1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 
мятежник против короля, либо не наступай с войском на Париж, а уж если
наступать, то не давай водить себя за нос, вместо того чтобы взять приступом
столицу королевства, разграбить ее и стереть с лица земли весь королевский
двор! И вот, как только двору угрожает опасность, король выпускает эдикт,
обещающий протестантам — свободу вероисповедания, а на другой же день тут же
нарушается. Да если бы и соблюдался, так что были бы наши братья по вере? За
двадцать миль приходится ехать или бежать гугеноту, когда он хочет
присутствовать на богослужении — нам разрешено иметь слишком мало молитвенных
домов! Нет, не нравится мне побеждать без толку.

Конечно, он превосходный полководец и герой благочестия. Ведь ревнители
истинной веры в меньшинстве, и если нас боятся, так лишь потому, что боятся
господина адмирала, и если посылают к нам посредника для переговоров, те
спрашивают: «Знаете ли вы, для двора вы звук пустой, все дело в господине
адмирале?» А теперь взгляни на него, что же осталось от всех его успехов, от
жизни, полной самых благоусилий? Говорят, до той, давнишней победы под
Сен-Кантеном, которая для него обернулась так несчастливо, а для его врагов —
Гизов — так удачно, он был всемогущим фаворитом. Еще царствовал ныне покойный
король, он любил Колиньи, озолотил его, мадам Екатерина еще пикнуть не смела, а
ее сын Карл был еще дитя. Это времена его славы, мы их не застали.  Теперь и мы
здесь, что же происходит вот в эту самую минуту, когда мы с тобой беседуем?
Враги в Париже распродают с молотка его мебель из Шатильонского замка, который
они предали огню. Колиньи приговорен к удушению и повешению на Гревской площади
как мятежник и заговорщик против короля и королевской власти.  Имущество его
конфисковано, дети объявлены бесправными и лишенными честного имени, и тому,
кто выдаст его — живого или мертвого, — обещана награда в пятьдесят тысяч
талеров. Мы, молодые, всегда должны помнить: господин адмирал пошел на все ради
истинной веры и унизился ради величия господня. Иначе это было бы
непростительно!

— Он убил старого герцога Гиза, — единственное, что он сделал ради самого
себя, и мне, говоря по правде, это понравилось больше всего. Мстить нужно, —
заявил молодой Конде. А его двоюродный брат Генрих ответил:

— Я не выношу убийц, да господин адмирал и не убийца. Он только не остановил
убийцу.

— А что говорит его совесть?

— Что тут есть разница. Совершить убийство мерзко, — возразил Генрих.  —
Подсылать убийц — недопустимо. Не удерживать их, пожалуй, можно, хотя не хотел
бы я оказаться перед такой необходимостью. А все-таки следовало бы заставить
кардинала Лотарингского вылакать полную бочку воды. Только он и его дом
виноваты во всех несчастьях, постигших Францию. Они предают королевство в руки
Филиппа Испанского в надежде, что он посадит их на престол. Они одни вызывают к
нам, протестантам, ненависть короля и народа. И они хотели убить Колиньи, они
первые начали, он только опередил их. Может быть, ему не надо было это
отрицать. Я лично верю, что господь оправдает его.

Конде заспорил, он думал не только об убийстве герцога Гиза, но и о своем
отце, принесенном в жертву адмиралом и павшем под Жарнаком.

— Господин Колиньи не любил моего отца за то, что у него было слишком много
любовниц, иначе он бы не погубил его. Но господин адмирал умеет договариваться
со своей совестью, а ты, видно, учишься у него! — заявил юноша вызывающим
тоном.

— Смерть твоего отца была необходима для победы истинной веры, — мягко
пояснил Генрих.

— И для твоей тоже! С тех пор ты стал у нас первым среди принцев!

— Я был им и до того по праву рождения, — быстро и с внезапной резкостью
отозвался Генрих. — Увы, это бесполезно, если нет денег и есть могущественные
враги и к тому же сражаешься как беглец, которого стараются поймать. А что мы
делаем, чтобы все это изменилось? Разве мы наступаем? Я — да!  Двадцать пятого
июня, — этого дня я никогда не забуду, — это был мой день и моя первая победа!
Но разве я могу похваляться перед стариком моей первой победой?

— Да и схватка-то была пустячная. Адмирал ответил бы тебе, что хоть ты и
порезвился под Ла-Рошелью, а все же нам пришлось засесть в укреплениях и
ждать немцев. А когда рейтары наконец явились, помнишь, что было? — Голос Конде
звучал громко и гневно. — Тогда мы поспешили отправить как можно больше войск
королеве Наваррской, чтобы они очистили ее страну от врагов. И теперь за это
расплачиваемся.

— Ничем ты не расплачиваешься, — сказал Генрих. — У тебя что ни день, то
новая девчонка.

— И у тебя тоже.

Оба подростка выпустили из рук поводья, остановились и в упор посмотрели
друг на друга. Конде даже погрозил кулаком. Но Генрих не обратил на это
внимания; напротив, вдруг обвил руками шею двоюродного брата и поцеловал его.
При этом он подумал: «Немножко завистлив, немножко слаб, но по крайности все же
не друг, а если нет, так должен стать другом!»

Обнял кузена и Конде. Когда они опустили руки, глаза у него были сухи, а у
Генриха влажны.

Все же посылать войска в Беарн стоило, ведь они там побеждали. Господам в
Париже придется над этим призадуматься, решил сын Жанны, мадам Екатерине тоже,
пожалуй, станет душновато под ее шубой из старого жира. Мы стоим с большей
частью нашей армии в Пуату, на полпути к столице королевства, и мы его завоюем
любой ценой! Вперед!

Оба потребовали свидания с адмиралом, и Колиньи принял их, хоть и трудно
было ему придать своим чертам выражение решимости и непоколебимого упования на
бога: уж слишком много ударов обрушил на него господь за последнее время!
Однако старый протестант выказал себя твердым в несчастье, он знал, что ему
предстоят суровые испытания. Ведь никому нет дела до того, какая тоска
овладевает им в иные часы ночи, когда он остается один и даже к всевышнему уже
не находит пути. Все же он выслушал взволнованных подростков с полным
самообладанием.

Двоюродный брат был необузданнее Генриха. Безо всяких учтивостей он
потребовал, чтобы Колиньи шел на Париж. Бросил ему упрек в робости за то, что
старик не предпринимает решительных шагов, — осадил Пуатье, и ни с места, никак
взять его не может. Враг же этим пользуется и собирает свои силы.

Адмирал задумчиво смотрел на обоих, на того, кто кипел, и на того, кто молча
ждал. Умудренный опытом, старец отлично понимал, чью именно волю и мысль
выражает этот юноша, потому и ответ свой обратил не к Конде, а к Наварре.
Колиньи объяснил: позиции врага на пути к Парижу слишком сильны, и не остается
ничего иного, как искать соединения с войсками, отосланными на юг; кроме того —
тут он многозначительно поднял палец, — ему ведь надо позаботиться и об
иноземцах: они должны получить свое жалованье. Иначе они сбегут. Сам он уже
пожертвовал фамильными драгоценностями, не допустив, чтобы наемники самочинно
добывали себе вознаграждение. Но об этом он умолчал; христианину не подобает
кичиться своими жертвами, и человеку гордому также.  Колиньи предоставил
молодому принцу Генриху, разглагольствовать и предъявлять ему незаслуженные
обвинения.

— Вы позволяете им грабить страну. Я, правда, молод, господин адмирал, и
воюю не так давно, как вы. Но я никогда не думал, что чужеземцы, вместо того
чтобы сражаться бок о бок с нами, будут жечь наши деревни и пытать наших
крестьян, вымогая у них последние крохи. Деревенские жители убивают мародеров
из вашего войска, ибо это хищные звери, мы же расправляемся все ужаснее с
людьми, которые говорят на машем языке.

— Они не признают нашей веры, — отозвался протестант, трагически
насупившись. Генрих стиснул зубы, иначе у него вырвались бы слова — он с ужасом
слышал, как они уже звучат у него в душе, — слова возмущения против
религии.

— Не может быть, чтобы все это свершалось по воле божией! — воскликнул
он.

Колиньи решительно отрезал:

— В чем воля божия, — это вы узнаете, мой принц, в конце похода. Но господь
бог, видно, хочет еще сохранить меня для угодных ему деяний: стража опять
поймала убийцу, подосланного ко мне Гизами.

Про себя он решил держать этого молодого критика как можно дальше. Перед
битвой под Монконтуром, которую адмиралу опять было суждено проиграть, он
отправил обоих принцев, ради их безопасности, в тыл, хотя один бушевал, а
другой горько плакал. Потом снова появилась Жанна д’Альбре, и они стали держать
совет. После нового поражения протестантское войско лишилось еще трех тысяч
солдат, и не оставалось ничего другого, как отвести его на юг, не ожидая, чтобы
его меньшая часть присоединилась к нему на севере.

Жанна, как обычно, привезла с собой своих пасторов. Она втайне совещалась с
Колиньи, и после этих совещаний павший духом старик еще раз стал победителем.
Ибо та внутренняя победа, которую мы одерживаем в своей душе, — это главное,
военная победа идет за ней по пятам: так верила Жанна. После совещаний ее
пасторы запевали псалмы, а войско и его полководец чувствовали себя опять
благочестивыми и сильными.

И вот войско двинулось форсированным маршем, и обе его разобщенные части
действительно соединились. Протестанты прошли через всю страну вплоть до
графства Невер. И отсюда они стали угрожать Парижу. Двор сейчас же зашевелился.
Колиньи еще продвигался вперед, а госпожа Екатерина и Жанна уже торговались.
Войско еще наступало, а мир был уже подписан, и лишь тогда оно остановилось.
Этим договором протестантам была дана свобода вероисповедания.

Генрих радовался вместе с матерью: он видел, что она счастлива. И даже сам
чувствовал себя счастливым, пока ни о чем не задумывался. Однако во время
наступления он заболел, ему пришлось застрять в каком-то городе, и тут, на
досуге, он припомнил все ужасы этой войны и навсегда запечатлел их в своей
памяти. А может быть, он и заболел от злодейств, совершенных протестантским
войском, как некогда свалился как будто в оспе лишь потому, что его принуждали
сделаться католиком.

Генрих не скрыл от адмирала мучивших его сомнений. Он сказал:

— Господин адмирал, вы и вправду верите, будто свободу совести можно
предписать всякими соглашениями и постановлениями? Вы великий полководец, вы
ушли от врага и угрожали королю Франции в его столице. А народ в тех
провинциях, куда мы принесли бедствия войны, все равно будет твердить о
мятежниках, которых называют гугенотами, и не даст нам спокойно молиться там,
где мы только что грабили и убивали.

Но победитель Колиньи отвечал:

— Принц, вы еще очень молоды, кроме того, вы лежали больной, когда мы
пробивались вперед. Люди скоро все забывают, и только господь будет помнить, на
что нам пришлось пойти ради его святого дела.

Генрих не поверил; но если это правда, думал он, то тем хуже, что самому
господу богу, а не только ему, Генриху, пришлось увидеть, как несчастных людей
подвешивают, чтобы они показали, где у них спрятаны деньги, а под ногами
разводят огонь! Боясь сказать лишнее, он отвесил победителю поклон и вышел.



Семейная сцена


За этим последовало недолгое время, когда Жанне и Генриху могло показаться,
что они живут на мирной земле, без ненависти, без коварства. Жанна управляла
своей маленькой страной, он — обширной провинцией Гиеннь. Ей уже не надо было
карать, ибо ее подданные снова сделались добрыми протестантами.  Генрих же от
чистого сердца представлял короля Франции. В самом деле, почему он должен быть
исконным врагом королевского дома? Нет, столь глубоких корней поучения матери в
нем не пустили. Молодому человеку иногда следует и позабыть о честолюбии.
Поэтому, когда Генриху исполнилось восемнадцать лет, он в течение нескольких
быстро пролетевших месяцев твердил: «Довольно я сделал для жизни! Женщины так
прекрасны, и искать их благосклонности — дело более увлекательное, чем война,
религия или борьба за престол!»

Он разумел молодых женщин и те мгновения, когда они словно уж и не
человеческие существа, а скорее богини — до того прекрасно их торжествующее
тело. Каждый раз, когда ом познавал их и убеждался, что они из плоти и крови,
они все же продолжали казаться ему созданиями другого мира, ибо воображение и
желание тотчас снова их преображало. К тому же это были все новые женщины, так
что он не успевал в них разочаровываться. Генрих слишком часто их менял.
Поэтому он еще не догадывался, что в их восхитительных телах вместо владевших
им возвышенных чувств чаще всего живут лишь расчет да ревность. И если одна
начинала ненавидеть его, то он был способен полсуток мчаться верхом без отдыха,
чтобы за свою пылкость добиться награды от другой. И та ждала его — ее взор
сиял, лицо ее было ликом вечной любви. Он падал к ногам какой-нибудь новой
возлюбленной и целовал край ее одежды, наконец достигнув блаженной цели после
долгой, бешеной скачки. Слезы туманили ему глаза, и сквозь их пелену женщина
казалась ему вдвое прекраснее.

Однако в то время, как Генрих жил для молодых женщин, несколько более зрелых
дам без его ведома занимались его судьбой. И первая — мадам Екатерина. Однажды
утром, в Лувре, она удостоилась высочайшего посещения своего сына Карла
Девятого. Карл был еще в ночной сорочке — так спешил к матери этот рыхлый
молодой человек. Не успев прикрыть за собою дверь, он воскликнул:

— Я же говорил тебе, мама!

— Твоя сестра впустила его?

— Да. Марго спит с этим Гизом, — сердито подтвердил Карл.

— А что я тебе говорила? Потаскуха, — выразилась мадам Екатерина с той
точностью, какой требовали обстоятельства.

— И вот вам благодарность за то, что ей дали хорошее образование! — гремел
Карл. — Знает латынь: уж такая ученая, что даже за обедом читает! Танцует
паванну, хочет, чтобы ее воспевали поэты, — перечислял он, горячась все больше,
— завела позолоченную карету, на головах лошадей — плюмажи шириной с мою
задницу. Но я знаю, что она проделывает: я подсмотрел! С одиннадцати лет эта
дрянь такими делами занимается.

— Ты же и сводил ее, — уточнила Екатерина. Но Карл не дал прервать себя.  Он
знал всех любовников своей сестры и, бранясь, перечислил их. Потом вдруг обмяк,
умаялся от своей ярости, — при его комплекции подобные волнения были очень
вредны. Лицо Карла побурело, задыхаясь, он с размаху повалился на кровать
матери, так что взлетел пух от подушек; потом пробурчал:

— А мне-то какое дело? Горбатого могила исправит, так и будет путаться либо
с Гизом, либо еще с кем-нибудь. Плевал я на нее.

А его мать смотрела на него и думала: «Всего несколько лет тому назад у него
был такой благородный вид — прямо портрет на стене. А сейчас — еще немного, и
будет просто мясник, а не король. Как это я так маху дала! Да ведь не я, а все
эти паршивые Валуа. Кровь рыцарей-варваров сказывается вновь и вновь, и вот
опять видишь этакого, из той же породы», — рассуждала дочь Медичи — потому, что
ее малоизвестные предки жили в удобных комнатах, а не в конюшнях и военных
лагерях.

Она сказала своим однообразным, тусклым голосом: — Коли твоя сестра так
ведет себя, мне скоро придется, пожалуй, взять Генриха Гиза в зятья. И кто
тогда, мой бедный мальчик, возьмет верх — ты или он?

— Я! — прорычал Карл. — Я король!

— Божией милостью? — спросила она. — Одно пора бы уже зарубить себе на носу:
каждый король должен сам помогать этой божией милости, или ему не удержать
престол. Сейчас ты король, мой сын, потому, что я, твоя мать, еще жива!

Все это она сказала особым тоном, который был знаком Карлу с детства: слыша
его, сын невольно вставал. Он и сейчас поднялся с кровати, где сидел в одной
сорочке, из-под которой выпирали жирная грудь и живот; он стоял перед маленькой
толстой старухой, готовый выслушать ее волю.

— А я не хочу, — отрезала она, — чтобы Марго вышла за Гиза, для меня его род
слишком силен. Моя воля в том, чтобы она получила в мужья заурядного молодого
человека, который будет нам служить.

— И кто же это?

— Он должен быть из хорошей семьи, но невлиятельной и в Париже неизвестной.
Главное — я хочу иметь его под рукой. Тот, кто досягаем, уже не опасен.

Своих врагов нужно держать при себе, в доме.

— Но ты имеешь в виду не…

— Я как раз договариваюсь с его матерью, главное — пусть присылает его сюда,
чтобы он прежде всего был в моей власти.

— Он же еретик! Моя сестра и еретик — о таком союзе никогда не помышляли
всерьез!

— А если бы твой брат д’Анжу женился на английской королеве? Елизавета ведь
тоже еретичка, и притом великая государыня, собственной милостью.

— Она убивает своих католиков, — сказал Карл скорей со страхом, чем с
возмущением. Его мамаша слишком хитроумна. Даже религия не может обуздать в ней
дух предприимчивости. Она изрекает самые чудовищные вещи, сохраняя при том
полную непринужденность.

— Пусть английские католики сами о себе заботятся, да и французские тоже,
— ответила она.

Карл опустил глаза и что-то буркнул, на большее он не дерзал. — Ведь
существует еще испанский король, — проворчал он наконец.

— Моя дочь, королева Испании, умерла, — заявила Екатерина без всякой скорби.
— Отныне мне приходится опасаться со стороны дона Филиппа, как бы он не
воспользовался моими затруднениями. Поэтому мои протестанты мне нужны. — И про
себя добавила: «А когда у меня больше не будет в них нужды, я поступлю с ними в
точности, как поступает королева английская со своими католиками».

Но зачем ей было открывать все это своему бездарному сыну? И она перешла к
тому, для чего он ей был нужен.

— Твою сестрицу пора наконец образумить.

— Верно! Эта история с Гизом…

— Который сядет на твое место, — быстро подсказала она.

Карл зарычал:

— Подать мне сюда сестру! Я покажу ей, как отнимать у меня престол!

И он уже бросился было вон из комнаты, но мать успела схватить его за
рубашку.

— Не смей! Гиз может быть у нее, а он вооружен.

Карл сразу же остыл.

— И потом, если они тебя увидят, она ни за что сюда не придет. Я желаю,
чтобы это дело обсуждалось келейно, здесь, у меня, и больше нигде.

Она хлопнула в ладоши и сказала тут же вошедшей фрейлине:

— Попроси принцессу, мою дочь, явиться ко мне, я должна сообщить ей важную
новость. Заверь ее, что новость приятная.

Затем они стали ждать — Екатерина сидела неподвижно, сложив руки на животе,
а ее тучный сын нетерпеливо бегал по комнате; его ночная сорочка развевалась,
он уже заранее сердито сопел и рычал.

Наконец двери широко распахнулись; вошедшая вызвала бы своим видом
восхищение у каждого, но только не у этих двух. Невзирая на ранний час,
Маргарита Валуа была одета в платье из белого шелка, все осыпанное блестками.
На ней были красные туфли и рыжий парик, а лицо свидетельствовало об умении
принцессы придавать ему с помощью притираний тот самый оттенок, который бывает
у рыжеватых блондинок.

Она вошла, как того требовал избранный ею тип красоты, — величавой и вместе
легкой поступью. Вот так она вошла бы в пиршественный зал. Но достаточно ей
было взглянуть на мать и на брата, как она поняла, что ее сейчас ожидает.
Жеманное личико застыло, гордая улыбка сменилась выражением ужаса, Маргарита
невольно отступила. Однако поздно: Екатерина уже сделала знак, и двери снаружи
захлопнули.

— Чего вы от меня хотите? — спросила Марго жалобным голоском, который тут же
сорвался. Карл Девятый посмотрел на свою мать, и так как она сделала вид, будто
не замечает его взгляда, понял, что ему разрешается все. Взревев, кинулся он на
сестру. Сорвал с нее рыжий парик, и ее собственные, черные волосы,
растрепавшись, упали ей на лоб; теперь она уже не смогла бы придать себе
величественный вид, даже если бы хотела. Царственный брат хлестал ее по щекам,
справа, слева, — пощечины так и сыпались на нее, сколько она ни старалась
уклониться.

— С Гизом спишь! — ревел он. — Престол у меня отнимаешь! — хрипел он.

Румяна остались на его пальцах, вместо них на щеках Марго проступили
багровые полосы. Так как она извивалась и откидывалась назад, кулаки брата
обрушивались на ее полные плечи.

— У-у, толстозадая!

Тут он судорожно захохотал и сорвал с нее платье. Едва он коснулся ее тела,
как ему неистово захотелось измолотить ее всю. Наконец у девушки вырвался вопль
— вначале она просто онемела от ужаса; пытаясь спастись, она бросилась в
объятия матери.

— Ага, попалась, — вымолвила мадам Екатерина и крепко схватила принцессу, а
Карл Девятый снова начал ее бить.

— Перекинь-ка ее через колено! — посоветовала мадам Екатерина, и он сделал
это, несмотря на отчаянное сопротивление своей жертвы. Одной рукой он, словно
клещами, продолжал сжимать стан сестры, а другой бил ее по обнаженным пышным
ягодицам. Однако мадам Екатерина, видимо, сочла, что этого мало, и решила
подсобить ему по мере возможности, но, увы, в ее мясистых ручках было слишком
мало сил. Тогда она наклонилась над безупречно округлым задом дочери и укусила
его.

Маргарита взвыла, точно зверь. Карл, в изнеможении, наконец, выпустил
сестру, просто уронил на пол и стоял, тупо уставившись на нее, словно, пьяный.
У мадам Екатерины тоже перехватило дыхание, и в ее тусклых черных глазках
что-то посверкивало. Но она уже снова сложила руки на животе и сказала с
обычным хладнокровием:

— Вставай, дитя мое. На кого ты похожа!

Она кивнула Карлу, чтобы тот протянул руку сестре и помог ей встать. Потом
сама начала оправлять одежду дочери. Как только принцесса Марго поняла, что
опасность миновала, она тотчас снова приняла надменный и властный вид.

— Все разорвал! Болван! Позови мою камеристку!

— Нет, — решила мать. — Лучше, если это останется между нами.

Она сама зашила порванное белое шелковое платье, расправила его и
собственноручно наложила на щеки дочери румяна, стертые слезами и пощечинами.
По приказу матери Карл отыскал сорванный им с головы Марго парик — он оказался
под кроватью, — стряхнул с него пыль и надел ей на голову.  Теперь это была
опять та же гордая и пленительная молодая дама, которая перед тем вошла в
комнату.

— Иди, читай свои латинские книги, — пробурчал Карл Девятый. А Екатерина
Медичи добавила:

— Но не забывай нравоучения, которое ты сейчас от меня получила.



Англия


Еще одна могущественная женщина интересовалась судьбою Генриха, в то время
как сам он был занят больше всего удовольствиями. Елизавета Английская
принимала в своем лондонском замке своего посла в Париже.

— Ты на один день опоздал, Волсингтон.

— На море была буря. Вашему величеству доставили бы, наверно, только
мертвого посла. И боюсь, он не смог бы сообщить вам все, что имеет
сообщить.

— Для тебя, Волсингтон, это было бы лучше. Смерть в море не так мучительна,
как на эшафоте. А ты ближе к топору и плахе, чем полагаешь.

— Умереть за столь великую государыню — самое прекрасное, чего может
пожелать человек, особенно если он выполнил свой долг!

— Свой долг? Ах, вот как, свой долг! Так что же, по-твоему, самое прекрасное,
свинья? — Она ударила его по щеке.

Он видел, что она хочет его ударить, но сам подставил щеку, хотя знал,
насколько тяжела эта узкая рука. Королева была женщина рослая, белокожая,
неопределенных лет, держалась она очень прямо, словно на ней был панцирь, и
рыжие волосы — такой парик Марго Валуа надевала только к некоторым платьям —
были у нее свои.

— Французский двор что ни день все больше сближается с королем Испанским, а
ты мне — ни слова! Мне грозит величайшая опасность потерять мою страну и мой
престол, а ты только поглядываешь!

— Очень сожалею, но я должен признаться в еще более тяжелой провинности. Я
сам распустил эти слухи, но только они ложные.

— Ты распространяешь мне во вред ложные слухи?

— Я подстроил нападение на испанское посольство, там нашли письма, они
служат явным доказательством испанских козней. Но все это неправда, Все это
было сделано ради блага вашего величества.

— Ты, Волсингтон, тайный католик. Стража! Возьмите его! Ты давно у меня на
примете. С удовольствием погляжу, как тебе отрубят голову.

— А владельцу этой головы очень хотелось бы рассказать вам еще одну занятную
каверзу, — заявил посланник, уже стоя между двумя вооруженными людьми. — Дело в
том, что я только что обещал вашу руку некоему принцу, которого вы совершенно
не знаете.

— Вероятно, этому д’Анжу, сыну Екатерины? — Она сделала знак страже, чтобы
они отпустили посла. Раз тут замешаны брачные планы, она должна их сначала
узнать.

— Боюсь, что д’Анжу был бы ошибкой. Мне ведь известно, вы не слишком
высокого мнения об этих Валуа, и не без основания. Нет, это один протестантик с
юга. Валуа намерены взять его в зятья, это неглупо. Он мог бы выбить их из
Франции.

— Но тогда они вторгнутся во Фландрию. Брак принцессы Валуа с
принцем-протестантом — я, конечно, знаю, с кем — означает войну между Францией
и Испанией и вторжение во Фландрию. Объединенной Франции я не желаю. Пусть
междоусобная война там продолжается. И я в тысячу раз охотнее увижу во Фландрии
испанцев, — они гораздо скорее будут обессилены своим папизмом, чем Франция,
если она объединится под властью протестанта.

Чтобы лучше слышать самое себя, длинноногая Елизавета принялась крупным
шагом ходить по зале. Она нетерпеливо махнула страже рукой, чтобы те удалились,
а Волсингтон отступил в дальний угол комнаты, освобождая место своей
повелительнице. Но вдруг она остановилась перед ним.

— Так я должна, по-твоему, выйти за молодого Наварру. А собой он каков?

— Недурен. Но дело же не только в этом. Впрочем, ростом он ниже вас.

— Я ничего не имею против маленьких мужчин.

— Как мужчины они даже выносливее.

— Ах, что ты говоришь, Волсингтон! Ведь я на этот счет совсем неопытна! Ну,
а с лица?

— У него лицо смуглое, как маслины, и овал безукоризненный.

— О!

— Только вот нос слишком длинный.

— Ну, в жизни это даже преимущество.

— Да, длина. Но не форма. Кончик загнут. И, боюсь, со временем он загнется
еще больше.

— Жаль! Впрочем, все равно. Я же не собираюсь брать себе в мужья какого-то
желторотого птенца. А как он? Очень юн, да? — настойчиво допытывалась эта
женщина неопределенных лет. — Ты, что же, подал ему на мой счет какие-нибудь
надежды? Он был, конечно, в восторге?

— Он восторгался вашей красотой. Портрет великой государыни он покрыл
поцелуями и оросил слезами, — усердно врал посол.

— Я думаю! А от союза с Валуа ты его отговорил?

— Я же знаю, что вы этого союза не одобрили бы.

— Пожалуй, ты не так уж глуп! Если только не предатель.

Ее тон был резок, но милостив. Посол понял, что казнь ему больше не угрожает,
и низко склонился перед Елизаветой.

— Господин посол, — снова заговорила королева, наконец опускаясь в кресло, —
я от вас еще жду, чтобы вы сообщили мне о переговорах между обеими королевами.
Только смотрите мне в глаза! Я разумею Жанну и Екатерину. Ведь ясно, что ни без
той, ни без другой судьба Франции не может быть решена.

— Я не только восхищаюсь вашей проницательностью, она меня просто
пугает.

— Я понимаю, почему. Вам, вероятно, никогда не приходило на ум, что к моим
послам, которые являются моими шпионами, тоже приставлены шпионы и они следят
за вами.

Тут Волсингтон выказал величайшее изумление, хотя отлично все это знал.

— Сознаюсь, — смиренно промолвил он, — что я заговорил сначала о маленьком
принце Наваррском, а не о его матери потому, что моя государыня — прекрасная
молодая королева. Будь моим государем старый король, я бы вел с ним беседу лишь
о матери принца. Ибо опасна только королева Жанна.

Он увидел по ней, что уже наполовину выиграл: поэтому в его голосе
продолжали звучать сугубая преданность и проникновенность.

— Мне придется поведать вашему величеству одну весьма печальную историю,
которая показывает, до чего люди коварны и лживы. Вот как бедную королеву Жанну
провел один англичанин! — Казалось, посол сам потрясен до глубины души, он
предостерегающе поднял руку.

— Нет, не я. Мы должны всегда вести себя достойно. Это был всего лишь один
из моих уполномоченных, и замысел был его. Я предоставил ему свободу действий,
и вот он отправился в Ла-Рошель, где можно было наверняка застать всех друзей
королевы Жанны, в том числе и графа Людвига Нассауского. Мой агент подговорил
этого немца улечься в постель и разыграть тяжелобольного, так что Жанна в конце
концов посетила страдальца…

Посол продолжал свой рассказ, развертывавшийся в духе шекспировских комедий;
но тем бесстрастнее была его серьезность и тем больше наслаждалась королева.
Уже немало посмеявшись, она заявила:

— Если этот Нассау — такой болван, то нечего строить из себя хитреца.
Отговаривает Жанну от брака ее сына с француженкой, когда это единственное, что
могло бы помочь и немецким протестантам и французским! Значит, она так всему
поверила? И что я возьму в мужья ее сына? И что ее дочь сделается королевой
Шотландской?

— Люди обычно склонны принимать слишком ослепительные перспективы за правду
именно потому, что они ослепляют, — торопливо подсказал посол. Елизавета же,
явно довольная, продолжала:

— Вот, значит, как обстояло дело, когда вы меня сватали за маленького
Наварру? Почему же вы сразу всего этого не выложили? Неужели я должна сначала
отрубить вам голову, Волсингтон, чтобы услышать от вас что-нибудь приятное?

— Тогда это бы вас меньше позабавило, чем сейчас, я же только и забочусь о
том, как бы услужить моей великой государыне, даже рискуя собственной
головой.

— Этой вашей остроумной проделки я не забуду.

— Она родилась целиком в голове моего агента, некоего Биля.

— Так я вам и поверила. Вы хотите скромностью увеличить ваши заслуги. А
все-таки не забудьте пожаловать вашему Билю соответствующее вознаграждение. Но
не слишком большое! — тотчас добавила Елизавета: она была скуповата.



Козни, западни и чистое сердце


Третьей зрелой дамой, озабоченной судьбой Генриха, была Жанна, его мать, но
из всех трех лишь она одна трудилась ради него самого. Поэтому она не доверяла
искренности двух других королев и полагалась только на себя. Жанна
действительно навестила графа Нассауского на одре болезни, ибо ей все уши
прожужжали о том, как ужасно стонет ее близкий друг. Правда, он лежал на
подушках весь багровый и разгоряченный, но скорее от вина, нежели от лихорадки,
так, по крайней мере, показалось Жанне. Все же она заставила его сначала
выложить все те приятные новости, какие сообщил для передачи ей англичанин
Биль, его собутыльник: о нападении на испанское посольство, о найденных там
бесспорных доказательствах того, что французский двор ведет двойную игру.
Жанне-де предлагают в невестки принцессу Валуа, а в то же время опять
стакнулись с Филиппом Испанским. Как же может Екатерина при этом выполнить
условие, поставленное Жанной, и вместе с протестантским войском освободить
Фландрию от испанцев?

Жанна размышляла: «От кого бы ему все это знать, как не от англичан, которые
и подстроили нападение на посольство?» Во время беседы Жанна пощупала у
толстого Людвига лоб и за ушами и нашла, что он здоров как бык. Поэтому она
велела своему хирургу войти и дать больному кое-какие целебные средства,
которые ему, хочешь не хочешь, а пришлось проглотить. Через короткое время
бедняга ужасно вспотел: лекарство подействовало и на желудок, ввиду чего Жанне
пришлось ненадолго выйти из комнаты. Когда же она возвратилась, ее жертва
оказалась куда податливее и без обиняков призналась, что все сведения идут от
господина Биля, а он бесспорный агент Волсингтона.

— Но он мой друг, — заявил доверчивый Нассау, — и вы можете верить
решительно всему, что он сказал. Мне он лгать не станет.

— Милый кузен, свет и люди очень испорчены — я не говорю о вас, —
снисходительно добавила Жанна. В ответ немец-протестант, выказывая истинную и
горячую заботливость, стал заклинать ее — пусть ни за что не соглашается на
брак сына с француженкой. Ведь тогда ее сын опять попадет в лапы католиков,
протестанты лишатся своего предводителя, сам же принц решительно ничего не
выиграет, только изменит истинной вере. Да и потом — чем он будет в качестве
супруга принцессы Валуа? Ведь не королем же Франции!  — А вот еще в одной
стране, — и здесь Нассау сделал многозначительную паузу, — он может быть
королем. И великим королем! Его сестра, ваша дочь Екатерина, мадам, тоже
сделается королевой. Все это настолько послужит делу истинной веры, что уж по
одному этому должно осуществиться, — добавил добряк, — и я твердо верю, что
господь бог повелел мне открыть все это вам.

Жанна видела, что о своем Биле он уже забыл.

Людвиг говорил горячо, потом вдруг, охваченный слабостью, упал на подушки, и
Жанна оставила его, поручив заботам своего врача. Ей было жаль, что пришлось
столь сурово, обойтись с этим честнейшим человеком, но иначе из него правды не
выудишь. Ибо, к сожалению, оружием лжи служат не только люди, лишенные
чести.

С последним вздохом, который слетел с его губ перед обмороком, Людвиг
Нассауский успел назвать ей имена тех, кто предлагает брак и престол ее детям:
Елизавета Английская и король Шотландский. Другая мать решила бы, что это,
пожалуй, слишком большая удача, но не Жанна д’Альбре: она нашла ее совершенно
естественной, если вспомнить высокое происхождение королевы Наваррской, успехи
протестантских войск и святое достоинство истинной веры. Ей и в голову не
пришло, что Елизавета, желая воспрепятствовать союзу Жанны с французским
двором, может с помощью ни к чему не обязывающих намеков сделать обманное
предложение. Королева Жанна была слишком горда и не допускала мысли, что кто-то
способен воспользоваться ею как средством и помешать Франции объединиться и
окрепнуть.

На другой день она сказала Колиньи: — Всю ночь я старалась выпытать у
господа бога, в чем же его истинная воля; следует ли моему сыну стать королем в
Англии или же во Франции? А как полагаете вы, господин адмирал?

— Полагаю, что мы этого знать не можем, — ответил он. — Бесспорно одно:
самые ревностные гугеноты, ваши надежнейшие приверженцы, будут очень
недовольны, если принц, ваш сын, вступит в союз с заклятыми врагами истинной
веры. Ну, а будет ли господь бог против этого, я не могу утверждать, —
осторожно закончил адмирал.

— А он и не против, — решительно заявила Жанна. — Он открыл мне, что к этому
делу я должна подойти чисто по-мирски, имея в виду единственно лишь честь и
благо моего дома — а их он почитает и своими! Вот что господь мне открыл.

Колиньи сделал вид, будто она убедила его. На самом деле он, конечно, и сам
не доверял англичанам и их планам, ибо судил как солдат. Ведь английская
протестантка должна была бы помочь ему освободить Фландрию от испанцев, но
именно этого она делать не желала. А католический двор Франции охотно обещал
ему поддержку. Поэтому адмирал был за брак принца Наваррского с Маргаритой
Валуа и если приводил возражения, то лишь такие, которые бы еще больше укрепили
Жанну в ее решении. Жанна твердила о том, что англичане — исконные враги их
страны. Колиньи же возражал, что сейчас этой вражды нет — как будто
недостаточно и того, что, женившись на английской королеве, принц терял
решительно все — свою национальность, свои шансы на французский престол.

Жанна ссылалась на то, что Елизавета слишком стара, ей уже не родить сына, а
ее супруг не может надеяться на личное участие в государственных делах.
Колиньи заметил, что ведь существует еще сестра принца, принцесса Екатерина, у
нее-то уж наверняка будут дети от короля Шотландского. А он является законным
наследником английского престола, если Елизавета умрет, не оставив потомства.
Однако его дальнейших возражений мать Генриха не стала бы и слушать: адмирал
видел это по вспыхнувшему в ней гневу. Как? Обойти ее Генриха? Принести его в
жертву? Чтобы ее жизнерадостный мальчик влачил бессмысленное существование,
словно унылый узник, прикованный к какой-то английской старухе?  Только сейчас
она поняла, насколько ужасными могут быть последствия, если она из этих двух
решений изберет неправильное.

Тут нежная Жанна порывисто вскочила с места, она забегала по комнате, как
забегала и Елизавета Английская, когда в беседе с послом были столь живо
затронуты ее интересы. Конечно, Жанна — другое дело: она вышла из себя, лишь
когда стал решаться вопрос о счастье сына. И она повелела своим вторым,
необычным голосом, подобным звукам большого колокола: — Больше ни слова,
Колиньи! Позовите сюда моего сына!

Дойдя до двери, он передал ее приказ. Пока они ждали, старик преклонил
колено перед королевой и сознался: — Я приводил все эти доводы лишь затем,
чтобы вы их отвергли.

— Встаньте, — сказала Жанна. — Вы, конечно, надеялись, что королева
Екатерина поручит вам верховное командование во Фландрии? Впрочем, не мне
упрекать вас в корысти! Если бы мой сын уехал в Англию, а дочь в Шотландию, я
бы оказалась просто-напросто одинокой женщиной, которая не в силах нести на
себе бремя государственных забот, и я не могла бы ждать от французских дворян
ни уважения, ни послушания. Если это было моим сокровеннейшим побуждением,
пусть меня судит бог.

— Аминь, — сказал Колиньи, и оба, склонив головы, пребывали в неподвижности,
пока в комнате не появился Генрих. Он вошел быстрым шагом, слегка запыхавшись,
его глаза блестели, должно быть, он бежал за какой-нибудь девчонкой. Во всяком
случае, юноша не чувствовал, подобно этим двум пожилым людям, необходимости тут
же ответить перед богом за дела и помыслы миновавшего часа. Но он сразу
проникся их серьезностью.

Королева Жанна села, предложила также сесть принцу и адмиралу; она все еще
не решила, с чего начать. Колиньи сделал ей знак, почтительный и вразумляющий.
Адмирал хотел этим сказать, что лучше начать ему. И так как она кивнула, он
действительно заговорил первый.



Совет трех


— Принц, — начал Колиньи, — на этом совете речь пойдет о будущем нашей религии
или о будущем королевства, а это одно и то же. Здесь, и теперь же, должно быть
принято великое решение, и принять его должны вы. Воля божия будет выражена
вашими устами. Прислушайтесь же к тому, что внушает вам господь.  Я со своей
стороны готов перед этим склониться.

Жанна хотела что-то сказать. Старик почтительно, но твердо остановил ее: он
еще не кончил.

— Два могущественных двора домогаются вас, принц Наваррский, и знаете ли вы,
сколь неизмеримо многое в судьбах века грядущего зависит от того, который из
них вы изберете?

Последовавшая за этими словами пауза была сделана адмиралом не в расчете на
какое-либо замечание со стороны собеседников, напротив, он хотел, чтобы у обоих
дух захватило. И в самом деле, Жанна была потрясена до глубины души.  Генрих
отлично заметил, как под влиянием тревоги изменилось ее лицо; поэтому глаза его
тотчас наполнились слезами. Рыдание родилось где-то в недрах его тела, быстро,
как мысль, подступило к горлу, он сдержал его, и только глаза блеснули
влагой.

Несмотря, однако, на затуманенный слезами взор и выражение глубочайшей
растроганности, Генрих подумал про себя: «А, старый болтун! Неужели он не мог
сказать все это проще? Я ведь давно знаю, что мне придется жениться либо на
моей толстушке Марго, либо на старой англичанке. Нассау мне на этот счет уже
все уши прожужжал. А что я буду делать в Англии? Марго — другое дело, она мне
давно обещала, что я увижу ее ноги».

Колиньи наклонился к Жанне и шепнул: — Не будем торопить его! Он получит
внушение свыше. — Генрих понял, с какой тревогой ожидает от него ответа его
дорогая мать. И от этого он воспарил духом и с суровой решимостью, изумившей
его самого, сказал:

— Я хочу служить Франции. Я избираю истинную веру и поэтому избираю
Францию.

Как только эти слова были произнесены, протестант Колиньи встал со своего
кресла. Он простер руки, словно принимая самого господа. Генрих же обнял
старика. Затем отер поцелуями слезы на лице матери

Совет продолжался, но уже далеко не так торжественно. Они согласились, что
все выгоды для них в союзе с Парижем, а не с Лондоном. Генрих даже спросил: да
было ли английское предложение сделано всерьез? Может быть, этим хотели только
расстроить брак во Франции? Жанне пришлось сделать над собой немалое усилие,
чтобы допустить эту мысль, — так противилось ее самолюбие. Но мудрость и
рассудительность ее юного сына утешили ее гордость. Генрих заявил, что охотно
уступает блестящее положение супруга английской королевы своему двоюродному
брату герцогу Анжуйскому. — Все-таки одним меньше! — тут же добавил он.
Собеседники отлично его поняли. Жанна согласилась, что не следует раздражать
мадам Екатерину, раз уж она вознамерилась женить герцога в Англии.  Тут Жанна
повторила слова сына: «Все-таки одним меньше». Потом заговорила, глядя перед
собой в пустоту комнаты: — Сначала их было четверо. После Карла остаются всего
двое. Карл же из стройного, изящного мальчика сделался обыкновенным пошлым
толстяком, хотя и носит сан короля. А временами у него на теле выступает
кровь.

При этих словах и молодой ее собеседник, и старый, насторожившись, вытянули
шеи. Однако Жанна даже не посмотрела на них. Она кивнула, как женщина, которая
знает, что к чему, когда речь идет о человеческом теле и совершающихся в нем
процессах. — Из них течет кровь, — пояснила Жанна, — она не льется, а медленно
сочится из пор. У всех четверых сыновей старого короля та же болезнь, и старший
уже умер от нее.

— Что же, и остальные умрут? — спросил Генрих, похолодев.

Колиньи жестко ответил: — Валуа преследуют нашу веру. Это кара.

— Они истекают кровью не потому, что они Валуа, — заметила Жанна, — это у
них от матери, которая долго была бесплодна.

Мужчины выпрямились; они уже перестали понимать. Да и Жанна отыскала эту
связь между явлениями лишь потому, что столько ночей не спала, терзаемая
удушьем и какой-то жуткой щекоткой под черепом, во всей голове. И так как ни
один врач не мог объяснить причину, ей оставалось утешаться мыслью о том, что
человеческие судьбы по воле господней свершаются скрыто в телах людей еще до
того, как эти судьбы станут для всех очевидными. Вот Жанне суждено пострадать и
рано покинуть этот мир, после того как она родила своего избранного богом сына.
А ее подруга Екатерина, наоборот, обречена дожить до старости и видеть, как
один за другим угасают все ее столь поздно зачатые сыновья. Мать Генриха и
рассчитывала на это, притом с чистой совестью и без всякой жалости.

— Итак, я отвечу теперь послу, что не буду противиться союзу с ее домом, но
она должна выполнить известные условия.

— Строжайшие, нерушимые условия, — решительно подхватил Колиньи. — Двор
заявит, что он против Испании. Французские войска вторгнутся во Фландрию, и
поведу их я.

— А принцесса Валуа должна стать протестанткой, — заявила Жанна; Генрих был
так изумлен, что даже издал какое-то восклицание. Марго и религия! Религия и
влюбленная Марго! Он не знал, куда деться, так неудержимо хотелось ему
расхохотаться. Наконец он спрятался в глубокой оконной нише, спустил занавес и
фыркнул, прикрыв рукою рот.

Его мать торжественно произнесла:

— Мой сын благодарит господа за то, что его будущая супруга будет спасена. —
Однако Колиньи решил, что требовать этого от бога, пожалуй, слишком смело. И он
едва не заявил вслух, что принцесса ведет недостойный образ жизни. Она
находится в предосудительных отношениях с герцогом Гизом, и их связь широко
известна. Как христианин, он должен был бы сказать об этом, но как придворный
промолчал и вместе с королевой стал ждать, пока Генрих снова не присоединился к
ним. Когда тот вернулся, мать принялась уже гораздо обстоятельнее объяснять ему
все опасности, связанные с этим браком.

— Помни, для них всего важнее, чтобы ты был в их руках. Основное правило
мадам Екатерины — чтобы ее враги всегда находились у нее в доме; а после
сыновей, которые так легко истекают кровью, ты первый имеешь все права на
французский престол. Я отлично знаю, что она надеется с твоей помощью
отделаться от Гизов — их род кажется ей более опасным, чем наш, — презрительно
пояснила она, — и все же главное для королевы — заманить тебя к своему двору.
Но этому я воспрепятствую, я сама туда поеду вместо тебя, а тогда увидим, кто
кого.

Колиньи угрюмо кивнул.

— А я буду следовать по пятам вашего величества. Все наши требования должны
быть приняты, иначе протестантское войско во главе с принцем Наваррским пойдет
на Париж. Тогда уж никакой пощады не будет!

Юноше подумалось, что и до того пощады было маловато! Внутренним взором он
увидел, как корчатся подвешенные к стропилам крестьяне, а у них под ногами
пылает огонь. Но как тут возражать, если даже его дорогая, умудренная опытом
мать утверждает: таков закон жизни и настоящая борьба за веру и за престол иной
быть не может. Да и заслуживают ли лучшей участи мадам Екатерина и ее католики,
раз даже его мать им не доверяет?

— Мама, — воскликнул он, — не поедешь ты туда! Они сделают с тобой
что-нибудь злое! — Генрих выкрикнул это, словно перепуганный ребенок. Жанна
притянула к себе сына, положила его голову на свои колени и так сказала — и
ему, и себе, и своему сердцу:

— Когда женщина одна-одинешенька — это самое безопасное. И если некому
защитить ее — бог защитит. Но что я перед богом теперь? Когда-то я
представляла собой нечто бесконечно важное — сосуд веры. Теперь он опустел и
может разбиться.

Ей чудилось, что она говорит вслух, на самом деле она произнесла это в своих
мыслях; но этими словами Жанна д’Альбре приносила в жертву свою жизнь.

Их совещание кончилось. Сын и адмирал простились с нею.



Воистину… одна-единственная


Выйдя из зала, Генрих встретил своего кузена Конде и Ларошфуко — это был
тоже один из тех молодых людей, с кем он позволял себе откровенничать.

— Итак, я женюсь на сестре французского короля. К тому же это единственная
должность при дворе, которая еще не занята. Там уже есть канцлер, секретарь,
казначей и шут. Не хватает только рогоносца — вот я им и буду.

Он подпрыгнул и рассмеялся с такой заразительной веселостью, что оба
невольно последовали его примеру, хотя и были неприятно поражены его
словами.

Королева Наваррская возвратилась к себе в Беарн. Стояла осень, Жанну снова
посетил посланец от Екатерины — его звали Бирон, — и теперь она уже не ответила
ему отказом. Она только поставила самые первые, предварительные условия:
бесчисленные несправедливости, содеянные по отношению к протестантам,
необходимо исправить, надо очистить один город на юге, удалить из Парижа некий
кощунственный крест. Она заявила напрямик, что обмануть ее не удастся, как иных
прочих, столь доверчиво приезжавших ко двору!

Была осень, потом пришла зима, и лишь тогда она решительно двинулась в путь.
Перед тем Жанна болела лихорадкой, ее сын упал и расшибся; казалось бы, эти
происшествия должны послужить ей предостережением. Однако мать и сын все-таки
распростились друг с другом; это произошло в городе Ажене, января месяца
тринадцатого дня, в год семьдесят второй. Ни синева неба, ни залитая солнцем
дорога — ничто не предвещало, что их прощание последнее. Лошади тронули, колеса
обитою кожей кареты покатились, еще было видно, как бледная Жанна и ее дочка
Екатерина кивают и улыбаются. А сын стоял возле своего коня и смотрел то на
мать, то на сестру. Он заметил, что глаза матери за последнее время еще больше
ввалились, чернота под ними уже дошла до скул. Затем он увидел, как улыбка на
ее лице окаменела, и понял, что она уже не различает его лица — ведь расстояние
становилось все больше, да и слезы мешали.

А брат и сестра — глаза у них были молодые — еще несколько мгновений
проникновенно смотрели друг на друга. Взгляд Генриха как бы говорил сестре: —
Помни. — И она отвечала ему: — Знаю. — Он говорил: — При первом намеке на
опасность сейчас же шли гонца. — Она же с тоской молила: — Поскорей бы ты опять
был сами! — Его глаза еще успели бросить ей вдогонку: — Береги нашу дорогую
мать, береги! — Но тут карета скрылась за поворотом, и все исчезло.  Пыль,
поднятая последним всадником, еще стояла над озаренной солнцем дорогой, затем
рассеялась и она.

В течение шести месяцев Генрих получал письма от Жанны — самые драгоценные
письма в его жизни. Ибо скольких женщин он ни боготворил, скольким ни отдавал
свою силу, он всегда чувствовал, что, в сущности, лишь одна-единственная
действительно боролась за него и дышала ради него последними остатками своих
легких.

Когда в феврале Жанна добралась до Тура, она охотно повернула бы обратно, но
было уже поздно. Слушая речь тех господ, которых Екатерина выслала
приветствовать ее, она сразу же поняла, что ее действительно хотят обмануть.
Королева-мать и король, ее сын, тогда находились в Блуа, однако они выехали ей
навстречу. И тут уж Жанна д’Альбре не пожелала терять даром ни одного мига
своей столь драгоценной жизни: она немедленно потребовала, чтобы невеста ее
сына перешла в протестантство. Самым опасным было то, что королева-мать не
отказала ей напрямик; Медичи — притворилась, будто даже мысли не допускает, что
это говорится всерьез: просто одна из причуд, возникшая в затуманенном мозгу
нервической, экзальтированной особы, которую приходится успокаивать неизменным
игривым благодушием, а уж за этим у Екатерины дело не станет.  Страшная старуха
всегда была готова к смешкам да шуткам, в течение всей зимы и до мая, — словом,
все то долгое время, пока они торговались в замке Блуа.  Однако Жанна,
чувствуя, что силы ее убывают и что она вынуждена как можно расчетливее тратить
их, ни разу не потеряла самообладания — ведь это сократило бы еще на несколько
дней ее жизнь.

— А старая королева все шутила: — Послушайте, милая подружка, что будет за
дело вашему ретивому петушку до того, какой веры моя хорошенькая курочка, когда
он ее… — Она выговаривала эти слова громко и смачно, так что слышали и другие
и начинали хохотать. Если бы даже Жанна дала волю своему гневу, ей бы все равно
не перекричать этот хохот. Поэтому она и сама улыбалась деланной, кривой
улыбкой, но в этой улыбке чувствовалось что-то совсем другое, чем в единодушной
веселости остальных. Жанна изо всех сил старалась держаться с тем спокойным
превосходством, которое так естественно для здоровых людей.  Только бы не
выдать себя, не показать, как она больна! Ведь тогда она окажется во власти
врагов.

Екатерина придавала своей лжи вид шутки — тем труднее было с ней бороться.
Она беззастенчиво утверждала, что воспитатель принца Наваррского сообщил ей,
будто принц, что касается до него, хоть сейчас готов обвенчаться по
католическому обряду, и даже заочно, пока он еще сидит у себя на юге, —
настолько-де ему не терпится.

Жанна сухо ответила: — Удивляюсь, что мне решительно ничего не известно о
желаниях моего сына, а вы, мадам, так хорошо о них осведомлены!

— Он вам, наверное, тоже хотел сказать, да позабыл за своими галантными
похождениями, — съязвила Екатерина и повертела толстыми бедрами — вот-вот
пустится в пляс на своих куцых ножках.

А затем, когда изнемогшая Жанна удалилась к себе, страшная старуха
изобразила своим приближенным все это навыворот. Жанна сама-де упрашивала, чтоб
непременно взяли в зятья ее сынка, католиком либо протестантом — все равно,
только бы поскорее. К Жанне все потом приставали с этим, и протестанты гневно
корили ее; а бесчисленные почетные фрейлины Екатерины не давали королеве
Наваррской покоя со своими грезами о волшебном принце, приезду которого они
радовались, как дети. Впрочем, эти почетные фрейлины уже никому не могли
принести почета, а лишь подарить удовольствие, что они и делали по малейшему
знаку своей бесстыжей госпожи. Но они добросовестно выполняли возложенное на
них поручение — показать чувствительной Жанне развращенность французского двора
во всей наготе, чтобы тем успешнее подорвать ее силы. Едва наступал вечер, и
даже раньше, королевский двор уподоблялся непотребному дому. Только Марго,
невеста, держалась в стороне.



Флорентийский ковер


Мать Генриха не могла отрицать, что принцесса Валуа ведет себя вполне
благопристойно, да и сложена безупречно, хотя уж чересчур затягивается. У Марго
было белоснежное лицо, спокойное и ясное, как небо, — так, по крайней мере,
выразился некий придворный по имени Брантом; но Жанна отлично умела
разобраться, что здесь от жеманства, а что от белил. Тут их накладывали так
густо, как, пожалуй, только в Испании. Да и придворные, конечно, преувеличивали