1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 
Между тем, Фидий работал над золотой статуей богини, и в  надписи на мраморной доске он назван творцом ее. Почти все лежало на нем и, как  мы сказали, он по дружбе с Периклом был поставлен во главе всех мастеров. Это  навлекло на одного зависть, на другого злословие, – будто Фидий принимает  для Перикла свободных женщин, приходящих осматривать постройки. Комики ухватились  за эту сплетню, распускали слухи о страшном распутстве Перикла, обвиняли его в  связи с женой Мениппа, его друга и помощника по должности стратега, смеялись  над Пирилампом, разводившим птиц, и говорили, будто он по дружбе с Периклом  потихоньку посылает павлинов в подарок женщинам, с которыми Перикл находится в  близких отношениях.    

Впрочем, разве можно удивляться тем, кто избрал своей  профессией зубоскальство, кто считает долгом приносить жертвы завистливой  толпе, точно какому злому демону, злословием над выдающимися людьми, когда и  Стесимброт Фасосский дерзнул обвинять Перикла в таком страшном, нечестивом  преступлении, о котором говорится только в мифах, – в связи с женою  собственного сына? До такой степени, по-видимому, во всех отношениях трудно  путем исследования найти истину, когда позднейшим поколениям предшествующее  время заслоняет познание событий, а история, современная событиям и лицам,  вредит истине, искажая ее, с одной стороны, из зависти и недоброжелательства, с  другой – из угодливости и лести.    

14. Фукидид и ораторы его партии подняли крик, что Перикл  растрачивает деньги и лишает государство доходов. Тогда Перикл в Собрании  предложил народу вопрос, находит ли он, что издержано много. Ответ был, что  очень много. «В таком случае, – сказал Перикл, – пусть эти издержки  будут не на ваш счет, а на мой, и на зданиях я напишу свое имя». После этих  слов Перикла народ, восхищенный ли величием его духа, или не желая уступить ему  славу таких построек, закричал, чтобы он все издержки относил на общественный  счет и тратил, ничего не жалея. Наконец, он вступил в борьбу с Фукидидом,  рискуя сам подвергнуться остракизму. Он добился изгнания Фукидида и разбил  противную партию.    

15. Когда таким образом был совершенно устранен раздор и в  государстве настало полное единение и согласие, Перикл сосредоточил в себе и  сами Афины и все дела, зависевшие от афинян, – взносы союзников, армии,  флот, острова, море, великую силу, источником которой служили как эллины, так и  варвары, и верховное владычество, огражденное покоренными народами, дружбой с  царями и союзом с мелкими властителями.    

Но Перикл был уже не тот, – не был, как прежде,  послушным орудием народа, легко уступавшим и мирволившим страстям толпы, как  будто дуновениям ветра; вместо прежней слабой, иногда несколько уступчивой  демагогии, наподобие приятной, нежной музыки, он в своей политике затянул песню  на аристократический и монархический лад и проводил эту политику согласно с  государственным благом прямолинейно и непреклонно. По большей части он вел за  собою народ убеждением и наставлением, так что народ сам хотел того же. Однако  бывали случаи, когда народ выражал недовольство; тогда Перикл натягивал вожжи  и, направляя его к его же благу, заставлял его повиноваться своей воле,  действуя совершенно так же, как врач, который при продолжительной переменчивой  болезни по временам дозволяет безвредные удовольствия, по временам же применяет  сильные средства и спасительные лекарства.    

В народе, имеющем столь сильную власть, возникают,  естественно, всевозможные страсти. Перикл один умел искусно управлять ими,  воздействуя на народ главным образом надеждой и страхом, как двумя рулями: то  он сдерживал его дерзкую самоуверенность, то при упадке духа ободрял и утешал  его. Он доказал этим, что красноречие, говоря словами Платона[427], есть искусство управлять душами и что  главная задача его заключается в умении правильно подходить к различным  характерам и страстям, будто к каким-то тонам и звукам души, для извлечения  которых требуется прикосновение или удар очень умелой руки. Однако причиной  этого была не просто сила слова, но, как говорит Фукидид[428], слава его жизни и доверие к нему: все  видели его бескорыстие и неподкупность. Хотя он сделал город из великого  величайшим и богатейшим, хотя он могуществом превзошел многих царей и тираннов,  из которых иные заключали договоры с ним, обязательные даже для их сыновей, он  ни на одну драхму не увеличил своего состояния против того, которое оставил ему  отец.    

16. А между тем он был всесилен; об этом Фукидид говорит  прямо; косвенным доказательством этого служат злобные выходки комиков, которые  называют его друзей новыми писистратидами, а от него самого требуют клятвы, что  он не будет тиранном, так как его выдающееся положение не сообразно с  демократией и слишком отяготительно. А Телеклид указывает, что афиняне предоставили  ему    

     

Всю дань с городов; он город любой  мог связать иль оставить свободным,    

И крепкой стеною его оградить и стены  снова разрушить.    

В руках его все: и союзы, и власть, и  сила, и мир, и богатства.    

     

Такое положение Перикла не было счастливой случайностью, не  было высшей точкой какой-то мимолетной блестящей государственной деятельности  или милостью народа за нее, – нет, он сорок лет первенствовал среди  Эфиальтов, Леократов, Миронидов, Кимонов, Толмидов и Фукидидов, а после падения  Фукидида и изгнания его остракизмом он не менее пятнадцати лет обладал  непрерывной, единоличной властью, хотя должность стратега дается на один год.  При такой власти он остался неподкупным, несмотря на то, что к денежным делам  не относился безразлично. Для управления состоянием, доставшимся ему от отца на  законном основании, он придумал такую систему, которую считал наиболее удобной  и точной, чтобы оно не растратилось из-за его нерадения и, с другой стороны,  чтобы не доставляло ему, при его занятиях, много хлопот и не отнимало времени:  именно, годовой урожай он продавал весь сразу, и потом покупал все нужное на  рынке; такого порядка он держался в жизни и в повседневных расходах. Это не  нравилось его взрослым сыновьям, и для их жен он был не щедрым давальцем; они  жаловались на то, что расходы были рассчитаны по дням и сведены до минимума с  величайшей аккуратностью, так что ничего не было лишнего, как должно было быть  в большом доме при богатом хозяйстве, а напротив, все расходы и приходы были  высчитаны и вымерены. Поддерживал весь этот аккуратный порядок его слуга  Эвангел, один, как никто другой, по натуре ли своей способный к хозяйству или  приученный к нему Периклом.    

Конечно, это несогласно с философией Анаксагора, который по  вдохновению свыше или по внушениям своего великого духа бросил свой дом,  оставил землю без обработки на пастбище овцам. Однако, мне думается, жизнь  философа-созерцателя и государственного деятеля – не одно и то же: первый  устремляет ум к прекрасному, не нуждаясь в орудиях и внешних средствах, а для  второго, который применяет добродетель к человеческим потребностям, богатство в  некоторых случаях может не только быть необходимым, но и служить его высоким  целям, как оно и служило Периклу, помогавшему многим бедным согражданам.    

Такой случай рассказывают и про самого Анаксагора. Однажды,  когда Перикл был очень занят, Анаксагор, уже старик, лежал без призора,  накрывши голову, чтобы покончить жизнь, уморив себя голодом. Когда известие об  этом дошло до Перикла, он в испуге сейчас же побежал к старику и стал  уговаривать его оставить это намерение, оплакивая не его, а себя при мысли, что  лишится такого советника в государственных делах. Тогда Анаксагор открыл голову  и сказал ему: «Перикл, и тот, кто имеет надобность в лампе, подливает в нее  масла».    

17. Когда спартанцы стали смотреть с неудовольствием на  возвышение Афин, Перикл, желая еще более пробудить народную гордость и внушить  гражданам стремление к великим делам, внес в Народное собрание предложение о  том, чтобы все эллины, где бы они ни жили, в Европе или в Азии, в малых городах  и больших, послали на общий съезд в Афины уполномоченных для совещания об  эллинских храмах, сожженных варварами[429],  о жертвах, которые они должны принести за спасение Эллады по обету, данному  богам, когда они сражались с варварами, о безопасном для всех плавании по морю  и о мире. Для этой цели афиняне послали двадцать человек в возрасте свыше  пятидесяти лет: пятеро из них приглашали ионян и дорян в Азии и островитян до  Лесбоса и Родоса; пятеро отправились в места при Геллеспонте и во Фракии до  Византия; еще пятеро были посланы в Беотию, Фокиду и Пелопоннес, а из него  через Локриду на материк до Акарнании и Амбракии; остальные отправились через  Эвбею к жителям Эты, к Малийскому заливу, к ахейцам во Фтиотиде и к  фессалийцам. Послы уговаривали эллинов прийти в Афины и принять участие в  совещаниях о мире и общих действиях Эллады. Однако ничто из этого не  осуществилось на деле; представители городов не собрались, как говорят, ввиду  противодействия спартанцев и неудачи этой попытки прежде всего в Пелопоннесе. Я  вставил этот эпизод, чтобы показать ум и величие замыслов Перикла.    

18. Как стратег, Перикл славился больше всего своею  осторожностью: он добровольно не вступал в сражение, если оно было опасно и  исход его был сомнителен; тем военачальникам, которые рискованным путем  получали блестящий успех и возбуждали общий восторг как великие полководцы, он  не подражал и не ставил их себе в образец; он неизменно говорил согражданам,  что, насколько от него зависит, они навсегда останутся бессмертны.    

Так, он увидал, что Толмид, сын Толмея, полагаясь на прежние  успехи и ввиду необыкновенного почета за свои военные подвиги, в совсем не  подходящий момент предпринимает вторжение в Беотию. Он уже успел склонить самых  храбрых и честолюбивых юношей принять участие в походе в качестве добровольцев;  их было тысяча человек, не считая остального войска. Перикл старался удержать  его от этого предприятия и отговорить в Народном собрании и произнес при этом  знаменитую фразу, что, если он и не послушается Перикла, то во всяком случае не  сделает ошибки, если подождет самого умного советника – времени. Тогда эти  слова не встретили большого одобрения; но, когда спустя несколько дней пришло  известие о поражении Толмида в битве при Коронее и его гибели, а также о гибели  многих славных граждан, тогда предостережение Перикла доставило ему  расположение сограждан и большую славу как разумному человеку и патриоту.    

19. Среди походов Перикла особенно популярен был его поход в  Херсонес, доставивший спасение жившим там эллинам. Перикл не только привел с  собою тысячу афинских колонистов и усилил ими население городов, но также  провел поперек перешейка укрепления и заграждения от моря до моря и тем  поставил препятствие набегам фракийцев, живших во множестве около Херсонеса, и  положил конец непрерывной, тяжелой войне, от которой постоянно страдала эта  земля, бывшая в непосредственном соприкосновении с варварами-соседями и  наполненная разбойничьими шайками, как пограничными, так и находившимися в ее  пределах.    

За границей Перикл прославился изумительным морским походом  вокруг Пелопоннеса. С эскадрой в сто триер он отплыл из Пег в Мегариде. Он  опустошил не только большую часть побережья, как сделал раньше его Толмид, но и  проникал с гоплитами, бывшими во флоте, в глубь страны далеко от моря: всех он  приводил в страх своим нашествием и заставлял укрываться под защиту стен;  только при Немее сикионцы выступили против него и начали сражение, но он  обратил их в бегство в открытом бою и воздвиг трофей. В Ахайе, которая была в  дружбе с Афинами, он взял на борт отряд солдат и переправился на судах к  противолежащему материку; проплыв мимо Ахелоя, он опустошил Акарнанию, запер  эниадцев в их городе, разорил их область и отплыл на родину, показав себя  врагам – грозным, согражданам – осторожным и энергичным полководцем; действительно,  с его отрядом не произошло ни одного даже и случайного несчастия.    

20. Прибыв в Понт с большой эскадрой, блестяще снаряженной,  он сделал для эллинских городов все, что им было нужно, и отнесся к ним  дружелюбно; а окрестным варварским народам, их царям и князьям он показал  великую мощь, неустрашимость, смелость афинян, которые плывут, куда хотят, и  все море держат в своей власти. Жителям Синопы Перикл оставил тринадцать  кораблей под командой Ламаха и отряд солдат для борьбы с тиранном Тимесилеем. После  изгнания последнего и его приверженцев он провел в Народном собрании  постановление о том, чтобы в Синопу было отправлено шестьсот человек афинян,  изъявивших на то согласие; они должны были жить вместе с коренными гражданами  Синопы, поделив с ними дома и землю, которую прежде занимали тиранны[430]. В других случаях Перикл  не уступал стремлениям сограждан и не дал себя увлечь, когда они, гордые своим  могуществом и такими успехами, хотели предпринять новый поход в Египет и  поднять восстание в приморских областях владений персидского царя. Многие уже  тогда были одержимы той роковой, злополучной страстью к Сицилии, которую  впоследствии разожгли Алкивиад и ораторы, возглавлявшие его сторонников.  Некоторым снилась даже Этрурия и Карфаген, и нельзя сказать, что на это не было  надежды, ввиду обширности афинского государства и благоприятного течения дел.    

21. Однако Перикл сдерживал такое стремление сограждан к  предприятиям в чужих странах и старался отбить у них охоту вмешиваться не в  свои дела. Он направлял силы государства главным образом на охрану и укрепление  наличных владений, считая уже достаточно важным делом остановить рост  могущества Спарты. Поэтому он вообще относился к ней недоброжелательно. Это он  показывал во многих случаях, а особенно показал своими действиями во время  Священной войны. Когда спартанцы во время похода в Дельфы передали дельфийцам  храм, находившийся во владении фокейцев, Перикл тотчас же пошел туда с войском  и опять ввел фокейцев. Когда спартанцы получили от дельфийцев право вопрошать  оракул вне очереди и вырезали это постановление на лбу медного волка[431], то Перикл добился такого  же преимущества для афинян и начертал соответствующую надпись на правом боку  того же волка.    

22. Перикл правильно поступал, удерживая силы афинян в  Элладе, как это доказали дальнейшие события. Прежде всего восстала против  афинян Эвбея; туда Перикл пошел с войском. Тотчас после этого пришло известие о  том, что Мегара стала во враждебные отношения к Афинам и что пелопоннесская  армия под командой спартанского царя Плистоанакта стоит у границ Аттики. Перикл  поспешно вернулся с Эвбеи, чтобы вести войну в Аттике. Вступить в сражение с  большим храбрым войском гоплитов Перикл не осмелился, несмотря на их вызов. Но  он заметил, что Плистоанакт, еще совсем молодой человек, пользуется советами  главным образом Клеандрида, которого эфоры, ввиду молодости Плистоанакта,  назначили наблюдателем и помощником. Перикл вошел с ним в тайные переговоры, в  скором времени подкупил его и уговорил увести пелопоннесцев из Аттики. Когда  войско отступило и было распущено по городам, раздраженные спартанцы наложили  на царя большой денежный штраф, которого он не мог уплатить, а потому  добровольно удалился из Спарты; а Клеандрид бежал из отечества и был приговорен  к смертной казни.    

Клеандрид был отцом Гилиппа, который нанес поражение  афинянам в Сицилии. Должно быть, природа привила Гилиппу корыстолюбие, как  некую наследственную болезнь; после славных подвигов он тоже из-за корыстолюбия  должен был с позором бежать из Спарты. Об этом мы рассказали в жизнеописании  Лисандра[432].    

23. Когда Перикл в своем отчете по должности стратега  поставил расход в десять талантов, издержанных «на необходимое», то народ  принял эту статью расхода без всяких расспросов, не входя в расследование этой  тайны. Некоторые авторы, в том числе философ Феофраст, свидетельствуют, что  каждый год Перикл посылал в Спарту по десяти талантов, которыми он задабривал  правительство и тем отвращал войну. Этим способом он не покупал мир, а только  выигрывал время, в которое мог спокойно приготовиться, чтобы потом успешнее  вести войну.    

Итак, Перикл опять обратился против повстанцев и, прибыв на  Эвбею на пятидесяти кораблях с пятью тысячами гоплитов, привел города к  покорности. Из Халкиды он изгнал так называемых «гиппоботов»[433] [hippobótēs], богачей,  пользовавшихся особенной славой, жителей Гестиеи заставил всех выселиться из  своей области и на место их поселил афинян: так непреклонен был он только к ним  за то, что они, захватив афинский корабль, перебили всех бывших на нем людей.    

24. После этого между афинянами и спартанцами было заключено  перемирие на тридцать лет.    

Перикл провел в Народном собрании постановление о походе на  Самос под предлогом, что самосцы не послушались приказания прекратить войну с  Милетом. Но, так как есть предположение, что Перикл предпринял поход на Самос в  угоду Аспасии, то, может быть, теперь как раз было бы уместно поставить вопрос  об этой женщине – каким великим искусством или силой она обладала, если  подчинила себе занимавших первое место государственных деятелей и даже философы  много говорили о ней как о женщине незаурядной.    

Она была родом из Милета, дочерью Аксиоха; в этом все  согласны. Говорят, она, идя по стопам одной старинной ионянки, некоей Фаргелии,  заводила связи с мужчинами только самого высокого ранга. И Фаргелия, красавица  собою, соединявшая обаяние с ловкостью в политических интригах, жила с очень  многими мужчинами из эллинов и всех, бывших с нею в близких отношениях,  привлекала на сторону персидского царя, а через них, как людей  высокопоставленных и очень влиятельных, она сеяла в городах начала персидского  влияния. Что касается Аспасии, то, по некоторым известиям, Перикл пленился ею  как умной женщиной, понимавшей толк в государственных делах. Да и Сократ иногда  ходил к ней со своими знакомыми, и ученики его приводили к ней своих жен, чтобы  послушать ее рассуждения, хотя профессия ее была не из красивых и не из  почтенных: она была содержательницей девиц легкого поведения[434]. Эсхин говорит, что и Лисикл, торговец  скотом, человек ничтожный сам по себе и низкого происхождения, стал первым  человеком в Афинах, потому что жил с Аспасией после смерти Перикла. У Платона в  «Менексене»[435],  хотя начало его написано в шутливом тоне, все-таки есть доля исторической  правды: именно, что эта женщина славилась тем, что многие в Афинах искали ее  общества ради ее ораторского таланта.    

Тем не менее очевидно, что привязанность Перикла к Аспасии  была основана скорее на страстной любви. У него была законная жена, его  родственница, бывшая прежде замужем за Гиппоником, от которого она имела сына Каллия  «Богатого»; и от брака с Периклом у нее были сыновья – Ксанфипп и Парал. Потом,  когда совместная жизнь перестала им нравиться, он вместе с ее опекуном с ее  согласия выдал ее замуж за другого, а сам взял Аспасию и чрезвычайно ее любил.  Говорят, при уходе из дома и при возвращении с площади он ежедневно  приветствовал ее и целовал. В комедиях ее называют новой Омфалой, Деянирой,  Герой. Кратин прямо называет ее наложницей в следующих стихах:    

     

Геру Распутство рождает ему,  наложницу с взглядом бесстыдным.    

Имя Аспасия ей.    

     

По-видимому, от нее у Перикла был незаконнорожденный сын,  которого Эвполид вывел в «Демах», где сам Перикл спрашивает так: «А  незаконный-то мой жив?» На это Миронид отвечает:    

     

Да, был бы мужем он давно,    

Но срам страшит его: блуднице он родня[436].    

     

Говорят, Аспасия достигла такой известности и славы, что  даже Кир, – тот, который вел войну с персидским царем из-за  престола, – назвал самую любимую свою наложницу, которая прежде носила имя  «Мильто », Аспасией. Она была фокеянка, дочь Гермотима; когда Кир пал в  сражении, ее отвели к царю, и у него она пользовалась очень большим влиянием.    

Отбросить и обойти молчанием этот эпизод, вспомнившийся мне  при описании последних событий, пожалуй, было бы неестественно.    

25. Итак, Перикла обвиняют в том, что он провел в Народном  собрании постановление о походе на Самос главным образом ради Милета – по  просьбе Аспасии. Эти города вели войну из-за Приены; самосцы одерживали победы  и не хотели слушать приказания афинян прекратить войну и передать дело на  решение третейского суда в Афинах. Тогда Перикл двинулся с флотом к Самосу,  низложил бывшее там олигархическое правление и, взяв в заложники пятьдесят  человек из числа первых лиц в городе и столько же детей, отправил их на Лемнос.  Говорят, каждый из заложников давал ему за себя по таланту, и еще много денег  предлагали лица, не желавшие учреждения демократического правления в городе.  Кроме того, перс Писсуфн, относившийся благожелательно к самосцам, послал ему  десять тысяч золотых в виде отступного за город. Однако Перикл ничего этого не  взял, но, поступив с самосцами, как решил, учредил там демократическое  правление и отплыл в Афины. Самосцы тотчас же восстали; Писсуфн выкрал для них  заложников и сделал все приготовления к войне. Тогда Перикл опять двинулся с  флотом на них, но они не унимались и не пугались, а решили со всей энергией  оспаривать господство на море у афинян. Произошло жаркое сражение на море около  острова, называемого Трагиями. Перикл одержал блестящую победу, разбив со  своими сорока четырьмя кораблями семьдесят кораблей, из которых двадцать были  грузовые[437].    

26. Одержав победу и преследуя побежденных, Перикл овладел  гаванью и стал осаждать самосцев, которые все еще отваживались делать вылазки и  сражаться перед своими стенами. Когда из Афин пришел другой флот, еще больший,  и самосцы были совершенно заперты, Перикл взял шестьдесят триер и вышел в  открытое море. По сообщению большинства наших источников, он хотел встретить  финикийский флот, шедший на помощь Самосу, и дать ему сражение на возможно  большем расстоянии от Самоса; а по словам Стесимброта, он имел в виду поход на  Кипр, что, по-видимому, невероятно.    

Тем ли, другим ли соображением он руководился, но во всяком  случае он, кажется, сделал оплошность. После его отъезда философ Мелисс, сын  Ифагена, бывший тогда стратегом самосцев, видя малочисленность кораблей или  неопытность стратегов и относясь с пренебрежением к противнику, уговорил  сограждан напасть на афинян. Произошло сражение, в котором самосцы одержали  победу; они взяли много пленных, уничтожили много кораблей, стали свободно  плавать по морю, запасались предметами, нужными для войны, которых прежде у них  не было. По словам Аристотеля, Мелисс победил даже самого Перикла еще раньше в  морском сражении.    

Самосцы, в отмщение афинянам за их издевательство, ставили  на лбу у пленных клеймо в виде совы[438],  потому что и афиняне ставили на пленных самосцах клеймо – «самену». Самена –  это корабль, у которого выпуклая носовая часть имеет форму свиного рыла, а сам  корабль широк, так что напоминает полость живота; он годится для перевозки  товаров и быстро ходит. Такое название он полупил оттого, что впервые появился  у самосцев и был построен по приказанию тиранна Поликрата. На это клеймо,  говорят, намекает Аристофан в стихе:    

     

Народ самосский ввел куда как много  букв[439].    

     

27. Итак, Перикл, узнав о несчастии в лагере, поспешил к  нему на помощь. Мелисс вышел против него, но Перикл победил неприятелей,  обратил их в бегство и тотчас стал окружать город стеной, предпочитая тратить  деньги и время, чтобы одолеть врагов и взять город, но не подвергать сограждан  ранам и опасностям. Но афинянам наскучила эта проволочка, они жаждали боя, так  что трудно было удержать их; поэтому Перикл разделил все войско на восемь  частей и бросал между ними жребий: той части, которой доставался белый боб, он  позволял пировать и гулять, тогда как остальные занимались ратными трудами. Вот  от этого белого боба, говорят, и получилось выражение «белый день», которым  люди называют день, счастливый для них.    

По рассказу Эфора, Перикл употреблял при осаде и машины,  возбуждавшие тогда удивление своей новизной. При нем находился механик Артемон,  хромой, которого приносили на носилках, когда работа требовала его присутствия;  поэтому он и был прозван «Перифоретом», то есть «Носимым вокруг». Этот факт  опровергает Гераклид Понтийский на основании стихов Анакреонта, в которых  Артемон Перифорет упоминается за несколько поколений до Самосской войны и этих  событий. Этот Артемон, по словам Гераклида, был человек изнеженный, малодушный  и трусливый, по большей части сидевший дома, причем двое слуг держали над его  головой медный щит, чтобы на него ничего не упало сверху. Если ему нужно было  выйти из дому, то его носили на маленькой висячей койке подле самой земли; по  этой причине он и был прозван Перифоретом.    

28. На девятом месяце осады самосцы сдались. Перикл разрушил  их стены, отобрал корабли и наложил на них большую контрибуцию деньгами. Часть  ее самосцы тотчас же внесли; другую часть обязались уплатить в назначенный  срок, в обеспечение чего дали заложников.    

Дурид Самосский прибавляет к этому в трагическом тоне  рассказ о страшной жестокости, в которой он обвиняет афинян и Перикла; но о ней  не упоминают ни Фукидид, ни Эфор, ни Аристотель; по-видимому, рассказ о  жестокости – вымысел. Он говорит, будто Перикл привез самосских начальников  кораблей и воинов в Милет и там на площади продержал их привязанными к доскам в  течение десяти дней и, наконец, когда они были уже в изнеможении, велел их  убить ударами палки по голове, а тела бросить без погребения. Но Дурид не имеет  обычая держаться истины в своем повествовании даже там, где у него нет никакого  личного интереса; тем более в данном случае он, по-видимому, представил в более  страшном виде несчастия своей родины, чтобы навлечь нарекания на афинян.    

После покорения Самоса Перикл возвратился в Афины, устроил  торжественные похороны воинов, павших на войне, и, согласно обычаю, произнес на  их могилах речь, которая привела всех в восторг. Когда он сходил с кафедры, все  женщины приветствовали его, надевали на него венки и ленты, как на победителя  на всенародных играх; но Эльпиника подошла к нему и сказала: «Да, Перикл, твои  подвиги достойны восторга и венков: ты погубил много добрых граждан наших не в  войне с финикиянами и мидянами, как брат мой Кимон, а при завоевании союзного и  родственного нам города». На эти слова Эльпиники Перикл с легкой улыбкой,  говорят, ответил стихом Архилоха[440].    

     

Не стала бы старуха мирром мазаться.    

     

После покорения Самоса, как рассказывает Ион, Перикл ужасно  возгордился: Агамемнон в десять лет взял варварский город, а он в девять  месяцев покорил первых, самых сильных ионян! И такое сознание своих заслуг  нельзя назвать несправедливым: эта война на самом деле представляла большую  опасность, и исход ее был очень сомнителен, если правда, что самосцы, как  утверждает Фукидид[441],  чуть-чуть не отняли у афинян господство на море.    

29. После этого, когда уже поднимались волны Пелопоннесской  войны, Перикл уговорил народ послать помощь Керкире, которая подверглась  нападению со стороны Коринфа, и присоединить к себе остров, сильный своим  флотом, ввиду того, что пелопоннесцы вот-вот начнут войну с Афинами. Когда  народ вынес постановление об оказании помощи, Перикл послал только десять  кораблей, поручив начальство над ними Кимонову сыну, Лакедемонию, как бы в  насмешку над ним: между домом Кимоновым и спартанцами были очень  благожелательные и дружественные отношения. Перикл предполагал, что, если  Лакедемоний во время своего командования не совершит никакого важного,  выдающегося подвига, то его можно будет еще больше обвинять в преданности Спарте;  поэтому он и дал ему так мало кораблей и послал его в поход против его желания.  Вообще Перикл постоянно противился возвышению Кимоновых сыновей, указывая, что  они и по именам своим не настоящие афиняне, а чужие, иноземцы; и действительно,  одному из них было имя Лакедемоний, другому Фессал, третьему Элей. Был слух,  что все они сыновья одной аркадянки.    

Перикла порицали за то, что он дал десять триер: говорили,  что он оказал мало помощи керкирянам, нуждавшимся в ней, но зато дал своим  противникам веский довод для обвинений. Тогда Перикл отправил в Керкиру другую  эскадру побольше, но она пришла уже после сражения.    

Раздраженные коринфяне жаловались в Спарте на афинян, к ним  присоединились мегаряне, которые обвиняли афинян в том, что им прегражден  доступ на все рынки[442],  на все пристани, находящиеся во владении афинян, вопреки общему праву и клятвам  между эллинами. Эгиняне тоже считали, что они терпят обиды и насилия, но  жаловались спартанцам тайно, не смея обвинять афинян открыто. В это же время и  Потидея, коринфская колония, но подвластная афинянам, восстала против них;  афиняне стали ее осаждать, и это еще более ускорило начало войны.    

Но, так как в Афины отправляли посольства и спартанский царь  Архидам старался решить большую часть жалоб мирным путем и успокаивал  союзников, то все эти причины, кажется, не вызвали бы войны против афинян, если  бы они согласились уничтожить постановление против мегарян и примириться с  ними. Поэтому Перикл, который больше всех противился этому и подстрекал народ  не прекращать вражды с мегарянами, считался впоследствии единственным  виновником войны.    

30. Когда посольство прибыло из Спарты в Афины для  переговоров по этому делу, Перикл, говорят, стал ссылаться на один закон,  запрещавший уничтожать доску, на которой было написано это постановление. Тогда  один из послов, Полиалк, сказал: «А ты не уничтожай доску, а только переверни  ее: ведь нет закона, запрещающего это». Хотя эти слова показались остроумными,  Перикл, тем не менее не уступил. Таким образом, думаю, была у него какая-то  затаенная, личная ненависть к мегарянам; но он выставил против них обвинение  открытое, затрагивавшее общие интересы: именно, что мегаряне присваивают себе  священный участок земли[443].  Он предложил народу вынести постановление о том, чтобы к ним был послан  глашатай, и чтобы он же был послан к спартанцам с жалобой на мегарян. Это  постановление составлено Периклом; оно имело целью справедливое и мягкое  решение спора. Но, так как посланный глашатай, Анфемокрит, погиб, как думали,  по вине мегарян, Харин предложил вынести против них другое постановление, по  которому вражда с мегарянами должна была продолжаться вечно, без перемирия и  без переговоров; каждый мегарянин, вступивший на землю Аттики, подлежал  смертной казни; стратеги, принося унаследованную от отцов присягу, должны были  прибавлять к ней клятву, что они по два раза в год будут вторгаться в мегарскую  землю. Анфемокрита постановили похоронить у Фриасийских ворот, которые теперь  называются «Дипилон» – «Двойными воротами». Мегаряне отрицают свое участие в  убийстве Анфемокрита и обращают обвинения на Аспасию и Перикла, цитируя в  доказательство этого известные, общераспространенные стихи из «Ахарнян»[444]:    

     

Но раз в Мегаре пьяные молодчики    

Симету, девку уличную, выкрали.    

Мегарцы, распаленные обидою,    

Двух девок тут украли у Аспасии.    

     

31. Итак, нелегко узнать, как началась война. Но отказ  отменить постановление все приписывают Периклу. Только одни объясняют его  упорство благородной гордостью, пониманием положения вещей и самыми лучшими  намерениями: он считал, говорят они, что спартанцы хотели испытать уступчивость  афинян, выставляя такое требование, и что согласиться с ним означало бы для  афинян признать свою слабость. Другие видят в его высокомерном отношении к  спартанцам лишь упрямство и соперничество с целью показать свою силу.    

Но самое тяжкое обвинение, подтверждаемое, однако,  большинством свидетелей, приблизительно такое. Скульптор Фидий подрядился  изготовить статую, как сказано выше. Так как он был другом Перикла и  пользовался у него большим авторитетом, то у него было много личных врагов и  завистников; а другие хотели на нем испытать настроение народа – как поступит  народ в случае суда над Периклом. Они уговорили одного из помощников Фидия,  Менона, сесть на площади в виде молящего и просить, чтобы ему дозволено было  безнаказанно сделать донос на Фидия и обвинять его. Народ принял донос  благосклонно. При разборе этого дела в Народном собрании улик в воровстве не  оказалось: по совету Перикла, Фидий с самого начала так приделал к статуе  золото и так ее обложил им, что можно было все его снять и проверить вес, что в  данном случае Перикл и предложил сделать обвинителям. Но над Фидием тяготела  зависть к славе его произведений, особенно за то, что, вырезая на щите сражение  с Амазонками, он изобразил и себя самого в виде плешивого старика, поднявшего  камень обеими руками; точно так же он поместил тут и прекрасный портрет  Перикла, сражающегося с Амазонкой. Рука Перикла, державшая поднятое копье перед  лицом, сделана мастерски, как будто хочет прикрыть сходство, но оно видно с  обеих сторон.    

Итак, Фидий был отведен в тюрьму и там умер от болезни, а,  по свидетельству некоторых авторов, от яда, который дали ему враги Перикла,  чтобы повредить тому в общественном мнении[445].    

Доносчику Менону народ, по предложению Гликона, даровал  свободу от всех повинностей и приказал стратегам заботиться о его безопасности.    

32. Около этого же времени против Аспасии был возбужден  судебный процесс по обвинению в нечестии. Обвинителем ее выступил комический  поэт Гермипп, который обвинял ее еще и в том, что к ней ходят свободные  женщины, которых она принимает для Перикла. Диопиф внес предложение о том,  чтобы люди, не верующие в богов или распространяющие учения о небесных  явлениях, были привлекаемы к суду как государственные преступники. Он хотел  набросить подозрение на Перикла косвенным путем, через Анаксагора. Так как  народ охотно принимал эти наветы, то, по предложению Драконтида, было, наконец,  сделано постановление о том, чтобы Перикл представил пританам отчеты в деньгах[446], а судьи судили бы на  акрополе и брали бы камешки с алтаря. Последнюю часть этого постановления  Гагнон предложил отменить, а сам предложил, чтобы дело разбиралось судьями в  числе тысячи пятисот человек, как бы ни захотели формулировать обвинение: в  краже ли, или в лихоимстве, или вообще в преступлении по должности.    

Что касается Аспасии, то Перикл вымолил ей пощаду, очень  много слез пролив за нее во время разбирательства дела, как говорит Эсхин, и  упросив судей. А за Анаксагора он боялся и дал ему возможность тайным образом  уйти из города. Когда же из-за Фидиева дела его популярность пошатнулась, то  он, опасаясь суда, раздул медленно тлевшее пламя войны в надежде, что обвинения  рассеются и зависть смирится, когда граждане во время великих событий и  опасностей вверят отечество ему одному как человеку уважаемому и авторитетному.  Так вот какие указываются причины, по которым он не дозволил сделать уступку  спартанцам. Но истина неизвестна.    

33. Спартанцы понимали, что в случае падения Перикла афиняне  будут гораздо сговорчивее. Поэтому они потребовали изгнания виновных в  кощунстве по делу Килона, в котором замешан был род Перикла с материнской  стороны, как говорит Фукидид[447].  Но эта попытка дала результат, противоположный тому, какого ожидали спартанцы:  вместо подозрений и злоречия сограждане окружили Перикла еще большим доверием и  уважением как человека, более всех ненавистного и страшного неприятелям. Ввиду  этого еще до вторжения в Аттику Архидама во главе пелопоннесцев Перикл объявил  афинянам, что, если Архидам, опустошая страну, не коснется его. владений, по  случаю ли дружеских отношений гостеприимства между ними или чтобы дать врагам  повод чернить его, то он жертвует государству и землю, и усадьбы.    

Спартанцы и их союзники с большим войском вторглись в Аттику  под предводительством царя Архидама., Опустошая страну, они дошли до Ахарн и  расположились там лагерем в ожидании, что афиняне под влиянием раздражения и  гордости вступят в решительный бой с ними. Но Периклу казалось опасным начать  сражение с шестьюдесятью тысячами пелопоннесских и беотийских гоплитов (таково  было число неприятелей при первом вторжении), подвергая риску самый город.  Граждан, которые требовали сражения и не могли выносить происходившего  опустошения страны, он старался успокоить: он указывал им, что деревья,  обрезанные и срубленные, скоро вырастают, а воротить назад убитых отнюдь не так  просто.    

Народного собрания Перикл не созывал из опасения, что его  заставят поступить вопреки его убеждению. Как кормчий на корабле, когда в  открытом море поднимется ветер, приведя все в порядок, натянув канаты,  действует по правилам искусства, не взирая на слезы и просьбы испуганных  пассажиров, страдающих морской болезнью, так и Перикл, заперши городские ворота  и расставив везде караулы для безопасности, руководился своими соображениями,  мало обращая внимания на негодующие крики и недовольство граждан.    

А между тем многие друзья приставали к нему с просьбами,  многие враги грозили и обвиняли его, хоры[448] пели  насмешливые песни, чтоб его осрамить, издевались над его командованием, называя  его трусливым и отдающим отечество в жертву врагам.    

И Клеон уже тогда стал нападать на него, пользуясь  раздражением граждан, чтобы проложить себе путь к верховенству над народом, как  показывают следующие анапесты Гермиппа:    

     

Эй, сатиров царь! Почему же ты    

Не поднимешь копье? Лишь одни слова    

Сыплешь ты про войну, все грозней и  грозней,    

А душа у тебя – Телета!    

И, когда острят лезвие меча,    

То, в страхе дрожа, ты зубами стучишь    

От укусов смелых Клеона.    

     

34. Однако ничто не могло поколебать Перикла: он кротко и  молчаливо переносил унижение и вражду. Он послал эскадру в сто кораблей против  Пелопоннеса, но сам не принял участия в походе, а оставался в городе, чтобы  держать его в своих руках, пока не ушли пелопоннесцы. Ища популярности у  народа, все еще роптавшего на войну, он старался задобрить его раздачею денег и  предлагал выводить колонии: так, изгнав жителей Эгины всех поголовно, он  разделил остров по жребию между афинянами. Некоторым утешением служили также  бедствия, которые терпели неприятели: флот во время похода вокруг Пелопоннеса  разорил страну на большом пространстве, разрушил деревни и небольшие города; а  с суши Перикл сам сделал вторжение в Мегарскую область и опустошил ее всю.  Несомненно, неприятели, нанося много вреда афинянам на суше, но и сами терпя от  них много вреда с моря, не могли бы так долго вести войну, но скоро изнемогли  бы, как сначала и предсказывал Перикл, если бы какая-то божественная сила не  противодействовала человеческим расчетам. Однако, во-первых, разразилась  губительная моровая болезнь[449] и  поглотила молодежь в цвете лет и сил. Болезнь имела вредное влияние и на тело,  и на душу граждан: они озлобились на Перикла. Как люди, обезумевшие от болезни,  оскорбляют врача или отца, так и афиняне стали дурно относиться к Периклу по  наущению его врагов, которые говорили, что болезнь эту производит скопление  деревенского населения в городе, когда множество народа в летнюю пору  принуждено жить вместе, вповалку, в тесных хижинах и душных сараях, вести жизнь  сидячую и праздную вместо прежней жизни на чистом воздухе и на просторе; а  виноват в этом тот, кто в связи с войной загнал деревенский люд в городские  стены и ни на что не употребляет такую массу народа, а спокойно смотрит, как  люди, запертые подобно скоту, заражаются друг от друга, и не дает им  возможности изменить свое положение и подышать свежим воздухом.    

35. Чтобы помочь этому горю, а кстати и причинить некоторый  вред неприятелям, Перикл снарядил полтораста кораблей, посадил на них много  храбрых гоплитов и всадников и собирался уже выйти в море; такая крупная сила  подавала большую надежду гражданам и внушала не меньший страх врагам. Уже  войска сели на суда и сам Перикл взошел на свою триеру, как вдруг произошло  солнечное затмение[450],  наступила темнота, все перепугались, считая это важным предзнаменованием.  Перикл, видя ужас и полную растерянность кормчего, поднял свой плащ перед его  глазами и, накрыв его, спросил, неужели в этом есть какое-нибудь несчастие или  он считает это предзнаменованием какого-нибудь несчастия. Тот отвечал, что нет.  «Так чем же то явление отличается от этого, – сказал Перикл, – как не  тем, что предмет, который был причиной темноты, больше плаща?» Такой рассказ  приводится в лекциях философов.    

Как бы то ни было, Перикл отплыл. Но как видно, он не сделал  ничего такого, чего можно было бы ожидать после столь внушительных  приготовлений. В том числе и осада священного Эпидавра, хотя и была надежда  взять его, успеха не имела из-за болезни, которая губила не только самих  воинов, но и всех так или иначе соприкасавшихся с войском.    

Эти несчастья вызывали сильное раздражение афинян против  Перикла; он пробовал их успокоить и ободрить, но не мог утишить их гнев и  переубедить их: их раздражение кончилось лишь тогда, когда они с камешками в  руках стали голосовать против него и, получив всю полноту власти, лишили его  должности стратега и наложили денежный штраф. Минимальный размер штрафа наши  источники определяют в пятнадцать талантов, а максимальный – в пятьдесят.  Обвинителем в жалобе был назван по Идоменею, Клеон, по Феофрасту – Симмий; а  Гераклид Понтийский называет Лакратида.    

36. Народное волнение, однако, продолжалось недолго: народ,  нанеся Периклу удар, оставил свой гнев, как оставляет жало пчела. Но дома  положение его было печально: во время эпидемии он потерял немало близких людей,  и семейный раздор с давних пор беспокоил его. Старший из законных сыновей,  Ксанфипп, был и сам по натуре расточителен, да к тому же у него была молодая,  избалованная жена, дочь Тисандра, Эпиликова сына. Ксанфипп был недоволен  расчетливостью отца, который давал ему деньги скупо и понемногу. Однажды он  послал к кому-то из отцовских друзей попросить денег взаймы будто бы по  поручению Перикла и получил их. Когда тот впоследствии стал требовать уплаты  долга, Перикл даже начал с ним судебный процесс. Молодой Ксанфипп был огорчен  этим, бранил отца, сперва представлял в смешном виде его домашние философские  рассуждения и разговоры с софистами. Так, когда какой-то пентатл[451] нечаянно брошенным дротом  убил Эпитима из Фарсала, Перикл, по словам Ксанфиппа, потратил целый день,  рассуждая с Протагором о том, кого, по существу, следует считать виновником  этого несчастного случая, – дрот, или бросавшего, или распорядителей  состязания. Кроме того, Ксанфипп, по свидетельству Стесимброта, распространял в  народе грязную сплетню по поводу своей жены, и вообще у молодого человека до  смерти оставалась непримиримая вражда к отцу (Ксанфипп захворал во время  эпидемии и умер).    

Перикл потерял тогда также и сестру и большую часть  свойственников и друзей, бывших очень полезными помощниками в его  государственной деятельности. Однако он не изнемог под бременем несчастий и не  потерял величия духа и твердости: его никто не видал даже плачущим ни на  похоронах кого-либо из родных, ни впоследствии на могиле, пока, наконец, он не  потерял и последнего из законных сыновей, Парала. Это несчастие сломило его; он  старался выдержать характер и сохранить душевную твердость, но, когда возлагал  на умершего венок, не мог при виде его устоять против горя, разразился  рыданиями и залился слезами; ничего подобного с ним не случалось во всю жизнь.    

37. Между тем, афиняне испытывали других стратегов и  ораторов, насколько они пригодны для ведения войны; но ни у кого из них не  оказалось ни влияния, достаточного для такой высокой власти, ни авторитета,  обеспечивающего надлежащее исполнение ее. Афиняне жалели о Перикле и звали его  на ораторскую трибуну и в помещение для стратегов. Но Перикл лежал дома, убитый  горем, и только Алкивиад и другие друзья уговорили его пойти на площадь.    

Народ просил простить ему его несправедливость, и Перикл  опять принял на себя управление делами и был выбран в стратеги. Тотчас после  этого он потребовал отмены закона о незаконнорожденных детях, который он сам  прежде внес, – для того, чтобы за отсутствием у него наследников не  прекратились совершенно его род и имя.    

История этого закона такова. Когда Перикл очень задолго до  этого был на вершине своего политического могущества и имел, как сказано выше,  законных детей, он внес предложение о том, чтобы афинскими гражданами считались  только те, у которых и отец и мать были афинскими гражданами. Когда египетский  царь прислал в подарок народу сорок тысяч медимнов пшеницы, и надо было  гражданам делить ее между собою, то на основании этого закона возникло  множество судебных процессов против незаконнорожденных, о происхождении которых  до тех пор или не знали, или смотрели на это сквозь пальцы; многие делались  также жертвой ложных доносов. На этом основании были признаны виновными и  проданы в рабство без малого пять тысяч человек; а число сохранивших право  гражданства и признанных настоящими афинянами оказалось равным четырнадцати  тысячам двумстам сорока. Хотя и странным представлялось, что закон,  применявшийся со всею строгостью против стольких лиц, будет отменен именно по  отношению к тому, кто его издал, семейное несчастье Перикла в данном случае смягчило  афинян: они полагали, что он терпит какое-то наказание за прежнюю гордость и  самомнение. Находя, что постигшее его несчастие есть кара разгневанного  божества и что его просьба так естественна для человека, афиняне позволили ему  внести незаконного сына в список членов фратрии[452] и дать ему свое имя. Впоследствии этот сын  Перикла одержал победу над пелопоннесцами в морском сражении при Аргинусских  островах и был казнен вместе с другими стратегами по приговору народа.    

38. Тогда, кажется, зараза коснулась Перикла, но болезнь у  него носила не острый характер, как у других, не сопровождалась сильными  приступами, а была тихая, затяжная, с различными колебаниями, медленно  изнурявшая тело и постепенно подтачивавшая душевные силы. Феофраст, например, в  своем «Моральном трактате», где он ставит вопрос, не изменяется ли духовная  природа человека под влиянием внешних обстоятельств и не теряет ли он мужество  под давлением телесных страданий, рассказывает, что Перикл показал одному  своему другу, навестившему его, ладанку, которую женщины надели ему на шею: он  хотел этим сказать, что ему очень плохо, раз уж он согласен терпеть и такую  нелепость.    

Когда Перикл был уже при смерти, вокруг него сидели лучшие  граждане и остававшиеся в живых друзья его. Они рассуждали о его высоких  качествах и политическом могуществе, перечисляли его подвиги и количество  трофеев: он воздвиг девять трофеев в память побед, одержанных под его  предводительством во славу отечества. Так говорили они между собою, думая, что  он уже потерял сознание и не понимает их. Но Перикл внимательно все это слушал  и, прервавши их разговор, сказал, что удивляется, как они прославляют и  вспоминают такие его заслуги, в которых равная доля принадлежит и счастью и  которые бывали уже у многих полководцев, а о самой славной и важной заслуге не  говорят: «Ни один афинский гражданин, – прибавил он, – из-за меня не  надел черного плаща»[453].    

39. Итак, в этом муже достойна удивления не только  умеренность и кротость, которую он сохранял в своей обширной деятельности,  среди ожесточенной вражды, но и благородный образ мыслей: славнейшей заслугой  своей он считал то, что занимая такой высокий пост, он никогда не давал воли ни  зависти, ни гневу и не смотрел ни на кого, как на непримиримого врага. Как мне  кажется, известное его прозвище, наивно-горделивое, заслужено им и не может  возбуждать ни в ком зависти единственно потому, что Олимпийцем прозван человек  такой доброй души, жизнь которого, несмотря на его могущество, осталась чистой  и незапятнанной. Подобным образом мы признаем, что боги, по самой природе своей  являющиеся источником блага, но не виновниками зла, по праву властвуют и царят  над миром. Мы не согласны с поэтами, которые, сбивай нас с толку  невежественными учениями, опровергают сами себя своими вымыслами; место, в  котором, по их словам, пребывают боги, они называют[454] жилищем надежным, непоколебимым, где нет ни  бурь, ни туч, где небо ласково и ясно и вечно сияет самый чистый свет; такая  жизнь, говорят они, наиболее подобает существу блаженному и бессмертному. Но  жизнь самих богов они изображают полной раздора, вражды, гнева и других  страстей, не подобающих даже людям, имеющим разум. Впрочем, эти вопросы,  пожалуй, относятся к другого рода сочинениям.    

Что же касается Перикла, то события заставили афинян  почувствовать, чем он был для них, и пожалеть о нем. Люди, тяготившиеся при его  жизни могуществом его, потому что оно затмевало их, сейчас же, как его не  стало, испытав власть других ораторов и вожаков, сознавались, что никогда не  было человека, который лучше его умел соединять скромность с чувством  достоинства и величавость с кротостью. А сила его, которая возбуждала зависть и  которую называли единовластием и тираннией, как теперь поняли, была  спасительным оплотом государственного строя: на государство обрушились  губительные беды и обнаружилась глубокая испорченность нравов, которой он,  ослабляя и смиряя ее, не давал возможности проявляться и превратиться в  неисцелимый недуг.    

 Фабий Максим    

 [Перевод С.П. Маркиша]    

     

     

1. Таков Перикл в его поступках, достойных упоминания;  изложив их, переходим к рассказу о Фабии.    

Какая-то нимфа (или, по другим сообщениям, смертная женщина  из тех мест), сочетавшись на берегу реки Тибра с Гераклом, произвела на свет  сына, Фабия, который сделался основателем многочисленного и прославленного в  Риме рода Фабиев. Некоторые утверждают, будто первые в этом роду ловили диких  зверей с помощью рвов и потому в древности именовались Фодиями (ведь еще и  теперь рвы у римлян называются «фоссы» [fossa], а рыть – по латыни «фодере»  [fodere]). С течением времени произношение двух звуков изменилось, и Фодии  стали Фабиями[455].    

Этот дом дал много знаменитых людей; среди них самым великим  был Рулл, по этой причине прозванный римлянами Максимом, то есть «Величайшим»;  Фабий Максим, о котором мы пишем, – его потомок в четвертом колене. Сам он  носил прозвище Веррукоза – по одному телесному изъяну: над верхней губой у него  была маленькая бородавка [verruca]. Другое прозвище – Овикула, что значит  «Овечка», ему дали еще в детстве за кроткий нрав и неторопливость. Спокойный,  молчаливый, он был чрезвычайно умерен и осторожен в удовольствиях, свойственных  детскому возрасту, медленно и с большим трудом усваивал то, чему его учили,  легко уступал товарищам и подчинялся им, и потому людям посторонним внушал  подозрения в вялости и тупости, и лишь немногие угадывали в его натуре глубину,  непоколебимость и величие духа – одним словом, нечто львиное. Но вскоре,  побужденный обстоятельствами, он доказал всем, что мнимая его бездеятельность  говорит о неподвластности страстям, осторожность – о благоразумии, а  недостаточная быстрота и подвижность – о неизменном, надежнейшем постоянстве.    

Видя, что римское государство стоит на пороге великих  свершений и многочисленных войн, он готовил к военным трудам свое тело, словно  полученный от природы доспех, и в полном соответствии с той жизнью, какую ему  предстояло прожить, старался превратить речь в орудие для убеждения толпы.  Ораторскому дарованию Фабия были свойственны не прикрасы, не пустые дешевые  приманки, но упорно противящийся чужому воздействию здравый смысл, отточенность  и глубина изречений, как говорят, более всего сходных с Фукидидовыми.  Сохранилась одна из речей Фабия к народу – похвала сыну[456], занимавшему должность консула и вскоре  после этого скончавшемуся.    

2. Из пяти консульств самого Фабия первое было ознаменовано  триумфом над лигурийцами. Разбитые в сражении, понеся большие потери, они были  отброшены в глубину Альпийских гор и перестали тревожить пограничные области  Италии набегами и разбоями.    

Когда Ганнибал вторгся в Италию, одержал первую победу при  реке Требий и двинулся через Этрурию, опустошая страну и приводя Рим в ужас и  смятение, и одновременно распространились слухи о многих знамениях (не только о  привычных римлянам громах и молниях, но и поразительных, дотоле не слыханных  явлениях – рассказывали, будто щиты вдруг сами собой сделались влажными от  крови, будто близ Антия жали кровавую жатву, будто сверху падали раскаленные,  пылающие камни, а над Фалериями небо разверзлось и оттуда посыпалось и  рассеялось по земле множество табличек, на одной из которых было написано:  «Марс потрясает оружием»), консула Гая Фламиния, от природы горячего и  честолюбивого, гордившегося блестящим успехом, которого он перед тем совершенно  неожиданно достиг, вступивши, несмотря на приказ сената и сопротивление  товарища по должности, в бой с галлами и нанеся им поражение, – Гая  Фламиния все это нимало не образумило.    

Всколыхнувшие толпу знамения не очень смутили и  Фабия, – слишком уж они казались невероятными, – но, узнав, как  малочисленны враги и как жестоко стеснены они в денежных средствах, он  советовал воздержаться от сражения с человеком, закалившим свое войско во  многих битвах, а лучше послать помощь союзникам, крепче держать в руках города  и предоставить силам Ганнибала иссякнуть самим по себе, как постепенно угасает  едва тлеющий огонек.    

3. Однако переубедить Фламиния Фабий не смог. Заявив, что он  не подпустит неприятеля к воротам Рима и не намерен, подобно древнему Камиллу,  вести сражение за город в его стенах, Фламиний приказал военным трибунам  выводить войска, а сам вскочил на коня, как вдруг конь без всякой видимой  причины испугался, задрожал и сбросил консула, который, падая, ударился  головой, но от прежнего решения не отступился: следуя своему плану, он двинулся  навстречу Ганнибалу и выстроил римлян в боевом порядке у Тразименского озера в  Этрурии. Когда воины уже сошлись в рукопашную, в самый разгар битвы, случилось  землетрясение, которое разрушило города, изменило течение рек и избороздило  трещинами подножья скал. Но, несмотря на силу этого явления, решительно никто из  сражающихся его не заметил. Фламиний, проявивший и доблесть и силу, пал, а  вокруг него – лучшая часть войска. Остальные обратились в бегство, началась  свирепая резня, пятнадцать тысяч было перебито и столько же взято в плен. Из  уважения к храбрости Фламиния Ганнибал хотел разыскать и с почетом похоронить  тело, но его не нашли среди мертвых, и вообще неизвестно, как оно исчезло.    

О поражении при Требии ни консул, писавший донесение в Рим,  ни гонец, посланный с этим донесением, прямо не сообщили – оба лгали, будто  одержана победа, хотя и сомнительная, ненадежная. На этот раз едва только  претор Помпоний узнал о случившемся, он немедленно созвал народ на собрание и  без всяких обиняков и околичностей сказал: «Римляне, мы проиграли важное и  большое сражение, войско погибло, консул Фламиний убит. Подумайте о своем  спасении и безопасности». Слова претора, словно хлестнувший по морю шквал,  всколыхнули весь город, сперва никто не в силах был собраться с мыслями, но под  конец все сошлись на том, что обстоятельства требуют неограниченного  единовластия (римляне называют его «диктатурой») и человека, который твердо и  бесстрашно возьмет в руки эту власть, а таков, по всеобщему мнению, был один  только Фабий Максим: лишь его здравомыслие и нравственная безупречность  соответствовали величию должности диктатора; с другой стороны, он был в том  возрасте, когда телесные силы еще отвечают вынашиваемым в душе планам и с  благоразумием соединена отвага.    

4. После того, как решение было принято и Фабий, назначенный  диктатором, в свою очередь назначил начальником конницы Марка Минуция, он  прежде всего попросил у сената дозволения ездить верхом во время военных  действий. Каким-то древним законом это возбранялось: то ли римляне главную свою  силу полагали в пехоте и потому считали, что полководец должен оставаться в  пешем строю и не покидать его, то ли, поскольку во всем прочем диктаторская  власть столь огромна и равна царской, они желали, чтобы хоть в этом проявлялась  зависимость диктатора от народа. Во всяком случае Фабий был, намерен сразу же  показать народу величие и достоинство своей власти, дабы обеспечить себе  беспрекословное повиновение сограждан, и вышел в сопровождении двадцати четырех  ликторов[457]. Ему навстречу направился  оставшийся в живых консул[458],  но Фабий через служителя приказал ему распустить своих ликторов, сложить с себя  знаки консульского достоинства и явиться к диктатору частным образом.    

Потом он воздал должное богам, как нельзя лучше приступая к  исполнению своих обязанностей: он внушал народу, что причина неудачи – не  трусость воинов, а нерадивое, пренебрежительное отношение полководца к  божеству, призывал не страшиться противника, но умилостивить и почтить богов и  при этом не суеверие вселял в души, но храбрость и доблесть укреплял  благочестием, добрыми надеждами на богов изгоняя и ослабляя страх перед  врагами. Тогда же обратились и ко многим из тайных пророческих книг, называемых  Сивиллиными[459],  и оказалось, как говорят, что некоторые содержащиеся в них прорицания совпали с  событиями и делами тех дней. Прочитанное в этих книгах не моглобыть поведано  никому, но диктатор, выйдя к толпе, дал богам обет принести им в жертву весь  приплод коз, свиней, овец и коров, который вскормят к концу весны горы,  равнины, луга и пастбища Италии, и устроить мусические и драматические  состязания, употребив на это триста тридцать три тысячи сестерциев и триста  тридцать три с третью денария (это составляет в целом восемьдесят три тысячи  пятьсот восемьдесят три драхмы и два обола). Почему сумма была определена с  такой точностью, сказать трудно; разве что захотели прославить могущество  троицы[460] – числа совершенного по  своей природе: первое среди нечетных, оно заключает в себе начало  множественности, а также первоотличия и первоосновы всякого числа вообще,  смешивая их и стройно сочетая друг с другом.    

5. Итак, устремив помышления народа к богам, Фабий внушил  ему веру в будущее, сам же всецело полагался на себя одного в твердой надежде,  что бог дарует успех лишь доблести и благоразумию. Он двинулся против  Ганнибала, но не для того, чтобы дать ему решающее сражение, а чтобы исподволь  истощить его и сломить, противопоставив силе время, скудости – изобилие,  малочисленности – многолюдность. Поэтому он неизменно разбивал лагерь на  высотах, вне досягаемости для вражеской конницы, не двигался, пока оставался на  месте неприятель, а когда тот пускался в путь, шел в обход через горы, то и  дело показываясь на расстоянии достаточно далеком, чтобы не вступать в бой  вопреки своему намерению, но достаточно близком, чтобы самим своим промедлением  держать противника в постоянном страхе перед битвой. Однако бесконечные оттяжки  и отсрочки вызывали всеобщее презрение: Фабия не только поносили в собственном  лагере, но даже враги считали его трусом и никуда не годным полководцем.    

Лишь один человек судил по-иному, и это был Ганнибал. Только  он один разгадал искусный замысел Фабия и его план ведения войны и, понимая,  что любыми средствами – хитростью или силой – нужно заставить его принять бой  (ибо в противном случае карфагеняне погибли, поскольку то, в чем они  сильнее, – их оружие, – остается без употребления, то же, в чем они  уступают неприятелю, – люди и казна, – тает и растрачивается  впустую), перепробовал все военные уловки и приемы, точно опытный борец,  пытающийся нащупать слабое место противника; он нападал на Фабия, тревожил его,  вынуждал часто менять позицию, стараясь, чтобы тот в конце концов забыл об  осторожности.    

Фабий, уверенный в преимуществах своего образа действий,  твердо стоял на своем, но ему не давал покоя начальник конницы Минуций, который  совершенно некстати рвался в сражение, держал себя самоуверенно и нагло и в  погоне за благосклонностью воинов наполнял их души сумасбродной горячностью и  пустыми надеждами. Его приверженцы с презрением и издевкой звали Фабия  «Ганнибаловым дядькой», Минуция же провозглашали великим человеком и достойным  Рима полководцем. Последний, еще сильнее возомнив о себе и возгордившись, стал  насмехаться над лагерными стоянками на высотах, говоря, что диктатор  непрестанно печется о том, чтобы его подчиненным было получше видно, как жгут и  опустошают Италию, и осведомлялся у друзей Фабия, не потому ли командующий  старается поднять войско в небеса, что простился с надеждой удержать за собой  землю. Или, может, он хочет ускользнуть от врагов, укрывшись за тучами и  облаками? Когда друзья рассказали об этом Фабию и советовали пойти навстречу  опасности, чтобы пресечь дурную молву, он отвечал: «Я оказался бы еще большим  трусом, чем меня считают теперь, если бы, испугавшись насмешек и хулы, изменил  своему решению. В страхе за отечество нет ничего позорного, а смущаться людским  мнением, клеветою и бранью – недостойно мужа, облеченного такою властью, если  он не намерен сделаться рабом тех, кем ему надлежит править и повелевать,  невзирая на их заблуждения».    

6. Вскоре после этого Ганнибал допустил грубую ошибку. Чтобы  подальше оторваться от Фабия и выйти на равнину, где было много корма для  коней, он приказал проводникам сразу после обеда вести войско к Казину. Не  разобрав как следует из-за его чужеземного выговора слово «Казин», проводники  направились к границам Кампании, к городу Казилину, разделенному посредине  рекою, которую римляне называют Волтурн. Эта местность со всех сторон окружена  горами: к морю сбегает долина, в которой после разлива речек остаются болота с  высокими песчаными дюнами по краям, тянущиеся до самого морского берега,  заливаемого бурными волнами и лишенного гаваней. Пока Ганнибал спускался в  долину, Фабий, прекрасно знавший все дороги в тех краях, обошел его, поставил в  теснине заслон из четырех тысяч тяжеловооруженных пехотинцев, остальное войско  выгодно разместил на высотах, а сам с наиболее подвижными и легковооруженными  воинами ударил в тыл карфагенянам и привел в смятение весь их строй; противник  потерял убитыми около восьмисот человек.    

Тут Ганнибал, поняв свою ошибку и видя опасность, которой  подвергается, распял проводников и стал думать, как бы ему отступить, но должен  был отказаться от мысли силою потеснить противника, державшего в своих руках  перевал. Войско считало свое положение безвыходным, поскольку кольцо окружения  замкнулось, и уже совершенно пало духом, когда полководец нашел способ обмануть  врага. Вот что он придумал. Он велел отобрать из добычи примерно тысячи две  коров и привязать каждой к рогам факел, пучок прутьев или вязанку хвороста, а  затем ночью по условленному знаку запалить факелы и гнать животных к перевалу и  к теснинам, охранявшимся вражеской стражей. Меж тем как шли необходимые  приготовления, начало смеркаться, и Ганнибал со всеми, кто не был занят  исполнением его приказа, медленно тронулся с места. Пока пламя было не слишком  жаркое и горело только дерево, коровы, повинуясь погонщикам, спокойно шли к  подножию гор, а пастухи и волопасы дивились, глядя сверху на огоньки, сиявшие  на остриях рогов, – им казалось, будто внизу стройно движется целое  войско, освещая себе путь множеством светильников. Когда же рога, обгорев до  самых корней, передали ощущение жжения живому мясу, коровы замотали от боли  головами, зажигая друг на друге шерсть, и уже без всякого порядка, вне себя от  страха и муки, ринулись вперед; лбы и кончики хвостов у них ярко сверкали, и  почти повсюду, где они проносились, занимался лес и кустарник. Грозное это было  зрелище для римлян, карауливших перевал: огни казались светильниками в руках  бегущих людей, и нестерпимый страх овладел караульными при мысли, что враги  несутся на них со всех сторон, что они окружены. Итак, не выдержав, они бросили  проход и отступили к большому лагерю. В тот же миг подоспела легкая пехота  Ганнибала и заняла перевал, тогда как остальная часть войска подошла уже в  полной безопасности, тяжело обремененная огромной добычей.    

7. Фабию еще ночью удалось разгадать обман (несколько коров  отбились от стада и по одиночке попали в руки римлян), однако, боясь засад и  темноты, он приказал своим сохранять боевую готовность, но со стоянки не  снялся. Когда рассвело, он пустился в погоню и напал на тылы карфагенян;  завязался рукопашный бой, позиция была неудобная, и это вызвало немалое  замешательство, продолжавшееся до тех пор, пока посланные Ганнибалом испанцы,  ловкие и проворные, опытные в лазании по горам, не ударили по первым рядам  тяжелой пехоты римлян и, многих перебивши, обратили Фабия вспять. Вот когда  брань зазвучала громче прежнего, а презрение к Фабию достигло предела. Ведь  уступая Ганнибалу первенство в силе оружия, он рассчитывал одолеть его дальновидностью  и силою ума, но и тут, оказывается, терпит поражение, попавшись в расставленные  врагом сети! Чтобы еще пуще разжечь гнев римлян против Фабия, Ганнибал, подойдя  к его поместью, приказал спалить и разграбить все кругом, и лишь владений диктатора  запретил касаться – мало того, приставил стражу, чтобы там ничего не повредили  и ничего оттуда не похитили.    

Весть об этом, достигнув Рима, умножила обвинения, трибуны  без устали обличали Фабия перед народом, и более всех усердствовал в злобных  нападках Метилий – не столько из личной ненависти к диктатору, сколько надеясь,  что клевета на него послужит к чести и славе начальника конницы Минуция, с  которым Метилий был в родстве. Сенат был тоже разгневан – его возмутило  соглашение о пленных, которое Фабий заключил с Ганнибалом: они уговорились  обменивать человека на человека, если же у одной из сторон пленников окажется  больше – платить за каждого двести пятьдесят драхм, и, когда обмен закончился,  выяснилось, что у Ганнибала остается еще двести сорок римлян. Сенат решил  выкупа за них не посылать и поставил Фабию на вид, что, стараясь вернуть тех,  кто попал в руки врага из-за собственного малодушия, он поступил недостойно и  нецелесообразно. Получив такое порицание, Фабий встретил гнев сограждан  спокойно, но, оставшись без средств и, в то же время, не считая возможным  обмануть Ганнибала и бросить на произвол судьбы своих, отправил в Рим сына,  чтобы тот продал его поместья, а вырученные деньги немедленно привез к нему в  лагерь. Юноша продал земли и поспешно вернулся; тогда диктатор, отослав  Ганнибалу выкуп, забрал пленных. Позже многие хотели возместить ему этот  убыток, но он всем простил долг и ничего с них не взял.    

8. Вскоре жрецы вызвали Фабия в Рим для участия в каком-то  жертвоприношении, и он передал командование Минуцию, не только на правах  главнокомандующего запретив ему вступать с неприятелем в сражение или в какие  бы то ни было стычки, но и сопроводив свой приказ многочисленными увещаниями и  просьбами. Минуций, однако, не придав всему этому ни малейшего значения, сразу  же принялся тревожить карфагенян и однажды, выждав случай, когда Ганнибал  большую часть своих людей отпустил для сбора продовольствия и корма, напал на  оставшихся и загнал их в лагерь, нанеся врагу тяжелый урон и всем внушив страх  перед осадой; когда же войска Ганнибала стали возвращаться, в полном порядке  отступил, и сам безмерно кичась успехом, и воинам внушив дерзкую уверенность в  своих силах.    

Слух о победе, значительно приукрашенный, быстро достиг  Рима, и Фабий сказал, что больше, чем неудачи Минуция, боится его удачи, а  народ, ликуя, сбежался на форум, и трибун Метилий, взойдя на возвышение,  произнес речь, в которой восхвалял Минуция, Фабия же обвинял в малодушии, в  трусости и даже в предательстве, и не только Фабия, но вообще самых знатных и  влиятельных граждан: они-де с самого начала затеяли эту войну для того, чтобы  лишить народ всех прав и подчинить государство неограниченной власти одного  человека, который своей медлительностью даст Ганнибалу возможность сначала  закрепиться в Италии, а затем и покорить ее, получив свежее подкрепление из  Африки.    

9. Затем выступил Фабий. Он даже не подумал оправдываться и  отвечать трибуну, но сказал, что... [Текст в оригинале испорчен ] как  можно скорее завершить жертвоприношения и другие обряды, чтобы вернуться к  войску и наказать Минуция, который, ослушавшись его приказа, вступил в бой.  Видя, что Минуцию грозит опасность, народ поднял невообразимый шум: ведь  диктатору дозволено заключать граждан в оковы и даже казнить без суда, а все  были уверены, что, долго сдерживая себя, Фабий, наконец, ожесточился и что тем  суровее и беспощаднее будет теперь его гнев. В страхе никто не решался  произнести ни слова, но Метилий, которому обеспечивало неприкосновенность  достоинство трибуна (только это звание и сохраняло силу после выбора диктатора,  когда все прочие должностные лица складывали свои полномочия), настойчиво  убеждал и просил народ не выдавать Минуция, не допустить, чтобы он разделил ту  участь, на которую Манлий Торкват[461] обрек  своего сына – юношу, совершившего великий подвиг и награжденного венком, но, не  взирая на все это, обезглавленного; в заключение он призвал лишить Фабия  верховной власти и вручить ее тому, кто и может и хочет спасти Рим.    

Граждане не остались глухи к его словам: правда, при всем  своем недовольстве Фабием, они не осмелились принудить его отказаться от  диктатуры, но постановили, чтобы Минуций по положению был равен командующему и  чтобы военными действиями руководили оба на равных правах – беспримерное для  Рима решение, однако вскоре, после разгрома при Каннах, повторившееся.  Случилось так, что диктатор Марк Юний находился с войсками в лагере, а  поскольку в битве пало много сенаторов и состав сената требовалось пополнить,  для дел внутригосударственных был избран другой диктатор – Фабий Бутеон. Однако,  едва появившись перед народом и назначив новых сенаторов, он в тот же день  отпустил ликторов, исчез из глаз своей свиты и, смешавшись с толпой, занялся на  форуме своими повседневными делами, как любое частное лицо.    

10. Отведя Минуцию то же поле деятельности, что и диктатору,  враги рассчитывали вконец унизить Фабия. Плохо же знали они этого человека! В  заблуждении толпы он не усматривал личного своего несчастья, но, подобно  мудрому Диогену, который в ответ на чье-то замечание: «Они над тобой насмехаются»,  сказал: «Ты ошибаешься, я не слышу насмешек», – справедливо рассудив, что  насмехаться можно лишь над теми, кого это задевает и тревожит, – подобно  Диогену, повторяю, бесстрастно и легко переносил случившееся, подтверждая  мнение тех философов, которые считают, что человека порядочного и честного  нельзя ни оскорбить, ни опорочить. Безрассудство народа огорчало его лишь  постольку, поскольку оно шло во вред государству, – ведь неистовое  честолюбие Минуция получило теперь средства проявить себя в боях, – и боясь,  что бывший начальник конницы, совершенно потеряв голову от тщеславия и  высокомерия, сразу же натворит каких-нибудь бед, Фабий тайно от всех покинул  Рим.    

Вернувшись в лагерь, он застал Минуция раздувшимся от  несносной, поистине безудержной гордости, и тот потребовал, чтобы они  командовали по очереди. На это Фабий не согласился и разделил с ним войско,  предпочитая один командовать частью его, нежели всем целиком, но попеременно.  Первый и четвертый легионы он оставил себе, а второй и третий передал Минуцию;  поровну были разделены и вспомогательные отряды союзников. Минуций радовался и  чванился, что-де ради него обезображена краса высшей и самой могущественной  власти, но Фабий, взывая к его здравому смыслу, советовал не забывать, что его  соперник – все же не Фабий, а Ганнибал; если же он ищет победы и над товарищем  по должности, пусть остерегается, как бы не сложилось мнение, что взысканный  почетом победитель меньше заботится о спасении и безопасности сограждан, чем  униженный ими побежденный.    

11. Но Минуций не увидел в этих словах ничего, кроме  язвительной старческой насмешки. Забрав доставшуюся ему часть войска, он стал  лагерем отдельно от Фабия. Ни одно из этих событий не ускользнуло от взгляда  Ганнибала – он зорко за всем следил, выжидая своего часа. Между стоянками  римлян и карфагенян возвышался холм, которым нетрудно было овладеть и который  мог стать отличным местом для лагеря, выгодным во всех отношениях. Равнина  вокруг его подошвы, лишенная растительности, издали казалась совсем гладкой, но  на ней были небольшие рвы и другие углубления. Пользуясь ими, ничего не стоило  тайно захватить холм, однако Ганнибал предпочел оставить его в качестве  приманки и повода к битве. Когда же карфагенянин узнал, что Минуций отделился  от Фабия, то ночью рассадил часть своих людей по рвам и ямам, а на рассвете  открыто отправил небольшой отряд занять холм, рассчитывая вызвать Минуция на  бой. Так оно и случилось. Сначала римлянин выслал легкую пехоту, потом  всадников и, наконец, заметив, что Ганнибал идет на подмогу своим, двинулся  вниз со всем войском в боевом порядке. Завязалось ожесточенное сражение с теми,  что метали копья с вершины холма; оно шло с переменным успехом до тех пор, пока  Ганнибал, убедившись, что обман удался прекрасно и что тылы римлян, ничем не  защищенные, обращены к его солдатам в засаде, не подал им сигнал. Тут они разом  вскочили и с громким криком ринулись на врага со всех сторон. Последние ряды  были изрублены, неописуемый ужас и смятение поднялись среди римлян, у самого  Минуция дерзости тоже поубавилось, и он робко переводил взгляд с одного  начальника на другого, но даже из них ни один не отважился остаться на месте –  все обратились в беспорядочное бегство, которое однако не сулило спасения:  нумидийцы[462], уже торжествуя победу,  носились вокруг, убивая рассеявшихся по равнине.    

12. Итак, римляне терпели жесточайшее бедствие, но  опасность, грозившую им, видел Фабий, который, надо полагать, заранее зная, что  должно произойти, держал войско в боевой готовности и сведения о том, как  развертываются события, получал не через гонцов, но сам вел наблюдение, выйдя  за лагерный частокол. Когда он заметил, что римлян окружают и что ряды их  смешались, когда крики упорно обороняющихся сменились испуганными воплями  беглецов, Фабий в досаде хлопнул себя по бедру и с тяжелым вздохом сказал своим  спутникам: «Клянусь Геркулесом, Минуций губит себя куда скорее, чем я  предполагал, но куда медленнее, нежели он сам к этому рвался!» Он приказал, ни  минуты не медля, выносить значки[463],  а воинам – следовать за ними и крикнул: «Теперь все, кто помнит Марка Минуция,  вперед! Он замечательный человек и горячо любит отечество. Если же, спеша  изгнать неприятеля, он и допустил ошибку, обвинять его будем потом!» Появившись  на равнине, он первым делом разогнал и обратил в бегство рыскавших по ней нумидийцев,  а потом напал на тех, что зашли римлянам в тыл; все, оказавшие сопротивление,  были убиты, остальные же, боясь очутиться в кольце и испытать ту же участь,  которую они сами готовили римлянам, дрогнули и побежали. Когда Ганнибал увидел,  что в битве наступил перелом и что Фабий с неожиданной для его лет силой  прокладывает себе меж сражающимися путь к Минуцию, вверх по склону холма, он  прервал бой и велел трубить отступление; карфагеняне отошли в свой лагерь, и  римляне охотно последовали их примеру. Говорят, что по пути Ганнибал шутливо  заметил друзьям: «Ну вот, вам, пожалуйста! Ведь я не раз предсказывал, что эта  туча, обложившая вершины, в один прекрасный день разразится грозою с ливнем и  градом!»    

13. Фабий приказал снять доспехи с убитых врагов и отступил,  не обмолвившись ни одним высокомерным или гневным словом о своем товарище по  должности. Минуций же, собрав своих, сказал: «Друзья и соратники! ни разу не  ошибиться, совершая подвиги, – выше человеческой природы; но человеку  благородному свойственно, раз оступившись, извлечь из этого уроки на будущее.  Должен признаться, что у меня не много оснований хулить судьбу и гораздо больше  – ее восхвалять. За какую-то малую часть дня мне открылось то, что я так долго  не понимал: я узнал, что не способен начальствовать над другими, мало того –  сам не могу обойтись без начальника, и что нечего рваться к победе над тем,  кому лучше покориться. У вас нет другого начальника, кроме диктатора, я же  останусь вашим главою лишь в изъявлениях благодарности ему, первым исполняя все  его приказания!» Затем он велел поднять орлов и повел войско к лагерю Фабия;  войдя в ворота, он, сопровождаемый всеобщим изумлением и недоуменными  взглядами, направился к палатке командующего. Когда вышел Фабий, Минуций  приказал сложить перед ним значки и громко приветствовал его, назвав «отцом»,  меж тем как воины почтили воинов Фабия обращением «патроны» (этим именем  вольноотпущенники зовут тех, кто отпустил их на волю). Наконец, настала тишина,  и Минуций заговорил: «Две победы, диктатор, одержал ты сегодня: храбростью  одолел Ганнибала, мудростью и добросердечием – товарища по должности; первою ты  нас спас, второю – научил уму-разуму, нас, потерпевших позорное поражение от  Ганнибала, прекрасное и спасительное – от тебя. Я назвал тебя добрым отцом потому,  что не знаю имени почетнее, но моя признательность тебе выше и горячее, нежели  родному отцу, благодаря коему увидел свет один только я, меж тем как ты спас и  меня и всех их!» С этими словами он обнял и поцеловал Фабия, а вслед за  начальниками и воины стали обнимать и целовать друг друга, так что весь лагерь  был полон радости и самых сладких слез.    

14. Вскоре Фабий сложил с себя власть, и снова были избраны  консулы. Первые из них, непосредственно сменившие Фабия, вели войну теми же  средствами, что и он, – избегали решительного сражения с Ганнибалом,  оказывали помощь союзникам, препятствовали их отложению; но когда консулом  сделался Теренций Варрон, человек из малоизвестного рода, но стяжавший  известность своей самонадеянностью и искательством перед народом, с самого  начала было ясно, что его неопытность и дерзкое безрассудство поставят под  угрозу судьбу всего государства. В Собрании он всякий раз кричал, что войне до  тех пор не будет конца, пока командование поручают Фабиям, а что-де сам он  разобьет противника в тот же день, как его увидит. Ведя подобные речи, он  набирал такое огромное войско, какого у римлян никогда еще не бывало: в строй  готовились стать восемьдесят восемь тысяч человек, и это не внушало Фабию и  всем здравомыслящим римлянам ничего, кроме страха. Они были убеждены, что  государству не оправиться от потери, если оно разом лишится стольких бойцов.  Вот почему Фабий, обращаясь к товарищу Теренция по должности, Эмилию Павлу,  искушенному в делах войны, но расположением народа не пользовавшемуся и запуганному  обвинительным приговором, который был ему вынесен по какому-то делу, призывал  его обуздать безумие товарища и внушал, что бороться за отечество ему предстоит  не столько с Ганнибалом, сколько с Теренцием; оба, говорил он, спешат со  сражением, один – не зная силы противника, другой – зная собственную слабость.  «Право же, Павел, – закончил Фабий, – я заслуживаю большего доверия,  чем Теренций, во всем, что касается Ганнибала, и я, не колеблясь, утверждаю,  что если в этом году никто не потревожит его битвой, он либо погибнет,  оставаясь в Италии, либо бежит без оглядки. Ведь даже теперь, когда он,  казалось бы, победитель и владыка, никто из наших врагов к нему не примкнул, а  из тех сил, какие он привел с собою, едва ли цела и третья часть». На это, как  сообщают, Павел отвечал так: «Когда я думаю только о себе, Фабий, то для меня  вражеские копья лучше нового суда сограждан. Но коль скоро таковы нужды  государства, я предпочту, руководя войском, услышать похвалу от тебя, нежели от  всех прочих, навязывающих мне противоположные решения». Сделав такой выбор,  Павел уехал.    

15. Но Теренций настоял на том, чтобы консулы командовали  попеременно – каждый по одному дню, и, расположившись лагерем рядом с  Ганнибалом, у реки Ауфида, подле деревушки, называемой Канны, на рассвете  поднял сигнал битвы (это пурпурный хитон, который растягивают над палаткой  полководца). Поначалу даже карфагеняне пришли в смятение, изумленные отвагой  командующего и размерами войска: ведь они уступали противнику числом более чем  вдвое. Ганнибал приказал своим вооружаться, а сам в сопровождении нескольких  всадников поднялся на невысокий пригорок и стал наблюдать за противником,  который уже строился в боевые ряды. Один из его спутников, по имени Гискон,  человек равного с ним положения, сказал, что число врагов кажется просто  поразительным. «Но есть вещь еще более поразительная, Гискон, и ты ее  проглядел», – возразил Ганнибал, прищурившись. «Что же это?» – спросил  Гискон. «А то, что среди такого множества людей нет ни одного, которого бы звали  Гисконом!» Шутка была совершенно неожиданной, все рассмеялись и, спускаясь с  холма, пересказывали ее каждому встречному, так что смех все ширился, и даже  сам Ганнибал не мог сдержать улыбки. Увидев это, карфагеняне приободрились,  считая, что лишь глубочайшее презрение к неприятелю позволяет их полководцу так  спокойно смеяться и шутить перед лицом опасности.    

16. Во время битвы Ганнибал применил несколько военных  хитростей. Во-первых, он так расположил своих солдат, что ветер дул им в спину.  А ветер этот был подобен знойному вихрю – вздымая на открытой, песчаной равнине  густую пыль, он проносил ее над рядами карфагенян и бросал в лицо римлянам,  которые волей-неволей отворачивались, нарушая строй. Во-вторых, на обоих  крыльях он поставил сильнейших, самых искусных и отважных воинов, а самыми  ненадежными заполнил середину, выстроенную в виде выступавшего далеко вперед  клина. Отборные получили приказ: когда римляне взломают центр, который,  естественно, подастся назад, принимая очертания впадины, и ворвутся внутрь карфагенского  строя, совершить поворот и стремительно ударить им в оба фланга, чтобы  полностью окружить неприятеля. Это, по-видимому, и было главной причиной  чудовищной резни. Когда центр карфагенян стал отходить и римляне, бросившись в  погоню, оказались в глубине неприятельских рядов, строй Ганнибала изменил свою  форму и сделался похож на полумесяц, и тут лучшие отряды, выполняя приказ  начальников, быстро повернули – один направо, другие налево, – напали на  обнаженные фланги противника и, соединившись, истребили всех, кто не успел  выскользнуть из их кольца.    

Говорят, что и с конницей римлян приключилась неожиданная  беда. Конь под Павлом был, вероятно, ранен и сбросил хозяина; ближайшие к  консулу всадники, один за другим спешившись, кинулись ему на помощь, и, увидев  это, остальные решили, что была подана общая команда, соскочили с коней и  начали рукопашный бой. «На мой вкус, это еще лучше, чем если бы они сами  сдались в плен», – заметил тогда Ганнибал. Такие подробности приводят  авторы обстоятельных исторических сочинений.    

Один из консулов, Варрон, с немногими сопровождающими  ускакал в город Венусию, а Павел, втянутый в гущу и водоворот бегства, весь  израненный копьями и дротиками, подавленный тяжелейшею скорбью, сел на какой-то  камень и ждал смерти от руки врага. Кровь так обильно залила ему голову и лицо,  что даже друзья и слуги проходили мимо, не узнавая его. Только один человек  заметил и узнал консула – молодой патриций Корнелий Лентул. Он спрыгнул с коня,  подвел его к Павлу и принялся умолять, чтобы тот спас себя ради сограждан,  которые-де теперь, как никогда, нуждаются в хорошем полководце. Но Павел не  склонился на его просьбы; не обращая внимания на слезы юноши, он заставил его  снова сесть на коня, подал ему руку и промолвил, поднимаясь с места: «Расскажи,  Лентул, Фабию Максиму и сам будь свидетелем, что Павел Эмилий следовал его  советам до конца и ни в чем не нарушил уговора, но был побежден сначала  Варроном, а затем Ганнибалом». С этим поручением Павел отпустил Лентула, а сам  бросился в самую сечу и нашел свою смерть. Сообщают, что в сражении погибло  пятьдесят тысяч римлян, в плен попало четыре тысячи, да еще не меньше десяти  тысяч было захвачено в обоих лагерях после окончания битвы.    

17. После такого блистательного успеха друзья горячо  убеждали Ганнибала не упускать своего счастья и по пятам беглецов ворваться в  Рим. «Через четыре дня ты будешь обедать на Капитолии», – говорили они.  Трудно сказать, что за соображения удержали его от этого – вернее всего, не  разум, а какой-то гений или бог внушил ему эту робость и медлительность.  Недаром, как сообщают, карфагенянин Барка в сердцах заявил своему  главнокомандующему: «Ты умеешь побеждать, но пользоваться победой не умеешь!»    

И все же победа резко изменила положение Ганнибала: если до  битвы он не владел в Италии ни единым городом, торговым портом или хотя бы даже  гаванью, едва-едва мог прокормить своих людей с помощью грабежа и, выступая в  поход, не оставлял за спиною никакого надежного убежища, но скитался с войском,  точно с огромною разбойничьей шайкой, то теперь сделался господином почти всей  Италии. Большая часть самых значительных племен добровольно покорилась ему.  Капуя, первый город в Италии после Рима, распахнула перед ним свои ворота.  Немалое несчастье, по слову Эврипида[464],  должно испытать, чтобы убедиться в верности друзей, но то же следует сказать и  о благоразумии полководцев. И в самом деле, трусость и равнодушие Фабия, о  которых без умолку толковали до битвы, сразу же после нее обернулись не просто  человеческой мудростью, но некоей божественной, поистине чудесной  проницательностью, так задолго предвидевшей события, поверить в кои было  нелегко даже теперь, испытавши их на себе. Поэтому сразу все последние свои  надежды Рим возложил на него, к рассудительности этого мужа прибег точно к  храму и священному алтарю, и его здравомыслие было первой и главнейшей причиной  того, что город остался цел и население не рассеялось, как во время кельтского  нашествия. Тот самый человек, который прежде, когда, по общему суждению,  никакой опасности не было, выказывал крайнюю осторожность и полнейшее неверие в  успех, ныне, когда все погрузились в безграничную скорбь и неодолимое смятение,  один проходил по городу твердою поступью, со спокойным лицом, с ласковым  приветствием на устах, обрывал женские причитания, заставлял расходиться тех,  что, сбившись в кучки, горевали и плакали на людях; он уговаривал сенаторов  собраться, он ободрял должностных лиц и, будучи сам воплощением власти и силы,  привлек к себе взоры всех властей.    

18. Он приставил к воротам караульных, чтобы чернь не  разбежалась и не покинула город, назначил место и время для траура, приказав,  чтобы каждый, кто пожелает, оплакивал своих мертвых у себя дома в продолжение  тридцати дней; после этого всякий траур надлежит прекратить, чтобы от слез и  скорби не осталось и следа. Поскольку на эти дни пришелся праздник в честь  Цереры[465], сочтено было за лучшее  вовсе не приносить жертв и не устраивать шествия, нежели малочисленностью и  унынием собравшихся воочию показать ужасные размеры бедствия: ведь и божество  радуется лишь тем почестям, которые воздают счастливые люди. Зато все меры,  которые по совету прорицателей следовало принять, чтобы умилостивить богов и  отвратить дурные знамения, были использованы. Пиктора, родственника Фабия,  отправили в Дельфы вопросить оракула; обнаружив двух весталок, потерявших  чистоту, одну из них заживо зарыли в землю, как того требует обычай (другая  сама наложила на себя руки). Но что всего больше заслуживает восхищения, так  это благородное милосердие римлян, проявившее себя, когда возвратился консул  Варрон, бежавший с поля сражения; он возвращался жалкий и униженный, как и  подобало после такой неудачи и такого позора, но сенат и весь народ вышли к  воротам, чтобы его встретить и приветствовать. Власти и знатнейшие сенаторы (в  числе их и Фабий), дождавшись тишины, похвалили консула за то, что, несмотря на  великое несчастье, он не поддался отчаянию, но в уверенности, что и законы и  сограждане могут еще быть спасены, вернулся, чтобы принять бразды правления.    

19. Когда стало известно, что Ганнибал после битвы двинулся  прочь от Рима, римляне воспрянули духом и снова стали снаряжать в поход войска  и выбирать полководцев. Среди полководцев самыми знаменитыми были Фабий Максим  и Клавдий Марцелл, которые стяжали почти одинаковую славу, хотя и держались  взглядов чуть ли не противоположных. Марцелл, как об этом говорится в его  жизнеописании[466],  отличался неукротимою предприимчивостью и гордостью, был могучий боец, по самой  природе своей один из тех, кого Гомер называет «бранелюбивыми» и «доблестными»;  дерзкому и неустрашимому Ганнибалу он противопоставил собственную дерзость, и с  первых же стычек повел дела отважно, без оглядки. Между тем, Фабий, верный  своим прежним расчетам, надеялся, что Ганнибал, без всяких битв и столкновений,  сам нанесет себе непоправимый урон и окончательно истощит в войне свои силы –  подобно борцу, который от чрезмерного напряжения очень быстро изнемогает.  Поэтому, как сообщает Посидоний, римляне прозвали его «щитом», а Марцелла  «мечом»; по словам того же Посидония, твердость и осторожность Фабия, соединившись  с рвением Марцелла, оказались спасительными для Рима. И верно, Марцелл был для  Ганнибала словно бурный поток, и встречи с ним не раз приводили карфагенянина в  трепет, сеяли смятение в его войске, меж тем как Фабий изнурял и подтачивал его  незаметно, будто река, которая непрерывно бьет в берег, бесшумно и понемногу  его подмывая, и в конце концов, Ганнибал, утомленный боями с Марцеллом и  страшившийся Фабия, который от боев воздерживался, оказался в весьма  затруднительном положении. Ведь почти все время его противниками оказывались  эти двое, которых сограждане выбирали то преторами, то проконсулами, то  консулами: каждый из них был консулом пять раз[467]. Но если Марцелла в пятое его консульство  Ганнибал все же заманил в засаду и убил, то с Фабием все его многочисленные  попытки, как ни изощрял он свою хитрость, кончались ничем, если не считать  одного случая, когда он едва не провел римского полководца. От имени первых и  влиятельнейших граждан Метапонта он написал и отправил Фабию письмо, в котором  говорилось, что они сдадут ему город, если он подступит к стенам Метапонта, и  что участники заговора только и ждут, пока он подойдет поближе. Это послание  оказало свое действие, и Фабий с частью войска уже готов был ночью двинуться в  путь, но гадания по птицам предвещали беду, и он отказался от принятого  решения, а в самом недолгом времени узнал, что письмо отправлено Ганнибалом,  который приготовил ему у Метапонта засаду. Впрочем, этот счастливый исход можно  приписать и благосклонности богов.    

20. На отпадения городов и мятежи союзников Фабий  предпочитал отвечать кроткими уговорами, старался мягко удержать и пристыдить  бунтарей, а не учинять розыски по каждому подозрению и вообще не относиться к  заподозренным сурово и непримиримо. Рассказывают, что когда один воин из племени  марсов, человек знатного происхождения и первый среди союзников храбрец,  подбивал кого-то из товарищей вместе изменить римлянам, Фабий не рассердился,  а, напротив, признал, что того незаслуженно обошли, и только заметил, что  теперь мол этот воин справедливо винит начальников, распределяющих награды  скорее по своему вкусу, нежели по заслугам бойцов, но впоследствии будет сам  виноват, ежели, терпя в чем-то нужду, не обратится за помощью к самому Фабию.  Затем он дал марсу боевого коня, отличил его и другими почетными дарами, так  что впредь этот воин славился безупречнейшею верностью и усердием. Фабий считал  нелепым, что, в то время как всадники и охотники смиряют в животных норов и  злобу больше заботою, ласкою и кормом, чем плеткой или ошейником, те, кто  облечен властью над людьми, редко стараются их исправить посредством  благожелательной снисходительности, но обходятся с подчиненными круче, нежели  земледельцы с дикими смоковницами, грушами и маслинами, когда превращают эти  деревья в садовые, облагораживая их породу.    

Как-то раз центурионы донесли Фабию, что другой воин, родом  луканец, часто отлучается из лагеря, покидая свой пост. Фабий осведомился, что  вообще знают они об этом человеке. Все заверили, что второго такого воина найти  нелегко, и привели несколько примеров его замечательной храбрости; тогда Фабий  стал искать причину этих отлучек и выяснил, что луканец влюблен в какую-то  девчонку и, уходя из лагеря, чтобы с нею встретиться, проделывает всякий раз  долгий и опасный путь. И вот, не сказав ему ни слова, Фабий послал за этой  бабенкой, спрятал ее у себя в палатке, а потом вызвал виновного и обратился к  нему с такой речью: «Мне известно, что ты, вопреки римским обычаям и законам,  часто ночуешь вне лагеря. Впрочем, и прежнее твое поведение мне небезызвестно,  а потому во внимание к подвигам прощаю провинности, но на будущее приставлю к  тебе новую стражу». Воин недоумевал, что все это значит, а Фабий, выведя  женщину, передал ее влюбленному и промолвил: «Она будет порукой тому, что ты  останешься с нами в лагере, а ты сможешь теперь на деле доказать, не уходил ли  ты с какими-либо иными намерениями и не была ли любовь пустою отговоркой». Вот  что об этом рассказывают.    

21. Тарент, захваченный изменою, Фабий отбил у врага  следующим образом. В римском войске служил молодой тарентинец, у которого в  городе оставалась преданная и нежно привязанная к нему сестра. Ее полюбил  бруттиец, командовавший отрядом, который Ганнибал поставил в Таренте. Это  внушило тарентинцу надежду на успех, и он, с ведома и согласия Фабия, проник в  город, по слухам же – бежал к сестре. Прошло несколько дней – бруттиец не  показывался: женщина думала, что брат ничего не знает об их связи. Наконец  юноша ей говорит: «У нас там были толки, будто ты живешь с каким-то важным  начальником. Кто это такой? Если правда, что он человек порядочный и блистающий  доблестью, не все ли равно, откуда он родом! Война ведь все смешивает! К тому  же подчиниться принуждению – не позор, более того, великая удача, если в эту  пору, когда о справедливости нет уже и речи, приходится подчиняться насилию не  слишком грубому». После этого разговора женщина послала за бруттийцем и  познакомила с ним брата, а тот, покровительствуя его страсти, так что сестра,  казалось, стала к возлюбленному добрее и ласковее, чем прежде, быстро вошел к  варвару в доверие и, в конце концов, без особого труда склонил влюбленного, да  вдобавок еще наемника, к измене, посулив ему от имени Фабия богатые дары. Так  излагает эти события большинство писателей. Некоторые называют виновницей  измены бруттийца не тарентинку, а бруттийку, наложницу Фабия; узнав, что  начальник бруттийского отряда – ее земляк и знакомый и сообщив об этом Фабию,  она отправилась к городской стене, завязала с ним беседу и убедила перейти на  сторону римлян.    

22. Тем временем, чтобы отвлечь внимание Ганнибала, Фабий  отправил войску, стоявшему в Регии, приказ совершить набег на Бруттий и взять  приступом Кавлонию; в Регии находилось восемь тысяч солдат – главным образом  перебежчики и ни на что не годный сброд, перевезенный Марцеллом из Сицилии, –  а потому гибель этих людей не могла причинить государству почти никакого горя  или ущерба. Подставив их под удар Ганнибала, Фабий бросил приманку, которая, по  его расчетам, должна была увести карфагенян от Тарента. Так оно и вышло:  Ганнибал с войском немедленно устремился в Бруттий. Фабий осадил Тарент, и на  шестую ночь к нему прибыл юноша, вступивший через сестру в сговор с бруттийцем;  перед тем как уйти из города, он запомнил и старательно рассмотрел место, где  бруттиец собирался, неся караул, впустить римлян. Тем не менее Фабий не  положился на это всецело: сам он подошел к стене и стал спокойно ждать, а  остальное войско, со страшным шумом и криком, бросилось на приступ одновременно  и с суши и с моря, так что большинство тарентинцев побежали на подмогу тем, кто  оборонял укрепления; в это время бруттиец подал Фабию знак, и римляне,  взобравшись по лестницам, захватили город. И тут, по-видимому, Фабий не устоял  перед соблазном честолюбия: он приказал казнить знатнейших бруттийцев, дабы не  обнаружилось, что Тарент оказался в его руках вследствие предательства. Однако  он не только обманулся в своих надеждах скрыть правду, но и навлек на себя  обвинения в вероломстве и жесткости.    

Погибли и многие тарентинцы; тридцать тысяч горожан были  проданы в рабство, город разграблен войском; в казну поступило три тысячи  талантов. Говорят, что в самый разгар грабежа писец спросил Фабия, что делать с  богами (он имел в виду картины и статуи). «Оставим тарентинцам их разгневанных  богов», – ответил Фабий. Все же он увез огромное изображение Геракла и  воздвигнул его на Капитолии, а рядом – свою конную статую из бронзы, поступив в  этих обстоятельствах гораздо неразумнее Марцелла или, говоря вернее, вообще  показав, что своей мягкостью и человеколюбием этот муж заслуживает восхищения,  как о том говорится в его жизнеописании[468].    

23. Рассказывают, что Ганнибал поспешно возвращался и был  уже всего в сорока стадиях от Тарента; узнав, что город взят, он заявил  напрямик: «Стало быть, и у римлян есть свой Ганнибал: мы потеряли Тарент так  же, как раньше захватили». Тогда он впервые доверительно признался друзьям, что  уже давно понял, как трудно овладеть Италией с теми силами и средствами,  которыми они располагают. «Теперь же, – заключил Ганнибал, – я  убедился, что это невозможно».    

Свой второй триумф Фабий справил пышнее, чем первый: ведь в  этой схватке с Ганнибалом он явил себя отличным борцом и легко разрушал его  замыслы, словно вырываясь из обхватов, уже не отличавшихся, однако, прежнею  силой. В самом деле, часть карфагенского войска опустилась и обессилела под  влиянием роскоши и богатства, другая же была изнурена и точно отупела, не зная  отдыха в сражениях.    

Был некий Марк Ливий, он командовал отрядом в Таренте; когда  Ганнибал склонил город к отпадению, он не смог вытеснить Ливия из крепости, и  тот продержался до тех пор, пока римляне снова не овладели городом. Почести,  оказываемые Фабию, не давали ему покоя, и однажды, сгорая от зависти и  неутоленного тщеславия, он заявил сенату, что захватом Тарента Рим обязан не  Фабию, а ему. «Ты прав! – засмеялся Фабий. – Если бы ты не потерял  город, я бы не смог его взять».    

24. Римляне всячески старались выразить Фабию свое  расположение и, между прочим, избрали консулом его сына, тоже Фабия по имени.  Однажды, когда он, уже вступив в должность, занимался каким-то делом, связанным  с войною, отец, то ли по старости и бессилию, то ли намереваясь испытать сына,  хотел подъехать к нему верхом на коне, раздвинув окружавшую консула толпу.  Издали заметив его, молодой человек не смолчал, но через ликтора велел отцу  спешиться и подойти, если у него есть дело к властям. Все были огорчены и  раздосадованы этим приказом и, не произнося ни слова, обернулись к Фабию, слава  которого, по общему мнению, была незаслуженно оскорблена. Но сам он поспешно  соскочил на землю, подбежал к сыну, обнял его и поцеловал. «Ты верно рассудил,  сын мой, – воскликнул Фабий, – и поступил верно, понимая, над кем ты  властвуешь и каково величие этой власти! Именно так и мы, и предки наши  возвысили Рим: благо отечества неизменно было нам дороже родителей и детей».  Действительно, как сообщают, прадед Фабия[469],  который пользовался у римлян необыкновенным почетом и влиянием, пять раз  избирался консулом и справлял блистательные триумфы, счастливо завершив самые  опасные для государства войны, пошел в консульство своего сына вместе с ним на  войну в звании легата, и во время триумфа сын ехал на запряженной четверкою  колеснице, а отец вместе с прочими сопровождал его верхом, радуясь тому, что  он, владыка над сыном, величайший среди сограждан и по существу и даже по прозвищу,  подчинил себя закону и власти должностного лица. Впрочем, он заслуживал  восхищения не одним только этим поступком.    

Фабию выпало на долю пережить смерть сына; он встретил горе  с чрезвычайною сдержанностью, как и надлежало разумному человеку и хорошему  отцу, и сам сказал на форуме похвальное слово – какое обычно на похоронах  знаменитого человека произносят близкие умершего, а потом записал и издал эту  речь.    

25. Когда же Корнелий Сципион, посланный в Испанию, изгнал  оттуда карфагенян, одержав верх во многих битвах, и подчинил римлянам многое  множество народов и больших городов, приобрел для них огромное богатство,  снискав себе тем такую любовь и такую славу, какими до него не пользовался ни  один человек, а затем, став консулом и чувствуя, что народ ожидает и требует от  него великих деяний, счел борьбу с Ганнибалом в Италии вконец изжившей себя  затеей, и, замыслив немедленно перенести театр войны в Африку, наводнить ее  оружием и войсками и предать опустошению самый Карфаген, прилагал все усилия к  тому, чтобы увлечь народ своим планом, – вот тут Фабий, запугивая город,  который, по его убеждению, шел вслед за молодым и безрассудным человеком  навстречу величайшей, смертельной опасности, и словом и делом старался  отвратить сограждан от решения, к коему они склонялись. Сенат ему удалось  убедить, но народ считал, что Фабий противится начинаниям Сципиона, завидуя его  удачам и страшась, как бы тот не совершил великого и блистательного подвига –  не кончил войну вовсе или хотя бы не изгнал ее из пределов Италии: ведь в таком  случае каждому станет ясно, что сам Фабий, который за столько лет не мог  добиться решительной победы, действовал вяло и лениво.    

Похоже на то, что вначале Фабия побуждали к сопротивлению  крайняя осторожность и осмотрительность, боязнь опасности, которая казалась ему  очень грозной, но затем, все больше напрягая силы и заходя все дальше, он  руководился уже честолюбием. Стремясь помешать возвышению Сципиона, он даже  уговаривал Красса, товарища Сципиона по должности, не уступать ему поста  главнокомандующего, но самому переправиться за море и пойти на Карфаген. Мало  того, его стараниями Сципион не получил денег на военные расходы и, вынужденный  добывать их, как умеет, обратился за помощью к этрусским городам, питавшим к  нему особое расположение. Красса же удержала в Риме прежде всего собственная  натура – мягкая, спокойная и менее всего воинственная, а затем обязанности  верховного жреца.    

26. Тогда Фабий обрушился на Сципиона с другой стороны: он  удерживал и отговаривал молодых людей, желавших отправиться в поход, кричал в  сенате и Народном собрании, что Сципион не просто бежит от Ганнибала, но увозит  из Италии всю оставшуюся у Рима силу, в своекорыстных целях соблазняя молодежь  пустыми надеждами и побуждая бросить на произвол судьбы родителей, жен и  отечество, у ворот которого стоит победоносный, неодолимый враг. Своими речами  он запугал римлян до такой степени, что они постановили отдать под начало  Сципиону лишь войско, находившееся в Сицилии да еще позволили ему взять с собою  триста доказавших свою преданность воинов из числа служивших в Испании.    

До тех пор казалось, что все действия Фабия вытекают из  особенностей его натуры. Но когда Сципион высадился в Африке и сразу же в Рим  полетели вести о его удивительных подвигах, о величии и блеске его побед, а  вслед за молвою, подтверждая ее, прибыла огромная добыча и пленный нумидийский  царь[470], когда в один день были  сожжены до тла два лагеря и пожар погубил немало вражеских солдат, немало коней  и оружия, когда из Карфагена выехали послы к Ганнибалу просить его, чтобы он  оставил свои неисполнившиеся и неисполнимые надежды и подал помощь отечеству, а  в Риме имя Сципиона было у всех на устах, – даже тогда Фабий не удержался  и предложил сменить командующего, хотя не мог привести никаких оснований и  только сослался на общепринятое мнение, что, мол, небезопасно в делах большой  важности полагаться на удачу одного человека, ибо трудно себе представить,  чтобы счастье постоянно улыбалось одному и тому же. Но на этот раз народ  выслушал его с возмущением: говорили, что он просто ворчун и завистник или же  от старости растерял все свое мужество, изверился во всех надеждах и потому  дрожит перед Ганнибалом больше, чем следует. И верно: Ганнибал со своим войском  уже отплыл из Италии, а Фабий все еще старался омрачить радость сограждан и  поколебать их уверенность в себе, твердя, что как раз теперь государство  стремительно летит навстречу опасности и положение его в высшей степени  ненадежно. Ведь в Африке, говорил он, под стенами Карфагена, Ганнибал будет  сражаться еще ожесточеннее и Сципиону предстоит встреча с воинами, на руках у  которых еще не высохла кровь многочисленных полководцев – диктаторов и  консулов. В конце концов он добился своего: город снова пришел в смятение и,  хотя война была перенесена в Африку, поверил, что беда подступила к Риму ближе  прежнего.    

27. Но скоро Сципион разбил в сражении и самого Ганнибала,  низверг и растоптал гордыню покорившегося Карфагена, принеся согражданам  радость, превзошедшую все ожидания, и поистине    

     

Он город, бурей потрясенный, вновь  воздвиг[471].    

     

Фабий Максим не дожил, однако, до конца войны и уже не  услышал о поражении Ганнибала, не увидел великого и неколебимого благополучия  своего отечества: около того времени, когда Ганнибал покинул Италию, он заболел  и умер.    

Эпаминонда фиванцы похоронили на общественный счет – в такой  бедности он скончался (говорят, что в доме умершего не нашли ничего, кроме  железного вертела). Погребение Фабия не было принято на счет государства, но  каждый из римлян частным образом принес ему самую мелкую монетку – не  вспомоществование неимущему, но взнос на похороны отца народа, так что и по  смерти этот человек стяжал почет и славу, достойные его жизни.    

     

     [Сопоставление ]         

28 (1). Таковы события жизни того и другого. Оба оставили  много замечательных примеров гражданской и воинской доблести, но, говоря о  военных заслугах, прежде всего следует заметить, что Перикл стоял у власти в ту  пору, когда афинский народ находился на вершине благоденствия и могущества, а  потому в неизменных удачах Перикла и полной свободе его от ошибок можно, пожалуй,  видеть следствие счастливой судьбы и мощи всего государства в целом, меж тем  как деятельность Фабия, принявшего на себя руководство в самое тяжелое и  бедственное для Рима время, не обеспечила городу полной безопасности, но лишь  улучшила его положение. После успехов Кимона, трофеев, воздвигнутых Миронидом и  Леократом, великих и многочисленных побед Толмида, Перикл получил в управление  город, который больше нуждался в устроителе празднеств, чем в полководце –  завоевателе или защитнике. Фабий, перед глазами которого были многочисленные  поражения и частое бегство, смерть многих главнокомандующих, озера, равнины и  леса, заваленные убитыми, реки, текущие кровью и несущие на волнах своих трупы  вплоть до самого моря, – сам сохраняя мужество, пришел на помощь государству,  стал ему надежной опорой и не дал прежним промахам и ошибкам окончательно  увлечь его в бездну. Правда, мне могут сказать, что не столь трудно твердо  править государством, которое унижено бедствиями и в силу необходимости  послушно внимает разумным наставлениям, сколь наложить узду на дерзость и  наглость народа, безмерно чванящегося своим счастьем. А ведь таким-то именно  образом и властвовал Перикл над афинянами! И все же тяжесть и многочисленность  обрушившихся на римлян несчастий доказывают, что подлинно велик, подлинно могуч  духом был Фабий Максим, который, невзирая ни на что, не смутился и не оставил  своих планов.    

29 (2). Самосу, захваченному Периклом, можно  противопоставить взятие Тарента, Эвбее, клянусь Зевсом, – кампанские  города (кроме самой Капуи, которой овладели консулы Фульвий и Аппий). В  открытом бою Фабий, по-видимому, одержал победу только раз – ту, за которую  получил свой первый триумф. Перикл же девятикратно воздвигал трофей, одолевая  врагов на суше и на море. Но среди подвигов Перикла нет равного тому, который  совершил Фабий, вырвав Минуция из когтей Ганнибала и спасши целое римское  войско, – прекрасное деяние, свидетельствующее разом и о мужестве, и о  мудрости, и о доброте. Зато и среди ошибок Перикла нет равной той, какую допустил  Фабий, введенный в заблуждение Ганнибаловой хитростью с коровами, когда,  захватив врага в ущелье, – карфагеняне забрели туда сами, по счастливой  для римлян случайности, – он ночью дал ему уйти, не разгадав обмана, а  днем в свою очередь подвергся нападению и был разбит тем, кого, казалось бы,  уже держал в руках, но кто упредил его, превзойдя в проворстве.    

Хорошему полководцу присуще не только правильно пользоваться  сложившимися обстоятельствами, но и верно судить о будущем – и война для афинян  завершилась точно так, как предвидел и предсказывал Перикл: вмешиваясь во  множество чужих дел, они себя погубили. Напротив, римляне, не послушавшись  Фабия и послав Сципиона на Карфаген, одержали полную победу не милостью судьбы,  но мудростью и храбростью полководца, несмотря на сопротивление неприятеля.  Итак, в первом случае несчастья отечества подтвердили правоту одного, во втором  – успехи сограждан показали, как был далек от истины другой. А между тем,  попадет ли полководец нежданно в беду или упустит по своей недоверчивости  счастливый случай – ошибка и вина его равно велики, ибо, по-видимому, и  дерзость и робость имеют один источник – неведение, неосведомленность. Вот и  все о ратном искусстве.    

30 (3). Теперь о государственных делах. Главное обвинение  против Перикла – это война: утверждают, что он был ее виновником, так как ни в  чем не желал уступить спартанцам. Впрочем, я полагаю, что и Фабий Максим не  уступил бы карфагенянам, но мужественно, не страшась опасностей боролся за  первенство. А вот мягкость и снисходительность Фабия к Минуцию обличает  жестокость Перикла в борьбе против Кимона и Фукидида: этих благородных людей,  приверженцев аристократии, он подверг остракизму и отправил в изгнание. Силы и  власти у Перикла было больше, чем у Фабия. Поэтому он не допускал, чтобы  кто-либо из стратегов своим неверным решением причинил вред государству; один  лишь Толмид ускользнул, вырвался из-под его надзора и потерпел неудачу в борьбе  с беотийцами, а все прочие неизменно присоединялись к его мнению и  сообразовывались с его намерениями – так велика была сила Перикла. Фабий  уступает ему в том отношении, что, сам храня осторожность и избегая ошибок, не  мог помешать ошибаться другим. Никогда бы римляне не испытали столь жестоких  бедствий, если бы Фабий у них обладал такою же властью, как Перикл у афинян.  Благородное нестяжательство Перикл доказал, не приняв денег, которые ему  давали, а Фабий – оказав щедрую помощь нуждающимся, когда выкупил пленных на  свои собственные средства (правда, расход был не так уж велик – всего около  шести талантов). Пожалуй, и не счесть, сколько возможностей поживиться за счет  союзников и царей предоставляло Периклу его положение, но он остался  неподкупен, ни разу не запятнал себя взяткой.    

Наконец, если говорить о размерах работ и о великолепии  храмов и других зданий, которыми Перикл украсил Афины, то все, выстроенное в  Риме до Цезарей, даже сравнения с ними не заслуживает: величавая пышность этих  сооружений бесспорно дает им право на первое место.    

     

 ГАЙ МАРЦИЙ И АЛКИВИАД    

     

[Перевод С.П. Маркиша]    

     

Гай Марций    

     

1. Патрицианский дом Марциев дал Риму многих знаменитых  мужей, среди прочих и Анка Марция, внука Нумы и преемника царя Тулла Гостилия.  Марциями были и Публий с Квинтом, соорудившие самый обильный и самый лучший из  римских водопроводов[472],  и Цензорин, которого римляне дважды избирали цензором, а потом по его же совету  приняли закон, возбраняющий одному лицу дважды домогаться этой должности.    

Гая Марция, о котором я теперь пишу, после смерти отца  вырастила мать-вдова, и пример его показал, что сиротство, хоть и таит в себе  множество всяких бед, нисколько не препятствует сделаться достойным и  выдающимся человеком, и что повод к обвинениям и упрекам оно доставляет лишь  дурным людям, утверждающим, будто они испорчены вследствие недостаточной заботы  об их воспитании. Однако не в меньшей степени пример этого человека подтвердил  точку зрения тех, кто полагает, что даже натура благородная и хорошая по  существу, но лишенная родительского надзора, наряду с добрыми плодами приносит  и немало дурных – словно тучная почва, не возделанная плугом земледельца. Мощь  и упорство его души, проявлявшиеся во всех обстоятельствах, порождали великие и  успешно достигавшие цели порывы к добру, но, с другой стороны, делали его  характер тяжелым и неуживчивым, ибо гнев Марция не знал удержу, а честолюбие не  отступало ни пред чем, и те, кто восхищался его равнодушием к наслаждениям, к  жизненным тяготам, к богатству, кто говорил о его воздержности, справедливости  и мужестве, терпеть не могли иметь с ним дело по вопросам государственным из-за  его неприятного, неуступчивого нрава и олигархических замашек. Поистине,  важнейшее преимущество, какое люди извлекают из благосклонности Муз, состоит в  том, что науки и воспитание совершенствуют нашу природу, приучают ее к разумной  умеренности и отвращению к излишествам.    

Среди всех проявлений нравственного величия выше всего  римляне ставили тогда воинские подвиги, о чем свидетельствует то, что понятия  нравственного величия и храбрости выражаются у них одним и тем же словом[473]: обозначение одного из  признаков такого величия – мужества – сделалось общим родовым именем.    

2. Марций питал к военным состязаниям врожденную страсть,  более сильную, чем кто-либо из его сверстников, и с самого детства не выпускал  из рук оружия, но, полагая, что благоприобретенные доспехи останутся без  всякого употребления у того, кто не приготовил, не привел в порядок оружие  природное и естественное, он так приучил и приспособил свое тело ко всем видам  боя, что и на ногу был скор, и в рукопашной неодолим. Вот почему те, кто  пытался тягаться с ним в решительности и храбрости, приписывали свое поражение  телесной его мощи – мощи неиссякаемой, не слабеющей ни в каких трудах.    

3. Первый свой поход он проделал еще совсем юным, когда  Тарквиний, прежде царивший в Риме, а затем лишившийся своего царства, после  многократных боев и поражений как бы бросил жребий в последний раз и двинулся  на Рим при поддержке большей части племени латинян и многих других италийцев,  которые думали не столько о том, чтобы угодить Тарквинию и вернуть его к  власти, сколько о том, чтобы сокрушить римлян, страшась их и завидуя их  возвышению. В битве[474],  исход которой долго оставался сомнительным, Марций, яростно сражаясь, вдруг  увидел, что какой-то римлянин невдалеке от него упал, и не бросил беззащитного  товарища, но быстро заслонив его, убил противника, который ринулся на упавшего.  Это произошло на глазах у диктатора, и после победы командующий увенчал Марция  в числе первых дубовым венком. Такой венок полагался в награду тому, кто в бою  прикроет согражданина своим щитом, – возможно закон желал особо почтить  дуб, имея в виду аркадян[475],  которых оракул бога назвал «поедающими желуди», или, быть может, по той  причине, что дуб растет повсюду и быстро оказывается под рукой у воинов, или,  наконец, потому, что дубовый венок посвящен Зевсу. Градохранителю и считается  подобающею наградой за спасение согражданина. В самом деле, из дикорастущих  деревьев дуб – самое плодоносное, а из культурных – самое крепкое. От него  получали желуди для еды и мед для питья, он доставлял и закуску – мясо весьма многих  пернатых, ибо давал людям орудие охоты – птичий клей.    

Рассказывают, что участникам сражения явились Диоскуры и что  сразу после битвы они показались на взмыленных конях на форуме подле источника,  где теперь стоит их храм, и возвестили о победе. Вот почему и день, в который  была одержана эта победа, – июльские иды – посвящен Диоскурам[476].    

4. У людей молодых, если их честолюбие поверхностно, слишком  рано приобретенные известность и почет гасят, как мне кажется, жажду славы и  быстро утоляют ее, рождая чувство пресыщения, натурам же глубоким и упорным  почести придают блеск и побуждают к действию, словно свежий ветер устремляя их  к целям, которые представляются юношам прекрасными. Не плату они получили, но,  напротив, словно бы дали некий залог и теперь стыдятся посрамить свою славу и  не превзойти ее новыми деяниями. Вот так и Марций – он самого себя вызвал на  соревнование в храбрости и, постоянно стремясь проявить себя в новых деяниях, к  подвигам присоединял подвиги, громоздил добычу на добычу, так что в каждом следующем  походе начальники неизменно вступали в соперничество с начальниками  предыдущего, желая превзойти их в почетных наградах Марцию и восторженных  свидетельствах о его доблести. В те времена у римлян сражение следовало за  сражением, война за войною, и не было случая, чтобы Марций возвратился без  венка или какой-либо иной награды. Другие были отважны ради славы, он искал  славы, чтобы порадовать мать. Когда мать слышала, как его хвалят, видела, как  его увенчивают венком, плакала от счастья в его объятиях, – в эти минуты  он чувствовал, что достиг вершины почета и блаженства. Говорят, что в таких же  точно чувствах признавался и Эпаминонд, считавший величайшей из своих удач, что  отец и мать его дожили до битвы при Левктрах и стали свидетелями его победы. Но  его восторг и ликование с ним разделили оба родителя, тогда как Марций, считая,  что матери по праву принадлежит и все то уважение, каким он был бы обязан отцу,  не уставал радовать ее и чтить; он и женился по ее желанию и выбору, и даже  когда у него родились дети, продолжал жить в одном доме с матерью.    

5. Его доблесть уже дала ему значительную известность и  влияние в Риме, когда сенат, защищая богачей, вступил в столкновение с народом,  который жаловался на бесчисленные и жестокие притеснения со стороны ростовщиков.  Граждан среднего достатка они разоряли вконец удержанием залогов и  распродажами, людей же совершенно неимущих схватывали и сажали в тюрьму – тех  самых людей, чьи тела были украшены шрамами и которые столько раз получали раны  и терпели лишения в войнах за отечество, между прочим, и в последней войне  против сабинян, когда богачи обещали умерить свою алчность, а консул Маний  Валерий[477], по определению сената, в  этом поручился. Народ дрался не щадя сил и одержал победу, но ростовщики  по-прежнему не давали должникам ни малейшей поблажки, а сенат делал вид, будто  не помнит об уговоре, и безучастно взирал на то, как бедняков снова тащат в  тюрьму и обирают дочиста, и тогда в городе начались беспорядки и опасные  сборища. Назревающий мятеж не остался тайной для неприятелей – они вторглись в  римские владения, всё предавая огню, а поскольку на призыв консулов к оружию  никто из способных носить его не откликнулся, несогласия во мнениях возникли  также среди властей: одни полагали, что надо уступить неимущим и смягчить  чрезмерную суровость закона, другие решительно возражали, и в их числе –  Марций, который не считал вопрос о деньгах самым важным, но советовал сенаторам  прислушаться к голосу рассудка и в самом зародыше пресечь, задушить неслыханную  наглость черни, посягающей на законы государства.    

6. В течение немногих дней сенат заседал неоднократно, но  так и не вынес никакого решения, и тут бедняки неожиданно, собравшись все  вместе и призвав друг друга не падать духом, покинули Рим и расположились на  горе, которая теперь зовется Священной[478],  у реки Аниена; они не чинили насилий, не предпринимали никаких мятежных  действий и только восклицали, что богачи уже давно выгнали их из города, что  Италия повсюду даст им воздуха, воды и место для погребения, а разве Рим, пока  они были его гражданами, дал им еще что-нибудь, кроме этого?! Ничего, не считая  лишь права умереть от ран, защищая богачей! Сенат испугался и направил к ним  нескольких пожилых сенаторов, славившихся особой обходительностью и  расположением к народу. К беглецам обратился Менений Агриппа и долго их  упрашивал, долго и без околичностей говорил в защиту сената, а закончил свою  речь притчей, которую с тех пор часто вспоминают. Он рассказал, как однажды все  части человеческого тела ополчились против желудка и обвинили его в том, что  он-де один бездельничает и не приносит никакой пользы, меж тем как остальные,  дабы утолить его алчность, несут великие труды и тяготы. Но желудок только  посмеялся над их невежеством: им было невдомек, что, один принимая всю пищу, он  затем возвращает ее назад, распределяет между остальными. «Такое же положение,  граждане, – воскликнул Менений, – занимает среди вас сенат. Его  решения, направленные ко благу государства, приносят каждому из вас пользу и  выгоду».    

7. После этого народ примирился с сенатом, предварительно  добившись у него разрешения выбирать из своей среды пятерых заступников для  тех, кому понадобится помощь, – теперь этих должностных лиц называют  народными трибунами. Первыми трибунами были избраны те, кто возглавил  уход, – Юний Брут и Сициний Беллут. Едва только в городе восстановилось  единомыслие, народ сразу же взялся за оружие и, полный желания сразиться с  врагом, предоставил себя в распоряжение консулов. Однако Марций, и сам  недовольный победой народа и уступками знати, и видя, что многие из патрициев  разделяют его чувство, призывал не уступать простому люду первенство в битвах  за родину, но доказать, что лучшие граждане превосходят чернь не столько  могуществом, сколько доблестью.    

8. Среди городов племени вольсков, с которым в то время  воевали римляне, первое место принадлежало Кориолам. Когда консул Коминий  осадил Кориолы, остальные вольски в страхе устремились отовсюду на выручку,  чтобы дать римлянам бой у стен города и, таким образом, ударить на них  одновременно с двух сторон. Коминий разделил свои силы, и сам двинулся  навстречу подходившим вольскам, а продолжать осаду поручил одному из храбрейших  римлян, Титу Ларцию; тогда защитники Кориол, считая число оставшихся  неприятелей ничтожно малым, сделали вылазку и сначала одержали верх и гнали  римлян до самого лагеря. Но тут из-за укреплений выбежал Марций с немногими  товарищами, уложил тех, что бросились на него первыми, задержал остальных  нападавших и громкими криками стал призывать римлян вернуться в бой. Ведь он  обладал всеми качествами, которые Катон считал столь важными для воина, и не  только тяжестью руки или силой удара, но и звуком голоса, и грозным видом  наводил неодолимый страх на противника. Когда после него собралось и  выстроилось много римлян, враги испугались и отступили. Однако Марций на этом  не успокоился – он преследовал бежавшего без оглядки противника до городских  ворот. Видя что римляне поворачивают вспять, – со стен тучами летели  дротики и стрелы, а о том, чтобы вслед за бегущими ворваться в город,  переполненный вооруженными неприятелями, никто и подумать не смел, –  Марций тем не менее попытался ободрить своих, крича, что не вольскам, а им  распахнула судьба ворота. Охотников присоединиться к нему нашлось немного, но с  ними он проложил себе дорогу к воротам и ворвался в город. Сначала никто не  дерзнул оказать ему сопротивление или преградить путь, затем, однако,  убедившись, что римлян всего лишь какая-нибудь горсть, вольски осмелели, и  началась схватка, в которой Марций, тесно окруженный своими и чужими  вперемешку, обнаружил, как сообщают, невероятную силу, проворство и отвагу; он  одолевал всех подряд, на кого бы ни устремился, и одних оттеснил в самые  дальние кварталы, других заставил сложить оружие, дав тем самым Ларцию  возможность беспрепятственно ввести римлян в Кориолы. 9. Итак, город был взят,  и сразу же бо льшая часть воинов бросилась грабить и расхищать имущество  жителей, но Марций в негодовании кричал, что это просто чудовищно: консул и  сограждане, должно быть, уже встретились с противником и теперь ведут бой, а они  преспокойно набивают кошельки или же под этим предлогом прячутся от опасности!  Не многие отозвались на его слова, и во главе этих немногих Марций выступил в  путь, которым, по его представлению, ушло войско; он непрестанно торопил своих  людей, убеждая их собраться с силами, и непрестанно молил богов о том, чтобы не  опоздать, поспеть вовремя и разделить с согражданами все опасности сражения.    

В ту пору у римлян существовал обычай, выстроившись в боевые  ряды, подпоясывая плащ и уже готовясь поднять с земли щит, произносить  завещание, чтобы в присутствии трех или четырех свидетелей назвать имя  наследника. Этим, на глазах у противника, и были заняты воины, когда появился  Марций. Сперва кое-кто перепугался, увидев его, с головы до ног залитого кровью  и потом, в сопровождении всего нескольких товарищей. Но когда он подбежал к  консулу, радостно протянул ему руку и сообщил, что город взят, а Коминий в свою  очередь обнял и поцеловал Марция, и те, кто услышал о достигнутом успехе, и те,  кто о нем догадался, – все воспрянули духом и потребовали, чтобы их вели в  бой. Марций осведомился, как расположено войско противника и где находятся его  лучшие силы. Коминий ответил, что, по его мнению, в середине, где стоят  антийцы, славящиеся редкостной любовью к войне и непревзойденной отвагой.  «Тогда, пожалуйста, – сказал Марций, – очень тебя прошу, поставь нас  против этих мужей». Консул был изумлен его рвением, но согласился. Как только  полетели первые копья, Марций опрометью ринулся вперед, и вольски не выдержали  – в том месте, где он ударил, строй мгновенно оказался прорванным; но затем оба  крыла сделали поворот и начали обходить Марция, консул же, боясь за него,  послал на выручку своих отборных воинов. Яростная схватка закипела вокруг  Марция, в скором времени земля была усеяна трупами, однако римляне не ослабляли  натиска и сломили врага; перед погоней они пытались было уговорить ослабевшего  от усталости и ран Марция вернуться в лагерь, но он сказал, что победителю  уставать негоже, и пустился вслед за беглецами. Остальная часть неприятельского  войска также была разбита; многие погибли, многие попали в плен.    

10. Назавтра, когда прибыл Ларций и все собрались у палатки  консула, Коминий поднялся на возвышение и, вознеся богам подобающие славословия  в благодарность за такую победу, обратился к Марцию. Сначала он с жаром  восхвалял его подвиги, из которых иные видел в битве собственными глазами, о  других же узнал от Ларция, а затем, из обильной добычи, прежде чем делить ее  меж остальными, велел ему выбрать дорогие вещи, доспехи, коней и пленников –  всего по десяти. Кроме того, он пожаловал Марцию почетный дар – коня в боевом  уборе. Римляне одобрили решение консула, однако Марций, выйдя вперед, заявил,  что коня принимает и радуется похвалам начальника, но от остального  отказывается, ибо это уже не награда, а плата, и готов удовольствоваться тою же  долей, что все прочие. «Лишь об одной особой милости я прошу, – добавил  он, – и надеюсь, что не встречу отказа. Был у меня среди вольсков друг и  гостеприимец, человек порядочный, скромный. Ныне он попал в плен, из богатого и  счастливого сделался рабом. Столько бедствий на него обрушилось – пусть же их  будет одним меньше: избавим его хотя бы от продажи. Вот вся моя просьба». В  ответ на эту речь раздались крики еще восторженнее и громче, и большинство дивилось  теперь уже не воинскому мужеству Марция, но его неподвластности соблазну  обогащения. Даже те, у кого оказанные ему почести вызывали какое-то ревнивое и  завистливое чувство, даже они в тот миг согласились, что он заслуживает самого  большого воздаяния, отвергнув воздаяние, и горячее восхищались тою силою духа,  которая презрела целое богатство, нежели тою, которая его заслужила. И правда,  разумно распоряжаться деньгами важнее, чем хорошо владеть оружием, но вовсе не  знать потребности в деньгах – выше умения ими распоряжаться.    

11. Когда крики утихли и народ успокоился, снова заговорил  Коминий: «Что же, соратники, вы не можете заставить человека принять дары, если  он их не берет и не желает брать. Но дадим ему такой подарок, который он не  вправе отвергнуть: постановим, чтобы впредь он звался Кориоланом, если только  сам подвиг нас не опередил и уже не дал ему это прозвище». С тех пор Марций  носил третье имя – Кориолан. Отсюда с полной очевидностью явствует, что  собственное его имя было Гай, второе же, принадлежавшее всему дому, или  роду, – Марций. Третье имя получали не сразу, и оно отвечало какому-нибудь  поступку, удачному стечению событий, внешнему признаку или нравственному  качеству, точно так же как у греков подвиги доставляли прозвище Сотера[479] или Каллиника, внешность  – Фискона или Грипа, нравственные качества – Эвергета или Филадельфа, а удача –  Эвдемона (так величали Батта Второго). Бывали у царей и насмешливые прозвания,  как, например, у Антигона Досона и Птолемея Лафира. Еще чаще подобные имена давали  римляне: одного из Метеллов, который из-за язвы долгое время не снимал повязки  со лба, они прозвали Диадематом, другого Целером – пораженные стремительностью  и быстротой, с какими он всего через несколько дней после кончины отца устроил  в память о нем гладиаторские состязания. Иных и до сих пор называют в память об  обстоятельствах, которыми сопровождается их появление на свет, – Прокулом[480], если ребенок родился в  отсутствие отца, Постумом, если отец умер, или Вописком, если родятся близнецы,  а выживает лишь один из них. По телесным же признакам римляне дают прозвища не  только Суллы, Нигра или Руфа, но даже Цека и Клодия, приучая слепых и вообще  увечных откликаться на них так же, как на подлинные имена и, тем самым, –  не стыдиться своего телесного порока и не считать название его бранным словом.  Впрочем, об этом уместнее говорить в другого рода сочинениях[481].    

12. Когда война окончилась, вожаки народа опять принялись  раздувать мятеж, не имея никаких новых поводов или законных оснований для  недовольства, но просто возлагая на патрициев ответственность за те беды,  которые были неизбежным следствием прежних раздоров и неурядиц. Земли большею  частью остались незасеянными и невозделанными, а запастись привозным  продовольствием не было возможности из-за войны. Началась жестокая нужда, и,  видя, что хлеба в городе нет, а если бы и был, у народа все равно нет денег его  купить, вожаки повели клеветнические речи, будто голод вызван богачами, которые  не забыли прежних обид.    

Как раз в это время прибыло посольство велитрийцев, которые  желали отдать свой город под власть римлян и просили отправить к ним  поселенцев. Дело в том, что их посетила чума и произвела страшные опустошения:  в живых осталась едва десятая часть всех жителей. Люди благоразумные сочли  просьбу велитрийцев настоящей удачей: она доставляла некоторое облегчение в  нужде, а с другой стороны, была надежда, что волнения утихнут, если избавиться  от самых горячих голов, бунтующих вместе с вожаками, – так сказать, от  подонков, отбросов города, болезнетворных и сеющих смуту. Таких людей консулы  вносили в списки и назначали к переселению, иных же готовились послать в поход  против вольсков, замышляя дать Риму передышку от внутренних раздоров и решив,  что в одном войске, в общем лагере, снова сражаясь бок-о-бок в одном строю, богатые  и бедные, плебеи и патриции будут относиться друг к другу более терпимо и  дружелюбно.    

13. Но вожаки народа, Сициний и Брут, возражали, крича, что  невиннейшим словом «переселение» пытаются прикрыть неслыханную жестокость:  бедняков точно в пропасть сталкивают, высылая их в город, где самый воздух  заражен, в город, заваленный непогребенными трупами, и водворяя по соседству с  чужим да к тому же еще разгневанным божеством. Но словно не довольствуясь тем,  что иных из сограждан косит голод, а других бросают в пасть чуме – еще затевают  по собственному почину войну, дабы город испытал все бедствия до последнего, за  то что отказался отдать себя в рабство богачам! Наслушавшись таких речей, народ  и близко не подходил к консулам с их наборными списками и решительно отверг  мысль о переселении.    

Сенат был в полной растерянности, и лишь Марций, к тому  времени уже исполнившийся высокомерия, уверенный в собственных силах и в  уважении со стороны самых могущественных граждан, открыто и самым непримиримым  образом спорил с вожаками народа. Дело кончилось тем, что римляне все же  отправили колонистов в Велитры, угрозою строгого наказания заставив вытянувших  жребий подчиниться. Но идти в поход плебеи отказывались наотрез, и тогда Марций  сам, взяв с собою лишь собственных клиентов и тех немногих, которые поддались  на его уговоры, вторгся во владения антийцев; там он нашел много хлеба,  захватил много скота и рабов, но себе не взял ничего и вернулся в Рим, ведя за  собою товарищей, тяжело нагруженных всевозможной добычей, так что прочие  раскаивались и завидовали своим удачливым согражданам, но вместе с тем  проникались ненавистью к Марцию, тяготились его славою и влиянием,  возраставшими, по убеждению недовольных, во вред народу.    

14. Некоторое время спустя Марций решил домогаться консульства,  и толпа склонялась на его сторону – народу было стыдно унизить отказом  человека, с которым никто не мог сравниться родовитостью и доблестью,  оказавшего государству столько благодеяний, и каких благодеяний! В Риме было  принято, чтобы лица, домогающиеся какой-либо должности, сами останавливали  граждан, приветствовали их и просили содействия, выходя на форум в одной тоге,  без туники, то ли для того, чтобы придать себе более смиренный вид, подобающий  просителю, то ли – если у соискателя были рубцы и шрамы, – чтобы выставить  напоказ эти неоспоримые приметы храбрости. Во всяком случае не из подозрений в  раздаче денег или в подкупе желали тогда римляне видеть без туники и без пояса  тех, кто искал благосклонности сограждан, – лишь гораздо позже купля и  продажа проникли в Народное собрание, и деньги как бы получили право голоса.  Затем мздоимство поразило суды и войска и, поработив оружие деньгам, привело  государство к единовластию. Да, разумно кто-то сказал, что первым разрушителем  демократии был тот, кто первый выставил народу угощение и роздал подарки. Надо  полагать, зло это скапливалось в Риме тайно и понемногу, а не поднялось разом  во весь рост. Мы не знаем, кто первым среди римлян дал взятку народу или  судьям. В Афинах, говорят, впервые суд подкупил Анит, сын Антемиона, который  обвинялся в измене из-за пилосской неудачи[482] в  конце Пелопоннесской войны – в ту пору, когда римский форум был еще в руках  золотого, не знавшего пороков поколения.    

15. Так вот, под тогою Марция видно было множество шрамов,  оставшихся после многочисленных сражений, в которых он отличился за семнадцать  лет непрерывной службы в войске, и римляне, пристыженные доблестью этого  человека, сговорились между собой отдать ему свои голоса. Но когда наступил  день выборов и Марций появился на форуме в торжественном сопровождении сената,  а вид окружавших его патрициев не оставлял сомнения в том, что никогда и никого  из соискателей не поддерживали они с большей охотой, народ вновь сменил  расположение к нему на досаду и ненависть. К этим чувствам присоединялся еще и  страх, как бы ярый приверженец аристократии, пользующийся таким влиянием среди  патрициев, ставши у власти, вовсе не лишил народ свободы. Рассудив таким  образом, граждане голосовали против Марция.    

Когда объявили имена избранных и Марция среди них не  оказалось, и сенат был разгневан, полагая, что оскорбление нанесено скорее ему,  нежели Марцию, и сам Марций отнесся к случившемуся без надлежащего спокойствия  и сдержанности: ведь он привык постоянно уступать пылким и честолюбивым  движениям своей души, видя в них признак благородства и величия, но не приобрел  с помощью наук и воспитания неколебимой стойкости и в то же время мягкости  нрава – главнейших качеств государственного мужа, и не знал, что коль скоро ты  берешься за общественные дела и намерен вращаться среди людей, следует паче  всего избегать самомнения, этого, как говорит Платон[483], спутники одиночества, и, напротив,  присоединиться к числу поклонников того самого долготерпения, которое иные не  устают осыпать насмешками. Но, слишком прямолинейный и упрямый, Марций не  догадывался, что победа над кем бы то ни было и во что бы то ни стало  свидетельствует не о храбрости, а о немощи и безволии – ведь ярость, подобно  опухоли, порождает больная и страдающая часть души; и потому он удалился полный  негодования и злобы против народа. Молодые патриции – весь цвет римской знати,  безмерно кичившиеся своим высоким происхождением, – и всегда с  удивительным рвением выказывали ему свою преданность, и в тот день не оставили  его одного и (отнюдь не к добру!) еще сильнее раздували ярость Марция, деля с  ним его гнев и огорчение. Впрочем, это вполне понятно: он был для них  предводителем и добрым наставником в походах, и соперничество в отваге без  малейшей зависти друг к другу... [Текст в оригинале испорчен ], внушая  гордость преуспевавшим.    

16. Тем временем в Рим прибыл хлеб, широкой рукою  закупленный в Италии и не в меньшем количестве присланный в подарок из Сиракуз  тиранном Гелоном, и у большинства римлян появилась радостная надежда, что город  освободится сразу и от нужды и от раздоров. Тут же собрался сенат, а народ,  тесной толпою расположившись снаружи, ждал исхода заседания, почти не  сомневаясь, что цены на рынке будут не слишком высоки, а полученные дары  розданы безвозмездно. И внутри курии были люди, внушавшие сенату такое же  мнение. Но тут поднялся Марций и грозно обрушился на тех, кто угождает народу;  он говорил, что они в своекорыстных целях ищут благосклонности черни и предают  аристократию, что они, себе на горе, выхаживают брошенные в толпу семена  дерзости и распущенности, семена, которые следовало вытоптать, не давши им  взойти, и что нельзя было увеличивать могущество народа, предоставляя в его  распоряжение должность, сопряженную с такими полномочиями, – теперь-де  народ уже стал опасен, ибо ни в чем не встречает отказа и не делает ничего  вопреки собственной воле, не подчиняется консулам, но, обзаведясь вожаками  безначалия, их именует своими начальниками. «Утвердить в нашем заседании эти  щедрые раздачи, по примеру тех из греков, у которых власть народа особенно сильна,  значит ко всеобщей погибели решительно поощрить их неповиновение. Ну да, ведь  они не смогут усмотреть в этом благодарность за походы, от участия в которых  они уклонились, или за мятежи, которыми предавали отечество, или за клевету, с  которой нападали на сенат, но скажут, что вы уступаете им из страха,  заискиваете перед ними, надеетесь как-то договориться, и впредь уже  неповиновению, смутам и бунтам не будет ни конца, ни предела! Право же, это  чистейшее безумие! Нет, если мы сохраняем здравый рассудок, то отберем у них  должность трибуна, которая упраздняет консульство и вносит в государство  раскол; оно уже не едино, как прежде, и это разделение не дает нам жить в  согласии и единомыслии и покончить с нашими болезнями, с нашей мучительной для  обеих сторон враждой».    

17. Долго еще говорил Марций в том же духе; молодежь и почти  все богачи восторженно одобрили его слова и кричали, что если есть в  государстве человек, неодолимый и неприступный для лести, так это только он  один. Некоторые из пожилых сенаторов пытались возражать, предвидя возможные  последствия. А хорошего и в самом деле ничего не воспоследовало.  Присутствовавшие в сенате трибуны, видя, что мнение Марция берет верх, выбежали  к толпе и громогласно призвали народ собраться и помочь им. В Народном собрании  поднялся шум, а когда узнали, о чем говорил Марций, народ, рассвирепев, едва не  ворвался в сенат. Однако трибуны всю вину возлагали на Марция и послали за ним,  требуя от него оправданий. Когда же он дерзко прогнал посланных служителей,  трибуны явились сами вместе с эдилами[484],  чтобы увести Марция силой. Но патриции, сплотившись, оттеснили трибунов, а  эдилов даже избили. Тут настал вечер и прекратил беспорядки.    

Наутро, когда консулы увидели, что народ вне себя от ярости  и отовсюду стекается на форум, они, в страхе за государство, собрали сенат и  просили обдумать, как бы с помощью благожелательных речей и мягких  постановлений утихомирить и унять толпу, ибо теперь, говорили они, не время для  честолюбия или для споров о славе, но – и всякий, кто в здравом уме, должен это  понять – миг опасный и острый, требующий снисходительности и человеколюбия от  правителей. Большинство с ними согласилось, и консулы, явившись в Собрание,  принялись, как только могли, успокаивать народ: опровергали клеветнические  измышления, но в совершенно доброжелательном тоне, строго соблюдая меру в  увещаниях и упреках, и заверили, что из-за цен на съестные припасы никаких  разногласий между ними и народом не будет.    

18. Народ в общем склонен был податься на уговоры, и по  тому, как чинно и вдумчиво он слушал, было ясно, что прежняя непримиримость  исчезает, но тут поднялись трибуны и заявили, что, коль скоро сенат  образумился, народ, в свою очередь, пойдет на уступки в той мере, в какой они  будут справедливы и полезны, однако требовали, чтобы Марций оправдался в своих  действиях: разве он не для того подстрекал сенат и отказался явиться на зов  трибунов, чтобы привести государство в смятение и лишить народ его прав, и  разве, наконец, нанося эдилам удары на форуме и осыпая их оскорблениями, он не старался,  насколько это зависело от него, разжечь междоусобную войну, не звал граждан к  оружию? Говоря так, они желали либо унизить Марция, если он, испугавшись,  станет угождать толпе и молить ее о милости вопреки своей натуре, либо – если  останется ей верен и сохранит обычное свое высокомерие – навлечь на него  непримиримую ненависть народа. На это они больше всего и надеялись, зная его  достаточно хорошо.    

И верно, он явился, словно для того, чтобы дать объяснения и  оправдаться, народ успокоился, наступила тишина, но когда люди, ожидавшие  каких-то просьб, услышали, что Марций говорит с непереносимою для них резкостью  и его речь скорее похожа на обвинения, чем на защиту, более того – звук его  голоса и выражение лица свидетельствуют о бесстрашии, граничащем с презрением и  гордыней, – народ возмутился и достаточно ясно дал понять говорившему, что  дольше слушать его не намерен, а самый дерзкий из трибунов, Сициний, после  краткого совещания с товарищами по должности громогласно объявил, что трибуны  присудили Марция к смерти, и приказал эдилам немедленно отвести его на вершину  скалы и столкнуть оттуда в пропасть. Эдилы уже схватили осужденного, но даже  многим плебеям все происходившее казалось непомерно жестоким, а патриции, вне  себя от горя и отчаяния, с криком бросились на выручку. Одни пытались  оттолкнуть тех, кто наложил на Марция руку, и обступить его кольцом, другие  умоляли толпу сжалиться, однако в таком беспорядке и смятении никакие речи и  возгласы не достигали цели; в конце концов, убедившись, что лишь ценою страшной  резни патрициев можно будет отвести Марция на казнь, друзья и родичи трибунов  уговорили их смягчить невиданную суровость кары – не лишать виновного жизни без  суда, путем прямого насилия, но предоставить народу вынести свое решение. Тогда  Сициний обратился к патрициям и спросил, с какою целью пытаются они отнять  Марция у народа, который желает наказать этого человека. Те в свою очередь  задали ему вопрос: «А с какими намерениями и с какою целью вы так жестоко и  вопреки закону, без всякого суда, ведете на казнь одного из первых людей в  Риме!» «Ладно, – ответил Сициний, – пусть это не послужит вам  предлогом для разногласий и раздоров с народом: вашему требованию народ  уступает – этого человека будут судить. Тебе же, Марций, мы предписываем явиться  в третий рыночный день и, если нет за тобою никакой вины, убедить в этом  сограждан, которые и вынесут тебе приговор».    

19. Патриции были вполне удовлетворены таким исходом и  вместе с Марцием радостно удалились. Но не успел еще подойти третий рыночный  день – рынок у римлян бывает каждый девятый день, который зовется  «нундины», – как началась война с антийцами, внушившая патрициям надежду  на спасительную отсрочку: война, полагали они, затянется надолго, а народ тем  временем смягчится и либо умерит свой гнев, либо даже вовсе о нем забудет,  занятый ратными трудами. Однако мир с антийцами был вскоре заключен, войско  возвратилось, и патриции в страхе и тревоге часто собирались, раздумывая о том,  как бы и Марция не выдать и вожакам народа не доставить предлога к новым смутам.  Аппий Клавдий, заслуженно считавшийся одним из самых ярых ненавистников народа,  горячо утверждал, что сенат сам себя погубит и окончательно бросит государство  на произвол судьбы, если допустит, чтобы народ путем голосования мог осуждать  патрициев. Но старейшие и наиболее расположенные к народу сенаторы утверждали,  что, получив такую власть, народ не окажет себя суровым и свирепым, напротив,  он станет сговорчивее и добрее. Да, ибо он не питает презрения к сенату, но  думает, будто сенат презирает его, и потому право вершить суд примет как честь  и утешение: взяв в руки камешек для голосования, он тут же расстанется со своим  гневом.    

20. Видя, что чувства сената разделяются между благоволением  к нему и страхом перед народом, Марций осведомился у трибунов, в чем его,  собственно, обвиняют и за что предают суду народа. Те отвечали: «В тираннии! Мы  докажем, что ты замышлял сделаться тиранном». Услышав это, Марций поднялся и  заявил, что в таком случае сам, не откладывая, идет к народу и представит ему  свои оправдания, что согласен на любой суд, а если будет уличен – на любую  кару. «Только смотрите, – закончил он, – не вздумайте изменить  обвинение и обмануть сенат!» На этих условиях (они были подтверждены трибунами)  и открылся суд.    

Но когда народ собрался, трибуны сначала настояли на том,  чтобы подача голосов происходила не по центуриям[485], а по трибам – такое голосование давало  нищей, беспокойной и равнодушной к добру и справедливости черни преимущество  перед богатыми, знатными и служившими в войске гражданами. Затем, отбросив  заведомо недоказуемое обвинение в тираннии, они снова припомнили Марцию речь,  которую он произнес в сенате, отговаривая продавать хлеб по низкой цене и  советуя лишить народ права выбирать трибунов. Кроме того, они предъявили ему и  новое обвинение – раздел добычи, захваченной в Антийской земле: он-де должен  был внести ее в казну, а сам вместо этого разделил между своими товарищами по  оружию. Говорят, что последнее и смутило Марция более всего: он не ожидал удара  с этой стороны и потому не смог сразу же вразумительно объяснить народу свой  поступок, но пустился в похвалы тем, кто ходил вместе с ним в поход; в ответ  послышался недовольный ропот тех, кто в поход не ходил, а они преобладали в  толпе. Наконец, трибы приступили к голосованию и большинством в три голоса  вынесли обвинительный приговор. Карой осужденному было назначено пожизненное  изгнание.    

Выслушав приговор, народ разошелся, гордясь и ликуя так, как  никогда еще не ликовал на войне после победы над врагом, сенаторов же охватила  печаль и глубочайшее уныние, они раскаивались, терзая себя мыслью, что  следовало решиться на все и все претерпеть, но не допустить народ до такого  наглого самоуправства, не давать ему такой власти. В тот день не было нужды  присматриваться к одежде или другим отличительным знакам, чтобы распознать  патрициев и плебеев – это становилось ясно с первого же взгляда: плебей –  радуется, скорбит – патриций.    

21. И только сам Марций не испугался, не пал духом, сохранил  спокойствие в осанке, в лице и походке; среди всеобщего горя лишь его одного,  казалось, не трогали собственные несчастья. Но это не было следствием здравого  расчета или кротости нрава, не было тут и спокойствия пред лицом свершившегося  – он весь пылал от ярости и досады, в чем по большей части люди не угадывают  примет подлинного страдания. Ведь когда страдание, словно перегоревши,  обращается в гнев, оно гонит прочь малодушие и вялость; поэтому в гневе человек  кажется решительным, предприимчивым, точно так же как в лихорадке – горячим,  ибо душа его воспалена и напряжена до предела.    

Именно в таком расположении духа находился Марций и тотчас  же доказал это своими действиями. Он вернулся домой, обнял громко рыдавших мать  и жену, велел им терпеливо переносить случившееся, а затем, ни минуты не медля,  вышел и направился к городским воротам. Там он расстался с патрициями, которые,  чуть ли не все до единого, шли за ним следом, ничего у них не взяв и ни о чем  не попросив, и двинулся дальше с тремя или четырьмя клиентами. Наедине с самим  собою он провел несколько дней в каком-то поместье, колеблясь между многими  планами, которые подсказывал ему гнев и которые не были направлены ни к чему  доброму или полезному, но единственно к тому, чтобы отомстить римлянам, и,  наконец, остановился на мысли поднять на них тяжкою войной кого-нибудь из соседей.  Начать он задумал с вольсков: он знал, что они все еще богаты и людьми и  деньгами, а недавние поражения, полагал он, не столько подорвали их силу,  сколько пробудили злобу и жажду победы.    

22. Жил в городе Антии человек, которому за его богатство, храбрость  и знатность рода все вольски оказывали царские почести; звали его Тулл Аттий.  Марцию было известно, что ни к кому в Риме не испытывает этот человек такой  лютой ненависти, как к нему: в былые времена они часто обменивались в битвах  угрозами и вызовами на поединок, осыпали друг друга насмешками, –  честолюбие и ревнивое соперничество всегда побуждает молодых воинов к подобным  действиям, – и таким образом к общей вражде римлян с вольсками  присоединилась еще особая взаимная неприязнь. Тем не менее, видя, что Туллу  свойственна некая возвышенность духа и что ни один из вольсков так горячо не  желает при первом же удобном случае отплатить римлянам злом за зло, Марций  подтвердил правоту того, кто сказал:    

     

Бороться с гневом трудно: за страсть  он жизнью платит[486].    

     

Выбрав одежду, в которой, по его расчетам, его труднее всего  было узнать, он вошел, точно Одиссей[487],    

     

...в народа враждебного город.    

     

23. Был вечер, и многие встречались ему на пути, но ни один  не догадался, кто он таков. Марций шел прямо к дому Тулла, а войдя, тотчас  молча опустился на землю подле очага и, покрыв голову, замер в неподвижности.  Домочадцы были изумлены, однако потревожить его не решились – и самый вид и  безмолвие пришельца внушали какое-то почтение – и потому доложили о необычайном  происшествии Туллу, который сидел за обедом. Тот поднялся из-за стола, подошел  к Марцию и спросил, кто он и с какою нуждою явился. Тогда Марций открыл лицо и,  помедлив одно мгновение, сказал: «Если ты еще не признал меня, Тулл, или не  веришь своим глазам, придется мне выступить собственным обвинителем. Я Гай  Марций, причинивший столько бед тебе и всем вольскам и носящий прозвище  Кориолана, неопровержимо об этом свидетельствующее. За все свои труды, за все  опасности, которым я подвергался, я не стяжал иной награды, кроме этого имени –  отличительного знака моей вражды к вам. И только оно одно остается у меня ныне:  всего прочего я разом лишился – ненавистью и наглостью народа, малодушием и  предательством властей и равных мне по положению. Я изгнан и просителем припадаю  к твоему очагу – не ради спасения и безопасности (разве не избрал бы я иного  убежища, если бы страшился смерти?), но желая воздать по заслугам моим  гонителям и уже воздавши им тем, что отдаю себя в твое распоряжение. Итак, если  хочешь и не боишься напасть на врага, воспользуйся, благородный владыка, моей  бедой – и мое несчастье станет счастьем для всех вольсков, ибо за вас я буду  сражаться настолько успешнее, нежели против вас, насколько успешнее ведут  войну, зная обстоятельства противника, нежели не зная их. Если же ты отказался  от мысли продолжить борьбу, то и я не хочу ждать, да и тебе ни к чему сохранять  жизнь давнему твоему врагу и сопернику, коль скоро нет от него ни пользы ни  прока!»    

Эта речь до крайности обрадовала Тулла. Подав Марцию правую  руку, он воскликнул: «Встань Марций и успокойся! Великое благо для нас то, что  ты явился и переходишь на нашу сторону, но будь уверен, вольски отплатят  сторицей». Он радушно принял Марция, а в последующие дни они совещались вдвоем  о предстоящей войне.    

24. Что же касается Рима, то в нем царило смятение из-за  вражды патрициев к народу, одною из главных причин которой было осуждение  Марция. Но, кроме того, прорицатели, жрецы и даже частные лица то и дело  сообщали о знамениях, способных внушить немалую тревогу. Об одном из них  существует следующий рассказ. Был некий Тит Латиний, человек не очень знатный,  но сдержанный, здравомыслящий, чуждый суеверия и еще того более – пустого  хвастовства. Во сне он увидел Юпитера, и бог приказал передать сенату, что во  главе процессии в его, Юпитера, честь поставили безобразного, отвратительного  плясуна. Сначала, по признанию самого Латиния, он не слишком встревожился,  когда же, увидев этот сон во второй, а затем и в третий раз, по-прежнему  оставил его без внимания, то похоронил сына, замечательного мальчика, а затем  неожиданно был разбит параличом. Обо все этом он поведал в сенате, куда его  принесли на носилках. Закончив говорить, он, как сообщают, тотчас же  почувствовал, что силы вновь возвращаются к нему, поднялся на ноги и ушел без  чужой помощи.    

Пораженные сенаторы учинили тщательнейший розыск по этому  делу. И вот что обнаружилось. Какой-то хозяин предал одного из своих рабов в  руки его товарищей по неволе и велел провести его, бичуя, через форум, а потом  умертвить. Меж тем как они, выполняя приказ, истязали того человека, а он от  боли и муки извивался, корчился и выделывал разные иные уродливые телодвижения,  следом за ними совершенно случайно двигалось торжественное шествие. Многие из  его участников были возмущены и этими неподобающими телодвижениями и тягостным  зрелищем в целом, но никто не вмешался и не пресек его, все только бранили и  кляли хозяина – виновника столь жестокой расправы. К рабам тогда относились с  большой снисходительностью, и это вполне понятно: трудясь собственными руками и  разделяя образ жизни своих слуг, римляне и обращались с ними мягче, совсем  запросто. Для провинившегося раба было уже большим наказанием, если ему  надевали на шею деревянную рогатку, которой подпирают дышло телеги, и в таком  виде он должен был обойти соседей. Кто подвергался этому позору на глазах у  домочадцев и соседей, не пользовался более никаким доверием и получал кличку  «фуркифер» [furcifer]: то, что у греков зовется подставкой или подпорой,  римляне обозначают словом «фурка» [furca].    

25. Итак, когда Латиний рассказал сенаторам свой сон и они  терялись в догадках, что же это был за отвратительный плясун, возглавлявший  шествие, кое-кто вспомнил о казни раба, которого провели, бичуя, через форум, а  затем убили, – слишком уж необычна была казнь. Жрецы согласились с этим  мнением, и хозяина постигла строгая кара, а игры и процессия в честь бога были  повторены еще раз с самого начала.    

Мне кажется, что Нума, который и вообще был на редкость  мудрым наставником в делах, касающихся почитания богов, дал римлянам  замечательный закон, призывающий к сугубой осмотрительности: когда должностные  лица или жрецы исполняют какой-либо священный обряд, впереди идет глашатай и  громко восклицает: «Хок аге!» что значит: «Делай это!» Этот возглас приказывает  сосредоточить все внимание на обряде, не прерывать его какими-либо посторонними  действиями, оставить все повседневные занятия – ведь почти всякая работа  делается по необходимости и даже по принуждению. Повторять жертвоприношения,  игры и торжественные шествия у римлян принято не только по таким важным  причинам, как вышеописанная, но даже по незначительным поводам. Когда,  например, один из коней, везущих так называемую «тенсу» [tensa][488], слабо натянул постромки  или когда возница взял вожжи в левую руку, они постановили устроить шествие  вторично. В более поздние времена им случалось тридцать раз начинать сызнова  одно и то же жертвоприношение, ибо всякий раз обнаруживалось какое-то упущение  или препятствие. Вот каково благоговение римлян перед богами.    

26. Марций и Тулл вели в Антии тайные переговоры с самыми  влиятельными из вольсков, убеждая их начать войну, пока римляне поглощены  внутренними раздорами. Те не решались, ссылаясь на двухлетнее перемирие,  которое было у них заключено, но римляне сами доставили повод к нападению: в  день священных игр[489] и  состязаний они, поддавшись подозрениям или послушавшись клеветы, объявили, что  вольскам надлежит до захода солнца покинуть Рим. (Некоторые утверждают, будто  это случилось благодаря хитрой уловке Марция, подославшего в Рим своего человека,  который перед властями ложно обвинил вольсков в том, что они замыслили напасть  на римлян во время игр и предать город огню.) Это распоряжение страшно  ожесточило против них всех вольсков, а Тулл подливал масла в огонь, старался  еще сильнее раздуть злобу и, в конце концов, уговорил своих единоплеменников  отправить в Рим послов и потребовать назад земли и города, которых они  лишились, проиграв войну. Римляне с негодованием выслушали послов и ответили,  что вольски первыми возьмут оружие, зато римляне последними его положат. После  этого Тулл созвал всенародное собрание и, когда оно высказалось за войну,  советовал призвать Марция, забыв прежние обиды и веря, что Марций-союзник  возместит народу весь ущерб, который причинил ему Марций-враг. 27. Когда же  Марций, явившись на зов, произнес перед народом речь и все убедились, что он  владеет словом не хуже, чем оружием, и столь же умен, сколь отважен, его, как и  Тулла, выбрали полководцем с неограниченными полномочиями.    

Опасаясь, как бы время, потребное вольскам для подготовки к  войне, не оказалось слишком продолжительным и он не упустил благоприятного  момента, Марций, поручив городским властям собирать войско и запасаться всем  необходимым, уговорил самых отважных выступить вместе с ним, не дожидаясь  призыва, и вторгся в римские пределы. Нападение это было полной неожиданностью  для всех, и потому он захватил столько добычи, что вольски отказались от мысли  все увезти, унести или хотя бы употребить на свои нужды в лагере. Но изобилие  припасов и опустошение вражеских земель были для Марция ничтожнейшими из  последствий этого набега, который он предпринял с иным, куда более важным  намерением – опорочить патрициев в глазах народа. Губя и разоряя все вокруг, он  тщательно оберегал поместья патрициев, не разрешая причинять им вред или  грабить их. Это вызвало еще большие раздоры и взаимные нападки: патриции  обвиняли народ в том, что он безвинно изгнал из отечества столь могущественного  человека, а толпа кричала, будто патриции, мстя за старые обиды, подбили Марция  двинуться на Рим, а теперь, когда другие страдают от бедствий войны, сидят  безмятежными зрителями – еще бы, ведь их богатства и имущество охраняет сам  неприятель за стенами города! Достигнув своей цели и внушив вольскам мужество и  презрение к врагу – а это имело для них огромное значение, – Марций в  полном порядке отступил.    

28. Тем временем быстро и охотно собралась вся военная сила  вольсков: она оказалась такой внушительной, что было решено часть оставить для  обороны своих городов, а с другой частью двинуться на римлян. Право выбора  любой из двух командных должностей Марций предоставил Туллу. Тулл сказал, что в  доблести Марций нисколько ему не уступает, удачею же неизменно превосходил его  во всех сражениях, и потому просил Марция встать во главе тех, что уходят в  поход, а сам вызвался охранять города и снабжать войско припасами.    

Итак, охваченный еще большим боевым пылом, Марций выступил  сначала к Цирцеям, римской колонии, и так как город сдался, не причинил ему ни  малейшего вреда. Затем он принялся опустошать землю латинян в надежде, что  римляне вступятся за давних своих союзников, неоднократно посылавших в Рим  просить о помощи, и дадут вольскам в Латии бой. Однако народ не проявил охоты  идти на войну, да и консулы, срок полномочий которых уже истекал, не желали  подвергать себя опасностям, а потому отправили латинских послов восвояси. Тогда  Марций повел войско прямо на города – Толерий, Лабики, Пед и, наконец, Болу,  которые оказали ему сопротивление и были взяты приступом; жителей вольски  обратили в рабство, а их имущество разграбили. Но о тех, кто покорялся  добровольно, Марций проявлял немалую заботу: боясь, как бы, вопреки его  распоряжениям, они все же не потерпели какой-либо обиды, он разбивал лагерь как  можно дальше от города и обходил стороною их владения.    

29. Когда же он захватил и Бовиллы, отстоящие от Рима не  более, чем на сто стадиев, овладев огромными богатствами и перебив почти всех  мужчин, способных нести военную службу, и когда даже те вольски, что были  размещены в городах, не в силах дольше оставаться на месте, устремились с  оружием в руках к его лагерю, крича, что не признают иного полководца и  начальника, кроме Марция, – имя его прогремело по всей Италии: везде  дивились доблести одного человека, который своим переходом на сторону  противника произвел такой невероятный перелом в ходе событий.    

У римлян все было в полном разброде, они теперь и думать  забыли о сражении и все дни проводили в ссорах, схватках и подстрекающих к  мятежу взаимных обличениях, пока не пришло известие, что враг осадил Лавиний,  где у римлян находились святилища отчих богов и откуда вышло их племя: ведь то  был первый город, основанный Энеем. И тут удивительная перемена произошла разом  в мыслях народа, но еще более странная и уж совсем неожиданная – в мыслях  патрициев. Народ выразил намерение отменить вынесенный Марцию приговор и  пригласить его вернуться, а сенат, собравшись и рассмотрев это предложение,  воспротивился и отклонил его – то ли вообще решив не уступать народу в чем бы  то ни было, то ли не желая, чтобы Марций возвратился по милости народа, то ли,  наконец, гневаясь уже и на него самого за то, что он чинил зло всем подряд,  хотя далеко не все были его обидчиками, и стал врагом отечества, влиятельнейшая  и лучшая часть которого, как он отлично знал, ему сочувствовала и была  оскорблена не меньше, чем он сам. После того, как мнение сенаторов было  объявлено во всеуслышание, народ уже не имел права путем голосования придать  силу закона своим предложениям: без предварительного согласия сената это было  невозможно.    

30. Услышав об этом, Марций ожесточился еще сильнее;  прекратив осаду, он в ярости двинулся на Рим и разбил лагерь подле так  называемых Клелиевых рвов[490],  в сорока стадиях от города. Его появление вызвало ужас и страшное  замешательство, но, силою сложившихся обстоятельств, положило конец раздорам.  Никто больше не решался возражать плебеям, требовавшим возвращения  Марция, – ни один сенатор, ни одно должностное лицо, но, видя, что женщины  мечутся по городу, что старики в храмах со слезами взывают к богам о защите,  что неоткуда ждать отважных и спасительных решений, все поняли, насколько прав  был народ, склонившийся к примирению с Марцием, и какую ошибку совершил сенат,  поддавшись злопамятности и гневу, когда следовало о них забыть. Итак  единогласно постановили отправить к Марцию послов, которые сообщат ему, что он  может вернуться на родину, и попросят положить войне конец. Посланные от сената  были Марцию не чужими и потому надеялись, хотя бы в первые минуты встречи,  найти радушный прием у своего родича и друга, но вышло совсем по-иному. Их  провели через вражеский лагерь к Марцию, который сидел, надменный и неимоверно  гордый, в окружении самых знатных вольсков. Он велел послам объяснить, для чего  они прибыли, что те и сделали в умеренных и мягких словах, держась, как  приличествовало в их положении. Когда они умолкли, Марций сначала горько и  озлобленно отвечал от собственного имени, напомнив обо всем, что он претерпел,  в качестве же главнокомандующего вольсков требовал, чтобы римляне вернули  города и земли, захваченные во время войны, и предоставили вольскам те же  гражданские права, какими пользуются латиняне. Прочный мир, закончил он, может  быть заключен только на равных и справедливых условиях. Дав им тридцать дней на  размышление, он сразу же после ухода послов снялся с лагеря и покинул римскую  землю.    

31. За это ухватились те из вольсков, для которых его  могущество уже давно стало источником раздражения и зависти. Среди них оказался  и Тулл: не претерпев от Марция никакой личной обиды, он просто поддался  человеческой слабости. Тяжело было ему видеть, до какой степени померкла его  слава и как вольски вообще перестают его замечать, считая, что Марций – это для  них всё, а прочие должны довольствоваться той властью, какую он сам  соблаговолит им уступить. Вот откуда и пошли разбрасывавшиеся тайком первые семена  обвинений: завистники собирались и делились друг с другом своим негодованием,  называли вероломным попустительством отступление Марция – он выпустил из рук,  правда, не городские стены и не оружие, но упустил счастливый случай, а от  такого случая зависит как благополучный, так равно и гибельный исход всего  дела, недаром же он дал врагу тридцать дней – за меньший срок решительных  перемен не достигнуть!    

Между тем в течение этого срока Марций не бездействовал, но  разорял и грабил союзников неприятеля и захватил семь больших и многолюдных  городов. Римляне не решались оказать помощь союзникам – души их, преисполненные  робости, совершенно уподобились оцепеневшему и разбитому параличом телу. Когда  назначенное время истекло и Марций со всем своим войском вернулся, они  отправили к нему новое посольство – просить, чтобы он умерил свой гнев, вывел  вольсков из римских владений, а затем уж приступал к действиям и переговорам,  которые он находит полезными для обоих народов. Под угрозою, говорили они,  римляне не пойдут ни на какие уступки, если же, по его мнению, вольски вправе  притязать на своего рода милость или благодеяние, они достигнут всего, но  только положив оружие. На это Марций ответил, что как полководцу вольсков ему  нечего им сказать, но что как римский гражданин – а он еще сохраняет это звание  – он настоятельно советует разумнее отнестись к справедливым условиям и прийти  через три дня с постановлением, их утверждающим. Если же они решат по-иному и  снова явятся к нему в лагерь с пустыми разговорами – он более не ручается за их  безопасность.    

32. Когда послы вернулись, сенат, выслушав их и видя, что на  государство обрушилась жесточайшая буря, как бы бросил главный якорь, именуемый  «священным». И в самом деле, сколько ни нашлось в городе жрецов – служителей  святыни, участников и хранителей таинств, храмовых стражей, птицегадателей (это  исконно римский и очень древний род гадания) – всем было предписано отправиться  к Марцию, облекшись в те одежды, какие каждый из них надевает для совершения  обрядов, и обратиться к нему с тою же просьбой – чтобы он сначала прекратил  войну, а затем вел с согражданами переговоры касательно требований вольсков.  Марций открыл им ворота лагеря, но на этом его уступки и кончились; он был  по-прежнему непреклонен и еще раз предложил выбрать: либо мир на известных им  условиях, либо война.    

Когда и священнослужители возвратились ни с чем, римляне  решили запереться в городе и со стен отражать натиск врагов, возлагая надежды  главным образом на время и неожиданное стечение обстоятельств, ибо сами не видели  для себя никаких путей к спасению, и город был объят смятением, страхом и  дурными предчувствиями, пока не случилось событие, до некоторой степени  сопоставимое с тем, о чем не раз говорится у Гомера, но что для многих звучит  не слишком убедительно. Так, например, когда речь заходит о действиях важных и  неожиданных и поэт восклицает[491]:    

     

Дочь светлоокая Зевса, Афина, вселила  желанье.., —    

     

или в другом месте:    

     

Боги мой гнев укротили, представивши  сердцу, какая    

Будет в народе молва.., —    

     

или еще:    

     

Было ли в нем подозренье иль демон  его надоумил, —    

     

многие с порицанием относятся к подобным словам, считая,  будто невероятными измышлениями и не заслуживающими доверия россказнями Гомер  отрицает способность каждого человека к разумному и свободному выбору. Но это  неверно, напротив, ответственность за все обыденное, привычное, совершающееся в  согласии со здравым смыслом, он возлагает на нас самих и часто высказывается  так:    

     

Тут подошел я к нему с дерзновенным  намереньем сердца, —    

     

или:    

     

Рек он, – и горько Пелиду то стало:  могучее сердце    

В персях героя власатых меж двух  волновался мыслей, —    

     

или еще:    

     

...Но к ищущей был непреклонен,    

Чувств благородных исполненный,  Беллерофонт непорочный[492].    

     

В действиях же опасных и необычайных, требующих вдохновения  и как бы порыва восторга, он изображает божество не отнимающим свободный выбор,  но подвигающим на него, внушающим не решимость, но образы и представления,  которые приводят за собою решимость, а стало быть, отнюдь не превращает  действие в вынужденное, но лишь кладет начало добровольному действию, укрепляет  его бодростью и надеждой. Либо следует вообще отвергнуть божественное участие в  причинах и началах наших поступков, либо, по всей видимости, боги оказывают  людям помощь и содействие не прямо, а несколько иным образом: ведь они не  придают ту или иную форму нашему телу, не направляют движение наших рук и ног,  но с помощью неких первооснов, образов и мыслей пробуждают действенную и  избирательную силы души или, напротив, сдерживают их и поворачивают вспять.    

33. В те дни римские женщины молили бога по разным храмам,  но больше всего их, и притом из числа самых знатных, собралось у алтаря Юпитера  Капитолийского. Там была и Валерия, сестра Попликолы, оказавшего римлянам  столько важных услуг и на войне и во время мира. Самого Попликолы, как мы об  этом рассказали в его жизнеописании, уже не было в живых, а Валерия  пользовалась в городе доброй славою и почетом, ибо ничем не запятнала громкое  имя своего рода. И вот неожиданно ее охватывает то чувство, о котором я только  что говорил, мысленным взором – не без божественного наития – она постигает,  что нужно делать, встает сама, велит встать всем остальным и идет к дому  Волумнии, матери Марция. Волумния сидела с невесткой, держа на коленях детей  Марция. Женщины обступили ее кругом по знаку своей предводительницы, и Валерия  заговорила: «Мы пришли к вам, Волумния и Вергилия, как женщины к женщинам,  сами, не по решению сената и не по приказу властей, но, видно, бог, внявши  нашим молитвам, внушил нам мысль обратиться к вам и просить о том, что принесет  спасение нам самим и прочим гражданам, а вас, если вы со мною согласитесь,  увенчает славою еще более прекрасной, чем слава сабинянок, которые примирили  враждовавших отцов и мужей и склонили их к дружбе. Пойдемте вместе к Марцию,  присоединитесь к нашим мольбам и будьте справедливыми, неложными  свидетельницами в пользу отечества; ведь оно, терпя множество бедствий,  несмотря на весь свой гнев, ни в чем вас не притесняло и даже не думало  притеснять, мало того, возвращает вас сыну и мужу, хотя и не ждет от него  никакого снисхождения». На слова Валерии остальные женщины откликнулись  громкими причитаниями, Волумния же в ответ сказала так: «В равной доле разделяя  со всеми общее бедствие, мы вдобавок страдаем от горя, которого не разделяем ни  с кем: слава и доблесть Марция для нас потеряны, а вражеское оружие, как мы  понимаем, скорее подстерегает его, чем защищает от опасностей. Но самая горькая  наша мука – это видеть отечество до такой степени обессилевшим, что в нас  полагает оно свои надежды!.. Не знаю, окажет ли он нам хоть сколько-нибудь  уважения, если вовсе отказывается уважить отечество, которое всегда ставил выше  матери, жены и детей. Тем не менее мы согласны служить вам – ведите нас к нему:  если уж ни на что иное, так на то, чтобы испустить последний вздох в мольбах за  отечество, мы, во всяком случае, годимся!».    

34. Затем она велела подняться Вергилии и детям и вместе с  остальными женщинами направилась к лагерю вольсков. Зрелище было столь  горестное, что внушило почтение даже врагам и заставило их хранить молчание.  Марций в это время разбирал тяжбы, сидя с начальниками на возвышении. Увидев  приближающихся женщин, он сначала изумился, а затем узнал мать, которая шла  впереди, и хотел было остаться верен своему неумолимому и непреклонному  решению, но чувство взяло верх: взволнованный тем, что предстало его взору, он  не смог усидеть на месте, дожидаясь, пока они подойдут, и, сбежав вниз,  бросился им навстречу. Первой он обнял мать и долго не разжимал объятий, потом  жену и детей; он уже не сдерживал ни слез, ни ласк, но как бы дал увлечь себя  стремительному потоку.    

35. Когда же он вдоволь насытил свое чувство и заметил, что  мать хочет говорить, он подозвал поближе вольсков-советников и услышал от  Волумнии следующую речь: «Сын мой, если бы даже мы не проронили ни слова, то по  нашей одежде и по жалкому нашему виду ты можешь судить, на какую замкнутость  обрекло нас твое изгнание. А теперь скажи: разве есть среди всех этих женщин  кто-либо несчастнее нас, для которых судьба самое сладостное зрелище обратила  самым ужасным, так что мне приходится смотреть, как мой сын, а ей – как ее муж  осаждает родной город? Что для других утешение во всех бедствиях и горестях –  молитва богам, – то для нас недоступно. Невозможно разом просить у богов и  победы для отечества и для тебя – спасения, и потому все проклятия, какие  только может призывать на нас враг, в наших устах становятся молитвой. Твоей  жене и детям придется потерять либо отечество, либо тебя. А я – я не стану  ждать, пока война рассудит, какой из этих двух жребиев мне сужден, но, если не  уговорю тебя предпочесть дружбу и согласие борьбе и злым бедствиям и сделаться  благодетелем обоих народов, а не губителем одного из них, – знай и будь  готов к тому, что ты сможешь вступить в бой с отечеством не прежде, нежели  переступишь через труп матери. Да не доживу я до того дня, когда мой сын будет  справлять победу над согражданами, или, напротив, отечество – над ним! Если бы  я просила тебя спасти родину, истребивши вольсков, тогда, сын мой, ты оказался  бы перед тягостными и едва ли разрешимыми сомнениями: разумеется, худо губить  сограждан, однако бесчестно и предавать тех, кто тебе доверился; но ведь все,  чего мы домогаемся, – это прекращение бедствий войны, одинаково  спасительное для обеих сторон и лишь более славное и почетное для вольсков, о  которых станут говорить, что, победив, они даровали неприятелю (впрочем, не в  меньшей мере стяжали и сами) величайшие из благ – мир и дружбу. Если это  свершится, главным виновником всеобщего счастья будешь ты, если же нет – оба  народа станут винить тебя одного. Исход войны неясен, но совершенно ясно одно:  победив, ты навсегда останешься бичом, язвою отечества, потерпишь поражение – и  о тебе скажут, что, отдавшись во власть своему гневу, ты навлек на друзей и  благодетелей величайшие бедствия».    

36. Марций, слушал Волумнию, ничего ей не отвечая. Она уже  давно закончила свою речь, а он все стоял, не проронив ни звука, и тогда  Волумния заговорила снова: «Что ж ты молчишь, сын мой? Разве уступать во всем  гневу и злопамятству хорошо, а уступить матери, обратившийся к тебе с такою  просьбой, дурно? Или помнить обиды великому мужу подобает, а свято чтить  благодеяния, которыми дети обязаны родителям, – не дело мужа великого и  доблестного? А ведь никому не следует так тщательно блюсти долг благодарности,  как тебе, столь беспощадно карающему неблагодарность! Ты уже сурово взыскал с  отечества, но еще ничем не отблагодарил мать, а потому самым прекрасным и  достойным было бы, если бы ты безо всякого принуждения удовлетворил мою  просьбу, такую благородную и справедливую. Но ты глух к моим уговорам – зачем  же медлю я обратиться к последней своей надежде?!» И с этими словами она упала  к ногам сына вместе с его женой и детьми.    

«Ах, что ты сделала со мною, мать!» – вскричал Марций и  поднял Волумнию с земли. Крепко стиснув ей правую руку, он продолжал: «Ты  одержала победу, счастливую для отечества, но гибельную для меня. Я ухожу,  потерпев поражение от тебя лишь одной!» Затем, переговорив наедине с матерью и  женою, он отправил их, как они просили, назад в Рим, а наутро увел вольсков,  далеко не одинаково судивших о случившемся. Одни бранили и самого Марция и его  поступок, другие, напротив, одобряли, радуясь прекращению военных действий и  миру, третьи были недовольны тем, что произошло, но Марция не порицали,  полагая, что, сломленный такой необходимостью, он заслуживает снисхождения.  Однако никто не пытался возражать: все повиновались из уважения скорее к  доблести этого человека, нежели к его власти.    

37. В какой страх повергли римский народ опасности этой  войны, особенно убедительно показало ее завершение. Как только со стен  заметили, что вольски снимаются с лагеря, тотчас римляне распахнули двери всех  до единого храмов и, увенчав себя венками, словно в честь победы, стали  приносить жертвы богам. Но отчетливее всего радость города проявилась в  изъявлениях любви и признательности, которыми и сенат и народ единодушно  почтили женщин: их прямо называли единственными виновницами спасения. Сенат  постановил, чтобы любое их желание было, в знак уважения и благодарности,  беспрекословно выполнено властями, но они попросили только дозволения соорудить  храм Женской Удачи[493] с  тем, чтобы средства на постройку собрали они сами, а расходы по совершению  обрядов и всех прочих действий, каких требует культ богов, приняло на себя  государство. Когда же сенат, одобрив их честолюбивую щедрость, и святилище и  статую воздвиг на общественный счет, женщины тем не менее собрали деньги и  поставили второе изображение, которое, когда его водружали в храме, произнесло,  по утверждению римлян, примерно такие слова: «Угоден богам, о жены, ваш дар».    

38. Утверждают, будто эти слова раздались и во второй раз:  нас хотят убедить в том, что похоже на небылицу и звучит весьма неубедительно.  Вполне допустимо, что статуи иногда словно бы потеют или плачут, что на них  могут появиться капли кроваво-красной жидкости. Ведь дерево и камень часто  обрастают плесенью, из которой рождается влага, нередко изнутри проступает  какая-то краска или же поверхность способна принять иной цвет под воздействием  окружающего воздуха, и, по-видимому, ничто не препятствует божеству таким  образом как бы подавать нам некоторые знамения. Возможно также, чтобы статуя  издала шум, напоминающий вздох или стон, – так бывает, когда в глубине ее  произойдет разрыв или резкое смещение частиц. Но чтобы в неодушевленном предмете  возникли членораздельные звуки, речь, столь ясная, внятная и отчетливая, –  это совершенно немыслимо, поскольку даже душа, даже бог, если они лишены тела,  снабженного органом речи, не в силах подавать голос и разговаривать. Правда,  иногда история многочисленными и надежными свидетельствами заставляет нас  поверить ей, но в этих случаях уверенность наша коренится в особом чувстве,  которое несходно с ощущением и порождается воображающей силой души; подобным  образом во сне мы слышим, не слыша, и видим, не видя. Однако люди, которые  любят божество и преклоняются перед ним с излишней страстностью, так что не  решаются отрицать или отвергать ни одно из подобных чудес, находят сильную  поддержку своей вере во всяких удивительных явлениях и в том, что недоступно нам  и возможно для божества. Ведь бог отличен от нас во всем – и в естестве и в  движении, и в искусстве, и в мощи, и потому нет ничего невероятного, если он  творит то, чего мы творить не в силах, и питает замыслы, для нас непостижимые.  Отличаясь от нас во всем, он более всего несходен с нами и превосходит нас  своими деяниями. Однако многое из того, что касается божества, как сказано у  Гераклита[494], ускользает от понимания  по причине неверия.    

39. Едва только Марций из похода возвратился в Антий, Тулл,  которому зависть уже давно внушила ненависть и непримиримую злобу, задумал как  можно скорее его убить, считая, что, если теперь не воспользоваться удобным  случаем, в дальнейшем он уже не представится. Восстановив и настроив против  него многих, он потребовал, чтобы Марций сложил с себя полномочия и отчитался  перед вольсками в своих действиях. Но Марций, понимая, какой опасности он  подвергнется, если сделается частным лицом в то время, как Тулл сохранит звание  главнокомандующего и огромную власть над согражданами, ответил, что полномочия  сложит только по требованию всех вольсков, ибо и принимал их по всеобщему  требованию, отчитаться же согласен немедленно – перед теми антийцами, которые  этого пожелают.    

Было созвано Собрание, и некоторые вожаки народа, как было  договорено заранее, выступая один за другим, настраивали толпу против Марция,  но когда он поднялся с места, уважение взяло верх, оглушительные крики смолкли,  и он получил возможность беспрепятственно говорить, а лучшие из антийцев, более  других радовавшиеся миру, ясно дали понять, что готовы слушать благосклонно и  судить справедливо. Тогда Тулл испугался защитительной речи своего врага,  который был одним из самых замечательных ораторов, тем более, что прежние его  подвиги и заслуженное ими право на признательность перевешивали последнюю  провинность, вернее говоря, все обвинение в целом свидетельствовало, как велика  должна быть эта признательность: вольски только потому и могли считать себя в  обиде, не взявши Рима, что едва-едва не взяли его благодаря Марцию. Итак, Тулл  решил не медлить и не подвергать испытанию чувства народа к Марцию; с криком,  что мол нечего вольскам слушать изменника, стремящегося к тираннии и не  желающего складывать полномочий, самые дерзкие из заговорщиков разом  набросились на него и убили. Никто из присутствовавших за него не вступился, но  большинство вольсков не одобрило расправы над Марцием и немедленно это  доказало: сойдясь из разных городов, они с почетом похоронили тело и украсили  могилу оружием и захваченной у врага добычей, как приличествовало могиле героя  и полководца.    

Римляне, узнав о смерти Марция, не выказали к его памяти ни  знаков уважения, ни, напротив, непримиримой злобы, но по просьбе женщин  разрешили им десятимесячный траур, какой обыкновенно носили по родителям, детям  или братьям. Это был самый продолжительный срок траура, установленный Нумой  Помпилием, о чем сказано в его жизнеописании[495].    

Что же касается вольсков, то обстоятельства скоро заставили  их с тоскою вспомнить о Марции. Сначала из-за назначения главнокомандующего они  повздорили со своими друзьями и союзниками эквами и дело дошло до кровопролития  и резни, а затем, разбитые римлянами[496],  потеряв в сражении Тулла и отборнейшую часть войска, вынуждены были заключить  мир на самых позорных условиях, согласившись платить римлянам дань и  подчиняться их распоряжениям.    

 Алкивиад    

     

1. Род Алкивиада обычно возводят к Эврисаку, сыну Аянта; по  матери же – Диномахе, дочери Мегакла – он принадлежит к алкмеонидам. Его отец,  Клиний, снарядив на собственные средства триеру, отличился в морском бою у  Артемисия. Он погиб в сражении с беотийцами при Коронее, и опеку над Алкивиадом  взяли его родичи – Перикл и Арифрон, сыновья Ксантиппа. Не без основания  утверждают, что славе Алкивиада немало способствовали любовь и расположение к  нему Сократа. И в самом деле, вот знаменитые его современники – Никий,  Демосфен, Ламах, Формион, Фрасибул, Ферамен – мы нигде не встречаем даже имени  матери хотя бы одного из них, а между тем нам известно, что кормилицей  Алкивиада была лаконянка по имени Амикла, а наставником – Зопир. Первое  сообщает Антисфен, второе – Платон[497].    

О красоте Алкивиада нет, пожалуй, нужды говорить особо;  заметим только, что всегда, во всякую пору его жизни, она была в полном цвете,  сообщая мальчику, юноше, а затем взрослому мужу прелесть и обаяние. Не то,  чтобы, как утверждал Эврипид[498],  все прекрасное было прекрасно и осенью, но в применении к Алкивиаду и немногим  другим это оказалось верным благодаря счастливому сложению и крепости тела.  Говорят, ему была в пользу даже картавость, придававшая убедительность и редкое  изящество непринужденным речам. Об этой картавости упоминает и Аристофан[499] в стихах, осмеивающих  Феора:    

     

Промямлил тут Алкивиад мне на ухо:     

«Теол-то булки лижет и как мелин  лжет».     

А что ж, промямлил мальчик правду  чистую!     

     

И Архипп, насмехаясь над сыном Алкивиада, восклицает: «Вот  он идет, этот неженка, волоча по земле гиматий, и, чтобы как можно более  походить на отца,    

     

Картавит, головой своей к плечу  склонясь».     

     

2. В его поведении и нраве было очень много разнородного и  переменчивого, что, впрочем, вполне естественно для человека такой высокой и  богатой превратностями судьбы. Но среди многих присущих ему от природы горячих  страстей самой пылкой была жажда первенства и победы, и это явствует уже из  рассказов о его детских летах. Однажды во время борьбы он был близок к  поражению и, чтобы не упасть, притянул ко рту руки противника и осыпал их  укусами. Тот ослабил хватку и крикнул: «Эй, Алкивиад, ты кусаешься, как баба!»  – «Нет, – возразил Алкивиад, – как лев!» В другой раз, еще совсем  малышом, он играл в бабки в каком-то тесном переулке, и когда очередь бросать  кости дошла до него, подъехала тяжело груженая телега. Сначала мальчик попросил  возницу немного обождать – бабки-де должны упасть как раз на пути  телеги, – но грубый мужлан не обратил внимания на его слова и продолжал  погонять лошадей, и тогда остальные дети расступились, Алкивиад же бросился  ничком перед самой телегой и, вытянувшись поперек дороги, крикнул вознице:  «Теперь езжай, коли хочешь!» Тот в испуге осадил назад, а остальные участники  этой сцены, оправившись от изумления, с громкими криками бросились к Алкивиаду.    

Приступив к учению, он внимательно и прилежно слушал всех  своих наставников и только играть на флейте отказался, считая это искусство  низменным и жалким: плектр[500] и  лира, говорил он, нисколько не искажают облика, подобающего свободному  человеку, меж тем как, если дуешь в отверстия флейт, твое лицо становится почти  неузнаваемо даже для близких друзей. Кроме того, играя на лире, ей вторят  словом или песней, флейта же затыкает рот, заграждает путь голосу и речи. «А  потому, – заключал Алкивиад, – пусть уж играют на флейте дети  фиванцев[501]. Говорить они все равно  не умеют. Нами же, афинянами, как говорят наши отцы, предводительствует Афина,  и покровитель наш – Аполлон; но первая бросила флейту, а второй содрал с  флейтиста кожу»[502].  Так, мешая шутки с настойчивыми увещаниями, он и сам не занимался и других  отвращал от занятий, ибо мнение, что Алкивиад прав, презирая флейту и издеваясь  над теми, кто учится на ней играть, быстро укрепилось среди детей. С тех пор  игра на флейте была решительно исключена из числа занятий, приличествующих  свободным гражданам, и навсегда опозорена.    

3. Понося Алкивиада, Антифонт пишет, что мальчиком он убежал  из дома к одному из своих любовников, некоему Демократу. Арифрон был уже готов  публично отказаться от воспитанника, но его отговорил Перикл, сказавши так:  «Если мальчик погиб, то благодаря твоему извещению это откроется на день  раньше, и только, но если он жив – вся его дальнейшая жизнь погибла». Тот же Антифонт  утверждает, будто в палестре Сибиртия Алкивиад ударом палки убил одного из  своих сопровождающих. Не следует, однако, верить всей этой хуле, исходящей от  врага, который нимало не скрывал своей ненависти к Алкивиаду.    

4. Целая толпа знатных афинян окружала Алкивиада, ходила за  ним по пятам, предупреждала все его желания, и никто не сомневался в том, что  привлекает их лишь удивительная красота мальчика, но любовь Сократа была  надежным свидетельством его добрых природных качеств, которые философ усматривал  и различал под покровом внешней прелести; опасаясь его богатства и высокого  положения, а также бесчисленной толпы сограждан, чужеземцев и союзников,  осыпавших подростка лестью и знаками внимания, он старался, насколько мог,  оградить его от опасностей, как берегут растение в цвету, дабы оно не потеряло  свой плод и не зачахло. Ведь нет человека, которого судьба окружила бы  настолько прочною и высокой оградою так называемых благ, чтобы он стал вовсе  недоступен для философии и неуязвим для откровенных, больно жалящих слов; так и  Алкивиад, с самых ранних лет избалованный и как бы замкнутый в кругу людей,  которые искали только его благосклонности и не давали прислушаться к словам  наставника и воспитателя, все же благодаря врожденным своим качествам узнал Сократа  и сблизился с ним, отдалившись от богатых и знатных влюбленных. Они быстро  подружились, и когда он услышал речи Сократа – речи не любовника, жаждущего  недостойных мужа наслаждений, домогающегося поцелуев и ласк, но обличителя,  бичующего его испорченность и пустую, глупую спесь,    

     

То крылья опустил петух, как жалкий  раб [503].    

     

В деятельности Сократа Алкивиад видел подлинное служение  богам, направленное к попечению о молодежи и ее спасению; он презирал самого  себя и восхищался учителем, испытывал горячую благодарность за его  доброжелательство и благоговейный стыд пред его добродетелью, и мало-помалу  создал для себя образ любви, который Платон называет «разделенной любовью»[504], так что все только диву  давались, глядя, как он обедает с Сократом, вместе с ним упражняется в борьбе,  живет в одной с ним палатке, с остальными же влюбленными резок и неприветлив, а  с некоторыми и вызывающе груб. Один из них, Анит, сын Антемиона, как-то раз,  принимая каких-то чужеземцев, пригласил на пир и Алкивиада. Приглашение  Алкивиад отверг и, оставшись у себя, пил с друзьями; когда же все захмелели, то  шумной ватагой отправились к Аниту. Алкивиад остановился в дверях залы, окинул  взором столы, уставленные серебряными и золотыми кубками, и приказал рабам  забрать половину утвари и отнести к нему домой, но войти не удостоил и,  распорядившись подобным образом, удалился. Чужестранцы возмущенно закричали,  что Алкивиад-де нагло оскорбил хозяина. «Напротив, – возразил Анит, –  он обнаружил сдержанность и снисходительность: ведь он оставил нам эту  половину, меж тем как мог забрать все».    

5. Так же обходился Алкивиад и со всеми прочими влюбленными,  сделав исключение лишь для одного метэка[505],  который как рассказывают, был небогат, но продал все, что имел, собрал сто  статеров и принес деньги Алкивиаду, умоляя взять этот подарок. Тот был польщен,  засмеялся и пригласил щедрого даятеля к обеду. Радушно встретив его и угостив,  Алкивиад вернул ему деньги, а затем велел принять назавтра участие в торгах, с  тем чтобы непременно взять на откуп общественные налоги, одержав верх над  остальными откупщиками. Метэк просил уволить его от такого поручения, ссылаясь  на то, что откуп будет строить много талантов, но Алкивиад (у которого были  какие-то свои счеты с откупщиками) пригрозил высечь его плетьми, если тот не подчинится.  И вот утром метэк явился на площадь и предложил на один талант больше против  обычной цены. Откупщики пришли в ярость и, сговорившись, потребовали, чтобы тот  назвал поручителя, – в полной уверенности, что такового ему не найти.  Встревоженный и растерянный он уже готов был отступиться, как вдруг поднялся  Алкивиад и крикнул архонтам издали: «Пишите меня! Это мой друг, и я за него  поручусь». Откупщики перепугались не на шутку: они привыкли покрывать  задолженность по предыдущей аренде доходами с последующей и теперь не знали,  как выйти из затруднения. Они стали просить метэка сжалиться над ними и  предлагали ему денег; Алкивиад не позволил взять меньше таланта, но, когда эта  сумма была внесена, велел отказаться от откупа. Вот какую услугу оказал ему  Алкивиад.    

6. Хотя у Сократа было много сильных соперников, временами  он крепко держал Алкивиада в руках, воздействуя на присущие ему от рождения  добрые качества – трогая своими словами его душу, надрывая сердце, исторгая из  глаз слезы; но случалось и так, что мальчик, поддавшись на уговоры льстецов,  суливших ему всевозможные удовольствия, ускользал от учителя, и тогда тот  гонялся за ним, точь-в-точь как за беглым рабом, ибо одного лишь Сократа  Алкивиад и стыдился и боялся, всех прочих не ставя ни во что. Вот почему Клеанф  и говорил, что Сократ держал своего возлюбленного за уши, оставляя соперникам  немало удобных для захвата мест, которые ему самому недоступны, – чрево,  срам, глотку... Алкивиад же, бесспорно, был падок до наслаждений, как можно  судить хотя бы по словам Фукидида[506] о  бесчинствах и излишествах в его образе жизни. Но еще более разжигали  соблазнители его честолюбие и тщеславие, раньше срока старались пробудить вкус  к великим начинаниям и без умолку твердили, что стоит ему взяться за  государственные дела, как он разом не только затмит всех прочих военачальников  и народных любимцев, но и самого Перикла превзойдет могуществом и славою среди  греков. Впрочем, железо, размягченное в пламени, на холоде вновь твердеет, и  все частицы его собираются воедино; так и Сократ, едва только брал под надзор  раздувшегося от удовольствий и чванства Алкивиада, – тут же словно бы  сжимал его и стискивал своими речами, делал робким и смиренным, втолковывая,  как он еще далек от подлинной доблести.    

7. Уже выйдя из детского возраста, Алкивиад явился однажды к  учителю грамматики и попросил сочинения Гомера. Тот ответил, что Гомера у него  нет, тогда Алкивиад ударил его кулаком и ушел. Другой учитель заявил, что у  него есть Гомер, исправленный им самим. «Почему же тогда ты всего-навсего учишь  грамоте, коли способен поправлять Гомера? – воскликнул Алкивиад. –  Почему не воспитываешь молодежь?»    

Он хотел повидаться с Периклом и пришел к дверям его дома.  Ему ответили, что хозяину недосуг, что он размышляет над отчетом, который  должен будет дать афинянам, и, уходя, Алкивиад заметил: «А не лучше ли было бы  ему подумать о том, как вообще не давать отчетов?»    

Еще подростком он участвовал в походе на Потидею, и его  соседом в палатке и в строю был Сократ. В одной жаркой схватке оба сражались с  отменным мужеством, но Алкивиад был ранен, и тогда Сократ прикрыл его своим  телом, отразил нападавших и таким образом спас от врагов и самого Алкивиада и  его оружие. Это было вполне очевидно для каждого, и Сократу по всей  справедливости причиталась награда за храбрость. Но оказалось, что  военачальники, из уважения к знатному роду Алкивиада, хотят присудить почетный  дар ему, и Сократ, который всегда старался умножить в юноше жажду доброй славы,  первым высказался в его пользу, предложив наградить его венком и полным  доспехом. Много спустя, после битвы при Делии, когда афиняне обратились в  бегство, Алкивиад, верхом на коне, заметил Сократа, отступавшего с несколькими  товарищами пешком, и не проскакал мимо, но поехал рядом, защищая его, хотя  неприятель жестоко теснил отходивших, производя в их рядах тяжелые опустошения.  Впрочем, это случилось много позже.    

8. Как-то раз Алкивиад ударил Гиппоника, отца Каллия, –  мужа родовитого и богатого, а потому пользовавшегося большим влиянием и громкою  славой, – ударил не со зла и не повздоривши с ним, а просто для потехи, по  уговору с приятелями. Слух об этой наглой выходке распространился по городу и,  разумеется, был встречен всеобщим негодованием, Алкивиад же, едва рассвело,  пришел к дому Гиппоника, постучался, предстал перед хозяином и, сбросив с плеч  гиматий, предал себя в его руки, чтобы самому претерпеть побои и понести  заслуженную кару. Гиппоник простил его и забыл обиду, а впоследствии даже отдал  ему в жены свою дочь Гиппарету. Впрочем, некоторые утверждают, будто не Гиппоник,  а его сын Каллий выдал за Алкивиада Гиппарету с приданым в десять талантов.  Затем, когда она родила, Алкивиад якобы потребовал еще десять, утверждая, будто  таков был уговор на тот случай, если появятся дети. Тогда Каллий, страшась  покушений на свое имущество, объявил в Народном собрании, что завещает дом и  все добро народу, если умрет, не оставив потомства. Гиппарета была послушной и  любящей женой, но, страдая от того, что муж позорил их брак сожительством с  гетерами из чужеземок и афинянок, она покинула его дом и ушла к брату.  Алкивиада это нисколько не озаботило, и он продолжал жить в свое удовольствие.  Письмо о разводе супруга должна была подать архонту не через второе лицо, а  собственноручно, и когда, повинуясь закону, она уже подавала требование, явился  Алкивиад, внезапно схватил ее и понес через всю площадь домой, причем никто не  посмел вступиться и вырвать женщину из его рук. Гиппарета оставалась с мужем  вплоть до самой смерти, а умерла она вскоре после отъезда Алкивиада в Эфес.  Примененное им насилие никто не счел ни противозаконным, ни бесчеловечным:  по-видимому, закон для того и приводит в общественное место женщину, покидающую  своего супруга, чтобы предоставить последнему возможность вступить с ней в  переговоры и попытаться удержать ее.    

9. У Алкивиада была собака, удивительно красивая, которая  обошлась ему в семьдесят мин, и он приказал обрубить ей хвост, служивший  животному главным украшением. Друзья были недовольны его поступком и  рассказывали Алкивиаду, что все жалеют собаку и бранят хозяина, но тот лишь  улыбнулся в ответ и сказал: «Что ж, все складывается так, как я хочу. А хочу я,  чтобы афиняне болтали именно об этом, – иначе как бы они не сказали обо  мне чего-нибудь похуже!».    

10. Говорят, что впервые он выступил перед народом по поводу  добровольных пожертвований – выступил ненароком, без подготовки: идя как-то  своей дорогой, он услышал шум, осведомился о причине и, узнав, что граждане  вносят пожертвования, подошел и тоже сделал взнос. Услышав рукоплескания и  одобрительные крики, он от радости забыл о перепеле, которого держал под полою  гиматия. Увидев, как перепуганная птица пустилась наутек, афиняне закричали еще  громче, а многие вскочили со своих мест, бросились вдогонку, и кормчий Антиох,  поймав ее, вернул Алкивиаду, который с тех пор неизменно питал самые дружеские  чувства к этому человеку.    

Хотя происхождение, богатство, выказанное в битвах мужество,  поддержка многочисленных друзей и родственников открывали ему широкий доступ к  государственным делам, Алкивиад предпочитал, чтобы влияние его в народе  основывалось прежде всего на присущем ему даре слова. А что он был мастер  говорить, об этом свидетельствуют и комики, и величайший из ораторов[507], который в речи против  Мидия замечает, что Алкивиад, кроме всех своих прочих достоинств, был еще и на  редкость красноречив. Если же верить Феофрасту, человеку чрезвычайно широкой  начитанности и самому основательному знатоку истории среди философов, Алкивиаду  не было равных в умении разыскать и обдумать предмет речи, но если приходилось  выбрать, не только что, но и как следует говорить, в каких словах и выражениях,  он часто испытывал неодолимые трудности, сбивался, останавливался посреди фразы  и молчал, упустив нужное слово и стараясь снова его поймать.    

11. Его конюшни пользовались широкой известностью, прежде всего  благодаря числу колесниц, которые он выставлял на играх: и в самом деле ни один  царь, ни одно частное лицо – никто, кроме него, никогда не присылал в Олимпию  семи колесниц. И он не только победил, но занял, как сообщает Фукидид[508], и второе место, и четвертое  (а по словам Эврипида – третье), блеском и славою превзойдя все, что способны  были принести эти состязания. В песне Эврипида сказано так: «Тебя хочу воспеть,  о сын Клиния! Победа прекрасна. Но несравненно прекраснее то, что выпало тебе,  единственному среди всех эллинов: прийти на колеснице первым, прийти вторым и  третьим, стяжать успех без труда и, с увенчанным оливою челом, дважды услышать  свое имя в устах громогласного глашатая».    

12. Этот блеск сделал еще более яркими почести, которые  наперебой оказывали Алкивиаду разные города. Эфесяне поставили ему богато  убранную палатку, город хиосцев дал корм для лошадей и множество жертвенных  животных, лесбосцы – вино и другие припасы для его щедрых пиров. Впрочем,  клевета, а быть может, и собственное его злонравие послужили причиной  бесконечных пересудов вокруг этих почестей. Рассказывают, что жил в Афинах  некий Диомед, человек вполне порядочный и друг Алкивиада. Ему очень хотелось  одержать победу на Олимпийских играх, и вот, слыша много хорошего о колеснице,  принадлежавшей городу Аргосу, и зная, что к Алкивиаду относятся там с большим  уважением и что у него немало приятелей среди аргосцев, он упросил его купить  эту колесницу. Купить-то Алкивиад ее купил, но записал на себя, предоставив  Диомеду сколько угодно возмущаться и призывать в свидетели богов и людей.  Кажется, дело дошло до суда; во всяком случае у Исократа[509] есть речь об упряжке в защиту сына  Алкивиада, только истец назван не Диомедом, а Тисием.    

13. Итак, еще совсем юным вступив на поприще государственной  деятельности, Алкивиад сразу же взял верх над всеми прочими искателями народной  благосклонности, и лишь Феак, сын Эрасистрата, и Никий, сын Никерата, были в  состоянии с ним бороться, – Никий, человек уже в летах, считавшийся лучшим  военачальником в Афинах, и Феак, как и сам Алкивиад, только начинавший тогда  приобретать вес и влияние, отпрыск очень знатного рода, во всем остальном,  однако, в том числе и в искусстве речи, уступавший своему сопернику.  По-видимому, он отличался скорее обходительностью и обаянием в частных беседах,  нежели способностью вести споры на площади. Хорошо сказал о нем Эвполид:    

     

Болтать он мастер был, а говорить не  мог.    

     

Сохранилась даже одна речь Феака против Алкивиада, где среди  прочего написано, что у себя за трапезой он всякий день пользовался всею  принадлежавшей государству золотой и серебряной утварью, предназначенной для  торжественных процессий, – так, словно эти многочисленные сосуды были его  собственные.    

Был среди афинян некий Гипербол из дема Перитеды, который и  у Фукидида[510] помянут недобрым словом,  и всем авторам комедий неизменно доставлял пищу для злых насмешек на театре. Из  пренебрежения доброю славою (каковое бесстыдство и безумие иные даже зовут  отвагою и мужеством!) он был безразличен и нечувствителен к хуле; никто не испытывал  к нему ни малейшего расположения, тем не менее народ часто обращался к его  услугам, когда хотел унизить и оклеветать почтенных, уважаемых людей. В ту пору  афиняне, послушавшись его совета, намерены были прибегнуть к остракизму,  посредством которого они (уступая скорее чувству зависти, нежели страха)  расправлялись лишь с самыми знаменитыми и могущественными из своих сограждан –  отправляли их в изгнание. И так как было совершенно ясно, что кара падет на  одного из этих троих, Алкивиад с Никием сговорились и, объединив силы своих  сторонников, обратили остракизм против самого Гипербола. Кое-кто, правда,  утверждает, будто Алкивиад договорился не с Никием, а с Феаком и Феаково  содружество привлек на свою сторону, чтобы изгнать Гипербола, который отнюдь не  ждал такой беды: ведь люди порочные и ничтожные никогда не подпадали этому  наказанию, как совершенно справедливо заметил и комик Платон, говоря о  Гиперболе:    

     

Хоть поделом он принял наказание,     

С его клеймом никак не совместить  его:     

Суд черепков не для таких был  выдуман.     

     

Впрочем, сведения, касающиеся этого вопроса, изложены  подробнее в другом месте[511].    

14. Алкивиаду одинаково не давали покоя как почет, которым  окружали Никия сограждане, так и уважение к нему со стороны неприятелей. В  самом деле, проксеном лакедемонян в Афинах был Алкивиад, и заботу о пленных,  захваченных при Пилосе[512],  взял на себя он, но так как спартанцы, добившись мира и получив назад своих  воинов главным образом благодаря Никию, платили последнему горячей любовью, а  по всей Греции говорили, что Перикл начал войну, Никий же положил ей конец, и  очень часто называли заключенный мир «Никиевым», Алкивиад места себе не находил  от огорчения и зависти и стал помышлять о том, как бы нарушить условия  договора. И вот, узнав, что аргосцы ненавидят и боятся лакедемонян и только  ищут случая к отпадению, он начал с того, что тайно внушил им надежду на союз с  Афинами и, через гонцов вступив в переговоры с предводителями народа в Аргосе,  призвал их не падать духом, ничего не страшиться и не идти на уступки спартанцам,  а обратить взор на афинян и подождать, пока они одумаются и расторгнут мирное  соглашение со спартанцами; ждать, утверждал он, осталось недолго. Затем, когда  лакедемоняне заключили союз с беотийцами и передали афинянам Панакт не в  целости и порядке, как обещали, но предварительно разрушив укрепления, Алкивиад  воспользовался гневом афинян и постарался ожесточить их еще сильнее.    

Он тревожил Никия не лишенными правдоподобия обвинениями в  том, что, находясь на посту командующего, он не пожелал взять в плен врагов,  запертых на Сфактерии, а когда они все же были захвачены другими, отпустил их  восвояси, чтобы угодить лакедемонянам; в том, далее, что, будучи их другом, он,  тем не менее, не отговорил их от союза с беотийцами и коринфянами, а с другой  стороны, если какой-нибудь из греческих городов, не испросив загодя согласия  спартанцев, сам выражал желание сделаться другом и союзником афинян, всячески  этому препятствовал.    

Дела уже принимали дурной для Никия оборот, как вдруг,  словно нарочитою милостью судьбы, из Лакедемона прибыли послы с заранее  приготовленными и вполне умеренными предложениями, облеченные, как они  сообщили, неограниченными полномочиями для того, чтобы уладить все разногласия  на справедливых условиях. Их благосклонно выслушал Совет, а на следующий день  должен был собраться народ. Алкивиад в страхе и тревоге добился тайного  свидания с послами и, когда те явились, сказал: «Что это с вами стряслось,  спартанцы? Разве вы сами не знаете, что Совет с неизменною кротостью и  человеколюбием принимает тех, кто к нему обращается, меж тем как народ спесив и  требования его громадны? Если вы откроете им, какою властью вы облечены, они  постараются загнать вас в тупик своими бессовестными притязаниями. Нет уж,  забудьте о неуместном простодушии и, если желаете видеть афинян сговорчивыми,  если не хотите, чтобы вас заставили поступить вопреки вашей воле и намерениям,  ведите переговоры так, словно полномочий у вас нет. А я охотно окажу  лакедемонянам услугу и помогу вам». Свои слова он подтвердил клятвой и тем совершенно  отдалил послов от Никия; теперь они доверяли Алкивиаду и дивились его  красноречию и разуму, обличавшими в нем, как они поняли, человека незаурядного.  Назавтра сошелся народ, в Собрание привели послов, и когда Алкивиад тоном  полного благожелательства задал им вопрос, верно ли, что они прибыли с  неограниченными полномочиями, те ответили отрицательно. Алкивиад немедленно  разразился гневными криками, точно сам сделался жертвою обмана, а не обманул  других, назвал послов вероломными, коварными и заявил, что от таких людей  нечего ждать здравых слов или поступков. Совет был возмущен. Народ негодовал, а  Никий, не подозревавший здесь хитрости или обмана, не знал, куда деваться от  изумления и стыда за непостоянство своих друзей.    

15. Таким образом, лакедемоняне уехали ни с чем, а Алкивиад  был избран стратегом и немедленно присоединил к числу афинских союзников  аргосцев, мантинейцев и элейцев. Образа действий Алкивиада никто не одобрял, но  успехи, достигнутые им, были велики: он разъединил и потряс почти весь Пелопоннес,  при Мантинее выставил против лакедемонян в один день огромное войско и дал им  бой в таком отдалении от Афин, что победа не принесла неприятелю существенных  преимуществ, тогда как поражение поставило бы под угрозу самое Спарту.    

Сразу после этой битвы «Тысяча»[513] предприняла попытку свергнуть власть народа  в Аргосе и подчинить город спартанцам, а те подоспели на помощь, и демократия  была свергнута. Но граждане взялись за оружие и снова одержали верх, и тут  явился Алкивиад, упрочил победу народа и внушил аргосцам мысль воздвигнуть  длинные стены, соединив город с морем и тем самым окончательно связав его с  афинскою державой[514].  Он привез из Афин каменотесов и мастеров-строителей и хлопотал со всем рвением,  на какое был способен, стяжая и сам признательность и влияние, и в неменьшей  мере доставляя их родному городу. Точно так же и жителей Патр он убедил  соединить свой город с морем длинными стенами. Кто-то сказал патрейцам:  «Смотрите, афиняне вас проглотят». «Возможно, – откликнулся  Алкивиад, – но помаленьку и начиная с ног, а спартанцы – разом и начнут с  головы». Впрочем, он же советовал афинянам зорче оберегать свои интересы и на  суше и никогда не упускал случая призвать эфебов делом подкрепить клятву,  которую они приносят в храме Агравлы[515],  клянутся же они помнить, что границы Аттики обозначены пшеницей, овсом,  виноградной лозой и масличными деревьями, учась считать своею всякую  возделанную и плодоносящую землю.    

16. Но с делами и речами государственного мужа, с искусством  оратора и мудростью сочетались непомерная роскошь повседневной жизни,  разнузданность в попойках и любовных удовольствиях, пурпурные, женского покроя  одеяния, волочившиеся в пыли городской площади, чудовищная расточительность,  особые вырезы в палубе на триерах, чтобы спать помягче – в постели, уложенной  на ремни, а не брошенной на голые доски, позолоченный щит, украшенный не  обычным для афинян отличительным знаком[516],  но изображением Эрота с молнией в руке, – и, видя все это, почтенные  граждане негодовали и с омерзением отплевывались, но в то же время страшились  его презрения к законам и обычаям, угадывая в этом нечто чудовищное и грозящее  тираннией. Чувства же к нему народа удачно выразил Аристофан[517]:    

     

Желает, ненавидит, хочет все ж иметь.    

     

И еще удачнее – в виде иносказания:    

     

Не надо львенка в городе воспитывать.    

А вырос он – его придется слушаться.    

     

В самом деле, добровольные пожертвования, щедрость хорега,  дары городу, в пышности которых он не знал себе равных, слава предков, сила  слова, красота и крепость тела в соединении с воинским опытом и отвагой  заставляли афинян прощать Алкивиаду все остальное, относиться к нему терпимо и  всякий раз подбирать для его выходок самые мягкие названия, именуя их то  шутками, то даже добрыми делами. Так было, например, когда он запер у себя  художника Агафарха и держал до тех пор, пока тот не расписал ему весь дом, а  потом наградил и отпустил. Или когда ударил Таврея, своего соперника по  хорегии, пытавшегося отнять у него победу. Или когда выбрал себе одну из  мелосских пленниц[518],  прижил с нею ребенка и воспитал его. Этот поступок называли в числе  доказательств Алкивиадова человеколюбия, забывая, однако, о том, что он был  главным виновником резни на Мелосе, поддержав предложение о казни всех мужчин,  способных носить оружие, и подав за него голос. Далее: Аристофонт написал Немею[519], обнимающую Алкивиада,  который сидит у нее на коленях, и афиняне спешили полюбоваться картиной, громко  выражая свое восхищение.    

Но людям пожилым и это было не по душе: все это, твердили  они, отдает тираннией и беззаконием. И многим казалось основательным мнение  Архестрата, говорившего, что двух Алкивиадов Греция не вынесла бы. А когда  однажды Тимон, человеконенавистник, встретив Алкивиада, который после громкого  успеха возвращался из народного собрания в торжественном сопровождении целой  толпы почитателей, не прошел, по своему обыкновению, мимо и не бросился в  сторону, но направился прямо к нему, поздоровался и сказал: «Молодец, сынок,  расти все выше и выше – громадным злом вырастешь ты для них всех!» – кто  засмеялся, кто ответил бранью, но были и такие, кого эти слова смутили не на  шутку. Вот до чего разноречивы были мнения об Алкивиаде по причине  непостоянства его натуры.    

17. Еще при жизни Перикла афиняне мечтали о захвате Сицилии,  но за дело взялись лишь после его смерти и под предлогом помощи союзникам[520], притесняемым Сиракузами,  всякий раз посылали за море свои отряды, расчищая путь силам более  внушительным. До предела, однако, разжег в них это стремление лишь Алкивиад,  который убедил сограждан впредь действовать не исподволь, не постепенно, но двинуться  на Сицилию с большим флотом и попытаться сразу овладеть островом. Он внушил  народу великие надежды, впрочем, его собственные планы и намерения были еще  величественнее: если другим Сицилия представлялась целью и завершением похода,  то Алкивиаду – не более чем началом. В то время как Никий, считая взятие  Сиракуз трудным делом, уговаривал народ отказаться от этого замысла, Алкивиад  уже грезил Карфагеном и Африкой, за которыми должны были последовать Италия и  Пелопоннес, а Сицилию расценивал всего лишь как приступ или путь к войне.  Своими упованиями он быстро воодушевил и увлек молодых, старики рассказывали им  о чудесах и диковинках, которые они увидят в походе, и повсюду в палестрах и на  полукружных скамьях во множестве собирались люди, чертили на песке карту  острова, обозначали местоположение Африки и Карфагена. Говорят, впрочем, что  философ Сократ и астролог Метон не ждали от этого похода ничего хорошего для  Афин: первый, вероятно, услышал предупреждение своего всегдашнего гения[521], а Метон, то ли здравым  рассуждением, то ли с помощью какого-то гадания открыв грядущее и страшась его,  прикинулся безумным, схватил горящий факел и поджег свой дом. Иные, правда,  утверждают, будто никакой игры в безумие не было, но что он просто спалил ночью  свой дом, а утром явился в Собрание и слезно молил, во внимание к тяжкой беде,  которая его постигла, освободить от участия в походе его сына. Эта просьба была  уважена и, таким образом, он добился своего, обманув сограждан.    

18. Никия избрали стратегом – вопреки его упорным отказам, и  далеко не последней причиной этого нежелания принять власть, был его товарищ по  должности. Однако афиняне решили, что война пойдет удачнее, если они отправят в  Сицилию не одного лишь Алкивиада, но к его отваге присоединят благоразумие  Никия: дело в том, что третий стратег, Ламах, несмотря на почтенные годы,  выказывал в бою ничуть не меньше пылкости и любви к опасностям, нежели сам  Алкивиад.    

Когда обсуждали вопрос о численности войска и о средствах  обеспечить его всем необходимым, Никий еще раз попытался вмешаться и  предупредить войну. Алкивиад возразил ему, его мнение возобладало, и оратор  Демострат внес предложение дать стратегам неограниченные полномочия на время  всей войны, а также подготовки к ней. Народ принял такое постановление, и все  уже было готово к отплытию, если бы не дурные знамения: как раз на те дни  пришелся праздник Адониса, когда женщины повсюду выставляют изображения,  напоминающие трупы покойных, и, подражая похоронным обрядам, бьют себя в грудь  и поют погребальные песни. Затем в одну ночь были изуродованы лица почти у всех  изображений Гермеса[522],  и тогда всполошились многие даже среди тех, кто в иных случаях равнодушно  встречал подобные вести. Сначала говорили, будто кощунство учинили  коринфяне, – ведь это они некогда основали и заселили Сиракузы и теперь,  мол, с помощью злых предзнаменований стараются задержать афинян или даже  заставить их отказаться от войны. Народ, однако, не пожелал прислушаться ни к  подобным объяснениям, ни к словам тех, кто видел во всем этом не какое-то грозное  предвещание, но самую обыкновенную пьяную выходку распущенных юнцов, которые,  захмелев, легко переходят от шуток к наглым бесчинствам. С гневом и страхом  узнав о случившемся и видя в нем действия заговорщиков, ставящих себе цели,  куда более далекие, Совет и народ начали строжайшее расследование и собирались  много раз подряд в течение нескольких дней.    

19. В это время Андрокл, один из вожаков толпы, привел  нескольких рабов и метэков, которые заявили, что Алкивиад и его друзья  уродовали другие статуи богов, а кроме того, подражали на своих попойках тайным  священнодействиям. Доносчики утверждали, будто какой-то Феодор разыгрывал роль  глашатая[523], Политион – факелоносца,  сам Алкивиад – верховного жреца, а остальные приятели при этом присутствовали и  называли друг друга мистами. Все это было изложено в жалобе, которую Фессал,  сын Кимона, подал на Алкивиада, обвиняя его в оскорблении обеих богинь. Народ  был взбешен и проклинал Алкивиада, Андрокл же (один из самых непримиримых его  врагов) старался еще усилить всеобщее негодование.    

Сначала Алкивиад растерялся, но, узнав, что моряки, которым  предстояло повести корабли в Сицилию, по-прежнему ему преданы и сухопутное  войско тоже, а гоплиты из Аргоса и Мантинеи числом тысяча, открыто говорят, что  лишь ради Алкивиада они согласились двинуться в этот далекий, заморский поход  и, если кто-нибудь вздумает его обидеть, они тут же повернут назад, –  узнав об этом, он приободрился и готовился в назначенный день произнести речь в  свою защиту, а враги снова пали духом, опасаясь, как бы приговор не оказался  слишком мягким, поскольку народ нуждается в услугах Алкивиада. И вот, прибегнув  к хитрости, они уговаривают ораторов, которые, по общему мнению, не были  врагами Алкивиада, однако ненавидели его ничуть не меньше, нежели те, кто не скрывал  своих чувств, выступить в Собрании и сказать, что нелепо полководцу,  облеченному неограниченными полномочиями и поставленному во главе таких  огромных сил, теперь, когда войско уже собрано и союзники прибыли, терять  попусту время, пока избирают судей и отмеряют воду в часах. Пусть плывет в  добрый час, а после окончания войны пусть возвратится и держит ответ перед теми  же самыми законами. Злой умысел, таившийся в этой отсрочке, не укрылся от  Алкивиада, и, выйдя вперед, он заявил, что страшное это дело – быть посланным  на врага во главе громадного войска, не сняв с себя обвинений и наветов, без  уверенности в будущем; он готов умереть, если не докажет своей правоты, но если  докажет ее и будет оправдан – то пойдет на врага, не страшась клеветников.    

20. Но его доводы не были приняты во внимание, он получил  приказ выйти в плавание и вместе с двумя другими стратегами снялся с якоря,  имея немногим менее ста сорока триер, пять тысяч сто гоплитов, около тысячи  трехсот лучников, пращников и легко вооруженных пехотинцев, а также все  необходимое снаряжение и припасы. Достигнув берега Италии и взяв Регий, он  предложил товарищам по должности свой план военных действий. Никий решительно  возражал против этого плана, Ламах одобрял его, и, переправившись в Сицилию,  Алкивиад занял Катану, но ничего более сделать не успел: афиняне прислали ему  распоряжение немедленно явиться на суд.    

Сначала, как уже говорилось, против Алкивиада были только  шаткие подозрения, основанные на показаниях рабов и метэков. Но после его  отъезда враги возобновили свои нападки еще решительнее, приплетая шутовские  мистерии к надругательству над статуями Гермеса, словно и то и другое – плод  единого заговора, цель коего – мятеж и государственный переворот; все, хоть  сколько-нибудь причастные к этому делу, были без предварительного расследования  брошены в тюрьму, и народ теперь досадовал, что своевременно не предал  Алкивиада суду и не покарал его за такие страшные преступления. Ненависть к  нему обратилась против его друзей, родственников и близких, которым случилось  тогда быть в Афинах. Изобличителей Фукидид[524] не  называет, но другие писатели называют Диоклида и Тевкра; между прочим эти имена  упоминает и комический поэт Фриних в следующих стихах:    

     

– Гермес мой милый, берегись, не  упади,     

Не ушибись, смотри, не то ты повод  дашь     

Второму Диоклиду вновь донос писать.     

– Остерегусь. Злодею Тевкру, чужаку,     

Награды за донос дарить я не хочу.     

     

Однако ничего надежного и достоверного доносчики показать не  смогли. Один из них на вопрос, как он узнал осквернителей герм в лицо, ответил:  «При свете луны», – и жесточайшим образом просчитался, поскольку все  происходило в последний день старого месяца. Среди людей здравомыслящих это  вызвало замешательство, однако в глазах народа даже подобная несуразица не  лишила обвинений убедительности, и афиняне с прежним рвением хватали и бросали  в тюрьму каждого, на кого поступал донос.    

21. Среди заключенных в оковы и находившихся под стражей в  ожидании суда был оратор Андокид[525],  род которого историк Гелланик возводит к самому Одиссею. Этот Андокид и  вообще-то считался ненавистником народа и приверженцем олигархии, но тут  главной причиною павших на него подозрений в кощунстве было огромное  изображение Гермеса подле его дома, воздвигнутое филой Эгеидой: из числа,  немногих, самых знаменитых в Афинах, герм лишь эта одна, пожалуй, осталась  невредимой. По этой причине она ещё и теперь зовется «Андокидовой» вопреки  высеченной на ней надписи. В тюрьме среди арестованных по тому же делу, Андокид  ближе всего сошелся и подружился с неким Тимеем, человеком гораздо менее  известным, но на редкость умным и решительным. Он советует Андокиду оговорить  себя самого и еще нескольких человек. Ведь народ за чистосердечное признание  особым решением обещал неприкосновенность, между тем как исход суда, неясный  для всех обвиняемых без изъятия, самым грозным и страшным будет для людей  знатных. Лучше спастись, возведя на себя напраслину, чем умереть позорною  смертью, так и не избавившись от этого ужасного обвинения. Наконец, того же  требуют и соображения общего блага: ценою жизни немногих и к тому же  сомнительных личностей будет спасено от гнева толпы множество безупречно  порядочных людей. Так убеждал и уговаривал Тимей Андокида, и тот согласился:  донеся на себя и на других, он получил обещанное прощение, а все названные им,  кроме тех, кому удалось бежать, были казнены. Чтобы внушить доверие к своим  словам, Андокид среди прочих указал и на собственных рабов.    

Но народ не успокаивался – скорее, напротив, расправившись с  осквернителями герм, он всей силою своей ярости – теперь словно освободившейся  от забот – обрушился на Алкивиада. В конце концов, за ним отправили  «Саламинию», строго-настрого запретив, однако, применять насилие: посланным  надлежало в сдержанных выражениях предложить Алкивиаду следовать за ними, чтобы  предстать перед судом и оправдаться. Афиняне опасались волнений в войске,  стоявшем на вражеской земле, или даже мятежа, вызвать который Алкивиаду, при  желании было бы нетрудно. И в самом деле, после его отъезда воины пришли в  уныние, предчувствуя, что под командованием Никия война затянется надолго –  казалось, стрекало, понуждавшее всех и каждого к решительным действиям,  исчезло; оставался, правда, Ламах, человек воинственный и храбрый, но бедность  лишала его какого бы то ни было веса и влияния.    

22. Готовясь к отплытию, Алкивиад успел вырвать из рук  афинян Мессену. Среди мессенцев были люди, готовые сдать город; зная всех  наперечет, Алкивиад выдал их сторонникам сиракузян и расстроил все дело. В  Фуриях, сойдя с триеры, он скрылся, и все поиски ни к чему не привели. Кто-то  узнал его и спросил: «Неужели ты не веришь родине, Алкивиад?» «Отчего  же, – возразил он, – верю во всем, кроме лишь тех случаев, когда дело  касается моей жизни: тут я даже родной матери не поверю – ведь и она по ошибке  может положить черный камешек вместо белого». Впоследствии, услышав, что  афиняне приговорили его к смерти, Алкивиад воскликнул: «А я докажу им, что я  еще жив!».    

Жалоба, насколько мне известно, была составлена в следующих  выражениях: «Фессал, сын Кимона, из дема Лакиады, обвиняет Алкивиада, сына  Клиния, из дема Скамбониды, в том, что он нанес оскорбление богиням Деметре и  Коре: в своем доме на глазах у товарищей он подражал тайным священнодействиям,  облаченный в столу[526],  в какую облекается верховный жрец, когда являет святыни, и себя именовал  верховным жрецом, Политиона – факелоносцем, Феодора из дема Фегея – глашатаем,  остальных же приятелей называл мистами и эпоптами[527] – вопреки законам и установлениям  эвмолпидов, кериков и элевсинских жрецов». Алкивиад был осужден заочно, его  имущество конфисковано, а сверх того было принято дополнительное решение,  обязывающее всех жрецов и жриц предать его проклятию; говорят, что лишь Феано  , дочь Менона, из дема Агравлы не подчинилась этому решению, заявив, что она  посвящена в сан для благословений, а не для проклятий.    

23. Пока принимались эти решения и выносился приговор,  Алкивиад успел бежать из Фурий в Пелопоннес и сначала задержался в Аргосе, но  затем, боясь врагов и окончательно распростившись с надеждою на возвращение в  отечество, послал в Спарту гонца с просьбой о личной неприкосновенности и  надежном убежище, суля за это одолжения и услуги куда более значительные,  нежели тот ущерб, который он нанес спартанцам, будучи их противником. Получив  все необходимые заверения и вновь исполнившись бодрости, он приехал в  Лакедемон, был радушно встречен и прежде всего, видя, что спартанцы медлят с  помощью сиракузянам, убедил их и чуть ли не заставил отправить в Сицилию отряд  во главе с Гилиппом, чтобы сломить силы высадившихся там афинян; далее,  послушавшись его советов, спартанцы возобновили военные действия против Афин в  самой Греции и, наконец, обнесли стенами Декелею[528], и это было страшнее всего прочего: никакой  другой удар не мог обессилить родной город Алкивиада столь же непоправимо.    

Снискав добрую славу этой дальновидностью государственного  мужа, ничуть не меньшее восхищение вызывал он и своею частной жизнью: чисто  спартанскими привычками и замашками он окончательно пленил народ, который,  видя, как коротко он острижен, как купается в холодной воде, ест ячменные  лепешки и черную похлебку, просто не мог поверить, что этот человек держал  когда-то в доме повара, ходил к торговцу благовониями или хоть пальцем касался  милетского плаща. И верно, среди многих его способностей было, говорят, и это  искусство улавливать людей в свои сети, приноравливаясь к чужим обычаям и  порядкам. Стремительностью своих превращений он оставлял позади даже хамелеона:  к тому же хамелеон, как рассказывают, способен принять всякую окраску, кроме  белой, тогда как Алкивиад, видел ли он вокруг добрые примеры или дурные, с  одинаковой легкостью подражал и тем и другим: в Спарте он не выходил из  гимнасия, был непритязателен и угрюм, в Ионии – изнежен, сластолюбив, беспечен,  во Фракии беспробудно пьянствовал, в Фессалии не слезал с коня, при дворе сатрапа  Тиссаферна в роскоши, спеси и пышности не уступал даже персам, и не то, чтобы  он без малейших усилий изменял подлинную сбою природу и преобразовывался на  любой лад в душе, отнюдь нет, но когда он замечал, что, следуя своим  наклонностям, он рискует вызвать неудовольствие тех, кто его окружает, он  всякий раз укрывался за любою личиною, какая только могла прийтись им по вкусу.    

Как бы то ни было, но увидев его в Лакедемоне и судя лишь по  внешности, каждый сказал бы:    

     

Он – не Ахилла сын, нет – это сам  Ахилл [529],    

     

но воспитанный самим Ликургом; однако приглядевшись к его  истинным страстям и поступкам, вскричал бы:    

     

Все та же это женщина! [530]    

     

Он совратил Тимею, жену царя Агида, который был с войском за  пределами Лакедемона, и та забеременела от него, и даже не скрывала этого; она  родила мальчика и дала ему имя Леотихида, но у себя, в кругу подруг и служанок,  шепотом звала младенца Алкивиадом – так велика была ее любовь! А сам Алкивиад,  посмеиваясь, говорил, что сделал это не из дерзкого озорства и не по вожделению,  но только ради того, чтобы Спартою правили его потомки. Многие рассказывали  Агиду об этом бесчинстве, но надежнейшим свидетелем оказалось для него само  время: однажды ночью, испуганный землетрясением, Агид выбежал из опочивальни  супруги и с тех пор не спал с нею целых десять месяцев, а Леотихид появился на  свет как раз после этого срока, и Агид отказался признать его своим сыном. По  этой причине Леотихид впоследствии лишился права на престол.    

24. После поражения афинян в Сицилии хиосцы, лесбосцы и  граждане Кизика одновременно отрядили к лакедемонянам посольства для  переговоров о переходе на их сторону. За лесбосцев ходатайствовали беотийцы,  просьбы из Кизика поддерживал Фарнабаз, но лакедемоняне, послушав Алкивиада,  решили прежде всего оказать помощь хиосцам. Алкивиад и сам отправился в  плавание, склонил к мятежу почти всю Ионию и вместе со спартанскими  военачальниками причинил афинянам огромный урон. Между тем Агид, который затаил  к нему ненависть, не простив бесчестия жены, теперь начал еще завидовать его  славе, ибо всякое начинание, всякий успех молва приписывала Алкивиаду. Да и  среди прочих спартанцев самые могущественные и честолюбивые уже тяготились  Алкивиадом, тоже завидуя ему. По их настоянию власти дали приказ умертвить  Алкивиада.    

Алкивиад тайно проведал об этом и, боясь за свою жизнь,  по-прежнему действовал заодно с лакедемонянами, но одновременно прилагал все  усилия к тому, чтобы не попасться им в руки. В конце концов, он бежал под  защиту персидского сатрапа Тиссаферна. Он быстро занял самое высокое положение  при его дворе: ум и поразительная изворотливость Алкивиада восхищали варвара,  который и сам не был прост, но отличался низким нравом и склонностью к пороку.  Да и вообще чары ежедневного общения с ним были так сильны, что никакая натура  не могла остаться незатронутой ими, никакая воля не могла им противиться и даже  те, кто боялся Алкивиада и ему завидовал, испытывали при встрече с ним какое-то  непонятное удовольствие, радостный подъем. Вот так и Тиссаферн: от природы  свирепый и в ненависти к грекам не знавший себе равных среди персов, он до  такой степени поддался на обходительность Алкивиада, что даже превзошел его в  ответных любезностях. Самый прекрасный из своих садов, изобиловавший полезными  для здоровья водами и лужайками, с приютами для отдыха и местами для  увеселений, убранными истинно по-царски, он велел впредь именовать  «Алкивиадовым». И все называли его так в течение многих и многих лет.    

25. Итак, разорвав отношения с вероломными спартанцами и  страшась Агида, Алкивиад старался уронить и очернить своих бывших друзей в  глазах Тиссаферна; он не советовал помогать им столь же усердно, как прежде, и  окончательно губить Афины, но, скупо отмеряя необходимые средства, постепенно  загнать оба народа в тупик, и тогда, изнурив и обессилив друг друга, они  покорно склонятся перед великим царем. Тиссаферн охотно следовал его советам и  так открыто свидетельствовал ему свою приязнь и восхищение, что на Алкивиада  направлены были взоры обоих враждебных греческих станов. Афиняне, терпя  бедствие за бедствием, теперь раскаивались в своем приговоре, но и Алкивиад  мучился тревогою, как бы город не погиб и сам он не оказался во власти  лакедемонян – лютых своих врагов.    

В то время почти все силы афинян были сосредоточены на  Самосе: выходя оттуда в плавание, они вновь приводили к покорности восставшие  города или защищали свои владения. Как бы там ни было, а на море они могли еще  померяться силами с неприятелем, но боялись Тиссаферна и ста пятидесяти  финикийских триер, которые, по слухам, должны были вскоре появиться и с прибытием  которых всякая надежда на спасение для Афин была бы потеряна. Узнав об этом,  Алкивиад тайно отправляет гонца на Самос к афинским предводителям и  обнадеживает их известием, что готов предоставить им расположение Тиссаферна –  в угоду не толпе, которой он нисколько не доверяет, но лучшим людям, коль скоро  они отважатся, доказав свою решимость и смирив разнузданность народа, взять  дело спасения государства в собственные руки. Предложение Алкивиада было  встречено с восторгом, и лишь один из стратегов, Фриних из дема Дирады,  выступил против него, подозревая (и не ошибаясь в своих подозрениях!), что  Алкивиад так же равнодушен к олигархии, как и к демократии и просто ищет путей  к возвращению, а потому клеветою на народ старается выиграть во мнении самых могущественных  граждан. Но суждение Фриниха было отвергнуто, а его вражда к Алкивиаду стала  для всех очевидной, и тогда он тайно известил обо всем случившемся Астиоха,  командующего вражеским флотом, советуя ему остерегаться Алкивиада, а еще лучше  – схватить этого двурушника. Но предатель не знал, что вступает в переговоры с  предателем: боясь Тиссаферна и видя, в какой чести у него Алкивиад, Астиох  рассказал обоим о послании Фриниха. Алкивиад немедленно отправил на Самос своих  людей, обвиняя Фриниха в измене. Все были возмущены и единодушно обрушились на  Фриниха, а тот, не видя иного выхода, попытался исправить одно зло другим – еще  большим. И вот он снова посылает Астиоху письмо, корит его за донос, но все же  обещает предать в его руки суда и войско афинян. Однако вероломство Фриниха не  причинило афинянам вреда, благодаря ответному вероломству Астиоха, который и на  этот раз доложил Алкивиаду о действиях Фриниха. Последний, предвидя возможность  нового обвинения со стороны Алкивиада, решил его опередить и сам объявил  афинянам, что неприятель готовит удар с моря, а потому предлагал не отходить от  кораблей и укрепить лагерь. Афиняне так и сделали, и когда в разгар работ снова  получили вести от Алкивиада, предостерегавшего их против Фриниха, который-де  намерен выдать врагу стоянку на Самосе, они не дали веры его словам, считая,  что Алкивиад, во всех подробностях знающий планы и намерения персов,  просто-напросто злоупотребляет своею осведомленностью, чтобы оклеветать  Фриниха. Но некоторое время спустя Гермон, один из пограничных стражников,  заколол Фриниха на площади кинжалом, и тут афиняне, учинив судебное  расследование, посмертно признали Фриниха виновным в измене, а Гермона и его  сообщников наградили венками.    

26. Вслед за тем сторонники Алкивиада на Самосе одерживают  верх и посылают в Афины Писандра с наказом подготовить государственный  переворот – убедить самых влиятельных граждан уничтожить демократию и взять  власть в свои руки: на этих-де условиях Алкивиад вызвался доставить афинянам  дружбу и поддержку Тиссаферна. Таков был предлог и повод для установления  олигархии. Но когда так называемые «пять тысяч» (на самом деле их было всего  четыреста человек)[531] действительно  пришли к власти, они и думать забыли об Алкивиаде и продолжали вести войну  слишком вяло – то ли не доверяя согражданам, которые никак не могли свыкнуться  с переменою правления, то ли рассчитывая, что спартанцы, всегдашние приверженцы  олигархии, обнаружат теперь большую уступчивость. В самом городе народ  волей-неволей сохранял спокойствие: немалое число открытых противников  четырехсот было казнено, и это держало в страхе остальных. Но те граждане, что  стояли на Самосе, узнав о происшедшем, возмутились и постановили немедленно  плыть в Пирей; они послали за Алкивиадом, провозгласили его стратегом и  поручили ему вести их против тираннов. Но Алкивиад – в отличие от многих  других, неожиданно возвеличенных милостью толпы, – отнюдь не считал себя  обязанным с первой же минуты беспрекословно подчиняться и ни в чем не  противоречить желаниям тех, кто из скитальца и изгнанника превратил его в  стратега и отдал ему под команду столько судов и такую огромную военную силу;  напротив, как и подобало великому полководцу, он воспротивился решениям,  которые были подсказаны гневом, не позволил совершиться ошибке и тем спас  государство от неминуемой гибели. В самом деле, если бы флот ушел тогда к своим  берегам, для противника немедленно открылась бы возможность без боя завладеть  всей Ионией, Геллеспонтом и островами, меж тем как афиняне сражались бы с  афинянами, приведя войну в стены родного города. Помешал этому главным образом  Алкивиад, который не только уговаривал и увещевал толпу, но и обращался ко  многим воинам в отдельности – с мольбою к одним, к другим с порицанием. Его  поддерживал Фрасибул из дема Стирия – и своим присутствием, и могучим криком:  говорят, что этот Фрасибул был самым голосистым среди афинян.    

А вот другое благодеяние, оказанное Алкивиадом отечеству:  пообещав, что посланные царем финикийские суда, которых ожидают спартанцы, либо  окажут поддержку афинянам, либо, по крайней мере, не соединятся с флотом  лакедемонян, он поспешно вышел в море, и, хотя эти корабли уже появились в виду  Аспенда, Тиссаферн не пустил их дальше, обманув надежды спартанцев. В том, что  финикийцы повернули назад, обе стороны винили Алкивиада, и особенно горячо –  лакедемоняне: они были уверены, что он внушил варвару мысль спокойно ждать,  пока греки сами истребят друг друга. И верно, присоединение такой силы к одной  из сторон для второй, без всякого сомнения, означало бы конец морского  владычества.    

27. Вскоре после этого власть четырехсот была низвергнута,  причем друзья Алкивиада ревностно помогали сторонникам демократии. Граждане  высказывали желание и даже требовали, чтобы Алкивиад вернулся, но тот считал,  что возвращаться надо не с пустыми руками, не жалостью и милостью толпы, но с  подвигами, со славою. Поэтому, с немногими кораблями покинув Самос, он  направился сначала в сторону Коса и Книда. Там он узнал, что спартанец Миндар  идет со всем флотом к Геллеспонту, а афиняне гонятся за ним, и сразу же поспешил  на подмогу стратегам. По счастливой случайности он подоспел со своими  восемнадцатью триерами в решающий момент сражения при Абидосе. Ожесточенный  бой, в котором принимали участие все суда, шел с переменным успехом и затянулся  до вечера. Появление Алкивиада произвело поначалу ложное впечатление на обе  стороны: враги воспрянули духом, афиняне пришли в замешательство. Но над судном  командующего быстро поднялся дружественный сигнал, и тотчас вновь прибывшие  ударили на пелопоннесцев, которые уже побеждали и преследовали противника.  Теперь в бегство обратились спартанцы, Алкивиад гнал их все ближе к берегу и,  неотступно тесня, наносил судам пробоину за пробоиной, а матросы спасались  вплавь под защитою пехоты Фарнабаза, которая бросилась им на выручку и пыталась  с суши отстоять гибнущие суда. В конце концов, захватив тридцать вражеских  судов и отбив все свои корабли, афиняне поставили трофей.    

После столь блистательного успеха Алкивиаду не терпелось  покрасоваться перед Тиссаферном, и вот, с подарками и подношениями, в  сопровождении приличествующей полководцу свиты, он отправился к сатрапу. Но  дела обернулись совсем не так, как он ожидал: Тиссаферн, который уж давно был у  лакедемонян на дурном счету, теперь, опасаясь царской немилости, решил, что  Алкивиад явился очень своевременно, схватил его и запер в тюрьму в Сардах,  надеясь посредством этого несправедливого поступка очистить себя от всех  прежних обвинений.    

28. Но спустя тридцать дней Алкивиад раздобыл откуда-то  коня, вырвался из-под стражи и бежал в Клазомены. Там он наклеветал на  Тиссаферна, будто тот сам выпустил его на волю; затем Алкивиад отплыл в лагерь  афинян. Узнав, что Миндар соединился с Фарнабазом и оба находятся в Кизике, он  обратился к воинам, доказывая, что нет иного выхода, как дать противнику сражение  на море, на суше и даже на стенах города. «Ибо, клянусь Зевсом, –  воскликнул он, – без полной победы не видать вам денег!» Итак, он посадил  людей на корабли, вышел в море и стал на якоре вблизи Проконнеса, приказав  прятать малые суда между большими и принять меры к тому, чтобы у врага не  возникло ни малейших подозрений о прибытии неприятельского флота. По счастливой  случайности собралась гроза, хлынул дождь, все потемнело, и это во многом  помогло Алкивиаду скрыто завершить свои приготовления: не только противник их  не заметил, но и афиняне ни о чем не догадывались, пока вдруг не услышали  приказ подняться на борт. Вскоре темнота рассеялась и показались пелопоннесские  корабли, стоявшие у входа в кизикскую гавань. Алкивиад побоялся, что враги,  видя, как велики его силы, отойдут к берегу, и потому приказал остальным  стратегам плыть помедленнее и держаться позади, а сам с сорока кораблями  двинулся навстречу спартанцам, вызывая их на сражение. Последние были введены в  заблуждение мнимой малочисленностью афинян и, полагаясь на свое превосходство,  устремились вперед, сошлись с неприятелем вплотную и начали бой, но тут, уже в  разгаре схватки, на них напали остальные суда Алкивиада, и они обратились в  беспорядочное бегство. Однако Алкивиад с двадцатью лучшими триерами не дал им  уйти: стремительно причалив, он высадился и, по пятам преследуя матросов,  бросивших свои суда, учинил страшную резню. Миндар и Фарнабаз пытались помочь  своим, но тоже были разбиты; Миндар пал, отчаянно сопротивляясь, а Фарнабаз  бежал. В руки афинян попало много трупов и оружия, они захватили все вражеские  суда, мало того, заняли Кизик, брошенный Фарнабазом на произвол судьбы (отряд  пелопоннесцев, карауливший город, был перебит), и не только надежно завладели  Геллеспонтом, но очистили от спартанцев и остальную часть моря. Было даже  перехвачено письмо к эфорам, по-лаконски кратко извещающее о случившемся  несчастии: «Все пропало. Миндар убит. Люди голодают. Не знаем, что делать».    

29. После этого воины Алкивиада настолько возгордились,  исполнились таким высокомерием, что сочли себя неодолимыми и впредь положили не  смешиваться с другими войсками, нередко терпевшими поражение. А как раз  незадолго до того был разбит близ Эфеса Фрасилл, и эфесяне, в поношение  афинянам, воздвигли медный трофей. Люди Алкивиада корили людей Фрасилла этим  позором, восхваляли себя и своего полководца и решительно отказывались  заниматься в одном с ними гимнасии и стоять в одном лагере. Но после того, как  они вторглись во владения абидосцев, а Фарнабаз со значительными силами конницы  и пехоты напал на них, Алкивдад же, придя Фрасиллу на помощь, вместе с ним  обратил врага в бегство и преследовал до самых сумерек, оба войска соединились  и вместе вернулись в лагерь, радостно приветствуя друг друга. На следующий день  Алкивиад поставил трофей и принялся грабить землю Фарнабаза, не встречая нигде  ни малейшего сопротивления. Среди других в его власти оказалось несколько  жрецов и жриц, но он приказал отпустить их без выкупа.    

Затем он готовился выступить против халкедонян, расторгнувших  союз с Афинами и принявших к себе спартанский отряд и правителя, но, узнав, что  все добро, которое может стать добычей врага, они собрали и вывезли в  дружественную им Вифинию, подошел с войском к вифинским рубежам, отправивши  вперед вестника, который передал вифинцам его неудовольствие и упреки. Те  испугались, выдали ему добро халкедонян и заключили с ним дружбу.    

30. Алкивиад стал окружать Халкедон стеною, ведя ее от моря  к морю, и работы еще не были завершены, когда появился Фарнабаз, чтобы прорвать  осаду. Халкедонский правитель Гиппократ, собрав все свои силы, сделал вылазку.  Алкивиад выстроил войско так, чтобы можно было одновременно отразить натиск с  обеих сторон, и Фарнабаз позорно бежал, а Гиппократ был разбит наголову и погиб  вместе с немалым числом своих людей.    

Затем Алкивиад поплыл для сбора дани в Геллеспонт и взял  Селимбрию, нелепым образом подвергнув при этом свою жизнь страшной опасности.  Люди, которые вызвались сдать ему город, обещали в полночь поднять зажженный  факел, но вынуждены были сделать это раньше назначенного срока, боясь одного из  своих сообщников, который неожиданно изменил. Поэтому, когда загорелся факел,  войско еще не было готово, и Алкивиад побежал к стене, захватив с собой всего  тридцать человек, оказавшихся под рукою, а остальным приказал следовать за ним  как можно скорее. Ворота были открыты, но не успел он со своими тридцатью  людьми и еще двадцатью присоединившимися к ним легковооруженными пехотинцами  войти в город, как увидел селимбрийцев, которые мчались ему навстречу с оружием  в руках. Всякое сопротивление казалось бесполезным и безнадежным, но для  полководца, вплоть до того дня не знавшего ни единого поражения, бежать было  просто немыслимо, и вот, призвавши звуком трубы к молчанию он велит одному из  своих объявить селимбрийцам, чтобы те не нападали на афинян. Услышав слова  глашатая, одни порастеряли свой боевой пыл (в твердой уверенности, что внутри  стен находятся все вражеские силы), другие же воодушевились новыми надеждами на  перемирие. Пока они, собравшись все вместе, обменивались мнениями, к Алкивиаду  успело подойти его войско, и теперь, убедившись, что селимбрийцы настроены  вполне миролюбиво (так это и было на самом деле), он стал опасаться, как бы  фракийцы, которые во множестве следовали за Алкивиадом и из любви и расположения  к нему усердно несли свою службу, не разграбили город. Поэтому он выслал их  всех за городскую стену, а селимбрийцам, просившим о пощаде, не причинил ни  малейшего зла, но только взял деньги, разместил у них гарнизон и удалился.    

31. Тем временем стратеги, осаждавшие Халкедон, заключили с  Фарнабазом соглашение, по которому последний обязался выплатить неприятелю  известную сумму денег, халкедонцы возвращались под власть Афин, афиняне же  брали на себя обязательство не разорять более владения Фарнабаза, который в  свою очередь обещал охрану и полную безопасность афинскому посольству,  направлявшемуся к царю. Когда вернулся Алкивиад, Фарнабаз пожелал, чтобы и он  скрепил своей клятвой условия соглашения, но тот отказался: первым, по его  мнению, должен был поклясться перс.    

Когда наконец взаимные клятвы были принесены, то Алкивиад  подступил к Византию, расторгшему союз с афинянами, и стал обносить город  стеной. Анаксилай, Ликург и еще несколько человек уговорились с Алкивиадом, что  сдадут ему город, а он пощадит жизнь и имущество византийцев; после этого,  распустив слух, будто новые волкения в Ионии заставляют афинян уйти, он отплыл  днем со всем флотом, но в ту же ночь возвратился, сошел на берег и, во главе  тяжеловооруженных пехотинцев приблизившись к городской стене, притаился.  Корабли между тем стянулись ко входу в гавань и ворвались в нее под такой  оглушительный шум и крики матросов, что византийцы, для которых все это было  полной неожиданностью, в ужасе бросились к морю спасать свои суда, и  сторонникам афинян представилась возможность беспрепятственно открыть Алкивиаду  ворота. Но без боя дело все же не обошлось. Стоявшие в Византии пелопоннесцы,  беотийцы и мегаряне отразили натиск высадившихся с моря и снова загнали их на  корабли, а затем, узнав, что афиняне уже в городе, выстроились в боевую линию и  двинулись им навстречу. В ожесточенной схватке Алкивиад одолел на правом крыле,  Ферамен на левом; около трехсот неприятелей, оставшихся в живых, попало в плен.  По окончании военных действий ни один из византийцев не был казнен или  отправлен в изгнание: на таких условиях сдали город те, кто указаны нами выше,  не выговорив для себя никаких особых преимуществ. Именно поэтому Анаксилай,  позже привлеченный в Спарте к суду за измену, не выразил ни малейшего смущения,  оправдывая свои действия. Он напомнил, что он не лакедемонянин, а византиец и  что опасности у него на глазах подвергался Византий, а не Спарта: город был  обнесен стеной, всякий ввоз в него прекратился, запасами, которые еще не до  конца иссякли, кормились пелопоннесцы и беотийцы, а граждане Византия с женами  и детьми умирали с голода. Стало быть, он не выдал врагам город, но, напротив,  избавил его от самого лютого врага – от войны, по примеру достойнейших  спартанцев, для коих лишь одно доподлинно прекрасно и справедливо – благо  отечества. Выслушав эти доводы, лакедемоняне смутились и оправдали обвиняемых.    

32. Вот теперь Алкивиад стремился на родину, впрочем; еще  больше ему хотелось предстать перед согражданами в облике полководца,  одержавшего столько побед над врагами. И он тронулся в путь, украсив аттические  триеры по обоим бортам щитами и другой военной добычей, ведя за собой множество  захваченных у неприятеля судов; еще больше неприятельских кораблей он пустил ко  дну и теперь вез в Афины снятые с них носовые украшения; число тех и других  вместе было не менее двухсот. Самосец Дурид (он возводит свой род к Алкивиаду)  сообщает еще, что Хрисогон, победитель на Пифийских играх, играл гребцам песню  на флейте, а команду им подавал трагический актер Каллипид – оба в ортостадии,  ксистиде[532] и вообще в полном уборе,  надеваемом для состязаний, – и что корабль командующего подлетел к  берегам, распустив красный парус, будто гуляка, возвращающийся с пирушки; но ни  Феопомп, ни Эфор, ни Ксенофонт этого не пишут, да и трудно поверить, чтобы,  возвращаясь из изгнания, после таких ужасных бедствий, Алкивиад позволил себе  так издеваться над афинянами. Нет, не без робости подходил он к гавани, а,  войдя в нее, спустился с триеры не прежде, нежели увидел с палубы своего  двоюродного брата Эвриптолема и целую толпу родственников и друзей, которые его  встречали и старались ободрить радостными криками. Когда же он, наконец,  спустился на берег, собравшийся народ, казалось, перестал замечать остальных  стратегов – все бежали к нему, выкрикивали его имя, приветствовали его, шли за  ним следом, увенчивали венками, если удавалось протиснуться поближе, те же,  кому это не удавалось, старались разглядеть его издали; люди постарше  показывали его молодым. К радости всего города примешано было немало слез, и  нынешнее счастье омрачалось воспоминаниями о былых бедствиях; помышляли и о  том, что останься тогда Алкивиад во главе войска и государственных дел – и в  Сицилии все могло бы сложиться более удачно, и прочие упования не были бы  обмануты, раз даже теперь, когда он застал Афины почти совершенно вытесненными  с моря, а на суше едва сохранившими собственные пригороды, в самом же городе –  раздоры и смуту, он принял управление и, воскресив эти горестные жалкие  остатки, не только вернул родине владычество на море, но явил ее повсюду  победительницей и в пеших сражениях.    

33. Постановление, разрешающее ему вернуться, было уже  принято раньше[533] по  предложению Крития, сына Каллесхра, как он сам о том написал в элегических  стихах, напоминая Алкивиаду об оказанной услуге:    

     

О возвращенье твоем говорил я  открыто, пред всеми.    

Речь произнес, записал, дело твое  завершил,    

Крепкой печатью однако уста я свои  запечатал...    

     

Теперь же Алкивиад выступил в Собрании перед народом; с  горечью, со слезами поведав о своих страданиях, он вскользь и очень сдержанно  попенял народу, во всем случившемся винил лишь свою злую судьбу и зависть  божества, а главным образом старался внушить согражданам бодрость и надежды на  будущее. Афиняне наградили его золотыми венками и выбрали стратегом с  неограниченными полномочиями – главнокомандующим сухопутными и морскими силами.  Кроме того, Собрание постановило возвратить ему имущество и снять заклятия,  наложенные на него эвмолпидами и кериками по приказу народа. Все прочие жрецы  повиновались, и лишь верховный жрец Феодор сказал: «Ежели он ни в чем не  повинен перед государством, стало быть, и я не призывал на его голову никаких  бедствий».    

34. Казалось бы, ничто не омрачало благоденствия Алкивиада,  но были люди, которых смущал и беспокоил самый срок его приезда. В тот день,  когда он приплыл к берегу Аттики, справлялся «Праздник омовения» в честь Афины.  Это тайное священнодействие, которое совершают праксиэргиды[534] в двадцать пятый день месяца фаргелиона:  они снимают с богини весь убор и окутывают статую покрывалом. Вот почему этот  день афиняне считают одним из самых злосчастных в году и стараются провести его  в полном бездействии. Не благосклонно, не радостно, думали они, приняла  Алкивиада богиня, но закрылась и не допустила его к себе.    

Тем не менее удача ни в чем не оставляла Алкивиада, и сто  триер, с которыми он собирался снова выйти в море, были уже снаряжены, но  какое-то благородное честолюбие не давало ему покинуть Афины до конца мистерий.  Ведь с тех пор как враги, укрепив Декелею, овладели дорогами, ведущими в Элевсин,  торжественная процессия из сухопутной превратилась в морскую и потеряла всю  свою красу: жертвоприношения, хороводы и многие другие обряды, которыми  сопровождается шествие с изображением Иакха, пришлось, по необходимости,  опустить. И Алкивиаду казалось, что он исполнит долг благочестия перед богами и  заслужит похвалу у людей, если вернет священнодействию исконный его вид,  проведя процессию посуху и защитив ее от неприятеля: либо, рассудил Алкивиад,  он совершенно унизит, втопчет в грязь Агида (коль скоро тот смирится с его  затеей), либо на виду у отечества вступит в священную, угодную богам битву, и  все сограждане станут свидетелями его доблести.    

Сообщив о своем решении эвмолпидам и керикам, он расставил  стражу на высотах и, едва рассвело, выслал вперед нескольких скороходов, а  затем, взявши жрецов, мистов и мистагогов[535] и  окружив их вооруженной стражей, в строгом порядке и тишине повел вперед это  воинское шествие, являвшее собою зрелище столь прекрасное и величавое, что все,  кроме завистников, называли его подлинным священнодействием и таинством. Никто  из неприятелей не осмелился на них напасть, и, благополучно приведя всех назад,  Алкивиад и сам возгордился, и войску внушил надменную уверенность, что под его  командою оно непобедимо и неодолимо, а у простого люда и бедняков снискал  поистине, невиданную любовь: ни о чем другом они более не мечтали, кроме того,  чтобы Алкивиад сделался над ними тиранном, иные не таясь, об этом говорили,  советовали ему презреть всяческую зависть, стать выше нее и, отбросив законы и  постановления отделавшись от болтунов – губителей государства... [Текст в  оригинале испорчен ] действовал и правил, не страшась клеветников.    

35. Какого взгляда на счет тираннии держался сам Алкивиад,  нам неизвестно, но наиболее влиятельные граждане были очень испуганы и  принимали все меры к тому, чтобы он отплыл как можно скорее: они неизменно  одобряли все его предложения и, между прочим, подали голоса за тех лиц, каких  он сам выбрал себе в товарищи по должности.    

Выйдя в плавание со своею сотней судов и причалив к Андросу,  он разбил в сражении и самих андросцев и поддерживавший их отряд лакедемонян,  но города не взял, чем и подал врагам первый повод к новым обвинениям против  него. Если бывали люди, которых губила собственная слава, то, пожалуй, яснее всего  это видно на примере Алкивиада. Велика была слава о его доблести и уме, ее  породило все, свершенное им, а потому любая неудача вызывала подозрение – ее  спешили приписать нерадивости, никто и верить не желал, будто для Алкивиада  существует что-либо недосягаемое: да, да, если только он постарается, ему все  удается! Афиняне надеялись вскоре услышать о захвате Хиоса и вообще всей Ионии.  Вот откуда и возмущение, с которым они встречали известия о том, что дела идут  не так-то уж быстро, отнюдь не молниеносно, как хотелось бы им. Они не думали о  том, как жестоко стеснен в средствах их полководец, ведущий войну с  противником, которого снабжает деньгами сам великий царь, и что по этой причине  Алкивиаду нередко приходится покидать свой лагерь в поисках жалования и пропитания  для войска, мало того, последнее обстоятельство послужило основанием еще для  одной жалобы на него! Когда Лисандр, поставленный лакедемонянами во главе  флота, начал выдавать матросам по четыре обола вместо трех – деньги он получил  от Кира, – Алкивиад, уже с трудом плативший своим даже три обола,  отправился в Карию, чтобы собрать денег, а командование судами передал Антиоху,  прекрасному кормчему, но человеку грубому и безрассудному. Этот Антиох, хотя и  получил от Алкивиада приказ не вступать в битву даже в том случае, если  неприятель нападет первым, дошел до такой наглости, до такого неповиновения,  что, изготовив к бою две триеры – свою и еще одну, доплыл до Эфеса и там  принялся разъезжать взад-вперед вдоль носов неприятельских кораблей, упорно раздражая  противника наглым кривлянием и оскорбительными речами. Сначала Лисандр послал  за ним в погоню всего лишь несколько судов, но затем, когда афиняне поспешили  на подмогу своему начальнику, вывел в море и остальные и одержал верх. Антиох  был убит, спартанцы захватили много кораблей и пленных и воздвигли трофей.  Весть об этом дошла до Алкивиада, он вернулся на Самос, тоже вышел в море со  всем флотом и пытался вызвать Лисандра на сражение, но тот, вполне  довольствуясь своей победой, остался в гавани.    

36. Тогда Фрасибул, сын Фрасона, один из тех, кто, ненавидя  Алкивиада, служил под его началом, уехал в Афины, чтобы выступить с  обвинениями; стараясь озлобить афинян, он утверждал в Собрании, будто Алкивиад  потому погубил все дело и потерял суда, что с унизительным легкомыслием  распорядился своими полномочиями, передав командование людям, которые заняли  при нем самые высокие посты благодаря лишь умению выпивать и матросскому  бахвальству, передал для того, чтобы самому беспрепятственно наживаться,  плавая, куда вздумается, пьянствовать да распутничать с абидосскими и  ионийскими гетерами, – и все это когда стоянка вражеских судов совсем  рядом! Ему вменяли в вину также постройку крепости, которую он возвел во Фракии  близ Бисанты – убежище на случай, если он не захочет или не сможет жить в  отечестве, утверждали обвинители. Народ поверил врагам Алкивиада и, желая  выразить ему свое нерасположение и гнев, избрал новых стратегов.    

Весть об этом испугала Алкивиада, и он окончательно покинул  лагерь; набрав наемников, он частным образом, на свой страх и риск, повел войну  с неподвластными царями фракийцами и получал значительные суммы от продажи  добычи; в то же время и греки, жившие по соседству с этими варварами,  чувствовали себя в безопасности под его защитой.    

Несколько позже стратеги Тидей, Менандр и Адимант со всеми  судами, какие в ту пору были у афинян, расположились при устье Эгоспотамов и  утром обыкновенно подплывали к Лампсаку, близ которого бросили якоря корабли  Лисандра, пытались вызвать спартанцев на бой, а потом возвращались назад и,  полные презрения к неприятелю, проводили день беспорядочно и беспечно.  Находившийся поблизости Алкивиад узнал о таком легкомыслии и не остался к нему  равнодушен: он прискакал верхом и стал было внушать стратегам, что они неудачно  выбрали место для стоянки – ведь на всем берегу нет ни гаваней, ни городов, и  продовольствие приходится доставлять издалека, из Сеста, – и что напрасно  смотрят они сквозь пальцы на то, как их матросы, сойдя на сушу, рассеиваются и  разбредаются кто куда, когда напротив стоит на якоре огромный флот, приученный  к единовластным повелениям и беспрекословному их выполнению.    

37. Но стратеги не соизволили прислушаться к  предостережениям Алкивиада и его совету перевести суда в Сест, а Тидей прямо  велел ему убираться прочь, прибавив насмешливо: «Теперь не ты стратег, а  другие». Алкивиад удалился, заподозрив их в измене, и, уезжая, говорил своим  знакомым из греческого лагеря, которые вышли его проводить, что если бы не эти  оскорбления, он в ближайшие дни заставил бы лакедемонян принять бой вопреки  собственному желанию, в противном же случае они лишились бы своих судов. Одни  решили, что он бросает слова на ветер, другие – что дело это вполне возможное:  стоит ему только собрать побольше фракийских копейщиков и всадников и, ударив с  суши, посеять смятение в лагере спартанцев. Как бы там ни было, но что ошибки  афинян он подметил верно, вскоре показал сам ход событий. Совершенно неожиданно  для афинян Лисандр напал на них, и только восемь триер под командою Конона  ускользнули, все же остальные – числом около двухсот – оказались в руках  неприятеля. Пленных Лисандр захватил три тысячи и всех казнил. А спустя немного  он взял и самый город афинян, сжег их корабли и разрушил Длинные стены.    

После этого Алкивиад в страхе перед лакедемонянами, которые  владычествовали теперь и на суше и на море, перебрался в Вифинию, увезя с собою  огромные богатства, однако еще больше оставив в своей крепости. Но в Вифинии  его обобрали тамошние разбойники-фракийцы, и, еще раз потеряв немалую долю  своего имущества, он решил отправиться к Артаксерксу в надежде, что царь,  узнавши его, оценит не меньше, чем прежде ценили Фемистокла. Тем более что и  цель у него более благородная: ведь он не собирался, подобно Фемистоклу,  предложить свои услуги для борьбы против сограждан, но хотел действовать в  интересах отечества, против его врагов, и для этого просить помощи у царя.  Алкивиад полагал, что Фарнабаз скорее, чем кто-либо другой, обеспечит ему  удобства и безопасность в пути, а потому приехал к нему во Фригию, поселился  там и, оказывая Фарнабазу все знаки почтения, в свою очередь был у него в  чести.    

38. Афиняне горевали, утратив первенствующее положение в  Греции, но только теперь, когда Лисандр отнял у них и свободу и передал власть  над городом Тридцати[536],  когда все погибло безвозвратно, они начали приходить к тем соображениям,  которые, будь они приняты в расчет своевременно, могли бы их спасти; они  сокрушались, перечисляя свои заблуждения и промахи, и самым непростительным  среди них признавали вторую вспышку гнева против Алкивиада. И верно, ведь он  ушел в изгнание без всякой вины, меж тем как они, рассердившись на его  помощника, постыдно лишившегося нескольких кораблей, куда более постыдно лишили  государство самого опытного и самого храброго из полководцев. Но в этих тяжких  обстоятельствах у них еще теплилась смутная надежда, что не все потеряно для  Афин, до тех пор пока жив Алкивиад. «И прежде, – рассуждали они, –  оказавшись на чужбине, он не захотел жить в праздности и покое, и теперь, если  только найдутся к этому какие-нибудь средства, не останется равнодушным  свидетелем наглости лакедемонян и буйства Тридцати». Мечтания народа не лишены  были здравого смысла, поскольку и Тридцать, со своей стороны, тревожились и  старались выведать, что делает и что замышляет Алкивиад, придавая этому  первостепенное значение. В конце концов, Критий стал внушать Лисандру, что  спартанцы не смогут уверенно властвовать над Грецией, если в Афинах возобладает  демократический способ правления, и что, хотя афиняне готовы отнестись к  олигархии вполне терпимо и даже благожелательно, Алкивиад, пока он жив, не даст  им примириться с существующим положением вещей. Лисандр однако согласился с  этими доводами не прежде, чем от спартанских властей пришла скитала,  предписывающая умертвить Алкивиада; вероятно, и в Спарте боялись его  беспокойного нрава и страсти к великим делам, а может быть, просто хотели  угодить Агиду.    

39. Лисандр отправил Фарнабазу письмо с просьбой исполнить  это распоряжение, а тот поручил дело своему брату Багею и дяде Сузамитре.  Алкивиад в то время жил с гетерою Тимандрой в одной фригийской деревне, и  как-то раз увидел вот какой сон. Приснилось ему, будто он одет в платье своей  возлюбленной, а она прижимает к груди его голову и, точно женщине, расписывает  лицо румянами и белилами. По другим сведениям, ему казалось, что Багей отсекает  ему голову и сжигает тело. Но все согласны, что видение явилось Алкивиаду  незадолго до смерти.    

Войти в дом убийцы не решились, но окружили его и подожгли.  Заметив начавшийся пожар, Алкивиад собрал все, какие удалось, плащи и покрывала  и набросил их сверху на огонь, потому, обмотав левую руку хламидой, а в правой  сжимая обнаженный меч, благополучно проскочил сквозь пламя, прежде чем успели  вспыхнуть брошенные им плащи, и, появившись перед варварами, рассеял их одним  своим видом. Никто не посмел преградить ему путь или вступить с ним в  рукопашную, – отбежав подальше, они метали копья и пускали стрелы. Наконец  Алкивиад пал, и варвары удалились; тогда Тимандра подняла тело с земли,  закутала и обернула его в несколько своих хитонов и с пышностью, с почетом –  насколько достало средств – похоронила.    

Говорят, что она была матерью Лайды, которая носила прозвище  «Коринфянки», хотя на самом деле была захвачена в плен в сицилийском городке  Гиккары.    

Соглашаясь со всеми изложенными здесь подробностями смерти  Алкивиада, иные истинным виновником ее называют не Фарнабаза, не Лисандра и не  лакедемонян, а самого Алкивиада, который соблазнил какую-то женщину из знатной  семьи и держал ее при себе, а братья женщины, не стерпев такой дерзости, подожгли  дом, где он тогда жил, и, как мы уже рассказывали, убили Алкивиада, едва только  тот выскочил из огня.    

     

     [Сопоставление ]         

40 (1). Таковы поступки этих мужей, которые мы считаем  достойными упоминания, и всякий может убедиться, что военные подвиги не склоняют  решительно чашу весов в пользу того или другого. Оба одинаково дали  многократные доказательства личного мужества и отваги, равно как и мастерства и  дальновидности полководца. Правда, кто-нибудь, пожалуй, объявит лучшим  военачальником Алкивиада, который вышел победителем во многих сражениях на суше  и на море; зато неизменно счастливо и весьма ощутимо воздействовать на дела  отечества своим присутствием и руководством и наносить им еще более ощутимый  вред, перейдя на сторону противника, было свойственно обоим.    

На государственном поприще не знавшее меры бесстыдство  Алкивиада, грубость и шутовство, которых он не гнушался, стараясь стяжать  любовь толпы, вызывали отвращение у людей благоразумных, тогда как Марция за  его крайнюю суровость, высокомерие и приверженность к олигархии возненавидел  римский народ. Ни то ни другое не похвально, и все же угождающий народу  искатель его благосклонности заслуживает меньшего порицания, нежели те, кто,  дабы их не сопричислили к подобным искателям, оскорбляет народ. Да, постыдно  льстить народу ради власти, но влияние, основывающееся на страхе, угнетении и  насилии, и постыдно, и бесчестно.    

41 (2). Что Марций был откровенен и прямодушен, Алкивиад же  в государственных делах хитер и лжив, не вызывает ни малейшего сомнения. Прежде  всего, ему ставят в вину злой обман, в который он ввел (как рассказывает  Фукидид[537]) спартанских послов, что  привело к расторжению мира. Но если такой образ действий снова вверг Афины в  войну, то он же сделал государство сильным и грозным благодаря союзу с  мантинейцами и аргосцами, который был заключен стараниями Алкивиада. По  сообщению Дионисия[538],  Марций также прибегнул к обману, чтобы столкнуть римлян с вольсками, – он  оклеветал вольсков, прибывших на священные игры. При этом, если взглянуть на  побудительную причину того и другого поступка, то худший из двух – второй. Не  из честолюбия, не в пылу борьбы или соперничества на государственном поприще,  как Алкивиад, но, поддавшись гневу, от которого, по слову Диона[539], нечего ждать  благодарности, Марций возмутил спокойствие многих областей Италии и в злобе на  отечество, как бы мимоходом погубил много ни в чем не повинных городов.    

Верно, что и гнев Алкивиада был причиною страшных бедствий  для его сограждан. Но как только Алкивиад узнал, что афиняне раскаиваются, он  проявил благожелательность; даже изгнанный вторично, он не радовался ошибке  стратегов, не остался равнодушен к их неудачному решению и угрожавшей им  опасности, а поступил так же, как некогда с Фемистоклом Аристид[540], которого по сю пору не  перестают хвалить за этот поступок: он приехал к тогдашним начальникам, не  питавшим к нему никаких дружеских чувств, чтобы рассказать и научить, что надо  делать. Марций же сначала заставил страдать все государство, хотя сам пострадал  по вине далеко не всего государства, лучшая и знатнейшая часть которого была  оскорблена наравне с ним и ему сочувствовала, а далее суровою непреклонностью к  просьбам многих посольств, стремившихся смягчить гнев одного-единственного  человека и загладить несправедливость, доказал, что затеял тяжкую и  непримиримую войну не для того, чтобы вернуться в отечество, но чтобы его  уничтожить. Есть тут и еще одно различие. Алкивиад перешел на сторону афинян,  страшась и ненавидя спартанцев за козни, которые они против него строили, тогда  как у Марция не было никаких оснований покидать вольсков, относившихся к нему  безупречно: он был избран командующим, облечен и властью, и полным доверием –  не то, что Алкивиад, услугами которого лакедемоняне скорее злоупотребляли, чем  пользовались, и который бродил у них по городу, потом столь же бесцельно  слонялся по лагерю и, в конце концов, отдал себя под покровительство  Тиссаферна. Впрочем, быть может, клянусь Зевсом, он для того и угождал  Тиссаферну, чтобы перс не погубил вконец Афины, куда он все же мечтал  вернуться?    

42 (3). Сообщают, что Алкивиад без стыда и совести брал  взятки, а за счет полученного позорно ублажал свою разнузданность и страсть к  роскоши. Напротив, Марция начальники не уговорили взять даже почетную награду.  Вот почему он был так ненавистен народу во время разногласий из-за долгов: все  утверждали, что он притесняет и поносит неимущих не по соображениям корысти, но  глумясь над ними и презирая их. Антипатр, рассказывающий в каком-то письме о  кончине философа Аристотеля, замечает: «Кроме всего прочего этот человек  обладал обаянием». Марцию это качество было совершенно чуждо, и потому даже его  достоинства и добрые поступки вызывали ненависть у людей, ими  облагодетельствованных: никто не в силах был мириться с его гордостью и  самомнением – спутником одиночества, как выразился Платон[541]. Алкивиад, наоборот, умел быть любезным и  обходительным с каждым встречным. Можно ли удивляться, что всякий его успех  восхваляли до небес, встречали благожелательно и с почетом, если даже многие из  его промахов и оплошностей имели в себе нечто привлекательное и милое? Вот  отчего, несмотря на весь вред, который он нанес государству, его часто выбирали  в стратеги и ставили во главе войска, а Марций, домогавшийся должности, на  которую ему давали право многочисленные подвиги, тем не менее потерпел  поражение. Первого сограждане не в силах были ненавидеть, даже страдая по его  вине, второго – уважали, но не любили.    

43 (4). Далее, Марций в качестве командующего перед  отечеством не отличился ни разу – он отличился лишь перед неприятелями, в ущерб  отечеству; Алкивиад неоднократно приносил пользу афинянам и как простой воин и  как командующий. В присутствии Алкивиада его противники никогда не могли взять  верх, все шло так, как того желал он, и лишь в его отсутствие набиралась сил  клевета; Марций не смутил своим присутствием римлян, которые вынесли ему  обвинительный приговор, не смутил и вольсков, которые его убили – убили  незаконно и бесчестно, но благовидный предлог к расправе он доставил им сам: не  приняв перемирия, предложенного от имени государства, он частным образом дал  женщинам себя уговорить и не вырвал корня вражды, не положил предела войне, а  только упустил неповторимо счастливый случай. Он не должен был отступать, не  убедив сначала в правильности своих действий тех, кто ему доверился, – разумеется,  если превыше всего он ставил свой долг перед ними. Если же вольски ничего не  значили в его глазах и он начал войну только для того, чтобы утолить свой гнев,  а затем прекратил ее, он и в этом случае поступил недостойно, ибо не ради  матери следовало пощадить родину, но вместе с родиной – и мать. Ведь и мать и  жена были частью родного города, который он осаждал. То, что он остался глух к  просьбам целого государства, к слезным мольбам послов и жрецов, а потом в угоду  матери отступил, – не было честью для матери, но скорее бесчестьем для  отечества, избавленного от гибели заступлением одной-единственной женщины и из  жалости к ней, точно само по себе оно пощады не заслуживало. Ненавистная,  жестокая, поистине немилостивая милость! В ней не было милосердия ни к одной из  воюющих сторон: ведь Марций отступил не потому, что согласился на уговоры  неприятелей, и не потому, что склонил к согласию с собою товарищей по оружию.  Причина всего этого – необщительный, чересчур надменный и самолюбивый нрав,  который и сам по себе толпе ненавистен, а в соединении с честолюбием  приобретает еще черты лютой неукротимости. Такие люди не хотят угождать народу,  точно вовсе не нуждаются в почетных званиях и должностях, но потом, не  получивши их, негодуют. Правда, черни не прислуживали и милостей ее не искали  ни Метелл, ни Аристид, ни Эпаминонд, но они действительно презирали все, что  народ властен пожаловать или отобрать, и, подвергаясь остракизму, терпя  поражения на выборах и выслушивая обвинительные приговоры в суде, они не гневались  на несправедливость сограждан и охотно примирялись с ними, когда те  раскаивались и просили изгнанников вернуться. Тому, кто менее всего заискивает  перед народом, менее всего приличествует и желание ему отомстить, тогда так же,  как слишком горькая обида того, кто не получил должность, проистекает из  слишком горячего стремления ее добиться.    

44 (5). Алкивиад никогда не скрывал, что почести радуют его,  а пренебрежение печалит, и потому старался быть приятным и милым для тех, среди  кого он жил. Марцию высокомерие не позволяло угождать тем, в чьей власти было и  почтить его и возвысить, но когда он оказывался обойденным, честолюбие  заставляло его гневаться и страдать. Именно это и могут поставить ему в упрек,  ибо все прочее в нем безукоризненно. Своей воздержностью и бескорыстием он  заслуживает сравнения с благороднейшими, чистейшими из греков, но, клянусь  Зевсом, никак не с Алкивиадом, крайне неразборчивым в подобных вопросах и  весьма мало заботившимся о доброй славе.    

     

 ЭМИЛИЙ ПАВЕЛ И  ТИМОЛЕОНТ    

     

[Перевод С.П. Маркиша]    

     

Эмилий Павел    

     

1. Мне случилось начать работу над этими жизнеописаниями,  выполняя чужую просьбу, но продолжать ее – и притом с большой любовью – уже для  себя самого: глядя в историю, словно в зеркало, я стараюсь изменить к лучшему  собственную жизнь и устроить ее по примеру тех, о чьих доблестях рассказываю.  Всего более это напоминает постоянное и близкое общение: благодаря истории мы  точно принимаем каждого из великих людей в своем доме, как дорогого гостя,  узнаем, «кто он и что»[542],  и выбираем из его подвигов самые значительные и прекрасные.    

     

О, где еще найдем такую радость мы?[543].    

     

Что сильнее способствует исправлению нравов? Демокрит учил  молиться о том, чтобы из объемлющего нас воздуха навстречу нам неизменно  выходили лишь благие образы[544] –  сродные и полезные человеку, а не зловещие или никчемные; тем самым он внес в  философию мысль, неверную и ведущую к неисчислимым предрассудкам. Что до меня,  то, прилежно изучая историю и занимаясь своими писаниями, я приучаю себя  постоянно хранить в душе память о самых лучших и знаменитых людях, а все  дурное, порочное и низкое, что неизбежно навязывается нам при общении с  окружающими, отталкивать и отвергать, спокойно и радостно устремляя свои мысли  к достойнейшим из образцов.    

Из их числа на этот раз я выбрал для тебя[545] жизнь Тимолеонта Коринфского и Эмилия Павла  – двух мужей не только одинакового образа мыслей, но и одинаково счастливой  судьбы, так что трудно решить, чему они более обязаны своими самыми  значительными успехами – удаче или благоразумию.    

2. Большинство историков согласно утверждают, что дом  Эмилиев принадлежит к числу патрицианских и самых древних в Риме; но что  основателем этого дома, оставившим потомству родовое имя, был Мамерк[546], сын мудреца Пифагора,  прозванный Эмилием за учтивость и прелесть речей, говорят лишь некоторые из  тех, кто держится мнения, будто Пифагор был учителем царя Нумы.    

Почти все Эмилии, достигшие известности и славы, были  взысканы удачей благодаря высоким нравственным качествам, в которых они  неустанно совершенствовались. Даже неудача Луция Павла при Каннах доказала его  здравомыслие и мужество: убедившись, что отговорить коллегу от битвы  невозможно, он, вопреки своему желанию, рядом с товарищем по должности принял  участие в битве, но не в бегстве – напротив, в то время как виновник поражения  в разгар опасности бросил свое войско, Луций Павел остался на месте и погиб в  бою.    

Его дочь Эмилия была замужем за Сципионом Африканским, а  сын, Павел Эмилий, которому посвящено это повествование, пришел в возраст в ту  пору, когда в Риме процветали величайшие, прославленные доблестью мужи, и  быстро отличился, хотя занятия его не были похожи на занятия тогдашних знатных  юношей и с самого начала он шел другою дорогой. Он не выступал с речами в суде  и решительно избегал радушных приветствий и благосклонных рукопожатий, которые  многие рассыпали столь предупредительно и ревностно, стараясь приобрести  доверие народа; не то, чтобы он был неспособен к чему-либо из этого от природы  – нет, он хотел снискать лучшую и высшую славу, доставляемую храбростью, справедливостью  и верностью, и в этом скоро превзошел всех своих сверстников.    

3. Первая из высших должностей, которой он домогался, было  должность эдила, и граждане оказали ему предпочтение перед двенадцатью другими  соискателями, каждый из которых, как сообщают, был впоследствии консулом. Затем  он стал жрецом, одним из так называемых авгуров, которых римляне назначают для  наблюдения и надзора за гаданиями по птицам и небесным знамениям, и,  неукоснительно держась отеческих обычаев, обнаружив поистине древнее благоговение  перед богами, доказал, что жречество, прежде считавшееся просто-напросто  почетным званием, к которому стремятся единственно славы ради, есть высочайшее  искусство, и подтвердил мнение философов, определяющих благочестие как науку о  почитании богов[547].  Все свои обязанности он выполнял умело и тщательно, не отвлекаясь ничем  посторонним, ничего не пропуская и не прибавляя вновь, но постоянно спорил с  товарищами по должности даже из-за самых незначительных оплошностей и внушал  им, что если иным и кажется, будто божество милостиво и легко прощает малые  небрежения, то для государства такое легкомыслие и нерадивость опасны. И верно,  не бывает так, чтобы потрясение основ государства начиналось резким вызовом,  брошенным закону, – нет, но по вине тех, кто не проявляет должного  внимания к мелочам, исчезает забота о делах первостепенной важности. Столь же  неутомимым исследователем и суровым стражем отеческих обычаев Эмилий выказал  себя и в военных делах: он никогда не заискивал перед солдатами, никогда,  командуя войском, не старался, – как поступали в ту пору очень  многие, – заранее обеспечить себе новое назначение на высшую должность,  потакая и угождая подчиненным, но, точно жрец каких-то страшных таинств, он  посвящал своих людей во все тайны военного искусства, грозно карал ослушников и  нарушителей порядка и тем самым вернул отечеству прежнюю силу, считая победу  над врагами лишь побочною целью рядом с главной – воспитанием сограждан.    

4. Когда у римлян началась война с Антиохом Великим и лучшие  полководцы уже были заняты ею, на западе вспыхнула другая война – поднялась  почти вся Испания. Туда был отправлен Эмилий в сане претора, но не с шестью  ликторами, а с двенадцатью; таким образом, почести ему оказывались консульские.  Он разбил варваров в двух больших сражениях[548],  выиграв их, по-видимому, главным образом благодаря своему мастерству  полководца: воспользовавшись преимуществами местности и вовремя перейдя  какую-то реку, он доставил своим воинам легкую победу. Противник потерял  тридцать тысяч убитыми, двести пятьдесят городов добровольно сдались Эмилию.  Восстановив в провинции мир и порядок, он вернулся в Рим, ни на единую драхму  не разбогатев в этом походе. Он вообще не умел и не любил наживать деньги, хотя  жил широко и щедро тратил свое состояние. А оно было совсем не так уж  значительно, и после смерти Эмилия едва удалось выплатить вдове причитавшуюся  ей сумму приданого.    

5. Женат он был на Папирии, дочери бывшего консула Мазона,  но после многих лет брака развелся, хотя супруга родила ему замечательных детей  – знаменитого Сципиона и Фабия Максима. Причина развода нам неизвестна (о ней  не говорит ни один писатель), но пожалуй, вернее всего будет вспомнить, как  некий римлянин, разводясь с женой и слыша порицания друзей, которые твердили  ему: «Разве она не целомудренна? Или не хороша собою? Или бесплодна?» –  выставил вперед ногу, обутую в башмак («кальтий» [calceus], как называют его  римляне), и сказал: «Разве он нехорош? Или стоптан? Но кто из вас знает, где он  жмет мне ногу?» В самом деле, по большей части не значительные или получившие  огласку проступки жены лишают ее мужа, но мелкие, частные столкновения,  проистекающие из неуступчивости или просто от несходства нравов, даже если они  скрыты от посторонних глаз, вызывают непоправимое отчуждение, которое делает  совместную жизнь невозможной. Разведясь с Папирией, Эмилий женился вторично;  двух сыновей, которых родила ему новая жена, он оставил у себя в доме, а  сыновей от первого брака ввел в самые могущественные и знатные римские семьи:  старшего усыновил... [Текст в оригинале испорчен ] Фабия Максима,  пятикратного консула, а младшего – сын Сципиона Африканского, двоюродный брат  мальчика, и дал ему имя Сципиона. Что касается дочерей Эмилия, то на одной из  них женился сын Катона, а на другой – Элий Туберон, достойнейший человек, с  невиданным в Риме величием переносивший свою бедность. Этих Элиев было в роду  шестнадцать человек и все они совместно владели одним маленьким, тесным  домиком, всех кормил один-единственный клочок земли[549], все жили под одной кровлей – со своими  женами и многочисленным потомством. Там жила и дочь Эмилия, двукратного консула  и дважды триумфатора, жила, не стыдясь бедности мужа, но преклоняясь перед его  нравственным совершенством – причиною и источником его бедности. А в наше  время, пока совместные владения братьев и родичей не размежеваны, не разделены  одно от другого целыми странами или, по меньшей мере, реками и стенами,  раздорам нет конца. Вот над какими примерами предлагает история задуматься и  поразмыслить тем, кто желает извлечь для себя полезный урок.    

6. Когда Эмилий был избран консулом, он выступил в поход  против приальпийских лигуров, которых иные называют лигустинцами, –  воинственного и храброго народа; соседство с римлянами выучило их искусству  ведения боевых действий. Вперемешку с галлами и приморскими племенами испанцев  они населяют окраину Италии, прилегающую к Альпам, и часть самих Альп, которая  омывается водами Тирренского моря и обращена к Африке. В ту пору они стали  заниматься еще и морским разбоем: их суда заплывали до самых Геркулесовых столпов,  обирая и грабя торговцев. Когда на них двинулся Эмилий, они собрали и выставили  сорокатысячное войско, но Эмилий, несмотря на пятикратное преимущество, которым  располагал неприятель (римлян было всего восемь тысяч), напал на лигуров,  разбил их и загнал в укрепленные города, после чего предложил им мир на весьма  умеренных и справедливых условиях: в намерения римлян отнюдь не входило до  конца истребить племя лигуров, служившее своего рода заслоном или преградою на  пути галльского вторжения, угроза которого постоянно висела над Италией. Итак,  лигуры доверились Эмилию и сдали ему свои суда и города. Города, не причинив им  ни малейшего ущерба и только распорядившись срыть укрепления, он вернул прежним  владельцам, но суда все отобрал, не оставив ни одного корабля более чем с тремя  рядами весел. Кроме того, он вернул свободу множеству пленников, захваченных  пиратами на суше и на море, – как римлянам, так равно и чужеземцам. Вот  какими подвигами было ознаменовано первое его консульство.    

Впоследствии он многократно выказывал недвусмысленное  желание снова получить должность консула и, наконец, предложил свою  кандидатуру, но потерпел неудачу и в дальнейшем оставил мысль об этом, разделяя  свой досуг меж исполнением жреческих обязанностей и занятиями с детьми, которым  он стремился дать не только обычное воспитание в староримском духе (вроде того,  что получил он сам), но, – с особым рвением, – и греческое  образование. Юношей окружали учителя грамматики, философии и красноречия, мало  того – скульпторы, художники, объездчики, псари, наставники в искусстве  охоты, – и все это были греки. И отец, если только его не отвлекали  какие-либо общественные дела, всегда сам наблюдал за их уроками и упражнениями,  и не было в Риме человека, который бы любил своих детей больше, чем Эмилий.    

7. Что же касается государственных дел, то они обстояли  следующим образом. Римляне вели войну с македонским царем Персеем и обвиняли  полководцев в том, что своею неопытностью и малодушием они навлекают на  отечество позор и насмешки и скорее сами терпят ущерб, нежели наносят его  врагу. Ведь еще совсем недавно римляне вытеснили из Азии Антиоха, который носил  прозвище «Великого», отбросили его за Тавр и заперли в Сирии, так что он был  счастлив купить мир за пятнадцать тысяч талантов, а незадолго до того сокрушили  в Фессалии Филиппа и избавили греков от власти македонян; наконец, они победили  самого Ганнибала с которым ни один царь не смел равняться отвагою и  могуществом, – и вдруг какой-то Персей сражается с ними, будто равный с  равными, а сам между тем вот уже сколько времени держится лишь с остатками  войска, уцелевшими после разгрома его отца! Они считали это позором для себя,  не зная, что Филипп, потерпев поражение, значительно увеличил и укрепил  македонские силы. Чтобы вкратце рассказать о том, как это случилось, я вернусь  немного назад.    

8. У Антигона, самого могущественного из Александровых  военачальников и преемников, доставившего и себе самому и своему роду царский  титул, был сын Деметрий; у Деметрия, в свою очередь, был сын Антигон по  прозвищу Гонат, а у того – Деметрий, который процарствовал недолгое время и  умер, оставив еще совсем юного сына Филиппа. Опасаясь беспорядков, первые  вельможи Македонии призвали Антигона, двоюродного брата умершего, женили его на  матери Филиппа и сначала назначили опекуном государя и полководцем, а затем,  убедившись в кротости и умеренности его нрава, видя пользу, которую его труды  приносят государству, провозгласили царем. Этого Антигона прозвали Досоном[550], за то что он щедро давал  обещания, но скупо их выполнял. Ему наследовал Филипп, который еще мальчиком  почитался одним из величайших государей своего времени: надеялись, что он  вернет Македонии ее прежнюю славу и, единственный, сможет противостать римской  мощи, грозившей уже целому миру. Но, разбитый Титом Фламинином в большом  сражении при Скотуссе[551],  он был настолько сломлен и растерян, что сдался безоговорочно на милость римлян  и радовался, когда ему удалось отделаться не слишком большой данью. Однако с  течением времени он все более тяготился своим положением: считая, что править  по милости римлян достойно скорее пленника, жадно цепляющегося за любое  удовольствие, нежели храброго и разумного мужа, он вновь устремил все помыслы к  войне и начал готовиться к ней, хитро скрывая свои истинные намерения. С этой  целью, оставляя города при больших дорогах и на берегу моря обессиленными и  почти пустыми, – чтобы не вызывать у римлян ни малейших опасений, –  он накапливал в середине страны большие силы – собирал в крепостях, городах и  на сторожевых постах оружие, деньги и крепких молодых людей; так постепенно он  приближался к войне; но как бы скрывал ее в глубине Македонии. Оружия было  запасено на тридцать тысяч человек, восемь миллионов медимнов хлеба надежно  хранилось за стенами, а денег скопилось так много, что хватило бы на жалование десяти  тысячам наемников в течение десяти лет. Но Филиппу так и не довелось увидеть  всю эту громаду в движении и самому ввести ее в действие: он умер от скорби и  уныния, когда узнал, что безвинно погубил одного из своих сыновей, Деметрия[552], по оговору другого сына  – человека негодного и порочного.    

Этот оставшийся в живых сын по имени Персей унаследовал  вместе с царством ненависть к римлянам, но осуществить отцовские планы он был  неспособен – по ничтожеству и испорченности своей натуры, среди различных  изъянов и пороков которой первое место занимало сребролюбие. Говорят даже, что  он не был кровным сыном Филиппа, но что супруга царя тайно взяла его  новорожденным у его настоящей матери, некоей штопальщицы из Аргоса по имени  Гнафения, и выдала за своего. Главным образом поэтому, надо думать, и погубил  Деметрия Персей: пока в семье был законный наследник, легче могло открыться,  что сам он – незаконнорожденный.    

9. И все же, вопреки собственной низости и малодушию, самим  размахом приготовлений он был вовлечен в войну и долгое время держался, успешно  отражая натиск римлян – значительных сухопутных и морских сил с полководцами в  ранге консула во главе, – а иной раз и беря над ними верх. Он разбил в  конном сражении Публия Лициния, который первым вторгся в Македонию: две с  половиной тысячи отборных воинов были убиты и шестьсот попали в плен. Затем он  неожиданно напал на стоянку вражеских кораблей близ Орея и двадцать судов со  всею поклажей захватил и увел, остальные же, груженные хлебом, пустил ко дну;  кроме того, в его руках оказались четыре пентеры[553]. Второе сражение он дал бывшему консулу  Гостилию, который пытался ворваться в Элимию, и повернул римлян вспять, а когда  Гостилий задумал тайно проникнуть в Македонию через Фессалию, заставил его  отказаться от этой мысли, угрожая новым сражением. Одновременно с этой войной,  словно желая выказать презрение противнику, который оставляет ему так много  досуга, он предпринял поход против дарданов, перебил десять тысяч варваров и  взял богатую добычу. Исподволь он старался двинуть на римлян и галлов, которые  обитали вдоль Истра (их зовут бастарнами[554]), –  воинственное племя, славившееся своей конницей; подстрекал вступить в войну и  иллирийцев, ведя переговоры через их царя Гентия. Были даже слухи, будто Персей  подкупил варваров и они готовятся через нижнюю Галлию, берегом Адриатики,  вторгнуться в пределы самой Италии.    

10. Когда все эти вести дошли до Рима, было решено забыть о  любезностях и посулах всех, притязавших на должность командующего, и поставить  во главе войска человека благоразумного и искушенного в руководстве широкими  начинаниями. Таким человеком был Павел Эмилий – уже пожилой (годы его близились  к шестидесяти), но крепкий телом, имевший надежную поддержку в молодых зятьях и  сыновьях, в многочисленных друзьях и влиятельных родичах, которые, все как  один, убеждали его откликнуться на зов народа и принять консульство. Сначала  Эмилий напустил на себя строгость и отклонял настояния толпы, делая вид, будто  теперь власть ему не нужна, но граждане день за днем являлись к дверям его дома,  громкими криками приглашая его на форум, и, в конце концов, он уступил. Едва он  появился на Поле среди соискателей, у всех возникло такое чувство, словно не за  консульством он пришел, но, напротив, сам принес гражданам залог победы и  успеха в войне. Вот с какими надеждами и с каким воодушевлением его встретили и  выбрали консулом во второй раз. Новым консулам не дали даже кинуть жребий, как  бывает обыкновенно при распределении провинций, но сразу поручили Эмилию  руководство Македонской войной.    

Рассказывают, что после этого весь народ торжественно  проводил его домой, и тут он застал свою маленькую дочь Терцию в слезах. Отец  приласкал ее и спросил, чем она так огорчена. «Как же, отец, – отвечала  девочка, обнимая и целуя его, – да ведь наш Персей умер!» (она имела в  виду комнатную собачку, носившую кличку «Персей»). «В добрый час, дочка! –  воскликнул Эмилий. – Да будут слова твои благим предзнаменованием!» Эту  историю сообщает оратор Цицерон в книге «О гадании»[555].    

11. В ту пору существовал обычай, по которому вновь  избранные консулы держали на форуме речь перед народом, выражая ему  признательность за внимание и доверие, но Эмилий, созвав граждан на собрание,  сказал им, что первого консульства с домогался потому, что сам искал власти,  второго, однако, – лишь потому, что они ищут полководца. Поэтому он не  обязан им ни малейшей признательностью, и если они сочтут, что кто-либо другой  поведет войну лучше, чем он, Эмилий, он охотно уступит этому человеку свое  место; но коль скоро они подлинно доверяют ему, пусть не вмешиваются в дела  командования, не распускают вздорных слухов и без всяких прекословий готовят  для войны все необходимое. В противном же случае, если они намерены  начальствовать над своим начальником, они окажутся во время похода в еще более  жалком и смешном положении, нежели теперь. Этой речью он внушил гражданам и  глубочайшее почтение к себе и твердую уверенность в будущем: все радовались,  что, пренебрегши заигрываниями льстецов, выбрали полководца прямодушного и  независимого. Столь послушным слугою добродетели и чести выказывал себя римский  народ ради того, чтобы подняться над остальными народами и повелевать ими.    

12. Что Эмилий Павел, отправившись к театру военных  действий, счастливо и легко переплыл море и быстро, без всяких происшествий  прибыл в свой лагерь, – я готов приписать благосклонности божества. Но,  раздумывая над тем, как удачно завершилась эта война – благодаря, во-первых,  его неукротимой отваге, во-вторых, дальновидным решениям, в-третьих, горячей  поддержке друзей и, наконец, присутствию духа, ясности и твердости суждения в  минуты крайней опасности, – раздумывая над этим, я не могу отнести  славные, замечательные подвиги Эмилия на счет его счастливой судьбы (что было  бы верно в применении к другим полководцам); разве что кто-нибудь скажет, что  счастливой судьбой Эмилия обернулось сребролюбие Персея, которое разрушило  надежды македонян и свело на нет все их блистательные и грозные приготовления,  поскольку у царя не хватило духа расстаться со своими деньгами. Вот как это  случилось. По просьбе Персея к нему на подмогу явились бастарны – десять тысяч  всадников и при каждом по одному пехотинцу – все до одного наемники, люди, не  умеющие ни пахать землю, ни плавать по морю, ни пасти скот, опытные в одном  лишь деле и одном искусстве – сражаться и побеждать врага. Когда они разбили  лагерь в Медике[556] и  соединились с войсками царя – рослые, на диво ловкие и проворные, заносчивые,  так и сыплющие угрозами по адресу неприятеля – они вселили в македонян бодрость  и веру, что римляне не выстоят и дрогнут при одном только виде этих солдат и их  перестроений на поле боя, ни с чем не схожих, внушающих ужас. Не успел Персей  воодушевить и ободрить этими надеждами своих людей, как бастарны потребовали по  тысяче золотых на каждого начальника, и мысль об этой груде денег помутила взор  скупца, лишила его рассудка – он отказался от помощи, и отпустил наемников,  точно не воевать собрался с римлянами, а вести их дела и готовился дать  точнейший отчет в своих военных расходах как раз тем, против кого эта война  начата. А ведь учителями его были все те же римляне, у которых, не считая всего  прочего, было сто тысяч воинов, собранных воедино и всегда готовых к сражению.  Но Персей, начиная борьбу против такой мощной силы, приступая к войне, которая  требовала столько побочных затрат, судорожно пересчитывал и опечатывал свое  золото, боясь коснуться его, точно чужого. И это делал не какой-нибудь лидиец  или финикиец[557] родом,  а человек, по праву родства притязавший на доблести Александра и Филиппа,  которые неуклонно держались того убеждения, что власть и победа приобретаются  за деньги, но не наоборот, – и покорили целый мир! Даже пословица ходила,  что греческие города берет не Филипп, а золото Филиппа. Александр[558], заметив во время  индийского похода, что македоняне непомерно обременены персидскими сокровищами,  которые они тащили с собою, сначала сжег свои повозки, а потом и остальных  убедил поступить точно так же и идти навстречу боям налегке, словно  освободившись от оков. Персей же, напротив, засыпав золотом себя самого, своих  детей и царство, не пожелал спастись, пожертвовав малой толикой своих денег, но  предпочел, вместе с неисчислимыми сокровищами, богатым пленником покинуть  отечество, чтобы самолично показать римлянам, как много он для них скопил.    

13. Он не ограничился тем, что обманул галлов и отправил их  восвояси: подстрекнув иллирийца Гентия за триста талантов принять участие в  войне, он приказал отсчитать и запечатать деньги в присутствии его посланцев,  когда же Гентий, уверившись в том, что получил свою плату, решился на гнусное и  страшное дело – задержал и заключил в тюрьму прибывших к нему римских  послов, – Персей, рассудив, что теперь незачем тратить на Гентия деньги,  поскольку он сам дал римлянам неопровержимые доказательства своей вражды и  своим бессовестным поступком уже втянул себя в войну, лишил несчастного его  трехсот талантов, а немного спустя равнодушно глядел на то, как претор Луций  Аниций с войском изгнал Гентия вместе с женой и детьми из его царства, как  сгоняют птицу с насиженного гнезда.    

На такого-то противника и двинулся теперь Эмилий. Презирая  самого Персея, он не мог не подивиться его мощи и тщательности приготовлений: у  царя было четыре тысячи всадников и без малого сорок тысяч воинов в пешем  строю. Он засел на берегу моря, у подножья Олимпа, в местности совершенно  неприступной, а к тому же еще и укрепленной им отовсюду валами и частоколами, и  чувствовал себя в полной безопасности, рассчитывая, что время и расходы истощат  силы Эмилия. Последний был человеком живого ума и стал тщательнейшим образом  взвешивать все способы и возможности приступить к делу. Замечая, однако, что  войско, привыкшее в прошлом к распущенности, недовольно промедлением и что  солдаты беспрестанно докучают начальникам нелепыми советами, он строго поставил  им это на вид и приказал впредь не вмешиваться не в свои дела и не заботиться  ни о чем другом, кроме собственного тела и оружия, дабы выказать свою  готовность рубиться истинно по-римски, когда полководец найдет это  своевременным. Ночным дозорам он велел нести службу без копий, полагая, что  караульные будут зорче наблюдать и успешнее бороться со сном, если не смогут  отразить нападения неприятеля.    

14. Более всего римлян тяготила жажда: вода была лишь в  немногих местах, скверная на вкус, да и та не текла, а скорее еле сочилась на  самом берегу моря. Разглядывая вздымавшуюся над их лагерем громаду Олимпа,  густо заросшего лесом, и по зелени листвы определив, что в недрах горы бьют  источники, а ручьи сбегают вниз, так и не выходя на поверхность, Эмилий  приказал пробить у подножья побольше отдушин и колодцев. Эти колодцы немедленно  наполнились чистой водой – сдавленная со всех сторон, она стремительно хлынула  в образовавшиеся пустоты. Впрочем, некоторые держатся взгляда, что не  существует скрытых водоемов в тех местах, откуда струятся воды, и что появление  воды должно рассматривать не как обнаружение или прорыв, но скорее как рождение  влаги – превращение материи в жидкость: в жидкость превращаются стиснутые в  недрах земли влажные испарения, которые, сгущаясь, приобретают текучесть.  Подобно тому, как женские груди не наполняются, словно сосуды, уже готовым  молоком, но, усваивая попавшую в них пищу, вырабатывают его и затем отцеживают,  точно так же прохладные и обильные источниками места не таят в себе воды или  особых вместилищ, которые бы своими запасами питали столько быстрых и глубоких  рек, но обращают в воду пар и воздух, сжимая их и сгущая. Когда роют яму, земля  под нажимом лопаты, словно женская грудь под губами сосущего младенца, выделяет  больше влаги, смачивая и умягчая испарения, а те места, где почва лежит в праздном  оцепенении, неспособны родить воду – там не достает движений, создающих  жидкость.    

Рассуждающие подобным образом дают людям, склонным к  сомнению, основание для вывода, будто у живых существ нет крови, и она  образуется лишь при ранениях, когда уплотняются некие ветры или, возможно,  плавится и растворяется плоть. Эту точку зрения опровергает еще и то  обстоятельство, что в подземных ходах и в рудниках попадаются настоящие реки,  которые не собираются капля за каплей, как следовало бы ожидать, если бы они возникали  в самый миг сотрясения земли, но льются потоком. Случается также, что из гор  или скал, расколотых ударом, вырывается могучая струя воды, которая затем  иссякает. Впрочем довольно об этом.    

15. Несколько дней Эмилий пребывал в полном бездействии;  говорят, что это единственный случай, когда два огромных войска, находясь в  такой близости друг к другу, стояли так мирно и спокойно. Когда же,  перепробовав и испытав все средства, Эмилий, наконец, узнал, что остается один  неохраняемый проход в Македонию – через Перребию[559], близ Пифия и Петры, он созвал совет,  скорее с надеждой думая о том, что проход не занят противником, нежели страшась  явных невыгод этой позиции, из-за которых противник ее и не занял. Сципион, по  прозвищу Назика, зять Сципиона Африканского, впоследствии пользовавшийся  громадным влиянием в сенате, первым из присутствовавших вызвался принять на  себя командование отрядом, который должен будет зайти неприятелю в тыл. Вторым  поднялся и с жаром предложил свои услуги Фабий Максим, старший из сыновей Эмилия,  в ту пору еще совсем юный. Эмилий весьма охотно дал им людей, но не в том  количестве, которое называет Полибий[560],  а в том, какое указывает сам Назика в письме к одному царю[561], – три тысячи италийцев-союзников и  все свое левое крыло, состоявшее из пяти тысяч воинов.    

Прибавив к этому сто двадцать всадников и двести человек из  смешанного фракийско-критского отряда Гарпала, Назика двинулся по дороге к морю  и разбил лагерь близ Гераклия, словно собираясь войти в плавание и высадиться в  тылу у македонян. Но когда воины поужинали и наступила темнота, он открыл  начальникам свой истинный замысел и ночью повел отряд в противоположном  направлении, остановив его на отдых лишь немного не доходя Пифия.    

В том месте высота Олимпа более десяти стадиев, как явствует  из эпиграммы[562] измерившего  ее:    

     

Где под вершиной Олимпа стоит  Аполлона Пифийца    

Храм, этих гор высоту точно измерил  отвес.    

Полностью стадиев десять, да к ним  еще надо прибавить    

Плефр, но потом из него четверть одну  исключить.    

Путь этот был Ксенагором измерен, Эвмеловым  сыном.    

Шлю я привет тебе, царь! Милость свою  мне даруй!    

     

Правда, сведущие землемеры утверждают, будто нет гор выше,  ни морей глубже десяти стадиев, однако мне кажется, что и Ксенагор делал свои  измерения не кое-как, а по всем правилам искусства, применяя необходимые  инструменты.    

16. Там Назика оставался до утра. Тем временем к Персею,  который ни о чем не подозревал, видя, что в лагере Эмилия все спокойно, явился  критянин-перебежчик, бросивший Назику в пути, и сообщил царю, что римляне его  обходят. Персей был испуган, однако с места не снялся и лишь отправил десять  тысяч наемников и две тысячи македонян под командованием Милона с приказом как  можно скорее занять перевал. Полибий говорит, что римляне застигли этот отряд  во время сна, Назика же утверждает, что на вершинах завязался ожесточенный и  кровавый бой, что на него ринулся какой-то фракийский наемник и он уложил  своего противника, пробив ему грудь копьем, и, наконец, что враг был сломлен,  Милон позорно бежал – безоружный, в одном хитоне, – а римляне, преследуя  неприятеля и не подвергаясь сами ни малейшей опасности, спустились на равнину.    

После этой неудачи Персей, объятый ужасом, разом лишившись  всякой надежды, поспешно двинулся назад. И все же он видел себя перед  необходимостью сделать выбор: либо остановиться у Пидны и попытать счастья в  бою, либо расчленить свои силы и ждать неприятеля у стен нескольких городов  одновременно, имея, однако, в виду, что коль скоро война вторгнется в пределы  страны, изгнать ее оттуда без большого кровопролития будет невозможно. Но  численное превосходство по-прежнему было на его стороне, и он мог предполагать,  что воины будут храбро сражаться, защищая своих детей и жен, особенно на глазах  у царя, в первых рядах разделяющего с ними опасность. Такими доводами ободряли  Персея друзья. И вот, разбив лагерь, он стал готовиться к сражению, осматривал  местность, назначал задания начальникам, чтобы сразу же, едва только римляне  покажутся, двинуться им навстречу. Рядом была и равнина, что благоприятствовало  передвижениям фаланги, которые требуют совершенно гладкого места, и тянущиеся  непрерывной чередою холмы, за которыми легковооруженные пехотинцы могли  укрыться или совершить неожиданный для врага поворот. Протекавшие посредине  речки Эсон и Левк, хотя и не очень глубокие в ту пору года (лето приближалось к  концу[563]), все же, по-видимому,  должны были оказаться препятствием на пути римлян.    

17. Соединившись с Назикой, Эмилий выстроил воинов в боевой  порядок и двинулся на македонян. Увидев их построение и численность, он  остановился в растерянности и задумался. Молодые военачальники, которым не  терпелось померяться силами с неприятелем, подъезжали к нему и просили не  медлить, а больше всех – Назика, которому успех на Олимпе придал  самонадеянности. Но Эмилий ответил, улыбаясь: «Да, будь я еще в твоих летах...  Но многочисленные победы объясняют мне ошибки побежденных и не велят с ходу  нападать на изготовившуюся к бою фалангу». После этого он приказал передним  рядам, находившимся у неприятеля перед глазами, стать по манипулам, образовав своего  рода боевую линию, а тем, кто двигался в конце колонны, – повернуться  кругом и приступить к сооружению рва и частокола для лагеря. К ним, отходя,  непрерывно присоединялись все новые группы воинов, и таким образом Эмилию  удалось, избегнув какого бы то ни было замешательства, ввести всех своих людей  в лагерь, неприметным образом распустив боевую линию.    

Пришла ночь, воины после ужина располагались на отдых и  готовились ко сну, как вдруг луна, полная и стоявшая высоко в небе, потемнела,  померкла, изменила свой цвет и, наконец, исчезла вовсе. И в то время, как  римляне, призывая луну снова засиять, по своему обыкновению стучали в медные  щиты и сосуды и протягивали к небу пылавшие головни и факелы, македоняне  держались совсем по-иному: лагерь их был объят страхом и тревогой, потихоньку  пополз слух, будто это знамение предвещает гибель царя.    

Эмилий обладал некоторыми сведениями о законах затмений[564], в силу которых луна  через определенные промежутки времени попадает в тень земли и остается  невидимой до тех пор, пока не минует темного пространства и пока солнце снова  ее не осветит, но, благоговейно чтя богов, часто принося им жертвы и зная толк  в прорицаниях, он, едва лишь заметил первые лучи освобождающейся от мрака луны,  заколол в ее честь одиннадцать телят. На рассвете он принес в жертву Гераклу  двадцать быков, одного за другим, но благоприятные предзнаменования явились  лишь с двадцать первым животным[565],  обещав римлянам победу в том случае, если они будут защищаться. И вот, посулив  богу сто быков и священные игры, Эмилий приказал военным трибунам строить  войско к бою, а сам, сидя в палатке, обращенной в сторону равнины и  неприятельского лагеря, стал ждать, пока солнце повернет и склонится к закату,  чтобы его лучи во время сражения не били римлянам прямо в лицо.    

18. Бой начался уже под вечер по почину врагов и, как  сообщают иные, благодаря хитрой выдумке Эмилия: римляне выпустили на македонян  невзнузданного коня, те погнались за ним, и началась первая стычка. Но другие  говорят, что фракийцы под командованием Александра совершили нападение на  римский обоз с сеном, а на них в свою очередь яростно бросились семьсот  лигурийцев. С обеих сторон стали подходить значительные подкрепления, и  сражение закипело. Эмилий, точно кормчий, уже по этим первым бурным колебаниям  обоих станов предвидя, какие размеры примет предстоящая битва, вышел из палатки  и, обходя легионы, стал ободрять солдат, а Назика на коне поспешил туда, где  летели копья и стрелы, и увидел, что в деле участвует почти вся македонская  армия. Впереди шли фракийцы, вид которых, по словам самого Назики, внушил ему  настоящий ужас: огромного роста, с ярко блиставшими щитами, в сияющих поножах,  одетые в черные хитоны, они потрясали тяжелыми железными мечами, вздымавшимися  прямо вверх над правым плечом. Рядом с фракийцами находились наемники, они были  вооружены неодинаково и смешаны с пеонийцами. За ними помещалась третья линия,  состоявшая из самих македонян, – отборные воины, в расцвете лет и  мужества, сверкавшие позолоченными доспехами и новыми пурпурными одеждами. В то  время как они занимали свое место в строю, из-за укреплений показались ряды  воинов с медными щитами, и равнина наполнилась ярким блеском железа и сиянием  меди, а горы загудели от крика и громогласных взаимных увещаний. Так отважно и  быстро устремились они вперед, что первые убитые пали не больше чем в двух  стадиях от римского лагеря.    

19. Битва уже завязалась, когда появился Эмилий и увидел,  что македоняне в первых линиях успели вонзить острия своих сарисс[566] в щиты римлян и, таким  образом, сделались недосягаемы для их мечей. Когда же и все прочие македоняне  по условленному сигналу разом отвели щиты от плеча и, взяв копья наперевес,  стойко встретили натиск римлян, ему стала понятна вся сила этого сомкнутого,  грозно ощетинившегося строя; никогда в жизни не видел он ничего более страшного  и потому ощутил испуг и замешательство, и нередко впоследствии вспоминал об  этом зрелище и о впечатлении, которое оно оставило. Но тогда, скрыв свои  чувства, он с веселым и беззаботным видом без шлема и панциря объезжал поле  сражения. Что же касается македонского царя, то он, как сообщает Полибий[567], в первый же час битвы  оробел и ускакал в город – якобы для того, чтобы совершить жертвоприношение  Гераклу, но этот бог не принимает жалких жертв от жалких трусов и глух к  неправедным молитвам. И в самом деле, несправедливо, чтобы не стреляющий  попадал в цель, одержал победу пустившийся в бегство, или вообще – бездельник  преуспевал, а негодяй благоденствовал! Молитвам же Эмилия бог внял: ведь он  молился об успехе в войне и о победе, держа в руке копье, и призывал бога на  помощь, сам доблестно сражаясь.    

Впрочем, некий Посидоний, сообщающий о себе, что был  участником событий того времени, и написавший обширную историю Персея,  утверждает, будто царь удалился не из трусости и не ссылался ни на какое  жертвоприношение, но что накануне лошадь копытом повредила ему голень. В разгар  боя Персей, невзирая на свое недомогание и не слушая советов друзей, приказал  подать вьючную лошадь и, сев на нее верхом, присоединился к сражающимся.  Панциря на нем не было, и так как с обеих сторон тучами летели копья, дротики и  стрелы, одно копье, сплошь железное, угодило в царя, правда, не острием, а  скользнувши вдоль левого бока, но с такой силой, что разорвало на нем хитон и  оставило на теле легкий кровоподтек; этот след от удара сохранился надолго. Вот  что рассказывает Посидоний в оправдание Персея.    

20. Римляне никакими усилиями не могли взломать сомкнутый  строй македонян, и тогда Салий, предводитель пелигнов[568], схватил значок своей когорты[569] и бросил его в гущу  врагов. Пелигны дружно устремились к тому месту, где он упал (покинуть знамя у  италийцев считается делом преступным и нечестивым), и тут обе стороны выказали  крайнее ожесточение и, обе же, понесли жестокий урон. Одни пытались мечами  отбиться от сарисс, или пригнуть их к земле щитами, или оттолкнуть в сторону,  схватив голыми руками, а другие, еще крепче стиснув свои копья, насквозь  пронзали нападающих, – ни щиты, ни панцири не могли защитить от удара  сариссы, – и бросали высоко вверх, выше головы, тела пелигнов и марруцинов,  которые, потеряв рассудок и озверев от ярости, рвались навстречу вражеским  ударам и верной смерти. Таким образом первые ряды бойцов были истреблены, а  стоявшие за ними подались назад; хотя настоящего бегства не было, все же  римляне отошли до горы Олокр, и тогда Эмилий, по словам Посидония, разорвал на  себе тунику, ибо, видя, что те отступили и что фаланга, окруженная отовсюду  густой щетиной сарисс, неприступна, точно лагерь, пали духом и прочие римляне.  Но поскольку местность была неровной, а боевая линия очень длинной, строй не  мог оставаться равномерно сомкнутым, и в македонской фаланге появились  многочисленные разрывы и бреши, что как правило случается с большим войском при  сложных перемещениях сражающихся, когда одни части оттесняются назад, а другие  выдвигаются вперед; заметив это, Эмилий поспешно подъехал ближе и, разъединив  когорты, приказал своим внедриться в пустые промежутки неприятельского строя и  вести бой не против всей фаланги в целом, а во многих местах, против отдельных  ее частей. Эмилий дал эти наставления начальникам, а те – солдатам, и как  только римляне проникли за ограду вражеских копий, ударяя в незащищенные крылья  или заходя в тыл, сила фаланги, заключавшаяся в единстве действий, разом  иссякла и строй распался, а в стычках один на один или небольшими группами  македоняне, безуспешно пытаясь короткими кинжалами пробить крепкие щиты римлян,  закрывавшие даже ноги, и своими легкими щитами оборониться от их тяжелых мечей,  насквозь рассекавших все доспехи, – в этих стычках македоняне были  обращены в бегство.    

21. Бой был жестокий. Среди прочих в нем участвовал и Марк,  сын Катона[570] и зять Эмилия, который  выказал чудеса храбрости, но потерял свой меч. Юноша, воспитанный со всем  возможным тщанием, сознающий свой долг перед великим отцом и желающий дать ему  великие доказательства собственной доблести, он решил, что недостоин жизни тот,  кто сохранит ее, оставив в добычу врагу свое оружие; пробегая по рядам и видя  друга или близкого человека, он каждому рассказывал о своей беде и просил  помощи. Набралось немало храбрых охотников, под предводительством Марка они  пробились в первые ряды сражающихся и бросились на противника. После яростной  схватки, в которой многие пали и многие были ранены, они оттеснили македонян и,  очистив место от врага, принялись искать меч. Насилу найдя его под грудами  оружия и трупов, они, вне себя от радости запев пеан, с еще большим  воодушевлением ударили на остатки продолжавшего сопротивляться неприятеля. В  конце концов три тысячи отборных воинов, не покинувших своего места в строю,  были истреблены все до одного, прочие же обратились в бегство, и началась  страшная резня: и равнина, и предгорье были усеяны трупами, а воды Левка даже  на следующий день, когда римляне переходили реку, были красны от крови.  Сообщают, что македонян было убито больше двадцати пяти тысяч. Римлян, по  словам Посидония, пало сто человек, по словам же Назики, – восемьдесят.    

22. Эту величайшего значения битву римляне выиграли с  удивительной быстротой: началась она в девятом часу, и не было десяти, как судьба  ее уже решилась[571],  остаток дня победители преследовали беглецов, неотступно гоня их на протяжении  ста двадцати стадиев, и потому вернулись лишь поздно вечером. Рабы с факелами  выходили им навстречу и под радостные крики отводили в палатки, ярко освещенные  и украшенные венками из плюща и лавра. Но сам полководец был в безутешном горе:  из двух сыновей, служивших под его командой, бесследно исчез младший, которого  он любил больше всех и который – Эмилий это видел – от природы превосходил  братьев величием духа. Отец подозревал, что пылкий и честолюбивый юноша, едва  успевший войти в возраст[572],  погиб, замешавшись по неопытности в самую гущу неприятеля. Его опасения и  тревога стали известны всему войску; солдаты прервали свой ужин, схватили  факелы, и кинулись одни к палатке Эмилия, другие – за укрепления, чтобы искать  тело среди павших в первые минуты боя. Весь лагерь охватило уныние, равнина  загудела от крика: «Сципион! Сципион!» – ведь римляне горячо любили этого  мальчика, который более, нежели любой из его родичей, редким сочетанием  духовных качеств с самого начала обещал вырасти в замечательного полководца и  государственного мужа. Поздно вечером, когда уже не оставалось почти никаких  надежд, он неожиданно возвратился из погони вместе с двумя или тремя товарищами,  весь в свежей крови врагов – словно породистый щенок, которого упоение победой  заводит иной раз слишком далеко. Это тот самый Сципион, что впоследствии  разрушал Карфаген и Нумантию и намного превосходил всех без изъятия тогдашних  римлян доблестью и могуществом. Так Судьба, отложив до другого раза злое  воздаяние за этот успех, позволила Эмилию в полной мере насладиться победой.    

23. Персей бежал из Пидны в Пеллу, его сопровождала конница,  которая не понесла почти никакого урона в сражении. Но когда всадников настигли  пехотинцы и стали осыпать их бранью, обвиняя в трусости и измене, стаскивать с  коней и избивать, царь испугался, свернул с дороги и, желая остаться  незамеченным, снял багряницу и положил ее перед собой на седло, а диадему взял  в руки. В конце концов, он даже сошел с коня и повел его в поводу – чтобы легче  было беседовать с друзьями. Но один из друзей прикинулся, будто у него  развязалась сандалия, другой – что ему надо напоить коня, третий – что сам  хочет пить, и так, мало-помалу, все они отстали и разбежались, страшась не  римлян, а крутого нрава Персея: ожесточенный несчастием, он только искал, на  кого бы свалить свою вину за поражение. Когда же, прибыв ночью в Пеллу, он  встретился с казначеями Эвктом и Эвлеем и те своими укорами, сожалениями, а  также несвоевременно откровенными советами до того разозлили царя, что он  выхватил короткий меч и заколол обоих, подле Персея не осталось никого, кроме  критянина Эвандра, этолийца Архедама и беотийца Неона. Из воинов за ним  следовали теперь только критяне: не то, чтобы они питали особое расположение к  царю, нет, они просто упорно липли к его сокровищам, точно пчелы к сотам. Дело  в том, что он вез с собою большие богатства, из которых критяне с молчаливого  его согласия расхитили чаши, кратеры и иную драгоценную утварь, – всего на  пятьдесят талантов. Однако добравшись до Амфиполя, а затем и до Галепса и  немного поуспокоившись, он снова поддался врожденному и старейшему своему  недугу – скупости, стал плакаться друзьям, что-де по небрежению позволил нескольким  золотым сосудам, принадлежавшим еще Александру Великому, попасть в руки критян,  и со слезами заклинал новых владельцев вернуть полученное и взять взамен  деньги. Те, кто знал его достаточно хорошо, сразу поняли, что он намерен  сыграть с критянами шутку на критский же манер[573], но кое-кто поверил и остался ни с чем: он  не только не заплатил им денег, но, сам выманив у друзей тридцать талантов  (которым вскорости суждено было достаться врагу), отплыл на Самофракию и припал  к алтарю кабиров[574] с  мольбою о защите и убежище.    

24. Говорят, что македоняне всегда славились любовью к своим  царям, но тут они сами сдались Эмилию и в течение двух дней отдали во власть  римлян всю страну – так дом, когда подломились опоры, рушится до самого  основания. Это, видимо, подкрепляет точку зрения тех, кто приписывает подвиги  Эмилия счастливой судьбе. Божественным знамением были, бесспорно, и  обстоятельства, сопровождавшие жертвоприношение в Амфиполе: священнодействие  уже началось, как вдруг в алтарь ударила молния и, воспламенивши жертву, –  заколотую Эмилием, сама завершила обряд. Но все доказательства благосклонности  к нему богов и судьбы превосходит то, что рассказывают о молве про эту его  победу. На четвертый день после поражения Персея под Пидной народ в Риме  смотрел конные состязания, и вдруг в передних рядах театра заговорили о том,  будто Эмилий в большой битве разгромил Персея и покорил всю Македонию. Эта  новость, быстро сделавшись всеобщим достоянием, вызвала в народе рукоплескания  и радостные крики, которые не прекращались в течение всего дня. Но поскольку  надежного источника слухов обнаружить не удалось и казалось, что, неизвестно  откуда взявшись, они просто переходят из уст в уста, молва угасла и затихла.  Когда же, спустя немного дней, пришло уже достоверное сообщение, все дивились  тому, первому, которое было одновременно и ложным и истинным.    

25. Рассказывают, что и о битве италиотов при реке Сагре  стало в тот же день известно на Пелопоннесе, равно как в Платеях – о битве с  персами при Микале[575].  Вскоре после победы, которую римляне одержали над Тарквиниями, выступившими  против них в союзе с латинянами, в город прибыли из лагеря два высоких и  красивых воина, чтобы возвестить о случившемся. Вероятно, это были Диоскуры.  Первый, кто встретил их на форуме подле источника, где они вываживали взмокших  от пота коней, изумился, услышав весть о победе. Тогда они, спокойно улыбаясь,  коснулись рукой его бороды, и тотчас волосы из черных сделались рыжими. Это  внушило доверие к их речам, а недоверчивому римлянину доставило прозвище  Агенобарба, что значит «Меднобородый». Оценить по достоинству такие рассказы  заставляют и события нашего времени. Когда Антоний[576] восстал против Домициана и Рим был в  смятении, ожидая большой войны с германцами, неожиданно и без всякого повода в  народе заговорили о какой-то победе, и по городу побежал слух, будто сам  Антоний убит, а вся его армия уничтожена без остатка. Доверие к этому известию  было так сильно, что многие из должностных лиц даже принесли жертвы богам.  Затем все же стали искать первого, кто завел эти речи, и так как никого не  нашли, – следы вели от одного к другому, и наконец, терялись в толпе,  словно в безбрежном море, не имея, по-видимому, никакого определенного  начала, – молва в городе быстро умолкла; Домициан с войском выступил в  поход, и уже в пути ему встретился гонец с донесением о победе. И тут  выяснилось, что слух распространился в Риме в самый день успеха, хотя от места  битвы до столицы более двадцати тысяч стадиев[577]. Это известно каждому из наших  современников.    

26. Гней Октавий, командовавший у Эмилия флотом, подошел к  Самофракии и хотя из почтения к богам не нарушил неприкосновенности Персеева  убежища., но принял все меры, чтобы тот не мог ускользнуть. Тем не менее Персей  сумел тайно уговорить некоего критянина по имени Ороанд, владельца крохотного суденышка,  взять его на борт вместе со всеми сокровищами. А тот, как истый критянин,  сокровища ночью погрузил, царю же вместе с детьми и самыми доверенными слугами  велел прийти на следующую ночь в гавань близ храма Деметры, но сам еще под  вечер снялся с якоря. Тяжко было Персею, когда ему, а вслед за ним жене и  детям, не знавшим прежде, что такое горе и скитания, пришлось протискиваться  сквозь узкое окошко в стене, но куда более тяжкий стон испустил он на берегу,  когда кто-то ему сказал, что видел Ороанда уже далеко в море. Начало светать,  и, окончательно расставшись со всеми надеждами, он с женою поспешил обратно к  стене; римляне, правда, заметили их, но схватить не успели. Детей он сам  поручил заботам некоего Иона, который когда-то был возлюбленным царя, но теперь  оказался изменником, что главным образом и вынудило Персея отдаться в руки  врагов – ведь даже дикий зверь покорно склоняется перед тем, кто отобрал у него  детенышей.    

Более всего Персей доверял Назике, и с ним хотел вести  переговоры, но Назика был далеко, и, проклявши свою судьбу, царь уступил  необходимости и сдался Октавию. В этих обстоятельствах яснее ясного  обнаружилось, что гнуснейший из его пороков – не сребролюбие, а низкое  жизнелюбие, из-за которого он сам лишил себя единственного права, дарованного  судьбою побежденным, – права на сострадание. Он попросил, чтобы его  доставили к Эмилию, и тот, видя в Персее великого человека, претерпевшего  горестное, судьбою ниспосланное падение, заплакал, поднялся с места и вместе с  друзьями вышел ему навстречу. Но Персей – о, позорнейшее зрелище! – упал  ниц и, касаясь руками его колен, разразился жалостными криками и мольбами.  Эмилий не в силах был слушать, но, с огорчением и неприязнью взглянув на царя,  прервал его: «Затем ты это делаешь, несчастный, зачем снимаешь с судьбы самое  веское из обвинений, доказывая, что страдаешь по справедливости и что не  теперешняя, а прежняя твоя участь тобою не заслужена?! Зачем ты принижаешь мою  победу и чернишь успех, открывая низкую душу недостойного римлян противника?!  Доблесть потерпевшего неудачу доставляет ему истинное уважение даже у  неприятеля, но нет в глазах римлян ничего презреннее трусости, даже если ей  сопутствует удача!»    

27. Тем не менее он поднял Персея с земли, протянул ему руку  и передал пленника Туберону, а сам повел к себе в палатку сыновей, зятьев и  других начальников (главным образом из числа молодых), сел и долго молчал,  погруженный в свои думы. Все смотрели на него с изумлением; наконец он  заговорил – о судьбе и делах человеческих: «Должно ли такому существу, как  человек, в пору, когда ему улыбается счастье, гордиться и чваниться, покоривши  народ, или город, или царство, или же, напротив, поразмыслить над этой  превратностью судьбы, которая, являя воителю пример всеобщего нашего бессилия,  учит ничто не считать постоянным и надежным? Есть ли такой час, когда человек  может чувствовать себя спокойно и уверенно, раз именно победа заставляет более  всего страшиться за свою участь и одно воспоминание о судьбе, вечно куда-то  спешащей и лишь на миг склоняющейся то к одному, то к другому, способно  отравить всякую радость? Неужели, за какой-то миг бросив к своим ногам наследие  Александра, который достиг высочайшей вершины могущества и обладал безмерною  властью, неужели, видя, как цари, еще совсем недавно окруженные многотысячною  пехотой и конницей, получают ежедневное пропитание из рук своих врагов, –  неужели после всего этого вы станете утверждать, будто наши удачи нерушимы пред  лицом времени? Нет, молодые люди, оставьте это пустое тщеславие и похвальбу  победою, но с неизменным смирением и робостью вглядывайтесь в будущее, ожидая  беды, которою воздаст каждому из вас божество за нынешнее благополучие». Долго  еще говорил Эмилий в том же духе и отпустил юношей не прежде, нежели, точно  уздою, смирил их надменность своими резкими словами.    

28. Затем он предоставил войску отдых, а сам отправился  осматривать Грецию, воспользовавшись своим досугом и со славою и с подлинным  человеколюбием. Приезжая в город, он облегчал участь народа, устанавливал  наилучший способ правления и оделял одних хлебом, а других маслом из царских  хранилищ. Найденные в них запасы были, говорят, так велики, что число  нуждающихся подошло к концу скорее, нежели истощились эти запасы. В Дельфах он  увидел высокую, белого камня колонну, которая должна была послужить основанием[578] для золотой статуи  Персея, и распорядился воздвигнуть на ней свое собственное изображение, сказав,  что побежденные должны уступать место победителям. В Олимпии, как сообщают, он  произнес слова, которые с тех пор у каждого на устах: что-де Фидий изобразил  Зевса таким, каким описал его Гомер[579].    

Тем временем из Рима прибыло посольство (числом десять  человек[580]), и Эмилий возвратил  македонянам их землю и города, разрешил им жить свободно и по собственным  законам, и лишь обязал платить римлянам подать в сто талантов, то есть более  чем вдвое меньше, нежели они платили своим царям. Он устраивал всевозможные  состязания, приносил жертвы богам, задавал пиры и обеды, без труда покрывая  расходы за счет царской казны и обнаруживая столько заботы о порядке, благовидности,  радушном приеме и должном размещении гостей, о том, чтобы каждому были оказаны  честь и дружелюбие в точном соответствии с его заслугами, что греки только  дивились, как он находит время для забав и, занимаясь важнейшими  государственными делами, не оставляет без наблюдения и дела маловажные.  Несмотря на щедрость и пышность приготовлений, наиболее лакомым блюдом для  приглашенных и отраднейшим для их взоров зрелищем бывал сам Эмилий, и это  доставляло ему немалую радость; вот почему, когда изумлялись его усердию и  стараниям, он отвечал, что устроить пир и выстроить боевую линию – задачи  весьма сходные: первый должен быть как можно приятнее в глазах гостей, вторая –  как можно страшнее в глазах врагов. Не менее горячо его хвалили за бескорыстие  и великодушие: он не пожелал даже взглянуть на груды серебра и золота, которые  извлекли из царских сокровищниц, но передал все квесторам для пополнения  общественной казны. Он только разрешил сыновьям, большим любителям книг,  забрать себе библиотеку царя и, распределяя награды за храбрость, дал своему  зятю Элию Туберону чашу весом в пять фунтов. Это тот самый Туберон, о котором  мы уже упоминали и который жил вместе с пятнадцатью своими родичами на доходы  от одного маленького поместья. Говорят, это был первый серебряный предмет в  доме Элиев, и принесла его к ним доблесть и оказанный доблести почет; до тех  пор ни они сами, ни их жены никогда и не думали о серебряной или золотой  утвари.    

29. Благополучно покончив с делами Греции, Эмилий  возвратился в Македонию и тут получил предписание сената отдать на разграбление  воинам, участвовавшим в войне против Персея, эпирские города. Он призвал  македонян помнить, что свободу им даровали римляне, призвал беречь свою  свободу, строго выполняя законы и храня меж собою согласие, и двинулся в Эпир.  Намереваясь совершить нападение неожиданно и повсюду в один час, он вызвал к  себе из каждого города по десяти самых почтенных и уважаемых мужей и приказал  им, чтобы все серебро и золото, хранившееся в храмах и частных домах, было в  назначенный день собрано и выдано. С каждой из этих депутаций он отправил  солдат во главе с центурионом – словно бы караульных, которым поручено  разыскивать и принимать золото. Когда наступил указанный день, эти воины, все  разом, ринулись грабить, так что в течение часа было обращено в рабство сто  пятьдесят тысяч человек и разорено семьдесят городов, но в результате столь  гибельного и всеобщего опустошения на долю каждого солдата пришлось не более  одиннадцати драхм. Всех привел в ужас такой исход войны: достояние целого  народа, разменянное по мелочам, обернулось ничтожным прибытком в руках  победителей.    

30. Исполнив это поручение сената, в высшей степени  противное его натуре, снисходительной и мягкой, Эмилий спустился в Орик. Оттуда  он переправился с войском в Италию и поплыл вверх по Тибру на царском корабле с  шестнадцатью рядами гребцов, пышно украшенном вражеским оружием, пурпурными  тканями и коврами, так что римляне, которые несметными толпами высыпали из  города и шли по берегу вровень с судном, медленно продвигавшимся против  течения, в какой-то мере уже заранее насладились зрелищем триумфа.    

Но воины, с вожделением взиравшие на царские сокровища,  считая, что они получили меньше, чем заслуживают, втайне кипели злобою на  Эмилия именно по этой причине, вслух же обвиняли его в том, что, командуя ими,  он проявил суровость настоящего тиранна, и были не слишком склонны поддержать  его просьбу о триумфе. Заметив это, Сервий Гальба, который был врагом Эмилия,  хоть и служил у него военным трибуном, дерзнул открыто заявить, что триумф  Эмилию давать не следует. Он распустил среди солдат множество клеветнических  слухов об их полководце и тем еще сильнее разжег ненависть к нему, а народных  трибунов просил перенести слушание дела назавтра: до конца дня оставалось всего  четыре часа, которых, по словам Гальбы, для обвинения было недостаточно.  Трибуны, однако, велели ему, если у него есть что сказать, говорить немедленно,  и он начал пространную, наполненную всевозможными поношениями речь, которая  тянулась до самых сумерек. Наконец совсем стемнело, и трибуны распустили  собрание, а солдаты, осмелев, собрались вокруг Гальбы, сговорились и на  рассвете заняли Капитолий, где народные трибуны решили возобновить собрание на  следующий день.    

31. Утром началось голосование, и первая триба подала голос  против триумфа. Это стало известно остальным трибам и сенату, и народ был до  крайности опечален оскорблением, которое наносят Эмилию, но лишь громко роптал,  не решаясь что бы то ни было предпринять. Однако знатнейшие сенаторы кричали,  что творится страшное дело, и призывали друг друга положить предел наглости и  бесчинству солдат, которые не остановятся перед любым беззаконием или насилием,  если никто и ничто не помешает им лишить Павла Эмилия победных почестей.  Держась все вместе, они пробились сквозь толпу, поднялись на Капитолий и  выразили желание, чтобы трибуны прервали подачу голосов, пока они не выскажут  народу то, что намерены ему сообщить. Когда все угомонились и наступила тишина,  вперед вышел Марк Сервилий, бывший консул, сразивший в поединках двадцать три  неприятеля, и сказал, что лишь теперь он до конца уразумел, какой великий  полководец Эмилий Павел, если с таким испорченным и разнузданным войском он  совершил столь прекрасные и великие подвиги, и, что он, Сервилий, не может  понять, почему римляне, восторженно праздновавшие победу над иллирийцами и  лигурами, теперь отказывают себе в удовольствии увидеть воочию царя македонян и  всю славу Александра и Филиппа, павшую пред римским оружием. «Слыханное ли  дело, – продолжал он, – прежде, когда до города докатилась лишь  смутная молва о победе, вы принесли жертвы богам и молили их о том, чтобы слух  поскорее подтвердился, а когда прибыл сам полководец, привезя победу с собою,  вы лишаете богов почестей, а себя радости, точно боитесь взглянуть на величие  достигнутого вами или щадите противника! И все же было бы лучше, если бы  сострадание к врагу расстроило триумф, но не зависть к главнокомандующему.  Между тем, – воскликнул он, – злоба, вашими стараниями, забрала такую  силу, что о заслугах полководца и о триумфе осмеливается разглагольствовать  человек без единого шрама на теле, гладкий и лоснящийся от беззаботной жизни, и  где? – перед нами, которых бесчисленные раны научили судить о достоинствах  и недостатках полководцев!» С этими словами он широко распахнул одежду и  показал собранию невероятное множество шрамов на груди; затем повернулся и  открыл некоторые части тела, которые не принято обнажать на людях. «Что, тебе  смешно? – крикнул он, обращаясь к Гальбе. – А я ими горжусь перед  согражданами, ради которых не слезал с коня день и ночь, зарабатывая эти язвы и  рубцы! Ладно, веди их голосовать, а я спущусь, и пойду следом, и узнаю, кто те  неблагодарные мерзавцы, которым больше по душе, чтобы военачальник умел льстить  и заискивать, нежели командовать!»    

32. Эта речь, как сообщают, поубавила у солдат спеси и столь  резко изменила их настроение, что все трибы дали Эмилию свое согласие на  триумф. И вот как он был отпразднован. Народ в красивых белых одеждах заполнил  помосты, сколоченные в театрах для конных ристаний (римляне зовут их «цирками»)  и вокруг форума и занял все улицы и кварталы, откуда можно было увидеть  шествие. Двери всех храмов распахнулись настежь, святилища наполнились венками  и благовонными курениями; многочисленные ликторы и служители расчищали путь,  оттесняя толпу, запрудившую середину дороги, и останавливая тех, кто  беспорядочно метался взад и вперед. Шествие было разделено на три дня[581], и первый из них едва  вместил назначенное зрелище: с утра дотемна на двухстах пятидесяти колесницах  везли захваченные у врага статуи, картины и гигантские изваяния. На следующий  день по городу проехало множество повозок с самым красивым и дорогим  македонским оружием; оно сверкало только что начищенной медью и железом и, хотя  было уложено искусно и весьма разумно, казалось нагроможденным без всякого  порядка: шлемы брошены поверх щитов, панцири – поверх поножей, критские пельты,  фракийские герры[582],  колчаны – вперемешку с конскими уздечками, и груды эти ощетинились обнаженными  мечами и насквозь проткнуты сариссами. Отдельные предметы недостаточно плотно  прилегали друг к другу, а потому, сталкиваясь в движении, издавали такой резкий  и грозный лязг, что даже на эти побежденные доспехи нельзя было смотреть без  страха. За повозками с оружием шли три тысячи человек и несли серебряную монету  в семистах пятидесяти сосудах; каждый сосуд вмещал три таланта и требовал  четырех носильщиков. За ними шли люди, искусно выставляя напоказ серебряные  чаши, кубки, рога и ковши, отличавшиеся большим весом и массивностью чеканки.    

33. На третий день, едва рассвело, по улицам двинулись  трубачи, играя не священный и не торжественный напев, но боевой, которым  римляне подбадривают себя на поле битвы. За ними вели сто двадцать откормленных  быков с вызолоченными рогами, ленты и венки украшали головы животных. Их вели  на заклание юноши в передниках с пурпурной каймой, а рядом мальчики несли  серебряные и золотые сосуды для возлияний. Далее несли золотую монету,  рассыпанную, подобно серебряной, по сосудам вместимостью в три таланта каждый.  Число их было семьдесят семь. Затем шли люди, высоко над головою поднимавшие  священный ковш, отлитый, по приказу Эмилия, из чистого золота, весивший десять  талантов, и украшенный драгоценными камнями, а также антигониды, селевкиды[583], чаши работы Ферикла и  золотую утварь со стола Персея. Далее следовала колесница Персея с его оружием;  поверх оружия лежала диадема. А там, чуть позади колесницы, вели уже и царских  детей в окружении целой толпы воспитателей, учителей и наставников, которые  плакали, простирали к зрителям руки и учили детей тоже молить о сострадании. Но  дети, – двое мальчиков и девочка, – по нежному своему возрасту еще не  могли постигнуть всей тяжести и глубины своих бедствий. Тем большую жалость они  вызывали простодушным неведением свершившихся перемен, так что на самого Персея  почти никто уже и не смотрел – столь велико было сочувствие, приковавшее взоры  римлян к малюткам. Многие не в силах были сдержать слезы, и у всех это зрелище  вызвало смешанное чувство радости и скорби, которое длилось, пока дети не  исчезли из вида.    

34. Позади детей и их прислужников шел сам царь в темном  гиматии и македонских башмаках; под бременем обрушившегося на него горя он  словно лишился рассудка и изумленно озирался, ничего толком не понимая. Его  сопровождали друзья и близкие; их лица были искажены печалью, они плакали и не  спускали с Персея глаз, всем своим видом свидетельствуя, что скорбят лишь о его  судьбе, о своей же не думают и не заботятся. Царь посылал к Эмилию просить,  чтобы его избавили от участия в триумфальной процессии. Но тот, по-видимому,  насмехаясь над его малодушием и чрезмерной любовью к жизни, ответил: «В чем же  дело? Это и прежде зависело от него, да и теперь ни от кого иного не зависит –  стоит ему только пожелать!..» Эмилий недвусмысленно намекал, что позору следует  предпочесть смерть, но на это несчастный не решился, теша себя какими-то  непонятными надеждами, и вот – стал частью у него же взятой добычи.    

Далее несли четыреста золотых венков, которые через особые  посольства вручили Эмилию города, поздравляя его с победой. И наконец на  великолепно убранной колеснице ехал сам полководец – муж, который и без всей  этой роскоши и знаков власти был достоин всеобщего внимания; он был одет в  пурпурную, затканную золотом тогу, и держал в правой руке ветку лавра. Все  войско, тоже с лавровыми ветвями в руках, по центуриям и манипулам, следовало  за колесницей, распевая по старинному обычаю насмешливые песни, а также гимны в  честь победы и подвигов Эмилия. Все прославляли его, все называли счастливцем,  и никто из порядочных людей ему не завидовал. Но существует, вероятно, некое  божество, удел коего – умерять чрезмерное счастье и так смешивать жребии  человеческой жизни, дабы ни одна не осталась совершенно непричастною бедствиям  и дабы, по слову Гомера[584],  самыми преуспевающими казались нам те, кому довелось изведать и худшие и лучшие  дни.    

35. У Эмилия было четыре сына; двое, Сципион и Фабий, вошли,  как я уже говорил, в другие семьи, двое остальных, которые родились от второй  жены и были еще подростками, воспитывались в доме отца. Один из них скончался  за пять дней до триумфа Эмилия на пятнадцатом году, другой, двенадцатилетний,  умер вслед за братом через три дня после триумфа, и не было среди римлян ни  единого, который бы не сострадал этому горю, – все ужасались жестокости  судьбы, не постыдившейся внести такую скорбь в дом счастья, радости и  праздничных жертвоприношений и примешать слезы и причитания к победным гимнам  триумфа.    

36. Однако Эмилий справедливо рассудил, что мужество и  стойкость потребны людям не только против сарисс и другого оружия, но равным  образом и против всяческих ударов судьбы, и так разумно повел себя в этом  сложном стечении обстоятельств, что дурное исчезло в хорошем и частное – во  всеобщем, не унизив величия победы и не оскорбив ее достоинства. Едва успев  похоронить сына, умершего первым, он, как уже было сказано, справил триумф, а  когда после триумфа умер второй, он созвал римский народ и произнес перед ним  речь – речь человека, который не сам ищет утешения, но желает утешить  сограждан, удрученных его бедою. Он сказал, что никогда не боялся ничего,  зависящего от рук и помыслов человеческих, но что из божеских даров неизменный  страх у него вызывала удача – самое ненадежное и переменчивое из всего  сущего, – особенно же во время последней войны, когда удача, точно свежий  попутный ветер, способствовала всем его начинаниям, так что всякий миг он  ожидал какой-нибудь перемены или перелома. «Отплыв из Брундизия, –  продолжал он, я за один день пересек Ионийское море и высадился на Керкире. На  пятый день после этого я принес жертву богу в Дельфах, а еще через пять дней  принял под свою команду войско в Македонии. Совершив обычные очищения, я сразу  же приступил к делу и в течение следующих пятнадцати дней самым успешным  образом закончил войну. Благополучное течение событий усугубляло мое недоверие  к судьбе, и так как неприятель был совершенно обезврежен и не грозил уже  никакими опасностями, более всего я боялся, как бы счастье не изменило мне в  море, на пути домой – вместе со всем этим огромным и победоносным войском, с  добычей и пленным царским семейством. Но этого не случилось, я прибыл к вам  целым и невредимым, весь город радовался, ликовал и приносил богам  благодарственные жертвы, а я по-прежнему подозревал судьбу в коварных умыслах,  зная, что никогда не раздает она людям свои великие дары безвозмездно. Мучаясь  в душе, стараясь предугадать будущее нашего государства, я избавился от этого  страха не прежде, чем лютое горе постигло меня в моем собственном доме и, в эти  великие дни, я предал погребению моих замечательных сыновей и единственных наследников  – обоих, одного за другим... Теперь главная опасность миновала, я спокоен и  твердо надеюсь, что судьба пребудет неизменно к вам благосклонной: бедствиями  моими и моих близких она досыта утолила свою зависть к нашим успехам в  Македонии и явила в триумфаторе не менее убедительный пример человеческого  бессилия, нежели в жертве триумфа, – с тою лишь разницей, что Персей, хотя  и побежденный, остался отцом, а Эмилий, его победитель, осиротел».    

37. Вот какую благородную, возвышенную речь, как говорят, произнес  перед народом Эмилий, и слова его были искренни и непритворны. Но для Персея,  которому Эмилий сочувствовал и всячески пытался помочь, ему не удалось сделать  почти ничего: царя только перевели из так называемого «каркера» [carcer][585] в место почище и стали  обращаться с ним чуть менее сурово, но из-под стражи не освободили, и, как  сообщает бо льшая часть писателей, он уморил себя голодом. Впрочем, по  некоторым сведениям, он окончил жизнь странным и необычным образом. Воины, его  караулившие, по какой-то причине невзлюбили Персея и, не находя иного способа  ему досадить, не давали узнику спать: они зорко следили за ним, стоило ему  забыться хотя бы на миг, как его тотчас будили и с помощью всевозможнейших  хитростей и выдумок заставляли бодрствовать, пока, изнуренный вконец, он не  испустил дух. Умерли и двое его детей. Третий, Александр, который, как говорят,  был весьма искусен в резьбе по дереву, выучился латинскому языку и грамоте и  служил писцом у должностных лиц, считаясь прекрасным знатоком своего дела.    

38. Подвиги в Македонии высоко ценятся, в то же время, и как  величайшее благодеяние Эмилия простому народу, ибо он внес тогда в казну  столько денег, что не было нужды взимать с граждан подать вплоть до консульства  Гирция и Пансы[586],  которые исполняли должность во время первой войны Антония с Цезарем. И  примечательная особенность: при всей благосклонности, при всем уважении,  которые питал к нему народ, Эмилий был приверженцем аристократии и никогда ни  словом ни делом не угождал толпе, но при решении любого вопроса государственной  важности неизменно присоединялся к самым знатным и могущественным. Впоследствии  это дало Аппию повод бросить резкий упрек Сципиону Африканскому. Оба они в ту  пору пользовались в Риме наибольшим влиянием, и оба притязали на должность цензора.  Один имел на своей стороне аристократию и сенат (которым с давних времен хранил  верность род Аппиев), а другой, хотя был велик и могуществен сам по себе, во  всех обстоятельствах полагался на любовь и поддержку народа. Как-то раз Сципион  явился на форум в сопровождении нескольких вольноотпущенников и людей темного  происхождения, но горластых площадных крикунов, легко увлекающих за собой толпу  и потому способных коварством и насилием достигнуть чего угодно. Увидев его,  Аппий громко воскликнул: «Ах, Эмилий Павел, как не застонать тебе в подземном  царстве, видя, что твоего сына ведут к цензуре глашатай Эмилий и Лициний  Филоник!»    

Сципион пользовался благосклонностью народа за то, что  безмерно его возвеличивал; но и к Эмилию, несмотря на его приверженность аристократии,  простой люд питал чувства не менее горячие, нежели к самому усердному искателю  расположения толпы, готовому во всем ей угождать. Это явствует из того, что,  кроме всех остальных почестей, римляне удостоили его и цензуры – должности,  которая считается самой высокой из всех и облекает огромною властью, между  прочим, властью вершить надзор за нравами граждан. Цензоры изгоняют из сената  тех, кто ведет неподобающую жизнь, объявляют самого достойного первым в  сенатском списке и могут опозорить развратного молодого человека, отобрав у  него коня. Кроме того, они следят за оценкой имущества и за податными списками.  При Эмилии в них значилось триста тридцать семь тысяч четыреста пятьдесят два  человека, первым в сенате был объявлен Марк Эмилий Лепид, занявший это почетное  место уже в четвертый раз, и лишь трое сенаторов, ничем себя не прославивших,  исключены из сословия. Такую же умеренность Эмилий и его товарищ по должности  Марций Филипп выказали и в отношении всадников.    

39. Бо льшая часть самых важных дел была уже  завершена, когда Эмилий внезапно захворал. Сначала состояние его было тяжелым,  потом опасность миновала, но болезнь оставалась мучительной и упорной. По  совету врачей он уехал в Элею Италийскую и там прожил долгое время в своем  поместье на берегу моря в тишине и покое. Римляне тосковали по нему, и часто в  театрах раздавались крики, свидетельствовавшие об их упорном желании снова его  увидеть. Однажды предстояло жертвоприношение, настоятельно требовавшее его  присутствия, и так как Эмилий чувствовал себя уже достаточно окрепшим, он  вернулся в Рим. Вместе с другими жрецами он принес жертву, окруженный ликующей  толпой, а назавтра снова совершил жертвоприношение, на этот раз один, в  благодарность богам за свое исцеление. Закончив обряд, он возвратился к себе,  лег в постель и тут неожиданно, даже не осознав, не почувствовав совершившейся  перемены, впал в беспамятство, лишился рассудка и на третий день скончался,  достигнув в жизни всего, что, по общему убеждению, делает человека счастливым.  Сами похороны его достойны восхищения: ревностное участие всех собравшихся  почтило доблесть покойного самыми прекрасными и завидными погребальными дарами.  То было не золото, не слоновая кость, не показная пышность убранства, но  душевная склонность, почтение и любовь не только сограждан, но и противников.  Все испанцы, лигуры и македоняне, сколько их ни было тогда в Риме, собрались  вокруг погребального одра, молодые и сильные подняли его на плечи и понесли, а  люди постарше двинулись следом, называя Эмилия благодетелем и спасителем их  родной земли. И верно, не только в пору побед римского полководца узнали все  они его кротость и человеколюбие, нет, и впоследствии, до конца своей жизни, он  продолжал заботиться о них и оказывать им всевозможные услуги, точно родным и  близким.    

Наследниками своего состояния, которое, как сообщают, не  превышало трехсот семидесяти тысяч, он оставил обоих сыновей, но младший,  Сципион, уступил всю свою долю брату, поскольку сам был принят более богатым  домом Сципиона Африканского.    

Таковы, судя по различным рассказам, были жизнь и нрав Павла  Эмилия.    

 Тимолеонт    

     

1. Положение дел в Сиракузах до посылки Тимолеонта в Сицилию  было таково. Когда Дион, изгнавший тиранна Дионисия, вскорости после этого был  коварно убит, между сторонниками Диона, вместе с ним освободившими Сиракузы,  начались раздоры, и бесчисленные бедствия едва вконец не опустошили город,  непрерывно менявший одного тиранна на другого[587], войны уже успели разорить и обезлюдить  чуть ли не всю Сицилию, большая часть городов находилась в руках собравшихся  отовсюду варваров и не получающих жалования солдат, которые нисколько не  возражали против частой смены властей. И вот, спустя девять лет, Дионисий  собрал наемников, сверг Нисея, правившего тогда Сиракузами, и опять сделался  тиранном, и, если прежде казалось невероятным, что столь незначительная сила  могла сокрушить самую неколебимую из всех когда-либо существовавших тиранний,  еще более невероятным было это новое превращение жалкого изгнанника в господина  и владыку тех, кто его изгнал. Сиракузяне, которые остались в городе, сделались  рабами тиранна, – и вообще-то нравом не кроткого, а тут еще до крайности  ожесточившегося в бедах, – меж тем как самые лучшие и знатные граждане  обратились к Гикету, правителю Леонтин[588],  отдались под его покровительство и выбрали своим военачальником – не потому,  что он был лучше других тираннов, но потому, что иного выхода они не видели, а  Гикет сам был родом сиракузянин и обладал достаточными силами для борьбы с  Дионисием; итак, они доверились Гикету.    

2. В это время большой флот карфагенян подошел к берегам  Сицилии, и над островом нависла тяжкая угроза; испуганные сицилийцы решили  отправить посольство в Грецию, к коринфянам, и просить их о помощи, не только  полагаясь на свое с ними родство[589] и  помня о многочисленных благодеяниях, которые и прежде оказывал им Коринф, но  зная, что этот город всегда отличался любовью к свободе и ненавистью к тираннии  и что он неоднократно вел жесточайшие войны не ради собственного владычества  или обогащения, а ради свободы греков. Так как Гикет взял на себя командование,  помышляя не о свободе сиракузян, а о тираннической власти над ними, он тайно  вступил в переговоры с карфагенянами, но для вида во всеуслышание восхвалял  решение сиракузян и одновременно с ними отправил посольство в Пелопоннес; разумеется,  он отнюдь не желал, чтобы оттуда пришла помощь, но надеялся, что если  коринфяне, занятые смутами и беспорядками в самой Греции, откажут  просителям, – а этого вполне можно было ожидать, – он тем легче  переметнется на сторону карфагенян и воспользуется услугами новых союзников в  войне, но не против тиранна, а против сиракузян. Все эти замыслы немного спустя  вышли наружу.    

3. Когда посольство прибыло, коринфяне, неизменно  проявлявшие заботу о своих колониях, а больше всего – о Сиракузах, и по  счастливой случайности в ту пору не принимавшие участия в распрях между  греками, но жившие в мире и покое, охотно постановили помочь сицилийцам. Стали  думать, кого назначить полководцем, и должностные лица предлагали различных  граждан, желавших прославиться, как вдруг поднялся кто-то из простого народа и  назвал Тимолеонта, сына Тимодема, – человека, уже отошедшего от  общественных дел и не питавшего ни надежд, ни склонности снова к ним вернуться,  так что, вероятно, имя это было произнесено по наитию свыше: столь очевидно и  незамедлительно проявилось благоволение судьбы к этому избранию, столь  неизменно сопровождали ее милости все начинания Тимолеонта, украшая природную  его доблесть.    

Он был сыном именитых родителей – Тимодема и Демаристы,  отличался любовью к отечеству и необыкновенною кротостью нрава, но ненавидел  тираннию и порок. Качества воина сочетались в нем так прекрасно и равномерно,  что юношей он обнаруживал не меньше благоразумия, нежели стариком – отваги. У  Тимолеонта был старший брат Тимофан, нисколько на него не похожий –  безрассудный, испорченный страстью к единодержавию (эту страсть внушили ему  дурные друзья и наемники-чужеземцы, постоянно его окружавшие), но в боях  стремительный и отчаянно смелый. Этим он привлек к себе внимание сограждан,  которые, полагаясь на его воинственность и предприимчивость, несколько раз  назначали его командующим. В исполнении должности ему помогал Тимолеонт:  промахи брата он скрывал или сильно преуменьшал, а то, что было в нем от  природы привлекательного, выставлял вперед и всячески возвеличивал.    

4. Во время битвы коринфян с аргивянами[590] и клеонийцами, когда Тимолеонт сражался в  рядах гоплитов, Тимофан, командовавший конницей, попал в беду: его конь был  ранен и сбросил хозяина прямо в гущу врагов, большая часть его спутников в  ужасе рассеялась, а немногие оставшиеся, отражая натиск многочисленного  противника, уже едва держалась. Заметив это, Тимолеонт бросился на подмогу и,  прикрыв распростертого на земле Тимофана щитом, подставил под удары свои  доспехи и само тело; весь израненный стрелами и мечами, он тем не менее  отбросил нападавших и спас брата.    

Когда же коринфяне, опасаясь, как бы им снова не потерпеть  насилия от собственных союзников и снова не потерять своего города[591], решили держать на службе  четыреста наемников и начальником отряда назначили Тимофана, последний, забыв о  чести и справедливости, тотчас стал принимать меры к тому, чтобы подчинить  город своей власти, казнил без суда многих виднейших граждан и, в конце концов,  открыто провозгласил себя тиранном. Для Тимолеонта это было настоящей мукой,  низкий поступок брата он считал своим личным несчастьем и сначала сам  уговаривал Тимофана расстаться с безумным и несчастным увлечением и найти  какой-нибудь способ загладить свою вину перед согражданами, а когда тот  высокомерно отверг все его увещания, выждал несколько дней и опять явился к  тиранну, на этот раз приведя с собою из родственников – Эсхила, шурина  Тимофана, а из друзей – некоего прорицателя, которого Феопомп называет Сатиром,  а Эфор и Тимей Орфагором; втроем они обступили Тимофана и умоляли его хотя бы  теперь опомниться и изменить образ действий. Тимофан вначале насмехался над  ними, но потом разгневался и вышел из себя, и тогда Тимолеонт отошел немного в  сторону и, покрыв голову заплакал, а двое остальных обнажили мечи и уложили  тиранна на месте[592].    

5. Слух об этом быстро разнесся по Коринфу, и лучшие  граждане хвалили Тимолеонта за силу духа и ненависть к пороку – за то, что при  всей своей доброте и любви к близким он тем не менее предпочел отечество семье,  честь и справедливость – собственным интересам и спас брата, когда тот храбро  сражался за родину, но убил его, когда тот коварно замыслил лишить ее свободы.  Те же, кто не выносил демократического правления, кто привык ловить взоры  властителя, делали вид, будто радуются смерти тиранна, но Тимолеонта осуждали,  называли его поступок нечестивым и гнусным и этим повергли его в глубокое  уныние. А когда, узнав, что и мать безутешно горюет и призывает на его голову  страшные и грозные проклятия, он пошел к ней, чтобы ее утешить, она же не захотела  его видеть и заперла перед ним двери дома, Тимолеонт окончательно пал духом,  тронулся в уме и решил уморить себя голодом, но друзья помешали его намерению,  пустили в ход все средства убеждения и насилия, и в конце концов он согласился  остаться жить, но – в полном одиночестве; и вот, бросив все государственные  дела, он первое время даже не показывался в городе, но, тоскуя и сокрушаясь,  бродил по самым безлюдным местам.    

6. Вот каким образом решения, – если только они не  черпают устойчивость и силу в философии и доводах рассудка, – уже  осуществившись, могут быть легко поколеблены случайными похвалами и порицаниями  или даже вовсе лишаются своих внутренних оснований. Надо, по-видимому, чтобы и  само действие было прекрасным и справедливым, и суждение, из которого оно  проистекает, – прочным и неизменным, вот тогда мы действуем вполне  осознанно и, если по нашей слабости яркое представление о красоте завершенного  дела меркнет, не приходим в отчаяние, точно обжоры, которые с необыкновенной  жадностью спешат набить глотку всевозможными яствами, но очень скоро наедаются  до отвала и начинают испытывать отвращение к пище. Раскаяние способно и  прекрасный поступок превратить в постыдный, меж тем как осмотрительно и твердо  сделанный выбор не меняется даже в случае неуспеха самого предприятия. Вот  почему афинянин Фокион, постоянно выступавший против начинаний Леосфена[593], когда тот, казалось,  одержал верх над врагом, сказал, глядя, как афиняне приносят жертвы и  хвастаются победой: «Быть виновником этого торжества я бы хотел, но высказать  иное суждение, чем прежде, ни за что не хотел бы». Еще решительнее выразился  друг Платона, локриец Аристид. Дионисий Старший попросил у него в жены[594] одну из дочерей, тот  ответил, что охотнее увидит девушку мертвой, нежели замужем за тиранном, и  тогда Дионисий немного спустя умертвил детей Аристида и, глумясь над отцом,  осведомился, все ли еще он придерживается прежнего мнения касательно выдачи  замуж своих дочерей. «Я скорблю о случившемся, – заявил Аристид, – но  в словах своих не раскаиваюсь». Такое поведение свидетельствует о редком  нравственном величии и совершенстве.    

7. Мука, которую терпел Тимолеонт, – было ли то  сожаление об убитом или стыд перед матерью, – до такой степени сломила и  сокрушила его дух, что без малого двадцать лет он не принимал участия ни в  едином общественном деле. Но когда было произнесено его имя, а народ охотно  принял это предложение и проголосовал за него, поднялся Телеклид, в ту пору  самый известный и влиятельный среди граждан Коринфа, и призвал Тимолеонта  выполнить свой долг, как подобает храброму и благородному человеку. «Если ты  выдержишь испытание, – сказал он, – мы будем считать тебя  тиранноубийцей, не выдержишь – братоубийцей».    

В то время как Тимолеонт готовился к отплытию и собирал  войско, к коринфянам пришло послание от Гикета, обнаружившее его измену и  предательство. Сразу после отправки посольства он открыто примкнул к  карфагенянам и вместе с ними боролся против Дионисия, чтобы, изгнав его, самому  сделаться тиранном Сиракуз. Опасаясь, что с преждевременным прибытием из  Коринфа войска и полководца все его надежды могут рухнуть, он написал  коринфянам послание, которое гласило, что им вовсе ни к чему принимать на себя  хлопоты и затраты – незачем снаряжать опасный морской поход в Сицилию прежде  всего по той причине, что этому воспрепятствуют карфагеняне, многочисленные  суда которых преградят путь их флоту; сам же он, Гикет, поскольку коринфяне  мешкали, был-де вынужден вступить с карфагенянами в союз против тиранна. Если  до тех пор иные из коринфян с некоторой прохладой относились к походу, то это  письмо так всех ожесточило против Гикета, что каждый охотно помогал Тимолеонту  и вместе с ним старался ускорить отплытие.    

8. Суда были уже готовы и воины снабжены всем необходимым,  когда жрицам Персефоны приснился сон, будто богини[595] собираются в путь и говорят, что поплывут с  Тимолеонтом в Сицилию. Поэтому коринфяне снарядили еще один корабль – священную  триеру – и нарекли его именем обеих богинь. Сам Тимолеонт отправился в Дельфы  принести жертвы богу, и когда он спускался в прорицалище, ему было знамение. С  одного из развешанных по стенам приношений слетела повязка[596], расшитая венками и изображениями Победы, и  упала на голову Тимолеонту, точно сам Аполлон увенчивал его, посылая на  подвиги.