1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 
– По ночам, особенно когда поужинаю.    

– Гм! Биение сердца бывает? Голова болит?    

И доктор сделал еще несколько подобных вопросов, потом  наклонил свою лысину и глубоко задумался. Через две минуты он вдруг приподнял  голову и решительным голосом сказал:    

– Если вы еще года два-три проживете в этом климате да  будете все лежать, есть жирное и тяжелое – вы умрете ударом.    

Обломов встрепенулся.    

– Что ж мне делать? Научите, ради бога! – спросил  он.    

– То же, что другие делают: ехать за границу.    

– За границу! – с изумлением повторил Обломов.    

– Да; а что?    

– Помилуйте, доктор, за границу! Как это можно?    

– Отчего же не можно?    

Обломов молча обвел глазами себя, потом свой кабинет и  машинально повторил:    

– За границу!    

– Что ж вам мешает?    

– Как что? Все…    

– Что ж все? Денег, что ли, нет?    

– Да-да, вот денег-то в самом деле нет, – живо  заговорил Обломов, обрадовавшись этому самому естественному препятствию, за  которое он мог спрятаться совсем с головой. – Вы посмотрите-ка, что мне  староста пишет… Где письмо, куда я его девал? Захар!    

– Хорошо, хорошо, – заговорил доктор, – это  не мое дело; мой долг сказать вам, что вы должны изменить образ жизни, место,  воздух, занятие – все, все.    

– Хорошо, я подумаю, – сказал Обломов. – Куда  же мне ехать и что делать? – спросил он.    

– Поезжайте в Киссинген или в Эмс, – начал  доктор, – там проживете июнь и июль; пейте воды; потом отправляйтесь в  Швейцарию или в Тироль: лечиться виноградом. Там проживете сентябрь и октябрь…    

– Черт знает что, в Тироль! – едва слышно  прошептал Илья Ильич.    

– Потом куда-нибудь в сухое место, хоть в Египет…    

«Вона!» – подумал Обломов.    

– Устраняйте заботы и огорчения…    

– Хорошо вам говорить, – заметил Обломов, –  вы не получаете от старосты таких писем…    

– Надо тоже избегать мыслей, – продолжал доктор..    

– Мыслей?    

– Да, умственного напряжения.    

– А план устройства имения? Помилуйте, разве я осиновый  чурбан?..    

– Ну, там как хотите. Мое дело только остеречь вас.  Страстей тоже надо беречься: они вредят лечению. Надо стараться развлекать себя  верховой ездой, танцами, умеренным движеньем на чистом воздухе, приятными  разговорами, особенно с дамами, чтоб сердце билось слегка и только от приятных  ощущений.    

Обломов слушал его, повеся голову.    

– Потом? – спросил он.    

– Потом от чтения, писанья – боже вас сохрани! Наймите  виллу, окнами на юг, побольше цветов, чтоб около были музыка да женщины…    

– А пищу какую?    

– Пищи мясной и вообще животной избегайте, мучнистой и  студенистой тоже. Можете кушать легкий бульон, зелень; только берегитесь:  теперь холера почти везде бродит, так надо осторожнее… Ходить можете часов  восемь в сутки. Заведите ружье…    

– Господи!.. – простонал Обломов.    

– Наконец, – заключил доктор, – к зиме  поезжайте в Париж и там, в вихре жизни, развлекайтесь, не задумывайтесь: из  театра на бал, в маскарад, за город с визитами, чтоб около вас друзья, шум,  смех…    

– Не нужно ли еще чего-нибудь? – спросил Обломов с  худо скрытой досадой.    

Доктор задумался…    

– Разве попользоваться морским воздухом: сядьте в  Англии на пароход да прокатитесь до Америки…    

Он встал и стал прощаться.    

– Если вы все это исполните в точности… – говорил он…    

– Хорошо, хорошо, непременно исполню, – едко  отвечал Обломов, провожая его.    

Доктор ушел, оставив Обломова в самом жалком положении. Он  закрыл глаза, положил обе руки на голову, сжался на стуле в комок и так сидел,  никуда не глядя, ничего не чувствуя.    

Сзади его послышался робкий зов:    

– Илья Ильич!    

– Ну? – откликнулся он.    

– А что ж управляющему-то сказать:    

– О чем?    

– А насчет того, чтоб переехать?    

– Ты опять об этом? – с изумлением спросил  Обломов.    

– Да как же, батюшка, Илья Ильич, быть-то мне? Сами  рассудите: и так жизнь-то моя горькая, я в гроб гляжу…    

– Нет, ты, видно, в гроб меня хочешь вогнать своим  переездом, – сказал Обломов. – Послушай-ка, что говорит доктор!    

Захар не нашел, что сказать, только вздохнул так, что концы  шейного платка затрепетали у него на груди.    

– Ты решился уморить, что ли, меня? – спросил  опять Обломов. – Я надоел тебе – а? Ну, говори же?    

– Христос с вами! Живите на здоровье! Кто вам зла  желает? – ворчал Захар в совершенном смущении от трагического оборота,  который начинала принимать речь.    

– Ты! – сказал Илья Ильич. – Я запретил тебе  заикаться о переезде, а ты, не проходит дня, чтоб пять раз не напомнил мне:  ведь это расстроивает меня – пойми ты. И так здоровье мое никуда не годится.    

– Я думал, сударь, что… отчего, мол, думал, не  переехать? – дрожащим от душевной тревоги голосом говорил Захар.    

– Отчего не переехать! Ты так легко судишь об  этом! – говорил Обломов, оборачиваясь с креслами к Захару. – Да ты  вникнул ли хорошенько, что значит переехать – а? Верно, не вникнул?    

– И так не вникнул! – смиренно отвечал Захар,  готовый во всем согласиться с барином, лишь бы не доводить дела до патетических  сцен, которые были для него хуже горькой редьки.    

– Не вникнул, так слушай, да и разбери, можно  переезжать или нет. Что значит переехать? Это значит: барин уйди на целый день,  да так одетый с утра и ходи…    

– Что ж, хоть бы и уйти? – заметил Захар. –  Отчего же и не отлучиться на целый день? Ведь нездорово сидеть дома. Вон вы  какие нехорошие стали! Прежде вы были как огурчик, а теперь, как сидите, бог  знает на что похожи. Походили бы по улицам, посмотрели бы на народ или на  другое что…    

– Полно вздор молоть, а слушай! – сказал  Обломов. – Ходить по улицам!    

– Да, право, – продолжал Захар с большим жаром. –  Вон, говорят, какое-то неслыханное чудовище привезли: его бы поглядели. В тиатр  или маскарад бы пошли, а тут бы без вас и переехали.    

– Не болтай пустяков! Славно ты заботишься о барском  покое! По-твоему, шатайся целый день – тебе нужды нет, что я пообедаю невесть  где и как и не прилягу после обеда?.. Без меня они тут перевезут! Недогляди,  так и перевезут – черепки. Знаю я, – с возрастающей убедительностью  говорил Обломов, – что значит перевозка! Это значит ломка, шум; все вещи  свалят в кучу на полу: тут и чемодан, и спинка дивана, и картины, и чубуки, и  книги, и склянки какие-то, которых в другое время и не видать, а тут черт знает  откуда возьмутся! Смотри за всем, чтоб не растеряли да не переломали… половина  тут, другая на возу или на новой квартире: захочется покурить, возьмешь трубку,  а табак уже уехал… Хочешь сесть, да не на что; до чего ни дотронулся –  выпачкался; все в пыли; вымыться нечем, и ходи вон с этакими руками, как у  тебя…    

– У меня руки чисты, – заметил Захар, показывая  какие-то две подошвы вместо рук.    

– Ну, уж не показывай только! – сказал Илья Ильич  отворачиваясь. – А захочется пить, – продолжал Обломов, – взял  графин, да стакана нет…    

– Можно и из графина напиться! – добродушно  прибавил Захар.    

– Вот у вас все так: можно и не мести, и пыли не  стирать, и ковров не выколачивать. А на новой квартире, – продолжал Илья  Ильич, увлекаясь сам живо представившейся ему картиной переезда, – дня в  три не разберутся, все не на своем месте: картины у стен, на полу, калоши на  постели, сапоги в одном узле с чаем да с помадой. То, глядишь, ножка у кресла  сломана, то стекло на картине разбито или диван в пятнах. Чего ни спросишь –  нет, никто не знает – где, или потеряно, или забыто на старой квартире: беги  туда…    

– В ину пору раз десять взад и вперед сбегаешь, –  перебил Захар.    

– Вот видишь ли! – продолжал Обломов. – А  встанешь на новой квартире утром, что за скука! Ни воды, ни угольев нет, а  зимой так холодом насидишься, настудят комнаты, а дров нет; поди бегай,  занимай…    

– Еще каких соседей бог даст, – заметил опять  Захар, – от иных не то что вязанки дров – ковша воды не допросишься.    

– То-то же! – сказал Илья Ильич. – Переехал –  к вечеру, кажется бы, и конец хлопотам: нет, еще провозишься недели две.  Кажется, все расставлено… смотришь, что-нибудь да осталось: шторы привесить,  картинки приколотить – душу всю вытянет, жить не захочется… А издержек,  издержек…    

– Прошлый раз, восемь лет назад, рублев двести стало –  как теперь помню, – подтвердил Захар.    

– Ну вот, шутка! – говорил Илья Ильич. – А  как дико жить сначала на новой квартире! Скоро ли привыкнешь? Да я ночей пять  не усну на новом месте; меня тоска загрызет, как встану да увижу вон вместо  этой вывески токаря другое что-нибудь напротив, или вон ежели из окна не  выглянет эта стриженая старуха перед обедом, так мне и скучно… Видишь ли ты сам  теперь, до чего доводил барина – а? – спросил с упреком Илья Ильич.    

– Вижу, – прошептал смиренно Захар.    

– Зачем же ты предлагал мне переехать? Станет ли  человеческих сил вынести все это?    

– Я думал, что другие, мол, не хуже нас, да переезжают,  так и нам можно… – сказал Захар.    

– Что? Что? – вдруг с изумлением спросил Илья  Ильич, приподнимаясь с кресел. – Что ты сказал?    

Захар вдруг смутился, не зная, чем он мог подать барину  повод к патетическому восклицанию и жесту… Он молчал.    

– Другие не хуже! – с ужасом повторил Илья  Ильич. – Вот ты до чего договорился! Я теперь буду знать, что я для тебя  все равно, что «другой»!    

Обломов поклонился иронически Захару и сделал в высшей  степени оскорбленное лицо.    

– Помилуйте, Илья Ильич, разве я равняю вас с  кем-нибудь?..    

– С глаз долой! – повелительно сказал Обломов,  указывая рукой на дверь. – Я тебя видеть не могу. А! «другие»! Хорошо!    

Захар с глубоким вздохом удалился к себе.    

– Эка жизнь, подумаешь! – ворчал он, садясь на  лежанку.    

– Боже мой! – стонал тоже Обломов. – Вот  хотел посвятить утро дельному труду, а тут расстроили на целый день! И кто же?  свой собственный слуга, преданный, испытанный, а что сказал! И как это он мог?    

Обломов долго не мог успокоиться; он ложился, вставал, ходил  по комнате и опять ложился. Он в низведении себя Захаром до степени других  видел нарушение прав своих на исключительное предпочтение Захаром особы барина  всем и каждому.    

Он вникал в глубину этого сравнения и разбирал, что такое  другие и что он сам, в какой степени возможна и справедлива эта параллель и как  тяжела обида, нанесенная ему Захаром; наконец, сознательно ли оскорбил его  Захар, то есть убежден ли он был, что Илья Ильич все равно, что «другой», или  так это сорвалось у него с языка, без участия головы. Все это задело самолюбие  Обломова, и он решился показать Захару разницу между ним и теми, которых  разумел Захар под именем «других», и дать почувствовать ему всю гнусность его  поступка.    

– Захар! – протяжно и торжественно кликнул он.    

Захар, услышав этот зов, не прыгнул, по обыкновению, с  лежанки, стуча ногами, не заворчал; он медленно сполз с печки и пошел, задевая  за все и руками и боками, тихо, нехотя, как собака, которая по голосу господина  чувствует, что проказа ее открыта и что зовут ее на расправу.    

Захар отворил вполовину дверь, но войти не решался.    

– Войди! – сказал Илья Ильич.    

Хотя дверь отворялась свободно, но Захар отворял так, как  будто нельзя было пролезть, и оттого только завяз в двери, но не вошел.    

Обломов сидел на краю постели.    

– Поди сюда! – настойчиво сказал он.    

Захар с трудом высвободился из двери, но тотчас притворил ее  за собой и прислонился к ней плотно спиной.    

– Сюда! – говорил Илья Ильич, указывая пальцем  место подле себя.    

Захар сделал полшага и остановился за две сажени от  указанного места.    

– Еще! – говорил Обломов.    

Захар сделал вид, что будто шагнул, а сам только качнулся,  стукнул ногой и остался на месте.    

Илья Ильич, видя, что ему никак не удается на этот раз  подманить Захара ближе, оставил его там, где он стоял, и смотрел на него  несколько времени молча, с укоризной.    

Захар, чувствуя неловкость от этого безмолвного созерцания  его особы, делал вид, что не замечает барина, и более, нежели когда-нибудь,  стороной стоял к нему и даже не кидал в эту минуту своего одностороннего  взгляда на Илью Ильича.    

Он упорно стал смотреть налево, в другую сторону: там увидал  он давно знакомый ему предмет – бахрому из паутины около картин, и в пауке –  живой упрек своему нерадению.    

– Захар! – тихо, с достоинством произнес Илья  Ильич.    

Захар не отвечал; он, кажется, думал: «Ну, чего тебе?  Другого, что ли, Захара? Ведь я тут стою», и перенес взгляд свой мимо барина,  слева направо; там тоже напомнило ему о нем самом зеркало, подернутое, как  кисеей, густою пылью; сквозь нее дико, исподлобья смотрел на него, как из  тумана, собственный его же угрюмый и некрасивый лик.    

Он с неудовольствием отвратил взгляд от этого грустного,  слишком знакомого ему предмета и решился на минуту остановить его на Илье  Ильиче. Взгляды их встретились.    

Захар не вынес укора, написанного в глазах барина, и потупил  свои вниз, под ноги: тут опять, в ковре, пропитанном пылью и пятнами, он прочел  печальный аттестат своего усердия к господской службе.    

– Захар! – с чувством повторил Илья Ильич.    

– Чего изволите? – едва слышно прошептал Захар и  чуть-чуть вздрогнул, предчувствуя патетическую речь.    

– Дай мне квасу! – сказал Илья Ильич.    

У Захара отлегло от сердца; он с радости, как мальчишка,  проворно бросился в буфет и принес квасу.    

– Что, каково тебе? – кротко спросил Илья Ильич,  отпив из стакана и держа его в руках. – Ведь нехорошо?    

Вид дикости на лице Захара мгновенно смягчился блеснувшим в  чертах его лучом раскаяния. Захар почувствовал первые признаки проснувшегося в  груди и подступившего к сердцу благоговейного чувства к барину, и он вдруг стал  смотреть прямо ему в глаза.    

– Чувствуешь ли ты свой проступок? – спросил Илья  Ильич.    

«Что это за „проступок“ за такой? – думал Захар с  горестью. – Что-нибудь жалкое; ведь нехотя заплачешь, как он станет  этак-то пропекать».    

– Что ж, Илья Ильич, – начал Захар с самой низкой  ноты своего диапазона, – я ничего не сказал, окроме того, что, мол…    

– Нет, ты погоди! – перебил Обломов. – Ты  понимаешь ли, что ты сделал? На вот, поставь стакан на стол и отвечай!    

Захар ничего не отвечал и решительно не понимал, что он  сделал, но это не помешало ему с благоговением посмотреть на барина; он даже  понурил немного голову, сознавая свою вину.    

– Как же ты не ядовитый человек? – говорил  Обломов.    

Захар все молчал, только крупно мигнул раза три.    

– Ты огорчил барина! – с расстановкой произнес  Илья Ильич и пристально смотрел на Захара, наслаждаясь его смущением.    

Захар не знал, куда деваться от тоски.    

– Ведь огорчил? – спросил Илья Ильич.    

– Огорчил! – шептал, растерявшись совсем, Захар от  этого нового жалкого слова. Он метал взгляды направо, налево и прямо, ища в  чем-нибудь спасения, и опять замелькали перед ним и паутина, и пыль, и  собственное отражение, и лицо барина.    

«Хоть бы сквозь землю провалиться! Эх, смерть нейдет!» –  подумал он, видя, что не избежать ему патетической сцены, как ни вертись. И так  он чувствовал, что мигает чаще и чаще, и вот, того и гляди, брызнут слезы.    

Наконец он отвечал барину известной песней, только в прозе.    

– Чем же я огорчил вас, Илья Ильич? – почти плача  сказал он.    

– Чем? – повторил Обломов. – Да ты подумал  ли, что такое другой?    

Он остановился, продолжая глядеть на Захара.    

– Сказать ли тебе, что это такое?    

Захар повернулся, как медведь в берлоге, и вздохнул на всю  комнату.    

– Другой – кого ты разумеешь – есть голь окаянная,  грубый, необразованный человек, живет грязно, бедно, на чердаке; он и выспится  себе на войлоке где-нибудь на дворе. Что этакому сделается? Ничего. Трескает-то  он картофель да селедку. Нужда мечет его из угла в угол, он и бегает  день-деньской. Он, пожалуй, и переедет на новую квартиру. Вон, Лягаев, возьмет  линейку под мышку да две рубашки в носовой платок и идет… «Куда, мол, ты?» –  «Переезжаю», – говорит. Вот это так «другой»! А я, по-твоему, «другой» –  а?    

Захар взглянул на барина, переступил с ноги на ногу и  молчал.    

– Что такое другой? – продолжал Обломов. –  Другой есть такой человек, который сам себе сапоги чистит, одевается сам, хоть  иногда и барином смотрит, да врет, он и не знает, что такое прислуга; послать  некого – сам сбегает за чем нужно; и дрова в печке сам помешает, иногда и пыль  оботрет…    

– Из немцев много этаких, – угрюмо сказал Захар.    

– То-то же! А я? Как ты думаешь, я «другой»?    

– Вы совсем другой! – жалобно сказал Захар, все не  понимавший, что хочет сказать барин. – Бог знает, что это напустило такое  на вас…    

– Я совсем другой – а? Погоди, ты посмотри, что ты  говоришь! Ты разбери-ка, как «другой»-то живет? «Другой» работает без устали,  бегает, суетится, – продолжал Обломов, – не поработает, так и не  поест. «Другой» кланяется, «другой» просит, унижается… А я? Ну-ка, реши: как ты  думаешь, «другой» я – а?    

– Да полно вам, батюшка, томить-то меня жалкими  словами! – умолял Захар. – Ах ты, господи!    

– Я «другой»! Да разве я мечусь, разве работаю? Мало  ем, что ли? Худощав или жалок на вид? Разве недостает мне чего-нибудь? Кажется,  подать, сделать – есть кому! Я ни разу не натянул себе чулок на ноги, как живу,  слава богу! Стану ли я беспокоиться? Из чего мне? И кому я это говорю? Не ты ли  с детства ходил за мной? Ты все это знаешь, видел, что я воспитан нежно, что я  ни холода, ни голода никогда не терпел, нужды не знал, хлеба себе не  зарабатывал и вообще черным делом не занимался. Так как же это у тебя достало  духу равнять меня с другими? Разве у меня такое здоровье, как у этих «других»?  Разве я могу все это делать и перенести?    

Захар потерял решительно всякую способность понять речь  Обломова; но губы у него вздулись от внутреннего волнения; патетическая сцена  гремела, как туча, над головой его. Он молчал.    

– Захар! – повторил Илья Ильич.    

– Чего изволите? – чуть слышно прошипел Захар.    

– Дай еще квасу.    

Захар принес квасу, и когда Илья Ильич, напившись, отдал ему  стакан, он было проворно пошел к себе.    

– Нет, нет, ты постой! – заговорил Обломов. –  Я спрашиваю тебя: как ты мог так горько оскорбить барина, которого ты ребенком  носил на руках, которому век служишь и который благодетельствует тебе?    

Захар не выдержал: слово благодетельствует доконало его! Он  начал мигать чаще и чаще. Чем меньше понимал он, что говорил ему в патетической  речи Илья Ильич, тем грустнее становилось ему.    

– Виноват, Илья Ильич, – начал он сипеть с  раскаянием, – это я по глупости, право по глупости…    

И Захар, не понимая, что он сделал, не знал, какой глагол  употребить в конце своей речи.    

– А я, – продолжал Обломов голосом оскорбленного и  не оцененного по достоинству человека, – еще забочусь день и ночь,  тружусь, иногда голова горит, сердце замирает, по ночам не спишь, ворочаешься,  все думаешь, как бы лучше… а о ком? Для кого? Все для вас, для крестьян; стало  быть, и для тебя. Ты, может быть, думаешь, глядя, как я иногда покроюсь совсем  одеялом с головой, что я лежу как пень да сплю; нет, не сплю я, а думаю все  крепкую думу, чтоб крестьяне не потерпели ни в чем нужды, чтоб не позавидовали  чужим, чтоб не плакались на меня господу богу на страшном суде, а молились бы  да поминали меня добром. Неблагодарные! – с горьким упреком заключил  Обломов.    

Захар тронулся окончательно последними жалкими словами. Он  начал понемногу всхлипывать; сипенье и хрипенье слились в этот раз в одну,  невозможную ни для какого инструмента ноту, разве только для какого-нибудь  китайского гонга или индийского там-тама.    

– Батюшка, Илья Ильич! – умолял он. – Полно  вам! Что вы, господь с вами, такое несете! Ах ты, мать пресвятая богородица!  Какая беда вдруг стряслась нежданно-негаданно…    

– А ты, – продолжал, не слушая его,  Обломов, – ты бы постыдился выговорить-то! Вот какую змею отогрел на  груди!    

– Змея! – произнес Захар, всплеснув руками, и так  приударил плачем, как будто десятка два жуков влетели и зажужжали в  комнате. – Когда же я змею поминал? – говорил он среди  рыданий. – Да я и во сне-то не вижу ее, поганую!    

Оба они перестали понимать друг друга, а наконец каждый и  себя.    

– Да как это язык поворотился у тебя? – продолжал  Илья Ильич. – А я еще в плане моем определил ему особый дом, огород,  отсыпной хлеб, назначил жалованье! Ты у меня и управляющий, и мажордом, и  поверенный по делам! Мужики тебе в пояс; все тебе: Захар Трофимыч да Захар  Трофимыч! А он все еще недоволен, в «другие» пожаловал! Вот и награда! Славно  барина честит!    

Захар продолжал всхлипывать, и Илья Ильич был сам растроган.  Увещевая Захара, он глубоко проникся в эту минуту сознанием благодеяний,  оказанных им крестьянам, и последние упреки досказал дрожащим голосом, со  слезами на глазах.    

– Ну, теперь иди с богом! – сказал он  примирительным тоном Захару. – Да постой, дай еще квасу! В горле совсем  пересохло: сам бы догадался – слышишь, барин хрипит? До чего довел!    

– Надеюсь, что ты понял свой проступок, – говорил  Илья Ильич, когда Захар принес квасу, – и вперед не станешь сравнивать  барина с другими. Чтоб загладить свою вину, ты как-нибудь уладь с хозяином,  чтоб мне не переезжать. Вот как ты бережешь покой барина: расстроил совсем и  лишил меня какой-нибудь новой, полезной мысли. А у кого отнял? У себя же; для  вас я посвятил всего себя, для вас вышел в отставку, сижу взаперти… Ну, да бог  с тобой! Вон, три часа бьет! Два часа только до обеда, что успеешь сделать в  два часа? – Ничего. А дела куча. Так и быть, письмо отложу до следующей  почты, а план набросаю завтра. Ну, а теперь прилягу немного: измучился совсем;  ты опусти шторы да затвори меня поплотнее, чтоб не мешали; может быть, я с  часик и усну; а в половине пятого разбуди.    

Захар начал закупоривать барина в кабинете; он сначала  покрыл его самого и подоткнул одеяло под него, потом опустил шторы, плотно  запер все двери и ушел к себе.    

– Чтоб тебе издохнуть, леший этакой! – ворчал он,  отирая следы слез и влезая на лежанку. – Право, леший! Особый дом, огород,  жалованье! – говорил Захар, понявший только последние слова. – Мастер  жалкие-то слова говорить: так по сердцу точно ножом и режет… Вот тут мой и дом,  и огород, тут и ноги протяну! – говорил он, с яростью ударяя по  лежанке. – Жалованье! Как не приберешь гривен да пятаков к рукам, так и  табаку не на что купить, и куму нечем попотчевать! Чтоб тебе пусто было!..  Подумаешь, смерть-то нейдет!    

Илья Ильич лег на спину, но не вдруг заснул. Он думал,  думал, волновался, волновался…    

– Два несчастья вдруг! – говорил он, завертываясь  в одеяло совсем с головой. – Прошу устоять!    

Но в самом-то деле эти два несчастья, то есть зловещее  письмо старосты и переезд на новую квартиру, переставали тревожить Обломова и  поступали уже только в ряд беспокойных воспоминаний.    

«До бед, которыми грозит староста, еще далеко, – думал  он, – до тех пор многое может перемениться: авось, дожди поправят хлеб;  может быть, недоимки староста пополнит; бежавших мужиков „водворят на место  жительства“, как он пишет».    

«И куда это они ушли, эти мужики? – думал он и  углубился более в художественное рассмотрение этого обстоятельства. –  Поди, чай, ночью ушли, по сырости, без хлеба. Где же они уснут? Неужели в лесу?  Ведь не сидится же! В избе хоть и скверно пахнет, да тепло, по крайней мере…»    

«И что тревожиться? – думал он. – Скоро и план  подоспеет – чего ж пугаться заранее? Эх, я…»    

Мысль о переезде тревожила его несколько более. Это было  свежее, позднейшее несчастье; но в успокоительном духе Обломова и для этого  факта наступала уже история. Хотя он смутно и предвидел неизбежность переезда,  тем более что тут вмешался Тарантьев, но он мысленно отдалял это тревожное  событие своей жизни хоть на неделю, и вот уже выиграна целая неделя  спокойствия!    

«А может быть, еще Захар постарается так уладить, что и  вовсе не нужно будет переезжать, авось обойдутся: отложат до будущего лета или  совсем отменят перестройку; ну, как-нибудь да сделают! Нельзя же, в самом деле…  переезжать!..»    

Так он попеременно волновался и успокоивался, и наконец в  этих примирительных и успокоительных словах авось, может быть и как-нибудь  Обломов нашел и на этот раз, как находил всегда, целый ковчег надежд и  утешений, как в ковчеге завета отцов наших, и в настоящую минуту он успел  оградить себя ими от двух несчастий.    

Уже легкое, приятное онемение пробежало по членам его и  начало чуть-чуть туманить сном его чувства, как первые, робкие морозцы туманят  поверхность вод; еще минута – и сознание улетело бы бог весть куда, но вдруг  Илья Ильич очнулся и открыл глаза.    

– А ведь я не умылся! Как же это? Да и ничего не  сделал, – прошептал он. – Хотел изложить план на бумагу и не изложил,  к исправнику не написал, к губернатору тоже, к домовому хозяину начал письмо и  не кончил, счетов не поверил и денег не выдал – утро так и пропало!    

Он задумался… «Что же это такое? А другой бы все это  сделал? – мелькнуло у него в голове. – Другой, другой… Что же это  такое другой?»    

Он углубился в сравнение себя с «другим». Он начал думать,  думать: и теперь у него формировалась идея, совсем противоположная той, которую  он дал Захару о другом.    

Он должен был признать, что другой успел бы написать все  письма, так что который и что ни разу не столкнулись бы между собою, другой и  переехал бы на новую квартиру, и план исполнил бы, и в деревню съездил бы…    

«Ведь и я бы мог все это… – думалось ему, – ведь я  умею, кажется, и писать; писывал бывало не то что письма, а помудренее этого!  Куда же все это делось? И переехать что за штука? Стоит захотеть! „Другой“ и  халата никогда не надевает, – прибавилось еще к характеристике  другого; – „другой“… – тут он зевнул… – почти не спит… „другой“ тешится  жизнью, везде бывает, все видит, до всего ему дело… А я! я… не „другой“!» – уже  с грустью сказал он и впал в глубокую думу. Он даже высвободил голову из-под  одеяла.    

Настала одна из ясных, сознательных минут в жизни Обломова.    

Как страшно стало ему, когда вдруг в душе его возникло живое  и ясное представление о человеческой судьбе и назначении, и когда мелькнула  параллель между этим назначением и собственной его жизнью, когда в голове просыпались,  один за другим, и беспорядочно, пугливо носились, как птицы, пробужденные  внезапным лучом солнца в дремлющей развалине, разные жизненные вопросы.    

Ему грустно и больно стало за свою неразвитость, остановку в  росте нравственных сил, за тяжесть, мешающую всему; и зависть грызла его, что  другие так полно и широко живут, а у него как будто тяжелый камень брошен на  узкой и жалкой тропе его существования.    

В робкой душе его выработывалось мучительное сознание, что  многие стороны его натуры не пробуждались совсем, другие были чуть-чуть  тронуты, и ни одна не разработана до конца.    

А между тем он болезненно чувствовал, что в нем зарыто, как  в могиле, какое-то хорошее, светлое начало, может быть теперь уже умершее, или  лежит оно, как золото в недрах горы, и давно бы пора этому золоту быть ходячей  монетой.    

Но глубоко и тяжело завален клад дрянью, наносным сором.  Кто-то будто украл и закопал в собственной его душе принесенные ему в дар миром  и жизнью сокровища. Что-то помешало ему ринуться на поприще жизни и лететь по  нему на всех парусах ума и воли. Какой-то тайный враг наложил на него тяжелую  руку в начале пути и далеко отбросил от прямого человеческого назначения.    

И уж не выбраться ему, кажется, из глуши и дичи на прямую  тропинку. Лес кругом его и в душе все чаще и темнее; тропинка зарастает более и  более; светлое сознание просыпается все реже и только на мгновение будит спящие  силы. Ум и воля давно парализованы и, кажется, безвозвратно.    

События его жизни умельчились до микроскопических размеров,  но и с теми событиями не справится он; он не переходит от одного к другому, а  перебрасывается ими, как с волны на волну; он не в силах одному  противопоставить упругость воли или увлечься разумом вслед за другим.    

Горько становилось ему от этой тайной исповеди перед самим собою.  Бесплодные сожаления о минувшем, жгучие упреки совести язвили его, как иглы, и  он всеми силами старался свергнуть с себя бремя этих упреков, найти виноватого  вне себя и на него обратить жало их. Но на кого?    

– Это все… Захар! – прошептал он.    

Вспомнил он подробности сцены с Захаром, и лицо его  вспыхнуло пожаром стыда.    

«Что, если б кто-нибудь слышал это?.. – думал он,  цепенея от этой мысли. – Слава богу, что Захар не сумеет пересказать  никому; да и не поверят; слава богу!»    

Он вздыхал, проклинал себя, ворочался с боку на бок, искал  виноватого и не находил. Охи и вздохи его достигли даже до ушей Захара.    

– Эк его там с квасу-то раздувает! – с сердцем  ворчал Захар.    

«Отчего же это я такой? – почти со слезами спросил себя  Обломов и спрятал опять голову под одеяло, – право?»    

Поискав бесполезно враждебного начала, мешающего ему жить  как следует, как живут «другие», он вздохнул, закрыл глаза, и чрез несколько  минут дремота опять начала понемногу оковывать его чувства.    

– И я бы тоже… хотел… – говорил он, мигая с  трудом, – что-нибудь такое… Разве природа уж так обидела меня… Да нет,  слава богу… жаловаться нельзя…    

За этим послышался примирительный вздох. Он переходил от  волнения к нормальному своему состоянию, спокойствию и апатии.    

– Видно, уж так судьба… Что ж мне тут делать?.. –  едва шептал он, одолеваемый сном.    

– «Яко две тысячи поменее доходу»… – сказал он вдруг  громко в бреду. – Сейчас, сейчас, погоди… – и очнулся вполовину.    

– Однако… любопытно бы знать… отчего я… такой?.. –  сказал он опять шепотом. Веки у него закрылись совсем. – Да, отчего?..  Должно быть… это… оттого… – силился выговорить он и не выговорил.    

Так он и не додумался до причины; язык и губы мгновенно  замерли на полуслове и остались, как были, полуоткрыты. Вместо слова послышался  еще вздох, и вслед за тем начало раздаваться ровное храпенье безмятежно спящего  человека.    

Сон остановил медленный и ленивый поток его мыслей и  мгновенно перенес его в другую эпоху, к другим людям, в другое место, куда  перенесемся за ним и мы с читателем в следующей главе..    

     

 IX СОН ОБЛОМОВА    

Где мы? В какой благословенный уголок земли перенес нас сон  Обломова? Что за чудный край!    

Нет, правда, там моря, нет высоких гор, скал и пропастей, ни  дремучих лесов – нет ничего грандиозного, дикого и угрюмого.    

Да и зачем оно, это дикое и грандиозное? Море, например? Бог  с ним! Оно наводит только грусть на человека: глядя на него, хочется плакать.  Сердце смущается робостью перед необозримой пеленой вод, и не на чем отдохнуть  взгляду, измученному однообразием бесконечной картины.    

Рев и бешеные раскаты валов не нежат слабого слуха; они все  твердят свою, от начала мира одну и ту же песнь мрачного и неразгаданного  содержания; и все слышится в ней один и тот же стон, одни и те же жалобы будто  обреченного на муку чудовища да чьи-то пронзительные, зловещие голоса. Птицы не  щебечут вокруг; только безмолвные чайки, как осужденные, уныло носятся у  прибрежья и кружатся над водой.    

Бессилен рев зверя перед этими воплями природы, ничтожен и  голос человека, и сам человек так мал, слаб, так незаметно исчезает в мелких  подробностях широкой картины! От этого, может быть, так и тяжело ему смотреть  на море.    

Нет, бог с ним, с морем! Самая тишина и неподвижность его не  рождают отрадного чувства в душе: в едва заметном колебании водяной массы  человек все видит ту же необъятную, хотя и спящую силу, которая подчас так  ядовито издевается над его гордой волей и так глубоко хоронит его отважные  замыслы, все его хлопоты и труды.    

Горы и пропасти созданы тоже не для увеселения человека. Они  грозны, страшны, как выпущенные и устремленные на него когти и зубы дикого  зверя; они слишком живо напоминают нам бренный состав наш и держат в страхе и  тоске за жизнь. И небо там, над скалами и пропастями, кажется таким далеким и  недосягаемым, как будто оно отступилось от людей.    

Не таков мирный уголок, где вдруг очутился наш герой.    

Небо там, кажется, напротив, ближе жмется к земле, но не с  тем, чтоб метать сильнее стрелы, а разве только, чтоб обнять ее покрепче, с  любовью: оно распростерлось так невысоко над головой, как родительская надежная  кровля, чтоб уберечь, кажется, избранный уголок от всяких невзгод.    

Солнце там ярко и жарко светит около полугода и потом  удаляется оттуда не вдруг, точно нехотя, как будто оборачивается назад  взглянуть еще раз или два на любимое место и подарить ему осенью, среди  ненастья, ясный, теплый день.    

Горы там как будто только модели тех страшных где-то  воздвигнутых гор, которые ужасают воображение. Это ряд отлогих холмов, с  которых приятно кататься, резвясь, на спине или, сидя на них, смотреть в  раздумье на заходящее солнце.    

Река бежит весело, шаля и играя; она то разольется в широкий  пруд, то стремится быстрой нитью, или присмиреет, будто задумавшись, и  чуть-чуть ползет по камешкам, выпуская из себя по сторонам резвые ручьи, под  журчанье которых сладко дремлется.    

Весь уголок верст на пятнадцать или на двадцать вокруг  представлял ряд живописных этюдов, веселых, улыбающихся пейзажей. Песчаные и  отлогие берега светлой речки, подбирающийся с холма к воде мелкий кустарник,  искривленный овраг с ручьем на дне и березовая роща – все как будто было  нарочно прибрано одно к одному и мастерски нарисовано.    

Измученное волнениями или вовсе незнакомое с ними сердце так  и просится спрятаться в этот забытый всеми уголок и жить никому неведомым  счастьем. Все сулит там покойную, долговременную жизнь до желтизны волос и незаметную,  сну подобную смерть.    

Правильно и невозмутимо совершается там годовой круг.    

По указанию календаря наступит в марте весна, побегут  грязные ручьи с холмов, оттает земля и задымится теплым паром; скинет  крестьянин полушубок, выйдет в одной рубашке на воздух и, прикрыв глаза рукой,  долго любуется солнцем, с удовольствием пожимая плечами; потом он потянет  опрокинутую вверх дном телегу то за одну, то за другую оглоблю или осмотрит и  ударит ногой праздно лежащую вод навесом соху, готовясь к обычным трудам.    

Не возвращаются внезапные вьюги весной, не засыпают полей и  не ломают снегом деревьев.    

Зима, как неприступная, холодная красавица, выдерживает свой  характер вплоть до узаконенной поры тепла; не дразнит неожиданными оттепелями и  не гнет в три дуги неслыханными морозами; все идет обычным, предписанным  природой общим порядком.    

В ноябре начинается снег и мороз, который к крещенью  усиливается до того, что крестьянин, выйдя на минуту из избы, воротится  непременно с инеем на бороде; а в феврале чуткий нос уж чувствует в воздухе  мягкое веянье близкой весны.    

Но лето, лето особенно упоительно в том краю. Там надо  искать свежего сухого воздуха, напоенного – не лимоном и не лавром, а просто  запахом полыни, сосны и черемухи; там искать ясных дней, слегка жгучих, но не  палящих лучей солнца и почти в течение трех месяцев безоблачного неба.    

Как пойдут ясные дни, то и длятся недели три-четыре; и вечер  тепел там, и ночь душна. Звезды так приветливо, так дружески мигают с небес.    

Дождь ли пойдет – какой благотворный летний дождь! Хлынет  бойко, обильно, весело запрыгает, точно крупные и жаркие слезы внезапно  обрадованного человека; а только перестанет – солнце уже опять с ясной улыбкой  любви осматривает и сушит поля и пригорки: и вся страна опять улыбается  счастьем в ответ солнцу.    

Радостно приветствует дождь крестьянин: «Дождичек вымочит,  солнышко высушит!» – говорит он, подставляя с наслаждением под теплый ливень  лицо, плечи и спину.    

Грозы не страшны, а только благотворны там: бывают постоянно  в одно и то же установленное время, не забывая почти никогда ильина дня, как  будто для того, чтоб поддержать известное предание в народе. И число и сила  ударов, кажется, всякий год одни и те же, точно как будто из казны отпускалась  на год на весь край известная мера электричества.    

Ни страшных бурь, ни разрушений не слыхать в том краю.    

В газетах ни разу никому не случилось прочесть чего-нибудь  подобного об этом благословенном богом уголке. И никогда бы ничего и не было  напечатано, и не слыхали бы про этот край, если б только крестьянская вдова Марина  Кулькова, двадцати восьми лет, не родила зараз четырех младенцев, о чем уже  умолчать никак было нельзя.    

Не наказывал господь той стороны ни египетскими, ни простыми  язвами. Никто из жителей не видал и не помнит никаких страшных небесных  знамений, ни шаров огненных, ни внезапной темноты; не водится там ядовитых  гадов; саранча не залетает туда; нет ни львов рыкающих, ни тигров ревущих, ни  даже медведей и волков, потому что нет лесов. По полям и по деревне бродят  только в обилии коровы жующие, овцы блеющие и куры кудахтающие.    

Бог знает, удовольствовался ли бы поэт или мечтатель  природой мирного уголка. Эти господа, как известно, любят засматриваться на  луну да слушать щелканье соловьев. Любят они луну-кокетку, которая бы  наряжалась в палевые облака да сквозила таинственно через ветви дерев или  сыпала снопы серебряных лучей в глаза своим поклонникам.    

А в этом краю никто и не знал, что за луна такая – все  называли ее месяцем. Она как-то добродушно, во все глаза смотрела на деревни и  поле и очень походила на медный вычищенный таз.    

Напрасно поэт стал бы глядеть восторженными глазами на нее:  она так же бы простодушно глядела и на поэта, как круглолицая деревенская  красавица глядит в ответ на страстные и красноречивые взгляды городского  волокиты.    

Соловьев тоже не слыхать в том краю, может быть оттого, что  не водилось там тенистых приютов и роз; но зато какое обилие перепелов! Летом,  при уборке хлеба, мальчишки ловят их руками.    

Да не подумают, однакож, чтоб перепела составляли там  предмет гастрономической роскоши – нет, такое развращение не проникло в нравы  жителей того края: перепел – птица, уставом в пищу не показанная. Она там  услаждает людской слух пением: оттого почти в каждом дому под кровлей в нитяной  клетке висит перепел.    

Поэт и мечтатель не остались бы довольны даже общим видом  этой скромной и незатейливой местности. Не удалось бы им там видеть  какого-нибудь вечера в швейцарском или шотландском вкусе, когда вся природа – и  лес, и вода, и стены хижин, и песчаные холмы – все горит точно багровым  заревом; когда по этому багровому фону резко оттеняется едущая по песчаной  извилистой дороге кавалькада мужчин, сопутствующих какой-нибудь леди в  прогулках к угрюмой развалине и поспешающих в крепкий замок, где их ожидает  эпизод о войне двух роз, рассказанный дедом, дикая коза на ужин да пропетая  молодою мисс под звуки лютни баллада – картины, которыми так богато населило  наше воображение перо Вальтера Скотта.    

Нет, этого ничего не было в нашем краю.    

Как все тихо, все сонно в трех-четырех деревеньках,  составляющих этот уголок! Они лежали недалеко друг от друга и были как будто  случайно брошены гигантской рукой и рассыпались в разные стороны, да так с тех  пор и остались.    

Как одна изба попала на обрыв оврага, так и висит там с  незапамятных времен, стоя одной половиной на воздухе и подпираясь тремя  жердями. Три-четыре поколения тихо и счастливо прожили в ней.    

Кажется, курице страшно бы войти в нее, а там живет с женой  Онисим Суслов, мужчина солидный, который не уставится во весь рост в своем  жилище.    

Не всякий и сумеет войти в избу к Онисиму; разве только что  посетитель упросит ее стать к лесу задом, а к нему передом.    

Крыльцо висело над оврагом, и чтоб попасть на крыльцо ногой,  надо было одной рукой ухватиться за траву, другой за кровлю избы и потом  шагнуть прямо на крыльцо.    

Другая изба прилепилась к пригорку, как ласточкино гнездо;  там три очутились случайно рядом, а две стоят на самом дне оврага.    

Тихо и сонно все в деревне: безмолвные избы отворены  настежь; не видно ни души; одни мухи тучами летают и жужжат в духоте.    

Войдя в избу, напрасно станешь кликать громко: мертвое  молчание будет ответом; в редкой избе отзовется болезненным стоном или глухим  кашлем старуха, доживающая свой век на печи, или появится из-за перегородки  босой длинноволосый трехлетний ребенок, в одной рубашонке, молча, пристально  поглядит на вошедшего и робко спрячется опять.    

Та же глубокая тишина и мир лежат и на полях; только  кое-где, как муравей, гомозится на черной ниве палимый зноем пахарь, налегая на  соху и обливаясь потом.    

Тишина и невозмутимое спокойствие царствуют и в нравах людей  в том краю. Ни грабежей, ни убийств, никаких страшных случайностей не бывало  там; ни сильные страсти, ни отважные предприятия не волновали их.    

И какие бы страсти и предприятия могли волновать их? Всякий  знал там самого себя. Обитатели этого края далеко жили от других людей.  Ближайшие деревни и уездный город были верстах в двадцати пяти и тридцати.    

Крестьяне в известное время возили хлеб на ближайшую  пристань к Волге, которая была их Колхидой и геркулесовыми столпами, да раз в  год ездили некоторые на ярмарку, и более никаких сношений ни с кем не имели.    

Интересы их были сосредоточены на них самих, не  перекрещивались и не соприкасались ни с чьими.    

Они знали, что в восьмидесяти верстах от них была  «губерния», то есть губернский город, но редкие езжали туда; потом знали, что  подальше, там, Саратов или Нижний; слыхали, что есть Москва и Питер, что за  Питером живут французы или немцы, а далее уже начинался для них, как для  древних, темный мир, неизвестные страны, населенные чудовищами, людьми о двух  головах, великанами; там следовал мрак – и наконец все оканчивалось той рыбой,  которая держит на себе землю.    

И как уголок их был почти непроезжий, то и неоткуда было  почерпать новейших известий о том, что делается на белом свете: обозники с  деревянной посудой жили только в двадцати верстах и знали не больше их. Не с  чем даже было сличить им своего житья-бытья: хорошо ли они живут, нет ли;  богаты ли они, бедны ли; можно ли было чего еще пожелать, что есть у других.    

Счастливые люди жили, думая, что иначе и не должно и не  может быть, уверенные, что и все другие живут точно так же и что жить иначе –  грех.    

Они бы и не поверили, если б сказали им, что другие  как-нибудь иначе пашут, сеют, жнут, продают. Какие же страсти и волнения могли  быть у них?    

У них, как и у всех людей, были и заботы, и слабости, взнос  подати или оброка, лень и сон; но все это обходилось им дешево, без волнений  крови.    

В последние пять лет из нескольких сот душ не умер никто, не  то что насильственною, даже естественною смертью.    

А если кто от старости или от какой-нибудь застарелой  болезни и почил вечным сном, то там долго после того не могли надивиться такому  необыкновенному случаю.    

Между тем им нисколько не показалось удивительно, как это,  например, кузнец Тарас чуть было собственноручно не запарился до смерти в  землянке, до того, что надо было отливать его водой.    

Из преступлений одно, именно: кража гороху, моркови и репы  по огородам, – было в большом ходу, да однажды вдруг исчезли два поросенка  и курица – происшествие, возмутившее весь околоток и приписанное единогласно  проходившему накануне обозу с деревянной посудой на ярмарку. А то вообще  случайности всякого рода были весьма редки.    

Однажды, впрочем, еще найден был лежащий за околицей, в  канаве, у моста, видно, отставший от проходившей в город артели человек.    

Мальчишки первые заметили его и с ужасом прибежали в деревню  с вестью о каком-то страшном змее или оборотне, который лежит в канаве,  прибавив, что он погнался за ними и чуть не съел Кузьку.    

Мужики, поудалее, вооружились вилами и топорами и гурьбой  пошли к канаве.    

– Куда вас несет? – унимали старики. – Аль  шея-то крепка? Чего вам надо? Не замайте: вас не гонят.    

Но мужики пошли и сажен за пятьдесят до места стали окликать  чудовище разными голосами: ответа не было; они остановились; потом опять  двинулись.    

В канаве лежал мужик, опершись головой в пригорок; около  него валялись мешок и палка, на которой навешаны были две пары лаптей.    

Мужики не решались ни подходить близко, ни трогать.    

– Эй! Ты, брат! – кричали они по очереди, почесывая  кто затылок, кто спину. – Как там тебя? Эй, ты! Что тебе тут?    

Прохожий сделал движение, чтоб приподнять голову, но не мог:  он, по-видимому, был нездоров или очень утомлен.    

Один решился было тронуть его вилой.    

– Не замай! Не замай! – закричали многие. –  Почем знать, какой он: ишь, не бает ничего; может быть, какой-нибудь такой… Не  задайте его, ребята!    

– Пойдем, – говорили некоторые, – право-слово  пойдем: что он нам, дядя, что ли? Только беды с ним!    

И все ушли назад, в деревню, рассказав старикам, что там  лежит нездешний, ничего не бает, и бог его ведает, что он там.    

– Нездешний, так и не замайте! – говорили старики,  сидя на завалинке и положив локти на коленки. – Пусть его себе! И ходить  не по что было вам!    

Таков был уголок, куда вдруг перенесся во сне Обломов.    

Из трех или четырех разбросанных там деревень была одна  Сосновка, другая Вавиловка, в одной версте друг от друга.    

Сосновка и Вавиловка были наследственной отчиной рода  Обломовых и оттого известны были под общим именем Обломовки.    

В Сосновке была господская усадьба и резиденция. Верстах в  пяти от Сосновки лежало сельцо Верхл°во, тоже принадлежавшее некогда фамилии  Обломовых и давно перешедшее в другие руки, и еще несколько причисленных к  этому же селу кое-где разбросанных изб.    

Село принадлежало богатому помещику, который никогда не  показывался в свое имение: им заведовал управляющий из немцев.    

Вот и вся география этого уголка.    

Илья Ильич проснулся утром в своей маленькой постельке. Ему  только семь лет. Ему легко, весело.    

Какой он хорошенький, красненький, полный! Щечки такие  кругленькие, что иной шалун надуется нарочно, а таких не сделает.    

Няня ждет его пробуждения. Она начинает натягивать ему  чулочки; он не дается, шалит, болтает ногами; няня ловит его, и оба они  хохочут.    

Наконец удалось ей поднять его на ноги; она умывает его,  причесывает головку и ведет к матери.    

Обломов, увидев давно умершую мать, и во сне затрепетал от  радости, от жаркой любви к ней: у него, у сонного, медленно выплыли из-под ресниц  и стали неподвижно две теплые слезы.    

Мать осыпала его страстными поцелуями, потом осмотрела его  жадными, заботливыми глазами, не мутны ли глазки, спросила, не болит ли  что-нибудь, расспросила няньку, покойно ли он спал, не просыпался ли ночью, не  метался ли во сне, не было ли у него жару? Потом взяла его за руку и подвела  его к образу.    

Там, став на колени и обняв его одной рукой, подсказывала  она ему слова молитвы.    

Мальчик рассеянно повторял их, глядя в окно, откуда лилась в  комнату прохлада и запах сирени.    

– Мы, маменька, сегодня пойдем гулять? – вдруг  спрашивал он среди молитвы.    

– Пойдем, душенька, – торопливо говорила она, не  отводя от иконы глаз и спеша договорить святые слова.    

Мальчик вяло повторял их, но мать влагала в них всю свою  душу.    

Потом шли к отцу, потом к чаю.    

Около чайного стола Обломов увидал живущую у них престарелую  тетку, восьмидесяти лет, беспрерывно ворчавшую на свою девчонку, которая, тряся  от старости головой, прислуживала ей, стоя за ее стулом. Там и три пожилые  девушки, дальние родственницы отца его, и немного помешанный деверь его матери,  и помещик семи душ, Чекменев, гостивший у них, и еще какие-то старушки и  старички.    

Весь этот штат и свита дома Обломовых подхватили Илью Ильича  и начали осыпать его ласками и похвалами; он едва успевал утирать следы  непрошеных поцелуев.    

После того начиналось кормление его булочками, сухариками,  сливочками.    

Потом мать, приласкав его еще, отпускала гулять в сад, по  двору, на луг, с строгим подтверждением няньке не оставлять ребенка одного, не  допускать к лошадям, к собакам, к козлу, не уходить далеко от дома, а главное,  не пускать его в овраг, как самое страшное место в околотке, пользовавшееся  дурною репутацией.    

Там нашли однажды собаку, признанную бешеною потому только,  что она бросалась от людей прочь, когда на нее собрались с вилами и топорами,  исчезла где-то за горой; в овраг свозили падаль; в овраге предполагались и  разбойники, и волки, и разные другие существа, которых или в том краю, или  совсем на свете не было.    

Ребенок не дождался предостережений матери: он уж давно на  дворе.    

Он с радостным изумлением, как будто в первый раз, осмотрел  и обежал кругом родительский дом, с покривившимися набок воротами, с севшей на  середине деревянной кровлей, на которой рос нежный зеленый мох, с шатающимся  крыльцом, разными пристройками и надстройками и с запущенным садом.    

Ему страсть хочется взбежать на огибавшую весь дом висячую  галерею, чтоб посмотреть оттуда на речку: но галерея ветха, чуть-чуть держится,  и по ней дозволяется ходить только «людям», а господа не ходят.    

Он не внимал запрещениям матери и уже направился было к  соблазнительным ступеням, но на крыльце показалась няня и кое-как поймала его.    

Он бросился от нее к сеновалу, с намерением взобраться туда  по крутой лестнице, и едва она поспевала дойти до сеновала, как уж надо было  спешить разрушать его замыслы влезть на голубятню, проникнуть на скотный двор  и, чего боже сохрани! – в овраг.    

– Ах ты, господи, что за ребенок, за юла за такая! Да  посидишь ли ты смирно, сударь? Стыдно! – говорила нянька.    

И целый день и все дни и ночи няни наполнены были суматохой,  беготней: то пыткой, то живой радостью за ребенка, то страхом, что он упадет и  расшибет нос, то умилением от его непритворной детской ласки или смутной тоской  за отдаленную его будущность: этим только и билось сердце ее, этими волнениями  подогревалась кровь старухи, и поддерживалась кое-как ими сонная жизнь ее,  которая без того, может быть, угасла бы давным-давно.    

Не все резв, однакож, ребенок: он иногда вдруг присмиреет,  сидя подле няни, и смотрит на все так пристально. Детский ум его наблюдает все  совершающиеся перед ним явления; они западают глубоко в душу его, потом растут  и зреют вместе с ним.    

Утро великолепное; в воздухе прохладно; солнце еще не  высоко. От дома, от деревьев, и от голубятни, и от галереи – от всего побежали  далеко длинные тени. В саду и на дворе образовались прохладные уголки, манящие  к задумчивости и сну. Только вдали поле с рожью точно горит огнем да речка так  блестит и сверкает на солнце, что глазам больно.    

– Отчего это, няня, тут темно, а там светло, а уже  будет и там светло? – спрашивал ребенок.    

– Оттого, батюшка, что солнце идет навстречу месяцу и  не видит его, так и хмурится; а ужо как завидит издали, так и просветлеет.    

Задумывается ребенок и все смотрит вокруг: видит он, как  Антип поехал за водой, а по земле, рядом с ним, шел другой Антип, вдесятеро  больше настоящего, и бочка казалась с дом величиной, а тень лошади покрыла  собой весь луг, тень шагнула только два раза по лугу и вдруг двинулась за гору,  а Антип еще и со двора не успел съехать.    

Ребенок тоже шагнул раза два, еще шаг – и он уйдет за гору.    

Ему хотелось бы к горе, посмотреть, куда делась лошадь. Он к  воротам, но из окна послышался голос матери:    

– Няня! Не видишь, что ребенок выбежал на солнышко!  Уведи его в холодок; напечет ему головку – будет болеть, тошно сделается,  кушать не станет. Он этак у тебя в овраг уйдет!    

– У! Баловень! – тихо ворчит нянька, утаскивая его  на крыльцо.    

Смотрит ребенок и наблюдает острым и переимчивым взглядом,  как и что делают взрослые, чему посвящают они утро.    

Ни одна мелочь, ни одна черта не ускользает от пытливого  внимания ребенка; неизгладимо врезывается в душу картина домашнего быта;  напитывается мягкий ум живыми примерами и бессознательно чертит программу своей  жизни по жизни, его окружающей.    

Нельзя сказать, чтоб утро пропадало даром в доме Обломовых.  Стук ножей, рубивших котлеты и зелень в кухне, долетал даже до деревни.    

Из людской слышалось шипенье веретена да тихий, тоненький  голос бабы: трудно было распознать, плачет ли она или импровизирует заунывную  песню без слов..    

На дворе, как только Антип воротился с бочкой, из разных  углов поползли к ней с ведрами, корытами и кувшинами бабы, кучера.    

А там старуха пронесет из амбара в кухню чашку с мукой да  кучу яиц; там повар вдруг выплеснет воду из окошка и обольет Арапку, которая  целое утро, не сводя глаз, смотрит в окно, ласково виляя хвостом и облизываясь.    

Сам Обломов – старик тоже не без занятий. Он целое утро  сидит у окна и неукоснительно наблюдает за всем, что делается на дворе.    

– Эй, Игнашка? Что несешь, дурак? – спросит он  идущего по двору человека.    

– Несу ножи точить в людскую, – отвечает тот, не  взглянув на барина.    

– Ну неси, неси; да хорошенько, смотри, наточи!    

Потом остановит бабу:    

– Эй, баба! Баба! Куда ходила?    

– В погреб, батюшка, – говорила она,  останавливаясь, и, прикрыв глаза рукой, глядела на окно, – молока к столу  достать.    

– Ну иди, иди! – отвечал барин. – Да смотри,  не пролей молоко-то.    

– А ты, Захарка, постреленок, куда опять бежишь? –  кричал потом. – Вот я тебе дам бегать! Уж я вижу, что ты это в третий раз  бежишь. Пошел назад, в прихожую!    

И Захарка шел опять дремать в прихожую.    

Придут ли коровы с поля, старик первый позаботится, чтоб их  напоили; завидит ли из окна, что дворняжка преследует курицу, тотчас примет  строгие меры против беспорядков.    

И жена его сильно занята: она часа три толкует с Аверкой,  портным, как из мужниной фуфайки перешить Илюше курточку, сама рисует мелом и  наблюдает, чтоб Аверка не украл сукна; потом перейдет в девичью, задаст каждой  девке, сколько сплести в день кружев; потом позовет с собой Настасью Ивановну,  или Степаниду Агаповну, или другую из своей свиты погулять по саду с  практической целью: посмотреть, как наливается яблоко, не упало ли вчерашнее,  которое уж созрело; там привить, там подрезать и т.п.    

Но главною заботою была кухня и обед. Об обеде совещались  целым домом; и престарелая тетка приглашалась к совету. Всякий предлагал свое  блюдо: кто суп с потрохами, кто лапшу или желудок, кто рубцы, кто красную, кто  белую подливку к соусу.    

Всякий совет принимался в соображение, обсуживался  обстоятельно и потом принимался или отвергался по окончательному приговору  хозяйки.    

На кухню посылались беспрестанно то Настасья Петровна, то  Степанида Ивановна напомнить о том, прибавить это или отменить то, отнести  сахару, меду, вина для кушанья и посмотреть, все ли положит повар, что  отпущено.    

Забота о пище была первая и главная жизненная забота в  Обломовке. Какие телята утучнялись там к годовым праздникам! Какая птица  воспитывалась! Сколько тонких соображений, сколько занятий и забот в ухаживанье  за нею! Индейки и цыплята, назначаемые к именинам и другим торжественным дням,  откармливались орехами; гусей лишали моциона, заставляли висеть в мешке  неподвижно за несколько дней до праздника, чтоб они заплыли жиром. Какие запасы  были там варений, солений, печений! Какие меды, какие квасы варились, какие  пироги пеклись в Обломовке!    

И так до полудня все суетилось и заботилось, все жило такою  полною, муравьиною, такою заметною жизнью.    

В воскресенье и в праздничные дни тоже не унимались эти  трудолюбивые муравьи: тогда стук ножей на кухне раздавался чаще и сильнее; баба  совершала несколько раз путешествие из амбара в кухню с двойным количеством  муки и яиц; на птичьем дворе было более стонов и кровопролитий. Пекли  исполинский пирог, который сами господа ели еще на другой день; на третий и  четвертый день остатки поступали в девичью; пирог доживал до пятницы, так что  один совсем черствый конец, без всякой начинки, доставался, в виде особой  милости, Антипу, который, перекрестясь, с треском неустрашимо разрушал эту  любопытную окаменелость, наслаждаясь более сознанием, что это господский пирог,  нежели самым пирогом, как археолог, с наслаждением пьющий дрянное вино из  черепка какой-нибудь тысячелетней посуды.    

А ребенок все смотрел и все наблюдал своим детским, ничего  не пропускающим умом. Он видел, как после полезно и хлопотливо проведенного  утра наставал полдень и обед.    

Полдень знойный; на небе ни облачка. Солнце стоит неподвижно  над головой и жжет траву. Воздух перестал струиться и висит без движения. Ни  дерево, ни вода не шелохнутся; над деревней и полем лежит невозмутимая тишина –  все как будто вымерло. Звонко и далеко раздается человеческий голос в пустоте.  В двадцати саженях слышно, как пролетит и прожужжит жук, да в густой траве  кто-то все храпит, как будто кто-нибудь завалился туда и спит сладким сном.    

И в доме воцарилась мертвая тишина. Наступил час всеобщего  послеобеденного сна.    

Ребенок видит, что и отец, и мать, и старая тетка, и свита –  все разбрелись по своим углам; а у кого не было его, тот шел на сеновал, другой  в сад, третий искал прохлады в сенях, а иной, прикрыв лицо платком от мух,  засыпал там, где сморила его жара и повалил громоздкий обед. И садовник  растянулся под кустом в саду, подле свой пешни, и кучер спал на конюшне.    

Илья Ильич заглянул в людскую: в людской все легли вповалку,  по лавкам, по полу и в сенях, предоставив ребятишек самим себе; ребятишки  ползают по двору и роются в песке. И собаки далеко залезли в конуры, благо не  на кого было лаять.    

Можно было пройти по всему дому насквозь и не встретить ни  души; легко было обокрасть все кругом и свезти со двора на подводах: никто не  помешал бы, если б только водились воры в том краю.    

Это был какой-то всепоглощающий, ничем непобедимый сон,  истинное подобие смерти. Все мертво, только из всех углов несется разнообразное  храпенье на все тоны и лады.    

Изредка кто-нибудь вдруг поднимет со сна голову, посмотрит  бессмысленно, с удивлением на обе стороны и перевернется на другой бок или, не  открывая глаз, плюнет спросонья и, почавкав губами или поворчав что-то под нос  себе, опять заснет.    

А другой быстро, без всяких предварительных приготовлений,  вскочит обеими ногами с своего ложа, как будто боясь потерять драгоценные  минуты, схватит кружку с квасом и, подув на плавающих там мух, так, чтоб их  отнесло к другому краю, отчего мухи, до тех пор неподвижные, сильно начинают  шевелиться, в надежде на улучшение своего положения, промочит горло и потом  падает опять на постель как подстреленный.    

А ребенок все наблюдал да наблюдал.    

Он с няней после обеда опять выходил на воздух. Но и няня,  несмотря на всю строгость наказов барыни и на свою собственную волю, не могла противиться  обаянию сна. Она тоже заражалась этой господствовавшей в Обломовке повальной  болезнью.    

Сначала она бодро смотрела за ребенком, не пускала далеко от  себя, строго ворчала за резвость, потом, чувствуя симптомы приближавшейся  заразы, начинала упрашивать не ходить за ворота, не затрогивать козла, не  лазить на голубятню или галерею.    

Сама она усаживалась где-нибудь в холодке: на крыльце, на  пороге погреба или просто на травке, по-видимому с тем, чтобы вязать чулок и  смотреть за ребенком. Но вскоре она лениво унимала его, кивая головой.    

«Влезет, ах, того и гляди, влезет эта юла на галерею, –  думала она почти сквозь сон, – или еще… как бы в овраг…»    

Тут голова старухи клонилась к коленям, чулок выпадал из  рук; она теряла из виду ребенка и, открыв немного рот, испускала легкое  храпенье.    

А он с нетерпением дожидался этого мгновения, с которым  начиналась его самостоятельная жизнь.    

Он был как будто один в целом мире; он на цыпочках убегал от  няни; осматривал всех, кто где спит; остановится и осмотрит пристально, как кто  очнется, плюнет и промычит что-то во сне; потом с замирающим сердцем взбегал на  галерею, обегал по скрипучим доскам кругом, лазил на голубятню, забирался в  глушь сада, слушал, как жужжит жук, и далеко следил глазами его полет в  воздухе; прислушивался, как кто-то все стрекочет в траве, искал и ловил  нарушителей этой тишины; поймает стрекозу, оторвет ей крылья и смотрит, что из  нее будет, или проткнет сквозь нее соломинку и следит, как она летает с этим  прибавлением; с наслаждением, боясь дохнуть, наблюдает за пауком, как он сосет  кровь пойманной мухи, как бедная жертва бьется и жужжит у него в лапах. Ребенок  кончит тем, что убьет и жертву и мучителя.    

Потом он заберется в канаву, роется, отыскивает какие-то  корешки, очищает от коры и ест всласть, предпочитая яблокам и варенью, которые  дает маменька.    

Он выбежит и за ворота: ему бы хотелось в березняк; он так  близко кажется ему, что вот он в пять минут добрался бы до него, не кругом, по  дороге, а прямо, через канаву, плетни и ямы; но он боится: там, говорят, и  лешие, и разбойники, и страшные звери.    

Хочется ему и в овраг сбегать: он всего саженях в пятидесяти  от сада; ребенок уж прибегал к краю, зажмурил глаза, хотел заглянуть, как в  кратер вулкана… но вдруг перед ним восстали все толки и предания об этом овраге:  его объял ужас, и он, ни жив ни мертв, мчится назад и, дрожа от страха,  бросился к няньке и разбудил старуху.    

Она вспрянула от сна, поправила платок на голове, подобрала  под него пальцем клочки седых волос и, притворяясь, что будто не спала совсем,  подозрительно поглядывает на Илюшу, потом на барские окна и начинает дрожащими  пальцами тыкать одну в другую спицы чулка, лежавшего у нее на коленях.    

Между тем жара начала понемногу спадать; в природе стало все  поживее; солнце уже подвинулось к лесу.    

И в доме мало-помалу нарушалась тишина: в одном углу где-то  скрипнула дверь; послышались по двору чьи-то шаги; на сеновале кто-то чихнул.    

Вскоре из кухни торопливо пронес человек, нагибаясь от  тяжести, огромный самовар. Начали собираться к чаю: у кого лицо измято и глаза  заплыли слезами; тот належал себе красное пятно на щеке и висках; третий  говорит со сна не своим голосом. Все это сопит, охает, зевает, почесывает  голову и разминается, едва приходя в себя.    

Обед и сон рождали неутолимую жажду. Жажда палит горло;  выпивается чашек по двенадцати чаю, но это не помогает: слышится оханье,  стенанье; прибегают к брусничной, к грушевой воде, к квасу, а иные и к  врачебному пособию, чтоб только залить засуху в горле.    

Все искали освобождения от жажды, как от какого-нибудь  наказания господня; все мечутся, все томятся, точно караван путешественников в  аравийской степи, не находящий нигде ключа воды.    

Ребенок тут, подле маменьки: он вглядывается в странные  окружающие его лица, вслушивается в их сонный и вялый разговор. Весело ему  смотреть на них, любопытен кажется ему всякий сказанный ими вздор.    

После чая все займутся чем-нибудь: кто пойдет к речке и тихо  бродит по берегу, толкая ногой камешки в воду; другой сядет к окну и ловит  глазами каждое мимолетное явление: пробежит ли кошка по двору, пролетит ли  галка, наблюдатель и ту и другую преследует взглядом и кончиком своего носа,  поворачивая голову то направо, то налево. Так иногда собаки любят сидеть по  целым дням на окне, подставляя голову под солнышко и тщательно оглядывая всякого  прохожего.    

Мать возьмет голову Илюши, положит к себе на колени и  медленно расчесывает ему волосы, любуясь мягкостью их и заставляя любоваться и  Настасью Ивановну и Степаниду Тихоновну, и разговаривает с ними о будущности  Илюши, ставит его героем какой-нибудь созданной ею блистательной эпопеи. Те  сулят ему золотые горы.    

Но вот начинает смеркаться. На кухне опять трещит огонь,  опять раздается дробный стук ножей: готовится ужин.    

Дворня собралась у ворот: там слышится балалайка, хохот.  Люди играют в горелки.    

А солнце уж опускалось за лес; оно бросало несколько  чуть-чуть теплых лучей, которые прорезывались огненной полосой через весь лес,  ярко обливая золотом верхушки сосен. Потом лучи гасли один за другим; последний  луч оставался долго; он, как тонкая игла, вонзился в чащу ветвей; но и тот  потух.    

Предметы теряли свою форму; все сливалось сначала в серую,  потом в темную массу. Пение птиц постепенно ослабевало; вскоре они совсем  замолкли, кроме одной какой-то упрямой, которая, будто наперекор всем, среди  общей тишины одна монотонно чирикала с промежутками, но все реже и реже, и та  наконец свистнула слабо, незвучно, в последний раз, встрепенулась, слегка  пошевелив листья вокруг себя… и заснула.    

Все смолкло. Одни кузнечики взапуски трещали сильнее. Из  земли поднялись белые пары и разостлались по лугу и по реке. Река тоже  присмирела; немного погодя и в ней вдруг кто-то плеснул еще в последний раз, и  она стала неподвижна.    

Запахло сыростью. Становилось все темнее и темнее. Деревья  сгруппировались в каких-то чудовищ; в лесу стало страшно: там кто-то вдруг  заскрипит, точно одно из чудовищ переходит с своего места на другое, и сухой  сучок, кажется, хрустит под его ногой.    

На небе ярко сверкнула, как живой глаз, первая звездочка, и  в окнах дома замелькали огоньки.    

Настали минуты всеобщей, торжественной тишины природы, те  минуты, когда сильнее работает творческий ум, жарче кипят поэтические думы,  когда в сердце живее вспыхивает страсть или больнее ноет тоска, когда в  жестокой душе невозмутимее и сильнее зреет зерно преступной мысли, и когда… в  Обломовке все почивают так крепко и покойно.    

– Пойдем, мама, гулять, – говорит Илюша.    

– Что ты, бог с тобой! Теперь гулять, – отвечает  она, – сыро, ножки простудишь; и страшно: в лесу теперь леший ходит, он  уносит маленьких детей.    

– Куда он уносит? Какой он бывает? Где живет? –  спрашивает ребенок.    

И мать давала волю своей необузданной фантазии.    

Ребенок слушал ее, открывая и закрывая глаза, пока, наконец,  сон не сморил его совсем. Приходила нянька и, взяв его с коленей матери,  уносила сонного, с повисшей через ее плечо головой, в постель.    

– Вот день-то и прошел, и слава богу! – говорили  обломовцы, ложась в постель, кряхтя и осеняя себя крестным знамением. –  Прожили благополучно; дай бог и завтра так! Слава тебе, господи! Слава тебе,  господи!    

Потом Обломову приснилась другая пора: он в бесконечный  зимний вечер робко жмется к няне, а она нашептывает ему о какой-то неведомой  стороне, где нет ни ночей, ни холода, где все совершаются чудеса, где текут  реки меду и молока, где никто ничего круглый год не делает, а день-деньской  только и знают, что гуляют все добрые молодцы, такие, как Илья Ильич, да  красавицы, что ни в сказке сказать, ни пером описать.    

Там есть и добрая волшебница, являющаяся у нас иногда в виде  щуки, которая изберет себе какого-нибудь любимца, тихого, безобидного – другими  словами, какого-нибудь лентяя, которого все обижают, – да и осыпает его ни  с того ни с сего разным добром, а он знай кушает себе да наряжается в готовое  платье, а потом женится на какой-нибудь неслыханной красавице, Милитрисе  Кирбитьевне.    

Ребенок, навострив уши и глаза, страстно впивался в рассказ.    

Нянька или предание так искусно избегали в рассказе всего,  что существует на самом деле, что воображение и ум, проникшись вымыслом,  оставались уже у него в рабстве до старости. Нянька с добродушием повествовала  сказку о Емеле-дурачке, эту злую и коварную сатиру на наших прадедов, а может  быть, еще и на нас самих.    

Взрослый Илья Ильич хотя после и узнает, что нет медовых и  молочных рек, нет добрых волшебниц, хотя и шутит он с улыбкой над сказаниями  няни, но улыбка эта не искренняя, она сопровождается тайным вздохом: сказка у  него смешалась с жизнью, и он бессознательно грустит подчас, зачем сказка не  жизнь, а жизнь не сказка.    

Он невольно мечтает о Милитрисе Кирбитьевне; его все тянет в  ту сторону, где только и знают, что гуляют, где нет забот и печалей; у него  навсегда остается расположение полежать на печи, походить в готовом,  незаработанном платье и поесть на счет доброй волшебницы.    

И старик Обломов и дед выслушивали в детстве те же сказки,  прошедшие в стереотипном издании старины, в устах нянек и дядек, сквозь века и  поколения.    

Няня между тем уже рисует другую картину воображению  ребенка.    

Она повествует ему о подвигах наших Ахиллов и Улиссов, об  удали Ильи Муромца, Добрыни Никитича, Алеши Поповича, о Полкане-богатыре, о  Колечище прохожем, о том, как они странствовали по Руси, побивали несметные  полчища басурманов, как состязались в том, кто одним духом выпьет чару зелена  вина и не крякнет; потом говорила о злых разбойниках, о спящих царевнах,  окаменелых городах и людях; наконец переходила к нашей демонологии, к  мертвецам, к чудовищам и к оборотням.    

Она с простотою и добродушием Гомера, с тою же  животрепещущею верностью подробностей и рельефностью картин влагала в детскую  память и воображение Илиаду русской жизни, созданную нашими гомеридами тех  туманных времен, когда человек еще не ладил с опасностями и тайнами природы и  жизни, когда он трепетал и перед оборотнем, и перед лешим, и у Алеши Поповича  искал защиты от окружающих его бед, когда и в воздухе, и в воде, и в лесу, и в  поле царствовали чудеса.    

Страшна и неверна была жизнь тогдашнего человека; опасно  было ему выйти за порог дома: его, того гляди, запорет зверь, зарежет  разбойник, отнимет у него все злой татарин, или пропадет человек без вести, без  всяких следов.    

А то вдруг явятся знамения небесные, огненные столпы да  шары; а там, над свежей могилой, вспыхнет огонек, или в лесу кто-то прогуливается,  будто с фонарем, да страшно хохочет и сверкает глазами в темноте.    

И с самим человеком творилось столько непонятного:  живет-живет человек долго и хорошо – ничего, да вдруг заговорит такое непутное,  или учнет кричать не своим голосом, или бродить сонный по ночам; другого ни с  того ни с сего начнет коробить и бить оземь. А перед тем как сделаться этому,  только что курица прокричала петухом да ворон прокаркал над крышей.    

Терялся слабый человек, с ужасом озираясь в жизни, и искал в  воображении ключа к таинствам окружающей его и своей собственной природы.    

А может быть, сон, вечная тишина вялой жизни и отсутствие  движения и всяких действительных страхов, приключений и опасностей заставляли  человека творить среди естественного мира другой, несбыточный, и в нем искать  разгула и потехи праздному воображению или разгадки обыкновенных сцеплений  обстоятельств и причин явления вне самого явления.    

Ощупью жили бедные предки наши; не окрыляли и не сдерживали  они своей воли, а потом наивно дивились или ужасались неудобству, злу и  допрашивались причин у немых, неясных иероглифов природы.    

Смерть у них приключалась от вынесенного перед тем из дома  покойника головой, а не ногами из ворот; пожар – от того, что собака выла три  ночи под окном; и они хлопотали, чтоб покойника выносили ногами из ворот, а ели  все то же, по стольку же и спали по-прежнему на голой траве; воющую собаку били  или сгоняли со двора, а искры от лучины все-таки сбрасывали в трещину гнилого  пола.    

И поныне русский человек среди окружающей его строгой, лишенной  вымысла действйтельности любит верить соблазнительным сказаниям старины, и  долго, может быть, еще не отрешиться ему от этой веры.    

Слушая от няни сказки о нашем золотом руне – Жар-птице, о  преградах и тайниках волшебного замка, мальчик то бодрился, воображая себя  героем подвига, – и мурашки бегали у него по спине, то страдал за неудачи  храбреца.    

Рассказ лился за рассказом. Няня повествовала с пылом,  живописно, с увлечением, местами вдохновенно, потому что сама вполовину верила  рассказам. Глаза старухи искрились огнем; голова дрожала от волнения; голос  возвышался до непривычных нот.    

Ребенок, объятый неведомым ужасом, жался к ней со слезами на  глазах.    

Заходила ли речь о мертвецах, поднимающихся в полночь из  могил, или о жертвах, томящихся в неволе у чудовища, или о медведе с деревянной  ногой, который идет по селам и деревням отыскивать отрубленную у него  натуральную ногу, – волосы ребенка трещали на голове от ужаса; детское  воображение то застывало, то кипело; он испытывал мучительный, сладко болезненный  процесс; нервы напрягались, как струны.    

Когда нянька мрачно повторяла слова медведя: «Скрипи,  скрипи, нога липовая; я по селам шел, по деревне шел, все бабы спят, одна баба  не спит, на моей шкуре сидит, мое мясо варит, мою шерстку прядет» и т.д.; когда  медведь входил наконец в избу и готовился схватить похитителя своей ноги,  ребенок не выдерживал: он с трепетом и визгом бросался на руки к няне; у него  брызжут слезы испуга, и вместе хохочет он от радости, что он не в когтях у  зверя, а на лежанке, подле няни.    

Заселилось воображение мальчика странными призраками; боязнь  и тоска засели надолго, может быть навсегда, в душу. Он печально озирается  вокруг и все видит в жизни вред, беду, все мечтает о той волшебной стороне, где  нет зла, хлопот, печалей, где живет Милитриса Кирбитьевна, где так хорошо  кормят и одевают даром…    

Сказка не над одними детьми в Обломовке, но и над взрослыми  до конца жизни сохраняет свою власть. Все в доме и в деревне, начиная от  барина, жены его и до дюжего кузнеца Тараса, – все трепещут чего-то в  темный вечер: всякое дерево превращается тогда в великана, всякий куст – в  вертеп разбойников.    

Стук ставни и завыванье ветра в трубе заставляли бледнеть и  мужчин, и женщин, и детей. Никто в крещенье не выйдет после десяти часов вечера  один за ворота; всякий в ночь на пасху побоится идти в конюшню, опасаясь  застать там домового.    

В Обломовке верили всему: и оборотням и мертвецам. Расскажут  ли им, что копна сена разгуливала по полю, – они не задумаются и поверят;  пропустит ли кто-нибудь слух, что вот это не баран, а что-то другое, или что  такая-то Марфа или Степанида – ведьма, они будут бояться и барана и Марфы: им и  в голову не придет спросить, отчего баран стал не бараном, а Марфа сделалась  ведьмой, да еще накинутся и на того, кто бы вздумал усомниться в этом, –  так сильна вера в чудесное в Обломовке!    

Илья Ильич и увидит после, что просто устроен мир, что не  встают мертвецы из могил, что великанов, как только они заведутся, тотчас  сажают в балаган, и разбойников – в тюрьму; но если пропадает самая вера в призраки,  то остается какой-то осадок страха и безотчетной тоски.    

Узнал Илья Ильич, что нет бед от чудовищ, а какие есть –  едва знает, и на каждом шагу все ждет чего-то страшного и боится. И теперь еще,  оставшись в темной комнате или увидя покойника, он трепещет от зловещей, в  детстве зароненной в душу тоски; смеясь над страхами своими поутру, он опять  бледнеет вечером.    

Далее Илья Ильич вдруг увидел себя мальчиком лет тринадцати  или четырнадцати.    

Он уж учился в селе Верхл°ве, верстах в пяти от Обломовки, у  тамошнего управляющего, немца Штольца, который завел небольшой пансион для  детей окрестных дворян.    

У него был свой сын, Андрей, почти одних лет с Обломовым, да  еще отдали ему одного мальчика, который почти никогда не учился, а больше  страдал золотухой, все детство проходил постоянно с завязанными глазами или  ушами да плакал все втихомолку о том, что живет не у бабушки, а в чужом доме,  среди злодеев, что вот его и приласкать-то некому и никто любимого пирожка не  испечет ему.    

Кроме этих детей, других еще в пансионе пока не было.    

Нечего делать, отец и мать посадили баловника Илюшу за  книгу. Это стоило слез, воплей, капризов. Наконец отвезли.    

Немец был человек дельный и строгий, как почти все немцы.  Может быть, у него Илюша и успел бы выучиться чему-нибудь хорошенько, если б  Обломовка была верстах в пятистах от Верхл°ва. А то как выучиться? Обаяние  обломовской атмосферы, образа жизни и привычек простиралось и на Верхл°во; ведь  оно тоже было некогда Обломовкой; там, кроме дома Штольца, все дышало тою же  первобытною ленью, простотою нравов, тишиною и неподвижностью.    

Ум и сердце ребенка исполнились всех картин, сцен и нравов  этого быта прежде, нежели он увидел первую книгу. А кто знает, как рано  начинается развитие умственного зерна в детском мозгу? Как уследить за рождением  в младенческой душе первых понятий и впечатлений?    

Может быть, когда дитя еще едва выговаривало слова, а может  быть, еще вовсе не выговаривало, даже не ходило, а только смотрело на все тем  пристальным немым детским взглядом, который взрослые называют тупым, оно уж  видело и угадывало значение и связь явлений окружающей его сферы, да только не  признавалось в этом ни себе, ни другим.    

Может быть, Илюша уж давно замечает и понимает, что говорят  и делают при нем: как батюшка его, в плисовых панталонах, в коричневой суконной  ваточной куртке, день-деньской только и знает, что ходит из угла в угол,  заложив руки назад, нюхает табак и сморкается, а матушка переходит от кофе к  чаю, от чая к обеду; что родитель и не вздумает никогда поверить, сколько копен  скошено или сжато, и взыскать за упущение, а подай-ка ему не скоро носовой  платок, он накричит о беспорядках и поставит вверх дном весь дом.    

Может быть, детский ум его давно решил, что так, а не иначе  следует жить, как живут около него взрослые. Да и как иначе прикажете решить  ему? А как жили взрослые в Обломовке?    

Делали ли они себе вопрос: зачем дана жизнь? Бог весть. И  как отвечали на него? Вероятно, никак: это казалось им очень просто и ясно.    

Не слыхивали они о так называемой многотрудной жизни, о  людях, носящих томительные заботы в груди, снующих зачем-то из угла в угол по  лицу земли или отдающих жизнь вечному, нескончаемому труду.    

Плохо верили обломовцы и душевным тревогам; не принимали за  жизнь круговорота вечных стремлений куда-то, к чему-то; боялись, как огня,  увлечения страстей; и как в другом месте тело у людей быстро сгорало от  вулканической работы внутреннего, душевного огня, так душа обломовцев мирно,  без помехи утопала в мягком теле.    

Не клеймила их жизнь, как других, ни преждевременными  морщинами, ни нравственными разрушительными ударами и недугами.    

Добрые люди понимали ее не иначе, как идеалом покоя и  бездействия, нарушаемого по временам разными неприятными случайностями, как-то:  болезнями, убытками, ссорами и между прочим трудом.    

Они сносили труд как наказание, наложенное еще на праотцев  наших, но любить не могли, и где был случай, всегда от него избавлялись, находя  это возможным и должным.    

Они никогда не смущали себя никакими туманными умственными  или нравственными вопросами; оттого всегда и цвели здоровьем и весельем, оттого  там жили долго; мужчины в сорок лет походили на юношей; старики не боролись с  трудной, мучительной смертью. а, дожив до невозможности, умирали как будто  украдкой, тихо застывая и незаметно испуская последний вздох. Оттого и говорят,  что прежде был крепче народ.    

Да, в самом деле крепче: прежде не торопились объяснять  ребенку значения жизни и приготовлять его к ней, как к чему-то мудреному и  нешуточному; не томили его над книгами, которые рождают в голове тьму вопросов,  а вопросы гложут ум и сердце и сокращают жизнь.    

Норма жизни была готова и преподана им родителями, а те  приняли ее, тоже готовую, от дедушки, а дедушка от прадедушки, с заветом блюсти  ее целость и неприкосновенность, как огонь Весты. Как что делалось при дедах и  отцах, так делалось при отце Ильи Ильича, так, может быть, делается еще и  теперь в Обломовке.    

О чем же им было задумываться и чем волноваться, что  узнавать, каких целей добиваться?    

Ничего не нужно: жизнь, как покойная река, текла мимо их; им  оставалось только сидеть на берегу этой реки и наблюдать неизбежные явления,  которые по очереди, без зову, представали пред каждого из них.    

И вот воображению спящего Ильи Ильича начали так же по  очереди, как живые картины, открываться сначала три главные акта жизни,  разыгрывавшиеся как в его семействе, так у родственников и знакомых: роди'ны,  свадьба, похороны.    

Потом потянулась пестрая процессия веселых и печальных  подразделений ее: крестин, именин, семейных праздников, заговенья, разговенья,  шумных обедов, родственных съездов, приветствий, поздравлений, официальных слез  и улыбок.    

Все отправлялось с такою точностью, так важно и  торжественно.    

Ему представлялись даже знакомые лица и мины их при разных  обрядах, их заботливость и суета. Дайте им какое хотите щекотливое сватовство,  какую хотите торжественную свадьбу или именины – справят по всем правилам, без  малейшего упущения. Кого где посадить, что и как подать, кому с кем ехать в  церемонии, примету ли соблюсти – во всем этом никто никогда не делал ни  малейшей ошибки в Обломовке.    

Ребенка ли выходить не сумеют там? Стоит только взглянуть,  каких розовых и увесистых купидонов носят и водят за собой тамошние матери. Они  на том стоят, чтоб дети были толстенькие, беленькие и здоровенькие.    

Они отступятся от весны, знать ее не захотят, если не  испекут в начале ее жаворонка. Как им не знать и не исполнять этого?    

Тут вся их жизнь и наука, тут все их скорби и радости:  оттого они и гонят от себя всякую другую заботу и печаль и не знают других  радостей; жизнь их кишела исключительно этими коренными и неизбежными  событиями, которые и задавали бесконечную пищу их уму и сердцу.    

Они с бьющимся от волнения сердцем ожидали обряда, пира,  церемонии, а потом, окрестив, женив или похоронив человека, забывали самого  человека и его судьбу и погружались в обычную апатию, из которой выводил их  новый такой же случай – именины, свадьба и т.п.    

Как только рождался ребенок, первою заботою родителей было  как можно точнее, без малейших упущений, справить над ним все требуемые  приличием обряды, то есть задать после крестин пир; затем начиналось заботливое  ухаживанье за ним.    

Мать задавала себе и няньке задачу: выходить здоровенького  ребенка, беречь его от простуды, от глаза и других враждебных обстоятельств.  Усердно хлопотали, чтоб дитя было всегда весело и кушало много.    

Только лишь поставят на ноги молодца, то есть когда нянька  станет ему не нужна, как в сердце матери закрадывается уже тайное желание приискать  ему подругу – тоже поздоровее, порумянее.    

Опять настает эпоха обрядов, пиров, наконец свадьба; на этом  и сосредоточивался весь пафос жизни..    

Потом уже начинались повторения: рождение детей, обряды,  пиры, пока похороны не изменят декорации; но ненадолго: одни лица уступают  место другим, дети становятся юношами и вместе с тем женихами, женятся,  производят подобных себе – и так жизнь по этой программе тянется беспрерывной  однообразною тканью, незаметно обрываясь у самой могилы.    

Навязывались им, правда, порой и другие заботы, но обломовцы  встречали их по большей части с стоическою неподвижностью, и заботы,  покрутившись над головами их, мчались мимо, как птицы, которые прилетят к  гладкой стене и, не найдя местечка приютиться, потрепещут напрасно крыльями  около твердого камня и летят далее.    

Так, например, однажды часть галереи с одной стороны дома  вдруг обрушилась и погребла под развалинами своими наседку с цыплятами;  досталось бы и Аксинье, жене Антипа, которая уселась было под галереей с  донцем, да на ту пору, к счастью своему, пошла за мочками.    

В доме сделался гвалт: все прибежали, от мала до велика, и  ужаснулись, представив себе, что вместо наседки с цыплятами тут могла  прохаживаться сама барыня с Ильей Ильичом.    

Все ахнули и начали упрекать друг друга в том, как это давно  в голову не пришло: одному – напомнить, другому – велеть поправить, третьему –  поправить.    

Все дались диву, что галерея обрушилась, а накануне  дивились, как это она так долго держится!    

Начались заботы и толки, как поправить дело; пожалели о  наседке с цыплятами и медленно разошлись по своим местам, настрого запретив  подводить к галерее Илью Ильича.    

Потом, недели через три, велено было Андрюшке, Петрушке,  Ваське обрушившиеся доски и перила оттащить к сараям, чтоб они не лежали на  дороге. Там валялись они до весны.    

Старик Обломов всякий раз как увидит их из окошка, так и  озаботится мыслью о поправке: призовет плотника, начнет совещаться, как лучше  сделать – новую ли галерею выстроить или сломать и остатки; потом отпустит его  домой, сказав: «Подь себе, а я подумаю».    

Это продолжалось до тех пор, пока Васька или Мотька донес  барину, что вот-де, когда он, Мотька, сего утра лазил на остатки галереи, так  углы совсем отстали от стен и, того гляди, рухнут опять.    

Тогда призван был плотник на окончательное совещание,  вследствие которого решено было подпереть пока старыми обломками остальную  часть уцелевшей галереи, что и было сделано к концу того же месяца.    

– Э! Да галерея-то пойдет опять заново! – сказал  старик жене. – Смотри-ка, как Федот красиво расставил бревна, точно  колонны у предводителя в дому! Вот теперь и хорошо: опять надолго!    

Кто-то напомнил ему, что вот кстати бы уж и ворота исправить  и крыльцо починить, а то, дескать, сквозь ступеньки не только кошки – и свиньи  пролезают в подвал.    

– Да, да, надо, – заботливо отвечал Илья Иванович  и шел тотчас осмотреть крыльцо.    

– В самом деле, видишь ведь как, совсем  расшаталось, – говорил он, качая ногами крыльцо, как колыбель.    

– Да оно и тогда шаталось, как его сделали, –  заметил кто-то.    

– Так что ж, что шаталось? – отвечал  Обломов. – Да вот не развалилось же, даром что шестнадцать лет без  поправки стоит. Славно тогда сделал Лука!.. Вот был плотник, так плотник… умер  – царство ему небесное! Нынче избаловались: не сделают так.    

И он обращал глаза в другую сторону, а крыльцо, говорят,  шатается и до сих пор и все еще не развалилось.    

Видно, в самом деле славный был плотник этот Лука.    

Надо, впрочем, отдать хозяевам справедливость: иной раз в  беде или неудобстве они очень обеспокоятся, даже погорячатся и рассердятся.    

Как, дескать, можно запускать или оставлять то и другое?  Надо сейчас принять меры. И говорят только о том, как бы починить мостик, что  ли, через канаву или огородить в одном месте сад, чтоб скотина не портила деревьев,  потому что часть плетня в одном месте совсем лежала на земле.    

Илья Иванович простер свою заботливость даже до того, что  однажды, гуляя по саду, собственноручно приподнял, кряхтя и охая, плетень и  велел садовнику поставить поскорей две жерди: плетень благодаря этой  распорядительности Обломова простоял так все лето, и только зимой снегом  повалило его опять.    

Наконец даже дошло до того, что на мостик настлали три новые  доски, тотчас же, как только Антип свалился с него, с лошадью и с бочкой, в  канаву. Он еще не успел выздороветь от ушиба, а уж мостик отделан был заново.    

Коровы и козы тоже немного взяли после нового падения плетня  в саду: они съели только смородинные кусты да принялись обдирать десятую липу,  а до яблонь и не дошли, как последовало распоряжение врыть плетень как надо и  даже окопать канавкой.    

Досталось же и двум коровам и козе, пойманным на деле:  славно вздули бока!    

Снится еще Илье Ильичу большая темная гостиная в  родительском доме, с ясеневыми старинными креслами, вечно покрытыми чехлами, с  огромным, неуклюжим и жестким диваном, обитым полинялым голубым барканом в  пятнах, и одним большим кожаным креслом.    

Наступает длинный зимний вечер.    

Мать сидит на диване, поджав ноги под себя, и лениво вяжет  детский чулок, зевая и почесывая по временам спицей голову.    

Подле нее сидит Настасья Ивановна да Пелагея Игнатьевна и,  уткнув носы в работу, прилежно шьют что-нибудь к празднику для Илюши, или для  отца его, или для самих себя.    

Отец, заложив руки назад, ходит по комнате взад и вперед, в  совершенном удовольствии, или присядет в кресло и, посидев немного, начнет  опять ходить, внимательно прислушиваясь к звуку собственных шагов. Потом  понюхает табаку, высморкается и опять понюхает.    

В комнате тускло горит одна сальная свечка, и то это  допускалось только в зимние и осенние вечера. В летние месяцы все старались  ложиться и вставать без свечей, при дневном свете.    

Это частью делалось по привычке, частью из экономии. На  всякий предмет, который производился не дома, а приобретался покупкою,  обломовцы были до крайности скупы.    

Они с радушием заколют отличную индейку или дюжину цыплят к  приезду гостя, но лишней изюминки в кушанье не положат и побледнеют, как тот же  гость самовольно вздумает сам налить себе в рюмку вина.    

Впрочем, такого разврата там почти не случалось: это сделает  разве сорванец какой-нибудь, погибший в общем мнении человек; такого гостя и во  двор не пустят.    

Нет, не такие нравы были там: гость там прежде троекратного  потчеванья и не дотронется ни до чего. Он очень хорошо знает, что однократное  потчеванье чаще заключает в себе просьбу отказаться от предлагаемого блюда или  вина, нежели отведать его.    

Не для всякого зажгут и две свечи: свечка покупалась в  городе на деньги и береглась, как все покупные вещи, под ключом самой хозяйки.  Огарки бережно считались и прятались.    

Вообще там денег тратить не любили, и как ни необходима была  вещь, но деньги за нее выдавались всегда с великим соболезнованием, и то если  издержка была незначительна. Значительная же трата сопровождалась стонами,  воплями и бранью.    

Обломовцы соглашались лучше терпеть всякого рода неудобства,  даже привыкали не считать их неудобствами, чем тратить деньги.    

От этого и диван в гостиной давным-давно весь в пятнах, от  этого и кожаное кресло Ильи Иваныча только называется кожаным, а в самом-то  деле оно – не то мочальное, не то веревочное: кожи-то осталось только на спинке  один клочок, а остальная уж пять лет как развалилась в куски и слезла; оттого  же, может быть, и ворота все кривы и крыльцо шатается. Но заплатить за  что-нибудь, хоть самонужнейшее, вдруг двести, триста, пятьсот рублей казалось  им чуть не самоубийством.    

Услыхав.. что один из окрестных молодых помещиков ездил в  Москву и заплатил там за дюжину рубашек триста рублей, двадцать пять рублей за  сапоги и сорок рублей за жилет к свадьбе, старик Обломов перекрестился и сказал  с выражением ужаса, скороговоркой, что «этакого молодца надо посадить в  острог».    

Вообще они глухи были к политико-экономическим истинам о  необходимости быстрого и живого обращения капиталов, об усиленной  производительности и мене продуктов. Они в простоте души понимали и приводили в  исполнение единственное употребление капиталов – держать их в сундуке.    

На креслах в гостиной, в разных положениях, сидят и сопят  обитатели или обычные посетители дома.    

Между собеседниками по большей части царствует глубокое  молчание: все видятся ежедневно друг с другом; умственные сокровища взаимно  исчерпаны и изведаны, а новостей извне получается мало.    

Тихо; только раздаются шаги тяжелых, домашней работы сапог  Ильи Ивановича, еще стенные часы в футляре глухо постукивают маятником да  порванная время от времени рукой или зубами нитка у Пелагеи Игнатьевны или у  Настасьи Ивановны нарушает глубокую тишину.    

Так иногда пройдет полчаса, разве кто-нибудь зевнет вслух и  перекрестит рот, примолвив: «Господи помилуй!»    

За ним зевает сосед, потом следующий, медленно, как будто по  команде, отворяет рот, и так далее, заразительная игра воздуха в легких обойдет  всех, причем иного прошибет слеза.    

Или Илья Иванович пойдет к окну, взглянет туда в скажет с  некоторым удивлением: «Еще пять часов только, а уж как темно на дворе!»    

– Да, – ответит кто-нибудь, – об эту пору  всегда темно; длинные вечера наступают.    

А весной удивятся и обрадуются, что длинные дни наступают. А  спросите-ка, зачем им эти длинные дни, так они и сами не знают.    

И опять замолчат.    

А там кто-нибудь станет снимать со свечи и вдруг погасит –  все встрепенутся: «Нечаянный гость!» – скажет непременно кто-нибудь.    

Иногда на этом завяжется разговор.    

– Кто ж бы это гость? – скажет хозяйка. – Уж  не Настасья ли Фаддеевна? Ах, дай-то господи! Да нет; она ближе праздника не  будет. То-то бы радости! То-то бы обнялись да наплакались с ней вдвоем! И к  заутрене и к обедне бы вместе… Да куда мне за ней! Я даром что моложе, а не выстоять  мне столько!    

– А когда, бишь, она уехала от нас? – спросил Илья  Иванович. – Кажется, после ильина дня?    

– Что ты, Илья Иваныч! Всегда перепутаешь! Она и семика  не дождалась, – поправила жена.    

– Она, кажется, в петровки здесь была, – возражает  Илья Иванович.    

– Ты всегда так! – с упреком скажет жена. –  Споришь, только срамишься…    

– Ну, как же не была в петровки? Еще тогда все пироги с  грибами пекли: она любит…    

– Так это Марья Онисимовна: она любит пироги с грибами  – как это не помнишь! Да и Марья Онисимовна не до ильина дня, а до Прохора и  Никанора гостила.    

Они вели счет времени по праздникам, по временам года, по  разным семейным и домашним случаям, не ссылаясь никогда ни на месяцы, ни на  числа. Может быть, это происходило частью и оттого, что, кроме самого Обломова,  прочие все путали и названия месяцев и порядок чисел.