1 2 3 4 
Верджил Гэнч гремел на весь зал:
— Сегодня нам удалось вырвать знаменитого служителя муз из очаровательного окружения красавиц его труппы — должен вам сознаться, что я вперся прямо в его артистическую уборную и тут же доложил ему, как мы, Толкачи, ценим высокохудожественное зрелище, которым мы ему обязаны, — кстати, не забывайте, что директор Додсвортского театра тоже наш брат Толкач и будет рад нашему содействию, — словом, сегодня, когда нам, кроме того, удалось оторвать от исполнения многочисленных обязанностей его честь, нашего мэра, хозяина города, мы можем гордиться такими почетными гостями, и я сейчас попрошу мистера Праута сказать несколько слов о задачах и целях…
Потом Толкачи решали открытым голосованием, кто самый красивый и кто самый безобразный из гостей, и каждому из них был вручен букет гвоздики, пожертвованный, как отметил председатель Гэнч, братом Толкачом Х.-Г.Игером, владельцем цветочного магазина на Дженнифер-авеню.
Каждую неделю, по очереди, четырем Толкачам предоставлялась привилегия облагодетельствовать четырех других членов клуба, на которых падал жребий; делалось это как ради удовольствия, так и ради рекламы. Громким хохотом было встречено объявление, что на этой неделе одним из жертвователей будет Барнабас Джой — владелец похоронного бюро. Послышался шепот:
— Я бы с удовольствием указал ему подходящих клиентов, пусть только похоронит их бесплатно по первому разряду!
Среди всех этих развлечений Толкачи отдавали должное завтраку, состоявшему из куриных котлет с горошком и жареным картофелем и кофе с яблочным пирогом и американским сыром. Гэнч выпускал одного оратора за другим. Он предоставил слово гостю, секретарю Ротарианского клуба — организации, конкурирующей с клубом Толкачей. Этот человек выделялся среди обыкновенных смертных тем, что у него на машине был пятый номер.
Секретарь ротарианцев со смехом признался, что во всем штате номер его машины вызвал сенсацию, добавив, что «хотя это и большая честь, но полисмены слишком хорошо запоминают номер, и часто хочется иметь просто какой-нибудь номер В-569876 или вроде того. Но пусть только кто-нибудь из вас, чертовых Толкачей, попытается перехватить у живого ротарианца этот пятый номер в будущем году — от вас клочья полетят! А сейчас разрешите закруглиться и поднять тост за все три клуба — Толкачей, Ротарианцев и Кивани!
Бэббит со вздохом сказал профессору Памфри:
— А все-таки приятно иметь на машине один из первых номеров! Всякий подумает: «Наверно, важная шишка!» Интересно, как ему это удалось? Ручаюсь, что он поил и кормил главного инспектора до отвала!
Потом выступил Чам Фринк:
— Может быть, некоторым из вас покажется, что не место тут затрагивать всякие высокоумные и чисто художественные темы, но я пойду напролом и попрошу вас, друзья, одобрить план насчет приглашения в наш Зенит симфонического оркестра. Все вы ошибаетесь, думая, что раз вы сами не любите классическую музыку и всякую прочую ерунду, значит, она здесь у нас не нужна. Должен сознаться, что я сам хоть и являюсь профессиональным литератором, но гроша ломаного не дам за всю эту музыку длинноволосых. Я с большим удовольствием слушаю хороший джаз, чем какую-нибудь бетховенскую штуку, в которой мелодии не больше, чем в кошачьем концерте, — ее даже под страхом смертной казни никто не сумеет насвистать! Но суть совсем не в этом. Культура стала для любого города таким же необходимым украшением и рекламой, как асфальтовые мостовые и банковские дивиденды. Только культура, в виде театров, картинных галерей и так далее, ежегодно привлекает в Нью-Йорк тысячи туристов, а у нас, откровенно говоря, несмотря на все наши блестящие достижения, не хватает культуры Чикаго, культуры Нью-Йорка или Бостона — во всяком случае, у нас нет репутации культурного центра. И кому, как не нам, настоящим дельцам, пробивным ребятам, взять культуру в свои руки, капитализировать культуру!
Конечно, картины, книги — все это хорошо для тех, у кого есть время в этом копаться, но ни книги, ни картины не вынесешь на дорогу, не крикнешь: «Вот какая у нас культурна, в нашем славном городке Зените!» А симфонический оркестр сам за себя скажет! Смотрите, что за репутация у Миннеаполиса или Цинциннати! Надо и нам завести оркестр с первоклассными музикусами, с отличным дирижером, — а чтобы этот пирог у нас подрумянился как следует, мы должны нанять самого дорогого дирижера, какой есть на рынке, лишь бы он не был немчурой, — и такой оркестр заиграет, не хуже, чем в Нью-Йорке и Вашингтоне: он будет выступать в лучшем театре, перед самыми культурными и состоятельными людьми, и для города это реклама, лучше которой не сыщешь. Всякий, у кого не хватает дальновидности, чтобы поддержать это начинание, тем самым пропускает случай довести до сведения какого-нибудь нью-йоркского миллионера, что есть на свете наш славный город Зенит, а если этот миллионер услышит о нас, он, чего доброго, откроет здесь филиал своей фабрики!
Я мог бы также отметить тот факт, что для наших дочерей, которые увлекаются серьезной музыкой и, может быть, захотят преподавать ее, будет большим благом, если в городе появится такой первоклассный оркестр. Но не станем отвлекаться от практической стороны вопроса: призываю вас, друзья и братья, поднять голос за Культуру с большой буквы и за симфонический оркестр мирового значения!
Все зааплодировали.
Потом, среди всеобщего волнения, председатель Гэнч провозгласил:
— Джентльмены, переходим к перевыборам президиума.
На каждый из шести официальных постов комитет выдвинул трех кандидатов. Вторым кандидатом в вице-председатели был выдвинут Бэббит.
Он очень удивился. Он был смущен. Сердце у него колотилось. Еще больше он заволновался, когда подсчитали голоса и Верджил Гэнч объявил:
— Рад сообщить, что теперь молоток в отсутствие председателя будет передаваться в руки Джорджи Бэббита. Не знаю другого человека, который был бы более стойким защитником здравого смысла и нашей промышленности, чем добрый старый Джордж. Давайте же крикнем ему «ура» — погромче, все разом!
После собрания вокруг Бэббита столпилась добрая сотня товарищей по клубу, все хлопали его до спине, поздравляли. Никогда он не испытывал большей радости. Он вернулся в контору в каком-то чаду. В комнату он ввалился с широкой улыбкой и сразу сообщил мисс Мак-Гаун:
— Можете поздравить вашего патрона! Выбрали вице-председателем клуба!
Но его разочаровал ее ответ.
— Вот как! — сказала она и добавила: — Да, миссис Бэббит все время добивалась вас по телефону!
Зато новый агент Фриц Вейлингер сказал:
— Ей-богу, шеф, это чудно! Замечательно, честное слово! Рад за вас — слов нет! Поздравляю!
Бэббит позвонил домой и сразу заворковал в трубку:
— Ты мне звонила, Майра! Ну, на этот раз твой Джорджи молодцом! Ты с ним теперь поосторожней! Знаешь, с кем ты разговариваешь? С вице-председателем клуба Толкачей.
— О, Джорджи…
— Неплохо, а? Виллис Иджемс — наш председатель, и в его отсутствие твой маленький Джорджи берет молоточек в руки, и все пляшут под его дудку, он и ораторов представляет, будь то хоть сам губернатор…
— Джордж! Послушай!
— …теперь у него будут друзья посолиднее, вроде дока Диллинга и…
— Джордж! Поль Рислинг…
— Да, да, я сейчас же позвоню Полю, сообщу и ему!
— Джорджи! Да выслушай же! Поль в тюрьме. Он стрелял в жену, стрелял в Зиллу сегодня днем. Наверно, ей не выжить!

22

По дороге в городскую тюрьму он вел машину осторожно и сворачивал на перекрестках с той необычайной осмотрительностью, с какой старушки пересаживают цветы. Это отвлекало его от мыслей о подлости судьбы.
Надзиратель сказал:
— Нет, сейчас заключенного видеть нельзя — свидания в половине четвертого.
Было только три. Полчаса Бэббит просидел, рассматривая календарь и стенные часы на выбеленной стене. Стул попался твердый, скверный, скрипучий. Мимо проходили люди, и Бэббиту казалось, что все на него смотрят. С воинственным презрением, которое постепенно перешло в унизительный страх, думал он о неумолимой машине, что сейчас перемалывает Поля — его Поля…
Ровно в три тридцать он передал Полю, что ждет…
Надзиратель вскоре вернулся:
— Рислинг сказал, что не желает вас видеть!
— Да вы спятили! Вы, наверно, перепутали фамилию — скажите, что пришел Джордж, Джордж Бэббит.
— А я не говорил, что ли? Говорил! И он ответил, что не хочет вас видеть.
— Все равно, проведите меня к нему!
— Не могу! Если вы не его адвокат и он вас видеть не хочет, ничего не получится!
— А, ччерт! Слушайте, где начальник тюрьмы?
— Занят. Ну, уйдете вы или…
Но Бэббит так на него надвинулся, что надзиратель поспешно изменил тон и заискивающе предложил:
— Приходите завтра, попробуйте еще раз. Наверно, он, бедняга, сейчас не в себе.

Теперь Бэббит несся по улицам без всякой осторожности, прямо к Сити-Холлу, проскальзывая между грузовиками и не обращая внимания на ругань шоферов. Он резко затормозил и помчался по мраморной лестнице прямо к кабинету достопочтенного Люкаса Праута. Он подкупил секретаря долларовой бумажкой и через миг стоял перед мэром.
— Вы меня помните, мистер Праут? Бэббит — вице-председатель клуба Толкачей, поддерживал вас во время избирательной кампании. Скажите, вы слыхали о несчастье с Рислингом? Прошу вас, дайте распоряжение начальнику или кто там у вас главный в городской тюрьме, пусть меня пропустят к Полю… Отлично! Спасибо!
Через пятнадцать минут он уже тяжело шагал по тюремному коридору к клетке, где на койке, сгорбившись, как старый нищий, сидел Поль, скрестив ноги и покусывая стиснутый кулак.
Пустыми глазами Поль смотрел, как надзиратель отпер камеру, впустил Бэббита и ушел. Потом медленно сказал:
— Что ж! Читай мне мораль!
Бэббит плюхнулся на койку рядом с ним.
— Не собираюсь я читать тебе мораль! Я и знать не хочу, как это случилось. Мне важно одно — помочь тебе, чем только могу. А Зилле так и надо, я даже рад.
Поль запротестовал:
— Нет, пожалуйста, не нападай на Зиллу! Я уже думала может быть, и ей нелегко жилось. Когда я в нее выстрелил… по правде сказать, я и не собирался, но она до того меня довела, что я голову потерял, схватил старый револьвер — помнишь, из которого мы с тобой когда-то кроликов били? — и пальнул в нее. Я и сам не знаю, как это случилось… А потом, когда я пытался остановить кровь… Страшно было смотреть, что делалось с ее плечом, а кожа у нее такая нежная… Может быть, она не умрет. Хоть бы рубцов на плече не осталось. А когда я искал в ванной вату, чтобы остановить кровь, я наткнулся на пушистого желтого утенка — он у нас когда-то висел на елке, и вспомнил, какие мы с ней тогда были счастливые… А, черт, мне даже не верится, что я здесь сижу. — И, чувствуя, как рука Бэббита крепче сжала его плечо, Поль вздохнул: — Я рад, что ты пришел. Но я думал, может быть, ты станешь читать мне нотации, а когда убьешь человека и попадешь сюда и переживешь все это… там, около нашего дома, собралась огромная толпа, все смотрели, как полисмены тащат меня… Нет, давай больше об этом не говорить.
Но сам он продолжал говорить монотонным, испуганным, полубезумным шепотом. Чтобы отвлечь его, Бэббит сказал:
— Слушай, у тебя на щеке синяк!
— Да. Меня полисмен ударил. Полисмены, как видно, любят воспитывать преступников. Огромный такой детина. Не позволили мне помочь перенести Зиллу в карету.
— Поль! Перестань! Выслушай меня! Она не умрет, а когда все уладится, мы с тобой опять уедем в Мэн. Может быть, и твою Мэй Арнольд возьмем с собой. Съезжу в Чикаго, приглашу ее. Славная она женщина, честное слово! А потом я постараюсь тебя устроить где-нибудь далеко, на Западе, может быть, в Сиэтле, — говорят, чудесный город.
Поль криво улыбнулся. Но Бэббит говорил без удержу. Он не знал — слушает ли его Поль, но он говорил без конца, пока не пришел адвокат Поля — П.-Д.Максвелл, суетливый и неприветливый человек, который кивнул Бэббиту и тут же сказал:
— Нам бы с Рислингом не мешало на минутку остаться наедине…
Крепко пожав руку Полю, Бэббит пошел в контору и дождался, пока туда мелкими шажками не выбежал Максвелл.
— Слушайте, старина, — умоляюще сказал Бэббит адвокату, — чем бы я мог помочь?
— Ничем. Абсолютно ничем. По крайней мере, сейчас, — ответил Максвелл. — Простите. Спешу. И не ходите к нему. Я попросил доктора впрыснуть ему морфий. Может быть, он уснет.
Бэббиту казалось, что возвращаться в контору как-то непорядочно. Как будто с похорон… Он поехал в городскую больницу — справиться насчет Зиллы. Ему сказали, что она, очевидно, будет жить. Пуля из огромного револьвера — сорок четвертый калибр, военного образца, — раздробила ей плечо и прошла вверх навылет.
Он отправился домой и застал жену в восторженно-испуганном состоянии, в какое нас всегда приводят трагедии друзей.
— Конечно, Поля винить нельзя, но все это потому и вышло, что он бегал за женщинами, вместо того чтобы нести свой крест, как подобает христианину.
У Бэббита не было сил ответить так, как ему хотелось. Он только сказал, что полагалось, насчет того, как христиане несут свои кресты, и ушел мыть машину. Упорно, терпеливо он скреб масляные пятна на крыше, счищал грязь, присохшую к колесам. Потом долго мыл руки, тер их пемзой, радуясь, что его пухлым пальцам больно.
— Руки как у женщины — даже противно! Ох!..
За обедом, когда жена снова начала неизбежный разговор, он закричал:
— Я запрещаю говорить о Поле! Ни слова, понятно тебе? Я сам скажу все, что нужно, слышишь! По крайней мере, хоть в одном доме, среди всех городских сплетен и пересудов, не будет разговоров, что мы, мол, не такие грешники. И выкинь, пожалуйста, эти грязные газеты из дому!
Однако он сам после обеда внимательно прочел все газеты.
Часов около девяти он поехал к адвокату Максвеллу. Его приняли довольно неприветливо.
— В чем дело? — спросил Максвелл.
— Хочу предложить свои услуги на суде. У меня явилась одна мысль. Почему бы мне не дать под присягой показания, что я был там и она первая схватила револьвер, а Поль пытался его вырвать, и револьвер случайно выстрелил.
— Хотите дать ложные показания?
— Что? М-да, наверно, это ложные показания. Скажите — а это помогло бы?
— Да вы понимаете, что такое ложные показания!
— Бросьте вы эти глупости! Простите, Максвелл, я не хотел вас обидеть. Знаю одно: каких только ложных показаний не дают, чтобы захватить какой-нибудь несчастный участок, вы это сами знаете, а тут, когда надо спасти Поля от тюрьмы… да я готов до хрипоты давать любые показания, ложные они или нет.
— Нельзя. Тут не только этика не позволяет, я просто боюсь, что это бесполезно. Прокурор разоблачит вас немедленно. Всем известно, что в комнате, кроме Рислинга и его жены, никого не было.
— Тогда вот что. Разрешите мне выступить свидетелем, я дам присягу — и это уже будет чистейшая правда, — что она его буквально довела до сумасшествия.
— Нет. Простите, но Рислинг категорически отказывается от каких бы то ни было показаний, порочащих его жену. Он настаивает на своей виновности.
— Ну, хорошо, пусть тогда я дам хоть какие-нибудь показания — все, что вы найдете нужным. Позвольте же мне хоть чем-нибудь помочь…
— Простите меня, Бэббит, но самое лучшее, что вы можете сделать — мне очень неприятно говорить это, — но больше всего вы нам поможете, если не станете вмешиваться!
Бэббит неловко вертел в руках шляпу, с видом несостоятельного должника, и эти слова так явно обидели его, что Максвелл смягчился:
— Не хочется вас обижать, но мы оба стараемся помочь Рислингу, и больше тут ни с чем считаться не приходится. Беда ваша, Бэббит, в том, что вы из тех, кто не умеет держать язык за зубами. Слишком любите слушать свой собственный голос. Может быть, я и вызвал бы вас свидетелем, но я знаю, что, стоит вам выйти на свидетельское место, вы так разболтаетесь, что все испортите. Простите, мне нужно просмотреть кое-какие бумаги… Извините меня, пожалуйста!

Все следующее утро он набирался мужества для встречи с пустомелями из Спортивного клуба. Начнется трепотня по адресу Поля, будут, облизываясь, говорить гадости. Но за столом «дебоширов» о Поле даже не упомянули. Все старательно обсуждали предстоящий бейсбольный сезон. Бэббит любил их за это, как никогда.

Он вообразил, очевидно, по книжкам, что суд над Полем будет сложным и долгим, с ожесточенными спорами, толпой настороженных зрителей и неожиданными сокрушительными свидетельскими показаниями. На самом деле весь суд продолжался минут пятнадцать и выслушивались, главным образом, показания врачей, которые разъяснили, что Зилла совсем поправится и что Поль находился в состоянии аффекта. На следующий день Поль был приговорен к трехгодичному заключению в Центральной тюрьме штата, куда его увезли в чрезвычайно будничной обстановке, без всяких наручников, — он просто устало плелся рядом с жизнерадостным помощником шерифа, и, попрощавшись с ним на вокзале, Бэббит вернулся в свою контору, чувствуя, что мир без Поля лишился всякого смысла.

23

Он был очень занят с марта по июнь. Он Старался не думать, не расстраиваться. И жена и соседи вели себя благородно. Каждый вечер он играл в бридж или ходил в кино. И дни проходили безличные, молчаливые.
В июне миссис Бэббит с Тинкой уехали на Восток, к родственникам, и Бэббит мог делать что угодно, — только он сам не знал, что именно.
Весь день после их отъезда он думал о том, как свободно стало дома, — можно, если захочется, бесноваться, ругаться на чем свет стоит и не разыгрывать примерного мужа. Он подумал: «Могу устроить настоящий кутеж сегодня вечером, вернуться хоть в два часа ночи, без всяких объяснений. Ура!» — и тут же позвонил Верджилу Гэнчу и Эдди Свенсону. Но оба в этот вечер были заняты, и вдруг ему показалось до одури скучным столько возиться ради разгульной жизни.
За обедом он был молчалив, непривычно ласков о Тедом и Вероной, не возражал, хотя и не соглашался, когда Верона сообщила ему свое мнение о мнении Кеннета Эскотта насчет мнения доктора Джона Дженнисона Дрю о мнениях эволюционистов. Тед в эти летние каникулы работал в гараже и рассказывал о своих победах за день: как он нашел трещину в подшипнике, что сказал Старому Ворчуну, как объяснил мастеру будущее беспроволочного телефона.
После обеда Тед и Верона ушли на вечеринку. Прислуга тоже ушла. Редко Бэббит оказывался дома в таком одиночестве. Он не знал, куда деваться. Ему хотелось развлечься как-то по-другому, а не читать вечные комиксы в газете. Он поднялся в комнату к Вероне, сел на ее голубое с белым девственное ложе и стал просматривать книги, хмыкая и что-то бормоча себе под нос солидным, респектабельным голосом. Конрад — «Спасение», томик со странным названием «Лики Земли», стихи поэта Вэйчела Линдзи (весьма странные стихи, подумал Бэббит), очерки Г.-Л.Менкена — очень неподходящая литература, издевка над церковью, над всем, что свято. Книги ему не понравились. Он чувствовал в них дух бунтарства против приличий и всяческой респектабельности. Все эти авторы — и, наверно, авторы знаменитые, подумал он, — не очень-то стараются рассказать интересную историю, которая помогла бы человеку отвлечься от неприятностей. Он вздохнул. Тут он увидел книгу «Три фальшивые монеты» Джозефа Хергесгеймера. Ага, кажется, что-то подходящее! Наверно, приключенческая история, как будто про фальшивомонетчиков, про то, как сыщики крадутся ночью в старинный дом. Он взял книгу под мышку, спустился вниз по лестнице и, торжественно усевшись под торшером, начал читать:
«Сумерки синеватой пыльцой упали в неглубокие складки поросших лесом холмов. Стоял ранний октябрь, но легким морозом уже прихватило золотые листья клена, на испанских дубах появились винно-красные заплаты, ивняк ярко пылал в темнеющем кустарнике. Стая диких гусей чертила спокойный узор в низком небе над холмами, уплывая в тихий пепельный вечер. Хауат Пенни, стоя на едва заметной просеке, решил, что их медленный мерный путь лежит слишком далеко, вне выстрела… Но ему и не хотелось охотиться на гусей. День увядал, и с ним испарялась острота ощущений; обычное безразличие все сильнее овладевало Хауатом».
Опять то же самое: недовольство простой добротной действительностью. Бэббит отложил книгу, вслушался в тишину. Все двери в доме были открыты. Из кухни доносилось еле слышное капанье тающего в холодильнике льда — неотвязный, настойчивый звук. Бэббит подошел к окну. Стоял пасмурный летний вечер, в сквозь металлические сетки уличные фонари походили на бледные огненные кресты. Весь мир стал неестественным. Пока Бэббит раздумывал, Верона и Тед вернулись и легли спать. В спящем доме сгустилась тишина. Он надел шляпу — свой респектабельный котелок, закурил сигару и стал прохаживаться перед домом — внушительная, достойная, ничем не примечательная фигура, — и гудел себе под нос: «Серебро в золотистых прядях». Мелькнула мысль: «Не позвонить ли Полю?» И сразу все вспомнилось. Он представил себе Поля в одежде каторжника и, мучаясь этой мыслью, сам не верил в нее. Все казалось нереальным в этот околдованный туманом вечер.
Если бы Майра была здесь, она намекнула бы: «Кажется, сейчас уже очень поздно, Джорджи?» Он бродил одинокий, не зная, что делать с нежеланной свободой. Туман скрыл его дом. Мир застыл в первозданном хаосе, неподвижный, бесстрастный.
В тумане показался человек, он шел такими быстрыми шагами, что под неверным светом уличного фонаря казалось, будто он в ярости мечется по улице. При каждом шаге он взмахивал палкой и с треском бил по тротуару. Пенсне на широкой фатовской ленте прыгало у него на животе. Ошеломленный Бэббит узнал в нем Чама Фринка.
Фринк застыл на месте, уставился на Бэббита и торжественно изрек:
— Еще один дурак. Джордж Бэббит. Живет ждач… сдачей домов. Знаешь, кто я? Я — предатель поэзии. Пьян? Р-рразболтался? Плевать! Знаешь, кем я мог быть? Джином Фильдом или Джеймсом Уиткомом Райли. А может, и Стивенсоном. Да, мог. Есть фантазия. Воображение. Вот. Вы послушайте. Сейчас сочинил:

Луг переливчато летом поет:
Шмели, шалопаи и честный народ.
Что, слыхали? Вдохно-ве… вдохновение. Сам сочинил. И сам не знаю, что это значит. Хороший стих. Для детской песенки. А что я пишу? Дрянь! Бодрые стишки! Все дрянь! А мог бы писать иначе — да поздно!..
Фринк ринулся вперед с устрашающей быстротой; казалось, он вот-вот упадет, но все-таки он держался на ногах. Бэббит был бы удивлен ничуть не меньше, если б перед ним из тумана появился призрак, держа голову под мышкой. Однако он с полным равнодушием выслушал Фринка, пробормотал: «Обалдел, бедняга!» — и тут же забыл о нем.
Он медленно побрел домой, решительно подошел к холодильнику и стал опустошать его. Когда миссис Бэббит была дома, это считалось одним из самых страшных хозяйственных преступлений. Стоя около закрытых стиральных баков, он съел ножку цыпленка, полтарелки малинового желе и ворча проглотил холодную и скользкую вареную картошку. Он напряженно думал. Ему пришло в голову, что, может быть, вся его деятельная жизнь, к которой он привык, идет впустую; что и рай, каким его изображает достопочтенный доктор Джон Дженнисон Дрю, и нереален, и достаточно скучен; что делать деньги — сомнительное удовольствие, что вряд ли стоит растить детей только для того, чтобы они потом сами растили детей, а те, в свою очередь, растили своих детей. К чему все это? Что ему, в сущности, нужно?
Он вернулся в гостиную и лег на кушетку, заложив руки за голову.
Что ему нужно? Богатство? Положение в обществе? Путешествия? Прислуга? Да, но не это главное…
— Не знаю, не знаю… — вздохнул он.
Но одно он знал твердо: ему нужен Поль Рислинг, а вместе с этим он неохотно признался, что ему нужна и юная волшебница — во плоти. Да, если бы у него была любимая женщина, он убежал бы к ней, склонил бы голову к ней на колени…
Он подумал о своей стенографистке, мисс Мак-Гаун. Подумал о самой хорошенькой маникюрше в парикмахерской отеля «Торнлей». И, засыпая на кушетке, он почувствовал, что нашел в жизни нечто стоящее и теперь с трепетным восторгом пойдет на разрыв со всем, что добропорядочно и общепринято.

На следующее утро он позабыл, что собрался стать бунтарем, но в конторе его все раздражало, и в одиннадцать часов, когда пошли бесконечные посетители и беспрерывные телефонные звонки, он сделал то, чего давно хотел, но не смел: удрал из конторы, ничего не сказав этим рабовладельцам — своим служащим, — и отправился в кино. Он радовался, что имеет право побыть в одиночестве. Он вышел из кино с жестокой решимостью — делать все, что захочется!
Но когда он пришел завтракать, весь стол «дебоширов» встретил его громким хохотом.
— Ага! Вот он, наш миллионер! — сказал Сидни Финкельштейн.
— Да, я видел, как он ехал в своем локомобиле! — подхватил профессор Памфри.
— Эх, хорошо быть таким ловкачом, как Джорджи! — протянул Верджил Гэнч. — Наверно, прикарманил весь Дорчестер. Я бы побоялся оставить хоть самый крохотный участочек без надзора, — Джордж непременно его подцепит!
Бэббит понял, что «им про него что-то известно». Да, они, видно, решили его разыграть. В другое время он пришел бы в восторг от такой чести — стать центром внимания, но тут его это вдруг задело. Он фыркнул:
— Верно. Скоро всех вас возьму к себе рассыльными.
Но ему хотелось, чтобы эти шутки поскорее кончились.
— Может, он ходил на свидание, — хохотали они.
— Нет, он ждал своего старого приятеля, сэра Джерусалема Доука! — перебил другой.
Бэббит не вытерпел:
— Да говорите же наконец, в чем дело, лоботрясы! С чего вас так разобрало?
— Уррра!! Джордж обиделся! — захихикал Сидни Финкельштейн, и все стали скалить зубы. Наконец Гэнч выложил всю правду: он видел, как Бэббит выходил из кино среди бела дня!
Шуткам не было конца. Сотни шуток, сотни смешков по поводу того, что он в рабочие часы ушел в кино. Бэббита не так раздражал Гэнч, как Сидни Финкельштейн, вертлявый, худой и рыжий, комментировавший каждую шутку. Раздражал его и большой кусок льда, плававший в стакане, — как только он хотел выпить воды, лед ему мешал, обжигал нос. В бешенстве он подумал, что Сидни похож на этот кусок льда. Но он вышел победителем: он выдержал все шутки, пока собеседникам не надоело и они не стали обсуждать более насущные вопросы.
«Что это со мной сегодня? — подумал Бэббит. — Настроение из рук вон. Но зачем они столько болтают? Однако надо быть поосторожней, держать язык за зубами».
Когда все закурили сигары, Бэббит заторопился: «Мне пора!» — и удрал под их крики: «Конечно, раз тебе непременно надо флиртовать с кассиршей кино…»
Он слышал, как они гогочут за его спиной. Ему было неловко. И, торжественнейшим образом подтверждая заявление гардеробщика, что погода нынче теплая, он понимал, что больше всего ему хочется по-ребячески поведать свои горести юной волшебнице и найти в ней утешение.

Он задержал мисс Мак-Гаун после диктовки писем. Он поискал тему для разговора, который согрел бы их отношения, превратил бы ее служебное безразличие в дружбу.
— Куда вы думаете поехать в отпуск? — проворковал он.
— Должно быть, к знакомым на ферму. Контракт Сиддонса вам сегодня перепечатать?
— Нет, это не к спеху… Наверно, вы отлично проводите время, когда удираете от нас, чудаков?
Она встала, собрала карандаши:
— По-моему, тут чудаков нет, перепишу, пожалуй, когда кончу письма.
И ушла. Бэббит решительно отрекся перед самим собой от мысли, что он пытался найти подход к мисс Мак-Гаун.
— Глупости! Я отлично знал, что тут ничего не выйдет! — проворчал он.

Эдди Свенсон, агент автомобильной фирмы, живший напротив Бэббита, устраивал воскресный ужин. Его жена Луэтта, молоденькая Луэтта, которая обожала джаз, яркие платья и развлечения, разошлась вовсю. «У нас будет так весело!» — кричала она каждому гостю. Бэббиту всегда неприятно было думать, что многим мужчинам она кажется весьма соблазнительной, но тут он признался себе, что она неотразимо соблазнительна и для него. Миссис Бэббит никогда не одобряла Луэтту, и Бэббит радовался, что в этот вечер жены здесь нет.
Он настойчиво пытался помочь Луэтте на кухне, вынимал из духовки куриные котлеты, доставал сандвичи и салат из холодильника. Мимоходом он пожал ей руку, но она, к сожалению, этого не заметила. «А вы настоящая маленькая хозяюшка, Джорджи! Бегите в столовую, поставьте поднос на буфет».
Бэббиту хотелось, чтобы Эдди Свенсон угостил их коктейлями, чтобы и Луэтта выпила. Ему хотелось… да, ему хотелось напустить на себя этакую богемность, как пишут в книжках. Вечеринки в студиях. Красивые женщины, независимые, без предрассудков. Не обязательно распутные. Нет, ни в коем случае! Но хотя бы не такие скучные, как на Цветущих Холмах. И как он их терпел столько лет…
Но Эдди не угостил их коктейлями. Правда, за ужином было весело, и Орвиль Джонс не раз острил: «Как только Луэтта захочет сесть ко мне на колени, мигом отложу этот вкусный сандвич!» Но в общем все держались чинно, как полагается в воскресный вечер. Бэббит незаметно захватил место на диване рядом с Луэттой. И, болтая об автомобилях, слушая с застывшей улыбкой, как Луэтта рассказывает содержание фильма, который она видела в прошлую среду, и надеясь, что она когда-нибудь кончит расписывать сюжет, красоту героя и роскошь обстановки, Бэббит незаметно изучал Луэтту. Тонкая талия, перехваченная суровым шелковым поясом, густые брови, страстные глаза, тонкий пробор над широким лбом — в ней воплотилась для него вся молодость, вся прелесть, от которой становилось грустно. Он подумал, какой незаменимой спутницей она была бы в далеком путешествии на машине, в горах, на привале в сосновом лесу, над глубоким ущельем. Его трогала ее хрупкость, он сердился, что Эдди вечно с ней ссорится. Луэтта сразу стала для него юной волшебницей его снов. Он вдруг с удивлением открыл, что они оба всегда чувствовали романтическое влечение друг к другу.
— Наверно, вы ведете ужасную жизнь, когда жены нет! — сказала она.
— Еще бы! Я — скверный мальчишка, и тем горжусь. Вы как-нибудь вечерком подсыпьте своему Эдди снотворного в кофе и перебегите улицу: уж я вам покажу, как сбивать коктейли! — захохотал Бэббит.
— А может быть, и прибегу! Ничего нельзя сказать заранее!
— Отлично, как только надумаете, вывесьте в окне чердака полотенце, и я помчусь за джином!
Все смеялись этим шалостям. Эдди Свенсон с довольным видом сказал, что заставит врача ежедневно делать анализы своего кофе. Остальные увлеклись разговором о наиболее сенсационных убийствах, случившихся в последнее время, но Бэббит вовлек Луэтту в интимную беседу.
— Никогда в жизни не видел такого прелестного платья!
— Вам действительно нравится?
— Нравится? Да я заставлю Кеннета Эскотта написать в газетах, что лучше всех в Америке одевается миссис Луэтта Свенсон!
— Зачем вы меня дразните! — Но она вся сияла. — Давайте потанцуем. Нет, Джорджи, вы непременно должны со мной потанцевать!
Он запротестовал:
— О, вы знаете, как я плохо танцую! — но сам уже неуклюже подымался с места.
— Я вас научу. Я кого хотите могу научить!
Глаза ее увлажнились, голос возбужденно звенел. Он был убежден, что покорил Луэтту. Крепко обняв ее, чувствуя ее нежную теплоту, он важно пошел кругами в тяжелом уанстепе. Всего раз или два он натолкнулся на других танцующих. «Ей-богу, не так уж плохо у меня выходит, смотрите, веду вас как настоящий танцор!» — ликовал он, а она деловито отвечала: «Да, да, — я вам говорю — я кого хотите могу научить, только не делайте таких больших шагов!»
На миг он потерял уверенность, даже испугался и напряженно попробовал двигаться в такт музыке. Но его снова захватило очарование Луэтты. «Она должна меня полюбить, я ее заставлю!» — мысленно клялся он. Он даже попытался поцеловать локон над ушком. Она машинально отвела головку и так же машинально шепнула: «Не надо!»
На миг она стала ему неприятна, но тут же в нем вспыхнула прежняя страсть. Танцуя с миссис Орвиль Джонс, он следил, как Луэтта летает по всей комнате в объятиях мужа. «Берегись! Не валяй дурака!» — предостерег он сам себя, подпрыгивая и сгибая толстые коленки в паре с миссис Джонс и бормоча этой достойной даме: «Фу, как жарко!» Неизвестно почему он подумал, что Поль сейчас в таком мрачном месте, где никто не танцует. «Я совсем спятил сегодня, надо бы уйти домой», — подумал он с беспокойством, но, оставив миссис Джонс, поторопился к прелестной Луэтте и потребовал:
— Следующий — со мной!
— О, мне так жарко! Я пропущу этот танец.
— Тогда… — Он осмелел. — Тогда выйдем на веранду, посидим, отдохнем в прохладе.
— Пожалуй…
В ласковой темноте, под грохот и смех, доносившийся из комнат, он решительно взял ее руку. В ответ она сжала его пальцы и сразу же отпустила.
— Луэтта! Вы лучше всех на свете!
— Вы тоже хороший!
— Правда? Вы должны меня полюбить! Я так одинок!
— Ну, ничего, это пройдет, когда ваша жена вернется!
— Нет, я всегда так одинок!
Она подняла руку к подбородку, и он не решался до нее дотронуться. Он вздохнул:
— Знаете, когда мне очень скверно и я… — Он чуть было не рассказал о Поле, о его трагедии, но даже ради любовных ухищрений нельзя было касаться таких священных чувств. — И когда я устаю от работы, от всего на свете, я люблю смотреть в окно, через улицу, и думать о вас. Знаете, однажды я видел вас во сне!
— Хороший был сон?
— Очаровательный!
— А говорят, сны никогда не сбываются! Ну, мне надо идти! — Она встала.
— Не уходите, прошу вас! Луэтта!
— Нет, нельзя! Надо занимать гостей!
— А, пусть они сами себя занимают!
— Ну, как же можно! — Она беззаботно потрепала его по плечу и ускользнула.
Минуты две он испытывал стыд и ребячливое желание удрать домой, но потом сказал себе: «Да я и не старался! Знал заранее, что ничего у меня не выйдет!» — и тут же побрел в зал и пригласил на танец миссис Орвиль Джонс, стараясь с подчеркнутой добродетельностью не смотреть на Луэтту.

24

Свидание с Полем в тюрьме казалось таким же нереальным, как та ночь, в тумане и путанице нерешенных вопросов. Ничего не видя, Бэббит прошел по тюремным коридорам, где воняло карболкой, в помещение, уставленное светло-желтыми деревянными скамьями, с дырочками в виде розеток, совсем как скамейки в сапожных лавках, где Бэббит бывал в детстве. Тюремщик ввел Поля — грязно-серая одежда, бледное, застывшее лицо. Он робко повиновался приказам тюремщика, покорно подал ему для осмотра табак и журналы, которые принес Бэббит. Он ни о чем не рассказывал, только проговорил: «Ничего, привыкаю!» — и еще: «Работаю в портняжной мастерской. Пальцы болят».
Бэббит понял, что в этом мертвом доме и Поль омертвел. В поезде, по дороге домой, он подумал, что и в нем самом что-то умерло: умерла честная, непоколебимая вера в то, что мир хорош, умер страх перед общественным мнением, гордость своими успехами. Он был рад, что жена уехала. Он признался в этом себе, не оправдываясь. Ему было все равно.

На ее визитной карточке стояло: «Миссис Дэниэл Джудик». Бэббит слышал о ней: вдова крупного торговца бумагой. Вероятно, ей было лет сорок с лишним, но в тот день она показалась Бэббиту много моложе. Пришла она узнать насчет квартиры, и, отстранив неопытную секретаршу, он сам занялся ею. Его тревожило и привлекало ее изящество, стройная фигура, черное полотняное платье в белую крапинку — такое легкое, элегантное. Широкая черная шляпа затеняла ее лицо. У нее были блестящие глаза, нежный округлый подбородок, гладкие розовые щеки. Бэббит гадал, накрашена она или нет, но в женских уловках он разбирался хуже любого мужчины.
Она села, вертя в руках лиловый зонтик. Голос у нее был мягкий, но без всякого кокетства.
— Не знаю, сможете ли вы мне помочь.
— С наслаждением!
— Я везде искала, по… Знаете, мне нужна небольшая квартира, одна — или, может быть, две спальни, гостиная, кухонька и ванная, но главное, хочется найти что-нибудь приятное, не в этих унылых старых домах, но и не в самых новых, там обычно такие ужасные, крикливые канделябры. И платить слишком дорого я тоже не в состоянии. Меня зовут Танис Джудик.
— Кажется, у меня есть одна подходящая квартирка. Хотите проехаться, посмотреть?
— Хорошо, у меня есть часа два свободных.
В новом доме на Кэвендиш-стрит у Бэббита была квартира, которую он придерживал для Сидни Финкельштейна, но при мысли, что можно проехаться с этой приятнейшей дамой, он изменил своему другу Финкельштейну и галантно сказал:
— Посмотрим, чем я могу быть вам полезен!
Он вытер для нее сиденье в машине и дважды рисковал жизнью, хвастая своими шоферскими талантами.
— А вы отлично правите! — сказала она.
Ему нравился ее голос. «Такой музыкальный, — подумал он, — чувствуется культура, не то что у Луэтты Свенсон, — сплошной визг и хохот».
Он гордо сказал:
— Знаете, многие боятся и ведут машину так медленно, что только всем мешают. Самый надежный, водитель тот, кто умеет владеть машиной и вместе с тем, когда надо, не боится скорости. Вы со мной согласны?
— Ода!
— Ручаюсь, что вы правите как бог!
— О нет, по правде говоря — не очень хорошо… Конечно, у нас была своя машина, — я хочу сказать, при покойном муже, и я иногда делала вид, будто правлю, но я не верю, что женщина может научиться водить машину не хуже мужчины!
— Как сказать, некоторые женщины отлично правят!
— Да, конечно, те, кто подражает мужчинам, играет в гольф и вообще портит себе цвет лица, не бережет руки…
— Это верно. Я сам никогда не любил мужеподобных женщин.
— Нет, я хочу сказать — я их, конечно, очень уважаю, по сравнению с ними чувствуешь себя такой беспомощной, ненужной.
— О, какая чепуха! Ручаюсь, что вы играете на рояле как бог!
— О нет, по правде сказать, — не очень хорошо…
— А я уверен, что играете!
Он взглянул на ее гладкие руки, на кольца с бриллиантом и рубином. Она перехватила его взгляд, мягким кошачьим движением сплела тонкие белые пальцы, что окончательно привело его в восхищение, — и грустно протянула:
— О, я люблю играть, вернее, люблю побренчать на рояле, но я никогда не училась по-настоящему. Мистер Джудик всегда говорил, что из меня вышла бы прекрасная пианистка, если я бы только училась, но, по-моему, он мне просто льстил!
— А по-моему — нет! Я уверен, что у вас есть темперамент.
— О-оо… А вы любите музыку, мистер Бэббит?
— Еще бы! Только, пожалуй, я не очень люблю всякую эту классику!
— Что вы! Я обожаю Шопена!
— Неужели? Ну конечно, я тоже хожу на всякие серьезные концерты, но больше всего я люблю хороший джаз, знаете, когда они разойдутся и контрабасист как завертит свою бандуру, как заколотит по ней смычком!
— Ах да! Я тоже люблю танцевальную музыку. Люблю танцевать, а вы, мистер Бэббит?
— Еще бы! Но, по правде говоря, танцую я не очень хорошо.
— О, я уверена, что вы научитесь. Хотите, я поучу вас? Я кого хотите могу научить.
— И вы согласитесь дать мне когда-нибудь урок?
— Ну конечно!
— Берегитесь, не то поймаю вас на слове! Вот погодите, приду к вам на новую квартиру и заставлю меня учить!
— Ну что ж… — Она не обиделась, но и не проявила особой радости. Он мысленно предостерег себя: «Опомнись, балда! Не сваляй опять дурака!» — и снисходительно стал объяснять своей спутнице:
— Конечно, мне хотелось бы танцевать, как танцует молодежь, но я вам скажу вот что: я считаю, что каждый человек должен принимать полное, я бы сказал, творческое участие в созидании жизни, изменять мир, да и чего-то достигнуть для себя лично. Вы со мной согласны?
— О, безусловно!
— Потому-то мне и приходится жертвовать многим, чем я с удовольствием занялся бы, хотя должен сказать, что в гольф я играю ничуть не хуже других.
— О, я так и думала!.. Вы женаты?
— М-мм… да… и мм-ммм… у меня много общественных обязанностей. Я вице-председатель клуба Толкачей и ведаю одной из комиссий Всеобщего объединения посредников по реализации недвижимости, а это влечет за собой большую работу и ответственность — хотя фактически дело это весьма неблагодарное!
— О, я знаю! Общественные деятели никогда не получают должного признания!
Они посмотрели друг на друга с величайшим уважением, а на Кэвендиш-стрит он рыцарски помог ей выйти, широким жестом обвел дом, словно преподнося ей подарок, и внушительно приказал лифтеру поторопиться с ключами. В лифте они стояли совсем близко друг к другу, и он был взволнован, но сдержан.
Квартира оказалась прелестной, с белыми дверными и оконными наличниками и серо-голубыми стенами. Миссис Джудик в полном восхищении согласилась взять ее, и, когда они возвращались к лифту, она тронула Бэббита за рукав и проворковала:
— Ах, я так счастлива, что обратилась к вам! Так приятно встретить человека с настоящим Пониманием. О, вы не представляете себе, какие квартиры мне показывали некоторые люди!
Он инстинктивно, но отчетливо ощутил, что мог бы обнять ее за талию, но воздержался, с преувеличенной вежливостью подсадил ее в машину и отвез домой. Возвращаясь в контору, он всю дорогу ругательски ругал себя:
— Слава богу, очухался… А, черт, и почему я не попытался… Чудо, а не женщина! Очарование! Настоящая фея! Чудные глаза, губы — просто прелесть, и эта тонкая талия — никогда не расплывется, как у других женщин!.. Нет, нет, нет! Она — настоящая культурная леди! И умница какая, удивительно, я таких никогда не видел. Все понимает — и общественные вопросы, и все… Эх, черт бы меня подрал, ну почему было не попытаться… О, Танис!!!

Он был расстроен, он недоумевал, но ему стало ясно, что его влечет молодость, именно молодость как таковая. И особенно смущала его одна девушка — хотя с ней он не сказал ни слова. Она работала маникюршей за крайним столиком справа в парикмахерской «Помпея». Девушка была маленькая, черненькая, быстрая и веселая. Ей было лет девятнадцать, от силы двадцать. Она всегда носила прозрачные розовые блузки, сквозь которые просвечивали ее плечи и черные ленточки рубашки.
В обычный день он отправился стричься в парикмахерскую «Помпея». Как всегда, он чувствовал себя предателем по отношению к соседней с ним парикмахерской в Ривс-Билдинг. Но впервые он тут же отбросил всякие угрызения совести: «К черту, не стану ходить туда, раз мне неохота! Кто они мне, эти парикмахеры? Буду стричься, черт возьми, там, где мне, черт подери, захочется! И не желаю больше об этом думать! Хватит покровительствовать кому попало против собственного желания! Ничего это не дает! Кончено!»
Парикмахерская «Помпея» помещалась в нижнем этаже отеля «Торнлей», самого большого и самого вызывающе модного отеля в Зените. Покатые мраморные ступени с изогнутыми медными перилами вели из холла отеля вниз в парикмахерскую. Она была отделана черными, белыми и красными плитками, с потрясающим вызолоченным потолком и фонтаном, куда дебелая нимфа без конца лила воду из малинового рога изобилия. Сорок парикмахеров и девять маникюрш работали без передышки, а у дверей шестеро цветных швейцаров встречали посетителей, почтительно отбирали у них шляпы и воротнички и провожали в зал ожидания, где на ковре, расстилавшемся, как тропический остров, среди белизны пола, стоял десяток кожаных кресел и стол, заваленный журналами.
Швейцар, встретивший Бэббита, услужливый седовласый негр, оказал ему честь, высоко ценившуюся в городе Зените: он приветствовал его по имени. Но Бэббит сразу огорчился: его хорошенькая маникюрша была занята. Она делала ногти какому-то расфуфыренному франту, пересмеиваясь с ним. Бэббит возненавидел этого человека. Он подумал — не переждать ли, но немыслимо было остановить мощную машину парикмахерской, и Бэббит был тут же посажен в кресло.
Вокруг него все дышало роскошью, утонченностью, богатством. Один из посвященных подвергался облучению ультрафиолетовыми лучами, другому мыли голову шампунем. Подмастерья подкатывали чудодейственные электромашины для вибрационного массажа. Парикмахеры хватали горячие салфетки из какой-то никелированной гаубицы и, приложив их на секунду к щеке клиента, небрежно отшвыривали прочь. Напротив кресел на широкой мраморной полке стояли сотни лосьонов — янтарных, рубиновых, изумрудных. Бэббиту льстило, что ему лично прислуживают два раба — парикмахер и чистильщик ботинок. Он был бы совершенно счастлив, если бы при нем была еще и маникюрша. Парикмахер подстригал ему волосы и спрашивал его мнение о скачках в Гавр-де-Грасе, о бейсбольном сезоне и мэре Прауте. Мальчик-негр мурлыкал: «Прощайте, летние встречи!» — и в такт песенке полировал башмаки вытертой до блеска бархаткой, натягивая ее с такой силой, что она щелкала, как струна банджо. Парикмахер отлично знал, как угождать клиентам, Бэббит чувствовал себя богатым и знатным от одних только почтительных вопросов: «Какой лосьон вы предпочитаете, сэр? Есть ли у вас сегодня время, сэр, для массажа лица? У вас кожа на голове суховата, разрешите, я вам сделаю также массаж головы».
Больше всего Бэббит любил мыть голову. Парикмахер взбил у него на волосах пышную, как крем, пену и потом, когда Бэббит, укутанный полотенцами, нагнулся над чашкой, облил его горячей водой, щекотавшей кожу, и под конец окатил ледяной струей. От неожиданного ощущения ледяного холода у Бэббита заколотилось сердце, дыхание перехватило, по спине пробежал электрический ток. Такие ощущения вносили разнообразив в жизнь. Бэббит поднял голову и величественно обвел взглядом парикмахерскую. Мастер с особым старанием вытер его мокрые волосы и обернул голову полотенцем в виде тюрбана, так что Бэббит сразу стал похож на пухлого калифа, сидящего на превосходно сконструированном передвижном троне. Тоном доброго малого, который, однако, потрясен величием калифа, парикмахер спросил:
— Разрешите протереть лосьоном «Эльдорадо», сор? Чрезвычайно полезно для кожи. Кажется, в прошлый раз я протирал вам волосы именно этим составом?
Хотя этого и не было, но Бэббит согласился:
— Что ж, давайте!
И тут у него екнуло сердце: его маникюрша освободилась. «Пожалуй, надо сделать маникюр!» — прогудел он и с волнением смотрел, как она подходила, черненькая, улыбающаяся, такая маленькая и нежная. Маникюр придется кончать за ее столиком, можно будет поговорить так, чтобы парикмахер не подслушивал. Он ждал, довольный, стараясь не смотреть на нее, пока она подпиливала ему ногти, а мастер брил его и потом натирал его горящие щеки теми диковинными смесями, которые парикмахеры начали изобретать еще с незапамятных времен. Когда парикмахер кончил свое дело и Бэббит пересел за столик девушки, он с восхищением осмотрел мраморную доску с вделанной в нее чашкой для воды и крохотными серебряными кранами и остался очень доволен, что ему доступна такая роскошь. Когда она вынула из чашки его мокрую руку, кожа на ладони стала настолько чувствительной от теплой мыльной воды, что он особенно остро почувствовал прикосновение крепких девичьих пальчиков. Его умиляли ее розовые блестящие ноготки. Вся рука показалась ему прелестней, даже изящней, чем тонкие пальцы миссис Джудик. С каким-то мучительным восторгом переносил он боль от острого ножичка, которым девушка отодвигала кожицу на ногтях. Он старался не смотреть на линию очень юной груди, на тонкие плечи, особенно выделявшиеся под прозрачным розовым шифоном. Вся она казалась ему очаровательной безделушкой, и, когда он заговорил, стараясь произвести на нее впечатление, голос его прозвучал робко, как у провинциального парня на первой вечеринке:
— Что, жарко сегодня работать, а?
— Да, страшно жарко. Вы в последний раз, видно, сами стригли себе ногти?
— М-да, кажется, сам.
— Надо всегда делать маникюр.
— Да, пожалуй, надо… Я…
— Нет ничего приятнее хорошо отделанных ногтей. Я считаю, что по ногтям сразу можно узнать настоящего джентльмена. Вчера тут у нас был один агент по автомашинам, так он говорит, что сразу можно оценить человека по его машине, а я ему прямо сказала: «Глупости, умному человеку стоит только глянуть на ногти, он сразу скажет, джентльмен перед ним или деревенщина».
— Да, пожалуй, это верно. А особенно… я хочу сказать, у такой хорошенькой девчушки всякому захочется почистить когти.
— Что ж, может, я еще молодая, но я стреляный воробей, порядочного человека отличу с первого взгляда — я всех насквозь вижу! Никогда бы не стала так откровенно говорить с человеком, если бы не видела, что он — славный малый.
Она улыбнулась. Ее глаза казались Бэббиту ласковыми, как апрельская капель. Он внушительно и серьезно сказал себе: есть, конечно, грубияны, которые могут подумать, что если девушка служит маникюршей и мало чему училась, так она уже бог знает кто, но он. Бэббит, демократ, он в людях разбирается! Он старался уверить себя, что она славная девушка, хорошая девушка — хорошая, но, слава богу, не ханжа. Он спросил с глубочайшим сочувствием:
— Наверно, вам попадаются страшные нахалы?
— Ох, да еще какие! Слушайте, ей-богу, есть такие франты, которые считают, — раз девушка работает в парикмахерской, значит, им все с рук сойдет. И чего они только не наговорят, кошмар! Но можете мне поверить, я-то знаю, чем отвадить этих котов! Как гляну на пего, как спрошу: «Вы что ж, не знаете, с кем разговариваете?» — и он тут же смывается, исчезает, как сон любви молодой. Не хотите ли баночку пасты для ногтей? Придает блеск, безвредна в употреблении, сохраняется очень долго!
— Конечно, отчего не попробовать. Скажите… скажите, я тут бываю с самого открытия и до сих пор… — С деланным удивлением: — До сих пор не знаю, как вас зовут!
— Правда? Вот потеха! А я тоже не знаю, как вас звать!
— Нет, кроме шуток! Как ваше прелестное имя?
— О, не такое уж оно прелестное! Что-то в нем есть жидовское. Но мы-то не жиды. Папаша моего папы был каким-то знатным типом в Польше, а здесь ко мне как-то заходил один джентльмен, он что-то вроде графа…
— Вроде графина, наверно!
— Кто рассказывает — вы или я? Какой умный! Так вот этот клиент сказал, что он знал папиных родичей там, в Польше, и у них был роскошный большой дом. Прямо на берегу озера. — С сомнением: — Может, вы мне не верите?
— Нет. То есть да, конечно, конечно, верю! Что ж тут такого? Я вам вот что скажу, крошка, и не думайте, будто я вас разыгрываю, но, честное слово, каждый раз, как я вас видел, я говорил себе: «В этой девочке течет голубая кровь!»
— Ей-богу, не врете?
— Конечно, не вру! Ну, говорите же — мы ведь с вами друзья, — как ваше прелестное имечко?
— Ида Путяк. Не особенно красиво, верно? Я всегда говорю матери: «Мама, почему вы не назвали меня Долорес или еще как-нибудь пошикарней?»
— А по-моему, расчудесное имя — Ида!
— А я угадала, как вас зовут!
— А может, и не угадали! Конечно, нет! Не такой уж я известный человек…
— Ведь вы — мистер Зондгейм, коммивояжер фирмы «Дивная посуда» — угадала?
— Ну нет! Я — мистер Бэббит, посредник по недвижимому имуществу!
— О, простите, пожалуйста! Да, конечно! И вы живете в Зените?
— Да-с! — коротко отрезал он, как человек, оскорбленный в лучших своих чувствах.
— Ах, да, да! Я читала ваши объявления. Очень красивые!
— М-мм… Н-да… А может быть, вы читали и о моих выступлениях?
— Ну конечно, конечно! Правда, читать мне особенно некогда, но… наверно, вы меня считаете за дурочку!
— Нет, вы — душечка!
— Что вы! Знаете, в нашей работе есть одна хорошая сторона. Встречаешься с ужасно интересными людьми, с настоящими джентльменами, и от разговоров становишься такой развитой, потом прямо с первого взгляда определяешь человека!
— Послушайте, Ида, прошу вас, не считайте меня нахалом… — Ему стало жарко при мысли, как унизительно получить от этой девочки отказ, и как опасно, если она согласится. Он отведет ее пообедать, но что, если его друзья увидят их, осудят… Но он уже не мог удержаться: — Не сочтите меня нахалом, но как было бы чудно, если б мы с вами как-нибудь вечерком вместе пообедали…
— Право, не знаю, можно ли… Один джентльмен меня тоже всегда приглашает. Ко как раз сегодня я свободна.

А почему, собственно говоря, уверял он себя, почему бы и не пообедать с бедной девушкой, для которой истинное благо — общаться с таким зрелым и образованным человеком, как он. Но чтобы не попасться на глаза тем, кто этого не поймет, он решил свезти ее в ресторан Биддлмейера, на окраине города. В такой тихий жаркий вечер приятно прокатиться, может быть, он пожмет ей ручку — нет, он даже этого не станет делать! Правда, девушка, как видно, покладистая, стоит только взглянуть на ее голые плечики, но пусть его повесят, если он начнет приставать к ней только потому, что она этого ждет.
Но в этот день его машина вдруг испортилась: что-то случилось с зажиганием. А ему до зарезу нужна была машина к вечеру! Со злостью он проверил свечи, долго осматривал распределительный щит. Однако даже от самых свирепых его взглядов упрямая машина не тронулась с места, и ее пришлось со стыдом волочить в гараж. Бэббит снова ожил при мысли о такси. В такси было что-то шикарное и вместе с тем заманчиво грешное.
Но когда они встретились на углу, в двух кварталах от отеля «Торнлей», девушка сказала:
— Ах, такси?.. А я думала, у вас своя машина!
— Ну конечно! Конечно, у меня своя машина. Но сегодня она в ремонте.
— Ага… — протянула она таким тоном, будто не в первый раз слышала эти сказки.
Всю дорогу до ресторана Биддлмейера он пытался завести дружеский разговор, но все попытки как об стену разбивались об ее болтовню. С бесконечным возмущением она рассказывала во всех подробностях, как она осадила этого наглеца, старшего мастера, и как она с ним расправится, если он еще раз осмелится сказать, что она «лучше умеет трепать языком, чем чистить людям копыта».
В ресторане Биддлмейера нельзя было достать ничего спиртного. Метрдотель не желал понять, кто такой Джордж Ф.Бэббит. Они сидели, обливаясь потом, перед огромным блюдом жаркого и разговаривали о бейсболе. Когда он попытался взять Иду за руку, она весело и дружелюбно сказала: «Осторожней! Этот официант подсматривает!» Но когда они вышли, их встретила лукавая летняя ночь, недвижный воздух и молодой месяц, плывущий над неузнаваемо преображенными кленами.
— Поедем куда-нибудь, где можно выпить и потанцевать, — настаивал он.
— С удовольствием, только не сегодня! Обещала маме вернуться пораньше!
— Глупости! Кто же в такую чудную ночь сидит дома!
— Мне и самой хочется, но мама меня заругает!
Его пробирала дрожь. В ней воплотилась для него вся молодость, вся прелесть… Он обнял ее за талию. Она бесстрашно прижалась к его плечу, и он торжествовал. Но она тут же сбежала по ступенькам ресторана, щебеча:
— Поедем, Джорджи, прокатимся, может быть, станет не так жарко.
То была настоящая ночь для влюбленных. У обочин, по всему шоссе до самого Зенита, под ласковым невысоким месяцем, стояли машины, и в каждой смутно виднелись мечтательные пары. Бэббит жадно протянул руки к Иде и, когда она погладила их, замер от благодарности. Никаких подходов, никакой борьбы, — он поцеловал ее, и она ответила непринужденно и просто за неподвижной спиной шофера.
У нее упала шляпка. Ида высвободилась из объятий Бэббита, чтобы поднять ее.
— Не надо, брось! — умолял он.
— Что? Бросить шляпу? Дудки!
Он ждал, пока она приколет шляпку, потом его рука снова прокралась к ней. Она отстранилась и сказала наставительно-материнским голоском:
— Не шали, мой дружок! Не огорчай мамочку. Сядь как следует, будь умницей, смотри, какая хорошая ночь! Если будешь пай-мальчиком, я тебя, может быть, поцелую на прощание! А теперь дай-ка мне сигаретку!
Он заботливо зажег сигарету, спросил, удобно ли ей сидеть. Потом отодвинулся от нее как можно дальше. Он весь похолодел от такой неудачи. Никто не мог точнее, яснее и неоспоримее, чем сам Бэббит, сознавать, какой он дурак. Он подумал, что с точки зрения почтенного доктора Джона Дженнисона Дрю он нехороший человек, а с точки зрения мисс Иды Путяк — старый зануда, которого приходится терпеть ради того, чтобы хорошо пообедать.
— Миленький, да ты, никак, вздумал дуться?
Голосок у нее был нахальный. Больше всего ему хотелось выпороть ее. Он мрачно подумал: «Еще смеет так со мной разговаривать, оборвыш несчастный! Эмигрантское отродье! Нет, надо поскорей от нее отвязаться, вернуться домой, а там можно поносить себя за глупость сколько душе угодно!»
Он фыркнул вслух:
— Я? Дуться? Глупышка, чего мне на тебя дуться? Но вот что я тебе скажу, Ида, послушай дядю Джорджа внимательно. Я хочу сказать, что нехорошо все время ссориться со старшим мастером. У меня огромный опыт в обращении с подчиненными, и я тебе скажу — нельзя восстанавливать против себя старших.
Около убогого деревянного домишка, где она жила, он торопливо и вежливо распрощался с ней, но, отъезжая, мысленно взмолился: «О господи боже мой!..»

25

Он проснулся, блаженно потягиваясь и слушая, как чирикают воробьи, и тут же вспомнил, что все плохо, что он решил было сойти с пути истинного, но это занятие ничуть его не прельщает. А зачем, подумал он, надо бунтовать? И против чего? Почему не взяться за ум, не прекратить эту идиотскую беготню, жить спокойно для своей семьи, для дела, для друзей по клубу? Что для него этот бунт? Одни терзания и стыд — стыд оттого, что всякая нищенка, вроде Иды Путяк, обращается с ним, как с нашкодившим мальчишкой! И все же… Вечно он возвращался к этому «и все же»! Несмотря на терзания, он уже не мог примириться с миром, в котором усомнился, с миром, который казался ему нелепым.
И только в одном он поклялся себе: «Кончена эта беготня за юбками!»
Правда, к середине дня он уже и в этом не совсем был уверен. Если ни в мисс Мак-Гаун, ни в Луэтте Свенсон, ни в Иде Путяк он не нашел той единственной — прекрасной и нежной, это еще не значит, что ее нет на свете. Его преследовало старое наваждение, что где-то существует вполне реальная «она», которая поймет его, оценит и осчастливит.

Миссис Бэббит вернулась в августе.
Раньше, когда она уезжала, он скучал без ее успокоительного голоса и устраивал праздник по случаю ее приезда. А теперь, хотя он и не решался огорчить ее даже отдаленным намеком в письмах, он жалел, что она возвращается, прежде чем он пришел в себя, и его смущало, что надо ехать встречать ее на вокзал, делая веселое лицо.
Не спеша он приехал на вокзал и начал пристально изучать объявления разных курортов, лишь бы не разговаривать со знакомыми и не выдать свое беспокойство. Но он был человек привычный. Когда поезд с грохотом подкатил к перрону, он был уже там, заглядывал во все окна и, увидев жену среди пассажиров, двигавшихся к выходу, замахал шляпой. Подойдя к ней, он поцеловал ее и воскликнул:
— Ну, здравствуй, здравствуй! А ты чудесно выглядишь, ей-богу, чудесно!
Тут же стояла Тинка. Вот это настоящее — эта смешная курносая девчонка с веселыми глазами, она любит его, она в него верит, — и он обнял Тинку, подхватил на руки и так стиснул, что она запищала. В эту минуту он стал опять таким, как прежде, — уравновешенным, спокойным.
Тинка уселась рядом с ним в машину, держась одной рукой за руль и делая вид, что помогает править, а он громко кричал жене:
— Честное слово, девочка будет водить машину лучше нас всех! Держит руль, как заправский шофер!
И все время он боялся той минуты, когда останется с женой наедине и она терпеливо будет ждать проявлений страсти.

В семье было молчаливо принято решение, что отпуск он должен провести один, съездить на недельку-другую в Катобу, но его мучили воспоминания о том, как год назад он был с Полем в Мэне. Он представлял себе, как он возвращается туда и там обретает мир в воспоминаниях о Поле, в жизни простой и мужественной. Словно молнией пронзила его мысль, что теперь он и вправду может поехать один. И все-таки как ему поехать? Как оставить контору, — да и Майре покажется странным, чего это он вдруг поехал туда один. Конечно, он давно решил делать все, что ему вздумается, — какого черта, в самом деле… Но как это вдруг уехать в Мэн!
После долгих раздумий он все же уехал.
Так как невозможно было объяснить жене, что он едет в лесную глушь искать призрак Поля, он пустил в ход ложь, подготовленную еще в прошлом году и до сих пор практически не использованную. Он сказал, что ему надо повидать по делу одного человека в Нью-Йорке. Но даже самому себе он не сумел бы объяснить, почему он взял из банка на несколько сот долларов больше, чем могло понадобиться, и почему так нежно поцеловал на прощание Тинку, приговаривая: «Господь с тобой, крошка!» Он махал ей из окна поезда, пока она не стала казаться маленьким алым пятнышком рядом с большим коричневым пятном, в которое превратилась миссис Бэббит, стоявшая в конце длинного бетонного перрона с широкими решетчатыми воротами. С грустью он смотрел на убегающие предместья Зенита.
Всю дорогу на север ему мерещились мэнские проводники: простые, сильные и смелые, веселые за игрой в покер, в хижинах под бревенчатым потолком, опытные охотники на лесных дорогах и переправах через стремнины. Особенно вспоминался ему Джо Пэрадайз — полуянки-полуиндеец. Если б только можно было купить дальнюю делянку в лесу и вместе с таким человеком, как Джо, заняться тяжелой физической работой, жить на приволье, носить фланелевые рубашки и никогда не возвращаться к скучным приличиям и условностям!
А не то стать траппером, каких показывают в канадских фильмах, врубаться в чащу, ночевать в Скалистых горах, превратиться в молчаливого, сурового пещерного человека! Почему бы и нет? Он может так жить! У семьи хватит денег, а потом Верона выйдет замуж, Тед станет самостоятельным. Старый Генри Т. о них позаботится. Честное слово! Почему бы и не жить так? Жить по-настоящему!..
Ему очень хотелось этого, он признался себе, что ему только этого и хочется, и вдруг сам почти поверил, что непременно так и сделает. И когда здравый смысл ворчал: «Чепуха! Порядочные люди не убегают от семьи, от компаньонов, это не полагается — и все!» — Бэббит с мольбой ответил себе: «Неужто это труднее, чем Полю пойти в тюрьму, — о господи, какая бы это была жизнь! Мокасины — шестистволка — пограничный городок — азартная игра — ночевки под звездами — стать настоящим мужчиной с настоящими людьми, вроде Джо Пэрадайза — о черт!»
И снова он очутился в Мэне, снова стоял на той же пристани у лесной гостиницы, снова храбро сплевывал в подернутую тонкой рябью воду, и над ним шумели сосны, сияли вершины гор, и форель выскакивала из воды и падала, оставляя расходящиеся круги. Он поспешил в хижину проводников, как в родной дом, к родным людям, по которым давно стосковался. Они так ему обрадуются! Вскочат, крикнут: «Ого! Мистер Бэббит приехал! Он не из этих городских франтов! Настоящий парень!»
В дощатой, тесно заставленной хижине, у засаленного стола, играли засаленными картами проводники: их было человек шесть, все немолодые, в старых штанах и просторных старых шляпах. Они мельком взглянули на Бэббита, кивнули ему. Джо Пэрадайз, загорелый старик с огромными усами, проворчал: «Здорово! Приехали?»
Наступило молчание, прерываемое только стуком фишек.
Бэббит сиротливо стоял около них. Понаблюдав их сосредоточенную игру, он робко спросил:
— Можно и мне, Джо?
— Чего ж. Садитесь. Сколько вам фишек? Вы, что ли, в прошлом году приезжали сюда с женой? — пробурчал Джо.
Вот как было встречено возвращение Бэббита в родной дом!
Целых полчаса он играл молча. Голова у него трещала от дыма трубок и дешевых сигар, и ему надоели флеши и пары, надоело, что никто не обращает на него внимания. Он заговорил с Джо:
— Заняты?
— Нет.
— Хотите ко мне в проводники?
— Ну что ж. Я до следующей недели свободен.
Особой радости по поводу предложенной ему дружбы Джо не проявил. Бэббит уплатил свой проигрыш и вышел из хижины в какой-то ребяческой обиде. Джо высунул голову из клубов дыма, как тюлень из прибрежной пены, проворчал: «Завтра зайду!» — и снова углубился в созерцание своих трех тузов.
Ни в безмолвии охотничьего домика, пахнущего свежеоструганной сосной, ни на озере, ни в красоте закатных облаков, выплывших из-за фиолетовой дымки гор, Бэббит не мог ощутить рядом с собой Поля, почувствовать его успокоительное присутствие. Он был так одинок, что после ужина разговорился у камина в холле гостиницы с древней старушкой, очень восторженной и очень болтливой. Он рассказывал ей о будущих успехах Теда в университете и о том, как умно разговаривает Тинка, пока от этих воспоминаний его не охватила тоска по дому, откуда он уехал навсегда.
Сквозь тьму, сквозь северную сосновую тишь он пробрался к озеру и нашел лодку. Весел не было, но он взял доску и, неловко примостившись на середине скамьи, не греб, а скорее тыкал в воду этой доской, пока не выбрался на простор озера. Освещенные окна гостиницы и охотничьих хижин стали желтыми точками, роем светляков у подножья горы Сэчем. Сама гора казалась еще выше, еще невозмутимее в усеянной звездами темноте, озеро блестело, словно выложенное черным мрамором, и конца ему не было видно. Бэббит чувствовал себя ничтожным, безгласным, слегка запуганным, но это сознание собственного ничтожества заставило его забыть, что он — мистер Джордж Ф.Бэббит, важный гражданин города Зенита. На душе стало грустно и легко. Теперь ему казалось, что Поль с ним, он представлял себе, как его друг, свободный от тюрьмы, от Зиллы и от деловой спешки, играет на скрипке, сидя на корме. «Так и буду жить! — клялся Бэббит. — Ни за что не вернусь! Поля нет, а больше я не хочу никого видеть, надоели! Дурак я, что обиделся на Джо за то, что он не вскочил, не бросился мне на шею. Он человек лесной, себе на уме, не станет он гоготать и трещать без умолку, как городские люди. Надо уйти с ним в горы, на лесные тропы! Вот где настоящая жизнь!»

Джо явился в охотничью хижину к Бэббиту в девять часов утра. Бэббит встретил его, как пещерный житель — пещерного жителя.
— Ну как, Джо, хочется уйти в леса, подальше от этих дурацких сопляков-дачников, от всяких баб и прочен ерунды?
— Как угодно, мистер Бэббит.
— Что, если мы отправимся на озеро Бокс-Кар — говорят, там хижина пустует — и поживем в ней?
— Да как хотите, мистер Бэббит, до озера Скаутвит будет поближе, а рыбалка там тоже хороша.
— Нет, хочется в настоящую глушь.
— Как угодно.
— Навьючим на спину тюки, пойдем лесом, побродим как следует!
— А не проще ли водой, через озеро Чог? До самого места на моторке — там есть плоскодонка с новым мотором.
— Нет уж, слуга покорный! Нарушать тишину грохотом мотора? Ни за что на свете! Захватите пару носков и рюкзак да скажите в отеле, какой харч нам дать с собой. Я вас не задержу.
— Туристы как-то больше любят на моторке. Больно далеко идти.
— Слушайте, Джо, неужто вы не любите ходить?
— Не то что не люблю, могу и пойти. Только я так далеко уж лет шестнадцать не ходил. Туристы больше на лодке ездят. Но раз вам угодно, — что ж, могу и пойти. — Джо ушел в очень плохом настроении.
Бэббит позабыл эту жестокую обиду еще до того, как Джо вернулся за ним. Он представлял себе, как Джо разойдется и начнет рассказывать занятнейшие истории. Но Джо не разошелся даже в лесу. Он упорно тащился сзади Бэббита, и как Бэббиту ни резал плечи рюкзак, как ни пыхтел он на подъемах, он все время слышал, что его проводник пыхтит ничуть не меньше. Но дорога оказалась приятной: тропа, усыпанная коричневой хвоей, с торчащими везде корневищами, вилась между лиственниц, папоротников, неожиданных березовых рощиц. К Бэббиту вернулась прежняя вера, он радовался, что пот льет с него градом. Остановившись передохнуть, он с довольным смешком сказал:
— Для таких старикашек мы неплохо справляемся, верно?
— Угу! — согласился Джо.
— А как тут красиво! Смотрите, вон, за деревьями, видно озеро. Клянусь честью, Джо, вы сами не цените, какой вы счастливый, что живете в лесу, а не в городе, где трамваи грохочут, машинки трещат и от людей житья нет! Вот если б я знал лес, как вы! Скажите, как называется этот алый цветочек?
Джо сердито посмотрел на цветок, потирая натруженную спину.
— А кто его знает! Одни так зовут, другие — иначе. А я называю его «красный цветок» — и все.
К счастью, Бэббит совершенно потерял способность мыслить, когда ходьба превратилась в слепое спотыканье. Его одолевала усталость. Казалось, его толстые ножки идут сами по себе, помимо воли, и он машинально вытирал пот, застилавший глаза. От усталости он даже не обрадовался, когда, прошагав целую милю под палящим солнцем по гати через болото, где над низким кустарником жужжали тучи мух, они наконец добрались до прохладного берега озера Бокс-Кар. Когда Бэббит снял со спины рюкзак, он зашатался, теряя равновесие, и чуть не упал. Улегшись под широкогрудым кленом около охотничьей хижины, он блаженно почувствовал, как сон разливается по усталому телу.
Проснулся он в сумерках, когда Джо ловко стряпал к ужину яичницу с ветчиной и оладьи, и в нем снова воскресло восхищение этим сыном лесов. Он сел на пень, чувствуя себя настоящим мужчиной.
— Скажите, Джо, а что бы вы сделали, если бы у вас была куча денег? Что было бы лучше — остаться проводником или взять делянку в самой глухомани и жить вольной птицей?
Впервые Джо несколько оживился. Он пожевал табачную жвачку и проворчал:
— Я сам часто об этом думаю. Были бы у меня деньги, поехал бы в Тинкерс-Фоллз и открыл там хороший обувной магазин!
После ужина Джо предложил сыграть в покер, но Бэббит решительно отказался, и Джо с удовольствием лег спать в восемь часов. Бэббит сидел на пне, глядя на темное озеро и отгоняя комаров. Кроме храпящего проводника, на десять миль — ни живой души. Никогда в жизни он не чувствовал себя таким сильным. И его мысли снова перенеслись в Зенит.
Снова он забеспокоился — не переплачивает ли мисс Мак-Гаун за копирку. Его снова обижали и радовали упорные насмешки за столом «дебоширов». Он подумал — а что сейчас делает Зилла Рислинг? Подумал и о том, будет ли Тед, после «взрослой» летней работы в гараже, заниматься как следует в университете? Он думал и о своей жене. «Если бы — если бы только она не была всегда так довольна, так удовлетворена этой налаженной жизнью… Нет! Не хочу! Не вернусь ни за что! Через три года мне будет пятьдесят. Через тринадцать лет — шестьдесят. Хочу пожить в свое удовольствие, пока не поздно! Плевать мне на все! Я так хочу!»
Он подумал об Иде Путяк, о Луэтте Свенсон, об этой симпатичной вдовушке — как ее фамилия? да, Танис Джудик, — для которой он нашел квартиру. Мысленно он вел с ними разговор. Потом спохватился:
— Что это, никак не могу забыть о людях!
И тут он понял, что бежать глупо, потому что от самого себя все равно не убежишь.
С этой минуты он уже стремился в Зенит. Со стороны его отъезд ничем не походил на бегство, но это было настоящее бегство: через четыре дня он уже сидел в зенитском поезде. Он знал, что едет обратно не потому, что ему хочется, а потому, что ничего другого не остается. Снова и снова он проверял свое последнее открытие: да, он не мог убежать из Зенита, убежать от своей семьи, своей работы, потому что в мозгу у него засели и семья, и работа, и каждая улица, каждая забота, каждая удача Зенита.
— И все-таки я… я что-нибудь сделаю! — клялся он, и ему хотелось, чтобы эта клятва звучала мужественно и смело.

26

Он шел по вагонам, отыскивая знакомые лица, но встретил только одного знакомого, да и то это был всего лишь Сенека Доун, адвокат, который имел счастье окончить университет вместе с Бэббитом, потом стал юрисконсультом какой-то корпорации, а впоследствии совсем свихнулся, выставил свою кандидатуру по списку фермеров и рабочих и якшался с отъявленными социалистами. И хотя Бэббит объявил себя бунтарем, ему, естественно, не хотелось, чтобы его увидели вместе с таким фанатиком. Но во всех пульмановских вагонах не было ни одной знакомой души, и он нерешительно остановился. Сенека Доун, худощавый и лысоватый, очень походил на Чама Фринка, но на лице у него не было постоянной ухмылки, как у Чама. Он читал книгу с заглавием «Путь всякой плоти». Бэббиту эта книга показалась религиозной, и он подумал, что, может быть, Доуна обратили на путь истинный и он стал порядочным человеком и патриотом.
— Привет, Доун! — окликнул он адвоката.
Доун поднял глаза. Голос у него был удивительно добрый.
— А, Бэббит, здравствуй! — сказал он.
— Далеко ездил?
— Да, был в Вашингтоне.
— Ого, в Вашингтоне! Как там наше правительство?
— Ну, как сказать… да ты присаживайся!
— Спасибо. Пожалуй, сяду. Да, да! Много воды утекло с тех пор, как мы с тобой в последний раз говорили, Доун. А я… я даже огорчился, что ты не пришел на наш товарищеский обед.
— А-а, спасибо!
— Ну, как твои профсоюзы? Опять выставишь свою кандидатуру в мэры?
Доуну, видно, не сиделось на месте. Он перелистал свою книгу. Потом сказал: «Возможно!» — и при этом улыбнулся, как будто разговор шел о пустяках.
Бэббиту понравилась его улыбка, захотелось поддержать разговор.
— А я видел замечательное ревю в Нью-Йорке, называется «С добрым утром, милашка!». Они выступают в отеле «Минтон».
— Да, там много хорошеньких. Как-то танцевал в этом отеле.
— Ты разве любишь танцевать?
— Разумеется. И танцевать люблю, и хорошеньких женщин, и хорошую еду люблю больше всего на свете. Как все мужчины.
— Фу-ты, пропасть, Доун, а я-то думал, что ваша братия хочет отнять у нас всю хорошую еду и все удовольствия.
— О нет! Ничего подобного. Просто мне хотелось бы, чтобы, скажем, профсоюз работников швейной промышленности устраивал митинги, скажем, в отеле «Ритц», да еще с танцами после собрания. Разве это неразумно?
— М-да, конечно, идея неплохая. Вообще… Жаль, что мы с тобой так мало встречались в последние годы. Да, скажи, ты, надеюсь, на меня не в обиде, что я помешал тебе пройти в мэры, агитировал за Праута. Видишь ли, я — член республиканской партии и, так сказать, считал…
— А почему бы тебе и не выступать против меня? Наверно, ты — искренний республиканец. Вспоминаю — в университете ты был настоящим вольнодумцем и вообще добрым малым. Помню, как ты мне говорил, что станешь адвокатом и будешь бесплатно защищать всех бедняков и бороться с богачами. И помню, как я говорил, что сам стану богачом, накуплю картин, построю виллу в Ньюпорте. Но ты всех нас умел вдохновить!
— Да, да… Мне всегда хотелось быть свободомыслящим.
Бэббит был необычайно смущен, и горд, и растерян; он старался снова стать похожим на того юношу, каким он был двадцать пять лет назад, и, сияя улыбкой, торопливо уверял своего старого друга Сенеку Доуна:
— Беда в том, что большинство наших сверстников, даже самые деятельные, даже те, кто считает себя передовыми… беда их в том, что нет в них терпимости, широты, свободомыслия. Я-то всегда считал, что надо и противника выслушать, дать ему высказать свои взгляды.
— Прекрасно сказано.
— Я себе так представляю: небольшая оппозиция для всех для нас — хорошая штука, и человек, особенно если он делец и занимается полезным делом, должен смотреть на вещи широко.
— Да…
— Я всегда говорю — у человека должна быть Прозорливость, Идеал. Наверно, многие мои товарищи по профессии считают, что я — фантазер, ну и пусть думают что хотят, а я буду жить по-своему, как и ты… Честное слово, приятно посидеть с человеком, поговорить и, так сказать, поделиться своими идеалами.
— Но нас, фантазеров, очень часто бьют. Тебя это не смущает?
— Ничуть! Никто мне не смеет указывать, что думать и чего не думать!
— Знаешь, ты как раз тот человек, который может мне помочь. Если бы ты поговорил кой с кем из деловых кругов, убедил бы людей быть снисходительнее к этому несчастному Бичеру Ингрэму…
— Ингрэм? Слушай, да это же тот сумасшедший проповедник, которого выкинули из конгрегационалистской церкви, тот, что проповедует свободную любовь и раскол?
Доун объяснил, что и в самом деле таково общее мнение о Бичере Ингрэме, но он-то считает, что Бичер Ингрэм проповедует братство всех людей, а ярым заступником этого является и сам Бэббит. Не может ли Бэббит защитить от своих знакомых Ингрэма и его несчастную церквушку?
— Непременно! Поставлю на место любого, кто посмеет издеваться над Ингрэмом! — с чувством обещал Бэббит своему дорогому другу Доуну.
Доун оживился, стал вспоминать прошлое. Он рассказал о студенческой жизни в Германии, о том, как он участвовал в делегации, требовавшей единого налога в Вашингтоне, о международных рабочих конгрессах. Он упомянул о своих друзьях — среди них был лорд Уайком, полковник Веджвуд, профессор Пикколи. Бэббит всегда думал, что Доун якшается исключительно с членами ИРМ, но тут он серьезно кивал головой, словно тоже знал десятки лордов Уайкомов, и сам дважды ввернул имя сэра Джеральда Доука. Он чувствовал себя смельчаком, идеалистом и космополитом.
И вдруг, в свете своего нового духовного величия, он почувствовал жалость к Зилле Рислинг и понял ее так, как не понимал никого из этих примитивных людишек — членов клуба Толкачей.

Часа через два после того, как Бэббит прибыл в Зенит и сообщил жене, как жарко было в Нью-Йорке, он поехал навестить Зиллу. Он был полон добрых намерений и всепрощения. Он освободит Поля, сделает для Зиллы очень много хорошего, хотя и неясно, что именно, он будет великодушен, как его друг, Сенека Доун.
Зиллу он не видел с тех пор, как Поль в нее стрелял, и она все еще представлялась ему пышной, краснощекой, подвижной, хоть и слегка увядшей. Подъезжая к ее пансиону в унылом узком переулке за оптовыми складами, он испуганно затормозил машину. В окне верхнего этажа он увидел женщину, облокотившуюся на подоконник и похожую на Зиллу, но она была бледная, очень немолодая и напоминала пожелтевший сверток старой мятой бумаги. Зилла, наверно, уже бежала бы ему навстречу с громкими восклицаниями, а эта женщина была до ужаса неподвижна.
Он прождал полчаса, пока она спустилась в гостиную. Пятьдесят раз он открывал и закрывал альбом фотографий международной ярмарки 1893 года в Чикаго, пятьдесят раз смотрел на снимок почетного президиума.
Он вздрогнул, когда Зилла вошла в комнату. На ней было черное поношенное платье, которое она попыталась оживить поясом из красной ленты. Лента была рваная, аккуратно заштопанная в нескольких местах. Бэббит все это заметил, потому что не хотел смотреть на ее плечи. Одно плечо было ниже другого: одна рука скрючилась, словно парализованная, а под высоким воротником из дешевых кружев кривилась тонкая бескровная шея, которая когда-то была гладкой и полной.
— Что скажешь? — спросила она.
— Здравствуй, здравствуй, Зилла дорогая! Честное слово, как я рад тебя видеть!
— Он может сноситься со мной через адвоката.
— Это еще что за глупости! Да разве я пришел от него? Пришел как твой старый друг.
— Долго же ты собирался…
— Сама знаешь, как оно бывает. Думал, может быть, ты не захочешь видеть его товарища сразу, после всего… Да ты сядь, детка. Давай поговорим серьезно. Все мы наделали много такого, чего не следовало, но, может быть, еще удастся как-то все исправить. Честное слово, Зияла, я бы дорого дал, чтобы вы оба опять были счастливы. Знаешь, о чем я сегодня думал? Имей в виду, Поль ничего не знает, он даже не знает, что я к тебе приехал. Вот что я подумал: Зилла — славная, добрая женщина, она поймет, что Поль, — ну, как бы сказать, — уже получил хороший урок. Вот было бы чудесно, если бы ты попросила губернатора помиловать его! Поверь, он его помилует, если об этом попросишь именно ты. Нет! Погоди! Только подумай, сколько радости тебе самой доставит такое великодушие.
— Да, я хочу быть великодушной! — Она сидела прямо, говорила ледяным голосом. — Именно поэтому я хочу, чтобы он остался сидеть в тюрьме, пусть это будет примером всем грешникам и злодеям. Я стала религиозной, Джордж, после того, как этот человек заставил меня пережить такой ужас. Да, я часто злилась, да, я любила светские удовольствия, танцы, театры. Но когда я попала в больницу, проповедник общины святой троицы приходил навещать меня, и он мне точно доказал, по Священному писанию, что близится день Страшного суда и вся паства необновленных церквей пойдет прямо в ад, оттого что они служат богу не сердцем, а языком и попустительствуют всему мирскому, плотскому, дьявольскому.
Минут пятнадцать она говорила как одержимая, без остановки, уговаривая его бежать гнева господня, и лицо ее раскраснелось, а помертвевший голос снова зазвучал решительно и визгливо, как у прежней Зиллы. В последних ее словах слышалась неприкрытая злоба:
— Сам бог велел, чтобы Поль сейчас томился в тюрьме, пришибленный, униженный таким наказанием, пусть он хоть этим спасет свою душу, пусть это будет примером другим подлецам, которые гоняются за женщинами, за плотскими радостями.
Бэббита передергивало, он еле сидел. Как в церкви он боялся пошевелиться во время проповеди, так и тут он притворялся внимательным и слушал, хотя ее визгливые обличения кружили над ним, словно злые стервятники.
Он решил быть спокойным, по-братски мягким.
— Да, я все понимаю, Зилла. Но, честное слово, самое главное в религии — милосердие, не так ли? Ты меня выслушай: по-моему, в жизни нужнее всего широта взглядов, терпимость, если мы чего-нибудь хотим добиться. Я всегда считал, что надо быть свободомыслящим, терпимым…
— Ты? Ты терпимый человек? — Она опять заговорила как прежняя Зилла. — Слушай, Джордж Бэббит, да в тебе терпимости и широты меньше, чем в бритве!
— Ах, так! А я тебе… я тебе вот что скажу: уж во всяком случае, я такой же терпимый, как ты — верующая, ничуть не меньше! Ты — и верующая!
— Да, я верующая! Наш пастор говорит, что я и его веру укрепляю и поддерживаю.
— Еще бы! Деньгами Поля! А я тебе покажу, насколько я терпим: пошлю чек на десять долларов этому Бичеру Ингрэму! Зря люди болтают, будто он, бедняга, проповедует раскол и свободную любовь, даже хотят выгнать его из города.
— И они правы! Надо его вышвырнуть из города! Да ведь он где проповедует? В театре, в сатанинском вертепе! Ты не знаешь, что значит обрести бога, обрести мир, узреть тенета, которыми тебя опутывает дьявол! Да, я счастлива, что господь неисповедимыми путями заставил Поля ранить меня и вывести из греха, а Поль заслужил кару, так ему и надо за его жестокость; даст бог, он и умрет в тюрьме!
Бэббит вскочил, схватил шляпу, буркнул:
— Ну, если ты это называешь миром, так предупреди, ради бога, когда ты начнешь войну!

Сильна власть города, неуклонно влечет он путника к себе. Больше, чем горы, больше, чем море, размывающее берега, город всегда остается самим собой, непоколебимый, безжалостный, скрывая за мнимыми изменениями свою извечную сущность. И хотя Бэббит, бросив свою семью, бежал в глушь к Джо Пэрадайзу, хотя он стал вольнодумцем и в самый канун своего возвращения в Зенит был убежден, что ни он, ни город уже никогда не будут такими, как прежде, — не прошло и десяти дней после его приезда, как ему уже не верилось, что он вообще уезжал. А его знакомым и вовсе было невдомек, что перед ними совершенно новый Джордж Ф.Бэббит, — разве только он с большим раздражением относился к вечным подшучиваниям в Спортивном клубе и однажды на замечание Верджила Гэнча, что Сенеку Доуна надо повесить, даже пробормотал:
— Глупости, совсем он не такой плохой!
Дома он что-то мычал, когда жена своими разговорами мешала ему читать газету, приходил в восторг от нового красного берета Тинки и заявлял: «Этот сборный гараж никакого вида не имеет. Надо строить настоящий, деревянный».
Верона и Кеннет Эскотт как будто наконец обручились по-настоящему. Эскотт провел в газете кампанию за «здоровую еду», против скупщиков-оптовиков. В результате он получил отличное место в одной скупочной фирме, зарабатывал столько, что мог подумать о женитьбе, и поносил безответственных репортеров, которые осмеливаются критиковать скупщиков, ничего не понимая в таких делах.
Этой осенью, в сентябре, Тед поступил в университет, на факультет искусства и литературы. Университет находился в Могалисе, всего в пятнадцати милях от Зенита, и Тед часто приезжал домой на конец недели. Бэббит очень беспокоился за него. Тед «вошел» во все, кроме занятий. Он пытался «пролезть» в футбольную команду полузащитником, с нетерпением ждал баскетбольного сезона, его выбрали в комитет по устройству бала первокурсников и, как уроженца Зенита (аристократа среди провинциалов), его старались «привлечь» две корпорации. Но на вопросы Бэббита о занятиях Тед ничего толком не отвечал и только отмахивался: «Да знаешь, все эти профессора — сплошная мертвечина, читают всякую чушь про литературу, про экономику…»
В одну из Суббот Тед спросил:
— Слушай, папа, почему бы мне не перевестись из университета в инженерное училище, на механический факультет? Ты сам вечно кричишь, что я не занимаюсь, а там я бы здорово стал заниматься, честное слово!
— Нет, инженерное училище по сравнению с университетом не марка! — рассердился Бэббит.
— То есть как это? Инженеры в любую команду могут попасть!
Начались пространные объяснения, что «даже в долларах и центах можно выразить, насколько ценен университетский диплом для юридической карьеры», — и красочные описания адвокатской профессии. Под конец Бэббит уже произвел Теда в сенаторы Соединенных Штатов.
Среди великих адвокатов, перечисленных Бэббитом, был также и Сенека Доун.
— Вот так штука! — удивился Тед. — По-моему, ты всегда говорил, что этот Доун — настоящий псих!
— Не смей так говорить о большом человеке! Доун всегда был мне другом, я даже помогал ему в колледже, я его наставил на путь истинный, я его, можно сказать, вдохновил! И только потому, что он сочувствует рабочему движению, некоторые тупицы, не обладающие широким кругозором и терпимостью, считают его чудаком. Но разреши тебе сказать, что вряд ли кто-нибудь из них загребает такие гонорары, как он, и потом он дружит с самыми влиятельными, самыми консервативными людьми в мире, например с лордом Уайкомом, с этим — м-ммм… с этим выдающимся английским аристократом, которого все знают. Что же ты предпочитаешь — торчать среди грязных механиков и рабочих или подружиться с настоящими людьми, вроде этого лорда Уайкома, бывать у них в доме, в гостях?
— Да как сказать… — вздыхал Тед.
В следующее воскресенье он примчался радостный, веселый.
— Скажи, папа, а можно мне перейти в Горный институт, бросить эти академические занятия? Ты говоришь — марка. Конечно, может, инженерное училище — не марка, но горняки! Да ты знаешь, что они получили семь мест из одиннадцати на выборах в Ну-Тау-Тау!

27

Забастовка, расколовшая Зенит на два враждебных лагеря — белый и красный, — началась в конце сентября: сначала забастовали телефонистки и монтеры, протестуя против снижения заработной платы. Вновь организованный профсоюз работников молочной промышленности тоже забастовал, отчасти из солидарности, отчасти добиваясь сорокачетырехчасовой рабочей недели. К ним присоединился союз водителей грузовых машин. Деловая жизнь застопорилась, весь город волновали слухи о возможной забастовке вагоновожатых, печатников, о всеобщей забастовке. Граждане выходили из себя, пытаясь дозвониться по телефону через бастовавших телефонисток, и беспомощно топтались у аппаратов. Каждый грузовик, выезжавший с заводов на железнодорожную станцию, охранялся полисменом, который, стараясь принять равнодушный вид, сидел рядом с шофером-скэбом. Пятьдесят грузовиков, принадлежавших зенитскому сталелитейно-машиностроительному тресту, были атакованы забастовщиками, они бросались к машинам, стаскивали водителей, ломали карбюраторы и аккумуляторы под радостные крики телефонисток, стоявших на тротуарах, под визг мальчишек, швырявших камнями в скэбов.
Вызвали Национальную гвардию. Полковник Никсон, который в частной жизни был мистером Калебом Никсоном, секретарем Пуллморской компании грузовых машин, облачившись в длинный защитный френч, разгуливал в толпе с автоматом сорок четвертого калибра. Даже приятель Бэббита, Кларенс Драм — торговец обувью, веселый кругленький человечек, рассказывавший анекдоты в Спортивном клубе и удивительно напоминавший мопса времен королевы Виктории, — превратился в свирепого капитана и, семеня ногами, перетянув толстый животик поясом и сердито поджимая пухлые губы, пискливым голосом кричал толпам зевак на перекрестках:
— Расходись! Не потерплю сборищ!
Все газеты города, кроме одной, были против забастовщиков. Когда толпа стала ломать газетные киоски, около них выставили охрану из гражданской милиции — какого-нибудь молодого, растерянного штатского в очках — бухгалтера или приказчика, который пытался напустить на себя грозный вид, в то время как мальчишки вопили: «Бей оловянных солдатиков», а шоферы-забастовщики ласково спрашивали: «Скажи, Джо, когда я воевал во Франции, ты где был — отсиживался в тыловом лагере или делал шведскую гимнастику в ХАМЛе? Ты поосторожней со штыком, не то уколешься!»
Не было человека в Зените, который не говорил бы о стачке, не было никого, кто не стал бы на ту или другую сторону. Либо ты был храбрым другом рабочих, либо бесстрашным защитником Права Собственности — и те и другие были настроены чрезвычайно воинственно и готовы отречься от лучшего друга, не выражавшего ненависти к врагу.
Подожгли склад сгущенного молока. Противники обвиняли в этом друг друга, и в городе поднялась паника.
И такое время Бэббит выбрал, чтобы во всеуслышание заявить о своем свободомыслии.
Он принадлежал к умеренному, крепкому, здравомыслящему крылу и сначала соглашался, что подлых агитаторов надо расстреливать. Он очень огорчился, когда его друг Сенека Доун выступил защитником арестованных стачечников, и уже собрался было пойти к Доуну и разъяснить ему, кто такие эти агитаторы, но, прочтя листовку, где сообщалось, что даже до снижения зарплаты телефонистки голодали, он растерялся.
— Все это вранье, цифры подтасованы! — сказал он, но в голосе его прозвучало сомнение.
На следующей неделе в пресвитерианской церкви на Чэтем-роуд была объявлена проповедь доктора Джона Дженнисона Дрю на тему «Как спаситель прекратил бы стачки». В последнее время Бэббит пренебрегал посещением церкви, но на этот раз пошел туда, надеясь, что у доктора Дрю действительно имеются сведения о том, как небесные силы относятся к забастовкам. Рядом с Бэббитом, на широкой, удобной, новой, обитой бархатом скамье, сидел Чам Фринк.
Фринк шептал Бэббиту:
— Надеюсь, что док отчитает этих чертовых забастовщиков по первое число! Вообще-то я считаю, что пастору нечего вмешиваться в политику — пускай занимается своей религией и спасает души, а не разводит дискуссии, — но в такие времена, по моему глубокому убеждению, он должен выступать, должен изничтожать этих мерзавцев в пух и прах!
— Н-да-а! — протянул Бэббит.
Достопочтенный доктор Дрю встряхивал непокорными вихрами в поэтическом и социологическом раже и взывал трубным гласом:
— Неожиданные индустриальные беспорядки, которые в последние дни — признаемся в этом откровенно и смело — петлей захлестнули деловую жизнь нашего прекрасного города, вызвали поток пустых разговоров о том, что можно предотвратить беспорядки научным путем — подчеркиваю: научным! Разрешите же вам сказать, что нет в мире более ненаучного понятия, чем наука! Возьмите нападки на незыблемые догмы христианской церкви, столь распространенные среди «ученых» прошлого века. О да, это были мощные умы, и к тому же — горластые критиканы! Они стремились разрушить церковь, стремились доказать, что сотворение мира и все высшие достижения морального совершенства и цивилизации — только слепой случай. Однако церковь до сего дня осталась нашим нерушимым оплотом, и единственный ответ духовного пастыря этим длинноволосым хулителям его бесхитростной веры — это улыбка сожаления!
А сейчас те же псевдоученые стремятся заменить естественные условия свободной конкуренции какими-то путаными системами, и хотя они и придумывают всякие высокопарные названия, по существу это сплошной деспотизм и насилие. Разумеется, я не возражаю против арбитража и вообще против мероприятий, направленных к прекращению забастовок, не критикую те превосходные союзы, где рабочие объединяются с хозяевами. Но я решительно возражаю против систем, где свободное распределение независимой рабочей силы заменяется заранее сфабрикованной шкалой заработной платы, минимальными окладами и всякими государственными комиссиями, рабочими союзами и прочей чепухой.
Люди не хотят понять, что отношения между рабочими и предпринимателями зависят вовсе не от экономики. В основном и самом существенном они зависят от братской любви, от практического применения христианской веры! Представьте себе завод, где вместо рабочих комитетов, вносящих отчуждение, есть хозяин, который проходит среди своих рабочих с улыбкой, и они отвечают ему такой же улыбкой, как младший брат старшему. Да, вот кем они должны быть — братьями, любящими братьями во Христе, и тогда стачки будут так же немыслимы, как ненависть среди членов дружной семьи.
В этом месте Бэббит проворчал:
— Чушь!
— Что? — переспросил Чам Фринк.
— Плетет, сам не знает что. Темная вода. Сплошной набор слов.
— Может быть, но…
Фринк посмотрел на Бэббита с подозрением и, пока шла служба, все время смотрел на него с подозрением, так что Бэббиту под конец стало очень не по себе.

Демонстрация забастовщиков должна была состояться во вторник утром, но, по утверждению газет, полковник Никсон ее запретил. Когда Бэббит в десять утра ехал в западную часть города из своей конторы, он видел толпу плохо одетых людей, направлявшихся в грязный, густо заселенный квартал за площадью Суда. Он ненавидел их за то, что они бедные, за то, что из-за них он испытывал страх. «Бездельники проклятые! Была бы у них настоящая хватка, не остались бы чернорабочими!» — ворчал он. Он опасался бунта. Подъехав к сборному пункту демонстрации — треугольному скверику с вытоптанной и выжженной травой, который назывался Мур-парк, — он остановил машину.
И скверик, и прилегающие к нему улицы кишели забастовщиками, молодыми людьми в синих полотняных рубашках и стариками в кепках. Среди толпы, перемешивая ее, как варево в котле, двигались представители Национальной гвардии. Бэббит слышал, как они монотонно твердили: «Проходи — проходи — не задерживайся! Живей!» Бэббита восхищало их спокойное добродушие. Толпа орала: «Оловянные солдатики! Грязные псы — прислужники капитализма!» — но гвардейцы только ухмылялись: «Ладно, ладно, проходи-ка, Билли!»
Бэббит был в восторге от Национальной гвардии, ненавидел мерзавцев, мешавших спокойному процветанию промышленности, восторгался жгучим презрением, с которым полковник Никсон смотрел на толпу, и когда толстый торговец обувью — а теперь капитан — Кларенс Драм, запыхавшийся и злой, просеменил мимо, Бэббит почтительно сказал ему: «Молодцом, капитан! Не пропускайте их!» Он наблюдал, как бастующие вышли из сквера. У многих были плакаты: «Никому не остановить нашу мирную демонстрацию!» Гвардейцы вырывали плакаты из рук, но бастующие догоняли своих вожаков и шли дальше редкой цепочкой, неприметно просачиваясь между сверкающими штыками. Бэббит с разочарованием понял, что никаких столкновений и вообще ничего интересного не будет, и вдруг ахнул.
Среди демонстрантов, рядом с плечистым молодым рабочим, шагал Сенека Доун, улыбающийся, довольный. Впереди него шел профессор Брокбенк, декан исторического факультета университета, старик с седой бородой, потомок одной из лучших массачусетских фамилий.
— Что это? — изумился Бэббит. — Такой почтенный человек — и с забастовщиками! И наш добрый старый Сенни Доун туда же! Дураки, нашли с кем спутаться! Салонные социалисты! Однако храбрый они народ! И главное — без всякой выгоды для себя, ни цента с этого не получат! Впрочем… с виду все эти забастовщики как будто не такие уж бандиты! Обыкновенные люди, как мы все!
Гвардейцы оттесняли демонстрацию в боковые переулки.
— Они имеют такое же право ходить по улице, как любой из нас! Это их улица, так же как и Кларенса Драма или Американского легиона! — ворчал Бэббит. — Конечно, они… они элемент отрицательный, и все же… э, черт!
Во время завтрака в Спортивном клубе Бэббит упорно молчал, слушая, как другие раздраженно говорили: «Черт знает, чем это кончится!» — или утешались, «разыгрывая» друг друга, как всегда.
Мимо прошествовал капитан Кларенс Драм во всем великолепии военной формы.
— Как дела, капитан? — спросил Верджил Гэнч.
— Разогнали! Оттеснили их на боковые улицы, рассредоточили, ну конечно, у них весь пыл угас, они и разошлись по домам.
— Чистая работа! И никакого насилия!
— Какая к черту «чистая»! — гаркнул мистер Драм. — Если бы моя воля, я бы им показал, так бы с ними расправился, что больше сунуться бы не посмели! Незачем смотреть им в рот, нянчиться с ними! Все эти забастовщики, как один, бомбисты, проклятые социалисты, убийцы! Один с ними разговор — дубинкой по башке! Так и надо — избить их всех в кровь!
И тут Бэббит вдруг услышал свой голос:
— Что за чушь, Кларенс, с виду они такие же люди, как мы с вами! И никаких бомб я у них не заметил.
Драм рассердился:
— Ах, не заметили? Что ж, может быть, вы хотите возглавить забастовку? Расскажите полковнику Никсону, что забастовщики — невинные агнцы! Вот обрадуется! — И Драм прошагал мимо, а все соседи по столу уставились на Бэббита.
— Что за выдумки? Хотите, чтобы мы целовались и обнимались с этими подлецами, что ли? — спросил Орвиль Джонс.
— Неужели вы защищаете лодырей, которые хотят вырвать кусок хлеба у наших детей? — возмущенно крикнул профессор Памфри.
Только Верджил Гэнч угрожающе промолчал. Он сделал суровое лицо, будто маску надел: челюсть у него окаменела, жесткая щетина волос грозно встопорщилась, — его молчание было свирепее раскатов грома. И когда другие стали уверять Бэббита, что они его, очевидно, не поняли, по лицу Гэнча было видно, что он-то понял его отлично. Словно судья в тоге слушал он, как Бэббит, заикаясь, лепетал:
— Да нет, конечно, они хулиганы… Но я просто подумал… По-моему, нехорошо говорить, что их надо дубинками по башке. Кэйб Никсон так не думает. Он человек политичный. Потому его и назначили полковником. А Кларенс Драм ему просто завидует.
— Возможно, — сказал профессор Памфри. — Но вы обидели Кларенса, Джордж. Все утро он там торчал, весь пропотел, пропылился, не удивительно, что он готов выбить зубы этим сукиным детям!
Гэнч ничего не сказал, он только наблюдал за Бэббитом, и Бэббит чувствовал, что за ним наблюдают.

Выходя из клуба, Бэббит услышал, как Чам Фринк возмущенно говорил Гэнчу:
— Не знаю, что это с ним. В прошлое воскресенье док Дрю прочел потрясающую проповедь насчет справедливости в деловых взаимоотношениях, и Бэббиту она тоже не понравилась. Я подозреваю…
Бэббит почувствовал смутный страх.

Он увидел толпу, которая слушала оратора, взобравшегося на кухонную табуретку. Он остановил машину. Судя по газетным фотографиям, это и был небезызвестный проповедник-вольнодумец Бичер Ингрэм, о котором ему говорил Сенека Доун. Ингрэм был высокий худой человек, с взметенной гривой волос, обветренным лицом и беспокойным взглядом. Он уговаривал собравшихся:
— …и если эти несчастные телефонистки могут держаться, хотя они едят раз в день, сами на себя стирают и, несмотря на голод, еще улыбаются, так неужто вы, крепкие, здоровые мужчины, не можете…
Но тут Бэббит заметил, что на тротуаре, не спуская с него глаз, стоит Верджил Гэнч. Бэббиту стало как-то не по себе, и, тронув машину, он поехал дальше, ощущая на себе враждебный взгляд Гэнча.

— Есть же люди, — жаловался Бэббит жене, — которые считают, что, если рабочие бастуют, значит, они все сплошь негодяи. Конечно, тут идет борьба между крепким деловым миром и подрывными элементами, и, если они бросают нам вызов, мы их должны сломить, но, честное слово, не понимаю, почему нельзя бороться благородно, как порядочные люди, зачем называть их «сукины дети» и орать, что всех их надо перестрелять!
— Да что ты, Джордж! — спокойно сказала она, — мне казалось, будто ты сам всегда утверждал, что всех забастовщиков надо упрятать в тюрьму.
— Я! Ничего подобного! То есть я хочу сказать — некоторых из них безусловно надо. Безответственных вожаков. Но я хочу сказать, что человек должен быть терпимым, свободомыслящим.
— Как же это, миленький! Ты же сам говорил, что хуже так называемых «свободомыслящих» никого на свете нет.
— Чушь! Женщины никогда не разбираются в словах. Важен смысл, понимаешь? И вообще нельзя быть такими самоуверенными. Возьми этих забастовщиков. Честное слово, не такие уж они скверные люди. Просто им ума не хватает. Они понятия не имеют ни о товаре, ни о прибыли, как понимаем это мы, деловые люди, но в остальном они такие же, как все, и насчет зарплаты жадничают ничуть не больше, чем мы — насчет прибылей.
— Джордж! Если б тебя услыхали, — я-то тебя знаю, знаю, каким ты был сумасшедшим, необузданным мальчишкой, да ты и не думаешь того, что говоришь, — но если бы люди, которые тебя не знают, услышали, чего ты тут наговорил, они бы сказали, что ты настоящий социалист!
— Да какое мне дело, что про меня подумают! И, пожалуйста, запомни, — прошу тебя раз и навсегда понять: никогда я не был сумасшедшим мальчишкой, и если я говорю, значит, я так и думаю, я своих убеждений не меняю и вообще… Скажи честно, неужели меня станут называть чересчур свободомыслящим только за то, что я считаю забастовщиков порядочными людьми?
— Ну конечно! Но ты не волнуйся, милый: я-то знаю, — ты этого не думаешь. Пора ложиться. Не замерзнешь ночью под одним одеялом?
Он долго размышлял, лежа на веранде: «Не понимает она меня. Я и сам себя не понимаю. Почему я не могу относиться ко всему спокойно, как бывало?
Хорошо бы пойти в гости к Сенни Доуну, поговорить с ним по душам. Нет, нельзя — вдруг Вердж Гэнч увидит, как я вхожу в этот дом!
Познакомиться бы с какой-нибудь женщиной, настоящей умницей и милой, которая поняла бы меня, выслушала и… А вдруг Майра права? Вдруг люди действительно подумали, что я спятил, — и только из-за моей терпимости, свободомыслия… Как этот Вердж на меня смотрел…»

28

Мисс Мак-Гаун зашла к нему в кабинет в три часа дня и сказала:
— Послушайте, мистер Бэббит, там звонит какая-то миссис Джудик, хочет поговорить насчет ремонта, а в конторе никого нет. Может быть, вы поговорите с ней?
— Ну что ж.
Голос у Танис Джудик был звонкий, приятный. В черной телефонной трубке, казалось, отразился ее портрет в миниатюре: блестящие глаза, тонкий нос, мягкий подбородок.
— Говорит миссис Джудик. Вы меня помните? Мы с вами ездили сюда, на Кэвендиш-стрит, вы помогли найти мне эту прелестную квартирку.
— Еще бы! Конечно, помню! Чем могу служить?
— О, это, в сущности, мелочь… Не стоило бы вас беспокоить, но от нашего управляющего ничего нельзя добиться. Вы знаете, моя квартира на верхнем этаже, и от осенних дождей крыша начинает протекать, и я была бы бесконечно благодарна, если б вы могли…
— Непременно! Я сам приеду, взгляну, в чем дело! — С волнением в голосе: — Когда вас можно застать?
— О, я по утрам всегда дома.
— А сегодня днем, через час или два?
— О да! Может быть, ждать вас к чаю? Надо мне как-то отблагодарить вас за ваши заботы!
— Отлично! Как только освобожусь — заеду!
Он сидел и думал: «Да, вот это женщина! Сколько в ней тонкости, такта, породы! „Отблагодарить за ваши заботы — может быть, ждать вас к чаю?“ Эта сумела бы оценить человека! Возможно, я дурак, но, в сущности, неплохой малый, надо только узнать меня поближе! Да и не такой уж я дурак, как кажется!»
Большая стачка окончилась, бастующие были побеждены. Отступничество Бэббита никаких видимых последствий не вызвало, разве только Верджил Гэнч стал с ним суше и холодней. Рассеялся страх, что его будут порицать, осталось только робкое одиночество. И сейчас он был так возбужден, что, желая доказать обратное, целых пятнадцать минут провозился в конторе, смотрел какие-то планы, растолковывал мисс Мак-Гаун, что эта самая миссис Скотт хочет взять за свой дом подороже, что она уже повысила цену, повысила с семи тысяч до восьми с половиной, — и пусть мисс Мак-Гаун ни в коем случае не забудет занести на карточку: дом миссис Скотт, цена повышена. И, доказав таким образом, что он человек нечувствительный и интересуется исключительно делами, он выплыл из конторы. Он особенно долго возился с машиной, пробовал, не спустила ли шина, протер спидометр, подтянул гайки, закреплявшие ветровое стекло.
Радостный, он ехал к району Бельвю, и образ миссис Джудик сиял ему, как далекий свет на горизонте. Уже опали клены, устлав листьями канавку вдоль шоссе. День был соткан из бледного золота и блеклой зелени, спокойный, медлительный. Бэббит ощущал и задумчивое спокойствие этого дня, и непривычную пустоту Бельвю — пустовали целые кварталы деревянных домиков, гаражи, лавчонки, заросшие участки. «Не мешало бы подстегнуть тут строительство, такие люди, как миссис Джудик, могли бы создать тут нужный тон!» — думал Бэббит, проезжая по длинным, неприветливым, пустынным улицам. Поднялся ветер, бодрящий, свежий, и Бэббит приехал к Танис Джудик в отличном настроении.
Она встретила его взволнованно, на ней было черное шифоновое платье — скромный круглый вырез открывал красивую шею. Танис показалась ему бесконечно утонченной. Он смотрел на кретон и цветные литографии на стенах и ворковал:
— Да, чудесно отделали квартирку! Только умная женщина умеет создавать такой уют!
— Вам действительно нравится? Как я рада! Но вы совсем забыли меня, нехорошо! Помните, вы обещали прийти, поучиться танцевать?
Бэббит неуверенно пробормотал:
— Но я думал, что вы предлагали это не всерьез!
— Возможно! И все-таки вы могли бы хоть попытаться!
— Что ж, вот я и явился брать урок и, раз на то пошло, останусь обедать!
Оба засмеялись, словно показывая этим, что он, конечно, шутит.
— Давайте-ка я сперва погляжу, где тут течет крыша.
Вместе с ним она забралась на плоскую крышу большого дома, в особый мир дощатых переходов, веревок для сушки белья, водяного бака в башенке. Он трогал носком башмака всякие трубы и пытался произвести впечатление знатока по части оцинкованных водостоков, водопроводных труб, которые желательно пропускать сквозь оловянные муфты и прокладки и закреплять медной проволокой, а также по части водосборных чанов, которые предпочтительно делать из дерева, а не из железа.
— Как много надо знать в вашем деле! — восхищалась она.
Он пообещал, что крыша будет исправлена в течение двух дней.
— Не возражаете, если я позвоню из вашей квартиры? — спросил он.
— Господи, конечно, нет!
Он достоял минуту у круглой амбразуры, глядя на незатейливые дачки со слишком большими верандами и новые жилые дома, не очень большие, но зато смело разукрашенные разноцветным кирпичом и терракотовыми финтифлюшками. За домами высился холм с карьером, похожим на глубокую рану, — там добывали желтую глину. За каждым жилым домом, за каждой дачей виднелся небольшой гараж. Это был мир обыкновенных славных людей, непритязательных, работящих, доверчивых.
Осенний свет смягчал явную новизну квартала, воздух казался озером, пронизанным солнцем.
— Да, денек чудесный. Замечательный у вас отсюда вид — до самого Таннер-хилла, — сказал Бэббит.
— Да, очень красиво, все открыто!
— Мало кто ценит хороший вид!
— Только не вздумайте из-за этого повышать квартирную плату! О, какая я гадкая! Я просто пошутила! Нет, серьезно, так мало людей ценят… понимают красивый вид. Я хочу сказать — нет в них ощущения поэзии, красоты.
— Вот именно — нет! — восторженно шепнул он, восхищаясь ее стройной фигурой, ее задумчивой, слегка рассеянной манерой любоваться далекими холмами, подняв подбородок, с легкой улыбкой. — Что ж, надо позвонить кровельщикам, пусть завтра же с утра принимаются за работу.
Он назвал номер, поговорил нарочито внушительным, по-мужски грубоватым голосом, потом с нерешительным видом вздохнул:
— Ну, мне, пожалуй, пора…
— О нет! Вы обещали выпить чаю!
— Что ж, я не прочь.
Какая роскошь — сидеть в глубоком кресле, обитом зеленым репсом, вытянув ноги и разглядывая лакированный китайский столик с телефоном и цветную фотографию Маунт-Вернона, которая ему всегда так нравилась, пока в крохотной кухоньке — совсем рядом — миссис Джудик напевает «Моя красавица креолка». С нестерпимо сладостным чувством, с глубоким удовлетворением, переходившим в грустную неудовлетворенность, он видел магнолии в лунном свете, слышал, как под звуки банджо воркуют на плантации темнокожие певцы. Ему хотелось найти предлог помочь ей, быть к ней поближе и вместе с тем не хотелось нарушать это тихое блаженство. Он лениво остался сидеть в кресле.
Когда она с хлопотливым видом принесла чай, он улыбнулся:
— Как у вас приятно!
Впервые он не притворялся, был спокойно и ровно приветлив, и ответ ее прозвучал приветливо и спокойно:
— А мне так приятно, что вы пришли. Вы были так добры, помогли мне найти этот милый дом.
Они согласились, что скоро настанут холода. Согласились, что картины в доме говорят о культуре. Они соглашались во всем. Они даже осмелели. Они намекали, что у этих современных молодых девушек, ну, честное слово, юбки чересчур коротки! Они гордились тем, что их не шокирует такая откровенность. Танис даже решилась сказать:
— Знаю, вы меня поймете… я считаю… мне трудно выразить это как следует, но я думаю, что девушки, которые своей манерой одеваться дают понять, будто они безнравственны, на самом деле дальше этого не идут. Они только выдают себя, видно, в них нет чуткости по-настоящему женственных женщин.
И, вспоминая Иду Путяк, маленькую маникюршу, которая так нехорошо с ним обошлась, Бэббит восторженно поддакивал; а вспомнив, как нехорошо обошелся с ним весь мир, он стал рассказывать Танис о Поле Рислинге, о Сенеке Доуне, о забастовке.
— Понимаете, как это вышло? Конечно, мне не меньше других хотелось, чтобы этому сброду заткнули глотку, но надо же, черт возьми, стараться понять и их точку зрения! Всякий человек ради самого себя должен быть широким, терпимым, как вы считаете?
— Да, да, конечно!
Она сидела на твердом диванчике, сжав руки и наклонившись к нему, вбирая его слова. И, упоенный тем, что его признали и оценили, он продолжал разглагольствовать:
— И тогда я решительно заявил всем в клубе: «Слушайте, я…»
— Ах, вы — член клуба Юнион? По-моему, это самый…
— Нет, я член Спортивного. Я вам так скажу: конечно, меня все время зовут в Юнион, но я всегда говорю: «Шалишь, брат!» Меня не расходы пугают, но я не выношу этих старых чудаков.
— О да, я вас понимаю. Но скажите, что же вы им говорили?
— Да вам, наверно, неинтересно слушать? Должно быть, я вам до смерти надоел своими жалобами. Не к лицу такому старому дураку, — разболтался, как мальчишка!
— О, вы еще совсем молодой! Я уверена… я уверена, что вам никак не больше сорока пяти.
— Да, то есть немногим больше. Но, честное слово, иногда чувствуешь, что стареешь. Такая ответственность, столько дел…
— О, как я вас понимаю! — Ее голос ласкал его, обволакивал, как теплый шелк. — А я чувствую себя такой одинокой, такой бесконечно одинокой, мистер Бэббит!
— Да, видно, нам обоим бывает невесело! Зато мы с вами чертовски симпатичные люди!
— Да, по-моему, мы гораздо симпатичней всех, кого я знаю! — Оба рассмеялись. — Но вы мне доскажите, что вы им сказали там, в клубе!
— Дело было так: понимаете, Сенека Доун — мой приятель — пусть говорят, что хотят, пусть его ругают почем зря, но никто из наших не знает, что Сенни — закадычный друг государственных деятелей с мировым именем, — возьмите, например, лорда Уайкома, знаете, знаменитый английский аристократ. Мой друг, сэр Джеральд Доук, говорил мне, что лорд Уайком — один из самых выдающихся английских деятелей — да, кажется, это Доук говорил или еще кто-то.
— О! Вы знакомы с сэром Джеральдом? С тем, который гостил тут у Мак-Келви?
— Знаком? Да мы так дружны, что зовем друг друга Джордж и Джерри, мы с ним в Чикаго до того наклюкались…
— Вам, наверно, было весело! Но… — И она погрозила ему пальцем: — Я вам не разрешаю «наклюкиваться»! Придется мне взять вас в руки!
— Буду счастлив! Так вот, я-то знаю, какая важная шишка наш Сенни Доун за пределами Зенита, но, как водится, нет пророка в своем отечестве, а Сенни, старая калоша, до того скромен, что ни единому человеку не расскажет, с какими знаменитостями он якшается вне дома. Значит, так: во время забастовки подходит к нашему столу Кларенс Драм, важный такой, в своем капитанском мундирчике, словом, разодет в пух и прах, и кто-то ему говорит: «Приканчиваешь стачку, Кларенс?»
Тут он надулся, как индюк, и ну — орать, так что в читальне было слышно: «Да, я их скрутил! Вправил их вожакам мозги, они все и разошлись по домам!» — «Что ж, говорю, хорошо, что без насилия!» — «Ага! — говорит. — Хорошо, что я за ними смотрел в оба! А то было бы черт знает что! У них у всех карманы полны бомб. Настоящие анархисты!» — «Глупости, Кларенс, говорю, я сам, своими глазами их видел. Бомб у них, говорю, не больше, чем у зайцев в лесу. Конечно, говорю, они делают глупости, но вообще-то они такие же люди, как мы с вами!»
И тут Верджил Гэнч или еще кто-то, — нет, это сам Чам Фринк, — знаете, знаменитый поэт, большой мой приятель, — он мне вдруг и говорит: «Слушайте, говорит, неужели вы защищаете этих забастовщиков?» Я просто взбесился от того, что человек может такое подумать, клянусь вам, мне даже отвечать ему не хотелось — не стоит обращать на него внимания — и все…
— О, это так умно! — вставила миссис Джудик.
— …но в конце концов я все же ему объяснил: «Если бы вы поработали с мое в комитетах Торговой палаты, говорю, тогда вы еще имели бы право так разговаривать! Но все же, говорю, я считаю, что к своему противнику надо относиться по-джентльменски! Да-с, мои милые». Это их совсем пришибло! Фринк — я его зову просто Чам, — так тот даже не знал, что сказать! Но при всем том некоторые из них наверняка решили, что я слишком терпим. А как по-вашему?
— О, вы так умно себя вели! И так смело! Люблю, когда мужчина имеет смелость постоять за свои убеждения!
— Но вы не считаете, что это была глупая выходка? Надо сказать, многие из этих людей до того осторожны и ограниченны, что у них может возникнуть предубеждение против человека, который прямо высказывает свое мнение!
— Ну и пусть! В конце концов они непременно станут уважать человека, который заставляет их думать, а при ваших ораторских талантах…
— Вы-то откуда знаете о моих ораторских талантах?
— О нет! Я вам не выдам того, что знаю! Но, серьезно, вы сами не подозреваете, какой вы знаменитый человек!
— Что вы! Правда, этой осенью я мало выступал. Расстроило меня это дело Поля Рислинга. Но вообще-то, знаете, вы первый человек, который по-настоящему меня понял, Танис… ох, простите! Ну не нахальство ли с моей стороны — называть вас просто Танис!
— О, прошу вас! Можно, я буду звать вас Джордж? Подумайте, как приятно, когда два человека обладают… как вам сказать, — одинаковым пониманием и могут отбросить все эти глупые предрассудки, понять друг друга, сблизиться сразу, как корабли, которые встречаются ночью!
— Конечно! Конечно же!
Он не мог усидеть в кресле, стал ходить по комнате, сел рядом с ней на диванчик. Но когда он неловко протянул руку к ее хрупким, выхоленным пальцам, она весело сказала:
— Дайте-ка мне сигаретку. Вы не будете считать бедную Танис очень гадкой, если она закурит?
— Что вы! Мне это нравится!
Он часто с неодобрением смотрел, как молоденькие девчонки курят в зенитских ресторанах, но из его знакомых курила только жена Сэма Доппелбрау, его легкомысленная соседка. Он церемонно зажег спичку для Танис, посмотрел, куда бы ее бросить, и незаметно сунул в карман.
— Я уверена, что вам хочется закурить сигару, бедняжка! — проворковала она.
— А вам не помешает?
— О нет! Я обожаю запах хороших сигар, это так приятно и так… так приятно и так по-мужски. В спальне есть пепельница, принесите, если вам не трудно!
Он был смущен ее спальней: широкая кровать, покрытая фиолетовым шелком, лиловые в золотую полосу гардины, старинный шкафчик в китайском вкусе и невероятное количество туфель на украшенных бантами колодках, со светлыми чулками при каждой паре. Он принес пепельницу просто и, как он сам чувствовал, с оттенком веселой непринужденности. «Конечно, дуб, вроде Верджила Гэнча, наверно, пытался бы сострить насчет того, что она впустила его в спальню, но я отношусь к этому спокойно!» Впрочем, спокойствие длилось недолго. Жажда товарищества была удовлетворена, и его мучило желание коснуться ее руки. Но каждый раз, когда он оборачивался к Танис, ему мешала ее сигарета. Словно щит вставала она между ними. Он ждал, пока Танис докурит, но только он успел обрадоваться, что она быстро потушила окурок, как она тут же торопливо сказала:
— А вы дадите мне еще одну сигаретку? — И снова он безнадежно смотрел, как их разделяет бледная завеса дыма и грациозно изогнутая рука Танис. Теперь его не только мучило любопытство — позволит ли она задержать ее руку (разумеется, как изъявление чистейшей дружбы, не больше!), но ему страстно хотелось этого.
Внешне это напряженное беспокойство ничем не проявлялось. Они весело говорили о машинах, о поездках в Калифорнию, о Чаме Фринке. Между прочим, он деликатно намекнул:
— Терпеть не могу типов… то есть терпеть не могу людей, которые напрашиваются к обеду, но у меня предчувствие, что сегодня я буду обедать у очаровательной миссис Танис Джудик. Впрочем, у вас, наверно, уже назначено штук семь свиданий?
— Как сказать, я просто собиралась в кино. Надо выйти подышать свежим воздухом.
Она не предлагала ему остаться, но и ничем его не обескураживала. Он размышлял: «Надо попробовать! Она, конечно, разрешит мне остаться, — что-то между нами начинается… нет, нельзя связываться, нельзя, надо бежать». Но тут же решил: «Нет, теперь уже поздно!»
И вдруг, в семь часов, он отнял у нее сигарету и крепко сжал ее руку.
— Танис! Перестаньте дразнить меня! Мы с вами… Вы понимаете, мы оба — люди одинокие, и нам так хорошо вместе. По крайней мере, мне! Никогда мне не было так хорошо. Разрешите мне остаться. Я сбегаю в магазин, куплю чего-нибудь — холодного цыпленка или индейку, — и мы чудесно с вами пообедаем, а потом, если вы захотите меня прогнать, я уйду безропотно, как барашек.
— Ну что ж, это будет мило! — сказала она.
И руки не отняла. Весь дрожа, он сжал ее пальцы и бросился надевать пальто. В гастрономическом магазине он накупил огромное количество еды, выбирая главным образом то, что подороже. Из аптеки напротив он позвонил жене: «Должен подписать контракт с одним человеком, он уезжает в полночь. Ты не жди, ложись спать. Поцелуй за меня Тинку». В предвкушении чего-то необычайного он вернулся в маленькую квартиру.
— Ах, гадкий, гадкий, сколько он накупил еды! — приветствовала его Танис, и голос у нее был веселый, улыбка ласковая.
Он помогал ей в маленькой белой кухоньке — мыл салат, откупорил бутылку с оливковым маслом. Она велела ему накрыть на стол, и когда он бежал в столовую, а потом искал в буфете ножи и вилки, он чувствовал себя совершенно как дома.
— Одного не могу решить, — объявил он, — что вам надеть к обеду. То ли самый нарядный вечерний туалет, то ли распустить волосы и надеть короткое платьице, как маленькой девочке.
— О, я буду обедать так как есть, в этом старом шифоновом платьишке, и если бедная Танис вам в таком виде не нравится, можете идти обедать в клуб.
— Не нравится? — Он погладил ее плечо: — Дитя, вы — самая умная, самая хорошенькая, самая милая женщина на свете! Ну-с, леди Уайком, разрешите герцогу Зенитскому предложить вам руку и патриархальственно проследовать к монументальственной трапезе!
— Ах, какой вы остроумный, как мило вы шутите!
Когда они окончили импровизированный обед, он выглянул в окно и заявил:
— Очень сыро и холодно. Нечего вам ходить в кино.
— Пожалуй…
— Хорошо, если б у нас был камин! Хорошо, если бы лил дождь, а мы с вами сидели бы в старом-престаром домике и за окнами скрипели бы деревья, а в очаге горели огромные поленья. Знаете что? Давайте пододвинем диванчик к радиатору, вытянем ноги и вообразим, будто это камин!
— Ах, как трогательно! Большой вы ребенок!
Они пододвинули кушетку к радиатору, уперлись в него ногами — его тяжелые черные башмаки угнездились рядом с ее лакированными туфлями. В полутьме они говорили о себе, о том, как она одинока, о том, как он запутался, и как чудесно, что они нашли друг друга. И когда они умолкли, вокруг стало тише, чем в сельской глуши. Ни один звук не доносился с улицы, кроме шороха колес и отдаленного гула товарных поездов. Они были одни, в тепле, в уюте, вдали от шумного, докучливого мира.
Он был в таком восторге, что все страхи, все сомнения улетучились. И когда он на рассвете возвратился домой, восторг перешел в блаженную умиротворенность, полную воспоминаний.

29

Уверенность в дружбе Танис Джудик укрепила в Бэббите чувство собственного достоинства. В Спортивном клубе он решался на многое. И хотя Верджил Гэнч упорно молчал, остальным завсегдатаям стола «дебоширов» пришлось признать, что Бэббит по неизвестной причине «немножко спятил». Они громогласно спорили с ним, а он петушился, радуясь такому своеобразному подвижничеству. Он даже осмелился хвалить Сенеку Доуна! Профессор Памфри при этом заявил, что шутка зашла слишком далеко, но Бэббит упорствовал:
— Нет! Это факт! Я вам верно говорю: он один из выдающихся умов нашей страны! Сам лорд Уайком подтверждал, что…
— Да кто такой в конце концов этот лорд Уйаком? Вы долбите про него вот уже шестую неделю! — возмутился Орвиль Джонс.
— Джордж выписал его по каталогу от Сирс-Робека. Этих английских высокопоставленных ломак можно заказывать по почте, два доллара штука! — ввернул Сидни Финкельштейн.
— Перестаньте кривляться! Лорд Уайком — один из величайших умов в политической жизни Англии. Повторяю: сам я, конечно, человек консервативный, но ценю таких людей, как Сенни Доун, за то, что…
Но тут его резко прервал Верджил Гэнч:
— Не уверен, что ты так уж консервативен. А я могу отлично обойтись и без вмешательства красных сволочей, вроде твоего Доуна!
Голос у Гэнча был такой злой, челюсти так крепко сжались, что Бэббит растерялся, но тут же овладел собой и говорил до тех пор, пока всех не охватила скука, потом раздражение и, наконец, сомнение, как Гэнча.

Он думал о Танис беспрестанно. С волнением он вспоминал каждую черточку ее лица. Его руки тосковали по ней. «Наконец-то я ее нашел! Столько лет она мне снилась, и теперь я нашел ее!» Они встречались по утрам в кино и попозже, днем, а в те вечера, когда предполагалось, что он на собрании ордена Лосей, он заезжал к ней на квартиру. Он знал все ее финансовые дела, давал ей советы, а она жаловалась на свою женскую беспомощность, хвалила его за властный характер, хотя потом оказывалось, что она разбирается во всяких акциях и бумагах куда лучше него. У них уже накопились общие воспоминания, они подтрунивали над прошлым. Как-то они поссорились, и он сердился, что она так же «командует» им, как его жена, и еще больше ноет, когда он невнимателен. Но все окончилось благополучно.
Лучше всего была одна прогулка в звонкий декабрьски» день по засыпанным снегом полям вниз, к замерзшей реке Чалузе. На Танис была причудливая каракулевая шапочка и короткая бобровая шубка, она скользила по льду с громкими криками, а он, запыхавшись, бежал за ней, расплываясь в улыбке. Майра Бэббит никогда не скользила по льду.
Он боялся, что их увидят вместе. В Зените немыслимо позавтракать с женой соседа без того, чтобы к вечеру об этом не узнали все ваши знакомые. Но Танис была на редкость сдержанна. С какой бы нежностью она ни бросалась к нему, когда они оставались наедине, она всегда держалась на людях строго и отчужденно, и он надеялся, что ее примут за обыкновенную клиентку. Орвиль Джонс однажды увидел, как они выходят из кино, и Бэббит пробормотал: «Разрешите вас познакомить с миссис Джудик. Эта дама знает, в какую контору ей обращаться, Орви». И мистер Джонс, хотя и относился критически к современным нравам и к новомодным стиральным машинам, как будто был удовлетворен.
Больше всего Бэббит боялся — и не от особой любви к жене, а в силу привычки соблюдать приличия, — больше всего он боялся, как бы Майра не узнала о его увлечении. Он был уверен, что ей ничего определенного не известно о Танис, но знал наверняка, что в чем-то таком жена его подозревает. Много лет ей докучали любые проявления нежности, кроме поцелуя при прощании, однако теперь ее обижало, когда ослабевали вспышки супружеского внимания, а тут он и вовсе перестал ею интересоваться и даже испытывал к ней что-то вроде отвращения. Он не мог изменять Танис. Его раздражала расплывшаяся фигура жены, валики жира, выпирающие из платья, потрепанная нижняя юбка, которую она собиралась и все забывала выбросить. Но он понимал, что она, зная его насквозь, замечала это отвращение. Он старательно, тяжеловесно, игриво пытался его замаскировать. И не мог.
Рождество провели сравнительно сносно. Пришел Кеннет Эскотт — признанный жених Вероны. Миссис Бэббит пролила слезу и назвала Кеннета своим новым сыном. Бэббит беспокоился за Теда, который перестал жаловаться на университет и стал подозрительно уступчив. Бэббит не знал, что задумал мальчик, а спросить стеснялся. Сам Бэббит тайком ускользнул после обеда, чтобы отвезти Танис подарок — серебряный портсигар. Когда он вернулся, миссис Бэббит что-то уж слишком невинным тоном спросила:
— Что, подышал свежим воздухом?
— Да, прокатился немножко, — пробормотал он.
После Нового года жена сказала:
— Я получила письмо от сестры, Джордж. Она не совсем здорова. Может быть, мне поехать, побыть с ней две-три недели?
Обычно миссис Бэббит никогда не уезжала из дому зимой, кроме как в самых экстренных случаях, к тому же этим летом она отсутствовала несколько недель. Да и Бэббит был не из тех мужей, которые спокойно переносят разлуку с женой. Он любил, чтобы жена сидела дома, заботилась о его одежде, знала, как надо поджарить ему бифштекс, и ему было спокойнее, когда она кудахтала тут рядом. Но в этот раз он даже не мог выдавить из себя обычной фразы: «Неужто она без тебя не обойдется?» И, стараясь изобразить на лице сожаление, чувствуя, что жена пристально следит за ним, он в душе был полон лучезарных мечтаний о Танис.
— Так как же по-твоему — ехать мне или нет? — резко спросила она.
— Решай сама, душенька, я не знаю.
Она со вздохом отвернулась, а его сразу прошиб пот.
Все четыре дня, до самого ее отъезда, она была до странности тиха, а он неуклюже ласков. Ее поезд уходил в полдень. Едва последний вагон исчез за товарным депо, Бэббиту уже не терпелось побежать к Танис.
— Нет, черта с два, не пойду! — поклялся он. — Неделю к ней не покажусь!
Но уже в четыре он был у нее.

Он, человек, который когда-то сам был хозяином своей жизни, — или так ему, по крайней мере, казалось, — теперь, вот уже две недели, кружился в водовороте страсти, очень скверного виски и сложнейших отношений с новыми знакомыми, с теми «закадычными» новыми друзьями, которые всегда требуют гораздо больше внимания, чем старые приятели. Каждое утро он мрачно вспоминал, каким идиотом был вчера вечером. Голову ломило, губы и язык горели от бесчисленных сигарет, и, сам себе не веря, он считал, сколько было выпито стаканов виски, и стонал: «Нет, надо бросить!» Он уже больше не говорил: «Довольно, брошу!» — зная, что вся утренняя решимость испарится к вечеру. Остановиться он уже не мог.
Он познакомился с друзьями Танис; его встретили со всем пылом полуночников, которые пьют, танцуют и болтают, боясь замолчать хоть на минутку; его приняли в ту среду, которую Танис называла «наша компания». Познакомился он с ними впервые в день, когда было особенно много работы и он надеялся отдохнуть с Танис, медленно впивая ее восторженное обожание.
Но уже из прихожей он услыхал веселые крики и визг граммофона. Когда Танис открыла дверь, он увидел, что в папиросном дыму кружатся какие-то фантастические фигуры. Столы и стулья были сдвинуты к стенке.
— О, как чудно! — запищала Танис. — Это Керри Норк придумала! Она решила, что пора собраться, обзвонила всю компанию по телефону, и вот они здесь!.. Джордж, это Керри!
Керри соединяла в себе самые неприятные черты старой девы и домашней хозяйки. Ей давно стукнуло сорок, у нее были сомнительные белокурые волосы и, при совершенно плоской груди, мощные бедра. Бэббита она встретила кокетливым хихиканьем:
— Привет новому члену нашей компании! Танис говорит, что вы мужчина хоть куда!
Очевидно, все ждали, что он будет танцевать, по-мальчишески заигрывать с Керри, и он, по непростительной глупости поддавшись этому, старался как мог. Он таскал Керри по комнате, налетая на другие пары, на радиаторы, на стулья с искусно замаскированными ножками. Танцуя, он разглядывал всю «компанию»: худенькую молодую женщину с умным, заносчивым и насмешливым лицом, еще какую-то особу, которую он потом никак не мог вспомнить, трех слишком хорошо одетых и слегка женственных юнцов — не то официантов из кафе-мороженого, не то людей, рожденных именно для этой профессии. Был там и человек одних лет с Бэббитом, неподвижный, самодовольный, явно обиженный присутствием Бэббита.
Когда он, выполнив свой долг, кончил танцевать, Танис отвела его в сторону и попросила:
— Милый, не можете ли вы сделать мне одолжение? У меня нет ни капли спиртного, а наша компания хочет повеселиться. Вы не могли бы съездить к Хили Хэнсону и достать чего-нибудь?
— Пожалуйста! — сказал он, стараясь не выказывать досады.
— Знаете что? Пусть Минни Зоннтаг поедет с вами. — Танис кивнула на худую насмешливую женщину.
Мисс Зоннтаг приветствовала его довольно язвительно.
— Здравствуйте, мистер Бэббит! Танис мне сказала, что вы очень выдающаяся личность, и я польщена, что мне разрешено ехать с вами. Конечно, я не привыкла общаться со светскими людьми вроде вас, так что я даже не знаю, как мне держаться в столь высоком обществе!
В таком духе мисс Зоннтаг разговаривала всю дорогу до Хили Хэнсона. Ему хотелось на все ее колкости ответить: «Идите вы к черту!» — но он никак не мог решиться на столь разумную реплику. Его раздражало само существование «компании». Уже раньше он слышал от Танис про «душечку Керри» и про то, что «Минни Зоннтаг — такая умница, вы ее будете обожать!» — но он как-то не верил в их реальность. Ему представлялось, что Танис живет в какой-то розовой пустоте и всегда ждет его, свободная от условностей Цветущих Холмов.
Вернувшись в квартирку Танис, он еще должен был вынести покровительственное одобрение юнцов из кафе-мороженого. Они проявляли какое-то слюнявое дружелюбие, под стать сухой враждебности мисс Зоннтаг. Они называли его «старина Джорджи», они кричали: «Давай, давай, молодчага! Топай крепче!» — эти мальчишки в спортивных пиджачках, прыщавые щенки не старше Теда, но уже отекшие, как актеры кабаре, умеющие танцевать без передышки, заводить граммофон, курить без конца и покровительственно поощрять Танис. Бэббит пытался стать таким, как они. Он кричал: «Молодчина, Пит!» — но голос у него срывался.
Эти миляги-танцоры были явно по душе Танис, она вся так и вскидывалась от их неумелых ухаживаний и, как бы случайно, чмокала их после каждого танца. В эти минуты Бэббит ее ненавидел. Она казалась ему очень немолодой. Он вглядывался в морщинки на мягкой шее, в складки кожи под подбородком. Все, что в молодости было упругим, уже увяло, опадало. В перерывах между танцами она сидела в огромном кресле, вызывающе помахивая сигаретой, приглашая своих желторотых обожателей посидеть с ней. («Воображает, что она королева какая-нибудь!» — мысленно ворчал Бэббит.) Певучим голоском она спрашивала мисс Зоннтаг: «Правда, у меня прелестная студия?» («Тоже еще — студия! Обыкновенная квартирка для старых дев с болонками! Господи, хоть бы скорее домой! Как бы мне удрать отсюда».)
Но у него зарябило в глазах после того, как он вкусил неочищенного, но чрезвычайно крепкого виски от Хили Хэнсона. Он сразу слился с «компанией». Он радовался, что Керри Норк и Пит — наименее глупый из вертлявых юнцов — хорошо к нему относятся, и ему казалось необычайно важным завоевать расположение неприветливого пожилого человека, который оказался железнодорожным служащим по имени Фултон Бемис.
Все разговоры «компании» состояли из визга, двусмысленностей, намеков на людей, которых Бэббит не знал. Очевидно, друзья Танис были о себе чрезвычайно высокого мнения. Они — «компания», были умны, красивы, забавны. Они и богема, и столичные штучки, им доступна вся роскошь жизни Зенита: танцульки, кино, загородные рестораны. С бесцеремонным презрением ко всем, кого они считали «домоседами» или «скупердяями», они наперебой трещали:
— Ах, Пит, разве я тебе не рассказывала, что этот болван кассир мне заявил, когда я немножко опоздала? Не-под-ра-жа-емо глупо!
— Ой, как Т.-Д. надрызгался! Слушай, он просто весь закостенел! А что Глэдис ему сказала?
— Подумайте, какая наглость — Боб Бикерстафф непременно хотел залучить нас к себе домой! Видали такую наглость? Нет, скажите, разве это не наглость?
— А вы видели, как Дотти танцевала? Честное благородное — дальше некуда!
Бэббит во всеуслышание соглашался с недавно ненавистной ему мисс Минни Зоннтаг, что каждый, кто может хоть один вечер прожить без танцев и джаза, — рыба, деревяшка и жалкое существо; а когда миссис Керри Норк лепетала: «Вы любите сидеть на полу? Ах, это так богемно!» — он в ответ орал: «Еще бы!» Теперь вся «компания» казалась ему необыкновенно милой. Когда он упоминал о своих друзьях — сэре Джеральде Доуке, лорде Уайкоме, Уильяме Вашингтоне Иторне и Чаме Фринке, он радовался снисходительному интересу «компании». Он так проникся их легкомысленным духом, что даже не очень расстроился, когда Танис склонилась на плечо к самому юному из молокососов, да и ему самому приятно было пожимать пухлую руку Керри Норк, выпустил он ее только потому, что Танис явно разозлилась.
В два часа ночи он вернулся домой уже полноправным членом «компании» и всю следующую неделю был связан по рукам и ногам чрезвычайно сложными условностями, чрезвычайно утомительными требованиями их веселой и свободной жизни. Ему приходилось бывать на всех их вечеринках, его вмешивали во все телефонные разговоры, — они без конца звонили друг другу, чтобы объяснить, что она вовсе не говорила то, что она якобы говорила, когда говорила то-то и то-то, и почему это Пит ходит и всем говорит, что она это говорила?
Ни в одной семье никогда так настойчиво не расспрашивают, где кто был, как расспрашивали друг дружку члены «компании». Все они непременно знали, где кто находился в данную минуту, или возмущенно требовали подробнейшего отчета за всю неделю. Бэббит ловил себя на том, что объясняет Керри или Фултону Бемису, из-за чего он не смог приехать на вечеринку раньше десяти вечера, да еще надо было извиняться за то, что пришлось обедать с деловыми знакомыми.
Члены «компании» должны были непременно обмениваться телефонными звонками не реже, чем раз в неделю. «Почему вы мне не позвонили?» — с упреком спрашивали Бэббита не только Танис и Керри, но и новые «закадычные» друзья: Дженни, и Капитолина, и Тутс.
И если был такой момент, когда Танис показалась ему увядшей и сентиментальной, то впечатление это совсем исчезло на вечере у Керри Норк. У миссис Норк был огромный дом и маленький муж. К ней на вечер пришла вся «компания»: когда собирались все полностью, их было человек тридцать пять. Теперь Бэббит, известный под именем «старина Джорджи», стал одним из старожилов «компании», так как в ней каждый месяц состав обновлялся наполовину, и тот, кто помнил доисторические времена, то есть две недели назад, еще до того, как миссис Эбсолом, специалист по лечебному питанию, уехала в Индианаполис, а Мак «разобиделся» на Минни, тот мог считаться одним из заслуженных главарей «компании», имел право снисходить к новым Питам, Глэдисам и Минни.
В гостях у Керри Танис не приходилось хозяйничать. Она держалась самоуверенно, с достоинством, изящная и красивая, в черном шифоновом платье, которое он так любил. В этом огромном безобразном доме было много укромных уголков, где Бэббит мог посидеть с ней спокойно. Он раскаивался в тогдашней неприязни, таял у ее ног и, счастливый, отвез ее домой. На следующий день он купил ярко-желтый галстук, чтобы ради нее казаться моложе. Он с грустью сознавал, что красивым он стать не может, видел, что он тяжеловат, склонен к полноте, но он танцевал, наряжался, много говорил, стараясь сделаться таким же молодым, как она… вернее, как она казалась.

Как все новообращенные — будь то в религии, в любви или в садоводстве — словно по волшебству обнаруживают, что хотя им до сих пор казалось, будто эти увлечения и вовсе не существуют на свете, но на самом деле весь мир только ими и полон, — так и Бэббит, обращенный на путь разгула, везде находил для этого приятные возможности.
Совершенно по-новому представлялся ему теперь его гуляка сосед, Сэм Доппелбрау. Доппелбрау были люди респектабельные, люди работящие, люди состоятельные, но идеалом счастья для них был вечный кабак. Главное место в их жизни занимали загородные пирушки в угаре алкоголя, никотина, бензина и поцелуев. Он и его знакомые отлично работали всю неделю и всю неделю ждали субботы, когда они, по их выражению, «затевали вечеринку», и затеянная вечеринка становилась все шумнее и шумнее до самого воскресного утра и обычно кончалась бешеной гонкой на машинах неизвестно куда.
Однажды вечером, когда Танис ушла в театр, Бэббит попал в веселую компанию к Доппелбрау и там клялся в дружбе людям, о которых он много лет подряд конфиденциально говорил миссис Бэббит, что это просто шайка бездельников, с которыми он не стал бы якшаться даже на необитаемом острове! В этот вечер он уныло приплелся домой и стал возиться во дворе, счищая с дорожки ледяные комья, следы чьих-то ног, застывшие после снегопада и похожие на ископаемые. К нему подошел, шмыгая носом, Говард Литтлфилд.
— Все еще вдовеете, Джордж?
— Угу. Опять вечер холодный.
— Что пишет жена?
— Ничего, здорова, а вот сестра у нее до сих пор хворает.
— Вы бы зашли к нам сегодня пообедать, Джордж.
— М-мм… нет, спасибо! Мне надо уходить.
Вдруг он почувствовал, что ему ненавистен Литтлфилд с его «интересными статистическими данными» по совершенно неинтересным вопросам. Он скреб дорожку, ворча себе под нос.
Тут появился Сэм Доппелбрау.
— Добрый вечер, Бэббит. Трудитесь?
— Ага. Надо размяться.
— Любите, когда такой морозец?
— Да, ничего.
— Все вдовеете?
— М-да…
— Слушайте, Бэббит, пока вашей супруги нет… Я знаю, вы насчет выпивки не очень, но мы с женой были бы страшно рады, если б вы завернули к нам вечерком. Может, выдержите разок хороший коктейль?
— Выдержу? Нет, молодой человек, видно, вы не знаете, что дядя Джордж такие коктейли умеет сбивать, каких во всей Америке не сыщешь!
— Уррраа! Вот это другой разговор! Слушайте: у нас сегодня кое-кто собирается, Луэтта Свенсон и еще всякий веселый народ, откупорим бутылку довоенного джина, потанцуем. Почему бы и вам не забежать, не встряхнуться для разнообразия?
— Ну что ж… а в котором часу?
Он пришел к Сэму Доппелбрау ровно в девять. В этом доме он был в третий раз. Но к десяти он уже звал мистера Доппелбрау «Сэм, старая калоша!».
В одиннадцать все поехали в ресторан «Старая ферма». Бэббит сидел в машине Доппелбрау рядом с Луэттой Свенсон. Когда-то он робко пытался за ней ухаживать. Теперь он не пытался, а просто ухаживал изо всех сил, и Луэтта, склонив ему головку на плечо, жаловалась, какой тяжелый человек Эдди, и смотрела на Бэббита как на светского и опытного сердцееда.
Из-за «компании» Танис, семьи Доппелбрау и других искателей забвения Бэббит в течение двух недель каждый вечер возвращался домой поздно, еле держась на ногах. Даже когда он был как в тумане и уже не мог идти, он все же сохранял способность хорошо вести машину: замедлять ход на перекрестках, разъезжаться с другими автомобилями. Покачиваясь, он входил в дом. Когда Верона и Кеннет Эскотт сидели в гостиной, он пробирался мимо них, торопливо здоровался, мучительно ощущая на себе взгляд их спокойных молодых глаз, и прятался наверху. В теплом доме он чувствовал, что он гораздо пьянее, чем ему казалось. Голова кружилась. Лечь он не решался. Он пытался выгнать хмель горячей ванной. На какой-то миг голова прояснялась, но, двигаясь по ванной комнате, он терял глазомер, сбрасывал полотенца, с грохотом ронял мыльницу и пугался, что выдаст себя перед детьми. Дрожа от холода, в халате, он пытался читать вечернюю газету. Он не пропускал ни слова, он как будто понимал смысл написанного, но через минуту не смог бы сказать, о чем только что читал. Стоило ему лечь, как у него мутилось в голове, и он поспешно садился, пытаясь овладеть собой. Наконец он успокаивался, хотя его слегка подташнивало, кружилась голова и жег невыносимый стыд. Скрывать свое «состояние» от собственных детей! Танцевать и орать в компании людей, которых презираешь! Болтать глупости, петь идиотские песни, пытаться целовать каких-то дур! Сам себе не веря, он вспоминал, как он крикливо фамильярничал с юнцами, которых он в два счета выгнал бы из своей конторы, как они покровительственно хлопали его по плечу и как самая ехидная, стареющая дама делала ему замечания за то, что он танцевал слишком пылко. И при этих воспоминаниях он рычал: «Ненавижу себя! Боже, как я себя ненавижу!» И в бешенстве клялся: «Довольно! Конец! Хватит!»
На следующее утро он еще тверже уверился, что все кончено, и за завтраком по-отечески серьезно разговаривал с дочками. Но к полудню уверенность несколько ослабела. Он не отрицал, что вел себя глупо, — это он понимал почти так же отчетливо, как ночью, — но все-таки даже такая жизнь лучше, чем возвращаться к деланной задушевности клубных приятелей. В четыре часа ему уже хотелось выпить. Теперь у него в столе обычно стояла бутылка виски, и, поборовшись с собой минуты две, он выпивал глоток. После трех-четырех глотков ему уже начинало казаться, что вся «компания» сплошь — милейшие и занятнейшие люди, друзья, а в шесть часов он уже снова был среди них… и все повторялось как по-писаному.
Голова по утрам стала болеть меньше. Сначала его спасение было в том, что он плохо переносил алкоголь, но и это спасительное свойство постепенно пошло прахом. Вскоре он уже мог пить до рассвета и вставать в восемь часов, не чувствуя особенной тяжести ни на душе, ни в желудке.
Но ни угрызения совести, ни желание избавиться от напряженных усилий — как бы не отстать от бурно веселящейся компании, — ничто не могло сравниться с чувством неполноценности, когда он действительно начинал «отставать». Для него быть самым «компанейским» из всей компании стало такой же целью, как зарабатывать много денег, хорошо играть в гольф, говорить речи, прорваться в круг Мак-Келви. Но все же он иногда «отставал».
Он обнаружил, что Пит и другие юнцы считают «компанию» слишком добродетельной и благопристойной и что Керри, которая всего лишь целовалась по уголкам, слишком верна супружескому долгу. Так же как Бэббит удирал с Цветущих Холмов в «компанию», так эти молодые франты удирали от приличного общества и «проводили время» с разбитными девицами, с которыми знакомились в универсальных магазинах и в гардеробных отелей. Однажды Бэббит попробовал съездить с ними. Его усадили в машину с бутылкой виски и с крикливой приземистой кассиршей от Парчера и Штейна. Он сидел рядом с ней и не знал, что делать. Очевидно, от него ждали, что он ее будет «развлекать», но когда она взвизгнула: «Эй, рукам воли не давать, не жмите меня!» — он растерялся и не знал, как быть дальше. Потом все сидели в задней комнате какого-то кабака, у Бэббита трещала голова, он не понимал их нового жаргона, смотрел на них снисходительно, мечтал поскорее попасть домой и пил — слишком много пил.
Дня два спустя Фултон Бемис, тот самый пожилой, угрюмый член «компании», отвел Бэббита в сторону и сказал:
— Слушайте, это, конечно, дело не мое, и видит бог, что я сам свою порцию спиртного всегда вылакаю, но вам не мешает быть поосторожней. Характер у вас чересчур восторженный, такие всегда перехватывают. Разве вы не замечаете, что пьете без передышки, закуриваете одну сигарету о другую? Лучше бы вам малость передохнуть.
Со слезами на глазах Бэббит сказал, что добрый старый Фулт — король над всеми и что он непременно передохнет малость, но тут же закурил, выпил виски и дико поссорился с Танис, когда она увидела, как он заигрывает с Керри Норк.
На следующее утро он ненавидел себя за то, что упал столь низко: такое ничтожество, как Фултон Бемис, смеет ему указывать! Заметил он также, что, с тех пор как он стал ухаживать за всеми женщинами подряд, Танис перестала быть его единственной ясной звездой, и он усомнился, не была ли она для него всего-навсего Женщиной. И если уж Бемис делает ему замечания, то что же говорят другие? В этот день он подозрительно следил за всеми знакомыми в Спортивном клубе. Ему казалось, что им неловко. Значит, они говорили о нем за его спиной? Он рассердился. Он впал в воинственный тон. Он не только защищал Сенеку Доуна, он даже издевался над ХАМЛом. Верджил Гэнч отвечал довольно резко.
Но потом Бэббит перестал сердиться. Он перепугался. На очередной завтрак в клубе Толкачей он вообще не пошел, а скрылся в дешевом ресторанчике и, взяв бутерброд с ветчиной и яйцом, запивал его кофе из чашки, стоявшей на ручке кресла, и маялся от беспокойства.
Дня через четыре «компания» затеяла одну из самых веселых прогулок. Бэббит повез их всех на каток, устроенный на реке Чалузе. После оттепели все мостовые покрылись гладкой наледью. Ветер завывал в бесконечных широких улицах, меж деревянных домов, и весь район Бельвю казался окраинным городком. Даже надев цепи на все колеса, Бэббит боялся за машину и, когда пришлось ехать по обледеневшему спуску, поехал медленно, на обоих тормозах. Из-за угла выскочила менее осторожная машина. Ее занесло, и она чуть не зацепила их задним крылом. Обрадовавшись избавлению от опасности, вся «компания» — Танис, Минни Зоннтаг, Пит, Фултон Бемис — заорала: «Ух ты!..» — и замахала руками перепуганному водителю второй машины. И тут Бэббит увидел профессора Памфри — он тяжело подымался в гору пешком и как сыч уставился на веселых кутил. Бэббит был уверен, что Памфри узнал его и видел, как Танис его расцеловала, щебеча: «Ах, вы так изумительно правите!»
На следующий день, за завтраком, он пустил пробный шар, сказав профессору Памфри:
— Ездил вчера с братом и его друзьями. Ну и дорога! Скользкая, как стекло! Кажется, вы в это время шли вверх по Бельвю-авеню?
— Нет, нет… Не шел… Я вас не видел! — виновато заторопился Памфри.
А еще дня через два Бэббит повез Танис завтракать в отель «Торнлей». Она, которая сначала так охотно ждала его у себя, стала часто намекать с печальной улыбкой, что он, видно, ее не уважает, если не хочет знакомить со своими друзьями, не желает нигде с ней показываться, кроме как в кино. Он подумал было пригласить ее в «дамский салон» при Спортивном клубе, но это было слишком опасно. Пришлось бы ее со всеми знакомить, да и вообще люди могли подумать бог знает что, а тогда… Он пошел на компромисс, выбрав отель «Торнлей».
Она была необычайно элегантна, вся в черном; маленькая черная шляпка, короткая каракулевая шубка, свободная и широкая, строгое, наглухо закрытое черное бархатное платье, хотя в том сезоне даже уличные костюмы походили на вечерние наряды. Может быть, она была даже чересчур элегантна. В ресторане, отделанном под дуб с позолотой, все оборачивались, когда Бэббит вел ее к столику. Ему было неловко, и он надеялся, что метрдотель устроит их в укромном уголке, за колоннами, но их усадили в самой середине зала. Танис, как будто не замечая восхищенных взглядов, расточала улыбки Бэббиту, восторгаясь: «Ах, как тут чудесно! Какой веселый оркестр!» Бэббиту было не до восторгов: через два столика он увидел Верджила Гэнча. Вовремя завтрака Гэнч следил за ними, а Бэббит следил, как за ними следят, и делал смехотворные попытки вести себя так, чтобы не испортить настроение Танис. «Сегодня мне так весело! — заливалась она. — Мне ужасно нравится в „Торилее“! Здесь очень оживленно и вместе с тем так… так изысканно!»
Он старался говорить о ресторане, о том, что и как им подают, о знакомых, которых он узнал, обо всех, кроме Верджила Гэнча. Больше ему не о чем было говорить. Он добросовестно улыбался шуткам Танис, он соглашался с ней, что «с Минни Зоннтаг так трудно дружить» и что «юный Пит — ленивый глупый мальчишка, просто негодник!». Но добавить ему было нечего. Сначала он хотел рассказать ей, как его беспокоит Гэнч, а потом решил: «Нет, не стоит, слишком долго придется объяснять и про Верджа, и вообще про все».
Он облегченно вздохнул, усадив Танис в трамвай, а вернувшись в контору, сразу повеселел в привычной простой обстановке.
В четыре часа к нему пришел Верджил Гэнч.
Бэббит заволновался, но Гэнч начал дружески:
— Ну, как живешь? Знаешь, у нас есть один план, и нам очень хотелось бы, чтобы и ты присоединился!
— Отлично, Вердж. Выкладывай!
— Помнишь, как во время войны мы весь этот нежелательный элемент, всех красных, с их делегациями, ну и вообще всяких там разных ворчунов — всех прижали к ногтю, да и после войны им ходу не было, но люди забывают об опасности, а этим смутьянам только того и надо, они снова начали исподтишка свою работу, особенно эти салонные социалисты. Так вот, надо людям разумным, сознательным объединиться и помешать этому сброду. Один парень там, в восточных штатах, именно для этой цели организовал Лигу Честных Граждан. Разумеется, и Торговая палата, и Американский легион, и все остальные изо всех сил стараются, чтобы порядочные люди взяли верх, но у них столько других дел, что этой задаче они не могут отдавать достаточно времени. Но Лига Честных Граждан — ЛЧГ, — она только этим и будет заниматься. Конечно, для видимости у Лиги должны быть и другие задачи — скажем, тут, в Зените, Лига будет поддерживать проект насаждения новых парков и городской комитет плановой застройки, а кроме того, она будет представлять определенные слои общества, в нее войдут только избранные, и, скажем, при устройстве вечеров и тому подобного можно будет не приглашать всяких смутьянов, а, как известно, нет ничего сильнее общественного бойкота, когда речь идет о людях более или менее заметных, которых ничем другим не проймешь. А если и это не поможет, Лига в конце концов пошлет небольшую депутацию к тем, кто слишком распоясался, члены Лиги укажут, что надо держать себя в рамках пристойности и не трепать языком почем зря. Тебе не кажется, что такая организация может принести огромную пользу? Мы уже получили согласие лучших людей города и, конечно, хотим, чтобы и ты присоединился. Как ты на этот счет?
Бэббиту было очень не по себе. Он чувствовал, что его насильно тянут назад, в ту стандартную жизнь, от которой он так бессознательно, но так настойчиво старался убежать. Он неловко забормотал:
— Наверно, вы особенно будете нападать на таких, как Сенека Доун, — хотите их тоже припугнуть…
— Вот именно, можешь голову прозакладывать! Слушай, Джорджи, друг, ведь я-то ни на минуту не верил, что ты всерьез защищаешь Доуна и забастовщиков и все такое, когда ты за них вступался в клубе. Я знал, что ты просто разыгрываешь всяких дурачков, вроде Сидни Финкельштейна… Ей-богу, хочется верить, что ты их разыгрывал.
— Да, конечно… только, видишь ли… — Под беспощадным проницательным взглядом Гэнча Бэббит почувствовал, как неубедительно звучит его голос. — Да ты сам знаешь, чем я дышу! Разве я какой-нибудь агитатор? Я — деловой человек, всегда, везде и во всем. Но… но честно говоря, я не думаю, что Доун такой уж вредный, и потом не забывай, что он мой старый товарищ!
— Знаешь, Джордж, когда речь идет о борьбе за наши порядки, за безопасность наших очагов, против шайки ленивых псов, которым только и нужно, что пить пиво на даровщинку, ты должен порвать даже самую старую дружбу. «Тот, кто не со мною, тот против меня!»
— Д-а-а, может, это и верно…
— Так как же? Вступаешь к нам, в Лигу Честных Граждан?
— Надо подумать, Вердж.
— Ладно, как знаешь. — Бэббит обрадовался было, что все так легко сошло ему с рук, но Гэнч снова заговорил: — Джордж, я не могу понять, что с тобой приключилось, и никто из нас не понимает, мы о тебе не раз говорили. Сначала мы думали, что тебя расстроила эта история с несчастным Рислингом, мы прощали тебе все, что ты болтал, но это дело давнее, Джордж, а мы до сих пор никак не поймем, что с тобой творится. Сказать по правде, у меня уже терпение лопнуло. Да и все наши — и в Спортивном, и в клубе Толкачей — злы на тебя за то, что ты нарочно хвалишь этого Доуна и его проклятую шайку, болтаешь, что надо, мол, быть терпимым — а по-нашему, это значит слюнтяем! — и даже уверяешь, что этот чертов проповедник, Ингрэм, вовсе не профессиональный сутенер. А как ты себя ведешь! Джо Памфри говорил, что видел тебя вчера с какими-то непотребными бабами, пьяного в дым, а сегодня черт тебя дернул явиться прямо в «Торнлей» с этой… нет, я ничего не говорю, может быть, она и вполне порядочная женщина, настоящая леди, но вид у нее был что-то слишком легкомысленный, с такими не ходят завтракать, когда жены нет в городе! Нехорошо это выглядит. Что за чертовщина с тобой творится, Джордж?
— Слишком вы все суете нос в мои личные дела, я и сам про себя того не знаю, что вы…
— Брось ты на меня обижаться, я с тобой откровенно говорю, как друг, прямо в глаза, а не сплетничаю за спиной, как другие. И еще скажу, Джордж, ты занимаешь видное положение в обществе, и общество требует, чтобы ты и жил как подобает. Словом, подумай-ка хорошенько и вступай в Лигу Честных Граждан. Мы еще об этом поговорим.
И он ушел.
Вечером Бэббит обедал в одиночестве. Ему казалось, что весь Клан Порядочных Людей заглядывает в окна ресторана, шпионит за ним. Страх сидел с ним рядом, и он уверял себя, что сегодня не пойдет к Танис, и не пошел… до позднего вечера.

30

Прошлым летом миссис Бэббит во всех своих письмах трещала о том, как ей хочется поскорее домой, в Зенит. Теперь ничего такого в них не было, но мелькнувшая между сухими сообщениями о погоде и болезнях грустная строка «надеюсь, вы без меня прекрасно обходитесь» ясно намекала, что Бэббит, мол, не очень-то жаждет ее приезда. Он без конца об этом думал: «Если б я тут, при ней, загулял, как сейчас, ее бы хватил удар. Надо взять себя в руки. Надо научиться и жить в свое удовольствие, и не валять дурака. Мне это не так уж трудно, только пускай такие, как Вердж Гэнч, ко мне не лезут, да и Майре лучше быть от меня подальше. Бедняжка, видно, здорово истосковалась по дому. Господи, да разве я хочу ее обидеть!»
В порыве жалости он написал, что все по ней соскучились, и в следующем письме она радостно сообщила, что возвращается.
Он уговаривал себя, что хочет ее видеть. Он накупил роз, заказал на обед дичь, велел вычистить и отполировать машину.
По дороге с вокзала он еще с воодушевлением рассказывал ей об успехах Теда в баскетбольной команде, но, подъезжая к Цветущим Холмам, уже не знал, о чем говорить, и, всем существом чувствуя, какая она недалекая и бесцветная, думал, сможет ли он остаться хорошим мужем и все-таки хоть на полчасика удрать сегодня вечером в «компанию». Поставив машину в гараж, он побежал наверх, в знакомую, пахнущую пудрой теплоту ее комнаты и нарочито весело пробасил:
— Помочь распаковать чемодан?
— Нет, я сама.
Она медленно подошла к нему, держа в руках небольшую коробочку, и медленно проговорила:
— Привезла тебе подарок… так, пустяки — новый портсигар. Не знаю, нужен он тебе или нет.
Сейчас она походила на ту застенчивую девушку, смуглую милую Майру Томпсон, на которой он когда-то женился, и он, чуть не плача от жалости и целуя ее, умоляюще шептал:
— Милая ты моя, милая, да как же «не нужен»! Еще как нужен. Ты не знаешь, какое ты мне доставила удовольствие. Да и старый мой портсигар никуда не годится!
А мысленно он прикидывал, куда ему деть портсигар, купленный неделю назад.
— И ты вправду рад, что я вернулась?
— Бедняжка ты моя, еще что выдумала!
— Мне показалось, что ты не особенно по мне скучал.
После его вранья она снова почувствовала себя крепко связанной с ним. К десяти часам вечера ему уже не верилось, что она вообще уезжала. Одно только изменилось: надо было придумать, как остаться добропорядочным мужем, как полагалось на Цветущих Холмах, и вместе с тем продолжать по-прежнему видеться с Танис и с ее «компанией». Он обещал позвонить Танис в тот же вечер, но сейчас это оказалось трагически невозможным. Он кружил около телефона, бессознательно протягивал руку, чтобы снять трубку, но не смел рискнуть. Не мог он и найти предлог, чтобы выскочить из дому в аптеку на Смит-стрит, где был телефон-автомат. Его мучило это невыполненное обещание, пока он не плюнул на него, сказав себе: «А какого черта мне волноваться из-за того, что нельзя позвонить Танис? Может и без меня обойтись. Я у нее не в долгу. Она славная женщина, но мы с ней оба дали друг другу все, что могли… А, черт их подери, этих баб, вечно из-за них начинаются осложнения!»

Целую неделю он был внимателен к жене, водил ее в театр, на обед к Литтлфилдам, но потом пошли привычные вялые увертки и отговорки, и Бэббит по крайней мере два вечера в неделю проводил с «компанией». По-прежнему он делал вид, что ходит на собрания ордена Лосей или на заседания комиссии, но все реже заботился о том, чтобы выдумывать правдоподобные предлоги, а жена все реже и реже делала вид, будто верит им. Он был убежден, что она знает, с какой «легкомысленной», как говорили на Цветущих Холмах, компанией он связался, но оба молчали. В брачной географии расстояние от первых безмолвных признаков разрыва до окончательного признания его столь же велико, как расстояние от первого наивного доверия до первого сомнения.
Но чем больше он отдалялся от жены, тем яснее видел в ней человека со своими достоинствами и недостатками, а не просто принимал ее, как некое движимое имущество. С жалостливой нежностью он думал об их отношениях, ставших за двадцать пять лет супружеской жизни чем-то реальным, отчетливо ощутимым. Он вспоминал лучшие минуты их жизни: летний отдых в долине Виргинии, у подножия синих гор, автомобильное путешествие по штату Огайо с заездами в Кливленд, Цинциннати и Колумбус; рождение Вероны; постройку этого дома, рассчитанного на спокойную и счастливую старость, — у обоих стоял комок в горле, когда они сказали друг другу, что, может быть, для них это будет последнее жилище. Но самые трогательные воспоминания не мешали ему рычать за обедом:
— Да, ухожу часа на два! Не жди меня!
Он не смел являться домой пьяным, и хотя его радовало такое возвращение к высоконравственной жизни и он внушительно делал выговоры Питу и Фултону Бемису за их пьянство, его раздражали невысказанные попреки Майры, и он угрюмо размышлял: «Разве человеку можно научиться жить самостоятельно, когда им вечно командуют женщины!»
Танис уже не казалась ему постаревшей и сентиментальной. По сравнению с медлительной Майрой она представлялась ему легкой, крылатой, сияющей, словно дух огня, снизошедший к очагу смертных, и с какой бы жалостью он ни думал о жене, его всегда влекло к Танис.
Но вдруг миссис Бэббит сорвала покров приличий со своих горьких переживаний, и удивленный супруг обнаружил, что и она в меру своих сил решительно взбунтовалась.

Они сидели вечером у холодного камина.
— Джорджи, — сказала она, — ты мне еще не показал запись расходов по дому за время моего отсутствия.
— Да я… я еще не записал… — И спокойным голосом он добавил: — Придется нам в этом году сократить расходы.
— Конечно. Не знаю, куда столько уходит. Стараюсь экономить, но деньги просто улетучиваются.
— Нельзя мне столько тратить на сигары. Пожалуй, буду меньше курить, а то и совсем брошу. Я придумал, как отучиться: надо брать эти душистые сигареты, от них сразу начинает тошнить и курить не хочется.
— Ах, как было бы хорошо, если б ты бросил! Не то чтобы мне это мешает, но, честное слово, Джордж, тебе так это вредно! Может быть, ты бы курил поменьше? И еще, Джорджи… я замечала, что, когда ты возвращаешься домой с этих собраний, от тебя иногда пахнет виски. Ты знаешь, милый, что меня не так беспокоит нравственная сторона, но у тебя такой слабый желудок, тебе вредно пить!
— Слабый желудок, черт подери! Да я могу пить ничуть не хуже других!
— И все-таки тебе следует быть осторожнее. Понимаешь, милый, я не хочу, чтобы ты заболел.
— Заболел, еще чего! Я не младенец! Как это я могу заболеть оттого, что опрокину раз в неделю стаканчик-другой! Ох уж эти женщины — беда с ними! Вечно преувеличивают!
— Джордж, пожалуйста, не говори таким тоном, ведь я хочу тебе добра!
— Знаю, знаю, но в этом-то вся загвоздка — беда с вами, бабами! Вечно критикуют, и попрекают, и пристают, а потом, изволите видеть, «я хотела тебе добра!».
— Послушай, Джордж, нехорошо так говорить со мной, что за резкости!
— А-аа, да я и не хотел говорить резко, но, черт, сама доводишь… разговариваешь со мной, будто я сопляк из детского сада, не могу выпить стаканчик — сразу надо вызывать «скорую помощь»! Хорошо же ты обо мне думаешь!
— Не в этом дело. Просто мне… мне не хочется, чтобы ты заболел, и я… Ох, я и не заметила, что уже так поздно! Не забудь показать мне счета за то время, что меня не было!
— Да на кой черт я буду с ними возиться? Забудем о них — и все!
— Слушай, Джордж Бэббит, за все годы, что мы женаты, мы с тобой каждый цент записывали!
— В том-то и беда!
— Да ты понимаешь, что говоришь?
— Ничего я особенного не сказал, только иногда мне до того осточертевает вся эта рутина — и в конторе считай, и дома считай, и крутись, и вертись, и ни отдыха, ни сроку, а все из-за какой-то чуши, черт ее дери, сидишь и корпишь, о господи, твоя воля!.. Да неужто, по-твоему, я создан для такой жизни? Я мог бы стать замечательным оратором, а тут только и знаешь одни заботы, и возню, и хлопоты…
— А я, по-твоему, не устаю от всех этих забот? До того надоело три раза в день заказывать завтраки, обеды, ужины, триста шестьдесят пять дней в году подряд, и портить себе глаза у этой проклятой швейной машины, чинить платье и тебе, и Роне, и Теду, и Тинке — всем, и о стирке заботься, и носки штопай, и на рынок ходи, и корзину сама носи, только бы не платить за доставку, — словом, все, все для вас делай!
— Фу-ты, черт! — удивился он. — Конечно, и тебе не сладко. Но разве сравнишь… Я-то как проклятый сижу в конторе с утра до вечера, а ты весь день свободна, можешь гулять, ходить в гости, болтать с соседями — словом, делать все, что душе угодно…
— Да разве это удовольствие! Вечно одни и те же разговоры, одни и те же люди, а к тебе приходят интересные посетители, ты видишь столько народу.
— Интересные? Сумасшедшие старушонки, которые требуют отчета, почему я не сдал их драгоценные домишки в семь раз дороже против настоящей цены, или старые хрычи, придут, ругаются на чем свет стоит: им, видите ли, надо получать аренду всю, до цента, ровно к трем часам дня по гринвичскому времени второго числа каждого месяца! Еще бы! Интересные! Черная оспа и то интереснее!
— Сейчас же перестань кричать на меня, Джордж!
— Закричишь тут, зло берет на женщин — думают, у человека только и забот, что сидеть в кресле и любезничать с шикарными дамочками, глазки им строить!
— Да уж если тебе такая попадется, ты и в конторе ухитришься с ней полюбезничать!
— Ты что? Думаешь, я за девчонками бегаю?
— Надеюсь, что нет — в твои-то годы!
— Ну знаете! Можешь не верить, но я… Конечно, ты во мне только и видишь толстого старого Джорджа Бэббита. Ясно! Что я для тебя — просто мужчина в доме! Котел топить, когда истопник не явится, платить по счетам — на это он способен, но скучно с ним до одури! Так вот, можешь не верить, но есть женщины, для которых твой старый Джордж Бэббит — совсем неплохой малый. Им-то он уродом не кажется, наоборот, на него и посмотреть приятно, и поговорить он умеет, а есть среди них и такие, с которыми он и потанцевать может лихо, не хуже всякого другого.
— Да-а… — медленно протянула она. — Не сомневаюсь, что стоит мне уехать, как ты находишь людей, которые тебя ценят по-настоящему…
— Да нет, разве я о том, — запротестовал было он. Но тут же, в сердцах, решился на полупризнание: — А что ж, и нахожу! Находятся люди, и очень приличные, черт возьми, для которых я не ребенок с больным желудком!
— Об этом я и говорю! Ты можешь развлекаться, с кем тебе угодно, а я должна тут сидеть, дожидаться! У тебя есть все возможности жить культурной жизнью, все видеть, а мне только и остается, что торчать дома.
— О господи боже мой, да кто тебе мешает читать книжки, ходить на разные лекции или как они там называются, слушать всякую чертовщину?
— Джордж, я тебе сказала, не смей орать на меня! Что это с тобой, ума не приложу. Никогда в жизни ты так безобразно со мной не разговаривал!
— Ничего тут безобразного нет; ей-богу, обидно, когда ты сваливаешь на меня всю вину за то, что ты отстала от жизни.
— А я и не буду больше отставать. Хочешь мне помочь?
— Конечно. Там, где дело касается культуры, — я к твоим услугам! Подписано: Дж.-Ф.Бэббит!
— Отлично, тогда пойдем со мной на собрание лиги «Новая Мысль», на лекцию миссис Мадж, в воскресенье днем.
— Что, что? Куда?
— На лекцию миссис Опал Эмерсон Мадж. Она разъездной лектор американской лиги «Новая Мысль». Она выступит на тему «Возрождение Солнечной Души» перед Лигой Высокого Посвящения в отеле «Торнлей».
— Что за чушь! Перемолотые выдумки под новым соусом! «Возрождение»… Похоже на загадку: «Когда ходят на бал кони?» Нечего сказать, хорошее место для верующей пресвитерианки, нашла куда ходить, вместо того чтобы слушать дока Дрю!
— Достопочтенный Дрю, конечно, ученый и хороший проповедник и все такое, но в нем не хватает внутреннего фермента, как говорит миссис Мадж, нет у него тяготения к Новой Эре Духа. А женщина ищет одухотворенности. Так что ты, пожалуйста, пойди со мной, ты же обещал!

Зенитский филиал Лиги Высокого Посвящения снял под собрание малый банкетный зал отеля «Торнлей» — изысканное помещение с бледно-зелеными стенами и лепными венками из роз, изысканным паркетным полом и сверхизысканными хрупкими золочеными стульями. Всего собралось шестьдесят пять женщин и десять мужчин. Почти все мужчины сидели понуро или ерзали на месте, но их жены держались подчеркнуто чинно, и только у двух мужчин, толстяков с бычьими затылками, вид был столь же благоговейный, как у их жен. Это были недавно разбогатевшие подрядчики, которые, купив дома, автомобили, копии картин и благородное происхождение, теперь покупали изысканную философию в расфасованном виде. Они еще не решили — купить ли им Новую Мысль, Христианскую Науку или добротную, стандартную, новейшего образца веру епископального толка.
Во плоти мисс Опал Эмерсон Мадж никак не походила на пророчицу. Она была коренастая, как пони, пухлая, с лицом высокомерного мопса, кнопкой вместо носика и такими короткими ручками, что, сидя в ожидании у председательского стола, она при всех самых напряженных усилиях никак не могла сложить их на животике. Ее тафтовое платье, отделанное зеленым бархатом, стеклянные бусы в три ряда и огромный лорнет на черной ленте были верхом изысканности.
Председательница Лиги Высокого Посвящения, старообразная барышня в белых гетрах, с тягучим голосом и усиками, представила собранию миссис Мадж. Она сказала, что миссис Мадж изложит в доступной самому неискушенному уму форме, как культивировать в себе Солнечную Душу, и те, кто собирается этим заняться, должны внимательно и благоговейно слушать миссис Мадж, так как даже Зенит (а всякому известно, что Зенит идет в авангарде духовного прогресса и Новой Мысли) не так часто имеет возможность внимать поучениям столь вдохновенной оптимистки и метафизической провидицы, как миссис Опал Эмерсон Мадж, которая живет жизнью Верховного Предназначения посредством Углубленности, обретя в Молчании те Тайны Высшего Самоконтроля, а также Духовный Ключ, который немедленно откроет перед страждущим человечеством путь к миру, могуществу и процветанию, так что вы, друзья, позабудьте на этот драгоценный и сокровенный час всю иллюзию кажущейся действительности и, активизируя в себе потаенную Истину, вступите об руку с миссис Опал Эмерсон Мадж в Царство Высшей Красоты.
Хотя миссис Мадж, при всей своей полноте, не особенно соответствовала представлению о йогах, ясновидящих, посвященных и пророках, голос у нее звучал вполне профессионально. Речь ее была культурной, жизнерадостной, необычайно спокойной, она лилась сплошным потоком, без единой запятой, так что Бэббит был совсем загипнотизирован. Любимым ее словом было «вечно» — она произносила «вэ-ээч-но». Любимым жестом — торжественное и вместе с тем по-дамски грациозное благословение двумя короткими пальчиками.
Она объясняла, что такое Духовное Насыщение:
— Есть лю-у-у-ди…
Она произнесла это слово сладко и тягуче, как дальний нежный зов в минорной гамме. Звук этот целомудренным укором коснулся ерзавших на стульях мужчин, но в нем был и залог духовного исцеления беспокойной души.
— Есть люди, коснувшиеся внешней кажущейся сущности Логоса, есть другие, кому дано было заглянуть в бездну и в экстазе овладеть какой-то частью этого Логоса, есть люди, которых затронуло, но не пронизало, не радиоактивизировало Динамическое Естество, и они мечутся, веруя в то, что вникли в Логос и Метафизику и проникнуты ими, но Слово, которое я несу вам, Понятие, которое я расширяю, учат, что эти люди не являются цельными, не являются восприемлющими и что святость в своей сущности вечно, вечно, вечно едина и что…
В общем, выяснилось, что сущностью Солнечной Души является Истина, но ее Аурой и ее Эманацией — Жизнерадостность.
— Всегда встречайте день рассветной улыбкой радости посвященных, постигших, что все идет на благо коловращению миров, и отвечающих на судороги Горьких Душ отрицателей радостным утверждением…
В таком духе она трещала час семь минут.
В конце миссис Мадж заговорила с еще большим пылом и уже со знаками препинания:
— А теперь разрешите указать вам на преимущества Теософически-пантеистического Восточного Просветительного Общества, каковое я представляю. Наша цель — объединить все проявления Новой Эры в одно гармоническое целое — Новую Мысль, Христианскую Науку, Теософию, Веданту, Буддизм и другие искры Единого Нового Света. Подписка — десять долларов в год, и за эту ничтожную сумму члены общества получают не только ежемесячный журнал «Перлы исцеления», но и право посылать непосредственно нашей председательнице, высокочтимой матушке Доббс, любые вопросы касательно духовного возрождения, супружеских проблем, здоровья и хорошего самочувствия, а также финансовых затруднений, каковые…
Все слушали ее с благоговейным вниманием. Все лица дышали благородством. Все казались свежевыглаженными. Все вежливо покашливали, украдкой скрещивали ноги и с необычайно оптимистическим и утонченным видом сморкались в дорогие платки тонкого полотна.
Только Бэббит сидел и страдал.
Когда они наконец-то очутились на воздухе, когда ехали домой сквозь ветер, пахнущий снегом и солнцем, он не смел заговорить. Слишком часто у них в последние дни назревала ссора. Но миссис Бэббит сама затеяла спор:
— Понравилась тебе лекция миссис Мадж?
— Как сказать, я… А тебе это что-нибудь дало?
— Да, начинаешь как-то задумываться. Выводит из круга будничных мыслей.
— Да, уж эту Опал не назовешь будничной, но все-таки, господи боже, скажи честно, неужели ты что-нибудь поняла?
— Конечно, я не искушена в метафизике и во многом не разобралась, но меня это вдохновляет. А как увлекательно она говорит! По-моему, ты-то должен был кое-что почерпнуть!
— Я? Ни черта! Клянусь жизнью, я обалдел, глядя на всех этих женщин, — так и впились в нее! Какого черта им слушать всю эту муру, когда можно тратить время на другое…
— Ну, знаешь, лучше уж слушать лекции, чем ездить по загородным ресторанам, курить и пить!
— Не знаю, лучше это или хуже! Лично я никакой разницы не вижу! В обоих случаях это просто способ уйти от самих себя — а в наши дни всякий этого хочет! Я-то, конечно, предпочитаю поразмять ноги, потанцевать как следует, хотя бы в каком-нибудь кабаке, чем сидеть как чучело, будто на тебе слишком тугой воротник, бояться сплюнуть и слушать, как эта Опал треплет языком.
— Знаю я, что ты предпочитаешь! Любишь всякие кабаки! Наверно, не вылезал из них, пока меня тут не было!
— Послушай-ка, что-то в последнее время ты даешь себе слишком много воли — сплошная клевета, намеки, как будто я веду двойную жизнь и всякое такое. Надоело мне это, понимаешь? Не желаю больше слушать! К черту!
— Что с тобой, Джордж Бэббит! Да ты соображаешь, что говоришь! Боже мой, Джордж, за все годы, что мы вместе, ты никогда так со мной не разговаривал!
— Давно пора!
— С каждым днем ты становишься все хуже и хуже, а теперь стал орать на меня, браниться! Ты бы послушал свой голос — столько злости, ненависти, я просто вся дрожу!
— А, чушь! Брось преувеличивать! Ничуть я не ору и не ругаюсь!
— Да ты бы себя послушал! Ты, наверно, не представляешь себе, в каком ужасном тоне ты разговариваешь! И вообще, никогда в жизни ты так со мной не говорил. У тебя просто язык не повернулся бы, если б ты так страшно не изменился.
Но в нем все ожесточилось. С удивлением он понял, что вовсе и не чувствует никакой вины. Он сделал огромное усилие и заставил себя говорить мягче.
— Глупости, я не хотел тебя обидеть!
— Джордж, да ты понимаешь, что дальше так продолжаться не может? Мы все больше и больше отходим друг от друга, ты становишься все резче и резче. Я просто не знаю, чем это кончится!
На какой-то миг ему стало жалко ее, такую растерянную, беспомощную, и он подумал, сколько глубоких и сердечных чувств пострадает, если действительно «дальше так продолжаться» не будет. Но жалость была какой-то смутной, и он тут же подумал: «А может быть, лучше, если мы… Нет, не развод со всякими неприятностями, а просто отвоевать побольше свободы…»
Она умоляюще смотрела на него, а он вел машину и мрачно молчал.

31

Вдали от жены, возясь в гараже, сметая снег с подножки машины и проверяя, нет ли трещин в шланге, он раскаивался, он огорчался, не понимая, как он мог так напасть на нее, и с нежностью думал, насколько прочнее она связана с его жизнью, чем легкомысленная «компания». Он пришел к ней, бормоча извинения: «Зря я на тебя напустился», — спросил, не хочет ли она пойти в кино. Но в темноте кинозала он мрачно думал, что теперь он «навеки пришит к юбке Майры». Ему доставляло удовольствие мысленно вымещать свою досаду на Танис Джудик. Черт ее возьми, эту Танис! Надо же ей было втягивать его во всю эту историю; из-за нее он нервничает, места себе не находит, совсем свихнулся! Слишком много осложнений! Кончать надо!
Ему хотелось покоя. Десять дней он не виделся с Танис, не звонил ей, и она тут же стала оказывать на него давление, которого он не выносил. Через пять дней после того, как он перестал у нее бывать, ежечасно гордясь своей решимостью и ежечасно воображая, как скучает без него Танис, мисс Мак-Гаун доложила:
— Миссис Джудик у телефона. Хочет поговорить насчет ремонта.
Танис говорила быстро и спокойно:
— Мистер Бэббит? Джордж, это Танис. Я не видела вас столько недель… столько дней. Вы не больны?
— Нет, просто дела уйма… Я… мм-мм… Я думаю, в этом году строительство развернется вовсю. Мне надо… я должен работать.
— Конечно, мой дорогой! Я хочу, чтобы вы работали! Вы знаете, как я честолюбива, когда речь идет о вас, — это больше, чем личное честолюбие. Мне только не хочется, чтобы вы забывали бедную Танис! Вы мне скоро позвоните?
— Конечно! Обязательно! Непременно!
— Пожалуйста, звоните! Я больше вас тревожить не буду.
Он раздумывал: «Бедная девочка! Только зачем она звонит мне в контору… Удивительное существо, сколько чуткости… честолюбива, когда речь идет обо мне. Но, черт возьми, не позволю, чтобы меня принуждали, позвоню, когда сам захочу! Черт их дери, этих женщин, вечно чего-то требуют. Нет, она меня долго не увидит… А, черт, как хочется повидать ее сегодня, крошку мою милую… Эй, друг, брось глупить! Раз ты уже вырвался, держись!»
Больше она не звонила, но еще через пять дней он получил письмо:

«Неужели я вас обидела? Поймите, я этого не хотела. Я так одинока, мне нужна родная душа. Почему вы не пришли вчера на чудесную вечеринку к Керри — по-моему, она вас звала. Не можете ли вы заехать ко мне завтра, в четверг, вечером? Я буду дома одна и хочу вас видеть».

Его обуревали самые противоречивые мысли.
«Провались я на месте, почему она не может оставить меня в покое? Почему женщины не понимают, что мужчины ненавидят, когда их волокут силком? — Вечно кричат, какие они одинокие, — разве это не насилие?
Нехорошо, молодой человек, свинство так говорить! Она добрая, честная, порядочная женщина, а жизнь у нее и вправду одинокая. Почерк у нее красивый. И бумага отличная. Простая, изящная. Придется к ней зайти. Слава богу, хоть до завтрашнего вечера я от нее свободен.
Милая-то она, милая, но… Нет, черт подери, меня не заставишь! Я на ней не женат. И жениться не собираюсь, честное слово!
А, чччерт… Все же придется пойти».

Четверг — день, назначенный Танис в письме, — был полон волнений. За столом «дебоширов», в клубе, Вердж Гэнч агитировал за Лигу Честных Граждан и нарочно (как казалось Бэббиту) не приглашал его вступить, как других. У старого Мэта Пеннимена, подручного в конторе Бэббита, были Неприятности, и он пришел жаловаться: старший сын — бездельник, жена болеет, с зятем он поссорился. У Конрада Лайта тоже накопились Неприятности, но так как Лайт был лучшим клиентом Бэббита, пришлось его выслушать. Как выяснилось, мистер Лайт страдал исключительно интересной формой невралгии, и к тому же его обманули владельцы гаража. Когда Бэббит вернулся домой, все стали рассказывать ему свои Неприятности: жена собиралась рассчитать новую прислугу — бесстыжую девку, и в то же время боялась, что та сама уйдет, а Тинка во что бы то ни стало хотела наябедничать на свою учительницу.
— Ох, перестаньте шуметь! — зашумел Бэббит. — Разве я к вам пристаю со своими Неприятностями, попробовали бы вы управлять конторой по продаже недвижимости! Сегодня я обнаружил, что мисс Бенниген два дня уже не ведет счетов, прищемил себе палец ящиком, потом пришел Лайт, бестолковый, как всегда…
Он был так раздражен, что после обеда, вместо того чтобы тактично улизнуть к Танис, просто буркнул жене:
— Я ухожу, постараюсь вернуться часам к одиннадцати!
— Ах, ты опять уходишь?
— Опять? Как это — «опять»? Я всю неделю носа не высовывал из дому!
— Ты… ты идешь в орден Лосей?
— Нет-с. Надо кое-кого повидать.
Отлично слыша свой собственный голос и понимая, что говорит резко, видя, что жена укоризненно смотрит на него большими глазами, он все-таки прошел в переднюю, схватил пальто, меховые перчатки и отправился заводить машину.
Ему стало легче, когда Танис встретила его весело, без попреков, вся сияющая, в платье из коричневых кружев на золотистом чехле.
— Бедненький, ехать в такую погоду! Жуткий холод! А не выпить ли вам стаканчик?
— Честное слово, люблю умных женщин! Конечно, неплохо бы выпить стаканчик, если он только не слишком велик — литра три, не больше!
Он поцеловал ее беззаботно и сердечно, совершенно забыв, что она «вынудила» его прийти, потом развалился в огромном кресле с блаженным ощущением, что наконец-то он попал домой. Он вдруг разболтался, он объяснил ей, какой он благородный и непонятый человек, насколько он выше Пита, Фултона Бемиса и всех других ее знакомых, а она, наклонясь к нему, подперев прелестной ручкой подбородок, весело соглашалась со всем. Но когда он заставил себя спросить: «А как ваши дела, родная?» — она приняла этот формальный вопрос всерьез, и оказалось, что у нее тоже есть Неприятности.
— В общем, ничего, но я так рассердилась на Керри. Она сказала Минни, будто я ей сказала, что Минни ужасно скупая, и Минни сказала мне, что Керри ей это сказала, и, конечно, я ей сказала, что я ничего подобного не говорила, а потом Керри узнала, что Минни мне все сказала, и она просто рассвирепела оттого, что Минни мне сказала, а я, конечно, вскипела, потому что Керри сказала Минни, что я ей все рассказала, и мы все собрались у Фултона — его жена, слава богу, уехала! — ах, у них такой изумительный паркет, так чудно танцевать! — и мы все перессорились и вообще… О, я так ненавижу эти ссоры, а вы? Это так… так неблагородно, правда? А тут еще моя мама собирается приехать на целый месяц; конечно, я ее очень люблю, ко, честно говоря, она совершенно нарушит мой стиль — не может отучиться во все вмешиваться, всегда допытывается, куда я ухожу по вечерам, а если я ей совру, она начинает шпионить и выслеживать, узнает, где я бываю, а потом смотрит на меня глазами долготерпеливой мученицы, таких, знаете ли, изображают на надгробьях. Доводит меня просто до слез! Нет, я непременно должна все вам сказать… Вообще-то вы знаете, что я никогда о себе не говорю, я ненавижу людей, которые вечно говорят о себе, а вы? Но сегодня я такая глупая, наверно, вам скучно все это слушать, но я… Скажите, как мне быть с мамой?
По-мужски легко он разрешил все ее сомнения. Приезд мамы отложить. Керри послать к чертям. Она поблагодарила его за эти драгоценные советы, и они стали привычно сплетничать про «компанию». Про то, какая Керри сентиментальная дура. Про то, какой Пит ленивый мальчишка. Про то, каким славным может быть Фултон Бемис — «конечно, после первой встречи многие считают его старым ворчуном только потому, что он не начинает сразу гоготать над их шутками, но стоит узнать его поближе, и всякий скажет, что он прелесть!».
Но после того как они всех обсудили подробнейшим образом, разговор не клеился. Бэббит попытался было завести интеллигентную беседу на мировые темы. Он высказал несколько глубоко продуманных суждений о разоружении, свободомыслии и терпимости, но ему показалось, что мировые вопросы интересовали Танис лишь постольку, поскольку они касались Пита, Керри или их самих. Наступило тягостное для Бэббита молчание. Он попытался заставить ее разговориться, но молчание серым призраком встало между ними.
— А… ммм-ммм… — выдавил он из себя, — я… мне кажется, что безработица уменьшается.
— Может быть, Питу удастся получить приличное место.
Молчание.
Он сделал отчаянную попытку:
— В чем дело, дружочек? Бы сегодня какая-то грустная.
— Разве? Нет, ничего. А вам… не все ли равно, грущу я или нет?
— Мне? Как это все равно? Конечно, нет!
— Правда? — Она бросилась к нему, примостилась на ручке его кресла.
Ему ужасно не хотелось принуждать себя к нежности по отношению к ней. Он погладил ее руку, натянуто улыбнулся и снова развалился в кресле.
— Джордж, я все думаю — ты меня любишь или нет?
— Конечно, люблю, дурочка!
— Правда, солнышко? Правда, любишь хоть капельку?
— Ясно, люблю. Иначе разве я торчал бы тут целый вечер?
— Ого, молодой человек! Что за тон! Не смейте говорить со мной так сердито!
— Нет, я не хотел… — И почти по-детски обиженно он пожаловался: — Господи боже, просто надоело, говоришь обыкновенным голосом, а все тебя попрекают, что ты сердишься. Петь мне, что ли?
— Кто это «все»? Каких еще дам вы утешали?
— Слушай, что это за намеки?
В ее голосе звучало смирение:
— Знаю, милый. Я просто тебя дразнила. Маленький и не думал сердиться. Маленький просто устал. Прости гадкую Танис! Скажи, что любишь, скажи!
— Люблю… Ну да, люблю.
— Да, по-своему! — вызывающе сказала она, и тут же спохватилась: — О милый, прости меня, я не хотела тебя обидеть. Но… но я так одинока! Я чувствую себя такой бесполезной. Никому я не нужна, ничего не могу сделать для других. И знаешь, милый, я такой энергичный человек — было бы только, что делать! И я еще молода, не правда ли? Я не старуха! Правда, я не глупая старуха?
Ему пришлось разуверять ее. Она гладила его волосы, и он старался сделать довольное лицо, хотя в этом мягком прикосновении он чувствовал настойчивую властность. Ему становилось невтерпеж. Хотелось уйти, убежать в суровый, надежный мужской мир, без всяких сантиментов. Может быть, ее ласковые пальцы вдруг ощутили его брезгливую неприязнь. Она перестала гладить его и, придвинув скамеечку, села у ног Бэббита, умоляюще глядя на него. Но часто бывает, что собачья преданность или внезапный детский страх вызывает у мужчины не жалость к женщине, а лишь какое-то раздражение и невольную жестокость. Так и ее самоунижение только злило его. И он видел, что она уже не молода, что она скоро совсем постареет. Он ненавидел себя за эти мысли, но не мог от них избавиться. «Стареет! — с тоской подумал он. — Стареет!» Он заметил, как кожа под ее подбородком, у глаз, у кистей рук собирается тонкими складками. На шее виднелась шершавая кожа, словно крошки от ластика на бумаге. Стареет! Годами она моложе его, но тошно смотреть, как она мечтательно подымает свои большие, круглые глаза, «как будто, — с дрожью отвращения подумал он, — тебе объясняется в любви твоя собственная тетушка!».
Внутри у него все переворачивалось: «Надо кончать эту идиотскую канитель. Надо с ней порвать. Она чертовски милая, хорошая женщина, и я ее не могу обижать, но ей будет гораздо легче, если порвать сразу, как ножом отрезать, — чисто хирургическая операция».
Он вскочил на ноги. Он заговорил настойчиво, решительно. Чтобы сохранить чувство собственного достоинства, он во что бы то ни стало хотел ей доказать, что виновата во всем она сама.
— Может быть, я сегодня не в своей тарелке, но, честно говоря, дружочек, я не приходил, потому что запустил работу и надо было разобраться, что к чему. Надо быть умницей и ждать, пока я сам приду! Неужто ты не понимаешь, дорогая, что, заставив меня прийти, ты тем самым вызвала во мне — уж такой я упрямый осел! — только одно сопротивление! А сейчас, милая, мне надо уходить…
— О нет, любимый, погоди! Нет!
— Да! Я ухожу. А там посмотрим, как будет дальше.
— Не понимаю, милый, что значит «дальше»? Разве я сделала тебе что-нибудь плохое? О, это ужасно, прости меня!
Он решительно заложил руки за спину:
— Ничего плохого ты не сделала, господь с тобой! Лучше тебя я никого не знаю. Но дело-то в том… черт возьми, неужели ты не понимаешь, что у меня есть обязанности, работа? Мне надо вести дело, и хотя ты можешь мне не верить, у меня есть жена, есть семья, которую я очень люблю! — И, совершая это убийство, он вдруг почувствовал себя благородным и добродетельным. — Я хочу, чтобы мы были друзьями, но, черт возьми, не могу я так жить, не могу чувствовать, что обязан бегать сюда каждую минуту…
— Ах, милый, милый, да я же тебе всегда твердила, что ты совершенно свободен! Я только хотела, чтобы ты приходил сюда, когда устанешь и захочешь отдохнуть, поговорить со мной или повеселиться на наших вечеринках…
Она рассуждала так разумно, она была так права, так мила! Целый час он потратил на то, чтобы уйти, ни о чем не договорившись, но, в сущности, договорившись до конца. И, выйдя на волю, в пустоту, под холодный северный ветер, он вздохнул:
— Слава богу, все кончено! Бедная Танис! Бедная, милая, славная Танис! Но все кончено! Навсегда! Я свободен.

32

Жена не спала, когда он пришел домой.
— Ну, как, весело было? — бросила она.
— Нет, не весело! Очень скучно! Что-нибудь еще объяснить?
— Джордж, как ты можешь разговаривать в таком тоне? Боже мой, что это на тебя напало!
— Ничего на меня не напало, черт подери! Зачем ты все время ко мне цепляешься?
Мысленно он одернул себя: «Тише! Перестань хамить! Конечно, она обиделась — бросил ее одну на весь вечер». Но он тут же забыл всякую сдержанность, когда она завела свое:
— Зачем же тогда ходить по чужим людям? Или, может быть, ты опять скажешь, что был на заседании комитета?
— Нет, не скажу. Я был в гостях у женщины. Сидели у камина и дразнили друг друга, веселились вовсю, если хочешь знать!
— Но… ты так это говоришь, как будто я виновата, что ты гам был. Я тебя к ней послала, да?
— Да, ты!
— Ну, знаешь, это слишком…
— Ты ненавидишь «чужих», как ты говоришь. Дай только тебе волю, ты из меня сделаешь такого же старикашку домоседа, как Говард Литтлфилд. Никогда не позовешь в дом интересных людей, тебе бы только сидеть со старыми чучелами и молоть про погоду. Ты все делаешь, чтобы я стал стариком. Так вот, имей в виду, я этого не позволю…
Эти неслыханные обвинения так на нее подействовали, что она огорченно залепетала:
— Что ты, милый, с чего ты взял? Я не хочу, чтобы ты стал стариком, неправда! Может быть, в чем-то ты и прав! Может быть, я не умею заводить новые знакомства. Но вспомни, как мы иногда уютно и мило проводим время, вспомни наши обеды, кино и все такое…
С истинно мужской хитростью он не только убедил себя, что она его обидела, — голос его звучал так резко и он так напал на жену, что сумел и ее убедить, будто она перед ним виновата, и довел ее до того, что она стала извиняться перед ним за вечер, который он провел у Танис. Он лег спать довольный, чувствуя себя не только хозяином, но и мучеником в собственном доме. Правда, когда он ложился, у него мелькнула неприятная мысль, что он, возможно, был не совсем справедлив. «Стыдно, что я так на нее набросился! Она по-своему права. Может быть, и ей не так уж весело живется. Впрочем, ерунда! Ей полезно немного встряхнуться! А я должен быть свободен! И от нее, и от Танис, и от клубной братии — от всех! Я сам себе хозяин!»

В таком настроении он пошел в клуб Толкачей и на завтраке, который состоялся на следующий день, держал себя особенно вызывающе. Перед собравшимися выступал некий член конгресса, который только что вернулся в Америку после исчерпывающего трехмесячного изучения финансов, этнологии, политического строя, лингвистических особенностей, минеральных ресурсов и земледелия Германии, Франции, Великобритании, Италии, Австрии, Чехословакии, Югославии и Болгарии. Он подробно осветил все эти вопросы и рассказал три анекдота о том, как в Европе неправильно представляют себе Америку, а также с воодушевлением высказался о необходимости не впускать этих невежественных иностранцев в Соединенные Штаты.
— Да, очень содержательная беседа. Крепко, по-мужски! — сказал Сидни Финкельштейн.
Но Бэббит был недоволен:
— Жульничество! Пустая болтовня! И чем ему не угодили иммигранты? Чушь, будто все они невежды, да и сдается мне, что сами мы — потомки этих иммигрантов!
— Ох, не морочьте мне голову! — сказал мистер Финкельштейн.
Бэббит заметил, что доктор А.-И.Диллинг, насупившись, прислушивается к его словам через стол. Доктор Диллинг был одним из самых влиятельных членов клуба Толкачей. Он был не терапевтом, а хирургом — специальность гораздо более романтическая и видная. Это был огромный, внушительный человек, с копной черных волос и густыми черными усами. В газетах часто писали о его операциях. Он был профессором на кафедре хирургии в университете штата, обедал в самых знатных домах Зенита на Ройял-ридже, и ходили слухи, что у него несколько сот тысяч долларов. Бэббит не мог вынести, что такая выдающаяся личность неприязненно косится на него. Он торопливо стал расхваливать остроумие члена конгресса, обращаясь к Сидни Финкельштейну, но так, чтобы слышал доктор Диллинг.

К концу этого же дня три человека явились в кабинет Бэббита, как являлся Комитет Бдительности в далекие времена Гражданской войны. Все это были видные, деятельные люди, важные шишки в зенитском обществе: доктор Диллинг — хирург, Чарльз Мак-Келви — подрядчик и, что неприятнее всего, седобородый полковник Резерфорд Сноу — владелец «Адвокат-таймса». Их присутствие подавляло Бэббита, и он сразу почувствовал себя ничтожным и маленьким.
— А-а, очень рад, садитесь, пожалуйста, чем могу служить? — забормотал он.
Но они не сели, не заговорили о погоде.
— Бэббит, — начал полковник Сноу, — мы пришли от Лиги Честных Граждан. Мы решили, что вам надо вступить: Верджил Гэнч говорил, что вы не хотите, но я, кажется, могу вам дать некоторые разъяснения. Лига намерена объединиться с Торговой палатой в борьбе за свободный наем рабочих, так что вам пора к нам примкнуть.
Бэббит так растерялся, что не сразу вспомнил, по каким причинам он не хотел вступить в Лигу, если только он вообще когда-нибудь ясно представлял себе, из-за чего он отказывался, но он определенно чувствовал, что вступать в Лигу ему не хочется, и при мысли, что они желают его принудить, он испытывал злобу даже по отношению к этим королям коммерции.
— Простите, полковник, мне еще надо подумать! — пробормотал он.
Мак-Келви вспылил.
— Значит, не желаешь вступать, Джордж? — крикнул он.
Что-то темное, незнакомое, злое заговорило в Бэббите.
— Слушай-ка, Чарли! Провались я на месте, если дам себя насильно затащить куда бы то ни было. Даже вам, воротилам, меня не запугать!
— Никого мы запугивать не собираемся! — заговорил было доктор Диллинг. Но полковник Сноу перебил его:
— Нет, собираемся! Мы, если нужно, можем и припугнуть! Слушайте, Бэббит, в ЛЧГ давно идут разговоры о вас. Все считают вас неглупым, честным, надежным и порядочным человеком, таким вы были всегда, но в последнее время, один бог знает почему, мне из самых разнообразных источников стало известно, что вы якшаетесь с какой-то распутной компанией и, что гораздо хуже, защищаете и поддерживаете самые опасные элементы в городе, вроде этого Доуна.
— Полковник, по-моему, это мое личное дело!
— Возможно, но мы хотим с вами договориться. Вы и ваш тесть всегда защищали интересы самых влиятельных, самых передовых кругов города, как, скажем, моих друзей из Транспортной компании, и, разумеется, моя газета всегда хвалила вас. Но вы не можете надеяться, что порядочные люди будут и впредь помогать вам, если вы примкнете именно к тем элементам, которые пытаются подорвать основы нашей жизни!
Бэббит здорово струхнул, но его мучило сознание, что, если он сейчас пойдет на уступку, ему придется уступать во всем. И он стал возражать:
— Вы преувеличиваете, полковник! Хотя я считаю, что надо проявлять терпимость, свободу мысли, но, разумеется, я, как и вы, против всяких смутьянов, болтунов, рабочих союзов и всего прочего. Но я уже принадлежу к такому количеству организаций, что не могу уделять достаточно внимания даже им, поэтому мне и хочется сначала все обдумать, а потом решить — вступлю я в ЛЧГ или нет.
Полковник Сноу снизошел до ответа:
— О нет, я вовсе не преувеличиваю! Спросите доктора, он сам слышал, как вы не далее как сегодня порочили одного из самых выдающихся членов конгресса от республиканской партии! И вы напрасно полагаете, будто у вас есть возможность «обдумать» — вступать вам в Лигу или нет. Мы не просим вас вступить — мы разрешаем вам! И я не уверен, мой милый, как бы потом не было поздно, если вы вздумаете откладывать! Я не уверен, что мы вас тогда примем. Решайте-ка поскорей, слышите, поскорей!
Все трое «бдительных», величественные и грозные от сознания своей правоты, смотрели на него в напряженном молчании. Бэббит выжидал. Он ни о чем не думал, а в голове у него гудело и звенело: «Не хочу вступать, не хочу!»
— Ну что ж. Мне вас жаль! — сказал полковник Сноу, и все трое резко повернули к нему широкие спины.

Выходя из конторы к своей машине, Бэббит увидел на улице Верджила Гэнча. Бэббит приветственно поднял руку, но Гэнч не ответил и перешел на другую сторону. Гэнч, несомненно, его видел. Домой Бэббит ехал в отвратительном настроении.
Жена сразу набросилась на него:
— Джорджи, миленький, у меня была Мюриель Фринк, она сказала, что Чам сказал ей, будто президиум Лиги Честных Граждан специально просил тебя вступить в Лигу, а ты отказался. Не лучше ли тебе передумать? Понимаешь, все порядочное общество — в Лиге, и ее цель…
— Знаю я ее цель! Ее цель — запретить свободу слова и свободу мысли и все такое! Не позволю, чтобы меня запугивали и насильно тащили куда бы то ни было! И вопрос вовсе не в том, хороша эта Лига или плоха, и на кой черт она вообще нужна, а в том, что я отказываюсь подчиняться насилию…
— Но, милый, если ты не вступишь, тебя будут осуждать!
— Ну и пусть осуждают!
— Я имею в виду порядочных людей.
— А ну их к… И вообще, на эту Лигу просто пошла мода. Сколько таких организаций возникало с шумом, с треском — весь мир хотели перевернуть, а потом они рассыпались, словно их и не было!
— Но если сейчас все вступают, то и тебе следует…
— Ничего не следует! Прошу тебя, Майра, перестань меня пилить! Надоела мне эта проклятая Лига! Честное слово, лучше бы я вступил в нее с самого начала, когда Вердж мне предлагал, и делу конец. Да я бы и сегодня согласился, если бы этот их комитет не пытался меня застращать, и клянусь честью, пока я еще свободный, независимый американский гражд…
— Джордж! Ты разговариваешь как наш немец-истопник!
— Ах, так! Тогда я совсем с тобой не желаю говорить!