1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 
У него  воображение было раздражено: он невольно ставил на месте героя себя; он глядел  на нее то смело, то стоял мысленно на коленях и млел, лицо тоже млело. Она  взглянула на него раза два и потом боялась или не хотела глядеть.    

– Почему  невозможно? – повторил он.    

– Ведь  я – канарейка!    

– О,  тогда эта портьера упадет, и вы выпорхнете из клетки; тогда вы возненавидите и  теток, и этих полинявших господ, а на этот портрет (он указал на портрет мужа)  взглянете с враждой.    

– Ах,  cousin… – с упреком остановила она.    

– Да,  кузина, вы будете считать потерянною всякую минуту, прожитую, как вы жили и как  живете теперь… Пропадет этот величавый, стройный вид, будете задумываться,  забудете одеться в это несгибающееся платье… с досадой бросите массивный  браслет, и крестик на груди не будет лежать так правильно и покойно. Потом,  когда преодолеете предков, тетушек, перейдете Рубикон – тогда начнется жизнь…  мимо вас будут мелькать дни, часы, ночи…    

Он сел  близко подле нее, она не замечала, погруженная в эадумчивость.    

– Вы  не будете замечать их, – шептал он, – вы будете только наслаждаться,  не оторвете вашей мечты от него, не сладите с сердцем, вам все будет чудиться,  чего с вами никогда не было.    

Он взял  ее за руку, она вздрогнула.    

– Одна,  дома, вы вдруг заплачете от счастья: около вас будет кто-то невидимо ходить,  смотреть на вас… И если в эту минуту явится он, вы закричите от радости,  вскочите и… и… броситесь к нему…    

Оба они  вдруг встали.    

– И  отдадите все… всех.. – шептал он, держа ее за руку.    

– Assez,  cousin, assez![47]  – говорила она в волнении, с нетерпением, почти с досадой отнимая руку.    

– И  будете еще жалеть, – все шептал он, – что нечего больше отдать, что  нет жертвы! Тогда пойдете и на улицу, в темную ночь, одни… если…    

– Mon  Dieu, mon Dieu![48]  – говорила она, глядя на дверь,что вы говорите?.. вы знаете сами, что это  невозможно!    

– Все  возможно, – шептал он, – вы станете на колени, страстно прильнете  губами к его руке и будете плакать от наслаждения…    

Она села  на кресло, откинула голову и вздохнула тяжело.    

– Je  vous demande une grace, cousin[49], –  сказала она.    

– Требуйте,  приказывайте! – говорил он восторженно.    

– Laissez  moi![50]    

Он пошел  к двери и оглянулся. Она сидит неподвижно: на лице тольки нетерпение, чтоб он  ушел. Едва он вышел, она налила из графина в стакан воды, медленно выпила его и  потом велела отложить карету. Она села в кресло и задумалась, не шевелясь.    

Через  несколько минут послышались шаги, портьера распахнулась. Софья вздрогнула,  мельком взглянула в зеркало и встала. Вошел ее отец, с ним какой-то гость,  мужчина средних лет, высокий, брюнет, с задумчивым лицом. Физиономия не  русская. Отец представил его Софье.    

– Граф  Милари, ma chere amie, – сказал он, – grand musicien et le plus  aimable garcon du monde.[51]  Две недели здесь: ты видела его на бале у княгини? Извини, душа моя, я был у  графа: он не пустил в театр.    

– Я  велела отложить карету, папа; мне тоже не хочется, – отвечала она.    

Софья  попросила гостя сесть. Они стали говорить о музыке, а Николай Васильевич, пожевав  губами, ушел в гостиную.    

 XV    

     

Райский  вернулся домой в чаду, едва замечая дорогу, улицы, проходящих и проезжающих. Он  видел все одно – Софью, как картину в рамке из бархата, кружев, всю в шелку, в  брильянтах, но уже не прежнюю покойную и недоступную чувству Софью.    

На лице  у ней он успел прочесть первые, робкие лучи жизни, мимолетные проблески нетерпения,  потом тревоги, страха и, наконец, добился вызвать какое-то волнение, может быть  бессознательную жажду любви.    

Он  бросил сомнение в нее, вопросы, может быть сожаление о даром потерянном  прошлом, словом, взволновал ее. Ему снилась в перспективе страсть, драма,  превращение статуи в женщину.    

Пока он  гордился про себя и тем крошечным успехом своей пропаганды, что, кажется,  предки сошли в ее глазах с высокого пьедестала.    

«Еще  два-три вечера, – думал он, – еще приподнимет он ей уголок завесы,  она взглянет в лучистую даль и вдруг поймет жизнь и счастье. Потом дальше,  когда-нибудь, взгляд ее остановится на ком-то в изумлении, потом опустится,  взглянет широко опять и онемеет – и она мгновенно преобразится».    

– Но  кто же будет этот «кто-то»? – спросил он ревниво.Не тот ли, кто первый  вызвал в ней сознание о чувстве? Не он ли вправе бросить ей в сердце и самое  чувство?    

Он поглядел  в зеркало и задумался, подошел к форточке, отворил ее, дохнул свежим воздухом:  до него донеслись звуки виолончели.    

– Ах,  опять этот пилит! – с досадой сказал он, глядя на противоположное окно  флигеля. – И опять то же! – прибавил он, захлопывая форточку.    

Звуки  хотя глухо, но все доносились до него. Каждое утро и каждый вечер видел он в  окно человека, нагнувшегося над инструментом, и слышал повторение, по целым  неделям, почти неисполнимых пассажей, по пятидесяти, по сто раз. И месяцы  проходили так.    

– Осел! –  сказал Райский и лег на диван, хотел заснуть, но звуки не давали, как он ни прижимал  ухо к подушке, чтоб заглушить их. – Нет, так и режут.    

– Право,  осел! – повторил он и сам сел за фортепиано и начал брать сильные аккорды,  чтоб заглушить виолончель. Потом залился веселою трелью, перебрал мотивы из  нескольких опер, чтоб не слыхать несносного мычанья, и насилу забылся за  импровизацией.    

Перед  ним была Софья: играя, он видел все ее, уже с пробудившимися страстями, страдающую  и любящую – и только дошло до вопроса: «кого?» – звуки у него будто оборвались.  Он встал и открыл форточку.    

– Все  еще играет! – с изумлением повторил он и хотел снова захлопнуть, но вдруг  остановился и замер на месте.    

Звуки не  те: не мычанье, не повторение трудных пассажей слышит он. Сильная рука водила  смычком, будто по нервам сердца: звуки послушно плакали и хохотали, обдавали  слушателя точно морской волной, бросали в пучину и вдруг выкидывали на высоту и  несли в воздушное пространство.    

Целые  миры отверзались перед ним, понеслись видения, открылись волшебные страны. У  Райского широко открылись глаза и уши: он видел только фигуру человека в одном  жилете, свеча освещала мокрый лоб, глаз было не видно. Борис пристально смотрел  на него, как бывало на Васюкова.    

«А! что  это такое!» – думал он, слушая с дрожью почти ужаса эти широко разливающиеся  волны гармонии.    

– Что  это такое? – повторил он, – откуда он взял эти звуки? Кто их дал ему?  Ужели месяцы и годы ослиного терпения и упорства? Рисовать с бюстов, пилить по  струнам – годы! А дает человеческой фигуре, в картине, огонь, жизнь – одна  волшебная точка, штрих; страсть в звуки вливает – одна нервная дрожь пальца! У  меня есть и точка, и нервная дрожь – и все эти молнии горят здесь, в  груди, – говорил он, ударяя себя в грудь.И я бессилен перебросить их в  другую грудь, зажечь огнем своим огонь в крови зрителя, слушателя! Священный  огонь не переходит у меня в звуки, не ложится послушно в картину! Зачем не  группируются стройно лица поэмы и романа?    

И опять  слушал он, замирая: не слыхать ни смычка, ни струн; инструмента не было, а пела  свободно, вдохновенно будто грудь самого артиста.    

У  Райского навернулись слезы умиления, и он тихо закрыл форточку.    

А ведь  есть упорство и у него, у Райского! Какие усилия напрягал он, чтоб… сладить с кузиной,  сколько ума, игры воображения, труда положил он, чтоб пробудить в ней огонь,  жизнь, страсть… Вот куда уходят эти силы!    

«Не  вноси искусства в жизнь, – шептал ему кто-то, – а жизнь в  искусство!.. Береги его, береги силы!»    

Он  подошел к мольберту; снял зеленую тафту: там был портрет Софьи – глаза ее,  плечи ее и спокойствие ее.    

– Но  теперь она уж не такая! – шептал он, – явились признаки жизни: я их  пишу; вот они, перед глазами у меня: как уловить их?..    

Он  схватил кисть, палитру, помалевал глаза, изменил немного линию губ – и со  вздохом положил кисть и отошел. Платье, эти кружева, бархат кое-как набросаны.  А пуще всего руки не верны. И темно: краски вечером изменяются.    

Он  поглядел еще несколько запыленных картин: все начатые и брошенные эскизы, потом  подошел к печке, перебрал несколько рамок, останавливаясь на некоторых и, между  прочим, на голове Гектора.    

Наконец  достал небольшой масляный, будто скорой рукой набросанный и едва подмалеванный  портрет молодой белокурой женщины, поставил его на мольберт и, облокотясь  локтями на стол, впустив пальцы в волосы, остановил неподвижный, исполненный  глубокой грусти взгляд на этой голове.    

Долго  сидел он в задумчивом сне, потом очнулся, пересел за письменный стол и начал перебирать  рукописи, – на некоторых останавливался, качал головой, рвал и бросал в  корзину, под стол, другие откладывал в сторону.    

Между  кипами литературных опытов, стихов и прозы, он нашел одну тетрадь, в заглавии  которой стояло: «Наташа».    

Там был  записан старый эпизод, когда он только что расцветал, сближался с жизнью, любил  и его любили. Он записал его когда-то под влиянием чувства, которым жил, не  зная тогда еще, зачем, – может быть, с сентиментальной целью посвятить эти  листки памяти своей тогдашней подруги или оставить для себя заметку и  воспоминание в старости о молодой своей любви, а может быть, у него уже тогда  бродила мысль о романе, о котором он говорил Аянову, и мелькал сюжет для  трогательной повести из собственной жизни.    

Он там  говорил о себе в третьем лице, набрасывая легкий очерк, сквозь который едва пробивался  образ нежной, любящей женщины. Думая впоследствии о своем романе, он  предполагал выработать этот очерк и включить в роман, как эпизод.    

«…Он,  воротясь домой после обеда в артистическом кругу, – читал Райский  вполголоса свою тетрадь, – нашел у себя на столе записку, в которой было  сказано: „Навести меня, милый Борис: я умираю… Твоя Наташа“.    

– Боже  мой, Наташа! – закричал он не своим голосом и побежал с лестницы, бросился  на улицу и поскакал на извозчике к Знаменью, в переулок, вбежал в дом, в третий  этаж. – Две недели не был, две недели – это вечность! Что она? Он  остановился перед дверью, переводя дух, и от волнения то брался за ручку  колокольчика, то опять оставлял ее. Наконец позвонил и вошел.    

Его  встретила хозяйка квартиры, пожилая женщина, чиновница, молча, опустив глаза,  как будто с укоризной отвечала на поклон, а на вопрос его, сделанный шепотом, с  дрожью: «Что она?» – ничего не сказала, а только пропустила его вперед,  осторожно затворила за ним дверь и сама ушла.    

Он на  цыпочках вошел в комнату и оглядел ее, с беспокойством отыскивая, где Наташа.    

В  комнате был волосяной диван красного дерева, круглый стол перед диваном, на  столе стоял рабочий ящик и лежали неконченые женские работы.    

В углу  теплилась лампада; по стенам стояли волосяные стулья; на окнах горшки с увядшими  цветами, да две клетки, в которых дремали насупившиеся канарейки.    

Он  глядел на ширмы и стоял боязливо, боясь идти туда.    

– Кто  там? – раздался слабый голос из-за ширм. Он вошел.    

За  ширмами, на постели, среди подушек, лежала, освещаемая темным светом маленького  ночника, как восковая, молодая белокурая женщина. Взгляд был горяч, но сух,  губы тоже жаркие и сухие. Она хотела повернуться, увидев его, сделала живое  движение и схватилась рукой за грудь.    

– Это  ты, Борис, ты! – с нежной, томной радостью говорила она, протягивая ему  обе исхудалые, бледные руки, глядела и не верила глазам своим.    

Он  бросился к ней и поцеловал обе руки.    

– Ты  в постели – и до сегодня не дала мне знать! – упрекал он.    

Она  старалась слабой рукой сжать его руку и не могла, опустила голову опять на  подушку.    

– Прости,  что потревожила и теперь, – старалась она выговорить, – мне хотелось  увидеть тебя. Я всего неделю, как слегла: грудь заболела… – Она вздохнула.    

Он не  слушал ее, с ужасом вглядываясь в ее лицо, недавно еще смеющееся. И что стало теперь  с ней!    

«Что с  тобой?..» – хотел он сказать, не выдержал и, опустив лицо в подушку к ней,  вдруг разразился рыданием.    

– Что  ты, что ты! – говорила она, лаская нежно рукой его голову: она была  счастлива этими слезами. – Это ничего, доктор говорит, что пройдет…    

Но он  рыдал,он понимал, что не пройдет.    

– Я  думала, ты утешишь меня. Мне так было скучно одной и страшно… – Она вздрогнула  и оглянулась около себя. – Книги твои все прочла, вон они, на стуле, –  прибавила она. – Когда будешь пересматривать, увидишь там мои заметки  карандашом; я подчеркивала все места, где находила сходство… как ты и я…  любили… Ох, устала, не могу говорить… – Она остановилась, смочила языком  горячие губы. – Дай мне пить, вон там, на столе!    

Проглотив  несколько капель, она указала ему место на подушке и сделала знак, чтоб он  положил свою голову. Она положила ему руку на голову, а он украдкой утирал  слезы.    

– Тебе  скучно здесь, – заговорила она слабо, – прости, что я призвала тебя…  Как мне хорошо теперь, если б ты знал! – в мечтательном забытьи говорила  она, закрыв глаза и перебирая рукой его волосы. Потом обняла его, поглядела ему  в глаза, стараясь улыбнуться. Он молча и нежно отвечал на ее ласки, глотая  завернувшиеся слезы.    

– Ты  посидишь со мною сегодня? – спросила она, глядя ему в глаза.    

– Весь  вечер, всю ночь; я не отойду от тебя, пока…    

Слезы  опять подступили, и он едва справился с ними.    

– Нет,  нет, зачем? Я не хочу, чтоб ты скучал… Ты усни, успокойся, со мной ничего,  право, ничего… – Она хотела улыбнуться и не могла.    

– Я  что-то скажу тебе: ты не рассердишься?..    

Он пожал  ей влажную руку.    

– Я  схитрила… – шептала она, приложив свою щеку к его щеке, – мне вот уж  третий день легче, а я написала, что умираю… мне хотелось заманить тебя… Прости  меня!    

Она  улыбнулась, а он оцепенел от ужаса: он слыхал, что значит это «легче». Но он  старался улыбнуться, судорожно сжал ей руки и с боязнью глядел то на нее, то  вокруг себя.    

Вдруг из  света, из толпы веселых приятелей, художников, красавиц он попал как будто в  склеп. Он сел подле постели и ушел в свою фантазию, где и раздолье молодой его  жизни, и вдруг упавшее на него горе стояли как две противоположные картины.  Большая, веселая комната, группа собеседников, здоровых, поющих, говорящих  шумно вокруг стола, за роскошным обедом, среди цветов, шипящих бокалов. Между  собеседниками веселые лица женщин блестят красотой, наслаждением. Тут артистки  музыки, балета, певцы, художники и золотая молодежь, красота, ум, таланты, юмор  – вся солнечная сторона жизни! Вдруг он шагнул в ее мрачную тень: эта маленькая,  бедная комната и в ней угасающая, подкошенная жизнь.    

Там, у  царицы пира, свежий, блистающий молодостью лоб и глаза, каскадом падающая на  затылок и шею темная коса, высокая грудь и роскошные плечи. Здесь – эти  впадшие, едва мерцающие, как искры, глаза, сухие, бесцветные волосы,  осунувшиеся кисти рук… Обе картины подавляли его ужасающими крайностями, между  которыми лежала такая бездна, а между тем они стояли так близко друг к другу. В  галерее их не поставили бы рядом: в жизни они сходились – и он смотрел  одичалыми глазами на обе.    

Его  принимала дрожь ужаса и скорби. Он, против воли, группировал фигуры, давал положение  тому, другому, себе, добавлял, чего недоставало, исключал, что портило общий  вид картины. И в то же время сам ужасался процесса своей беспощадной фантазии,  хватался рукой за сердце, чтоб унять боль, согреть леденеющую от ужаса кровь,  скрыть муку, которая готова была страшным воплем исторгнуться у него из груди  при каждом ее болезненном стоне.    

Эта  любовь на смертном одре жгла его, как раскаленное железо; каждую ласку принимал  он с рыданием, как сорванный с могилы цветок.    

Когда  умолкала боль и слышались только трудные вздохи Наташи, перед ним тихо развертывалась  вся история этого теперь угасающего бытия. Он видел там ее когда-то молоденькой  девочкой, с стыдливым, простодушным взглядом, живущей под слабым присмотром  бедной, больной матери.    

Он узнал  Наташу в опасную минуту, когда ее неведению и невинности готовились сети.  Матери, под видом участия и старой дружбы, выхлопотал поседевший мнимый друг пенсион,  присылал доктора и каждый день приезжал, по вечерам, узнавать о здоровье,  отечески горячо целовал дочь…    

Между  тем мать медленно умирала той же болезнью, от которой угасала теперь немногими  годами пережившая ее дочь. Райский понял все и решился спасти дитя.    

– Спасая  искренно и горячо от сетей «благодетеля», открывая глаза и матери и дочери на  значение его благодеяний – он влюбился сам в Наташу, Наташа влюбилась в него –  и оба нашли счастье друг в друге, оба у смертного одра матери получили на него  благословение.    

У обоих  был один простой и честный образ семейного союза. Он уважал ее невинность, она  ценила его сердце – оба протягивали руки к брачному венку – и оба… не устояли.    

Полгода  томилась мать на постели и умерла. Этот гроб, ставши между ими и браком – глубокий  траур, вдруг облекший ее молодую жизнь, надломил и ее хрупкий,  наследственно-болезненный организм, в котором, еще сильнее скорби и недуга,  горела любовь и волновала нетерпением и жаждой счастья.    

Доктора  положили свой запрет на нетерпеливые желания. «Надо подождать, – говорили  им, – три месяца, четыре». Брачный алтарь ждал, а любовь увлекла их  вперед.    

И он  спас ее от старика, спас от бедности, но не спас от себя. Она полюбила его не  страстью, а какою-то ничем не возмутимою, ничего не боящеюся любовью, без слез,  без страданий, без жертв, потому что не понимала, что такое жертва, не  понимала, как можно полюбить и опять не полюбить.    

Для нее  любить – значило дышать, жить, не любить – перестать дышать и жить. На вопросы  его: «Любишь ли? Как?» – она, сжав ему крепко шею и стиснув зубы, по-детски  отвечала: «Вот так!» А на вопрос: «Перестанешь ли любить?» – говорила  задумчиво: «Когда умру, так перестану».    

Она  любила, ничего не требуя, ничего не желая, приняла друга, как он есть, и  никогда не представляла себе, мог ли бы, или должен ли бы он быть иным? бывает  ли другая любовь, или все так любят, как она?    

А он  мечтал о страсти, о ее бесконечно разнообразных видах, о всех сверкающих  молниях, о всем зное сильной, пылкой, ревнивой любви и тогда, когда они вошли в  ее лето, в жаркую пору.    

Наташа  похорошела, пополнела, была весела, но ни разу на лице у ней не блеснул таинственный  луч затаенного, сдержанного упоения, никогда – потерянного, безумного взгляда,  которым выговаривается пожирающее душу пламя.    

А между  тем тут все было для счастья: для сердца открывался вечный, теплый приют. Для  ума предстояла длинная, нескончаемая работа – развиваться, развивать ее,  руководить, воспитывать молодой женский восприимчивый ум. Работа тоже  творческая – творить на благодарной почве, творить для себя, создавать живой  идеал собственного счастья.    

Но  фантазия требовала роскоши, тревог. Покой усыплял ее – и жизнь его как будто  останавливалась. А она ничего этого не знала, не подозревала, какой змей  гнездился в нем рядом с любовью.    

С той  минуты, как она полюбила, в глазах и улыбке ее засветился тихий рай: он  светился два года и светился еще теперь из ее умирающих глаз. Похолодевшие губы  шептали свое неизменное «люблю», рука повторяла привычную ласку.    

Он  иногда утомлялся, исчезал на месяцы и, возвращаясь, бывал встречаем опять той  же улыбкой, тихим светом глаз, шепотом нежной, кроткой любви.    

Он был  уверен, что встретит это всегда, долго наслаждался этой уверенностью, а потом в  ней же нашел зерно скуки и начало разложения счастья.    

Никогда –  ни упрека, ни слезы, ни взгляда удивления или оскорбления за то, что он прежде  был не тот, что завтра будет опять иной, чем сегодня, что она проводит дни  оставленная, забытая, в страшном одиночестве.    

У ней и  в сердце, и в мысли не было упреков и слез, не срывались укоризны с языка. Она  не подозревала, что можно сердиться, плакать, ревновать, желать, даже требовать  чего-нибудь именем своих прав.    

У ней  было одно желание и право: любить. Она думала и верила, что так, а не иначе,  надо любить и быть любимой и что весь мир так любит и любим.    

На  отлучки его она смотрела как на неприятное, случайное обстоятельство, как,  например, на то, если б он заболел. А возвращался он, – она была кротко  счастлива и полагала, что если его не было, то это так надо, это в порядке  вещей.    

Обида,  зло падали в жизни на нее иногда и с других сторон: она бледнела от боли, от  изумления, подкашивалась и бессознательно страдала, принимая зло покорно, не  зная, что можно отдать обиду, заплатить злом.    

Она  привязывалась к тому, что нравилось ей, и умирала с привязанностью, все думая,  что так надо.    

– Это  был чистый, светлый образ, как перуджиниевская фигура; простодушно и бессознательно  живший и любивший, с любовью пришедший в жизнь и с любовью отходящий от нее, да  с кроткой и тихой молитвой.    

Жизнь и  любовь как будто пропели ей гимн, и она сладко задумалась, слушая его, и только  слезы умиления и веры застывали на ее умирающем лице, без укоризны за зло, за  боль, за страдания.    

Умирала  она частию от небрежного воспитания, от небрежного присмотра, от проведенного,  в скудности и теснотах болезненного детства, от попавшей в ее организм  наследственной капли яда, развившегося в смертельный недуг, оттого, наконец,  что все эти «так надо» хотя не встречали ни воплей, ни раздражения с ее  стороны, а все же ложились на слабую молодую грудь и подтачивали ее.    

Она  прожила бы до старости, не упрекнув ни жизнь, ни друга, ни его непостоянную любовь,  и никого ни в чем, как не упрекает теперь никого и ничто за свою смерть. И ее  болезненная, страдальческая жизнь, и преждевременная смерть казались ей – так  надо.    

Она  никогда не искала смысла той апатии, скуки и молчания, с которыми друг ее  иногда смотрел на нее, не догадывалась об отжившей любви и не поняла бы никогда  причин.    

А он  думал часто, сидя, как убитый, в злом молчании, около нее, не слушая ее  простодушного лепета, не отвечая на кроткие ласки: «Нет – это не та женщина,  которая, как сильная река, ворвется в жизнь, унесет все преграды, разольется по  полям. Или, как огонь, осветит путь, вызовет силы, завалит их энергией и бросит  трепет, жар, негу и страсть в каждый момент, в каждую мысль… направит жизнь,  поможет угадать ее смысл, задачу и совершить ее. Где взять такую львицу? А этот  ягненок нежно щиплет траву, обмахивается хвостом и жмется ко мне, как к матке…  Нет, это растительная жизнь, не жизнь, а сон…»    

Он  широкой зевотой отвечал на ее лепет, ласки, брал шляпу и исчезал по неделям, по  месяцам или в студию художника, или на те обеды и ужины, где охватывал его чад  и шум.    

Сидя  теперь у одра, он мысленно читал историю Наташи и своей любви, и когда вся история  тихо развилась и образ умирающей стал перед ним немым укором, он побледнел.    

Он  вспомнил свое забвение, небрежность, – других оскорблений быть не могло:  сам дьявол упал бы на колени перед этим голубиным, нежным, безответным  взглядом.    

Он клял  себя, что не отвечал целым океаном любви на отданную ему одному жизнь, что не  окружил ее оградой нежности отца, брата, мужа, дал дохнуть на нее не только  ветру, но и смерти.    

– «Смерть!  Боже, дай ей жизнь и счастье и возьми у меня все!» – вопила в нем поздняя, отчаянная  мольба. Он мысленно всходил на эшафот, сам клал голову на плаху и кричал:    

– Я  преступник!.. если не убил, то дал убить ее: я не хотел понять ее, искал ада и  молний там, где был только тихий свет лампады и цветы. Что же я такое, боже  мой! Злодей! Ужели я…    

Он опять  приникал лицом к ее подушке и мысленно молил не умирать, творил обеты счастья  до самопожертвования.    

«Поздно!  Поздно!» – говорило ему отчаяние и ее трудные вздохи.    

Он  вспомнил, что когда она стала будто бы целью всей его жизни, когда он ткал узор  счастья с ней, – он, как змей, убирался в ее цвета, окружал себя, как в  картине, этим же тихим светом; увидев в ней искренность и нежность, из которых  создано было ее нравственное существо, он был искренен, улыбался ее улыбкой,  любовался с ней птичкой, цветком, радовался детски ее новому платью, шел с ней  плакать на могилу матери и подруги, потому что плакала она, сажал цветы…    

И  вспомнил он, что любовался птичкой, сажал цветы и плакал – искренно, как и она.  Куда же делись эти слезы, улыбки, наивные радости, и зачем опошлились они, и  зачем она не нужна для него теперь?..    

– О  чем ты думаешь? – раздался слабый голос у него над ухом. – Дай еще  пить… Да не гляди на меня, – продолжала она, напившись, – я стала ни  на что не похожа! Дай мне гребенку и чепчик, я надену. А то ты… разлюбишь меня,  что я такая… гадкая!..    

Она  думала, что он еще не разлюбил ее! Он подал ей гребенку, маленький чепчик; она  хотерга причесаться, но рука с гребенкой упала на колени.    

– Не  могу, устала! – сказала она и печально задумалась.    

А его  резали ножи, голова у него горела. Он вскочил и ходил с своей картиной в голове  по комнате, бросаясь почти в исступлении во все углы, не помня себя, не зная,  что он делает.    

Он вышел  к хозяйке, спросил, ходил ли доктор, которому он поручил ее.    

– Та  сказала, что ходил и привозил с собой других, что она переплатила им вот  столько-то. «У меня записано», – прибавила она.    

– Что  ж те? – спросил он.    

– Известно  что: смотрели ее, слушали ее грудь, выходили в другую комнату, молча пожимали  плечами и, сжав в кулак сунутую ассигнацию, застегивали фрак и проворно  исчезали.    

Райский,  цепенея от ужаса, выслушал этот краткий отчет и опять шел к постели. Оживленный  пир с друзьями, артисты, певицы, хмельное веселье – все это пропало вместе со всякой  надеждой продлить эту жизнь.    

Перед  ним было только это угасающее лицо, страдающее без жалобы, с улыбкой любви и  покорности; это, не просящее ничего, ни защиты, ни даже немножко сил, существо!    

А он  стоял тут, полный здоровья и этой силы, которую расточал еще сегодня, где не  нужно ее, и бросил эту птичку на долю бурь и непогод!    

Зачем не  приковал он себя тут, зачем уходил, когда привык к ее красоте, когда оттиск  этой когда-то милой, нежной головки стал бледнеть в его фантазии? Зачем, когда  туда стали тесниться другие образы, он не перетерпел, не воздержался, не  остался верен ему?    

Это был  не подвиг, а долг. Без жертв, без усилий и лишений нельзя жить на свете: «Жизнь  – не сад, в котором растут только одни цветы», – поздно думал он и  вспомнил картину Рубенса «Сад любви», где под деревьями попарно сидят изящные  господа и прекрасные госпожи, а около них порхают амуры.    

– Лжец! –  обозвал он Рубенса. – Зачем, вперемежку с любовниками, не насажал он в  саду нищих в рубище и умирающих больных: это было бы верно!.. А мог ли бы  я? – спросил он себя. Что бы было, если б он принудил себя жить с нею и  для нее? Сон, апатия и лютейший враг – скука! Явилась в готовой фантазии  длинная перспектива этой жизни, картина этого сна, апатии, скуки: он видел там  себя, как он был мрачен, жесток, сух и как, может быть, еще скорее свел бы ее в  могилу. Он с отчаянием махнул рукой.    

– Можно  удержаться от бешенства, – оправдывал он себя,но от апатии не удержишься,  скуку не утаишь, хоть подвинь всю силу волю на это! А это убило бы ее: с летами  она догадалась бы… Да, с летами, а потом примирилась бы, привыкла, утешилась –  и жила! А теперь умирает, и в жизни его вдруг ложится неожиданная и быстрая  драма, целая трагедия, глубокий, психологический роман.    

– Поди  сюда, посиди со мной! – раздался голос Наташи, прервавший его мысли.    

Через  неделю после того он шел с поникшей головой за гробом Наташи, то читая себе проклятия  за то, что разлюбил ее скоро, забывал подолгу и почасту, не берег, то утешаясь  тем, что он не властен был в своей любви, что сознательно он никогда не огорчил  ее, был с нею нежен, внимателен, что, наконец, не в нем, а в ней недоставало  материала, чтоб поддержать неугасимое пламя, что она уснула в своей любви и уже  никогда не выходила из тихого сна, не будила и его, что в ней не было признака  страсти, этого бича, которым подгоняется жизнь, от которой рождается благотворная  сила, производительный труд…    

«Нет,  нет, – она не то, она – голубь, а не женщина!» – думал он, заливаясь  слезами и глядя на тихо качающийся гроб.    

Он  задумчиво стоял в церкви, смотрел на вибрацию воздуха от теплящихся свеч и на небольшую  кучку провожатых: впереди всех стоял какой-то толстый, высокий господин, родственник,  и равнодушно нюхал табак. Рядом с ним виднелось расплывшееся и раскрасневшееся  от слез лицо тетки, там кучка детей и несколько убогих старух.    

У гроба  на полу стояла на коленях после всех пришедшая и более всех пораженная смертью  Наташи ее подруга: волосы у ней были не причесаны, она дико осматривалась  вокруг, потом глядела на лицо умершей и, положив голову на пол, судорожно  рыдала…    

Он  медленно ушел домой и две недели ходил убитый, молчаливый, не заглядывал в студию,  не видался с приятелями и бродил по уединенным улицам. Горе укладывалось, слезы  иссякли, острая боль затихла, и в голове только оставалась вибрация воздуха от  свеч, тихое пение, расплывшееся от слез лицо тетки и безмолвный, судорожный  плач подруги…»    

Здесь  кончилась рукопись.    

Райский,  окончив чтение, сидел несколько времени угрюмый, задумчивый.    

– Бледен  этот очерк! – сказал он про себя, – так теперь не пишут. Эта  наивность достойна эпохи «Бедной Лизы». И портрет сей (он подошел к мольберту) –  не портрет, а чуть подмалеванный эскиз.    

– Бедная  Наташа! – со вздохом отнесся он, наконец, к ее памяти, глядя на  эскиз. – Ты и живая была так же бледно окрашена в цвета жизни, как и на  полотне моей кистью, и на бумаге пером! Надо переделать и то, и другое! –  заключил он.    

Потом со  вздохом спрятал тетрадь, взял кучку белых листков и начал набрасывать программу  нового своего романа.    

Эпизод,  обратившийся в воспоминание, представлялся ему чужим событием. Он смотрел на  него объективно и внес на первый план в своей программе.    

Он  прописал до света, возвращался к тетрадям не один раз во дню, приходя домой  вечером, опять садился к столу и записывал, что снилось ему в перспективе.    

Сцены,  характеры, портреты родных, знакомых, друзей, женщин переделывались у него в  типы, и он исписал целую тетрадь, носил с собой записную книжку и часто в  толпе, на вечере, за обедом вынимал клочок бумаги, карандаш, чертил несколько  слов, прятал, вынимал опять и записывал, задумываясь, забываясь, останавливаясь  на полуслове, удаляясь внезапно из толпы в уединение.    

Между  тем жизнь будила и отрывала его от творческих снов и звала, от художественных  наслаждений и мук, к живым наслаждениям и реальным горестям, среди которых  самою лютою была для него скука. Он бросался от ощущения к ощущению, ловил  явления, берег и задерживал почти силою впечатления, требуя пищи не одному  воображению, но все чего-то ища, желая, пробуя на чем-то остановиться…    

Теперь  он возложил какие-то, еще неясные ему самому, надежды на кузину Беловодову,  наслаждаясь сближением с ней. Ему, пока ничего не хотелось больше, как видеть  ее чаще, говорить, пробуждать в ней жизнь, если можно – страсть.    

Но она  была неприступна. Он стал уставать, начала пробиваться скука…    

 XVI    

     

Прошел  май. Надо было уехать куда-нибудь, спасаться от полярного петербургского лета.  Но куда? Райскому было все равно.    

Он делал  разные проекты, не останавливаясь ни на одном: хотел съездить в Финляндию, но  отложил и решил поселиться в уединении на Парголовских озерах, писать роман.  Отложил и это и собрался не шутя с Пахотиными в рязанское имение. Но они  изменили намерение и остались в городе.    

Общая  летняя эмиграция увлекла было за границу и его, как вдруг дело решилось неожиданно  иначе.    

Однажды,  воротясь домой, он нашел у себя два письма, одно от Татьяны Марковны Бережковой,  другое от университетского товарища своего учителя гимназии на родине его,  Леонтья Козлова.    

Сначала  бабушка писывала к нему часто, присылала счеты: он на письма отвечал коротко, с  любовью и лаской к горячо любимой старушке, долго заменявшей ему мать, а счеты  рвал и бросал под стол.    

Потом  она стала писать реже, жалуясь на старость, слепоту и на заботы по воспитанию  внучек. Как он обрадовался, увидя ее почерк, крупный, четкий, решительный!    

«…Не  грех ли тебе, Борис Павлович, – писала она между прочим, – забывать  меня, старуху? У тебя ведь только и родни, что я.    

Видно,  нынче, в новые времена, старухи стали лишние на свете: так рассуждает  молодость. А мне и умереть нельзя: у меня на руках две внучки, давно невесты.  Пока не пристрою их, буду молить бога продлить мне веку, а там – его святая  воля!    

Я не  сетую на тебя, что забываешь меня: но если – сохрани боже – меня не станет,  девочки мои, твои сестры, хоть и не родные, останутся одни. Ты их ближний  родственник и покровитель. Подумай также и об имении: я становлюсь стара и  приказчицей твоей долго не буду: на кого ты покинешь свое добро? Растащат все,  и не останется ничего. Ужели береженое добро прахом пойдет? У меня сердце  замирает, как подумаешь, что твое фамильное серебро, бронза, картины,  бриллианты и кружева, фарфор, хрусталь – все разойдется по рукам челяди,  перейдет к жидам, ростовщикам, сплывет по Волге, на ярмарку, и пропадет ни за  что! Пока бабушка жива, будь покоен, ни нитки не пропадет, а после понадеяться  не на кого. Две внуки – что они? Вера добрая и умная, да дикая нелюдимка, не  входит ни во что. Марфенька будет примерная хозяйка, да молода; нужды нет, что  замуж давно пора, а понятия у ней детские – и слава богу! Успеет созреть, как  опыт придет, а я ее берегу, и она это ценит и из воли бабушки не выходит, за  что наградит ее господь. По дому она мне помощница, а до имения я ее не  допускаю: не девичье дело! У меня теперь, в дворне есть серьезный мужик,  Савельем зовут: сама я становлюсь слаба, он по деревне, а Яков да Василиса по  дому у меня все нужные дела делают.    

Не  откладывай же и порадуй бабушку приездом: она тебе близка – не по родству  только, а и по сердцу: ты, будучи молод, это чувствовал, – не знаю, каков  стал в зрелых летах, а был добрым внуком. Приезжай хоть на сестер посмотреть; а  может быть, тебе выпадет и счастье… Хотела смолчать до приезда, да по бабьей  привычке не утерплю. К нам из Москвы переселился Мамыкин, откупщик: у него дочь  невеста, одна, больше детей нет. Вот если б бог благословил меня дождаться  такой радости: женить тебя и сдать имение с рук на руки, тогда я покойно закрыла  бы глаза.    

Женись,  Борюшка, ты уж давно в летах, тогда и девочки мои не останутся после меня бездомными  сиротами. Ты будешь им братом, защитником, а жена твоя доброй сестрой. При  тебе, пока ты холост, им жить нельзя – женись, угоди бабушке, и бог не оставит  тебя!    

Буду  ждать ответа: напиши наперед, я велю тебе очистить и убрать три комнаты внизу,  а Марфеньку запрячу в светелку: ты хозяин.    

Тит  Никоныч тебе кланяется: он постарел, но еще молодец. Улыбка такая же, и все так  же умно говорит и приятно кланяется: молодых франтов за пояс заткнет. Привези,  пожалуйста, друг мой, замшевую фуфайку и панталоны: говорят, нынче от  ревматизмов носят. Я бы ему сюрприз сделала.    

Посылаю  счеты за последние два года. Прими мое благословение и т. д.    

Татьяна  Бережкова».    

– Бабушка! –  с радостью воскликнул Райский. – Боже мой! она зовет меня: еду, еду! Ведь  там тишина, здоровый воздух, здоровая пища, ласки доброй, нежной, умной  женщины; и еще две сестры, два новых, неизвестных мне и в то же время близких  лица… «барышни в провинции! немного страшно: может быть, уроды!» – успел он  подумать поморщась… – Однако еду: это судьба посылает меня… А если там скука?    

Он  испугался и потом опять успокоился.    

– Сейчас  же еду прочь, при первой зевоте! – утешился он. – Еду, еду, там и  Леонтий, Леонтий! – произнес Райский и рассмеялся, вспомнив этого Леонтия.  Что он пишет?    

«Вчера я  нечаянно, и сам не знаю как, забрел в твои местности, – писал  Леонтий, – должно быть, по рассеянности (за мной, ты знаешь, есть этот  грех) попал не в тот переулок, спустился под гору и когда поднялся, то узнал,  что очутился в саду твоей бабушки, и хотел идти назад. Но Татьяна Марковна  увидала меня из окна и, приняв сначала в сумерки за вора, спустила было собак и  людей, а узнавши, что это я, зазвала к себе, обласкала, накормила до отвала  ужином, хотела даже спать укладывать, а пуще всего разбранила, что редко бываю,  и велела непременно написать к тебе, уговаривать приехать сюда. Имение, говорит  она, поверить, и если поселишься здесь, то принять его из рук в руки – и  жениться.    

Признаться,  любезный мой друг, Борис Павлович, я и сам хотел писать, да духу не хватило, а  почему – скажу ниже.    

Имение –  пустой предлог: бабушке хочется повидаться с тобой, и она не знает, чем заманить.  Лучше ее не управишь. Но это в сторону: я затрудняюсь, не знаю, как коснуться  главного предмета, который требует твоего немедленного прибытия, потом  строжайшего суда и кары виновных. Я говорю о твоей библиотеке.    

Послушай  – ты любишь меня, я знаю. В школе и в университете ты лучше всех был со мной:  ты меня ободрял, бывало, читывал со мною вместе; любил меня и помогал иногда,  платил хозяйке… белье тоже… (Райский быстро пропустил эту строку), не дразнил,  не играл «штук» со мной, не бил – или бил самую малость: оттаскал за волосы  всего какие-нибудь два раза, тогда как другие… Но бог с ними, с повесами! Они  тоже не со зла, а так, от праздности и вертопрашества! Итак, именем этой  дружбы, прошу тебя, не сердись… или нет, бей, оттаскай еще третий раз, но  выслушай. Помнишь старые готские издания классиков (да как не помнить!) в  драгоценных переплетах? Ты, бывало, сам любовался на них. Помнишь старого  Шекспира, текст пополам с комментариями? Помнишь… французских энциклопедистов в  пергаменте, первоначальные издания? Помнишь… (конечно, помнишь – лучше бы ты  забыл!) вот каталог, мной составленный: против этих изданий я наставил, как на  могилах, черные кресты! Слушай и бей меня: творения св. отцов целы, весь  богословский отдел остался неприкосновенным; Платон, Фукидид – и другие  историки и поэты тоже уцелели. А Спиноза, Макиавелли и еще увражей полсотни из  прочих отделов перепорчены… конечно, по моей слабости, трусости и проклятой доверчивости.    

Кто же,  спросишь ты, этот Омар? – Марк Волоков, зовут его: для него нет ничего  святого в мире. Дай ему хоть эльзевира, он и оттуда выдерет листы. У него, как  я с ужасом узнал, к сожалению поздно, есть скверная привычка: когда он читает  книгу, то из прочитанного вырывает листик и закуривает сигару или сделает из  него трубочку и чистит ею ногти или уши. Я точно сквозь сон s135 замечал, что  книги возвращаются от него как будто тоньше, нежели были прежде, но долго не  догадывался, отчего, пока он не сделал это, сидя у меня. Как мутный, взял Аристофана  – где греческий текст напечатан с французским переводом – да тут же, при мне,  вдруг сзади и вырвал страницу – я даже мигнуть не успел. Этот Волохов – чудо  нашего города. Его здесь никто не любит и все боятся. Что касается до меня, то  я не могу не любить его, да и не бояться не могу. Он то фуражку дорогой снимет  с меня и наслаждается, если я не замечу, то ночью застучит в окна. Зато иногда  вдруг принесет бутылку отличного вина или с огорода притащит (он у огородника  на квартире живет) целый воз овощей. Он прислан сюда на житье, под присмотр  полиции, и с тех пор город – нельзя сказать, чтоб был в безопасности.    

Ради  бога, не передай ему этой моей рекомендации о нем. Он непременно сделает штуку  и со мной, и с тобой, пожалуй. Я по поводу попорченных книг потребовал было  объяснений, но он мне такое лицо сделал, что я не решился продолжать. Он  говорит, что был в одно время с нами в университете, только не по одному  факультету. Кажется, врет.    

Здесь  известно, что он служил в Петербурге в полку, и тоже не ужился, переведен был куда-то  внутрь России, вышел в отставку, жил в Москве, попал в какую-то историю – и вот  теперь прислан сюда, как я сказал, под присмотр полиции. С ней он в вечной  вражде. Нил Андреич, Татьяна Марковна слышать о нем не могут. Но довольно о  нем! Приезжай, сам увидишь, каков он. Теперь я сбыл тяжесть признанием, и у  меня легче на душе. После этого не так страшно встретить тебя.    

Приезжай,  Борис, друг мой, повидаться с бабушкой: если б ты видел, как она любит тебя,  как бережет твое имение, не так, как я библиотеку! Какие у тебя красавицы  сестры, Вера и Марфа Васильевны! Как тебя все это ждет, какой у тебя сад, какие  виды на Волгу!.. Если б ты все это знал, ты бы не мешкал ни минуты и приехал:  приехал бы принять от Татьяны Марковны имение, а от меня библиотеку, –  приехал бы наказать и обнять виновного, но любящего тебя товарища и друга,  Леонтия Козлова.    

Жена моя  тебе кланяется и велит сказать, что она любит тебя по-прежнему, а когда приедешь,  полюбит еще больше».    

Райский  почти со слезами читал это длинное послание и вспоминал чудака Леонтья, его  библиоманию и смеялся его тревогам насчет библиотеки. «Подарю ее ему», –  подумал он.    

«Леонтий,  бабушка! – мечтал он, – красавицы троюродные сестры, Верочка и Марфенька!  Волга с прибрежьем, дремлющая, блаженная тишь, где не живут, а растут люди и  тихо вянут, где ни бурных страстей с тонкими, ядовитыми наслаждениями, ни  мучительных вопросов, никакого движения мысли, воли – там я сосредоточусь,  разберу материалы и напишу роман. Теперь только закончу как-нибудь портрет  Софьи, распрощаюсь с ней – и dahin, dahin![52]»    

 XVII    

     

Райский  с раннего утра сидит за портретом Софьи, и не первое утро сидит он так. Он измучен  этой работой. Посмотрит на портрет и вдруг с досадой набросит на него занавеску  и пойдет шагать по комнате, остановится у окна, посвистит, побарабанит пальцами  по стеклам, иногда уйдет со двора и бродит угрюмый, недовольный.    

Наутро  опять та же история, то же недовольство и озлобление. А иногда сидит, сидит и  вдруг схватит палитру и живо примется подмазывать кое-где, подтушевывать,  остановится, посмотрит и задумается. Потом покачает головой отрицательно,  вздохнет и бросит палитру.    

А  портрет похож как две капли воды. Софья такая, какою все видят и знают ее:  невозмутимая, сияющая. Та же гармония в чертах; ее возвышенный белый лоб,  открытый, невинный, как у девушки, взгляд, гордая шея и спящая сном покоя  высокая, пышная грудь.    

Она –  вся она, а он недоволен, терзается художническими болями! Он вызвал жизнь в подлиннике,  внес огонь во тьму, у ней явились волнения, признаки новой жизни, а в портрете  этого нет!    

«Что это  Кирилов нейдет? а обещал. Может быть, он навел бы на мысль, что надо сделать,  чтоб из богини вышла женщина», – подумал он.    

И опять  задумался, с палитрою на пальце, с поникшей головой, с мучительной жаждой  овладеть тайной искусства, создать на полотне ту Софью, какая снится ему  теперь.    

Он  вспомнил ее волнение, умоляющий голос оставить ее, уйти; как она хотела  призвать на помощь гордость и не могла; как хотела отнять руку и не отняла из  его руки, как не смогла одолеть себя… Как она была тогда не похожа на этот  портрет!    

Он  видел, что заронил в нее сомнения, что эти сомнения – гамлетовские. Он читал их  у ней в сердце: В самом ли деле я живу так, как нужно? Не жертвую ли я  чем-нибудь живым, человеческим, этой мертвой гордости моего рода и круга, этим  приличиям? Ведь надо сознаться, что мне иногда бывает скучно с тетками, с папа  и с Catherine. Один только cousin Райский…»    

У  Райского сердце забилось, когда он довел мечту Софьи до себя.    

Он уже  не видит портрета, а видит что-то другое. Глаза, как у лунатика, широко  открыты, не мигнут; они глядят куда-то и видят живую Софью, как она одна дома  мечтает о нем, погруженная в задумчивость, не замечает, где сидит, или идет без  цели по комнате, останавливается, будто внезапно пораженная какие-то новым  лучом мысли, подходит к окну, открывает портьеру и погружает любопытный взгляд  в улицу, в живой поток голов и лиц, зорко следит за общественным круговоротом,  не дичится этого шума, не гнушается грубой толпы, как будто и она стала ее  частью, будто понимает, куда так торопливо бежит какой-то господин, с боязнью  опоздать; она уже, кажется, знает, что это чиновник, продающий за  триста-четыреста рублей в год две трети жизни, кровь, мозг, нервы.    

Ей жаль  мужика, который едва тащит мешок на спине. Она догадывается, что вон эта женщина  торопится с узлом заложить последний салоп, чтоб заплатить за квартиру и т. д.  Всякого и всякую провожает задумчиво-заботливый взгляд Софьи. Она долго глядит  на эту жизнь, и, кажется, понимает ее, и нехотя отходит от окна, забыв опустить  занавес. Она берет книгу, развертывает страницу и опять погружается в мысль о  том, как живут другие.    

Красота  ее осмысленна, глаза не глядят беззаботно и светло, а думают. В них тревога за  этих «других», бегающих по улице, скорбящих, нуждающихся, трудящихся и  вопиющих.    

Она  вдруг почувствовала, что она не жила, а росла и прозябала.    

Ее мучит  жажда этой жизни, ее живых симпатий и скорбей, труда, но прежде симпатий.    

Книга  выпадает из рук на пол. Софья не заботится поднять ее; она рассеянно берет  цветок из вазы, не замечая, что прочие цветы раскинулись прихотливо и некоторые  выпали.    

Она  нюхает цветок и, погруженная в себя, рассеянно ощипывает листья губами и тихо  идет, не сознавая почти, что делает, к роялю, садится боком, небрежно, на  табурет и одной рукой берет задумчивые аккорды и все думает, думает…    

Потом  тихо, чуть-чуть, как дух, произнесла чье-то имя и вздрогнула, робко оглянулась  и закрыла лицо руками и так осталась.    

В  комнате никого, только в не закрытое занавесом окно ворвались лучи солнца и  вольно гуляют по зеркалам, дробятся на граненом хрустале. Раскрытая книга  валяется на полу, у ног ее ощипанные листья цветка…    

Он  схватил кисть и жадными, широкими глазами глядел на ту Софью, какую видел в эту  минуту в голове, и долго, с улыбкой мешал краски на палитре, несколько раз  готовился дотронуться до полотна и в нерешительности останавливался, наконец  провел кистью по глазам, потушевал, открыл немного веки. Взгляд у ней стал  шире, но был все еще покоен.    

Он тихо,  почти машинально, опять коснулся глаз: они стали более жизненны, говорящи, но  еще холодны. Он долго водил кистью около глаз, опять задумчиво мешал краски и  провел в глазу какую-то черту, поставил нечаянно точку, как учитель некогда в  школе поставил на его безжизненном рисунке, потом сделал что-то, чего и сам  объяснить не мог, в другом глазу… И вдруг сам замер от искры, какая блеснула  ему из них.    

Он  отошел, посмотрел и обомлел: глаза бросили сноп лучей прямо на него, но  выражение все было строго.    

Он  бессознательно, почти случайно, чуть-чуть изменил линию губ, провел легкий  штрих по верхней губе, смягчил какую-то тень, и опять отошел, посмотрел:    

– Она,  она! – говорил он, едва дыша, – нынешняя, настоящая Софья!    

Он  услышал сзади себя шаги и с живостью обернулся: пришел Аянов.    

– Иван  Иваныч! – торжественно сказал Райский, – как я рад, что ты пришел!  Смотри – она, она? Говори же?    

– Постой,  дай посмотреть.    

Иван  Иванович долго смотрел. Райский ждал с нетерпенисм.    

– Кто  это? – флегматически спросил Аянов.    

Райский  остолбенел.    

– Ты  не узнал Софью? – спросил он, едва приходя в себя от изумления.    

– Как,  Софья Николаевна? Может ли быть? – говорил Аянов, глядя во все широкие  глаза на портрет. – Ведь у тебя был другой: тот, кажется, лучше: где он?    

Райский  с досадой, почти с презрением, махнул рукой.    

– Все  тот же! – заметил он, – я только переделал. Как ты не видишь, –  напустился он на Аянова, – что тот был без жизни, без огня, сонный, вялый,  а этот!..    

– Воля  твоя, тот был больше похож! – упрямо возражал Аянов, – а этот… она  тут как будто пьяна.    

– Сам  ты пьян! Поди прочь!    

– Я  ведь не знаю толку, – равнодушно отозвался Аянов. s139    

Райский,  не отвечая ему, сердито подмалевывал волосы, бархат на портрете.    

Чрез  четверть часа пришел Кирилов. Это был маленький, сухощавый человечек, весь спрятавшийся  в бакенбарды, усы и бороду. Тела почти совсем было не видно, только впалые  глаза неестественно блестели да нос вдруг резким горбом выходил из чащи, а  концом опять упирался в волосы, за которыми не видать было ни щек, ни  подбородка, ни губ. Шея крылась тоже под бородой, а все остальное туловище,  точно в мешок, было завернуто в широкое, складками висевшее пальто, из-под  которого выглядывали полы другого пальто или сюртука, покрытые пятнами масляных  красок. На ногах была какая-то мягко шаркавшая при походке обувь, шляпа  истертая, с лоском, с покривившимся боком.    

Глядя на  эти задумчивые, сосредоточенные и горячие взгляды, на это, как будто уснувшее,  под непроницаемым покровом волос, суровое, неподвижное лицо, особенно когда он,  с палитрой пред мольбертом, в своей темной артистической келье, вонзит дикий и  острый, как гвоздь, взгляд в лик изображаемого им святого, не подумаешь, что  это вольный, как птица, художник мира, ищущий светлых сторон жизни, а примешь  его самого за мученика, за монаха искусства, возненавидевшего радости и  понявшего только скорби. Таков он, кажется, и был.    

Он  молча, медленно и глубоко погрузился в портрет. Райский с беспокойством следил  за выражением его лица. Кирилов в первое мгновение с изумлением остановил глаза  на лице портрета и долго покоил, казалось, одобрительный взгляд на глазах;  морщины у него разгладились. Он как будто видел приятный сон. Потом вдруг точно  проснулся; не радостное, а печальное изумление медленно разлилось по лицу, лоб  наморщился. Он отвернулся, положил шляпу на стол, достал папироску и стал  закуривать.    

– Что  же вы? – спросил Райский.    

– За  этим-то вы меня звали? – спросил Кирилов.    

– Прощайте:  я пойду домой…    

– Постойте,  скажите что-нибудь.    

– Что  говорить: пустое!    

– Ну,  да, у вас чуть из облаков спустишься – так пустое! – возразил обиженный  Райский. – Ах вы, мертвецы! Вы прежде во мне признавали дарование, Семен  Семеныч…    

– Что  вам повторять? я уж говорил! – Он вздохнул. – Если будете этим путем  идти, тратить себя на модные вывески…    

– Модные  вывески! Знаете ли вы, кто это?    

– Кто? –  повторил Кирилов, бегло взглянув на портрет. – Какая-нибудь актриса…    

– Что  вы, точно оба с ума сошли! Тот видит пьяную женщину, этот актрису! Что с вами  толковать!    

Райский  стал закрывать портрет.    

– Повезу  его к ней: сам оригинал оценит лучше. Семен Семеныч! от вас я надеялся хоть  приветливого слова: вы, бывало, во всяком моем труде находили что-нибудь, хоть  искру жизни…    

– И  здесь искра есть! – сказал Кирилов, указывая на глаза, на губы, на высокий  белый лоб. – Это превосходно, это… Я не знаю подлинника, а вижу, что здесь  есть правда. Это стоит высокой картины и высокого сюжета. А вы дали эти глаза,  эту страсть, теплоту какой-нибудь вертушке, кукле, кокетке!    

– Нет,  Семен Семеныч, выше этого сюжета не может выбрать живописец. Это не вертушка,  не кокетка: она достойна была бы вашей кисти: это идеал строгой чистоты,  гордости; это богиня, хоть олимпийская… но она в вашем роде, то есть – не от  мира сего!    

– Это  бы лицо да с молитвенным, напряженным взглядом, без этого страстного вожделения!..  Послушайте, Борис Павлыч, переделайте портрет в картину; бросьте ваш свет,  глупости, волокитства… завесьте окна да закупорьтесь месяца на три, на четыре…    

– Зачем?    

– Сделайте  молящуюся фигуру! – сморщившись, говорил Кирилов, так что и нос ушел у  него в бороду и все лицо казалось щеткой. – Долой этот бархат, шелк!  поставьте ее на колени, просто на камне, набросьте ей на плечи грубую мантию,  сложите руки на груди… Вот здесь, здесь, – он пальцем чертил около  щек, – меньше свету, долой это мясо, смягчите глаза, накройте немного веки…и  тогда сами станете на колени и будете молиться…    

– Нет,  Семен Семеныч, я не хочу в монастырь; я хочу жизни, света и радости. Я без  людей никуда, ни шагу; я поклоняюсь красоте, люблю ее, – он нежно взглянул  на портрет, – телом и душой, и признаюсь… – он комически вздохнул, –  больше телом…    

Кирилов  махнул рукой и начал ходить по комнате.    

– В  вас погибает талант; вы не выбьетесь, не выйдете на широкую дорогу. У вас  недостает упорства, есть страстность, да страсти, терпенья нет! Вот и тут,  смотрите, руки только что намечены, и неверно, плача несоразмерны, а вы уж  завертываете, бежите показывать, хвастаться.    

– Не  в мазанье дело, Семен Семеныч! – возразил Райский. – Сами ж вы  сказали, что в глазах, в лице есть правда; и я чувствую, что поймал тайну. Что  ж за дело до волос, до рук?..    

– Полноте,  полноте лукавить! – перебил Кирилов, – не умеете делать рук, а  поучиться – терпенья нет! Ведь если вытянуть эту руку, она будет короче другой;  уродец, в сущности, ваша красавица! Вы все шутите, а ни жизнью, ни искусством  шутить нельзя. То и другое строго: оттого немного на свете и людей, и  художников…    

Он  вздохнул, и лицо глубже ушло в волосы.    

– Что  ж, по-вашему, спрятаться от жизни, от людей, нахмуриться, не улыбнуться никогда  и…    

– Да,  не погневайтесь! – перебил Кирилов. – Если хотите в искусстве  чего-нибудь прочнее сладеньких улыбок да пухлых плеч или почище задних дворов и  пьяного мужичья, так бросьте красавиц и пирушки, а будьте трезвы, работайте до  тумана, до обморока в голове; надо падать и вставать, умирать с отчаяния и  опять понемногу оживать, вскакивать ночью…    

– Я  делаю это… почти… – сказал Райский, – вскакиваю с постели, иногда плачу,  дохожу до безумия…    

– Все  вы сумасшедшие, как погляжу! – равнодушно заметил Аянов.    

– Да,  вскакиваете, чтоб мазнуть вашу вот эту «правду»,он указал на открытое плечо Софьи. –  Нет, вы встаньте ночью, да эту же фигуру начертите раз десять, пока будет  верно. Вот вам задача на две недели: я приду и посмотрю. А теперь прощайте.    

– Постойте,  учитель, постойте! – останавливал Райский.    

– Пустите!  Нет у вас уважения к искусству, – говорил Кирилов, – нет уважения к  самому себе. Общество художников – это орден братства, все равно что масонский  орден: он рассеян по всему миру, и все идут к одной цели. Художники – сродни  «каменщикам». Вспомните Хирама и его тайну. Да, вот что! Нельзя наслаждаться  жизнию, шалить, ездить в гости, танцевать и, между прочим, сочинять, рисовать,  чертить и ваять. Нет, – горячо и почти грубо напал он на Райского, –  бросьте эти конфекты и подите в монахи, как вы сами удачно выразились, и  отдайте искусству все, молитесь и поститесь, будьте мудры и, вместе, просты,  как змеи и голуби, и что бы ни делалось около вас, куда бы ни увлекала жизнь, в  какую бы яму ни падали, помните и исповедуйте одно учение, чувствуйте одно  чувство, испытываите одну страсть – к искусству! Пусть вас клянут, презирают во  имя его – идите: тогда только призвание и служение совершатся, и тогда будет  «многа ваша мзда», то есть бессмертие. А вам недостает мужества, силы нет, и  недостает еще бедности. Отдайте ваше имение нищим и идите вслед за спасительным  светом творчества. Где вам! вы – барин, вы родились не в яслях искусства, а в  шелку, в бархате. А искусство не любит бар… оно тоже избирает «судоходных»…  Закройте эту бесстыдницу или переделайте ее в блудницу у ног Христа. Прощайте.  Через две недели зайду посмотреть.    

Он  бросил папироску в песочницу, схватил шляпу и исчез прежде, нежели Райский  успел остановить его.    

– Каков! –  сказал Аянов. – Чудак! Он, в самом деле, не в монахи ли собирается? Шляпа  продавлена, весь в масляных пятнах, нищ, ободран. Сущий мученик! Не пьет ли он?    

– Кроме  воды, ничего.    

– Ну,  так удавится или с ума сойдет.    

Райский  глубоко вздохнул.    

– Да, –  сказал он, – это один из последних могикан: истинный, цельный, но не  нужный более художник. Искусство сходит с этих высоких ступеней в людскую  толпу, то есть в жизнь. Так и надо! Что он проповедует: это изувер!    

Однако,  продолжая сравнение Кирилова, он мысленно сравнил себя с тем юношей, которому  неудобно было войти в царствие небесное. Он задумчиво ходил взад и вперед по  комнате.    

Уныние  поглотило его: у него на сердце стояли слезы. Он в эту минуту непритворно готов  был бросить все, уйти в пустыню, надеть изношенное платье, есть одно блюдо, как  Кирилов, завеситься от жизни, как Софья, и мазать, мазать до упаду, переделать  Софью в блудницу.    

Он даже  быстро схватил новый натянутый холст, поставил на мольберт и начал мелом крупно  чертить молящуюся фигуру. Он вытянул у ней руку и задорно, с яростью, выделывал  пальцы; сотрет, опять начертит, опять сотрет – все не выходить    

Его  стало грызть нетерпение, которое, при первою неудачном чертеже, перешло в  озлобление. Он стер, опять начал чертить медленно, проводя густые, яркие черты,  как будто хотел продавать холст. Уже то отчаяние, о котором говорил Кирилов,  начало сменять озлобление.    

Он  положил мел, отер пальцы о волосы и подошел к портрету Софьи.    

«Переделать  портрет, – думал он. – Прав ли Кирилов? Вся цель моя, задача, идея –  красота! Я охвачен ею и хочу воплотить этот, овладевший мною, сияющий образ:  если я поймал эту „правду“ красоты – чего еще? Нет, Кирилов ищет красоту в  небе, он аскет: я – на земле… Покажу портрет Софье: что она скажет? А потом уже  переделаю… только не в блудницу!»    

Он  засмеялся, подумав, что сказала бы Софья, если б узнала эту мысль Кирилова? Он  мало-помалу успокоился, любуясь «правдой» на портрете, и возвратился к прежним,  вольным мечтам, вольному искусству и вольному труду. Тщательно оберегая  портрет, он повез его к Софье.    

 XVIII    

     

Райский  верил и не верил, что увидит ее и как и что будет говорить.    

«Как тут  закипает! – думал он, трогая себя за грудь. – О! быть буре, и дай бог  бурю! Сегодня решительный день, сегодня тайна должна выйти наружу, и я узнаю…  любит ли она, или нет? Если да, жизнь моя… наша должна измениться, я не еду…  или, нет, мы едем туда, к бабушке, в уголок, оба…»    

Он  развернул портрет, поставил его в гостиной на кресло и тихо пошел по анфиладе к  комнатам Софьи. Ему сказали внизу, что она была одна: тетки уехали к обедне.    

Он,  держась за сердце, как будто унимая, чтоб оно не билось, шел на цыпочках. Ему  все снились разбросанные цветы, поднятый занавес, дерзкие лучи, играющие на  хрустале. Он тихо подкрался и увидел Софью.    

Она  сидит, опершись локтями на стол, положив лицо в ладони, и мечтает, дремлет или…  плачет. Она в неглиже, не затянута в латы негнущегося платья, без кружев, без  браслет, даже не причесана; волосы небрежно, кучей лежат в сетке; блуза  стелется по плечам и падает широкими складками у ног. На ковре лежат две  атласные туфли: ноги просто в чулках покоятся на бархатной скамеечке.    

Он  никогда не видал ее такою. Она не замечает его, а он боится дохнуть.    

– Кузина,  Sophie! – назвал он ее чуть-чуть слышно.    

Она  вздрогнула, немного отшатнулась от стола и с удивлением глядела на Райского. У  нее в глазах стояли вопросы: как он? откуда взялся? зачем тут?    

– Sophie! –  повторил он.    

Она  встала и выпрямилась во весь рост.    

– Что  с вами, cousin? – опросила она коротко.    

– Виноват,  кузина, – уже без восторга сказал он, – я вас застал нечаянно… в  таком поэтическом беспорядке.    

Она  оглянулась около себя и вдруг будто спохватилась и позвонила.    

– Pardon,  cousin, я оденусь! – сухо сказала она и ушла с девушкой в спальню.    

Он  слышал, что она сделала выговор Паше, зачем ей не доложили о приезде Райского.    

«Что же  это такое? – думал Райский, глядя на привезенный им портрет, – она  опять не похожа, она все такая же!.. Да нет, она не обманет меня: это  спокойствие и холод, которым она сейчас вооружилась передо мной, не прежний  холод – о нет! это натяжка, принуждение. Там что-то прячется, под этим  льдом, – посмотрим!»    

Наконец  она вышла, причесанная, одетая, в шумящем платье.    

Она, не  глядя на него, стала у зеркала и надевала браслет.    

– Я  привез ваш портрет, кузина.    

– Где?  Покажите, – сказала она и пошла за ним в гостиную.    

– Вы  польстили мне, cousin: я не такая, – говорила она, вглядываясь в портрет.    

– Ах,  нет, я далек от истины! – сказал он с непритворным унынием, видя перед  собой подлинник. – Красота, какая это сила! Ах, если б мне этакую!    

– Что  ж бы вы сделали?    

– Что  бы я сделал? – повторил он, глядя на нее пристально и лукаво. –  Сделал бы кого-нибудь очень счастливым…    

– И  наделали бы тысячу несчастных – да? Стали бы пробовать свою силу над всеми, и  не было бы пощады никому…    

– А! –  поймал ее Райский, – не из сострадания ли вы так неприступны?.. Вы боитесь  бросить лишний взгляд, зная, что это никому не пройдет даром. Новая изящная  черта! Самоуверенность вам к лицу. Эта гордость лучше родовой спеси: красота –  это сила, и гордость тут имеет смысл.    

Он  обрадовался,что открыл, как казалось ему, почему она так упорно кроется от  него, почему так вдруг изменила мечтательную позу и ушла опять в свои окопы.    

– Не  будьте, однако, слишком сострадательны: кто откажется от страданий, чтоб  подойти к вам, говорить с вами? Кто не поползет на коленях вслед за вами на  край света, не только для торжества, для счастья и победы – просто для одной  слабой надежды на победу…    

– Полноте,  cousin, вы опять за свое! – сказала она, но не совсем равнодушным тоном.  Она как будто сомневалась, так ли она сильна, так ли все поползли бы за ней,  как этот восторженный, горячий, сумасбродный артист?    

И этот  тонкий оттенок сомнения не ускользнул от Райского.    

Он  прозревал в ее взгляды, слова, ловил, иногда бессознательно, все лучи и тени,  мелькавшие в ней, не только проникал смыслом, но как будто чуял нервами, что  произошло, даже что должно было произойти в ней.    

– Вы  сами видите это, – продолжал он, – что за один ласковый взгляд, без  особенного значения, за одно слово, без обещаний награды, все бегут, суетятся,  ловят ваше внимание.    

– Будто  бы?    

– А  вы не заметили? Полноте!    

– Право,  нет.    

– Право,  заметили и втихомолку торжествуете, да еще издеваетесь надо мной, заставляя  высказывать вас же самих. Вы знаете, что я говорю правду, и в словах моих  видите свой образ и любуетесь им.    

– Пока  еще я видела его в портрете, и то преувеличенно, а на словах вы только  бранитесь.    

– Нет,  портрет – это слабая, бледная копия; верен только один луч ваших глаз, ваша улыбка,  и то не всегда: вы редко так смотрите и улыбаетесь, как будто боитесь. Но иногда  это мелькнет; однажды мелькнуло, и я поймал, и только намекнул на правду, и уж  смотрите, что вышло. Ах, как вы были хороши тогда!    

– Когда  это?    

– Вот  тут, когда я говорил вам… еще, помните, ваш папа привел этого Милари…    

Она  молчала.    

– Милари? –  повторил он.    

– Помню, –  сухо сказала она.    

– Что,  он часто бывает у вас? – спросил Райский, заметив и эту сухость тона.    

– Да…  иногда. Он очень хорошо поет, – прибавила она и села на диван, спиной к  свету.    

– Когда  он будет у вас, я бы заехал… дайте мне знать.    

– Здесь  свежо! – заметила она, делая движение плечами, – надо велеть затопить  камин…    

– Я  пришел проститься с вами; я еду – вы знаете? – спросил он вдруг, взглянув  на нее.    

Она  ничего.    

– Куда? –  спросила только.    

– В  деревню, к бабушке… Вам не жаль, не скучно будет без меня?    

Она  думала и, казалось, решала эти вопросы про себя.    

– Видите,  кузина, для меня и то уж счастье, что тут есть какое-то колебание, что у вас не  вырвалось ни да, ни нет. Внезапное да – значило бы обман, любезность или уж  такое счастье, какого я не заслужил; а от нет было бы мне больно. Но вы не  знаете сами, жаль вам или нет: это уж много от вас, это половина победы…    

– А  вы надеетесь на полную? – спросила она с улыбкой.    

– Плохой  солдат, который не надеется быть генералом, сказал бы я, но не скажу: это было  бы слишком… невозможно.    

Он  глядел на нее и хотел бы, дам бы бог знает что, даже втайне ждал, чтоб она  спросила «почему?», но она не спросила, и он подавил вздох.    

– Невозможно, –  повторил он, – и в доказательство, что у меня нет таких колоссальных надежд,  я пришел проститься с вами, может быть, надолго.    

– Мне  жаль вас, cousin, – вдруг сказала она тихо, мягко и почти с чувством.    

Он  обернулся к ней так живо, как человек, у которого болели зубы и вдруг прошла  боль.    

– Жаль! –  повторил он, – правда ли это?    

– Совершенно.  Вы знаете, я никогда не лгу.    

Он взял  ее ладонь и с упоением целовал. Она не отнимала руки.    

– Вот,  вот, за это право целовать так вашу руку чего бы не сделали все эти, которые толпятся  около вас!    

– Стало  быть, вы счастливы: вы пользуетесь этим правом свободно…    

– Да,  как cousin! Но чего бы не сделал я, – говорил он, глядя на нее почти  пьяными глазами, – чтоб целовать эту ладонь иначе… вот так…    

Он хотел  опять целовать, она отняла руку.    

– Не  смею сомневаться, что вам немного… жаль меня, – продолжал он, – но  как бы хотелось знать, отчего? Зачем бы вы желали иногда видеть меня?    

– Чтоб  слышать вас. Вы много, конечно, преувеличиваете, но иногда объясняете верно  там, где я понимаю, но не могу сама сказать, не умею…    

– А,  сознались наконец! Так вот зачем я вам нужен: вы заглядываете в меня, как в  арабский словарь… Незавидная роль! – прибавил он со вздохом.    

– Но  вы сами, cousin, сейчас сказали, что не надеетесь быть генералом и что всякий,  просто за внимание мое, готов бы… поползти куда-то… Я не требую этого, но если  вы мне дадите немного…    

– Дружбы? –  спросил Райский.    

– Да.    

– Ну,  так, я знал. Ох, эта дружба!    

– Нет,  cousin, я вижу, что вы не отказались от «генеральского чина».    

– Нет,  нет, кузина, я не надеюсь и оттого, повторяю, еду. Но вы сказали мне, что вам  скучно без меня, что меня вам будет недоставать, и я, как утопающий, хватаюсь  за соломинку.    

– И  не напрасно хватаетесь. Я предлагаю вам не безделицу: дружбу. Коли для одного  ласкового взгляда или слова можно ползти такую даль, на край света, то для дружбы,  которой я никому легко не даю…    

– Дружба  хороша, кузина, когда она – шаг к любви, или иначе, – она просто  нелепость, даже иногда оскорбление.    

– Как  это?    

– Так.  Вы мне дадите право входить без доклада к себе, и то не всегда: вот сегодня  рассердились, будете гонять меня по городу с поручениями – это привилегия  кузеней, даже советоваться со мншй, если у меня есть вкус, как одеться;  удостоите искреннего отзыва о ваших родных, знакомых и, наконец, дойдет до  оскорбления… до того, что поверите мне сердечный секрет, когда влюбитесь…    

У Софьи  в лице показалось принуждение; она даже притворно зевнула в сторону. Он заметил.    

– Не  влюбились ли вы уже? – вдруг спросил он.    

– А  что?    

– Что  значит это смущение?    

– Смущение?  Я смутилась? – говорила она и поглядела в зеркало. – Я не смутилась,  а вспомнила только, что мы условились не говорить о любви. Прошу вас,  cousin, – вдруг серьезно прибавила она, – помнить уговор. Не будем,  пожалуйста, говорить об этом.    

Он  удивился этой просьбе и задумался. Она и прежде просила, но шутя, с улыбкой.  Самолюбие шепнуло было ему, что он постучался в ее сердце недаром, что оно  отзывается, что смущение и внезапная, неловкая просьба не говорить о любви –  естъ боязнь, осторожность.    

Потом он  отбросил эту мысль и сам покраснел от сознания, что он фат, и искал других  причин, а сердце ноет, мучится, терзается, глаза впиваются в нее с вопросами,  слова кипят на языке и не сходят. Его уже гложет ревность.    

«Что ж  это? Ужели я, не шутя, влюблен? – думал он. – Нет, нет! И что мне за  дело? ведь я не для себя хлопотал, а для нее же… для развития… „для общества“.  Еще последнее усилие!..»    

– Последний  вопрос, кузина, – сказал он вслух, – если б… – И задумался: вопрос  был решителен, – если б я не принял дружбы, которую вы подносите мне, как  похвальный лист за благонравие, а задался бы задачей «быть генералом»: что бы  вы сказали? мог ли бы, могу ли?.. – «Она не кокетка, она скажет истину!» –  подумал он.    

– Поддержали  бы вы эту надежду, кузина?    

Он дрожа  выговаривал последние слова и боялся взглянуть на нее. Она засмеялась.    

– У  вас нет никаких надежд, cousin, – произнесла она равнодушно.    

Он  сделал нетерпеливое движение, как будто сомнение в этом было невозможно.    

– Нет,  и не может быть! – повторила она решительно. – Вы все  преувеличиваете: простая любезность вам кажется каким-то entrainement[53], в  обыкновенном внимании вы видите страсть и сами в каком-то бреду. Вы выходите из  роли кузена и друга – позвольте напомнить вам.    

– Так  вы смешиваете меня с светскими любезниками, волокитами?    

– Fi,  quelles expressions![54]    

– Да,  вот с этими, что порхают по гостиным, по ложам, с псевдонежными взглядами,  страстно-почтительными фразами и заученным остроумием. Нет, кузина, если я  говорю о себе, то говорю, что во мне есть; язык мой верно переводит голос  сердца. Вот год я у вас: ухожу и уношу мысленно вас с собой, и что чувствую, то  сумею выразить.    

– Зачем  мне это? – вдруг спросила она.    

Он  замолчал, озадаченный этим «зачем». Тут был весь ответ на его вопрос о надеждах  на «генеральство». И довольно бы, не спрашивать бы ему дальше, а он спрашивал!    

– Вы…  не любите меня, кузина? – спросил он тихо и вкрадчиво.    

– Очень! –  весело отвечала она.    

– Не  шутите, ради бога! – раздражительно сказал он.    

– Даю  вам слово, что не шучу.    

«Спросить,  влюблены ли вы в меня – глупо, так глупо, – думал он, – что лучше уеду,  ничего не узнав, а ни за что не спрошу… Вот, поди ж ты: „выше мира и страстей“,  а хитрит, вертится и ускользает, как любая кокетка! Но я узнаю! брякну  неожиданно, что у меня бродит в душе…»    

Во время  этого мысленного монолога она с лукавой улыбкой смотрела на него и, кажется, не  чужда была удовольствия помучить его и помучила бы, если б… он не «брякнул»  неожиданным вопросом.    

– Вы  влюблены в этого итальянца, в графа Милари – да? – спросил он и погрузил в  нее взгляд и чувствовал сам, что бледнеет, что одним мигом как будто взвалил  тысячи пуд себе на плечи.    

Улыбка,  дружеский тон, свободная поза – все исчезло в ней от его вопроса. Перед ним голодная,  суровая, чужая женщина. Она была так близка к нему, а теперь казалась где-то  далеко, на высоте, не родня и не друг ему.    

«Должно  быть, это правда: я угадал!» – подумал он и разбирал, отчего угадал он, что подало  повод ему к догадке? Он видел один раз Милари у ней, а только когда заговорил о  нем – у ней пробежала какая-то тень по лицу, да пересела она спиной к свету.    

«Боже  мой! зачем я все вижу и знаю, где другие слепы и счастливы? Зачем для меня довольно  шороха, ветерка, самого молчания, чтоб знать? Проклятое чутье! Вот теперь яд  прососался в сердце, а из каких благ?»    

Она  молчала.    

– Вы  обиделись, кузина?    

Она  молчала.    

– Скажите:  да?    

– Вы  сами знаете, что может произвести подобная догадка.    

– Я  знаю больше, кузина: я знаю и причину, почему вы обиделись.    

– Позвольте  узнать.    

– Потому,  что это правда.    

Она  сделала движение и поглядела на него с изумлением, как будто говоря: «Вы еще  настаиваете!»    

– И  этот взгляд не ваш, кузина, а заимствованный!    

– Я  притворяюсь! Вы приписываете сеое много чести, мсье Райский!    

Он  засмеялся, потом вздохнул.    

– Если  это неправда, то… что обидного в моей догадке? – сказал он, – а если  правда, то опять-таки… что обидного в этой правде? Подумайте над этой дилеммой,  кузина, и покайтесь, что вы напрасно хотели подавить достоинством вашего  бедного cousin!    

Она  слегка пожала плечами.    

– Да,  это так, и все, что вы делаете в эту минуту, выражает не оскорбление, а досаду,  что у вас похитили тайну… И самое оскорбление это – только маска.    

– Какая  тайна? Что вы! – говорила она, возвышая голос и делая большие глаза. –  Вы употребляете во зло права кузена – вот в чем и вся тайна. А я неосторожна  тем, что принимаю вас во всякое время, без тетушек и папа…    

– Кузина,  бросьте этот тон! – начал он дружески, горячо и искренно, так что она  почти смягчилась и мало-помалу приняла прежнюю, свободную, доверчивую позу, как  будто видела, что тайна ее попала не в дурные руки, если только тут была тайна.    

– Вот  что значит Олимп! – продолжал он. – Будь вы просто женщина, не  богиня, вы бы поняли мое положение, взглянули бы в мое сердце и поступили бы не  сурово, а с пощадой, даже если б я был вам совсем чужой. А я вам близок. Вы  говорите, что любите меня дружески, скучаете, не видя меня… Но женщина бывает  сострадательна, нежна, честна, справедлива только с тем, кого любит, и  безжалостна ко всему прочему. У злодея под ножом скорее допросишься пощады, нежели  у женщины, когда ей нужно закрыть свою любовь и тайну.    

– К  чему вы это мне говорите? Со мной это вовсе не у места! А я еще просила вас  оставить разговор о любви, в страстях…    

– Знаю,  кузина, знаю и причину: я касаюсь вашей раны. Но ужели мое дружеское прикосновение  так грубо?.. Ужели я не стою доверенности?..    

– Какой  доверенности? Какие тайны? Ради бога, cousin… – говорила она, глядя в беспокойстве  по сторонам, как будто хотела уйти, заткнуть уши, не слышать, не знать.    

– Пустъ  я смешон с своими надеждами на «генеральство», – продолжал он, не слушая  ее, горячо и нежно, – но, однако ж, чего-нибудь да стою я в ваших глазах –  не правда ли? Скажу больше: около вас, во всей вашей жизни, никогда не было и  нет, может быть, и не будет человека ближе к вам. И вы сами давеча сказали то  же, хотя не так ясно. У вас не было человека настоящего, живого, который бы так  коротко знал людей и сердце и объявлял бы вам вас самих. Вы во мне читаете свои  мысли, поверяете чувства. Я – не тетушка, не папа, не предок ваш, не муж: никто  из них не знал жизни: все они на ходулях, все замкнулись в кружок старых,  скудных понятий, условного воспитания, так называемого «тона», и нищенски  пробавляются ими. Я живой, свежий человек; я приношу к вам сюда незнакомые  здесь понятия и чувства; я новость для вас; я занимаю… виноват… занимал вас…  Правда ли это, кузина?    

Она  молчала.    

– Теперь,  конечно, другое дело: теперь вы рады, что я еду, – продолжал он, –  все прочие могут остаться; вам нужно, чтоб я один уехал…    

– Почему?    

– Потому,  что один я лишний в эту минуту, один я прочел вашу тайну в зародыше. Но… если  вы мне вверите ее, тогда я, после него, буду дороже для вас всех…    

Она  сделала движение, встала, прошлась по комнате, оглядывая стены, портреты, глядя  далеко в анфиладу комнат и как будто не видя выхода из этого положения, и с  нетерпением села в кресло. – Но… – начал он опять нежным, дружеским  голосом, – я вас люблю, кузина (она выпрямилась), всячески люблю, и больше  всего люблю за эту поразительную красоту; вы владеете мной невольно и  бессознательно. Вы можете сделать из меня все – вы это знаете…    

– Послушайте…  Вы хотите уверить меня, что у вас… что-то вроде страсти, – сказала она,  делая как будто уступку ему, чтоб отвлечь, затушевать его настойчивый  анализ, – смотрите, не лжете ли вы… положим – невольно? – прибавила  она, видя, что он собирается разразиться каким-нибудь монологом. – Месяц,  два тому назад ничего не было, были какие-то порывы – и вдруг так скоро… вы  видите, что это ненатурально, ни ваши восторги, ни мучения: извините, cousin, я  им не верю, и оттого у меня нет и пощады, которой вы добиваетесь. Воля ваша, а  мне придется разжаловать вас из кузеней: вы самый беспокойный cousin и друг…    

– Для  страсти не нужно годов, кузина: она может зародиться в одно мгновение. Но я и  не уверяю вас в страсти, – уныло прибавил он, – а что я взволнован  теперь – так я не лгу. Не говорю опять, что я умру с отчаяния, что это вопрос  моей жизни, – нет; вы мне ничего не дали, и нечего вам отнять у меня,  кроме надежд, которые я сам возбудил в себе… Это ощущение: оно, конечно, скоро  пройдет, я знаю. Впечатление, за недостатком пищи, не упрочилось – и слава  богу!    

Он  вздохнул.    

– Чего  же вы хотите? – спросила она.    

– Меня  оскорбляет ваш ужас, что я заглянул к вам в сердце…    

– Там  ничего нет, – монотонно сказала она.    

– Есть,  есть, и мне тяжело, что я не выиграл даже этого доверия. Вы боитесь, что я не сумею  обойтись с вашей тайной. Мне больно, что вас пугает и стыдит мой взгляд…  кузина, кузина! А ведь это мое дело, мои заслуга, ведь я виноват… что вывел вас  из темноты и слепоты, что этот Милари…    

Она  слушала довольно спокойно, но при последнем слове быстро встала.    

– Если  вы, cousin, дорожите немного моей дружбой, – заговорила она, и голос у ней  даже немного изменился, как будто дрожал, – и если вам что-нибудь значит  быть здесь… видеть меня… то… не произносите имени!    

«Да, это  правда, я попал: она любит его!» – решил Райский,. и ему стало уже легче, боль  замирала от безнадежности, оттого, что вопрос был решен и тайна объяснилась. Он  уже стал смотреть на Софью, на Милэри, даже на самого себя со стороны,  объективно.    

– Не  бойтесь, кузина, ради бога, не бойтесь, – говорил он. – Хороша  дружба! Бояться, как шпиона, стыдиться…    

– Мне  бояться и стыдиться некого и нечего!    

– Как  нечего, а света, а их! – указал он на портреты предков. – Вон как они  вытаращили глаза! Но разве я – они? Разве я – свет?    

– И  правду сказать, есть чего бояться предков! – заметила совершенно свободно  и покойно Софья, – если только они слышат и видят вас! Чего не было  сегодня! И упреки, и declaration[55],  и ревность… Я думала, что это возможно только на сцене… Ах, cousin, с веселым  вздохом заключила она, впадая в свой слегка насмешливый и покойный тон.    

В самом  деле, ей нечего было ужасаться и стыдиться: граф Милари был у ней раз шесть,  всегда при других, пел, слушал ее игру, и разговор никогда не выходил из пределов  обыкновенной учтивости, едва заметного благоухания тонкой и покорной лести.    

Другая  бы сама бойко произносила имя красавца Милари, тщеславилась бы его вниманием,  немного бы пококетничала с ним, а Софья запретила даже называть его имя и не  знала, как зажать рот Райскому, когда он так невпопад догадался о «тайне».    

Никакой  тайны нет, и если она приняла эту догадку неравнодушно, так, вероятно, затем,  чтоб истребить и в нем даже тень подозрения.    

Она  влюблепа – какая нелепость, боже сохрани! Этому никто и не поверит. Она,  по-прежнему, смело подняла голову и покойно глядела на него.    

– Прощайте,  кузина! – сказал он вяло.    

– Разве  вы не у нас сегодня? – отвечала она ласково.Когда вы едете?    

«Лесть,  хитрость: золотит пилюлю!» – думал Райский.    

– Зачем  я вам? – отвечал он вопросом.    

– Вижу,  что дружба моя для вас – ничто! – сказала она.    

– Ах,  неправда, кузина! Какая дружба: вы боитесь меня!    

– Слава  богу, мне еще нечего бояться.    

– Еще  нечего? А если будет что-нибудь, удостоите ли вы меня вашего доверия?    

– Но  вы говорите, что это оскорбительно: после этого и боялась бы…    

– Не  бойтесь! Я сказал, что надежды могли бы разыграться от взаимности, а ее ведь…  нет? – робко спросил он и пытливо взглянул на нее, чувствуя, что, при всей  безнадежности, надежда еще не совсем испарилась из него, и тут же мысленно  назвал себя дураком.    

Она  медленно и отрицательно покачала головой.    

– И…  быть не может? – все еще пытливо спрашивал он.    

Она  засмеялась.    

– Вы  неисправимы, cousin, – сказала она. – Всякую другую вы поневоле  заставите кокетничать с вами. Но я не хочу и прямо скажу вам: нет.    

– Следовательно,  вам и бояться нечего ввериться мне!в унынием договорил он.    

– Parole  d'honneur[56],  мне нечего вверять    

– Ах,  есть, кузина!    

– Что  же такое хотите вы, чтоб я вверила вам, dites positivement[57].    

– Хорошо:  скажите, чувствуете ли вы какую-нибудь перемену с тех пор, как этот Милари…    

Она  сделала движение, и лицо опять менялось у нее из дружеского на принужденное и холодное.    

– Нет,  нет, pardon – я не назову его… с тех пор, хочу я сказать, как он появился, стал  ездить в дом…    

– Послушайте,  coisin… – начала она и остановилась на минуту, затрудняясь, по-видимому,  продолжать, – положим, если б… enfin si c'etait vгаi[58] – это быть не  может, – скороговоркой, будто в скобках, прибавила она, – но что…  вам… за дело после того; как…    

Он  вспыхнул:    

– Что  за дело! – вдруг горячо перебил он, делая большие глаза. – Что за  дело, кузина? Вы снизойдете до какого нибудь parvenu, до какого-то Милари,  итальянца, вы, Пахотина, блеск, гордость, перл нашего общества! Вы… вы! –  с изумлением, почти с ужасом повторял он.    

А она с  изумлением смотрела на него, как он весь внезапно вспыхнул, какие яростные  взгляды метал на нее.    

– Но  он, во-первых, граф… а не parvenue[59]…  – сказала она.    

– Купленный  или украденный титул! – возражал он в пылу. – Это один из тех  пройдох, что, по словам Лермонтова, приезжают сюда «на ловлю счастья и чинов»,  втираются в большие дома, ищут протекции женщин, протираются в службу и потом  делаются гран-сеньорами. Берегитесь, кузина, мой долг оберечь вас! Я вам  родственник!    

Все это  он говорил чуть не с пеной у рта.    

– Никто  ничего подобного не заметил за ним! – с возрастающим изумлением говорила  она, – и если папа и mes tantes[60]  принимают его…    

– Папа  и mes tantes! – с пренебрежением повторил он, – много знают они:  послушайте их!    

– Кого  же слушать: вас?    

– Она  улыбнулась.    

– Да,  кузина, и я вам говорю: остерегайтесь! Это опасные выходцы: может быть, под  этой интересной бледностью, мягкими кошачьими манерами кроется бесстыдство,  алчность и бог знает что! Он компрометирует вас…    

– Но  он везде принят, он очень скромен, деликатен, прекрасно воспитан…    

– Все  это вы видите в своем воображении, кузина,поверьте!    

– Но  вы его не знаете, cousin! – возражала она с полуулыбкой, начиная  наслаждаться его внезапной раздражительностью.    

– Довольно  мне одной минуты было, чтоб разглядеть, что это один из тех chevaliers  industrie[61],  которые сотнями бегут с голода из Италии, чтобы поживиться.    

– Он  артист, – защищала она, – и если он не на сцене, так лютому, что он  граф и богат… c'est un homme distingue[62].    

– А!  вы защищаете его – поздравляю! Так вот на кого упали лучи с высоты Олимпа! Кузина!  кузина! на ком вы удостоили остановить взоры! Опомнитесь, ради бога! Вам ли, с  вашими высокими понятиями, снизойти до какого-то безвестного выходца, может  быть самозванца-графа…    

Она уже  окончательно развеселилась и, казалось, забыла свой страх и осторожность.    

– А  Ельнин? – вдруг спросила она.    

– Что  Ельнин? – спросил и он, внезапно остановленный ею. – Ельнин – Ельнин…  – замялся он, – это детская шалость, институтское обожание. А здесь  страсть, горячая, опасная!    

– Что  же: вы бредили страстью для меня – ну, вот я страстно влюблена, – смеялась  она. – Разве мне не все равно идти туда (она показала на улицу), что с  Ельниным, что с графом? Ведь там я должна «увидеть счастье, упиться им»!    

Райский  стиснул зубы, сел на кресло и злобно молчал. Она продолжала наслаждаться его  положением.    

– Уф! –  говорил он, мучаясь, волнуясь, не оттого, что его поймали и уличили в противоречии  самому себе, не оттого, что у него ускользала красавица Софья, а от подозрения  только, что счастье быть любимым выпало другому. Не будь другого, он бы покойно  покорился своей судьбе.    

А она  смотрела на него с торжеством, так ясно, покойно. Она была права, а он  запутался.    

– Что  же, cousin, чему я должна верить: им ли? – она указала на предков, –  или, бросив все, не слушая никого, вмешаться в толпу и жить «новою жизнью»?    

– И  тут вы остались верны себе! – возразил он вдруг с радостью, хватаясь за  соломинку, – завет предков висит над вами: ваш выбор пал все-таки на  графа! Ха-ха-ха! – судорожно засмеялся он. – А остановили ли бы вы  внимание на нем, если б он был. не граф? Делайте, как хотите! – с досадой  махнул он рукой.Ведь… «что мне за дело?» – возразил он ее словами. – Я  вижу, что он, этот homme distingue, изящным разговором, полным ума, новизны,  какого-то трепета, уже тронул, пошевелил и… и… да, да?    

Он  принужденно засмеялся.    

– Что  ж, прекрасно! Италия, небо, солнце и любовь… – говорил он, качая, в волнении, ногой.    

– Да,  помните, в вашей программе было и это, – заметила она, – вы посылали  меня в чужие края, даже в чухонскую деревню, и там, «наедине с природой»… По  вашим словам, я должна быть теперь счастлива? – дразнила она его. –  Ах, cousin! – прибавила она и засмеялась, потом вдруг сдержала смех.    

Он  исподлобья смотрел на нее. Она опять становилась задумчива и холодна; опять осторожность  начала брать верх.    

– Успокойтесь:  ничего этого нет, – сказала она кротко, – и мне остается только  поблагодарить вас за этот новый урок, за предостережение. Но я в затруднении  теперь, чему следовать: тогда вы толкали туда, на улицу – теперь… боитесь за  меня. Что же мне, бедной, делать?.. – с комическим послушанием спросила  она.    

Оба  молчали.    

– Я  возьму портрет с собой, – вдруг сказал он.    

– Зачем?  Вы говорили, что готовите мне подарок.    

– Нет,  я переделаю: я сделаю из него… грешницу…    

Она  опять засмеялась.    

– Делайте,  что хотите, cousin, бог с вами!    

– И  с вами тоже!.. Но…кузина…    

Он  остановился: у него вдруг отошло от сердца. Он засмеялся добродушно, не то над  ней, не то над собой.    

– Но…  но… ужель мы так расстанемся: холодно, с досадой, не друзьями?.. – вдруг  прорвалось у него, и досада миновала. Он, встав, протянул к ней руки, и глаза  опять с упоением смотрели на нее. Ему не то чтобы хотелось дружбы, не то чтобы  сердце развернулось к прежним, добрым чувствам. А зародыш впечатлеяия еще не  совсем угас, еще искра тлела, и его влекло к ней, пока он ее видел. В голосе у  него все еще слышалась робкая дрожь.    

Говорила:  вместе и доброта, прирожденная его душе, где не упрочивались никогда дурные  чувства.    

– Друзьями!  Как вы поступили с моей дружбой?.. – упрекнула она.    

– Дайте,  возвратите ее, кузина, – умолял он, – простите немножко…влюбленного в  вас cousin, и прощайте!    

Он  поцеловал у ней руку.    

– Разве  я не увижу вас больше? – живо спросила она.    

– За  этот вопрос дайте еще руку. Я опять прежний Райский и опять говорю вам: любите,  кузина, наслаждайтесь, помните, что я вам говорил вот здесь… Только не  забывайте до конца Райского. Но зачем вы полюбили… графа? – с улыбкой,  тихо прибавил он.