1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 
— Чего мучаете больных! Не пойдем!
    
Но помер не прошел. Голос новичка загремел так внушительно и властно, что даже проходивший мимо Викниксор умилился и подумал: «Из него выйдет хороший воспитатель».
    
Шкидцы покорились. Ворча, шли получать белье в гардеробную, потом построились парами в зале и затихли, ожидая воспитателя.
    
А тот в это время получал в кладовой месячный паек продуктов в виде аванса.
    
Ученики ждали вместе с Викниксором, который хотел лишний раз полюбоваться энергичным новичком. Наконец тот пришел. За спиной его болтался вещевой мешок с продуктами.
    
Он зычно скомандовал равняться, потом вдруг замялся, нерешительно подошел к Викниксору и вполголоса проговорил:
    
— Виктор Николаевич, видите ли, я не знал, что ученики пойдут в баню… и поэтому не захватил белья.
    
— Ну, так в чем же дело?
    
— Да я, видите ли, хочу попросить, чтобы мне на один день отпустили казенное белье. Разумеется, как только сменюсь, я его принесу.
    
Обычно такие вещи не допускались, но воспитатель был так симпатичен, так понравился Викниксору, что тот невольно уступил.
    
Белье тотчас же подобрали, и школа тронулась в баню. Все шло благополучно.
    
Пары стройно поползли по улице, и даже ретивые бузачи не решались на этот раз швыряться камнями и навозом в трамвайные вагоны и в прохожих.
    
В бане шумно разделись и пошли мыться.
    
Воспитатель первый забрался на полок и, казалось, совсем забыл про воспитанников, увлекшись мытьем.
    
Потом ребята одевались, ругались с банщиком, стреляли у посетителей папиросы и совсем не заметили отсутствия воспитателя. Потом спохватились, стали искать, обыскали всю баню и не нашли его. Подождав полчаса, решили идти одни.
    
Нестройная орда, вернувшаяся в школу, взбесила Викниксора. Он решил прежде всего сделать выговор новому педагогу. Но того не было. Не явился он и на другой день. Викниксор долго разводил руками и говорил сокрушенно:
    
— Такой приятный, солидный вид — и такое мелкое жульничество. Спер пару белья, получил продуктов на месяц, вымылся на казенный счет и скрылся!..
    
Однако урок послужил на пользу, и к новичкам педагогам стали с тех пор больше приглядываться.
    
Галерея безнадежных не кончается этими двумя. Их было больше.
    
Одни приходили на смену другим, и почти у всех была единственная цель: что-нибудь заработать. Каждый, чтобы удержаться, подлаживался то к учителям, то, наоборот, к воспитанникам.
    
Молодой педагог Пал Ваныч, тонконосый великан с лошадиной гривой, обладал в этом отношении большими способностями.
    
Он с первого же дня взял курс на ученика, и, когда ему представили класс старших, он одобрительно улыбнулся и бодро сказал:
    
— Ну, мы с вами споемся!
    
— Факт, споемся, — подтвердили ребята. Они не предполагали, что «спеваться» им придется самым буквальным образом.
    
«Спевка» началась на первом же уроке.
    
Воспитатель пришел в класс и начал спрашивать у приглядывающихся к нему ребят об их жизни. Разговор клеился туго. Старшие оказались осторожными, и тогда для сближения Пал Ваныч решил рискнуть.
    
— Не нравятся мне ваши педагоги. Больно уж они строги к воспитанникам. Нет товарищеского подхода.
    
Класс удивленно безмолвствовал, только один Горбушка процедил что-то вроде «угу».
    
Разговор не клеился. Все молчали. Вдруг воспитатель, походив по комнате, неожиданно сказал:
    
— А ведь я хороший певец.
    
— Ну? — удивился Громоносцев.
    
— Да. Неплохо пою арии. Я даже в любительских концертах выступал.
    
— Ишь ты! — восхищенно воскликнул Янкель.
    
— А вы нам спойте что-нибудь, — предложил Японец.
    
— Верно, спойте, — поддержали и остальные.
    
Пал Ваныч усмехнулся.
    
— Говорите, спеть? Гм… А урок?..
    
— Ладно, урок потом. Успеется, — успокоил Мамочка, не отличавшийся большой любовью к урокам.
    
— Ну ладно, будь по-вашему, — сдался воспитатель. — Только что же вам спеть? — нахмурился он, потирая лоб.
    
— Да ладно. Спойте что-нибудь из оперы, — раздались нетерпеливые голоса.
    
— Арию какую-нибудь!
    
— Арию! Арию!
    
— Ну, хорошо. Арию так арию. Я спою арию Ленского из оперы «Евгений Онегин». Ладно?
    
— Валите, пойте!
    
— Даешь! Чего там.
    
Пал Ваныч откашлялся и запел вполголоса:
    
     
      
Куда, куда, куда вы удалились,
      
Весны моей златые дни?
      
Что день грядущий мне готовит…
     
    
    
Пел он довольно хорошо. Мягкий голос звучал верно, и, когда были пропеты заключительные строки, класс шумно зааплодировал.
    
Только Мамочке ария не поправилась.
    
— Пал Ваныч! Дружище! Дерните что-нибудь еще, только повеселей.
    
— Верно, Пал Ваныч. Песенку какую-нибудь.
    
Тот попробовал протестовать, но потом сдался.
    
— Что уж с вами делать, мерзавцы этакие! Так и быть, спою вам сейчас студенческие куплеты. Когда, бывало, я учился, мы всегда их певали.
    
Он опять откашлялся и вдруг, отбивая ногой такт, рассыпался в задорном мотиве:
    
     
      
Не женитесь на курсистках,
      
Они толсты, как сосиски,
      
Коль жениться вы хотите,
      
Раньше женку подыщите,
      
Эх-эх труля-ля…
      
Раньше женку подыщите…
     
    
    
Класс гоготал и взвизгивал.
    
Мамочка, тихо всхлипывая короткими смешками, твердил, восхищаясь:
    
— Вот это здорово! Сосиски.
    
Бурный такт песни закружил питомцев. Горбушка, сорвавшись с парты, вдруг засеменил посреди класса, отбивая русского.
    
А Пал Ваныч все пел:
    
     
      
Поищи жену в медичках,
      
Они тоненьки, как спички,
      
Но зато резвы, как птички.
      
Все женитесь на медичках.
     
    
    
Ребята развеселились и припев пели уже хором, прихлопывая в ладоши, гремя партами и подсвистывая. По классу металось безудержное:
    
     
      
Эх-эх, труля-ля…
      
Все женитесь на медичках…
     
    
    
Песню оборвал внезапный звонок за стеной. Урок был кончен.
    
Когда Пал Ваныч уходил из класса, его провожали гурьбой.
    
— Вот это да! Это свой парень! — восхищался Янкель, дотягиваясь до плеча воспитателя и дружески хлопая его по плечу кончиками пальцев.
    
— Почаще бы ваши уроки.
    
— Полюбили мы вас, Пал Ваныч, — изливал свои чувства Японец. — Друг вы нам теперь. Можно сказать, прямо брат кровный.
    
Пал Ваныч, ободренный успехом, снисходительно улыбнулся.
    
— Мы с вами теперь заживем, ребята. Я вас в театры водить буду.
    
Скоро Пал Ваныч стал своим парнем. Он добывал где-то билеты, водил воспитанников в театр, делился с ними школьными новостями, никого не наказывал, а главное — не проводил никаких занятий: устраивал «вольное чтение» или попросту объявлял, что сегодня свободный урок и желающие могут заняться чем угодно.
    
Пал Ваныч твердо решил завоевать расположение ребят и скоро его действительно завоевал, да так крепко, что, когда пришел момент и поведение воспитателя педагогический совет признал недопустимым, Шкида, как один человек, поднялась и взбунтовалась, горой встав за своего любимца.
    
А любимец ходил и разжигал страсти, распространяясь о том, что враги его во главе с Викниксором хотят выгнать его из школы.
    
Разгорелся страшный бунт. Целую неделю дефективные шкеты дико бузили, вовсю распоясавшись и объявив решительный бой педагогам.
    
Создалось «Ядро защиты».
    
Штаб работал беспрерывно. Руководителями восстания оказались, по обыкновению, старшие: Цыган, Японец, Янкель и Воробей. Они по целым дням заседали, придумывая все новые и новые способы защиты любимого воспитателя.
    
По классам рассылались агитаторы, которые призывали шкидцев не подчиняться халдеям и срывать уроки.
    
— Не учитесь. Бойкотируйте педагогов, стремящихся прогнать нашего Пал Ваныча.
    
И уроки срывались.
    
Лишь только педагог входил в класс и приступал к уроку, в классе раздавалось тихое гудение, которое постепенно росло и переходило в рев.
    
Преимущество этого метода борьбы состояло в том, что нельзя было никого уличить.
    
Ребята сидели смирно, сжав губы, и через нос мычали.
    
Кто мычит, — обнаружить невозможно. Стоит педагогу подойти к одному, тот сразу замолкает и сидит, поджав губы, педагог отходит — мычание раздается снова.
    
Говорить невозможно.
    
Уроки срывались один за другим.
    
Учителя, выбившиеся из сил, убегали с половины урока.
    
Постепенно борьба за Пал Ваныча превратилась в настоящую войну. Штаб отдал приказ перейти к активным действиям. Ночью в школе вымазали чернилами ручки дверей, усыпали сажей подоконники, воспитательские столы и стулья. Набили гвоздей в сиденья, а около канцелярии устроили газовую атаку — стащили большой кусок серы из химического шкафа и, положив его под вешалку, зажгли. Едкая серная вонь заставила халдеев отступить и из канцелярии.
    
На уроках ребята уже открыто отказывались заниматься.
    
Целую неделю школа бесновалась. Педагогический состав растерялся. Он еще ни разу не встречал такого организованного сопротивления.
    
Воспитатели ходили грязные, вымазанные в чернилах и мелу, в порванных брюках и не знали, что делать. Общая растерянность еще больше ободряла восставших шкидцев.
    
Штаб работал, придумывая все новые средства для поражения халдеев. Заседали целыми днями, разрабатывая стратегические планы борьбы.
    
— Мы их заставим оставить у себя Пал Ваныча! — бесновался Японец.
    
— Правильно!
    
— Не отдадим Пал Ваныча!
    
— Надо выпустить и расклеить плакаты! — предложил Янкель, любитель печатного слова.
    
Этот проект тотчас же приняли, и штаб поручил Янкелю немедленно выпустить плакаты. В боевом порядке он созвал всех художников и литераторов школы.
    
Плакаты начали изготовлять десятками, а проворные агитаторы расклеивали на стенах классов и в коридоре грозные лозунги:
    
     
ТРЕПЕЩИТЕ, ХАЛДЕИ!
     
МЫ НЕ ДОПУСТИМ ИЗГНАНИЯ ЛУЧШЕГО ПЕДАГОГА.
     
МЫ ПРОТЕСТУЕМ!!!
    
    
Воспитатели не успевали срывать подметные листки.
    
Восстание разжигалось опытными и привычными к бузе руками. Уже в некоторых классах открыто задвигали двери партами и скамьями, не давая входить на урок педагогам. Строились баррикады.
    
Среди воспитателей появилось брожение.
    
Откололась группа устрашившихся, которые начали поговаривать об оставлении Пал Ваныча. Но Викниксор встал на дыбы и, чтобы укротить восстание, решил поскорее убрать педагога. Его уволили в конце недели, но надежды, что вместе с его уходом утихнет буза, не оправдались.
    
Пал Ваныч сделал ловкий маневр. Когда ему объявили об увольнении, он пришел в четвертое отделение и грустно поведал об этом воспитанникам.
    
Поднялась невероятная буря. Ребята клялись, что отстоят его, и дали торжественное обещание закатить такую бузу, какой Шкида еще ни разу не видела.
    
Этот день шкидцы и педагоги запомнили надолго. Старшеклассники призвали все отделения к борьбе и дали решительный бой.
    
Штаб обсудил план действий, и сразу после ухода Пал Ваныча на стенах школы запестрели плакаты:
    
     
ПОД СТРАХОМ СМЕРТИ
     
МЫ ТРЕБУЕМ
     
ОСТАВЛЕНИЯ В ШКОЛЕ
     
П. И. АРИКОВА!!!
    
    
В ответ на это за обедом Викниксор в пространной речи пробовал доказать, что Ариков никуда не годен, что он только развращает учеников, и кончил тем, что подтвердил свое решение.
    
— Он сюда больше не придет, ребята. Я так сказал, так и будет!
    
Гробовое молчание было ответом на речь зава, а после обеда начался ад, которого не видела Шкида со дня основания школы.
    
Во всех залах, классах и комнатах закрыли двери и устраивали из скамеек, щеток и стульев западни. Стоило только открыть дверь, как на голову входившего падало что-нибудь внушительное и оставляло заметный след в виде синяка или шишки.
    
Такие забавы не очень нравились педагогам, но сдаваться они не хотели; нужно было проводить уроки. Халдеи ринулись в бой, и после долгой осады баррикады были взяты штурмом. У троих педагогов на лбу и на подбородках синели фонари. Однако педагоги самоотверженно продолжали бороться.
    
В тот же день штаб отдал приказание начать «горячую» войну, и не одна пара воспитательских брюк прогорела от подложенных на стулья углей. Но надо отдать справедливость — держались педагоги стойко. Об уроках уже не могло быть и речи, нужно было хотя бы держать в своих руках власть, и только за это и шла теперь борьба, жестокая и упорная. Наступил вечер. За ужином Викниксор, видя угрожающее положение, предпринял рискованную контратаку и объявил школу на осадном положении. Запретил прогулки и отпуска до тех пор, пока не прекратится буза. Но, увы, это только подлило масла в огонь. Приближались сумерки, и штаб решил испробовать последнее средство. Средство было отчаянное. Штаб выкинул лозунг: «Бей халдеев».
    
Как стадо диких животных, взметнулась вся школа. Сразу везде погасло электричество и началась дикая расправа. В темноте по залу метались ревущие толпы. Застигнутые врасплох, халдеи оказались окруженными.
    
Их сразу же смяли. Подставляли ножки. Швыряли в голову книгами и чернильницами, били кулаками и дергали во все стороны.
    
Напрасны были старания зажечь свет. Кто-то вывинтил пробки, и орда осатанелых шпаргоцев носилась по школе, сокрушая все и всех. Стонала в темноте на кухне кухарка. Гремели котлы. Это наиболее предприимчивые и практичные ребята решили воспользоваться суматохой и грабили остатки обеда и ужина.
    
Наконец воспитатели не выдержали и отступили в канцелярию. И тут, оцепив всю опасность положения и поняв, кто является зачинщиком, Викниксор пошел немедля в класс старших и устроил экстренное собрание.
    
Для того чтобы победить, нужно было переменить тактику, и он ее переменил.
    
Когда все ребята сели и немного успокоились, Викниксор ласково заговорил:
    
— Ребята, скажите откровенно, почему вы бузите?
    
— А зачем Пал Ваныча выгнали? — послышался ответ.
    
— Ребята! Но вы поймите, что Павел Иванович не может быть воспитателем.
    
— Почему это не может?
    
— Да потому хотя бы, что он молод. Ну скажите сами, разве вы не хотите учиться?
    
— Так ведь он нас тоже учит! — загудели нестройные голоса, но Викниксор поднял руку, дождался наступления тишины и спросил:
    
— Чему же он вас учит? Ну что вы с ним прошли за месяц?
    
Ребята смутились.
    
— Да мы разное проходили… Всего не упомнишь!
    
А Мамочка при общем смехе добавил:
    
— Он здорово песни пел. Про сосиски!
    
Настроение заметно изменилось, и Викниксор воспользовался этим.
    
— Ребята, — сказал он печально, — как вам не стыдно… Вы, старшеклассники, все-таки умные, развитые мальчики, и вдруг полюбили человека за какие-то «сосиски»…
    
Класс нерешительно захихикал.
    
— Ведь Павел Иванович не педагог, — он цирковой рыжий, который только тем и интересен, что он рыжий!
    
— Верно! — раздался возглас. — Рыжий! Как в Чипизелли.
    
— Ну так вот, — продолжал Викниксор. — Рыжего-то вам и в цирке покажут, а литературы вы знать не будете.
    
Класс молчал. Сидели подперев головы руками, смотрели на разгуливающего по комнате Викниксора и молчали.
    
— Так что, — громко сказал Викниксор, — выбирайте: или Пал Ваныч, или литература. Если вы не кончите бузить, — Пал Ваныч, может быть, будет оставлен, но литературу мы принуждены будем вычеркнуть из программы школы.
    
Он задел больное место. Шкидцы все-таки хотели учиться.
    
— Ребята! — крикнул Японец. — Ша! Как по-вашему?
    
— Ша! — повторил весь класс. И все зашумели. Сразу стало легко и весело, как будто за окном утихла буря.
    
Буза прекратилась. Павла Ивановича изгнали из школы, и штаб повстанцев распустил сам себя.
    
А вечером после чая Японец сказал товарищам:
    
— Бузили мы здорово, но, по правде сказать, не из-за Пал Ваныча, как вы думаете?
    
— Это правда, — сказал Цыган. — Бузили мы просто так — ради самой бузы… А Пал Ваныч — порядочная сволочь…
    
— Факт, — поддакнул Янкель. — Бить таких надо, как Пал Ваныч…
    
— Бей его! — с возбуждением закричал Воробей, но он опоздал. Пал Ваныча уже не было в школе. Он ушел, оставив о себе сумбурное воспоминание.
    * * *
    
Другую тактику повел некий Спичка, прозванный так за свою необыкновенную худобу. Это был несчастный человек. Боевой офицер, участник двух войн, он был контужен на фронте, навеки сделавшись полуглухим, озлобленным и угрюмым человеком.
    
В школу он пришел как преподаватель гимнастики и сразу принял сторону начальства, до каждой мелочи выполняя предписание Викниксора и педсовета.
    
Он нещадно наказывал, записывал в журнал длиннейшие замечания, оставлял без отпусков.
    
Хороший педагог — обычно хороший дипломат. Он рассчитывает и обдумывает, когда можно записать или наказать, а когда и не следует.
    
Спичка же мало задумывался и раздавал наказания направо и налево, стараясь только не очень отходить от правил.
    
Он расхаживал на своих длинных, худых ногах по Шкиде, хмуро оглядываясь но сторонам, и беззлобно скрипел:
    
— Встань к печке.
    
— В изолятор.
    
— Без обеда.
    
— Без прогулки.
    
— Без отпуска.
    
Его возненавидели. Началась война, которая закончилась победой шкидцев.
    
Школьный совет признал работу Спички непедагогичной, и Спичка ушел.
    
Тем же кончил и Пессимист — полуголодный студент, не имевший ни педагогической практики, ни педагогического таланта и не сумевший работать среди шкидцев.
    
Много их перевидела Шкида.
    
Около шестидесяти халдеев переменила школа только за два года.
    
Они приходили и уходили.
    
Медленно, как золото в песке, отсеивались и оставались настоящие, талантливые, преданные делу работники. Из шестидесяти человек лишь десяток сумел, не приспосабливаясь, не подделываясь под «своего парня», найти путь к сердцам испорченных шкетов. И этот десяток на своих плечах вынес на берег тяжелую шкидскую ладью, оснастил ее и отправил в далекое плавание — в широкое житейское море.
    * * *
    
Ольга Афанасьевна — мягкая, тихая и добрая, пожалуй даже слишком добрая. Когда она представилась заведующему как преподавательница анатомии, он недоверчиво и недружелюбно посмотрел на нее и подумал, что вряд ли она справится с его буйными питомцами. Однако время показало другое. То, что другим педагогам удавалось сделать путем угроз и наказаний, у нее выходило легко, без малейшего нажима и напряжения.
    
Хрупкая и болезненная на вид, она, однако, обладала большим запасом хладнокровия: никогда не кричала, никому не угрожала, и все же через месяц все классы полюбили ее, и везде занятия по ее предмету пошли хорошо.
    
Даже самые ленивые делали успехи.
    
Мамочка, Янкель и Воробей — присяжные лентяи — вдруг внезапно обрели интерес к человеческому скелету и тщательно вырисовывали берцовые и теменные кости в своих тетрадях.
    
Ольга Афанасьевна сумела привить ученикам любовь к занятиям и сделала бы много, если бы не тяжелая болезнь, заставившая се бросить на некоторое время Шкиду.
    * * *
    
Гражданская война кончилась. Вступила в свои права мирная жизнь. В городе один за другим открывались новые клубы и домпросветы.
    
Задумались над этим и в детском доме. Свободного времени у ребят было достаточно, надо было использовать его с толком.
    
И вот пришла Мирра Борисовна, полная, жизнерадостная еврейка. Она пришла пасмурным осенним вечером, когда в классе царила скука, и сразу расшевелила ребят.
    
— Ну, ребята, я к вам. Будем вместе теперь работать.
    
— Добро пожаловать, — угрюмо приветствовал ее появление Мамочка. — Только насчет работы бросьте. Не загибайте. Все равно номер не пройдет.
    
— Почему же это? — искренне удивилась воспитательница. — Разве плохо разработать пьеску, поставить хороший спектакль? И вам будет весело, и других повеселите.
    
— Ого! Спектакль? Это лафа!
    
— Засохни, Мамочка! Дело будет! — раздались возгласы.
    
Работа закипела.
    
Подходили праздники, и поэтому Мирра Борисовна с места в карьер взялась за дело. Даже свое свободное время она проводила в Шкиде.
    
Сразу же подобрали пьесы. Взяли «Скупого рыцаря» и отрывки из «Бориса Годунова». Вечером, собравшись в классе, устраивали репетиции.
    
Япошка, разучивший два монолога царя Бориса, выходил на середину класса и открывал трагедию. Но как только монолог подходил к восклицанию:
    
     
      
И мальчики кровавые в глазах…
     
    
    
Япошка терялся. Темперамент исчезал, и он, как-то заплетаясь, заканчивал:
    
     
      
И мальчики кроватые в глазах…
     
    
    
Тогда следовал мягкий, но решительный возглас Мирры Борисовны:
    
— Еончик… Опять не так!..
    
Еончик чуть не плакал и начинал с начала. В конце концов он добился своего. В репетициях и в подвижных играх, устраиваемых неутомимой Миррой, как звали ее воспитанники, коротались долгие шкидские вечера.
    
Все больше и больше сближались ребята с воспитательницей и скоро так ее полюбили, что в дни, когда она не была дежурной, шкидцы по-настоящему тосковали. Стоило только показаться ее овчинному полушубку и мягкой оренбургской шали, как Шкида мгновенно оглашалась криками:
    
— Мирра пришла!
    
День спектакля был триумфом Мирры Борисовны.
    
Играли ребята с подъемом.
    
Вечер оказался лучшим вечером в школе, а после программы шкидцы устроили сюрприз.
    
На сцену вышел Янкель, избранный единогласно конферансье, сообщил о дополнительной программе, которую ученики приготовили от себя в честь своей воспитательницы, и прочел приветственное стихотворение:
    
     
      
Окончивши наш грандиозный спектакль,
      
Дадим ему новый на смену.
      
В нем чествуем Мирру Борисовну Штак,
      
Создавшую шкидскую сцену.
     
    
    
С этого дня дружба еще более окрепла, но однажды в середине зимы Мирра пришла и, смущаясь, сообщила, что она выходит замуж и уезжает из Питера. Жалко было расставаться, однако пришлось смириться, и веселая учительница в солдатском полушубке навсегда исчезла из Шкидской республики, оставив на память о себе знакомую билетершу в «Сплендид Паласе», еженедельно пропускавшую в кино двух питомцев Мирры — Янкеля и Японца.
    
Таковы были эти две воспитательницы, сумевшие среди дефективных детей заронить любовь к занятиям и привязанность к себе. Их любила вся школа.
    
Зато Амебку Шкида невзлюбила, хотя, может быть, он был и неплохим преподавателем.
    
Амебка — мужчина средних лет, некрасиво сложенный, с узким обезьяньим лбом — был преподавателем естествознания. Свой предмет он любил горячо и всячески старался привить эту любовь и ученикам, однако это удавалось ему с трудом. Ребята ненавидели естествознание, ненавидели и Амебку.
    
Амебка был слишком мрачный, склонный к педантизму человек, а Шкида таких не любила.
    
Идет урок в классе.
    
Амебка рассказывает с увлечением о микроорганизмах. Вдруг он замечает, что последняя парта, где сидит Еонин, не слушает его. Он принимает меры:
    
— Еонин, пересядь на первую парту.
    
— Зачем же это? — изумляется Япошка.
    
— Еонин, пересядь на первую парту.
    
— Да мне и здесь хорошо.
    
— Пересядь на первую парту.
    
— Да чего вы привязались? — вспыхивает Японец, но в ответ слышит прежнее монотонное приказание:
    
— Пересядь на первую парту.
    
— Не сяду. Халдей несчастный! — озлобленно кричит Еонин. Амебка некоторое время думает, потом начинает все с начала:
    
— Еонин, выйди вон из класса.
    
— За что же это?
    
— Выйди вон из класса.
    
— Да за что же?
    
— Выйди вон из класса.
    
Еонин озлобляется и уже яростно топает ногами. Кнопка носа его краснеет, глаза наливаются кровью.
    
— Еонин, выйди вон из класса, — невозмутимо повторяет Амебка, и тогда Японец разражается взрывом ругательств:
    
— Амебка! Халдей треклятый! Чего привязался, тупица деревянная!
    
Амебка спокойно выслушивает до конца и говорит:
    
— Еонин, ты сегодня будешь мыть уборные.
    
На этом обе стороны примиряются.
    
Вот за такое жуткое спокойствие и не любили Амебку шкидцы. Однако человек он был честный, его побаивались и уважали.
    
Но самыми яркими фигурами, лучшими воспитателями, на которых держалась школа, являлись два халдея: Сашкец и Костец, дядя Саша и дядя Костя, Алникпоп и Косталмед, а попросту Александр Николаевич Попов и Константин Александрович Меденников.
    
Оба пришли почти одновременно и сразу же сработались. Сашкец — невысокий, бодрый, пожилой воспитатель. Высокий лоб и маленькая проплешина. На носу пенсне с расколотым стеклом. Небольшая черная бородка, фигура юркая, живая. Громадный, неиссякаемый запас энергии, силы, знаний и опыта.
    
Сашкеца в первые дни невзлюбили.
    
Лишь только появилась его коренастая фигурка в потертой кожаной куртке, шкидцы начали его травить.
    
Во время перемен за ним носилась стая башибузуков и на все лады распевала всевозможные куплеты, сочиненные старшеклассниками:
    
     
      
Есть у нас один грибок:
      
Он не низок, не высок.
      
Он не блошка и не клоп,
      
Он горбатый Алникпоп…
     
    
    
— Эй, Сашкец, Алникпоп! — надрывались ребята, дергая его за полы куртки, но Сашкец словно бы и не слыхал ничего.
    
Перед самым носом у него останавливались толпы ребят и, глядя нахально на его порванные и небрежно залатанные сапоги, пели экспромт, тут же сочиненный:
    
     
      
Сапоги у дяди Саши
      
Просят нынче манной каши…
     
    
    
Бывали минуты, когда хладнокровие покидало нового воспитателя, тогда он резко оборачивался к изводившему его, но тут же брал себя в руки, усмехался и грозил пальцем:
    
— Ты смотри у меня, гусь лапчатый…
    
Гусь лапчатый — тоже сделалось одной из многих его кличек.
    
Однако скоро травля прекратилась. Новичок оказался сильнее воспитанников, выдержал испытание. Выдержка его ребятам понравилась. Сашкеца признали настоящим воспитателем.
    
Он был по-воспитательски суров, но знал меру. Ни одна шалость не проходила для ребят без последствий, однако не всегда виновные терпели наказание. Сашкец внимательно разбирал каждый проступок и только после этого или наказывал провинившегося, или отпускал его, прочитав хорошую отповедь.
    
Не делал он никаких поблажек, был беспощаден и строг только к тем, кто плохо занимался по его предмету — русской истории. Тут он мягкости не проявлял, и лентяи дорого платились за свою рассеянность и нежелание заниматься.
    
Время шло. Все больше и больше сживались ребята с Алникпопом, и скоро выяснилось, что он не только отличный воспитатель, но и добрый товарищ.
    
Старшие ребята по вечерам стали усиленно зазывать к себе Алникпопа, потому что с ним можно было очень хорошо и обо многом поговорить. Часто после вечернего чая приходил к ним Алникпоп, усаживался на парту и, горбясь, поблескивая расколотым пенсне, рассказывал — то анекдот, то что-нибудь о последних международных событиях, то вспомнит какой-нибудь эпизод из своей школьной или студенческой жизни, поспорит с ребятами о Маяковском, о Блоке, расскажет о том, как они издавали в гимназии подпольный журнал, или о том, как он работал рецензентом в дешевых пропперовских изданиях. Разговор затягивается и кончается только тогда, когда зазвенит звонок, призывающий спать.
    
Так постепенно из Сашкеца новый воспитатель превратился в дядю Сашу, в старшего товарища шкидцев, оставаясь при этом строгим, взыскательным и справедливым халдеем.
    
Костец пришел месяцем позже.
    
Пришел он из лавры, где работал несколько месяцев надзирателем, и уже одно это сразу обрезало все поползновения ребят высмеять новичка.
    
Вид его внушал невольное уважение самому отъявленному бузачу. Львиная грива, коричневато-рыжая борода, свирепый взгляд и мощная фигура в соединении с могучим, грозным, рыкающим голосом сперва настолько всполошили Шкиду, что ученики в панике решили: это какой-то живодер из скотобойни — и окрестили его сразу Ломовиком, однако кличку уже через несколько дней пришлось отменить
    
Ломовик, в сущности, оказался довольно мягким добродушным человеком, рыкающим и выкатывающим глаза только для того, чтобы напугать.
    
Скоро к его львиному рычанию привыкли, а когда он брал кого-либо за шиворот, то знали, что это только так, для острастки, да и сам зажатый в мощной руке жмурился и улыбался, словно его щекотали.
    
Однако грозный вид делал свое.
    
Гимнастика, бывшая в ведении Косталмеда, проходила отлично. Ребята с удовольствием проделывали упражнения, и только четвертое отделение вечно воевало с дядей Костей, как только можно отлынивая от уроков.
    
Скоро Костец и Сашкец почувствовали взаимную симпатию и сдружились, считая, вероятно, что их взгляды на воспитание сходятся. Великан Косталмед и маленький, сутулый Алникпоп принадлежали к числу тех немногих халдеев, которые сумели удержаться в школе и оставили добрый след в истории Шкидской республики, вложив немало сил в великое дело борьбы с детской преступностью.
   
   
    
     
Власть народу
    
    
Вечер в Шкиде. — Тихие радости. — В погоне за крысой. — Танцкласс. — Власть народу.
    
    
Кончились вечерние уроки.
    
Дежурный в последний раз прошел по коридорам, отзвенел последний звонок, и Шкида захлопала партами, затопала, запела, заплясала и растеклась но этажам старого здания.
    
Младшие отделения высыпали в зал играть в чехарду, другие ринулись на лестницу — кататься на перилах, а кое-кто направился на кухню в надежде поживиться остатками обеда.
    
Старшие занялись более культурным развлечением. Воробей, например, достал где-то длинную бечевку и, сделав петлю, вышел в столовую. Там он уселся около дыры в полу, разложил петлю и бросил кусок холодной каши. Потом спрятался за скамейку и стал ждать.
    
Это он ловил крыс. Ловля крыс была последнее время его любимым развлечением. Воробей сам изобрел этот способ, которым очень гордился.
    
Япошка сидел в классе, пошмыгивал носом и с необычайным упорством переводил стихотворения Шамиссо с немецкого на русский. Перевод давался с трудом, но Японец, заткнув пальцами уши, не уставая подбирал и бубнил вслух неподатливую строку стиха:
    
     
      
Я в своих мечтах, чудесных, легких…
      
Я в мечтах своих, чудесных, легких…
      
Я в чудесных, радостных мечтаньях…
      
Я в мечтаньях, радостных, чудесных…
     
    
    
И так без конца. До тех пор, пока строчка наконец не принимала должного вида и не становилась на место.
    
Громоносцев долго, позевывая, смотрел в потолок, потом вышел из класса и, поймав какого-то шкета из младшего отделения, привел его в класс. Привязав к ноге малыша веревку, он лениво жмурился, улыбался и приказывал:
    
— А ну, мопсик, попляши.
    
Мопсик сперва попробовал сыграть на Колькином милосердии и взвыл:
    
— Ой, Коленька! У меня нога болит!
    
Но Громоносцев только посмеивался.
    
— Ничего, мопсик, попляши.
    
В углу за классной доской упражнялся в пении недавно пришедший новичок Бобер. Он распевал куплеты, слышанные где-то в кино, и аккомпанировал себе, изо всей силы барабаня кулаками по доске:
    
     
      
Ай! Ай! Петроград —
      
Распрекрасный град.
      
Петро-Петро-Петроград —
      
Чудный град!..
     
    
    
Доска скрипела, ухала и трещала под мощными ударами.
    
За партой сидел Янкель, рисовал лошадь. Потом рисовать надоело, и, бессмысленно уставившись взором в стенку, он тупо забормотал:
    
— Дер катер гейт нах хаузе. Дер катер гейт нах хаузе.
    
Янкель ненавидел немецкий язык, и фраза эта была единственной, которую он хорошо знал, прекрасно произносил и которой оперировал на всех уроках Эланлюм.
    
В стороне восседали группой одноглазый Мамочка, Горбушка, Косарь и Гога.
    
Они играли в веревочку.
    
Перебирая с пальца на палец обрывок веревки, делали замысловатые фигуры и тут же с трудом их распутывали.
    
Вдруг все, кто находился в классе, насторожились и прислушались. Сверху слышался шум. Над головами топали десятки ног, и стены класса тревожно покряхтывали под осыпающейся штукатуркой.
    
— Крысу поймали! — радостно выкрикнул Мамочка.
    
— Крысу поймали! — подхватили остальные и помчались наверх.
    
В зале царило смятение.
    
Посреди зала вертелся Воробей и с трудом удерживал длинную веревку, на конце которой судорожно извивалась большая серая крыса.
    
По стенкам толпились шкидцы.
    
— Ну, я сейчас ее выпущу, а вы ловите, — скомандовал Воробей.
    
Он быстро наклонился и надрезал веревку почти у самой шеи крысы.
    
Раздался визг торжества.
    
Крыса, оглушенная страшным шумом, заметалась по залу, не зная, куда скрыться, а за ней с хохотом и визгом носилась толпа шкидцев, стараясь затоптать ее ногами.
    
— О-о-о!!! Лови!
    
— А-га-а… Бей!
    
— Души!
    
— И-и-их!
    
Зал содрогался под дробным топотом ног и от могучего рева. Тихо позвякивали стекла в высоких школьных окнах.
    
— О-го-го!!! Лови! Лови!
    
— Забегай слева-а!
    
— Ногой! Ногой!
    
— Над-дай!
    
Двери зала были плотно закрыты. Щели заткнуты. Все пути отступления серому существу были отрезаны. Тщетно тыкался ее острый нос в углы. Везде стены и стены. Наконец Мамочка, почувствовав себя героем, помчался наперерез затравленной крысе и энергичным ударом ноги прикончил ее.
    
Мамочка, довольный, гордо оглядел столпившихся ребят, рассчитывая услышать похвалу, но те злобно заворчали. Им вовсе не хотелось кончать такое интересное развлечение.
    
— Эва! Расхрабрился!
    
— Сволочь! Надо было убивать?
    
— Подумаешь, герой, отличился! Этак бы и всякий мог!
    
Недовольные, расходились шкидцы.
    
В это время внизу Бобер закончил лихую песенку «Ай-ай, Петроград», загрустил и перешел на романс:
    
     
      
В шумном платье муаровом,
      
В макинтоше резиновом…
     
    
    
Потом затянул было «Разлуку», но тут же оборвал себя и громко зевнул.
    
— Пойти потанцевать, что ли, — предложил он скучающим голосом.
    
— Пойдем, — поддержал Цыган.
    
— Пойдем, — подхватил Янкель.
    
— Пошли! Пошли! Танцевать! — оживились остальные.
    
Янкель помчался за воспитателем и, поймав его где-то в коридоре, стал упрашивать:
    
— Сыграйте, дядя Сережа. А? Один вальсик и еще что-нибудь.
    
В Белом зале собралось все взрослое население республики. Шкидцы, как на балу, выбирали партнеров, и пары церемонно устанавливались одна за другой.
    
Дядя Сережа мечтательно запрокинул голову, ударил по клавишам, и под звуки «Дунайских волн» пары закружились в вальсе.
    
Собственно, кое-как умела танцевать только одна пара — Цыган и Бобер. Остальные лишь вертелись, топтались и толкали друг друга.
    
— Синьоры! Медам! Танц-вальс! Верти, крути, наворачивай! — надрывался Янкель, грациозно подхватывая Японца — свою даму — и нежно наступая ему на ногу.
    
Японец морщился, но продолжал топтаться, удивляясь вслух:
    
— Черт! Четверть часа вертимся — и все на одном месте!
    
Вальс сменился тустепом, тустеп — падеспанью.
    
Веселье постепенно просачивалось в холодные белые двери зала.
    
В самый разгар танцев, когда Шкида, единодушно закусив удила, дико отплясывала краковяк, ожесточенно притопывая дырявыми казенными сапогами, в дверях показался Викниксор.
    
— Ребята!
    
Крякнул вспугнутый рояль и смущенно смолк, захлебнувшись в аккорде.
    
Не успев в очередной раз притопнуть, остановились насторожившиеся пары. Лицо заведующего сияло какой-то особой торжественностью.
    
— Ребята, — повторил Викниксор, когда наступила полная тишина, — все немедленно идите в столовую. Сейчас состоится общешкольное собрание.
    * * *
    
В полутемной столовой, пропахшей тюленьим жиром, тревожный гул голосов.
    
Бритые головы поминутно вертятся в разные стороны, а на лицах застыл вопрос: в чем дело?
    
Школьное собрание для шкидцев — новость. Это в первый раз.
    
Все с нетерпением ждут Викниксора: что-то он скажет?
    
Наконец заведующий входит в столовую.
    
Несколько минут он стоит, осматриваясь, потом подзывает воспитателя и громко говорит:
    
— Сергей Иванович, вы будете для первого раза секретарем. Ребята еще не привыкли к самоуправлению.
    
Воспитатель молча садится, кладет перед собой лист бумаги и ждет, а Викниксор минуту думает и почесывает ухо. Потом он выпрямляется и начинает говорить:
    
— Ребята! До сих пор у нас в школе нет жизни… Да, постойте!..
    
Он сбивается.
    
— Я забыл начать-то. Итак, считаю первое общешкольное собрание открытым. Председателем пока буду я, секретарем Сергей Иванович. В порядке дня — мой доклад о самоуправлении в школе. Итак, я начинаю.
    
Шкида молчит. Шкида притаилась и ждет, что скажет ее рулевой.
    
— Итак, прошу внимания. Что такое наша школа? Это — маленькая республика.
    
— Пожалуй, скорее — монархия, — ехидным шепотом поправляет зава Японец.
    
— Наша школа — республика, но в республике всегда власть в руках народа. У нас же до сих пор этого но было. Мы имели, с одной стороны, воспитанников, с другой воспитателей, которыми руководил я. Этим, так сказать, нарушалась наша негласная конституция.
    
— Правильно! — несется приглушенный выкрик из гущи воспитанников.
    
Викниксор грозно хмурит брови, по тут же спохватывается и продолжает:
    
— Теперь этого не будет. Сейчас я изложу перед вами мой план. Школа должна идти в ногу с жизнью, а посему наш коллектив должен ввести у себя самоуправление.
    
— О-го-го!
    
— Здорово!
    
Шкидцы удивлены.
    
— Да. Самоуправление. Вам непонятно это слово? Слово русское. Вот схема нашей системы самоуправления. Сегодня же мы изберем старост по классам, по спальням, но кухне и по гардеробу. На обязанности их будет лежать назначение дежурных. Дежурные будут назначаться на один день. Сегодня один, завтра другой, послезавтра третий и так далее. Таким образом, все вы постепенно будете вовлечены в общественную жизнь школы. Поняли?
    
— О-го-го! Поняли!
    
— Ну, так вот. Старосту мы будем выбирать на месяц или на две недели. Но старосты — это еще но все. Старосты по кухне и по гардеробу нуждаются в контроле. Мы изберем для них тройку. Ревизионную тройку, которая и будет контролировать их работу. Согласны?
    
— Ясно! Согласны! — гудят голоса.
    
— Таким образом, мы изживем возможности воровства и отначивания.
    
— Вот это да! Правильно.
    
Викниксор чувствует себя прекрасно. Ему кажется, что он совершил огромный подвиг, сделал большой государственный шаг, ему хочется еще что-нибудь сообщить, и он говорит:
    
— Кроме того, педагогический совет будет созывать совет старост, и вместе с воспитателями ваши выборные будут обсуждать все наиболее существенные мероприятия школы и ее дальнейшую работу.
    
Шкида поражена окончательно. Возгласы и реплики разрастаются в рев.
    
— Ур-ра-а!
    
Но Викниксор переходит к выборам. Как на аукционе, он выкрикивает названия постов для будущих старост, а в ответ в многоголосом гуле слышатся фамилии выбираемых.
    
— Староста по кухне. Кого предлагаете? — возглашает Викниксор.
    
— Янкеля!
    
— Цыгана!
    
— Янкеля!
    
— Даешь Черных!
    
— Черных старостой!
    
— Кто за Черных? Поднять руки. Кто против? Против нет. Итак, единодушное большинство за. Черных, ты — староста по кухне.
    
Уже прозвенел звонок, призывающий спать, а собрание еще только разгоралось.
    
Наконец, далеко за полночь, Викниксор встал и объявил:
    
— Все места распределены. Время позднее, пора спать.
    
Он пошел к дверям, по, вспомнив что-то, обернулся и добавил:
    
— Собрание считаю закрытым. Между прочим, ребята, за последнее время вы что-то очень разбузились, поэтому я решил ввести для неисправимых изолятор. Поняли? А теперь — спать.
    
— Вот вам и конституция! — съязвил за спиной Викниксора Японец.
    
Но его не слушали.
    
— Ай да Витя! Ну и молодец! — восхищался Янкель, чувствуя, что пост кухонного старосты принесет ему немало приятного.
    
— Да-с, здорово.
    
— Теперь мы равноправные граждане.
    
— Эй, посторонитесь, гражданин Викниксор!.. Гррражданин шкидец идет, — не унимался Японец.
    
Новый закон Викниксора обсуждали везде.
    
В спальне, в уборной, в классах.
    
Бедный дядя Сережа безуспешно пытался угомонить и загнать в спальню своих возбужденных питомцев.
    
Шкидцы радовались.
    
Только один Еонин с видом глубоко обиженного, непризнанного пророка презрительно выкрикивал фразы, полные желчи и досады:
    
— Эх вы! Дураки! Растаяли! Вам дали парламент, но вы получили и каторгу.
    
Он намекал на старост и изолятор.
    
— Чего ты ноешь? — возмущались товарищи, однако Японец не переставал. Он закидывал руки вверх и трагически восклицал:
    
— Народ! О великий шкидский народ! Ты ослеп. Тебя околдовали. Заклинаю тебя, Шкида, не верь словам Викниксора, ибо кто-кто, а он всегда надуть может.
    
Не было случая, чтобы Еонин поддержал новую идею Викниксора, и всегда в его лице педагоги встречали ярого противника. Но если прежде за ним шло большинство, то теперь его мало кто слушал. Получившие конституцию шкидцы чувствовали себя именинниками.
   
   
    
     
Великий ростовщик
    
    
Паучок. — Клуб со стульчаком. — Четыре сбоку, ваших ист. — Шкида в рабстве. — Оппозиция. — Птички. — Савушкин дебош. — Смерть хлебному королю!
    
    
Слаенов был маленький, кругленький шкет. Весь какой-то сдобный, лоснящийся. Даже улыбался он как-то сладко, аппетитно. Больше всего он был похож на сытого, довольного паучка.
    
Откуда пришел Слаенов в Шкиду, никто даже не полюбопытствовал узнать, да и пришел-то он как-то по-паучьи. Вполз тихонько, осторожненько, и никто его не заметил.
    
Пришел Слаенов во время обеда, сел на скамейку за стол и стал обнюхиваться. Оглядел соседей и вступил в разговор.
    
— А что? У вас плохо кормят?
    
— Плохо. Одной картошкой живем.
    
— Здорово! И больше ничего?
    
— А тебе чего же еще надо? Котлеток? Хорошо, что картошка есть. Это, брат, случайно запаслись. В других школах и того хуже.
    
Слаенов подумал и притих.
    
Дежурный с важностью внес на деревянном щите хлеб. За ним вошел, солидно помахивая ключом, староста Янкель. Он уже две недели исправно работал на новом посту и вполне освоился со своими обязанностями.
    
— Опять по осьмухе дают! — тоскливо процедил Савушка, вечно голодный, озлобленный новичок из второго отделения, но осекся под укоризненным взглядом халдея Сашкеца.
    
Однако настроение подавленности передалось и двум соседям Савушки, таким же нытикам, как и он сам. Кузя и Коренев вечно ходили озабоченные приисканием пищи, и это сблизило их. Они стали сламщиками. Слаенов приглядывался к тройке скулящих, но сам деликатно молчал. Новичку еще не подобало вмешиваться в семейные разговоры шкидцев.
    
Янкель обошел два стола, презрительно швыряя «пайки» шкидцам и удивляясь в душе, как это можно так жадно смотреть на хлеб. Сам Янкель чувствовал полное равнодушие к черствому ломтю, возможно потому, что у него на кухне, в столе, лежала солидная краюха в два фунта, оставшаяся от развешивания.
    
— Янкель, дай горбушку, — жалобно заскулил Кузя.
    
— Поди к черту, — обрезал его Черных.
    
Горбушки лежали отдельно, для старшего класса. Розданные пайки исчезали моментально. Только Слаенов не ел своего хлеба. Он равнодушно отложил его в сторону и лениво похлебывал суп.
    
— Ты что же хлеб-то не ешь? — спросил его Кузя, с жадностью поглядывая на соблазнительную осьмушку.
    
— Неохота, — так же равнодушно ответил Слаенов.
    
— Дай мне. Я съем, — оживился Кузя.
    
Но Слаенов уже прятал хлеб в карман.
    
— Я его сам на уроке заверну.
    
Кузя надулся и замолчал.
    
Когда все именуемое супом было съедено, принесли второе.
    
Это была жареная картошка.
    
Липкий, слащавый запах разнесся по столовой. Шкидцы понюхали воздух и приуныли.
    
— Опять с тюленьим жиром!
    
— Да скоро ли он кончится? В глотку уже не лезет!
    
Однако трудно проглотить только первую картофелину. Потом вкус «тюленя» притупляется и едят картошку уже без отвращения, стараясь как можно плотное набить животы.
    
Этот тюлений жир был гордостью Викниксора, и, когда ребята возмущались, он начинал поучать:
    
— Зря, ребята, бузите. Это еще хорошо, что у нас есть хоть тюлений жир, — в других домах и этого нет. А совершенно без жиру жить нельзя.
    
— Истинно с жиру бесятся! — острил Японец, с печальной гримасой поглядывая на миску с картошкой.
    
Он не мог выносить даже запаха «тюленя».
    
Вид картошки был соблазнителен, но приторный привкус отбивал всякий аппетит. Еошка минуту боролся, наконец отвращение осилило голод, и, подцепив картошку на вилку, он с озлоблением запустил ею по столу.
    
Желтенький шарик прокатился по клеенке, оставляя на ней жирный след, и влип в лоб Горбушке, увлекшемуся обедом.
    
Громкий хохот заставил встрепенуться Сашкеца.
    
Он обернулся, минуту искал глазами виновника, увидел утирающегося Горбушку, перевел взгляд на Японца и коротко приказал:
    
— За дверь!
    
— Да за что же, дядя Саша? — пробовал протестовать Японец, но дядя Саша уже вынимал карандаш и записную книжку, куда записывал замечания.
    
— Ну и вали, записывай. Халдей!
    
Еошка вышел из столовой.
    
Кончился обед, а Кузя все никак не мог забыть осьмушку хлеба в кармане Слаенова.
    
Он не отходил от него ни на шаг.
    
Когда стали подниматься по лестнице наверх в классы, Слаенов вдруг остановил Кузю.
    
— Знаешь что?
    
— Что? — насторожился Кузя.
    
— Я тебе дам свою пайку хлеба сейчас. А за вечерним чаем ты мне отдашь свою.
    
Кузя поморщился.
    
— Ишь ты, гулевой. За вечерним чаем хлеба по четвертке дают, а ты мне сейчас осьмушку всучиваешь.
    
Слаенов сразу переменил тон.
    
— Ну, как хочешь. Я ведь не заставляю.
    
Он опять засунул в карман вынутый было кусок хлеба.
    
Кузя минуту стоял в нерешительности. Благоразумие подсказывало ему: не бери, будет хуже. Но голод был сильнее благоразумия, и голод победил.
    
— Давай. Черт с тобой! — закричал Кузя, видя, как Слаенов сворачивает в зал.
    
Тот сразу вернулся и, сунув осьмушку в протянутую руку, уже независимо проговорил:
    
— Значит, ты мне должен четвертку за чаем.
    
Кузя хотел вернуть злосчастный хлеб, но зубы уже впились в мякиш.
    * * *