1 2 3 
— Не обращайте внимания на речи неразумного человека!
У него в доме было много молодых девушек, обладавших, как мне показалось, душой чувствительной; не скажу, что я так уж сильно к ним привязалась, но все же здесь мне было не в пример спокойней, чем в прежнем жилище. Однако услышав об угрозах самурая из Вати, я все-таки испугалась — «Да что же это такое?». К счастью, в это время, завершив паломничество в Кумано, по пути домой снова прибыл тот знатный монах Хиросава. Самурай из Вати стал жаловаться ему на старшего брата, дескать, тот поступил неблаговидно, сманил у него служанку… Дело в том, что Хиросава, родной дядя обоих братьев, был наместником всего этого края.
— В толк не возьму! Это что же, тяжба из-за служанки? — воскликнул он. — Разве ты знаешь, кто она? Испокон веков повелось, что люди ходят на богомолье… И кто она в столице — никому не известно. Стыдно затевать по такому поводу непристойную ссору!
А вскоре нам сказали, что наместник посетит Эду, и здесь тоже поднялась суета.
Здешний хозяин объяснил наместнику, отчего разгневался младший брат.
— Из-за богомолки, совсем непричастной к нашему дому, между братьями вспыхнула ссора… — сказал он.
— Какой позор! — ответил наместник. — Немедленно отправь эту женщину в край Биттю, и притом — с провожатым.
Я была рада услышать об этом его приказе и, встретившись с наместником, рассказала, как и почему очутилась в Вати.
— Да, иной раз талант вместо награды сулит беду… — сказал наместник. — Вы так прекрасно рисуете, что самураю из Вати не хотелось вас отпускать…
Потом мы слагали стихи-цепочки и пятистишья танка на заранее определенную тему. Присмотревшись хорошенько к наместнику, я узнала в нем одного из участников поэтических собраний, которые устраивал в Камакуре старший самурай Иинума. Мы оба подивились этой случайной встрече, и наместник отбыл в селение Ида. Мое внимание привлекли здешние бамбуковые ограды с необычным плетением, и я сложила:

Я хотела забыть
о превратностях бренного мира,
но настали зима -
и бамбуковым частоколом
поднялись заботы, тревоги…* * *
Наступил Новый год, меня все сильнее тянуло назад, в столицу, но еще держались сильные холода, все говорили, что в такое время ехать морем опасно, я и сама боялась морской дороги, но в конце второй луны все-таки решила: «Нора!» Узнав, что я собираюсь в путь, наместник опять пожаловал в Эду, снова слагал со мной стихи-цепочки, а на прощание даже преподнес мне щедрые подарки на память, — наверное, потому, что знал, что я состою в родстве с госпожой Комати, у которой бывал в Камакуре, — у нее в доме жила дочь сёгуна, принцесса Накацукаса, а наместник состоял ее воспитателем…
Когда я добралась до селения Эбара, в краю Биттю, сакура уже была в полном цвету. Я отломила ветку, отдала ее моему провожатому и попросила передать наместнику Хиросаве.
Вместе с веткой я послала стихотворение:

Горных вишен цветы!
Даже если преградою встанет
между нами туман,
обо мне дуновенье ветра
пусть напомнит благоуханьем…
Наместник прислал ответ, хотя, чтобы доставить письмо, нарочному понадобилось дна дня пути…

Я цветы сохраню,
и так же останутся в сердце
лепестки ваших слои.
Лишь одно сожаленья достойно -
той беседы прискорбная краткость…* * *
На пути в столицу я посетила храм Кибицу. Это очень причудливое строение, больше похожее на усадьбу, чем на храм, внутреннее убранство тоже напоминает скорее жилые покои. Это производит несколько странное впечатление…
Дни стали длиннее, ветры улеглись, и вскоре я вернулась в столицу.
На сей раз на мою долю выпало поистине странное приключение! Что было бы, если б не приехал наместник? Сколько бы я ни твердила, что этот самурай из Вати вовсе не мой хозяин, а я не его служанка, кто бы за меня заступился? Какая ужасная участь, быть может, меня ожидала!… Воспоминание об этом охладило мою страсть к паломничеству, я не решалась отправиться в новое странствие и надолго поселилась в столице.
* * *
Когда я спросила, что нового случилось в столице в мое отсутствие, мне рассказали, что больна государыня, захворала еще в самом начале года. «Что с ней?» — встревожилась я в душе, но мне не у кого было расспросить о больной, и только от совсем посторонних людей я узнала, что она безнадежна и поэтому ей пришлось покинуть дворец, переехать в загородную усадьбу Фусими. «Ничто в мире не долговечно — это старая истина, — подумала я, услыхав эту новость. — Но все-таки почему она вынуждена покинуть дворец — свой дом, с которым сроднилась, где прожила жизнь? Ведь она восседала рядом с Украшенным всеми десятью добродетелями, днем помогала ему управлять государством, ночи проводила в его опочивальне, казалось бы, в час кончины ей должны оказывать такие же почести, как государю! Почему же так обошлись с ней?» Пи пока в голове моей теснились такие мысли, поднялся переполох: «Скончалась!»
В ту пору я жила в столице неподалеку от дворца Фусими и пошла туда, повинуясь безотчетному желанию увидеть, что происходит. Первой покидала дворец дочь покойной, государыня Югимонъин, двое самураев дворцовой стражи подали для нее карету. Правый министр Кинхира Сайондзи тоже, как видно, находился здесь, потому что я слышала, как стражники переговаривались: «Министр тоже сейчас отбудет!» Но прежде всего они торопились отправить государыню. Я видела, как подали ей карету, но йотом опять последовало приказание повременить, и карета отъехала — государыня снова прошла назад, во дворец. Гак повторялось несколько раз. Я понимала горе государыни, навеки разлучившейся с покойной матерью, и мне было жаль ее от души. Кругом собралось много народа, пользуясь этим, я подошла близко к карете и услышала, как люди говорили: «Нам казалось, государыня уже совсем уезжает, а она вдруг опять пошла во дворец…» А когда, в конце концов, государыня села в карету, ее облик выражал столь великое горе, что даже посторонние люди невольно заплакали с нею вместе, и все, кто слышал рассказ об этом, тоже пролили слезы.
У покойной государыни было много детей, но все они умерли во младенчестве, осталась только государыня Югимонъин, неудивительно, что мать и дочь любили друг друга особенно нежно. Теперь я сама воочию убедилась в этом, и мне казалось, что горе государыни было сродни тому, что пришлось пережить мне. ничтожной, когда я в давно минувшие годы схоронила отца. «Если бы я по-прежнему служила во дворце, какие чувства владели бы мной в эти минуты?» — думала я. глядя на похоронную процессию — последний выезд в этом мире императрицы, супруги государя Го-Фукакусы.

Удивительна мысль,
что всесильную императрицу
довелось пережить
мне, ничтожнейшей из ничтожных.
уж не сон ли, но наважденье?* * *
Заупокойную службу служили в загородной усадьбе Фусими, я слыхала, что присутствовали и государь, и государыня Югимонъин. и хорошо представляла себе их скорбь, но с тех нор, как не стало человека, служившего посредником между мною и государем, я лишилась всякой возможности поведать ему и его дочери о том. как искренне соболезную их горю; мне оставалось лишь молча скорбеть душой. Так жила я, в одиночестве встречая утро и вечер, а тем временем — кажется, это было в шестую луну того же года, — разнеслась весть, что государь Го-Фукакуса болен. Говорили, что у него лихорадка, и пока я вне себя от тревоги, со дня на день ждала вести, что болезнь миновала, мне сказали, что больному, напротив, с каждым днем становится хуже и во дворце уже возносят моления богу Эмме. Я пошла во дворец, но не нашла никого из знакомых, у которых могла бы узнать, как чувствует себя государь, и ни с чем вернулась домой.

Что, если не сон,
тебе еще сможет поведать
о скорби моей,
о том, как, тоскою объята,
рукав орошаю слезами?…
Я изнывала от беспокойства, слыша, как люди толкуют: «Приступы лихорадки следуют один за другим…», «Как бы не случилось несчастья!…». «Что, если я, быть может, никогда больше его не увижу?) — теснились в голове тревожные думы. Я была в таком горе, что начиная с первого дня седьмой луны затворилась в храме Хатима-на. совершила тысячекратное поклонение богу Такэноути, молила его отвести беду, послать государю выздоровление; на пятые сутки молитвы мне приснилось солнечное затмение и я услышала голос, возгласивший: „Солнце скроется с небосвода…“
Примечание переписчика: «В этом месте опять кусок рукописи отрезан, что следует дальше — неизвестно. Продолжаю переписку с начала уцелевших строк».
…Поглощенная заботой о том, как узнать о больном государе, я пошла к Северной горе. Китаяма, в усадьбу вельможи Санэканэ Сайондзи, и попросила передать: «Некогда я служила государю. Хотелось бы ненадолго встретиться с господином!», однако никто не спешил докладывать обо мне, может быть оттого, что облачена я была в убогую черную рясу. Я заранее написала и взяла с собой письмо, на случай, если не удастся самой повидать Акэбо-но, и теперь достала его, попросив передать, но даже письмо сразу взять не хотели. Уже наступила ночь, когда ко мне вышел самурай по имени Харуо и взял письмо. Через некоторое время он вернулся и передал слова господина: «Может быть оттого, что я уже стар, что-то я ее не припомню… Пусть придет опять послезавтра!» Я обрадовалась, но вечером десятого дня, когда я снова пришла в усадьбу, слуги сказали, что господин уехал во дворец, потому что государь при смерти… У меня потемнело в глазах при этом новом известии, и я попрела домой. Проходя конским ристалищем N кон, кланяясь храму Китано, храму Хирано, мимо которых лежал мой путь, я молила богов взять мою жизнь взамен его жизни и с горечью думала, что, если молитва моя будет услышана, я исчезну, как исчезает роса, а государь даже не узнает, что умерла ради него…

Если мне суждено
раньше милого с жизнью проститься,
я молю об одном -
пусть во сне меня он увидит
светлой каплей росы рассветной!…
Дни проводила я, погруженная в скорбные думы, ночами горевала, не смыкая глаз до рассвета, и вечером четырнадцатого дня снова пошла в усадьбу Сайондзи. На сей раз господин меня принял. Он говорил о былом, вспоминал разные события прошлого, а потом сказал:
— Похоже, что нет надежды на исцеление…
Не описать словами горе, охватившее меня при этих его словах! Я пришла в усадьбу с тайным намерением попросить Акэбоно, нельзя ли мне как-нибудь еще хоть раз встретиться с государем, но не знала, как об этом заговорить. Но Акэбоно, как видно, понял, что творилось в моей душе, и сказал, что государь вспоминал обо мне. «Приходи во дворец!»— сказал Акэбоно, и я быстро покинула усадьбу, чтобы никто не увидал моих слез. На обратном пути, близ Утино, мне повстречалось много людей, идущих на кладбище проведать своих родных, ныне уже бесплотных, и я подумала — придет время, и я тоже отойду к числу мертвых…

Те, кто ныне пришел
поклониться росе на могилах,
тоже обречены
в свой черед уйти безвозвратно,
ибо век наш, увы, недолог…
На следующий день, поздно вечером, я пришла во дворец Томикодзи, вошла во двор через ворота позади дворца, на пересечении Второй дороги и улицы Кёгоку, спросила вельможу Сайондзи и с его помощью, словно в каком-то призрачном сне, увидела государя…
А наутро — помнится, это было в шестнадцатый день — я услыхала: «Скончался!» Я готовилась к этому в глубине души, и все-таки, когда услышала, что все кончено, безысходное горе и жалость сдавили сердце… Я опять пошла во дворец. В одном углу двора ломали алтарь, воздвигнутый для молебнов о здравии, по двору сновали люди, но стояла тишина, не слышно было ни звука; в главных покоях — Небесном чертоге, Сисиндэн, — ни огонька. Наследник, как видно, еще засветло уехал во дворец на Вторую дорогу, удалившись от скверны, все опустело. По мере, того как сгущались сумерки, становилось все безлюдней. Когда вечер перешел в ночь, почтить память покойного государя прибыли оба наместника из Рокухары. Токинори Ходзё расположился со свитой на улице Томикодзи, приказав выставить горящие факелы у карнизов крыш вдоль всей улицы, а Садзаки Ходзё сидел на походном складном сиденье у проезда Кёгоку, перед ярко горевшим костром, а позади двумя рядами стояли его вассалы; это выглядело, надо признать, очень торжественно.
Наступила уже глубокая ночь, но мне некуда было идти, я осталась одна на опустевшем дворе, вспоминала минувшее, мне казалось, вот сейчас, минуту назад, государь был рядом, живой, здоровый… Никакими словами не описать мое горе!
Я взглянула на луну, она сияла так ярко…

О скорбная ночь!
Так невыносимо сиянье
луны в небесах,
что для сердца черные тучи
будут нынче горькой отрадой…
В древности, когда Шакья-Муни переселился в нирвану, луна и солнце померкли, опечалились неразумные твари — птицы и звери. Вот и моя скорбь была так велика, что даже ясная луна, которую я всегда воспевала в стихах, теперь будила в душе лишь горечь…
Когда рассвело, я вернулась домой, но успокоиться не могла; услыхав, что распорядителем похорон назначен Сукэфую Хино, зять тюнагона Накаканэ, я пошла к его жене, с которой была знакома, попросить, чтобы мне позволили хотя бы издали еще раз взглянуть на государя в гробу, но получила отказ. Делать нечего, я ушла, но по-прежнему хотела во что бы то ни стало еще раз его увидеть. Переодевшись в светское платье, я целый день простояла возле дворца, но так ничего и не добилась. Наступил уже вечер, когда мне показалось, что гроб внесли в зал; я тихо приблизилась, взглянула сквозь щелку между бамбуковыми шторами, но увидела только яркий свет огней, очевидно, там, в окружении этих огней, стоял гроб. В глазах у меня потемнело, сердце забилось. Вскоре раздался голос: «Выносите!» Подъедала карета, гроб вынесли. Прежний император Фусими проводил гроб отца до ворот, я видела, как в горе он утирал слезы рукавом своего кафтана. Я тотчас же выбежала на проезд Кёгоку и пошла следом за погребальной каретой, шла босиком, потому что когда стали выносить гроб, обувь моя куда-то запропастилась, и я, растерявшись, так и не нашла ее в спешке. Когда карета сворачивала на запад от Пятого проезда Кёгоку. она зацепилась за установленный там бамбуковый шест, плетеная штора с одной стороны свалилась, и слуга, взобравшись наверх, стал ее привязывать; в это время я заметила тюдзё Сукэюки, одетого в глубокий траур. Скорбью веяло от его черных рукавов, насквозь промокших от слез. «Пройду еще немного и вернусь. Еще немного — и вернусь…» — думала я, но повернуть назад все не хватало духу, я продолжала идти, босые ноги болели, я шла медленно и постепенно отстала. Где-то — кажется, возле Рощи Глициний, Фудзи-но Мори, — попался навстречу прохожий. «Процессия ушла далеко?» — спросила я.
— Мимо храма Инари покойников не везут [142], так что, наверное, повезли другим путем… — отвечал этот человек. — На дороге к храму никого нет… Уже час Тигра, скоро рассвет. Как же вы собираетесь их догнать? Куда вы идете? Как бы не случилось с вами беды… Ступайте домой, я провожу вас.
Но я была не в силах вернуться ни с чем, с полпути, и, плача, совсем одна, продолжала идти вперед, а на рассвете увидела лишь дымок, курившийся на месте погребального костра — все уже было кончено. Не передать словами, что пережила я в тот миг. Думала ли я, что доживу до этой скорбной минуты?
Усадьба Фусими была близко отсюда. Мне вспомнилось, как этой весной, когда скончалась государыня, ее дочь, государыня Югимонъин, провожала ее вместе с отцом. Теперь она осталась совсем одна. Я представила себе, как, должно быть, велико ее горе, и сложила стихи:

След вечерней росы
растаял, исчез безвозвратно -
я, скорбя о былом,
вновь и вновь рукава орошаю,
проливаю горькие слезы…
Государыня Югимонъин жила сейчас в усадьбе Фуси-ми; уж с ней-то я могла бы поговорить о прошлом, поведать ей мою душевную боль, но по случаю траура ворота были на запоре, даже справиться о здоровье государыни было не у кого… Долго блуждать возле ограды не подобало, и я побрела домой.
Мне рассказали, что государыня опять облачилась в траур. А я? Если бы я по-прежнему служила во дворце, как встарь, — какой глубокий траур я бы надела! Когда скончался государь-инок Го-Сага, — вспомнилось мне, — отец хотел, чтобы я тоже носила траур, но государь воспротивился: «Она еще слишком молода, пусть носит обычное платье, только не очень яркое…» А вскоре, уже в восьмую луну того же года, мне пришлось надеть траур но отцу… Бесчисленные воспоминания вставали в душе, и я сложила стихи:

Нет, не станет черней
от скорби моей беспросветной
черной рисы рукав -
хоть горюю с императрицей
об одном ужасном несчастье…* * *
Мне не с кем было поделиться моим горем, и я пошла молиться в храм Небесных владык, Тэннодзн, в надежде найти там успокоение, ибо слыхала, что в этом храме слово Будды обладает особой силой. Там, в тишине и покое, намеревалась я читать сутры, всецело предавшись молитве, но скорбные мысли о покойном государе преследовали меня. С грустью думала я о государыне Югимонъин, представляя себе, как велика, должно быть, ее печаль.
Как темнеет рукав весеннего светлого платья от осенней росы, так душа моя омрачилась безысходной тоской-печалью…
* * *
Приближался сорок девятый день после кончины государя. Я вернулась в столицу и в тот же день пошла на панихиду во дворцовую усадьбу Фусими. «Никто из многочисленного собрания не скорбит так сильно, как я», — с болью думалось мне. Когда служба закончилась, были сделаны щедрые пожертвования храму — увы, с этого дня официальный траур закончился. Стояла осень, начало девятой луны, когда обильна роса, но слезы, которые проливали теперь в женских покоях дворца, были еще сильнее…
Услыхав, что сын покойного, прежний государь Фусими, отныне поселится во дворце Томикодзи, я вспомнила прошлые времена, когда я там служила, и принц, только что назначенный наследником, поселился в Угловом павильоне. Все наводило на печальные воспоминания о прошлом. Осень — всегда самое грустное время года. Недаром сказано:

Слышен в плаче цикад
отзвук скорби непреодолимой -
как осенней порой
этот стрекот в ночи бессонной
душу старца томит и гложет!…
Вот и отец мой, и государь — оба скончались осенью. Горько было сознание, что бог не вмял моей просьбе, — пусть я ничтожна, но ведь я так его умоляла взять мою жизнь взамен жизни государя. Увы, я все еще живу в бренном мире и должна теперь в седьмой раз встречать седмицу со дня его кончины. При мысли об этом, против воли становилось обидно.
…В монастыре Трех Источников. Миидэра, есть храм Вечная Обитель Дзёдзюин, посвященный светлому богу Фудо. Предание гласит, что когда первосвященник Тикоо захворал и был уже близок к смерти, его ученик, праведный Сёкуу, взмолился к богу: «Пусть я, ничтожный, не достоин милости божьей, но все же внемли моей просьбе, возьми мою жизнь взамен жизни учителя, которому я столь многим обязан!» Он прибегнул к помощи жреца Инь-Ян Сэймэя Абэ, чтобы тот перенес болезнь учителя на ученика. Но тут светлый бог возвестил через оракула: «Ты хотел перевоплотиться в учителя, я же ныне воплощаюсь в тебя!» Болезнь Тикоо прошла, и Сёкуу тоже остался жив…
Я видела от государя неизмеримо больше добра, чем получил от своего наставника Сёкуу, почему же остались втуне мои мольбы? Я молилась богу храма Ивасимидзу, недаром зовется он «Хатиман» — спаситель бессчетных мириад людей в нашем мире скорбей. Стало быть, как бы ничтожна я ни была, мои молитвы должны были дойти до бога. Государь тоже верил в него всем сердцем… «Поистине, невозможно изменить то, что предначертано человеку законом кармы!» — думала я по дороге домой, и всю ночь не могла сомкнуть глаз, и сложила:

Не узнает никто,
не узрит ясновидец премудрый
дальний путь той души.
что в заоблачные высоты
устремилась, землю отринув…* * *
Мне осталось переписать еще двадцать свитков из Великого собрания сутр, я хотела запортить этот труд до истечения ста дней после кончины государя, но у меня не осталось никакого имущества, чтобы покрыть расходы по переписке, кроме одной-единственной монашеской рясы — не могла же я отдать и ее! Моих средств не хватало даже на скудное пропитание, ничего годного для продажи не было. Но я все еще сохранила два подарка, оставлен пью мне на память матерью и отцом. Перед смертью мать поручила отдать мне ее туалетный прибор — лакированный с позолотой ларец, с узором, изображавшим мандаринских уточек парами; все туалетные принадлежности внутри ларца, и даже зеркало, украшал такой же узор. Отец подарил мне на память письменный прибор для туши и кистей, но лакированной крышке были разбросаны золотые блестки и на их фоне — выпуклые гербы дома Кога — журавли в ромбовидной рамке, — а на внутренней стороне крышки сияла инкрустированная золотом надпись, собственноручно сделанная отцом: «Да не будет конца дням счастья!». Я берегла эти вещи пуще собственной жизни, а когда настанет мой смертный час, они должны были сопровождать мое бездыханное тело на погребальный костер. Отправляясь на богомолье, я оставляла дорогие предметы на хранение знакомым людям с такой душевной тревогой, будто расставалась с родным дитятей, а возвращаясь, прежде всего спешила забрать назад, и мне казалось при этом, будто я снова встречаюсь с матерью и отцом. Тридцать три служил мне прибор для туши, а туалетным ларцом я пользовалась уже сорок шесть лет. Оба эти подарка были мне бесконечно дороги. И все же, если рассудить хорошенько, дороже всего на свете — жизнь, а ведь я готова отдать этот бесценный дар в обмен на жизнь государя. Тем паче не стоит беречь мирские сокровища — они подобны наследству, которое некому завещать! Пусть эти вещи перейдут к чужим людям, зато я выполню мой обет… На средства, вырученные от продажи туалетного ларца и прибора для туши, смогу отслужить молебны за упокой государя, за блаженство моих родителей в потустороннем мире… С этим решением я достала мои сокровища, с которыми сроднилась за долгие годы. Они безмолвствовали, но могла ли я смотреть на них без грусти?
Как раз в это время мне сказали, что некая девица просватана за жителя Восточных провинций и перед отъездом хочет купить туалетный прибор наподобие моего, причем готова заплатить намного больше, чем я рассчитывала. Как ни жаль мне было расстаться с заветным ларцом, я обрадовалась — наверное, сам Будда сжалился над моей нищетой! Передавая ларец новой хозяйке, я сложила:

О, как горестно мне
с родительским даром прощальным
расставаться навек!
Ведь ларец драгоценный этот -
об отце и матери память…* * *
Прежде чем начать переписку остававшихся двадцати свитков Великого собрания, я отслужила, как положено, службу покаяния в грехах в храме Двойных деревьев, Сориндзи. на Восточной горе, Хигасияма. Раньше, трудясь над перепиской, я ни на минуту не забывала о государе, вспоминала прошедшее, любовь к государю все еще переполняла сердце, я не в силах была его позабыть, но теперь, днем ли, ночью, твердила в душе только одно: «Да обретет вечное просветление душа усопшего!» — и с горечью думала о моей карме, судившей мне его пережить. На горе Отова, за храмом Киёмидзу, трубили олени — мне казалось, они горюют вместе со мной, печальный звон цикад невольно вызывал слезы. Я молилась всю ночь. Луна, взошедшая на востоке, постепенно склонилась к западу. Закончилась ночная служба в окрестных храмах, и только здесь, в храме Двойных деревьев, еще звучал одинокий голос монаха, читавшего сутру. Я сложила:

По кремнистой тропе
я хотела бы в горние выси,
в мир иной забрести,
чтобы встретить в пути, быть может,
отлетевшую светлую душу…
Я поручила одному из.монахов доставить мне из Ёкавы бумагу и освященную воду, чтобы размешать тушь для переписки. Мы вместе пошли до Восточного подножья священной горы Хиэй, здесь я посетила храм Хиёси, посвященный богу-покровителю священной горы. Моя бабка, монахиня Кога, горячо почитала это святилище за благодеяния, ниспосланные ей здешним богом, она постоянно бывала здесь и часто брала меня с собой…
Примечание переписчика: «Здесь опять бумага отрезана ножом, и что написано дальше — неизвестно».
… — За чью душу вы молитесь? — спросил меня монах. Мне было больно слышать его вопрос. Конечно, мне хотелось бы отдать переписанный мною свиток в храм Фука-куса, где покоится прах государя, но что подумали бы об этом люди? Вспомнив, что покойный государь глубоко чтил богов храма Касуга, я отправилась туда и поднесла свитки главному святилищу на горе Микаса; а на горных вершинах в это время громко трубили олени, как будто понимали мои переживания.

Так жалобна песнь
оленей на кручах далеких,
пикал на полях -
будто вместе со мною стенают.
слезы льют в тоске безутешной…
В этом году наступила тридцать третья годовщина смерти моего отца. Я заказала, как положено, поминальную службу, ее вел тот же монах из храма Двойных деревьев, Сориндзи. По моей просьбе он прочел также стихотворение, которое я сложила:

Год за годом течет,
влачатся дни жизни бесплодной -
скоротала и я
тридцать лет да еще три года
с той поры, как отца не стало…
Я посетила Кагураоку, где обратилось в дым тело отца. Обильная роса покрывала древние мхи, под ногами шуршала палая листва, засыпавшая тропинку. Каменная ступа отмечала место, где был погребен прах отца. Мне было грустно, но более всего меня огорчало, что стихи отца не включили в очередное поэтическое собрание, составленное по императорскому указу. Разве случилось бы такое, если бы я по-прежнему служила во дворце, имела бы подобающий ранг? Стихи отца всегда помещали во все собрания, начиная с «Продолжения старых и новых песен». Я и сама принимала когда-то участие в придворных поэтических состязаниях. Неужели бесплодно угаснет поэтическая слава, сопутствующая нашему роду на протяжении восьми поколений, начиная с принца Томохиры, нашего предка? Мне вспомнились предсмертные слова отца, завещавшего мне продолжать семейную поэтическую традицию, и я сложила:

О печальная участь!
Не осталось от славы былой
и следа в мире песен -
как разбитая лодка рыбачья,
доживаю свой век в безвестье…
Так горевала я, стоя у могилы отца. А ночью мне привиделся сон: я увидела отца как живого, и я сама тоже была молодой, прежней, как в те далекие дни. Я поведала отцу, как мне больно, что угасла наша былая слава.
— Твой дед, Митимицу Кога, воспел в стихах опавшие листья клена, — отвечал мне отец.

О Синобу-гора!
На пределе терпенья под вечер
у подножья узрел,
как багрянцем в лучах заката
на листве роса заиграла…
— А мое стихотворение, — продолжал он, -

От дымки весенней
куда улетаете вы?
О дикие гуси!
Разве там, в краю чужедальнем,
вас не встретит весны цветенье?…
удостоилось чести войти в собрание «Второй августейший сборник». С тех пор ни одно поэтическое собрание не обходилось без сложенных мной стихов. Твой дед с материнской стороны, Такатика, глава Военного ведомства, тоже прославился стихотворением, написанным по случаю посещения государем его усадьбы в Васиноо:

Нашей ветхой усадьбе
выпадала высокая честь
принимать государей -
но еще не бывало доселе,
чтоб цвели так безудержно вишни…
Итак, твои предки и с отцовской, и с материнской стороны передали тебе способность к стихосложению. Не бросай же поэзию! Пусть ты осталась одна, последняя в нашей семье, но поэзия с тобой не угаснет! — И, постепенно удаляясь от меня, он произнес:

Неустанно трудись,
слагай с неослабным усердьем
строки песен своих,
как рыбачка — травы морские,
и признанье тебя не минет… -
С этими словами призрак исчез, и в то же мгновенье я проснулась, но облик отца, казалось, еще стоит перед моими полными слез глазами, а голос звучит подле моего изголовья.
С тех пор я стала с особым усердием заниматься сложением стихотворений танка. В полном одиночестве я на семь дней затворилась для молитвы близ могилы гения поэзии Хитомаро [143]. В седьмую ночь, которую проводила я в бдении, я сложила:

Был прославлен наш род
искусством сложения песен -
о великая скорбь
сознавать, что мне не под силу
миру дать нетленные строфы!
В это время словно во сне передо мной явилась фигура старца. Я набросала на бумаге его изображение и записала его слова. Этот мой рисунок и хвалебное слово Хитомаро послужили к прославлению поэта на празднике в его честь. Я надеялась, что если окажусь угодной душе великого стихотворца древности, заветное желание мое непременно исполнится — не угаснет поэтическая слава семейства Кога! Я отслужу тогда благодарственный молебен перед этим рисунком… А покамест я спрятала его на дно моего ларчика с тушью. Время шло, и вот, наконец, в следующем году, в восьмой день третьей луны, на празднике в честь Хитомаро, я поставила перед его изображением ритуальные подношения.
* * *
Меж тем уже наступила пятая луна, приближалась первая годовщина смерти государя. Я дала обет переписать к этому дню Пять великих сутр, три первых свитка были уже готовы, осталось переписать еще два. Но в нашем мире всегда опасно уповать на завтрашний день… С памятным подарком матери я уже рассталась, стало быть, и отцовский подарок хранить не было смысла. Все равно ведь, как его ни беречь, в мир иной его с собой не возьмешь… На этот раз я твердо решила расстаться и с отцовским письменным прибором. Сперва мне казалось, что лучше уступить его кому-нибудь из знакомых, чем продать совсем чужому, незнакомому человеку; однако, зная о данном мною обете, люди, чего доброго, могли бы подумать, будто, окончательно пав духом в борьбе за жизнь, я так обнищала и опустилась, что готова теперь спустить даже подарок, завещанный покойным отцом. Это было бы мне неприятно. Как раз в это время, проездом из Камакуры, в столице остановился помощник наместника острова Кюсю. Он-то и купил у меня прибор для письма. Так получилось, что подарок матери увезли на восток, а отцовский подарок ушел на запад.

Со слезами смешавшись,
течет моя черная тушь
в море вечной печали -
суждено ли нам свидеться снова
там, на Западе, в лучшем мире?…
с грустью думала я, передавая коробку с тушью новому владельцу.
Переписку двух оставшихся сутр — Нирваны и Высшей мудрости — я решила начать в середине пятой луны. В это время мне пришлось по кое-каким делам побывать в краю Кавати, в местности, где находится могила принца Сётоку. Я осталась там и завершила переписку первой половины — двадцати свитков, — сутры Высшей мудрости. Эти свитки я преподнесла святилищу при могиле принца и в начале седьмой луны вернулась в столицу.
Миновал ровно год со дня смерти государя. Я посетила его могилу в селении Фукакуса и оттуда прошла к дворцу Фусими. Там уже началось богослужение. По поручению сына покойного, прежнего императора Фусими, служил епископ Тюгэн, настоятель храма Каменного Источника, Сякусэн. Я слышала, как он читал сутру, собственноручно переписанную государем Фусими на обороте бумаг, оставшихся после покойного государя, и с болью душевной думала, что сын скорбит о покойном отце так же сильно, как я. Затем продолжалась служба от имени государыни Югимонъин, ее вел преподобный Кэнки, он тоже читал сутру, написанную на обороте рукописей покойного. Эти службы с особой силой запечатлелись в моем сердце.
Сегодня истекал срок траура, мне было больно при этой мысли, горе сжимало сердце. Служба уже кончилась, а я все стояла на коленях посреди двора и, хотя день выдался мучительно жаркий, совсем не ощущала зноя. Все разъехались, один за другим, двор опустел, и я осталась одна наедине с моей скорбью.

Никогда, никогда
не высохнут слезы разлуки
на моем рукаве,
хоть известно мне, что сегодня
завершается поминовенье!…
Я видела, как оба государя, отец и сын, Фусими и Го-Фусими, склонились перед изображением покойного государя, установленным в молитвенном зале. Одежды государя Фусими были особенно густого, темного цвета. «Неужели вавтра он снимет траур?» — с горечью подумала я. Прибыл также супруг государыни Югимонъин, прежний император Го-Уда, и тоже прошел в молитвенный зал, где находилось августейшее семейство. Да, род государя не угас, продолжал процветать, и это было прекрасно!
* * *
Примерно в это же время захворал государь-инок Ка-мэяма. Все ждали, что он скоро поправится, недуг был неопасный, государь Камэяма и всегда-то прихварывал, однако вскоре разнеслась весть, что больной безнадежен и уже отбыл во дворец Сага. Несчастья сыпались одно за другим: в прошлом году — смерть государя, в этом году — болезнь его брата, и, хотя не в моих силах было чем-нибудь тут помочь, все же я была глубоко огорчена.
Я дала обет завершить в этом году списки последних двадцати глав сутры Высшей мудрости, давно уже решив, что закончу мой труд в храмах Кумано, я хотела отправиться туда, пока еще не наступили сильные холода, и в десятый день девятой луны — Долгого месяца, — пустилась в дорогу. Зная, что государь Камэяма все еще болен, и притом — тяжело, я, конечно, тревожилась, но все же далеко не так сильно, как в прошлом году, когда смертельно заболел государь Го-Фукакуса. Наверное, это было грешно — ведь святой закон не велит делить людей на любимых и нелюбимых…
В Кумано я поселилась близ водопада Нати — здесь было удобней черпать утром и вечером святую воду — и начала переписывать сутру. С каждым днем все сильнее дули ветры с горных вершин, а брызги водопада, шумевшего рядом, казалось, сливались с потоками моих слез. Беспредельно очарование сего священного края!

Почему же никто
хоть вчуже не спросит с участьем:
«Сколько плакала ты,
безутешна от тяжкой утраты,
если так рукава промочила?…»
У меня больше не сохранилось ни зеркала, ни прибора для туши, оставленных мне на память отцом и матерью. Я все продала ради служения богам; наверное, мое усердие оказалось угодным богу Кумано, потому что кисть бежала легко, труд спорился, до завершения оставалось уже немного. Пришло время покинуть Кумано, но мне было жаль расставаться с этими святыми местами, и я всю ночь провела в молитвах. На рассвете я слегка задремала, и мне привиделся сон.
…Мне снилось, будто я сижу рядом с покойным отцом; вдруг кто-то объявляет о прибытии государя. Я поднимаю глаза и вижу государя — на нем кафтан из ткани, окрашенной соком хурмы, узор парчи изображает двух птиц, повернутых головами друг к другу; государь как-то странно клонится на правую сторону. Я выхожу из-за занавеса и усаживаюсь напротив, а государь удалился в храм бога Кэцумико и, немного приподняв занавес, улыбается, и так весел… Опять слышится голос: «Пожаловала государыня Югимонъин!», и я вижу ее сидящей за занавесом в храме бога Мусуби, в простом наряде, на ней всего лишь косодэ и белые хакама; государыня приподнимает до половины занавес, достает два белых косодэ и подает мне.
— Мне так жаль, что тебе пришлось расстаться с памятными подарками матери и отца… — говорит она. — Вот, возьми взамен эти косодэ!
Я беру ее дар, возвращаюсь на свое место и говорю отцу:
— Как же так, ведь он украшен всеми Десятью добродетелями… По какой же причине, унаследованной из былых воплощений, стал он таким калекой, что не может держаться прямо?
— Это оттого, что с одной стороны у него нарыв… — отвечает мне дух отца. — А нарыв этот означает, что под властью государя много таких, как мы с тобой, неразумных смертных людей, и он всех их жалеет и лелеет… Так что вовсе не по своей вине он не может держаться прямо…
Я опять взглянула на государя и вижу, что он все так же ласково улыбается.
— Подойди поближе! — говорит он. Я встаю, опускаюсь перед ним на колени, и он подает мне две ветки — стволы у них обструганы добела, как палочки для еды, а на кончиках — по два листочка дерева наги [144]…
…На этом я открыла глаза. Как раз в это время началась служба в храме Нейрин. Безотчетным движением проведя рукой по полу рядом с собой, я внезапно нащупала какой-то предмет — это оказался веер на каркасе из кипарисовых спиц. Поистине чудесной и благостной показалась мне эта находка, ведь лето на дворе давно миновало! Я взяла веер и положила его рядом со столиком, на котором писала сутру. Когда я рассказала о своем сновидении одному из местных монахов, он сказал:
— Веер — символ Тысячерукой Каннон. Вам привиделся благой сон, стало быть, вы непременно сподобитесь благодати!
Образ государя, увиденный во сне, сохранился в моей душе: закончив переписывать сутру, я, в слезах, пожертвовала храму последнее из косодэ, некогда подаренных государем, ибо какой смысл было бы по-прежнему держать его при себе?

Печалюсь о том,
что больше уже не увижу
придворный наряд,
бесценный дар государя,
которым так дорожила…
Я оставила у священного водопада Нати и мои списки, и косодэ, приложив к ним стихотворение:

Предрассветной порой
от сна пробудившись на ложе,
слышу издалека
ропот горного водопада,
что моим стенаниям вторит…
Теперь памятным даром государя стал для меня веер, найденный в ту ночь, когда, мне приснился тот вещий сон, и я взяла веер с собой в столицу. Вернувшись домой, я узнала, что государь Камэяма уже скончался. Давно известно, сколь жесток наш бренный мир и как все здесь недолговечно, но все же скорбь охватила меня, когда я узнала о его смерти. Только моя жизнь все еще тлела, курилась, как бесплодный дымок над угасшим костром…
* * *
В начале третьей луны я, как обычно, пошла на поклон в храм Хатимана. Два первых месяца нового, 1-го года Токудзи [145]. я провела в Наре. Никаких вестей из столицы не получала. Откуда ж мне было знать, что в храме Хатимана ожидают прибытия государыни Югимонъин?
Как всегда, я поднялась к храму со стороны холма Кабаний Нос, Иносака. Ворота павильона Баба-доно были открыты, и мне вспомнились минувшие времена. На дворе, перед храмом, я тоже заметила приготовления к встрече какой-то знатной особы. Я спросила, кого ждут, и в ответ услыхала: «Государыню Югимонъин!» Меня поразило, что мой приход словно нарочно совпал с ее посещением, я вспомнила сон, приснившийся в прошлом году, в Кумано, облик государя, явившийся мне в том сне; взволнованная, всю ночь я провела в молитвах. Наутро, едва забрезжил рассвет, я увидела пожилую женщину, похожую на придворную даму, — она занималась приготовлениями к приезду государыни. Я обратилась к ней, спросила, кто она, и она рассказала, что зовут ее Оторан и что состоит она при дворцовой трапезной. С волнением слушала я ее речь.
— Из тех, кто служил в прежние времена, никого уже не осталось, — сказала она в ответ на мои расспросы о жизни при дворе государыни. — Теперь там все молодые…
Мне захотелось как-нибудь дать знать государыне, кто я такая, взглянуть на нее хотя бы издалека, когда она. павильон за павильоном, будет обходить строения храма, ради этого я даже не пошла перекусить в хижину, служившую мне приютом. Как только послышались восклицания: «Вот она, вот!», я спряталась в сторонке и увидела богато украшенные носилки, которые поднесли к храму.
Священный дар «гохэй» вручил жрецам храма сопровождавший государыню царедворец наследника, вельможа Канэсуэ Сайондзи. Он был так похож на своего отца Акэбоно, в ту пору, когда тот, еще совсем молодой, служил в Правой дворцовой страже, что одно это уже наполнило мою душу волнением.
Был восьмой день третьей луны. После посещения главного храма государыня, как положено, проследовала к павильону Тоганоо. Прибыли всего два паланкина, очевидно, выезд совершался как можно более незаметно, так, чтобы не привлекать внимания. «Стало быть, разгонять народ не будут, а значит, и меня в толпе не заметят, взгляну на нее хотя бы одним глазком…» — подумала я и пошла следом. В свите государыни было еще несколько женщин, пеших. Как только я увидела, узнала сзади знакомый облик, я уже не могла сдержать слезы. Уйти, однако, тоже была не в силах и осталась стоять у входа. Церемония поклонения закончилась, государыня вышла.
— Откуда вы? — спросила она, остановившись возле меня.
Мне хотелось рассказать ей все-все, начиная с давно минувших времен, но я сказала только:
— Из Нары…
— Из храма Цветок Закона? — переспросила государыня. У меня выступили на глазах слезы, я испугалась, что ей покажется это странным, и хотела молча уйти. Но уйти, так и не сказав ничего, я была не в силах и так и осталась стоять на месте, а государыня меж тем уже удалилась. Вне себя от сожаления, я взглянула ей вслед и увидела, что она в нерешительности остановилась у лестницы, затрудняясь спуститься по высоким ступеням. Не теряя мгновения, я приблизилась и сказала: «Обопритесь на мое плечо!» — она посмотрела на меня удивленно, но я продолжала:
— Я прислуживала вам, когда вы были еще ребенком… Вы, конечно, меня забыли… — И слезы хлынули градом. Но она обратилась ко мне ласково, обо всем расспросила и сказала, чтобы отныне я всегда приходила к ней, когда захочу.
Мне снова вспомнился сон, приснившийся в Кумано, вспомнилось, что и с покойным государем случай свел меня тоже здесь, в обители Хатимана, и радость проникла в душу при мысли, что не напрасно уповала я на великого бодхисаттву. Разноречивые чувства теснились в сердце, но, кроме слез, не было им исхода…
Одна из женщин, пешком сопровождавших государыню, заговорила со мной, звали ее Хёэноскэ. Она сказала, что завтра утром государыня вернется в столицу, а сегодня вечером будут исполняться священные пляски и песнопения. Когда наступили сумерки, я сломала ветку цветущей сакуры, отдала ее даме Хёэноскэ со словами: «Я навещу вас в столице прежде, чем увянут эти цветы!» — а сама собралась утром, еще до отъезда государыни, вернуться домой. Однако мне пришла в голову мысль, что счастливая встреча с государыней состоялась не иначе как по милости великого бодхисаттвы, мой долг — поблагодарить его за эту великую милость, и я решила еще на три дня остаться в храме, дабы вознести благодарственную молитву.
Вернувшись в столицу, я написала государыне, спросила: «Как мои цветы?» — и приложила стихотворение:

Должно быть, цветы
давно на ветру облетели -
ведь минуло дней
много больше противу срока,
что указан был прежде мною?…
Ответ государыни гласил:

Разве может сорвать
цветы запоздалые ветер,
даже если прошло
мцого больше дней против срока
вами данного обещанья!…* * *
С тех пор я стала часто бывать у государыни Югимонъин, разумеется стараясь, чтобы мои посещения не посчитали слишком назойливыми, и временами у меня было такое чувство, будто я снова служу во дворце, как в минувшие времена. Но вот наступила шестая луна, приблизилась третья годовщина со дня смерти покойного государя. Мне захотелось послушать проникновенную заупокойную службу. Теперь у меня уже ничего не осталось из подарков, полученных на память от государя, а меж тем надо было закончить списки сутры, оставалась еще одна, последняя глава, я боялась, что так и не сумею закончить мой труд до конца года, но все же решила пойти во дворец Фусими и хотя бы в сторонке, издали, послушать заупокойную службу. Ранним утром пятнадцатого дня я пришла в храм Цветок Закона в селении Фукакуса и увидела, что там устанавливают рисованное изображение государя, — могла ли я без волнения взирать на знакомый облик? Тщетно пыталась я скрыть слезы, падавшие на рукав. Монахи и прочие стоявшие в молитвенном зале люди, наверное, удивились, заметив, что я плачу. «Подойдите поближе, там лучше видно!» — сказал мне кто-то. Обрадованная, я подошла, поклонилась изображению государя и убедилась, что еще не все слезы выплакала, они продолжали литься…

Пусть растает роса,
но останется образ в портрете -
и при виде его
вновь росою прозрачной слезы
рукава мои увлажняют…
Ночью, когда луна сияла на безоблачном небе, я пришла, к даме Хёэноскэ, в ее каморку, вспоминала прошлое, но мне все еще как будто не хватало чего-то, я вышла и приблизилась к храму Мгновенного Озарения. «Прибыли!» — услышала я людские голоса. «О чем это они?» — подумала я. Оказалось, что изображение государя, которое я видела утром в храме Цветок Закона, привезли теперь сюда, чтобы установить в храме Мгновенного Озарения. Четверо человек, очевидно дворцовые слуги, несли на плечах укрепленное на подставке изображение государя. Распоряжались двое в черных одеждах, по-видимому монахи младшего чина. Словно в каком-то сне смотрела я, как они, в сопровождении всего лишь одного распорядителя и нескольких самураев дворцовой стражи, вносили в храм картину, завешенную бумагой… Когда покойный государь восседал на троне Украшенного всеми десятью добродетелями повелителя десяти тысяч колесниц и сотни вельмож повиновались его приказам — того времени я не помню, в ту пору я была еще малым ребенком. Я пришла к нему в услужение уже после того, как, оставив трон, он именовался почетным титулом Старшего Прежнего государя, но и тогда, даже при тайных выездах, его карету встречали и провожали вельможи и царедворцы целой свитой следовали за ним в пути… «По каким же дорогам потустороннего мира блуждает он теперь, совсем одинокий?» — думала я, и скорбь с такой силой сдавила сердце, как будто совсем свежей была утрата.
На следующее утро я получила письмо от дайнагона Моросигэ Китабатакэ. «Какие чувства пробудила в вас вчерашняя служба?» — спрашивал он.
Я ответила:

Под осенней луной
цикадам я внемлю уныло,
вспоминая одно -
государя облик нетленный,
озаренный дивным сияньем…* * *
На следующий, шестнадцатый день опять была служба, возносили хвалу Лотосовой сутре, творению будд Шакья-Муни и Прабхутаратны [146] — эти будды вместе восседают в едином венчике лотоса. Потом все по очереди делали подношения в павильоне Прабхутаратны. С самого утра на церемонии присутствовал прежний император Го-Уда, поэтому всех посторонних прогнали и со двора, и из храма. Мне было очень горько, что меня не пустили, — как видно, посчитали черную рясу особенно неуместной, — но я все же умудрилась остаться возле самого храма, стояла совсем близко, на камнях водостока, и оттуда слушала службу. «Ах, если б я по-прежнему служила при дворе…» На какое-то время я даже пожалела о жизни в миру, от которой сама бежала… Когда священник начал читать молитву за упокой и блаженство усопшего в потустороннем мире, я заплакала и, пока не кончилась служба, продолжала лить слезы. Рядом со мной стоял какой-то добрый с виду монах.
— Кто вы такая, что так скорбите? — спросил он.
Я побоялась бросить тень на память покойного государя откровенным ответом и ответила только:
— Мои родители умерли, и траур по ним давно закончился, но сейчас они вспомнились мне особенно живо, оттого я и плачу… — И сказав так, тотчас ушла.
Прежний император Го-Уда тем же вечером отбыл; опять опустел, обезлюдел дворец Фусими, все кругом, казалось, дышит печалью. Мне не хотелось никуда уходить, и я но-прежнему некоторое время жила неподалеку от усадьбы Фусими.
Прежний министр Митимото Кога доводится мне двоюродным братом, и мы изредка обменивались письмами.
В ответ на мое послание он написал мне:

Навевают печаль
и осенние виды столицы
— сколько грустных ночей
провели вы в горах Фусими,
предрассветной луной любуясь?…
Эти стихи заставили меня еще сильнее ощутить скорбь, я была не в силах сдержать горе и ответила:

Скорбя о былом,
провела я три ночи осенних
в безлюдных горах -
множит грустные воспоминанья
предрассветной порою месяц…
В свою очередь, он прислал мне ответ:

Как, должно быть, для вас
мучительны воспоминанья
о минувших годах!
В эту пору, когда тоскою
веет осень в краю Фусими!…
Помнится, в пятнадцатый день — день смерти государя, — я поднесла храму заветный веер — пусть он служит кому-нибудь из священников, — и на обертке написала:

Не чаяла я,
что в третью Его годовщину
осенней росой
вновь рукав окропить придется,
от горючих слез не просохший!…* * *
После кончины государя Го-Фукакусы не стало никого в целом свете, кому я могла бы поведать все, что наболело на сердце. Год назад, в восьмой день третьей луны, я пошла почтить память поэта Хитомаро. Разве не удивительно, что в этом году, и как раз в тот же день, я встретила государыню Югимонъин? Мне показалось тогда, будто предо мной наяву предстал облик покойного государя, приснившийся мне в Кумано. Стало быть, напрасно я сомневалась, угодны ли будут богу мои труды. Нет, не зря была преисполнена горячей верой моя душа, не пропало втуне мое усердие на протяжении столь долгих лет!
Я думала о превратностях моей жизни, но размышлять в одиночестве о пережитом было невыносимо, вот почему, подражая Сайге, я отправилась странствовать. А чтобы не пропали бесследно мои думы, написала я сию непрошеную повесть, хотя и не питаю надежды, что в памяти людской она сохранится…

 
Примечание переписчика: В этом месте рукопись опять отрезана, и что написано дальше — неизвестно.
Комментарии

 [1] Так, убийство наместника Токискэ Ходзё, о котором упоминает «Непрошеная повесть» (Свиток Первый), произошло по прямому приказу правительства в Камакуре. Заподозренный в заговоре, он был убит самураями своего «коллеги», второго наместника, при том что являлся родным (старшим) братом главы правительства самураев.
 [2] Так, в «Непрошеной повести» описана сцена, когда на заупокойной службе по случаю третьей годовщины смерти императора Го-Фукакусы присутствовали «прежние» императоры — Фусими (сын), Го-Фусими (внук), Го-Уда (племянник). Царствующим императором был в это время Го-Нидзё (внучатый племянник).
 [3] Так, «главная» супруга императора Го-Фукакусы (именуемая в «Непрошеной повести» «государыней»), происходившая из семейства Сайондзи, была его родной теткой (младшей сестрой его матери, вдовствующей государыни Омияин). Брак был заключен, когда Го-Фукакусе было четырнадцать, а невесте двадцать пять лет. Вторая супруга Го-Фукакусы (госпожа Хигаси), также из рода Сайондзи, мать наследника, будущего императора Фусими, была двоюродной сестрой его первой жены.
 [4] Имеется в виду проза IX — XII вв., часто именуемая в литературоведении «хэйанской», по названию г. Хэйан, столицы и центра культурной жизни в ту эпоху.
 [5] Лихачев Д. С. Человек в литературе Древней Руси. М.-Л., Иад-во АН СССР, 1958, с. 27.
 [6] Этот разрыв в девять лет и отсутствие рассказа о пострижении в монахини — событии исключительно важном в жизни Нидзё — дали основание японским ученым-филологам, тщательно изучившим повесть Нидзё, прийти к выводу, что между Третьим, Четвертым и Пятым Свитками, возможно, существовали другие, утраченные.
 [7]Бунъэй — девиз, означающий «Просвещенное процветание»; соответствует 1264 — 1275 гг. по европейскому летосчислению. Таким образом, Восьмой год Бунъэй — 1271 г.
 [8]Косодэ — прообраз современного кимоно. В средневековой Японии придворные дамы носили, как правило, несколько косодэ, надеваемых одно на другое; в торжественных же случаях полный парадный туалет дамы состоял из двенадцати-тринадцати одеяний, под тяжестью которых женщина буквально сгибалась…
 [9]Дайнагон (букв, «старший советник») — одно из высших гражданских званий средневекового японского двора.
 [10]Государь Го-Фукакуса — Согласно традиционной японской историографии 89-й император Японии (1243 — 1304). Был объявлен императором в четырехлетнем возрасте, семнадцати лет «уступил» престол младшему брату, императору Камэяме (1249 — 1305; годы правления — 1259 — 1274 гг.).
 [11]Государь-инок Го-Сага — 88-й император Японии, отец императора Го-Фукакусы. Вступив на престол в 1243 г., он уже в 1247 г. «уступил» престол своему четырехлетнему сыну. По традиции, после отречения постригся в монахи и стал именоваться «государем-иноком».
 [12]Перемена места — В средневековой Японии были широко распространены различные суеверные представления и гадания, астрология, геомантика и т. п. По указанию жрецов-предсказателей нужно было во избежание несчастья изменить местопребывание — переехать с запада на восток, с севера на юг или наоборот, и т. д.
 [13]Утреннее послание. — Согласно этикету, неукоснительно соблюдавшемуся в аристократическом среде, молодой муж после бракосочетания, происходившего, как правило, в доме невесты, присылал новобрачной стихотворное послание с выражением любви. Женщине полагалось ответить тоже стихами. Любовники также обменивались такими посланиями.
 [14]Сасинуки — широкие шаровары, собранные у щиколотки; одежда знатного мужчины.
 [15]Богиня Канон (иначе Кандзэон; санскр. Авалокитешвара, букв, «внимающая звукам» (мирским)— буддийское божество. Часто изображалась со множеством рук, с одиннадцатью головами и т. д. Культ Каннон был чрезвычайно популярен в средневековой Японии, эта богиня почиталась как заступница всех страждущих, олицетворение милосердия.
 [16]«Повесть о Гэндзи» — знаменитый роман (начало XI в., автор — придворная дама Мурасаки Сикибу), был широко известен в аристократической среде.
 [17]…этот союз уготован мне еще в прошлой жизни… — Согласно буддийской религии, человек после смерти проходит ряд перевоплощений, вновь возрождается к жизни в одном из Шести миров (Ад, Царство Голодных демонов, Царство Скотов, Царство демона Асуры, Мир людей и, наконец, Небеса). Эти представления тесно связаны с другой кардинальной догмой буддизма — законом причины и следствия, кармой. Рождаясь на свет, человек неотвратимо несет с собой груз своих деяний в минувшем существовании; в свою очередь, его поведение в текущей жизни определяет, в каком из Шести миров ему предстоит родиться в следующем перевоплощении. В соответствии с идеей кармы, даже случайные встречи трактуются как следствие каких-то связей, существовавших между данными людьми в минувших воплощениях; тем более это относится к супружеству или любовному союзу.
 [18]Бери-бери — заболевание, возникающее из-за отсутствия витаминов в пище (гл. образом, витамина «В»).
 [19]…оба наместника из Северной и Южной Рокухары… — Представители военного (самурайского) правительства, с конца XII столетия фактически осуществлявшего верховную власть в стране. Рокухара — обширный район в юго-западной части столицы, где находилась резиденция наместников, делился на Северную и Южную половины.
 [20] Стр. 268. Император Камэяма (1259 — 1306) — 90-й император Японии, младший брат бывшего императора Го-Фукакусы. Годы правления — 1260 -1274.
 [21]Чаша чистого лотоса. — Согласно буддийским религиозным представлениям, каждый праведник, удостоившийся рая, восседает там в венчике лотоса, священного цветка буддийской религии.
 [22]Час Петуха — время с 4 до 6 часов дня.
 [23]Правая дворцовая стража. — Дворцовая стража несла охрану дворца, а также выполняла церемониальные функции. Отряды дворцовой стражи делились на Левый (т. е. Первый) и Правый (т. е. Второй). По древнему обычаю, идущему из Китая, левая сторона считалась более почетной.
 [24]Камакура — селение в восточной части о. Хонсю, (современная префектура Канагава), в XIII в. — резиденция военного (самурайского) правительства.
 [25]Ступа — каменное, деревянное или глиняное сооружение конусообразной формы разной величины, которое воздвигалось над каким-либо священным захоронением. Верхушка ступы украшалась резьбой, узорами. Обычай воздвигать ступу пришел в Японию вместе с буддизмом.
 [26]…осознала свою греховность. — Истинно верующему буддисту надлежит с радостью покидать «земную юдоль». Любовь и другие земные привязанности препятствуют такому стремлению, поэтому Нидзё, видя, что отец горюет из-за того, что приходится с ней расстаться, считает, что самим фактом своего существования она мешает отцу достигнуть рая и, следовательно, повинна в грехе.
 [27]Годы Сёкю. — В эти годы (1219-1222) аристократия во главе с императором Го-Тобой (1179-1239, годы правления 1184-1198) предприняла вооруженную попытку вернуть себе верховную власть в стране, утраченную в конце XII в. и перешедшую в руки воинского сословия (самураев). Эти события известны в истории Японии как «Смута годов Сёкю». Попытка была подавлена, экс-император Го-Тоба сослан на о. Оки, где он и умер.
 [28]Пять заповедей — пять священных заповедей буддизма: не убий, не укради, не прелюбодействуй, не богохульствуй, не пьянствуй.
 [29]Оплечье — деталь одежды буддийского монаха, широкая полоса ткани, перекинутая через левое плечо, сшитая из четырехугольных кусков ткани разной величины. Символизирует одежду Шакья-Муни, который, дав обет бедности, подобрал выброшенные за негодностью старые тряпки и сшил себе из этих тряпок покров. Шакяя-Муни (букв.: «мудрец из племени шакьев») — легендарный основатель буддийской религии, якобы живший в Индии в V в. до н. э.
 [30] Стр. 277. …превыше горы Сумэру… — Согласно древнеиндийской теории мироздания, в центре вселенной высится гора Сумэру (в японском произношении — Сюмисэн), поросшая благоуханными деревьями. Вся остальная вселенная, с ее горами, морями и островами, располагается у подножия этой горы. На горе Сумэру пребывает бог Индра в своем дворце Вечной радости…глубже четырех океанов, окружающих нашу землю…— Древние китайцы считали, что их страна расположена средь четырех морей. Впоследствии образное выражение «Земля средь четырех морей» заимствовали другие народы Дальнего Востока для обозначения в высоком стиле своих собственных стран.
 [31]Река Трех быстрин. — Согласно религиозным представлениям синтоизма, в подземном царстве, куда нисходят души умерших, течет река, имеющая три рукава-переправы, через одну из которых предстоит перейти покойнику.
 [32]. …ее преследовал чей-то злой дух… — Вера в то, что душа, отделившись от тела, может вселиться в другого человека, принести ему болезнь и даже смерть, была одним из самых распространенных и безусловных суеверий в средневековой Японии, причем эта чужая душа могла принадлежать как живому человеку, так и давно умершему.
 [33]…постукиванию деревянных вальков… — Для придания тканям мягкости их отбивали деревянным вальком. Этой работой, так же как и ткачеством, крестьяне занимались в свободное от летней страды время, т. е. поздней осенью и зимой. С древних времен в японской народной поэзии стук валька, ассоциируясь с долгими холодными осенними и зимними вечерами и ночами, считался навевающим грусть, рождал в душе меланхолические чувства.
 [34]…а уж запели птички… — Образ заимствован из популярной в средневековой Японии «Повести Исэ» («Исэ-моногатари», X в.), произведения, где проза перемежается стихами. Традиция приписывает создание «Повести» поэту Нарихире. Одно из этих стихотворений (танка) гласит: «Пусть долгая ночь// осенью будет длинна,// как тысяча долгих ночей, — // не останется разве, что нам говорить,// когда птички уже запоют?» (Перевод Н. Конрада. «Исэ-моногатари», М., 1979).
 [35]Срок удаления. — Имелось в виду время, необходимое для того, чтобы «очиститься от скверны», каковой, согласно религиозным представлениям, идущим из глубокой древности, считалась смерть и всякое соприкосновение со смертью. Первый срок удаления считался законченным через сорок девять дней.
 [36]Богиня Аматэрасу — главное божество синтоистской религии. Великая богиня Аматэрасу (букв.: «Озаряющая небо») считалась олицетворением солнца, жизнеутверждающим началом. В японской мифологии она является прародительницей японского императорского дома.
 [37]Танское царство — Танская империя в Китае (618-907). В этот период связи Японии с могущественной Танской империей были наиболее оживленными и имели большое значение для политического и культурного развития страны. Отсюда традиция, прочно укоренившаяся в средневековой японской литературе, — называть Китай Танским царством даже много веков спустя после падения Танской династии.
 [38]«Повесть о Сагоромо» — популярный в средневековой Японии роман (вторая половина XI в.), создание которого приписывается одной из принцесс императорского дома. Сагоромо — имя главного героя.
 [39]Хатиман — бог, покровитель воинов. Под этим именем почитается дух легендарного императора Одзина (201 — 310), обожествленного после смерти. Один их трех главных храмов, посвященных Хатиману, находился близ столицы, на склоне горы Мужей, Отокоямы.
 [40]…государь как раз в эти дни был весьма озабочен… — К этому времени относится начало конфликта по вопросу о престолонаследии, имевшего существенное значение в истории средневековой Японии. Прежние императоры, Го-Фукакуса и Камэяма, родные братья, добивались права наследовать престол каждый для своих потомков. Правительство самураев в Камакуре разрешило спор, установив очередность, — потомки обоих братьев должны были занимать престол поочередно. Впоследствии, однако, этот порядок стал поводом для длительной феодальной междоусобицы, продолжавшейся более полувека (1336 — 1392 гг.).
 [41]Звон тетивы — обряд, восходящий к древним магическим обрядам Китая. Первоначально из лука выпускали стрелы на все четыре стороны света, впоследствии стали ограничиваться только звоном тетивы: натягивая и отпуская тетиву лука, звоном ее отгоняли злых духов.
 [42]«Приют отшельника» (букв.: «Пещера отшельника») — иносказательное название резиденции императора, отрекшегося от трона. Император, сложивший с себя бремя правления, как бы добровольно становился отшельником и удалялся от мирской суеты (что не соответствовало реальному положению вещей в ту эпоху, см. предисловие).
 [43]Жрец Инь-Ян. — Древняя китайская натурфилософия различала два противоположных, постоянно взаимодействующих начала, которые лежат в основе мироздания: Ян — светлое, сильное, активное начало, и Инь — темное, слабое, пассивное. В средневековой Японии, однако, это учение свелось к астрологии и всякого рода ворожбе. При дворе существовало специальное ведомство, где служили жрецы-гадальщики, они пользовались непререкаемым авторитетом, их предсказания не подвергались сомнениям.
 [44]Касуга — один из старейших синтоистских храмов в древней столице Японии — г. Нара. Основанный предками рода Фудзи-вара, он считался «семейным храмом» этой семьи и был посвящен их «божественному предку» — богу Ама-но-Коянэ. Акэбоно (Санэканэ Сайондзи), потомок семейства Фудзивара, тоже поддерживал тесный контакт с этим храмом.
 [45]Сайге (Хидэсато Фудзивара, 1118 - 1190) — выдающийся поэт средневековья, в 23 года ставший монахом и много странствовавший по стране.
 [46]Три послушания. — Согласно конфуцианским этическим представлениям, женщина должна была повиноваться отцу, затем мужу, а в случае смерти мужа — сыну.
 [47]Кагура — ритуальные песнопения и пляски, исполняемые при синтоистских храмах.
 [48]Имаё, имаё-ута (букв.: «современная песня, песня на новый лад») — лирическая песня, состоящая из четырех или восьми стихов (в виде исключения — десяти). Схема строфы — четверостишие. Эта поэтическая форма получила распространение в X-XIII вв.
 [49]. Словно белый конь… — Образ заимствован из книги древнекитайского мыслителя Чжуэн-цзы: «Жизнь человека между небом и землей так же мимолетна, как белый жеребенок, промелькнувший мимо дверной щели…»
 [50]…словно волны речные… — Образ заимствован из книги Камо-но Тёмэй «Записки из кельи» (1212 г.): «Струи уходящей реки… они непрерывны; но они — все не те же, не прежние воды». (Перевод Н. Н. Конрада. «Японская литература в образцах и очерках», Л., 1927).
 [51]…назначить наследником… принца Хирохито… — Речь идет о сыне экс-императора Го-Фукакусы, будущем императоре Фусими (1265-1317, годы правления — 1288-1298).
 [52]Обычай «Ударов мешалкой». — Считалось, что если в пятнадцатый день первого новогоднего месяца ударить женщину хворостинкой или деревянной лопаткой, которой размешивают рисовую кашу, она родит мальчика.
 [53]Госпожа Хигаси — вторая супруга экс-императора Го-Фукакусы, также происходившая из семейства Фудзивара, мать принца Хирохито, будущего императора Фусими.
 [54]Лазурит — камень, упоминаемый в буддийской литературе в числе семи драгоценных камней.
 [55]…наотрез отказался…— Буддийская религия категорически запрещала не только убийство, но и употребление в пищу всех живых существ, в том числе, разумеется, и рыбы.
 [56]Епископ Сёдзё — сын императора Го-Саги, один из младших (единокровных) братьев государя Го-Фукакусы.
 [57]…на тонкой алой бумаге… — На бумаге алого цвета обычно писали любовные письма.
 [58]«Заменитель». — Один из приемов защитной магии состоял в том, чтобы произносить заклинания или молитвы, имея рядом с собой какой-либо предмет, принадлежащий человеку, ради которого совершалось это таинство.
 [59]Нанива — залив Нанива, старинное название современного Осакского залива на о. Хонсю, у г. Осака.
 [60]Коя — гора на полуострове Кии (современная префектура Вакаяма), где находился (и находится по настоящее время) один из крупнейших монастырей — центров буддизма,, особенно популярный в средние века.
 [61]Кумано — комплекс синтоистских храмов, где почитались также и буддийские божества; был наряду с монастырем Кои, крупнейшим религиозным центром средневековья (современная префектура Вакаяма). Конгобудзи — один из храмов.монастыря Коя
 [62]Индра и Брахма — индуистские боги, включенные в буддийский пантеон. Считаются «защитниками буддизма».
 [63]Обряд окропления главы.- Вступление в монашество знаменовалось целым рядом обрядов. Наголо остриженную голову новообращенного (в знак отказа от мирской суеты голову бреют наголо и мужчины, и женщины) кропили священной водой. Корни этого обряда восходят к древнеиндийскому обычаю кропить водой голову царя, вступающего на престол.
 [64]Махаяна (с а н с к р. «Большая колесница», метафорическое обозначение «широкого пути спасения») — одно из направлений в буддизме, приверженцы которого считают возможным достижение нирваны не только монахами, но и мирянами. Учение Махаяны стало главенствующим в Японии.
 [65]Три сферы зла. — Согласно буддийским религиозным представлениям, люди, грешившие при жизни, после смерти будут ввергнуты в одну из «Трех сфер зла» — т. е. в Ад, в Царство Голодных демонов или в Царство Скотов.
 [66]…многих богов и будд. — Боги — божества исконной японской религии Синто; будды — уже обретшие вечную жизнь праведники, число которых неисчислимо. Последним буддой был Шакья-Муни, явившийся в земном воплощении, чтобы указать людям путь к спасению, следующим буддой станет бодхисаттва Майтрея (яп. Мироку), пришествие которого на землю состоится через миллиарды лет.
 [67]Госэти — пляска, созданная в подражание танцу небесной феи, якобы явившейся в древние времена в лунную ночь одному из японских императоров и исполнившей перед ним необыкновенно красивый танец.
 [68]Принцесса Третья — одна из героинь «Повести о Гэндзи». Акаси, Аки-Коному, Югири и др. упоминаемые далее персонажи также являются действующими лицами этого произведения. Семиструнная или малая (китайская) цитра противопоставлена тринадцатиструнной японской цитре, играть на которой было значительно проще.
 [69]Праздник Мальвы. — В четвертую луну синтоистский храм Камо в столице устраивал пышный праздник. Это было одно из самых излюбленных зрелищ, собиравшее многочисленных зрителей. В этот день повсюду можно было видеть цветы китайской мальвы, которыми украшали кареты, одежду и т. д. Центральным моментом празднества было торжественное шествие из дворца в храм. Для знати сооружались специальные помосты, с которых можно было наблюдать шествие; придворные дамы присутствовали, не выходя из карет.
 [70]Царствующий император Го-Уда (1267 — 1324, годы правления 1275-1287) — сын императора Камэямы.
 [71]…в Трех мирах… - т. е. в прошедшем, настоящем и будущем.
 [72]«Повесть о Сумиёси» — роман из придворной жизни, переработанный в начале XIII в. на основе более древнего оригинала, ныне утраченного.
 [73]Священное Зерцало — атрибут богини Аматэрасу. Нередко слова «священное Зерцало» заменяют упоминание самой богини, чтобы лишний раз не произносить «священное имя» всуе.
 [74]Гора Пэнлай — одна из трех волшебных гор в океане, где, по даосским поверьям, обитают бессмертные.
 [75]Все отпрыски семейства Кога очень дорожат честью своего рода. — Семейство Кога вело свое происхождение от рода Мураками-Кэндзи, а те, в свою очередь, считали себя потомками императора Мураками (926 — 967). Фамилию Кога получил дед Нидзё по отцовской линии, Главный министр Масамицу Кога.
 [76]. Сирабёси — профессиональные исполнительницы песен и плясок, выступали в мужском наряде.
 [77]. Фудо (с а н с к р. Акала) — один из Пяти пресветлых богов — защитников буддизма, индуистское божество, включенное буддизмом в свой пантеон. Грозный бог Фудо, способный устрашить любого врага святого учения (буддизма), изображается на фоне языков пламени.
 [78]Югимонъин — дочь экс-императора Го-Фукакусы от его первой (главной) супруги, впоследствии — супруга императора Го-Уды. В подражание китайской историографической традиции, с самого начала повествования она именуется своим последним, наиболее почетным титулом — «монъин».
 [79]Северный Ковш — так народы Дальнего Востока называли созвездие Большой Медведицы.
 [80] Государыня Сомэ-доно — супруга императора Монтоку (827-858). Легенда гласит, что, соблазненная монахом, она лишилась рассудка.
 [81]Сингон (букв.: «Слово Истины», «Истинное слово») — буддийское вероучение, основано в Японии в VIII в. Это учение придает особое значение первоисточникам — «подлинным словам Будды», т. е. поучениям, изложенным в трех главных сутрах, несущих на себе значительную печать влияния индуистского пантеизма.
 [82]…скала, что зовется «Тоской о муже»… — Древняя легенда гласит, что Саё-химэ, супруга Садахико Отомо, уехавшего воевать против корейского царства Силлы (я п. Сираги), так долго с тоской глядела вслед кораблю, увозившему ее мужа, что в конце концов превратилась от горя в камень на высокой прибрежной скале в уезде Мацура, на о. Кюсю (совр. префектура Нагасаки).
 [83]…когда захирела святая вера… — Согласно буддийскому учению, неизбежно настанет время, когда учение Будды захиреет, люди перестанут соблюдать его заветы, порядок в обществе нарушится, начнутся всевозможные бедствия и наступит конец света. Апокалипсическая идея конца света усердно пропагандировалась в средние века буддийской церковью и была широко распространена в сознании людей.
 [84]Мать страны — не столько титул, сколько почетное звание супруги императора, сын которой унаследовал отцовский престол.
 [85]Калавинка — фантастическая сладкоголосая птица, якобы обитающая в буддийском раю.
 [86]…в мире… сейчас неспокойно… — Возможно, намек на военно-морскую экспедицию монгольских войск хана Хубилая, пытавшихся завоевать Японию в 1281 г. Нападению подвергся о. Кюсю, наиболее близкий к азиатскому материку.
 [87]Священное древо храма Касуга. — Синтоистские храмы всегда строили в чаще деревьев или же вокруг храмов высаживали деревья. Считалось, что на этих деревьях «почиет дух божий», они являются священными. Жрецы крупных храмов (а в средние века храмы были могущественными и весьма воинственными феодальными землевладельцами, предъявляли различные требования властям в столице) часто использовали эти священные символы как своеобразное средство давления на правительство. Шествие жрецов устремлялось ко дворцу, срубленное «священное древо» несли во главе шествия на плечах (часто настоящее дерево заменялось искусно изготовленным макетом).
 [88]Бэйман — возвышенность к северу от г. Лояна, столицы Ханьской империи в Китае (206 г. до н. э. -220 г. в. э.), там находилось кладбище, где хоронили знатных людей. В переносном значении — кладбище.
 [89]…и в дым обращусь я, то и тогда с тобой не расстанусь! — Аллюзия на стихотворение Мурасаки Сикубу (роман «Повесть о Гэндзи», гл. «Касиваги»).
 [90]Уточки-неразлучницы. — Мандаринские утка и селезень считались символом любящей супружеской пары. Образ заимствован из китайской литературы.
 [91]Наступил новый год… — 5-й год Коан, 1282 г.
 [92]Курандо — придворное звание. Институт «курандо» (Курандо-докоро) был создан на рубеже IX -X вв. на правах личного секретариата императора. Шестой ранг — отнюдь не высокий; низшим считался восьмой, высшим — второй (первый ранг присваивали крайне редко).
 [93]Сильнее обиды любовь… — Строчки из стихотворения поэта Сюнъэ (поэтическая антология «Тысяча стихов», «Сэндзайсю», 1187 г.).
 [94]Сусаноо — один из главных богов синтоистского культа, брат богини Солнца Аматэрасу.
 [95]Амида — Культ Амиды (с а н с к р. Амитабха) был особенно популярен в средние века. Амида считался воплощением милосердия и любви, давшим клятву спасти и поселить в своем раю — Чистой земле — все живые существа, которые будут взывать к нему.
 [96]Норито — молитвословия синтоистского культа, возникшие в древние времена.
 [97]. Посох с рукоятью, венчанный изображением голубя — символ глубокой и благочестивой старости, вручался монахам и монахиням, достигшим девяноста лет. «Убрали посох…» — означает, что религиозная часть праздника закончена, начинаются светские развлечения.
 [98]…волны в бухте Вака. — Название бухты «Вака» совпадает со звучанием слова «вака» (букв.: «японская песня»). Именно этим названием обозначали вплоть до конца XIX в. японские пятистишия, известные теперь под их более распространенным названием «танка».
 [99]Ри — мера длины; около 4 км.
 [100]Застава Встреч, Аусака — ближайшая к столице застава на так называемом Восточном Приморском пути (я п. Токайдо), ведущем в восточные районы Японии, неоднократно воспетая в поэзии.
 [101]Сэимару — легендарный слепой поэт (X в.), о котором почти не сохранилось сведений. Нидзё ссылается на единственное достоверно принадлежащее ему стихотворение (Второй поэтический сборник — «Госэнсю», 951 г., раздел «Разные песни»).
 [102]…а я — совсем одинока. — В «Повести Исэ» (яп. Исэ-моногатари) говорится о путешествии, которое автор — поэт Нарихира — совершает вместе со своими спутниками в восточные, в те времена — необжитые области Японии.
 [103]Ямабуси — бродячие монахи.
 [104]…ящичек несла моя спутница… — автор «Непрошеной повести» нигде не упоминает, что в путешествиях ее кто-то сопровождал. Однако по обычаям тех времен она навряд ли пустилась в путь без сопровождения хотя бы одной служанки.
 [105]«Далеко зашли, как подумаешь!…» — цитата из «Повести Исэ».
 [106]Тории, Птичий насест. — Перед каждым синтоистским храмом, большим или малым, обязательно имеются ворота, представляющие собой два столба с перекладиной, эти ворота называются «тории» (букв.: «птичий насест»).
 [107]Комати из рода Оно — знаменитая поэтесса (IX в.), о жизни которой сложено много легенд.
 [108]Принцесса Сотори — легендарная супруга императора Инкё (412-453), славившаяся необычайной красотой, после смерти обожествленная.
 [109]Даймё — так именовались владетельные князья в феодальной Японии (букв.: «большое (знатное)1 имя»).
 [110]Сёгун (полное наименование — «сэйи-тайсёгун», букв.: «Великий полководец, покоритель варваров»). — Этот титул, заимствованный из Китая, носил глава феодального правительства, так называемой Полевой Ставки (я п. Бакуфу). В XIII в. вошло в обычай провозглашать сёгуном малолетнего мальчика из числа членов императорской семьи, а фактическими правителями при ребенке-сёгуне были представители могущественного самурайского рода Ходзё. Как только ребенок-сёгун, находившийся под неусыпным надзором самурайских властей, становился взрослым юношей, его спешили отправить назад, в столицу под любым предлогом, чаще всего — по обвинению в заговоре и прочих кознях, а императорский дом покорно принимал своего отпрыска и высылал в Камакуру очередного ребенка-сёгуна.
 [111]…померанцы с Наньлинских гор или груши с хребта Куэньлунь… — Образное выражение, заимствованное из китайской литературы, для обозначения в высоком стиле редкостных, почти недоступных снадобий.
 [112]Отпускают на волю пташек и рыбок… — В пятнадцатый день восьмого месяца по лунному календарю в синтоистских храмах выпускали на волю птиц и рыб. Особенно пышно отмечался этот праздник в столичном храме Ива-Симидзу.
 [113]Ёрицуна Тайра — один из влиятельных членов правительства в Камакуре. В 1293 г. был убит вместе с сыновьями по подозрению в заговоре.
 [114]Правитель Ходзё — Садатоки Ходзё (1270-1311)
 [115]Ганапати (иначе — Ганеша, санскр.) — в индуистской мифологии бог мудрости и устранитель препятствий, один из индуистских богов, включенных в буддийский пантеон.
 [116]Ты ведь помнишь о том, что к славным истокам Исудзу… — Река Исудзу протекает в провинции Исэ, где находится главный храм богини Солнца Аматэрасу. Смысл данного стихотворения в том, что Аматэрасу, прародительница императорского дома, несомненно, должна пожалеть принца Корэясу, отпрыска этого дома, т. е. своего потомка.
 [117]…в снегах подле храма Китано молитвы творя… — Храм Китано посвящен поэту и царедворцу IX в Митидзанэ Сугаваре, сосланному по клеветническим обвинениям, но впоследствии посмертно оправданному. Дабы «успокоить дух» невинно осужденного, он был обожествлен и ему посвящено несколько храмов, в столице и на о. Кюсю, где он томился в ссылке. Принц Мунэтака, тоже подвергшийся несправедливой опале, обращается в своем стихотворении к «храму Китано», т. е. к образу Сугавары, испытавшего сходное несчастье.
 [118]…неизвестно, а хотелось бы знать! — такими ремарками снабжен единственный сохранившийся экземпляр «Непрошеной повести», переписанный с ранее существовавшего экземпляра неизвестным переписчиком XVII в.
 [119]Рэнга — «стихотворения-цепочки», своеобразный жанр коллективной поэзии. Этот вид поэтического творчества получил большое распространение в средневековой Японии.
 [120]…повторить десятикратно сто тысяч раз. — Считалось, что прочитавшему молитву миллион раз обеспечено после смерти переселение в рай.
 [121]Неудивительно, что рис не родится! — Слово «миёси» означает «пустой колос».
 [122]Нарихира вопрошал здесь «мияко-дори»… — О «столичных птицах» (я п. мияко-дори) пишет поэт Нарихира в лирических стихах, помещенных в «Повести Исэ».
 [123]Мне вспомнились стихи Сайге… — Перевод Веры Марковой. Сайге дважды посетил перевал Сая-но Накаяма, во второй раз — на склоне лет («вершины жизни моей!…»), но Нидзё не надеется дожить до старости и когда-нибудь снова увидеть эти прославленные места…
 [124]…пустых речей и суесловья… — Одна из заповедей Будды запрещает занятие светской музыкой, танцами, песнями и поэзией. Великий китайский поэт Бо Цзюйи (773-846) в конце жизни обратившийся в буддизм, в одном из своих стихотворений просил прощения у Будды за «грех» сочинения стихов и выражал надежду, что его «пустые речи и суесловие», как он уничижительно называл свои стихи, послужат вящей славе буддизма.
 [125]Принц Сётоку (572 — 621) — один из основателей японской государственности, поощрявшей распространение буддизма в Японии.
 [126]…между часом Вепря и часом Тигра… — время с 10 часов вечера до 4 утра.
 [127]Кашьяппа — один из наиболее ревностных учеников Будды, проповедник буддизма (санскр. Маха-Кашьяппа)
 [128]Мандала — символическая картина, изображающая рай.
 [129]…в сторону запада… — Согласно буддийским представлениям, райские чертоги будды Амиды находились на западе.
 [130]4-й год Сёо — 1291 г.
 [131]…а меч получил название «Коси-Трава». — История волшебного меча — один из популярных сюжетов японской мифологии.
 [132]Те — мера длины, равная 109,09 м. Стр. 408…неизвестно, а хотелось бы знать! — такими ремарками снабжен единственный сохранившийся экземпляр «Непрошеной повести», переписанный с ранее существовавшего экземпляра неизвестным переписчиком XVII в.
 [133]5-й год Сёо — 1292 г.
 [134]Девятивратная — эпитет заимствован из китайской литературы для обозначения в высоком стиле столичного града. Считается, что в глубокой древности резиденция правителей в Китае была окружена стеной, имевшей девять ворот.
 [135]Такакура — 80-й император Японии (1161 -1181). Рассказ о его поездке на богомолье в храм Ицукусима, предпринятой незадолго до смерти, включен во многие памятники средневековой литературы.
 [136]Юкихира из рода Аривара (818-893) — царедворец и поэт. Его временная ссылка в бухту Сума послужила темой для многих произведений японской поэзии, прозы и драмы.
 [137]…милый лик, меня покоривший!… — Стихотворение Мурасаки Сикибу («Повесть о Гэндзи», гл. «Акаси»). Стр. 436. Кэн — мера длины, равная 1,81 м. Ян-Гуйфэй — наложница танского императора Сюань-цзуна (VIII в.). История любви императора и его наложницы воспета великим китайским поэтом Бо Цзюйи в поэме «Вечная печаль».
 [138]Поталака — гора в Южной Индии, где якобы проповедовал учение Будды бодхисаттва Авалоки-тешвара.
 [139]Сэйси — бодхисаттва Матастхама-прапта (с а н с к р.), вместе с бодхисаттвой Каннон является неизменным спутником будды Амиды, образуя одну из традиционных буддийских триад.
 [140]Гохэй — полосы белой, пятицветнои или золотистой бумаги, заменявшей ткань, которые подносили в дар богам. Гохэй развешивали перед синтоистским храмом.
 [141]Экс-император Сутоку (1119-1164) после неудавшейся попытки дворцового переворота был сослан на о. Сикоку, в край Сануки, где он и умер.
 [142]Мимо храма Инари покойников не везут… — Синтоистское божество Инари — покровительница пищи, так называемых «пяти злаков» (в первую очередь — риса). Все, связанное со смертью, не должно приближаться к храму, ибо смерть, согласно синтоистской религии, неразрывно связана с понятием «скверны».
 [143]Хитомаро — поэт (конец VII — начало VIII в.), один из основателей японской поэзии.
 [144]Наги — вечнозеленое дерево, растущее в южных районах Японии. Считается священным.
 [145]1-й год Токудзи — 1306 г.
 [146]Будда Прабхутаратна (яп. Тахо) — помощник Шакья-Муни, защитник Лотосовой сутры. Когда Шакья-Муни проповедовал истины, изложенные в Лотосовой сутре, по велению Прабхутаратны, земля разверзлась и оттуда поднялась двухъярусная пагода — свидетельство истинности учения Шакья-Муни. В память этого чуда при многих буддийских храмах имеются двухъярусные пагоды, (яп. Тахото), где рядом с Праб-хутаратной восседает Шакья-Муни.