1 2 3 4 
– Они  наполнены чем-нибудь?    

– Да,  наполнены кумысом. Это, в сущности, хорошо, кумыс обновит нашу провизию.    

Кумыс –  это особое питье, приготовляемое из молока кобылицы или верблюдицы, питье,  подкрепляющее организм, даже немного опьяняющее, и Николай мог только  поздравить себя с подобною находкой.    

– Отложи  один бурдюк в сторону, – сказал ему Михаил, – а из остальных вылей  вон кумыс.    

– Сейчас,  батюшка.    

– Вот  что поможет нам переправиться через Енисей.    

– А  плот?    

– Плотом  будет бричка. Она достаточно легка, чтобы держаться на воде. К тому же мы  подвяжем под нее и под лошадь эти бурдюки.    

– Хорошая  выдумка! – воскликнул Николай. – С Божьей помощью мы переправимся на  тот берег… может быть, нас отнесет немножко в сторону, ведь течение здесь  страшно быстро!    

– Что  ж из этого? – отвечал Михаил. – Только бы переправиться, а там уж мы  сумеем найти дорогу в Иркутск.    

– Итак,  за работу! – сказал Николай, начиная опорожнивать бурдюки и переносить их  в кибитку.    

– Ты  не боишься, Надя? – спросил Михаил.    

– Нисколько,  брат, – отвечала молодая девушка.    

– А  ты, дружище?    

– Я?! –  воскликнул Николай. – Напротив, я радуюсь, что наконец-то осуществляется  моя мечта: плыть в бричке!    

Берег в  этом месте был довольно отлогий и потому удобный для спуска телеги. Лошадь  вошла в воду, и вскоре аппарат и его двигатель уже плыли по поверхности реки.  Что же касается до Серко, то он смело бросился вплавь.    

Путешественники  ехали, стоя в телеге и предварительно разувшись, но, благодаря бурдюкам, эта  предосторожность оказалась совсем лишней, так как вода не доходила им даже до щиколоток.  Михаил Строгов держал в руках вожжи и сообразно с указаниями Николая правил лошадью,  стараясь всячески щадить ее силы, чтобы животное в борьбе с течением не  надорвалось. Пока бричка плыла по течению, все шло хорошо, и через несколько  минут набережная Красноярска уже осталась позади них. Но вот их понесло все  более и более на север. Если бы течение было правильно, то переправа через  Енисей, даже и на таком примитивном аппарате, совершилась бы без особых  трудностей. Но к несчастью, на реке было много водоворотов, и вскоре, несмотря на  все усилия Михаила Строгова направить кибитку помимо них, ее понесло как раз на  них. Тогда наступила серьезная опасность. Кибитку стало крутить на одном месте  с неимоверной быстротой. Она все более и более накренялась на сторону, и вода  грозила залить ее. Лошадь, выбившись из сил, совсем задыхалась. Серко из  чувства самосохранения уцепился за край брички.    

Михаил  Строгов понял, что происходило кругом. Он чувствовал, что их кружит, вертит и  тянет все глубже и глубже в бурлящий омут, откуда выйти нет возможности. Но он  молчал. О, как желал бы он видеть воочию эту грозящую им опасность! Тогда он  лучше сумел бы избежать ее! Увы! Он был слеп! Надя тоже молчала. Ухватившись  обеими руками за край кибитки, она думала только о том, как бы сохранить  равновесие и не упасть в воду. Что же касается Николая, то трудно было сразу  определить его настроение. Понимал ли он всю важность их теперешнего положения  или нет? Была ли это простая флегматичность с его стороны, или он хотел  показать свое презрение к опасности? Была ли это храбрость или только  равнодушие?    

Итак,  кибитка вертелась в водовороте, а лошадь выбивалась из сил, как вдруг Михаил  Строгов, сняв с себя верхнее платье, бросился в воду, схватил лошадь под уздцы  и изо всей силы дернул ее в сторону. Лошадь вынырнула из заколдованного круга,  и кибитка, подхваченная быстрым течением, понеслась еще быстрее.    

– Ура! –  закричал Николай.    

Прошло  два часа, как они отъехали от маленькой пристани в Красноярске. Кибитка переплыла  уже через главный рукав реки и приближалась теперь к берегу небольшого  островка, лежавшего в шести верстах от места их отправления. Лошадь вытащила  кибитку на землю, и храброму животному был дан целый час отдыха. Затем,  переехав через остров, они снова въехали в воду. На этот раз переправа  совершилась гораздо легче. В этом втором рукаве водоворотов совсем не было, но  зато течение было так быстро, что их отнесло еще на пять верст в сторону. В  общем, они уклонились от прямого пути на целых одиннадцать верст! Эти громадные  сибирские реки, через которые еще не построено никаких мостов, составляют  серьезное препятствие для путей сообщения. Все они более или менее были  роковыми для Михаила Строгова! На Иртыше паром, на котором переправлялся он с  Надей, был атакован татарами. На Оби под ними убили лошадь и он спасся только  каким-то чудом от преследовавших его кавалеристов. В сущности, переправа через  Енисей могла считаться всех менее несчастной.    

 ГЛАВА VIII. ЗАЯЦ,  ПЕРЕБЕГАЮЩИЙ ДОРОГУ    

     

Наконец-то  Михаил Строгов мог успокоиться! Дорога в Иркутск была свободна. Он опередил  татар, задержанных в Томске, и когда те явятся в Красноярск, то найдут пустой,  брошенный город. Через Енисей переправы никакой. Покуда они построят мост или  паром, пройдет несколько дней, а они, верно, и не ожидают, что в Красноярске  готовится для них новая задержка!    

Первый  раз со времени своей несчастной встречи с Иваном Огаревым в Омске царский курьер  мог вздохнуть свободно. У него явилась надежда, что теперь до самого Иркутска  уже ничто не помешает осуществлению его тайной цели.    

Выехав  на прямую дорогу, длинной лентой пропадавшей в степи, кибитка пустилась снова в  путь. Дорога была недурна, собственно, эта часть пути между Красноярском и  Иркутском считается даже самым лучшим местом на всем расстоянии. Она была не  так тряска, не так колеиста, тени было достаточно, иногда на целые сотни верст  по бокам ее тянулись сосновые и кедровые леса. Необъятная степь, где круговая  линия земли сливается на горизонте с небом, уже кончилась. Но и эта богатая  страна была пустынна. Деревни, села, города – все, казалось, вымерло.    

Наступал  сентябрь; дни становились короче. Хотя эта часть Сибири и лежит ниже пятьдесят  пятой параллели, той самой, на которой стоят Эдинбург и Копенгаген, но осень  там отличается своей непродолжительностью. Случается даже, что вслед за летом  непосредственно наступает зима. Эти ранние зимы поражают своей суровостью:  бывают такие сильные морозы, что ртуть в термометре падает до точки замерзания  (около 42° ниже нуля). Мороз в 20° ниже нуля считается сносной температурой.    

Итак,  погода благоприятствовала нашим путешественникам, не дождливая и не бурная,  жара умеренная, ночи холодные. Надя и Михаил Строгов чувствовали себя довольно  хорошо. С тех пор как они покинули Томск, силы их восстановились и утомление  совсем прошло. Что же касается до Николая Пигасова, то он никогда еще, кажется,  не чувствовал себя так хорошо, как в эти дни. Это путешествие было для него  настоящей прогулкой, приятным развлечением, и он от души наслаждался свободой,  выпавшей на долю его «чиновника без места».    

– Положительно, –  говорил он, – это гораздо лучше, чем двенадцать часов в сутки сидеть  согнувшись на своем стуле и возиться с аппаратом!    

Между  тем Михаилу Строгову удалось сделать так, что их добродушный возница стал подгонять  свою лошадь, и они ехали теперь быстрее. Он рассказал Николаю, что они с Надей  догоняют своего отца, сосланного в Иркутск, и страшно спешат туда приехать.  Николай боялся надорвать свою лошадь, справедливо рассуждая, что другой лошади  им не найти, и потому берег ее. Но с частыми роздыхами, например, через каждые  пятнадцать верст, она могла совершенно свободно пробежать верст шестьдесят в  сутки. Лошадь была сильная и здоровая и по самой породе своей способная  переносить продолжительную усталость. В сочном корме недостатку для нее не было  – по обеим сторонам дороги росла густая и высокая трава.    

Николай  вполне понял нетерпение своих спутников. Положение молодых людей, собиравшихся  разделить изгнание своего отца, чрезвычайно тронуло его, и он с улыбкой говорил  Наде:    

– Милосердный  Боже! Вот обрадуется-то ваш батюшка, когда увидит вас! Вот будет целовать да  обнимать! Если я поеду с вами до Иркутска (а теперь мне кажется это очень  возможным), вы мне позволите присутствовать при вашей встрече? Ведь да, не  правда ли? – И тут же, ударяя себя по лбу, он прибавлял: – Но воображаю  себе, как страшно будет он огорчен, когда увидит, что его старший сын слепой!  Ах, как все на этом свете перемешано между собой! Где радость, там и горе!    

Результатом  всех этих разговоров было то, что они ехали теперь скорее и, по расчету Михаила  Строгова, делали от десяти до двенадцати верст в час.    

Михаил  Строгов имел полное право надеяться, что через восемь, самое большое десять  дней, он увидит великого князя. Когда они выезжали из Бирюзинска, перед ними,  шагах в тридцати от кибитки, пробежал заяц через дорогу.    

– Ах! –  воскликнул Николай.    

– Что  с тобой, милый друг? – с участием спросил его Строгов.    

– Ты  не видел? – спросил Николай, и лицо его потемнело. – Ах да, ведь я  опять забыл, что ты не можешь видеть. Ну, счастье твое, батюшка, что ты не  видел!    

– Но  и я тоже ничего не видела, – сказала Надя.    

– Тем  лучше!.. Тем лучше!.. Но я… я видел!..    

– Что  же это было? – спросил Михаил.    

– Заяц  перебежал нам дорогу, – с ужасом отвечал Николай.    

В России  существует народное поверье, что если заяц перебежит путешественнику дорогу, то  это значит, что в близком будущем его ожидает какое-нибудь несчастье. Николай,  суеверный, как и большинство русских малообразованных людей, остановил лошадь.  Михаил Строгов понял его смущение, хотя и не разделял с ним его страхов, и стал  его успокаивать.    

– Нечего  бояться, дружище, – сказал он ему.    

– Для  тебя да для нее нечего бояться, батюшка, я знаю, я боюсь за себя! Это  судьба, – прибавил он немного погодя и пустил лошадь рысью.    

Между  тем, вопреки дурному предсказанию, этот день прошел без всяких приключений. На  следующий день, 6 сентября, в полдень, кибитка остановилась в местечке  Алсачевске, таком же пустынном, как и все, соседние с ним, окрестности. Там, на  крыльце одного из домов, Надя нашла два ножика с твердыми лезвиями, какие носят  обыкновенно сибирские охотники. Один она отдала Михаилу, другой – спрятала  себе. До Нижнеудинска оставалось не более семидесяти пяти верст. В эти два дня  обычно веселое настроение духа совершенно покинуло Николая. Трудно поверить, какое  сильное впечатление произвела на него эта дурная примета. Он, до сих пор не  могший и минуты посидеть молча, теперь впадал в какое-то мрачно-безмолвное,  длившееся целыми часами настроение.    

Надя и  Михаил чувствовали, что возница их не жалеет больше своей лошади и что он сам теперь  торопится приехать в Иркутск. Несмотря на полную покорность судьбе, он верил  все-таки, что в стенах Иркутска его ожидает безопасность. Между тем многие  замечания, сделанные им и проверенные Надей и Михаилом, позволяли думать, что  не все еще испытания кончены для них. Действительно, если дорога после  Красноярска не носила на себе никаких следов неприятеля, то зато теперь леса  были выжжены, луга и поля вытравлены, дома частью сожжены, частью разрушены, в  стенах зияли пробитые пулями дыры. За тридцать верст до Нижнеудинска следы разрушения  были до такой степени еще свежи, что присутствие поблизости неприятеля уже не  могло быть более отрицаемо; приписать же это разрушение кому-либо, кроме татар,  было невозможно.    

Легко  понять, как все это беспокоило Михаила. Он уже не сомневался, что по этой самой  дороге только что перед ними прошел какой-то татарский отряд. Но что это был за  отряд? Солдаты эмира? Нет, они бы не могли опередить наших беглецов, не будучи  ими замечены. Но тогда кто же были эти новые завоеватели и какими окольными  путями в степи достигли они большой иркутской дороги? С какими еще новыми  врагами придется столкнуться царскому курьеру? Не желая тревожить Надю и  Николая, Михаил Строгов ничего не сообщил им о своих опасениях. К тому же между  ними решено было заранее не сворачивать с большой дороги до тех пор, пока не  явится к тому какое-нибудь серьезное препятствие. Тогда он будет знать, что  делать и как поступить.    

На  следующий день наши путешественники на каждом шагу встречали все новые и новые  следы, свидетельствовавшие о недавнем прохождении по этой дороге значительного  отряда конных и пеших солдат. На горизонте показался дым. Кибитка ехала тихо, с  осторожностью. Некоторые встречные села и деревни еще горели; очевидно, что  пожар там начался не более как за сутки.    

Наконец  8 сентября кибитка вдруг остановилась. Лошадь не хотела идти дальше. Серко  жалобно завыл.    

– Что  там такое? – спросил Михаил Строгов.    

– Труп! –  отвечал Николай, выскакивая из кибитки.    

Это был  труп мужика, страшно изувеченный и уже застывший. Николай набожно перекрестился.  С помощью Михаила он перенес этот труп подальше от дороги. Ему хотелось отдать  несчастному последний христианский долг и поглубже зарыть его в землю, чтобы  коршуны или хищные звери не растерзали его бренные останки, но Михаил Строгов  помешал ему.    

– Едем  дальше, едем! – вскричал он. – Нам нельзя запаздывать ни на час!    

И  кибитка поехала дальше. В самом деле, если бы Николай пожелал отдавать  последний долг всем, попадавшимся им теперь на большой дороге, мертвецам, то у  него не хватило бы ни сил на это, ни времени. Чем ближе подъезжали они к  Нижнеудинску, тем больше трупов попадалось им навстречу – убитые валялись по  земле целыми десятками. А между тем сворачивать с дороги без крайней на то  необходимости наши путешественники не решались и продолжали ехать все вперед,  встречая с каждой новой деревней новые опустошения и новые развалины. В этот  день, около четырех часов вечера, Николай указал своим спутникам на высокие  колокольни церквей Нижнеудинска, виднеющиеся на горизонте и окутанные густыми  темными облаками, но то не были обыкновенные облака. Николай с Надей  внимательно смотрели в открывавшуюся перед их глазами темнеющую даль и сообщали  о своих наблюдениях Михаилу. Надо было решить, что делать. Если Нижнеудинск был  тоже покинут жителями, то они могли спокойно проехать через него, если же он  был занят татарами, то надо было объехать его.    

– Поедем  осторожно вперед, – сказал Михаил Строгов, – но только вперед!    

Они  проехали еще одну версту.    

– Это  не облака, это дым! – вскричала Надя. – Брат, Нижнеудинск горит!    

Действительно,  это был пожар. Сквозь черные клубы дыма вырывались огненные языки. Дым  становился все гуще и гуще и черным столбом поднимался к небу. Но нигде ни  одного спасающегося от пожара человека. Наверное, поджигатели нашли город  пустым и зажгли его. Но были ли это татары? Были ли русские, действовавшие так  по приказу великого князя? Было ли это желание самого государя, чтобы нигде,  начиная от Красноярска до Иркутска, ни одно селение, ни один город не могли бы  служить местом отдыха для солдат эмира? И наконец, что было делать нашим  беглецам: остановиться или ехать дальше? Они колебались. Однако, взвесив обстоятельно  все «за» и «против», Михаил Строгов решил, что, как ни утомительна будет езда через  степь, необходимо свернуть с большой дороги, иначе они могут вторично попасть в  руки татар. Но только что сообщил он свое решение Николаю, как справа от них  раздался выстрел. Просвистела пуля, и лошадь с пробитой навылет головой упала  мертвая. В ту же минуту человек двенадцать кавалеристов выскочили на дорогу и  окружили кибитку. Михаил Строгов, Надя и Николай не успели и опомниться, как их  взяли в плен и потащили в город. Однако, несмотря на неожиданность такого  скорого нападения, Михаил Строгов не потерял присутствия духа. Будучи слепым,  он не мог и думать о сопротивлении. Да если бы глаза его даже и видели, то все  равно он не решился бы вступить с ними в битву: это значило идти на верную  смерть. Но если он не видел ничего, то зато слышал и понимал их разговор.    

Вот в  общих чертах что узнал Михаил Строгов из обрывков долетавшего до него разговора.  Это были татары, шедшие впереди армии завоевателей, но они не находились под  прямым начальством эмира бухарского, задержанного сзади при переправе через  Енисей, а составляли часть третьей колонны, состоящей преимущественно из татар  кокандского и кундузского ханств, с которыми армия Феофара должна была сойтись  под Иркутском.    

Итак,  Михаил Строгов узнал две важные новости: во-первых, появление под Иркутском  третьей колонны татар, во-вторых, соединение ее в недалеком будущем с солдатами  эмира и Ивана Огарева. Вопрос о покорении и разрушении Иркутска был, таким  образом, только вопросом времени. Легко понять, какие мысли теснили теперь  голову Михаила! Кто удивится после этого, что надежда и смелость покинули его,  наконец? А между тем ничего подобного не случилось, и губы его по-прежнему  шептали:    

– Я  дойду!    

Полчаса  спустя после нападения татарских кавалеристов Михаил Строгов, Николай и Надя  въезжали в Нижнеудинск. Верная собака следовала за ними издалека. Город был  весь в пламени, и потому татары не останавливались там. Пленников посадили на  лошадей и повлекли за собой. Николай, по обыкновению, был сдержанно молчалив,  Надя и на этот раз не утратила своей веры в Михаила, а Михаил, спокойный и хладнокровный  на вид, только и думал о том, как бы найти случай снова бежать.    

Татары  сейчас же заметили, что один из пленников был слеп, и не замедлили сделать себе  из него игрушку. Ехали быстро. Лошадь Михаила, не управляемая никем, бежала  наугад, часто отклонялась в сторону, спотыкалась, наталкивалась на деревья и  вообще производила беспорядок. Солдаты бранились, били лошадь и бедного  всадника и позволяли себе всякие грубости с ним. Сердце молодой девушки  обливалось кровью. Николай оскорблялся в душе, но что могли они сделать? Они не  умели говорить по-татарски, и их заступничество не повело бы ни к чему.  Татарам, казалось, и этого было мало. Кому-то пришла в голову мысль, что  русский, может быть, и видит, да только представляется слепым, и вот, чтоб  испытать Михаила Строгова, отыскали слепую лошадь. Это случилось между селами  Татанским и Чибарлинским, шестьдесят верст за Нижнеудинском. Михаила пересадили  на слепую лошадь и, в насмешку над ним, дали в руки повода. Затем ударами  хлыста, швырянием камней, дикими криками татары пустили лошадь в галоп.  Несчастное животное то кидалось в сторону от дороги, то наталкивалось на дерево,  то спотыкалось о камень и падало на землю. Михаил Строгов не сопротивлялся и не  жаловался. Если его лошадь падала, он ждал, когда ее поднимут. Ее поднимали, и  жестокая игра снова продолжалась. Николай не мог долее сдерживать себя. Он  поехал на помощь Михаилу, но его схватили и стали крепко держать. Игра эта, к  великому удовольствию татар, продолжалась бы еще долго, если бы не случилось  более важное обстоятельство. 10 сентября лошадь Михаила вдруг взбесилась,  свернула с дороги и понесла прямо в овраг. Николай хотел вырваться и поскакать  на помощь, но его опять удержали. Лошадь, не сдерживаемая никем, полетела  вместе с всадником в овраг, глубиной в тридцать или сорок футов. Надя и Николай  вскрикнули от ужаса. Им представилось, что Михаил убился при падении. Когда  солдаты вытащили его, то оказалось, что Михаил, успевший выпрыгнуть из седла,  остался жив и невредим, а бедное животное переломало себе и ноги и спину. Его  бросили умирать, не пристрелив даже из жалости, а Михаила Строгова привязали к  седлу и заставили идти пешком. И опять ни одной жалобы, ни одного жеста  сопротивления! Он шел так скоро, что даже не чувствовал связывавшей его с  седлом веревки. Это был все тот же «железный человек», о котором генерал Кисов  говорил государю.    

На  следующий день, 11 сентября, татарский отряд пришел в село Чибарлинское. И вот  тут-то произошел случай, имевший очень важные последствия. Наступила ночь.  Татары сделали привал и все перепились. До сих пор каким-то чудом солдаты не  обращали никакого внимания на Надю, но теперь один из них оскорбил ее. Михаил  Строгов не мог видеть ни оскорбления, ни оскорбителя, но за него видел Николай.  Тогда без дальних размышлений, действуя безотчетно, Николай подошел к солдату  и, прежде чем тот сообразил, в чем дело, вытащил у него из седла пистолет и выстрелил  в него в упор.    

На шум  выстрела прибежал командовавший отрядом офицер. Солдаты чуть было не задушили  несчастного Николая, но офицер приказал им разойтись. Его связали, бросили  поперек лошади, и отряд ускакал.    

Веревка,  которой был привязан к седлу Михаил Строгов, на его счастье оборвалась, и пьяный  солдат, сидевший на этой лошади, ничего не заметил.    

Михаил  Строгов и Надя остались одни на дороге.    

 ГЛАВА IX. В СТЕПИ    

     

Итак,  Михаил Строгов и Надя снова были свободны, так же как и в тот раз, когда ехали  из Перми на Иртыш. Но как изменились условия их путешествия! Тогда удобный  тарантас, частая перемена лошадей, прекрасно содержимая почтовая станция – все  как нельзя более благоприятствовало их поездке. Теперь же им приходилось идти  пешком, без всяких средств, при полной невозможности найти хоть какой-либо  способ передвижения, не зная, как удовлетворить малейшим потребностям жизни, а  впереди оставалось еще целых четыреста верст! Друга, случайно посланного им  судьбой, они потеряли при самых ужасных обстоятельствах. Михаил Строгов  бросился на землю. Надя, стоя около него, ждала только его слова, чтобы идти  вперед. Было десять часов вечера. Три с половиною часа тому назад солнце  скрылось за горизонтом. Кругом ни одного дома, ни одной хижины. Последние  татарские всадники терялись вдали. Михаил Строгов и Надя были совершенно одни.    

– Что  они с ним сделают? – вскричала молодая девушка. – Бедный Николай!  Наша встреча была для него роковой!    

Михаил  Строгов не отвечал ничего.    

– Михаил, –  начала Надя, – ты не знаешь, что он защищал тебя, когда татары тебя  мучили, что он рисковал своей жизнью ради меня?    

Михаил  Строгов продолжал молчать. Он сидел неподвижно, подперев голову руками, и  думал. О чем он думал? Слышал ли он, что говорила ему Надя?    

Да, он  слышал ее, потому что, когда молодая девушка спросила, куда она должна вести  его, он отвечал:    

– В  Иркутск!    

– Большой  дорогой?    

– Да,  Надя.    

Михаил  Строгов оставался верен своей клятве. Идти большой дорогой, значило идти самым  кратким и скорым путем. Если авангард Феофар-Хана нагонит их, они всегда успеют  свернуть в сторону. Надя взяла за руку Михаила, и они отправились.    

Молодые  люди изнемогали от голода. К счастью, Наде удалось отыскать в одном уцелевшем  от пожара домике небольшой запас сушеной говядины и сухарей. Она взяла с собой  все, что только могла унести. Теперь им должно было хватить пищи надолго, что  же касается воды, то в этой местности, испещренной тысячью маленьких притоков  Ангары, не могло быть недостатка и в ней.    

Они  продолжали свой путь. Михаил Строгов шел твердым, уверенным шагом, замедляя его  лишь для своей молоденькой спутницы. Надя, не желая отставать, пересиливала  себя и шла рядом с ним. К счастью, Михаил не мог видеть ее усталости. Но он  чувствовал, что она выбивается из сил.    

– Ты  не в силах идти, бедняжка, – говорил он иногда.    

– Неправда, –  отвечала она.    

– Когда  ты не сможешь идти дальше, я понесу тебя на руках, Надя.    

– Хорошо,  Михаил.    

В этот  день им пришлось переходить через маленькую речку Оку, но речка была так мелка,  что переправа совершилась без всяких затруднений. Небо было облачно, холод  довольно сносный. Во всяком случае, можно было надеяться, что дождливая погода  еще не скоро установится. Дождь шел уже несколько раз, но всякий раз  продолжался недолго. Они шли все по-прежнему, рука об руку, говорили мало. Надя  поминутно оглядывалась во все стороны. Два раза в день они позволяли себе  сделать небольшую остановку; ночью они отдыхали шесть часов. Надя опять нашла немного  сушеной баранины – кушанья, настолько распространенного и обыкновенного в  Сибири, что фунт этого мяса стоит всего две с половиной копейки. Но, вопреки  тайному желанию Михаила Строгова, они не встретили на дороге ни одного домашнего  животного. Лошади, верблюды – все было или перебито, или уведено. Итак, им  приходилось идти пешком через эту бесконечную степь. Повсюду виднелись  печальные следы направлявшегося в Иркутск татарского войска. Тут лежала убитая  лошадь, там сломанная телега, по дороге то и дело попадались трупы несчастливых  сибиряков. В особенности их было много при входе в села и деревни. Надя,  превозмогая страх и отвращение, наклонялась и разглядывала каждый из них!.. В  сущности, опасность была не впереди, а сзади. Авангард главной армии эмира,  предводительствуемый Иваном Огаревым, мог нагнать их с минуты на минуту. Барки,  отправленные с низовьев Енисея, должны были давно приплыть к Красноярску, и  переправа войск эмира через реку должна была совершиться без всякой задержки. А  там дорога была уже свободна. На каждом привале Надя взбиралась на какое-нибудь  возвышение и оттуда смотрела на запад, но пока еще ни одно облачко пыли не  возвестило им о приближении татарской конницы. Затем они опять шли, и, если Михаил  Строгов чувствовал, что ему приходится тащить за собой бедную девушку, он  замедлял шаги. Они разговаривали мало, только о Николае. Надя со слезами  вспоминала, чем был для них этот человек. Михаил хорошо знал, что несчастный не  мог избежать смертной казни, но он старался успокоить и утешить Надю. Однажды  он сказал ей:    

– Ты  никогда не говоришь со мной о моей матери, Надя.    

Его  мать! Надя не хотела говорить о ней. Зачем растравлять его сердечную рану?  Разве старая сибирячка не умерла? Разве сын ее не отдал ей последний поцелуй,  когда труп ее лежал там, на площади в Томске?    

– Расскажи  мне о ней, Надя, – просил между тем Михаил, – расскажи, ты доставишь  мне большую радость.    

И тогда  Надя исполнила его желание. Она рассказала ему все, что произошло между ней и  Марфой со времени их встречи в Омске, где они свиделись в первый раз. Она  рассказала ему, как какое-то непонятное чувство внушило ей подойти к старой  пленнице, несмотря на то что она ее совсем не знала, как она старалась  заботиться о ней, как та ее ободряла и утешала. В то время Михаил Строгов был  для нее еще Николаем Корпановым.    

– Им  я и должен был всегда оставаться! – проговорил Михаил, и лицо его  омрачилось. – Я преступил клятву, Надя, – прибавил он затем, – я  клялся, что не увижу свою мать!    

– Но  ты и не искал с ней встречи, Михаил, – отвечала Надя. – Вас столкнула  одна случайность!    

– Я  клялся, что бы ни случилось, никогда не выдавать себя!    

– Михаил,  Михаил! Разве ты мог сдержать себя при виде кнута, угрожавшего Марфе Строговой?  Такой клятвы не существует, которая бы запрещала сыну защищать свою мать!    

– Я  преступил свою клятву, Надя, – повторил Михаил. – Да простит мне  Господь Бог этот грех!    

– Михаил, –  сказала молодая девушка, – я хочу предложить тебе один вопрос. Если ты  находишь, что я не имею права об этом спрашивать – не отвечай. От тебя мне  ничего не обидно услышать.    

– Спрашивай,  Надя.    

– Почему  теперь, когда у тебя отняли письмо государя, ты так спешишь прийти в Иркутск?    

Михаил  Строгов сжал еще крепче руку своей спутницы, но ничего не ответил.    

– Выйдя  из Москвы, ты знал о содержании письма? – снова спросила Надя.    

– Нет,  не знал.    

– Так  неужели, Михаил, ты идешь в Иркутск только для того, чтобы проводить меня к моему  отцу?    

– Нет,  Надя, – серьезно отвечал он. – Я бы тебя обманул, если бы сказал, что  это так. Я иду туда, куда повелевает мне идти мой долг! Что же касается до  того, чтобы провожать тебя в Иркутск, то, мне кажется, теперь ты ведешь меня  туда, а не я тебя. Разве не твои глаза указывают мне дорогу, не твоя рука  руководит мною? Разве ты не сторицею заплатила мне за мои прежние услуги тебе?  Я не знаю, смилуется ли над нами когда-нибудь судьба, но если настанет такой  день, когда ты поблагодаришь меня за то, что я проводил тебя к твоему отцу, то  я поблагодарю тебя за то, что ты довела меня до Иркутска!    

– Бедный  Михаил, – отвечала Надя, растроганная его словами. – Не говори так! Я  совсем не об этом тебя спрашивала. Михаил, скажи мне, почему теперь ты так  торопишься прийти в Иркутск.    

– Потому  что я непременно должен прийти туда раньше Ивана Огарева!    

– отвечал  Михаил.    

– Даже  теперь?    

– Даже  теперь. И я там буду!    

И когда  он произносил эти последние слова, то не одна только ненависть к негодяю руководила  им. Но Надя поняла, что ее спутник не все сказал ей и что он не может сказать  ей всего.    

Три дня  спустя, а именно 15 сентября, молодые люди пришли в село Куитунское, отстоявшее  в семидесяти верстах от села Тулуновского. Молодая девушка шла с большим  трудом. Она еле держалась на ногах, но все-таки превозмогала себя и из  последних сил боролась с усталостью.    

«Он не  может видеть меня, и я буду идти до тех пор, пока упаду», – думала она.    

К тому  же со времени их последней встречи с татарами путешествие их совершалось довольно  благополучно. Одна только усталость мучила их. Так прошло еще три дня.  По-видимому, третья неприятельская колонна очень быстро подвигалась на восток.  Это видно было по оставшимся после них развалинам, по остывшему пеплу пожарищ,  по разлагающимся трупам, разбросанным по дороге. На западе же все было  по-прежнему тихо. Авангард эмира так и не показывался. Михаил не мог объяснить  себе ничем подобной задержки с их стороны и приходил к заключению самых  невероятных предположений по поводу этого. Уж не русские ли войска, собравшись  в достаточном количестве, встретились с татарами под Томском или Красноярском?  Тогда третья колонна, отделившаяся от двух других, рисковала быть совершенно  отрезанной? Если это так, то великому князю легко будет отстоять Иркутск и  предупредить нападение.    

Михаил  позволял себе иногда мечтать подобным образом, но скоро он понимал, насколько  неосуществимы были эти мечтания, и тогда рассчитывал только на одного себя, как  будто судьба великого князя заключалась только в его руках!    

Шестьдесят  верст отделяют Куитунское от Кимилтейского, небольшого поселка, построенного  недалеко от Динки, притока Ангары. Михаил Строгов боялся, как бы эта река не  явилась новым для них препятствием. О барках или лодках не могло быть и речи, а  он помнил, что когда-то в более счастливые времена, когда ему пришлось  переправляться через нее, то переправа вброд была опасна. До Кимилтейского  оставалось, по крайней мере, три дня ходьбы. Надя еле тащилась. Как ни сильна  была ее нравственная энергия, физические силы заметно покидали ее. Михаил  Строгов слишком хорошо знал об этом! Если бы он не был слеп, то Надя, наверное,  сказала бы ему: «Ступай один, Михаил, оставь меня в какой-нибудь избушке! Иди в  Иркутск! Постарайся увидеться с моим отцом! Скажи ему, где я! Скажи, что я жду  его, вы оба сумеете отыскать меня. Иди, я ничего не боюсь! Я спрячусь от татар!  Я сберегу себя для него и для тебя! Иди же, Михаил, я не могу идти дальше!.. »    

Несколько  раз Надя останавливалась. Тогда Михаил брал ее на руки и шел еще быстрее. Он  был неутомим. 18 сентября в десять часов вечера они пришли наконец в  Кимилтейское. Взойдя на пригорок, Надя увидела на горизонте небольшую темную  полоску. То была Динка. Бледные, вспыхивающие по временам зарницы, слабо  освещали им путь. Надя повела своего товарища через село. Пепел от пожарища уже  совсем остыл. Прошло, по крайней мере, пять или шесть дней с тех пор, как здесь  в последний раз проходили татары. Дойдя до крайних изб села, Надя в изнеможении  упала на каменную скамейку.    

– Ты  хочешь отдохнуть? – спросил Михаил.    

– Уже  ночь наступила, – отвечала Надя. – Разве ты не устал?    

– Я  бы хотел переправиться через Динку, – отвечал Михаил. – Я был бы  спокойнее тогда. Но ты не в состоянии даже двинуться с места, бедняжка!    

– Пойдем,  Михаил! – отвечала Надя, вставая и увлекая его за собой.    

Вдруг  Михаил и Надя остановились. По степи совершенно ясно разнесся собачий лай.    

– Ты  слышишь? – спросила Надя.    

Затем  вслед за лаем послышался жалобный крик, крик отчаяния, как бы последний стон  умирающего человека.    

– Николай!  Николай! – закричала молодая девушка.    

Предчувствие  чего-то зловещего сжало ей сердце.    

Михаил  Строгов прислушался.    

– Идем,  Михаил, идем, – говорила Надя.    

И она,  будучи не в силах за час перед этим двигаться, вдруг, под влиянием возбуждения,  обрела силы и энергию.    

– Мы  свернули с дороги? – спросил Михаил, чувствуя под ногами не пыль, а  скошенную траву.    

– Да…  так надо! – отвечала Надя. – Это оттуда, справа, донесся к нам крик!    

Через  несколько минут они были в полуверсте от реки. Снова послышался лай собаки, на  этот раз ближе, хотя и слабее. Надя остановилась.    

– Да, –  сказал Михаил, – это лает Серко! Он побежал за своим хозяином!    

– Николай! –  закричала молодая девушка.    

Ответа  не было. Только несколько хищных птиц, испуганные ее криком, поднялись и  скрылись в облаках.    

Михаил  лег и приложил ухо к земле. Надя старалась всмотреться в темную даль, но ничего  не видела. А между тем, человеческий крик опять повторился. На этот раз слышно  было ясно, как кто-то жалобным голосом позвал: «Михаил». Вдруг выскочила собака  вся в крови и бросилась прямо к Наде. Это был Серко. Значит, Николай был  где-нибудь тут, недалеко от них! Он один мог назвать Михаила по имени! Но где  же он? У Нади не хватило даже духу еще раз позвать его. Но вот Серко снова  залаял и как бешеный бросился на громадную птицу, спустившуюся в эту минуту на  землю. Это был ястреб. Когда Серко наскочил на него, он быстро поднялся на воздух  и, также быстро спустившись, ударил своим острым клювом собаку в голову. Та  снова бросилась на птицу. Между ними завязалась глухая борьба, но вот ястреб  еще раз клюнул собаку в голову, и на этот раз бедный Серко упал замертво. В ту  же минуту Надя вскрикнула от ужаса.    

– Здесь…  здесь… – прошептала она.    

Из земли  торчала голова! В темноте она чуть не наступила на нее ногой! Надя бросилась  перед этой головой на колени. Николай, зарытый в землю по горло, по зверскому  обычаю татар, был брошен в степи… Ему предстояло или умереть с голода или быть  растерзанным волками или хищными птицами! Ужасная казнь! Несчастная жертва,  заживо погребенная…    

Михаил  Строгов вынул нож и стал разрыхлять им землю вокруг несчастного, чтобы освободить  его. Николай медленно открыл глаза. Он узнал Михаила и Надю.    

– Прощайте,  друзья мои, – прошептал он. – Я рад, что свиделся с вами! Помолитесь  за меня!.. – Это были его последние слова.    

Михаил  продолжал рыть землю и наконец вытащил тело бедного страдальца. Он прислушался  к его дыханию. Сердце уже не билось.    

В эту  минуту по дороге, на расстоянии какой-нибудь полуверсты, от них раздался шум.    

– Надя,  Надя, – тихо позвал ее Михаил.    

Надя,  молившаяся на коленях около тела покойного, встала и подошла к нему.    

– Поди  посмотри! – сказал он.    

– Татары! –  прошептала она.    

Действительно,  это был авангард эмира, быстро ехавший по Иркутской дороге!    

– Они  не помешают мне похоронить его, – сказал Михаил и продолжал свою работу.    

Тело  Николая со сложенными на груди руками было скоро опущено в свежую могилу.    

Михаил и  Надя опустились на колени и в последний раз помолились об его душе. Это было  доброе, безобидное существо, заплатившее жизнью за свою преданность им.    

– Теперь, –  сказал Михаил, засыпая могилу, – ни волки, ни птицы не растерзают его! Пойдем, –  обратился он к Наде, кончив свою грустную работу.    

Но по  большой дороге они не могли идти, там шли теперь татарские войска. Приходилось  идти через степь, чтобы стороной подойти к Иркутску. Переходить через Динку уже  не надо было. Надя не в силах была даже тащиться, но зато она могла указывать  Михаилу дорогу. Он взял ее на руки и пошел на юго-восток. Ему оставалось пройти  более двухсот верст! Как он прошел их! Как мог он вынести все эти лишения, всю  эту усталость?! Какая сверхъестественная сила помогла ему перейти через  Саянские горы? Чем питались они за это время? Ни он, ни Надя не смогли бы ответить  на это!    

А между  тем двенадцать дней спустя, 2 октября, в шесть часов вечера громадная водная  поверхность, ровная как скатерть, развернулась у самых ног Михаила Строгова. То  было озеро Байкал.    

 ГЛАВА X. БАЙКАЛ И  АНГАРА    

     

Озеро  Байкал лежит на тысячу семьсот футов выше уровня моря. Длина его около девятисот,  ширина – около ста верст. Глубина же его до сих пор неизвестна. Основываясь на  рассказах местных моряков, госпожа Бурбулон в своих записках передает нам, что  Байкал любит, когда его называют морем. Если его называют озером, он  разражается бурями. Но до сих пор еще не было случая, чтобы кто-нибудь из  русских утонул в нем. Этот обширный бассейн пресной воды, питаемый более чем  тремястами рек, окаймлен великолепной цепью вулканических гор. Байкал дает  начало одной только реке Ангаре, протекающей мимо города Иркутска и впадающей  затем в реку Енисей немного выше города Енисейска. Горы, опоясывающие его,  составляют отрасль громадной горной системы Алтаев. Уже в это время холод давал  себя чувствовать. Осень в скором времени обещала превратиться в жестокую зиму.  Стояли первые октябрьские дни. Солнце закатывалось теперь в пять часов  пополудни. Ночи были длинные и холодные. Термометр падал ниже нуля. На соседних  вершинах байкальских гор уже лежал первый снег. Потому ли что, вопреки его желанию,  его называют озером, или по какой другой причине, более метеорологической,  Байкал известен своими страшными бурями. Его волны, короткие, как во всех  средиземных морях, чрезвычайно опасны для плотов, прамов (однопалубное судно) и  маленьких пароходов, разъезжающих по нему в летнюю пору. Михаил Строгов, неся  на руках молодую девушку, вся жизнь которой, так сказать, сосредоточивалась  теперь в одних только глазах, подошел с ней к юго-восточному берегу. Смерть,  как следствие истощения, как результат всевозможных лишений, – вот все,  что могли они ожидать в этой дикой, глухой местности. А между тем, легко сказать,  они прошли уже шесть тысяч верст! Что же еще оставалось сделать, чтобы царский  курьер мог наконец добиться своей цели? Да только пройти еще шестьдесят верст  от озера до устья Ангары, да восемьдесят верст от устья Ангары до Иркутска, в  общем сто сорок верст, то есть три дня ходьбы для сильного и здорового  человека. Но был ли таким человеком Михаил Строгов? Небо, без сомнения, не  пожелало подвергать его этому новому испытанию. Злой рок, тяготевший над ним,  казалось, решил пощадить его хотя на мгновение. Этот край Байкальского озера,  эта часть степи, которую он считал пустынной и какой она и была обыкновенно, на  этот раз не была безлюдна. На берегу озера стояла толпа человек в пятьдесят  народу. Надя, как только Михаил, несший ее на руках, стал спускаться с горы,  сразу заметила эту толпу. В первую минуту молодая девушка испугалась. Ей  представилось, что это татарский отряд, посланный для завоевания берегов  Байкала, но, вглядевшись пристальнее, она увидела, что ошиблась.    

– Русские! –  воскликнула она.    

И вслед  за этим последним усилием веки ее вдруг сомкнулись, голова бессильно упала на  грудь Михаила, и она потеряла сознание.    

Но, к  счастью, их уже заметили. Несколько человек, отделившись от толпы, побежали к  ним навстречу, и вскоре слепой и молодая девушка очутились на небольшой  пристани, где стоял привязанный паром.    

Паром  собирался отъезжать.    

Эти  русские были беглые, они бежали из разных мест и при разных обстоятельствах, но  здесь, у берегов Байкальского озера, их соединила одна общая цель. Преследуемые  татарскими разведчиками, они искали спасения в Иркутске.    

На  расспросы окружающих Михаил отвечал очень кратко, совершенно умолчал при этом о  происшедшей с ним истории в Томске. Он выдал себя за мещанина из города  Красноярска, сказал, что не мог раньше попасть в Иркутск потому, что на реке  Динке встретил войска эмира, и прибавил, что, наверное, большая часть татарских  сил уже заняла позицию перед столицей Сибири.    

Итак,  нельзя было терять ни одной минуты. К тому же погода становилась все холоднее и  холоднее. Ночью термометр показывал ниже нуля. На озере показалось несколько  льдин. Если паром мог свободно маневрировать здесь, на озере, то дальше, меж  берегов Ангары, когда льдины загромоздят ему дорогу, это будет не так-то легко.  В конце концов, все сводилось к тому, чтобы беглецы отправлялись в путь как  можно скорее. В восемь часов вечера отвязали канаты, и паром поплыл по течению.  Несколько рослых и сильных мужиков взялись за длинные шесты и, разместившись по  бокам парома, стали отталкиваться от берега. Старик матрос, местный уроженец,  принял на себя управление паромом. Это был шестидесятипятилетний старик с  темным, загорелым лицом. Густая белая борода его спускалась по самую грудь. На  нем был широкий, длинный, до самых пят, кожан, подпоясанный кушаком, и большая  меховая шапка. Старик имел суровый и вместе с тем важный вид. Усевшись позади  всех, он всю дорогу молчал и только знаками показывал мужикам, что и как  делать. В сущности, все искусство заключалось только в том, чтобы направлять  паром по течению, не слишком близко подходя к берегу и в то же время не выходя  на середину озера. Толпа людей, находившаяся на пароме, была крайне  разнообразна. Среди местных жителей, мужчин, женщин, стариков и детей,  находились два-три странника, несколько монахов и один сельский священник. У  странников за плечами висело по котомке, в руках у каждого было по посоху;  тихим и жалобным голосом они распевали псалмы. Один из них пришел с Украины,  другой побывал на Желтом море, третий обошел Финляндию. У этого последнего, на  вид уже дряхлого старика, у пояса висела кружка с маленьким висячим замком, какие  носят обыкновенно сборщики на Божий храм. Из всех этих денег, собранных им за  время его долгого и утомительного путешествия, ему не принадлежало ни копейки,  и даже ключик от кружки был не у него, а у тех, кто послал его и кому по  возвращении своем он обязан был отдать эту кружку. Монахи пришли с далекого  севера. Вот уже три месяца, как они вышли из Архангельска. Они посетили Святые  острова около Карельского полуострова, Соловецкий монастырь, побывали у Троицы,  были и в Москве, и в Казани, заходили и в Киев поклониться святым мощам, и вот  теперь, все в той же скромной монашеской одежде и в черных клобуках, они  спешили в Иркутск. Что же касается священника, то это был простой деревенский  поп – один из этих шестисот тысяч народных пастырей, насчитывающихся в России.  Одежда его была такая же бедная и грубая, как и у мужиков, да и сам он, не  обеспеченный материально, не имеющий ни надлежащего положения, ни надлежащей  власти, принужденный обрабатывать свой клочок земли наравне с крестьянами, мало  чем отличался от них по своей внешности. Жену свою и детей он спас от  жестокостей татар, отослав их в северные губернии, а сам оставался в своем  приходе до последней минуты. Наконец и он принужден был бежать, но дорога в  Иркутск была уже заперта, и ему пришлось идти на Байкал.    

Странники  и монахи во главе с сельским священником столпились небольшой кучкой вперед  парома, и их тихая, покорная молитва громко разносилась в ночной тишине. До сих  пор все шло благополучно. Надя продолжала спать. Михаил, сидя около нее,  бодрствовал. Он спал только урывками, да и во сне голова его не переставала  работать. Всю ночь дул сильный ветер против течения. Паром двигался медленно, и  на утро следующего дня оказалось, что до устья Ангары оставалось еще целых  сорок верст. Было ясно, что ранее трех или четырех часов пополудни им ни за что  не достигнуть реки. Никто, однако, не сожалел об этом, напротив, все понимали,  что ночью спускаться по реке к Иркутску будет гораздо удобнее, а главное,  безопаснее. Единственно, чего опасался старик матрос, так это образования льдин  на воде. Он даже не раз высказывал вслух свои опасения. Ночь была страшно  холодная. Ветром гнало на восток большие льдины, но эти льдины были не опасны,  так как их всех проносило мимо Ангары. Зато лед, шедший с востока, мог быть  пригнан течением в реку, и вот этот лед мог не только затруднить ход парома, но  даже загородить ему совсем дорогу в Иркутск. Об этом приходилось теперь  серьезно подумать. Михаилу Строгову в высшей степени хотелось узнать, в каком  положении находилось озеро и много ли образовалось на его поверхности льда.  Когда Надя проснулась, он стал ежеминутно обращаться к ней с расспросами, и она  рассказывала ему подробно обо всем, что делалось на воде. В то время как шел  лед, на озере совершались весьма любопытные явления. То были горячие источники,  брызжущие великолепными фонтанами из артезианских колодцев, которыми природа  наделила даже самое дно Байкала. Кипящая вода высоким столбом била прямо из  озера, мириады брызг, сверкающих на солнце, рассыпались целым радужным снопом,  почти моментально замерзая в воздухе. Такое оригинальное явление, разумеется,  привело бы в восторг всякого туриста, разъезжающего для своего удовольствия  тихо и спокойно по этому сибирскому морю.    

В четыре  часа пополудни между высоких гранитных береговых утесов показалось наконец  устье Ангары. Направо виднелась маленькая пристань Лиственничная, церковь и  несколько домиков, рассыпанных по крутому откосу горы. Но – важное  обстоятельство – первые льдины, пришедшие с востока, уже вошли в берега Ангары  и плыли теперь по направлению к Иркутску. К счастью, их было еще немного и  холод был не настолько велик, чтобы они могли увеличиться в объеме. Паром  подплыл к пристани и остановился у нее. Старик матрос сказал, что остановка  необходима для некоторых, не терпящих отлагательства, поправок плота.  Расшатавшиеся бревна угрожали разъехаться, и их необходимо было скрепить  заново. В хорошее время года пристань Лиственничная служит местом остановок для  всех, кто едет через Байкал и Кяхту и обратно. Таким образом, пароходы и  маленькие каботажные суда очень часто посещают ее. Но в данный момент пристань  была совсем пуста. Жители маленького города, не желая быть разоренными татарами,  отослали все суда и барки, зимовавшие обыкновенно в их пристани, в Иркутск, а  затем и сами, забрав свое имущество, поспешили туда же. Вот почему старик  матрос никак не ожидал принять к себе здесь новых пассажиров, а между тем, едва  паром причалил к берегу, как двое мужчин, выбежав из одного дома, со всех ног  бросились к пристани. Надя сидела сзади всех и рассеянным взглядом смотрела  вдаль. Заметив бегущих людей, она вдруг внимательно пригляделась к ним,  вскрикнула и схватила за руку сидевшего рядом с ней Михаила. Михаил поднял голову.    

– Что  с тобой, Надя? – спросил он.    

– Те  двое, что ехали тогда с нами вместе.    

– Этот  француз и англичанин, с которыми мы встретились на Урале?    

– Да.    

Михаил  испугался. Его тайна могла быть нарушена.    

Действительно,  для них он был уже не Николаем Корпановым, а Михаилом Строговым, настоящим  царским курьером. С тех пор как они расстались в Ишиме, журналисты встречались  с ним уже два раза. Первый    

– в  Забедьеро, когда он хлестнул кнутом по лицу Ивана Огарева, второй    

– в  Томске, когда его судил Феофар-Хан.    

– Надя, –  обратился Михаил к молодой девушке, – как только иностранцы сойдут на  плот, попроси их прийти ко мне.    

Это были  действительно Гарри Блэнт и Альсид Жоливе.    

Не  простая случайность, а серьезные обстоятельства заставили их явиться сюда.    

Читатель  помнит, что они присутствовали при въезде татарских войск в Томск и во время  празднества находились в толпе любопытных, но, не дождавшись конца жестокой  казни Михаила Строгова, уехали. Они не сомневались, что он будет убит, и никак  не ожидали, что эмир приказал его только ослепить. Раздобыв себе лошадей, они в  тот же вечер выехали из Томска с твердым намерением записывать с этих пор в  своих хрониках все подробно о Восточной Сибири и нравах сибиряков. Альсид  Жоливе и Гарри Блэнт отправились форсированным маршем прямо в Иркутск. Они  надеялись опередить Феофара-Хана, и, конечно, это удалось бы им, если бы не  неожиданное появление этой третьей колонны, пришедшей с низовьев реки Енисея.  Так же как и Михаил Строгов, они были отрезаны от прямой дороги, не успев даже  доехать и до Динки. Им пришлось спуститься до самого озера Байкал. Когда они  приехали в Лиственничную, то поселок был уже пуст. Три дня находились они в  таком затруднительном положении, и вот наконец явился паром.    

Беглецы  сообщили им свои планы. Разумеется, были шансы на то, что, оставаясь, благодаря  ночной темноте, незамеченными, они могли проникнуть в Иркутск, и иностранцы  решили попробовать счастья. Альсид Жоливе немедленно вступил в переговоры со  стариком матросом, предлагая ему от себя и от товарища большие деньги за  перевоз.    

– Здесь  не платят, – с важностью отвечал старик, – здесь рискуют своей  жизнью, вот и все!    

Журналисты  вошли на паром, и Надя видела, как они поместились впереди, рядом со  странниками, монахами и священником. Блэнт был все тот же невозмутимый и  хладнокровный англичанин, едва удостоивший ее своим разговором во время  перехода через Урал.    

Жоливе  казался немного серьезнее обыкновенного. Почувствовав, что кто-то дотронулся до  его руки, он быстро обернулся и узнал Надю, сестру царского курьера Михаила  Строгова.    

Он чуть  было не вскрикнул от изумления, но молодая девушка знаком попросила его молчать.    

– Подите  сюда, – сказала ему Надя.    

Француз  молча подозвал к себе англичанина, и оба последовали за ней.    

Увидев  Михаила живым и, по-видимому, невредимым, они пришли в еще большее удивление.    

Но когда  они подошли к нему, Михаил даже не пошевелился.    

Жоливе  обернулся в сторону молодой девушки.    

– Он  вас не видит, господа, – сказала Надя, – татары выжгли ему глаза. Мой  бедный брат ослеп!    

Чувство  живого сострадания изобразилось на лицах обоих иностранцев. Минуту спустя они  уже сидели около Михаила Строгова, жали ему руки и с нетерпением ждали, чтоб он  объяснил им, зачем тот их позвал.    

– Господа, –  сказал Михаил тихим голосом, – вы не должны знать, кто я и зачем пришел в  Сибирь. Я прошу вас поддержать мою тайну. Обещаете ли вы мне это?    

– Даю  честное слово, – отвечал Альсид Жоливе.    

– Клянусь  честью джентльмена, – прибавил Блэнт.    

– Благодарю  вас, господа.    

– Не  можем ли мы быть вам в чем-нибудь полезны? – спросил Блэнт. – Не  помочь ли вам в вашем деле?    

– Нет,  благодарю вас, я предпочитаю действовать сам лично, – отвечал Михаил.    

– Но  эти мерзавцы испортили вам зрение? – сказал Жоливе.    

– Со  мной Надя, ее глаза заменяют мне мои!    

Альсид  Жоливе и Гарри Блэнт, обещав Михаилу Строгову хранить его тайну, продолжали  сидеть рядом с ним и разговаривать. Беседа велась с полчаса. Никто из них не  сомневался, что все три колонны татарских войск уже соединились в одну и под  предводительством эмира и Ивана Огарева подступили к Иркутску.    

Но к  чему эта поспешность со стороны Михаила Строгова теперь, когда царское письмо  уже не могло быть передано лично им в руки великому князю, когда он даже не  знал и содержания-то этого письма? Альсид Жоливе и Гарри Блэнт, так же как и  Надя, не могли этого понять. К тому же они избегали говорить о прошедших событиях.  Один только Жоливе счел своим долгом сказать Михаилу, что они оба с товарищем  крайне сожалеют о том, что, перед тем как расстаться с ним на Ишимской станции,  они не могли пожать ему руку.    

– Что  вы, – отвечал Михаил, – вы имели полное право счесть меня за подлеца!    

– Во  всяком случае, – прибавил Альсид Жоливе, – вы великолепно отхлестали  этого негодяя! Я думаю, у него надолго останутся ваши знаки!    

– Нет,  я думаю, что ненадолго, – просто отвечал Михаил Строгов.    

Окруженный  льдинами, паром быстро несся вниз по реке. Как роскошная, движущаяся панорама,  скользили мимо них живописные берега ее. Тут – высокие гранитные утесы причудливой  формы, там – дикое ущелье с пробивающейся сквозь него бурной речкой. Порою  вдруг открывалась широкая лощина с дымившейся еще деревней или густые, сосновые  леса, объятые красным пламенем. Но хотя повсюду и видны были следы татарского  нашествия, все же их самих еще не было видно.    

В это  время странники продолжали распевать свои псалмы, а старик матрос, поминутно отталкивая  наскакивающие на паром льдины, старался направлять его по самой середине  быстрого течения Ангары.    

 ГЛАВА XI. МЕЖДУ ДВУХ  БЕРЕГОВ    

     

В восемь  часов вечера, как и надо было ожидать, судя по состоянию неба днем, глубокая  тьма окутала всю окрестность. Молодой месяц еще не показывался. С середины реки  берега не были видны. Их скалы сливались вместе с тяжелыми, низкими облаками,  почти неподвижно висевшими над рекой. По временам с востока потягивал ветерок,  но здесь, в этой узкой долине Ангары, все было тихо.    

Разумеется,  темнота как нельзя более благоприятствовала планам наших беглецов. Действительно,  если татарские разведчики и разъезжали в эту пору по берегам Ангары, то паром,  плывший по середине реки, мог легко остаться ими незамеченным. Также  маловероятно было и то, чтобы татары заперли вход в Иркутск со стороны реки.    

Они  прекрасно знали, что русским нечего ждать помощи с юга, к тому же очень скоро и  сама природа устроила бы с этой стороны преграду, сплотив морозом все эти льды  между обоих берегов. На пароме царила теперь полная тишина.    

С тех  пор как они плыли вниз по реке, голоса странников совсем замолкли. Они продолжали  еще молиться, но это был уже шепот, не достигавший берегов. Все лежали, и их  растянувшиеся на плоту тела приходились почти вровень с горизонтальной линией воды.    

Старик  матрос, лежа теперь впереди помогавших ему мужиков, бесшумно отталкивался  шестом от льдин. Этот плавучий лед был также большим удобством для наших  беглецов. (К несчастью, ему впоследствии суждено было превратиться в  непреодолимое препятствие на пути парома.) Плывя наряду с этими ледяными  массами всех величин и всех форм, паром с толпою людей издали, да еще в темную  ночь, мог сойти за одну из этих ледяных масс. Шум же, происходивший от  столкновения льдин между собою, совершенно заглушал собой всякий посторонний  звук.    

Острый,  пронизывающий насквозь холод заставлял жестоко страдать несчастных беглецов, не  имеющих для защиты от него ничего, кроме нескольких веток березы. Они жались  друг к другу, стараясь согреться и поддержать теплоту своего тела, чтобы потом  легче перенести десятиградусный ночной мороз. Небольшой ветерок, начинавший  дуть с гор, уже покрытых снегом, сделался вдруг резким и колючим.    

Михаил  Строгов и Надя, лежа позади всех, без жалоб переносили все эти страдания. Альсид  Жоливе и Гарри Блэнт, поместившиеся около них, также довольно терпеливо  разделяли со всеми общую печальную участь.    

Ни те,  ни другие не разговаривали теперь даже вполголоса. Все были поглощены переживаемыми  минутами. Каждую секунду могло произойти какое-нибудь несчастье, какая-нибудь  катастрофа, каждую секунду им грозила гибель и смерть.    

Для  человека, близкого к осуществлению своей цели, Михаил Строгов казался как-то  странно спокоен. Он уже мечтал о той блаженной минуте, когда ему позволено  будет наконец думать о матери, Наде, о себе самом! Он опасался только одного:  чтобы под Иркутском их плот не затерло льдом, но и в этом случае он твердо  решил действовать со свойственной ему смелостью и бесстрашием.    

Надя,  отдохнувшая после нескольких часов сна, тоже думала о том, что, что бы Михаил  ни придумал для достижения своей цели, она заранее готова во всем помогать ему.  Мысль об Иркутске вызывала в ней воспоминание об отце, и отец как живой  восставал в ее памяти. Она представляла себе его в этом осажденном городе,  вдали от любящих его близких людей, но, так как она в этом не сомневалась,  воюющим с врагами со всем увлечением своего патриотизма. Через несколько часов,  с Божьей помощью, она будет в его объятиях, она передаст ему последние слова  покойной матери, и их ничто уже не разлучит. Если даже Василия Федорова не  вернуть из ссылки, то дочь останется при нем. Затем мысль ее переходила к тому,  кому обязана она будет встречей с отцом, к своему доброму, великодушному  спутнику, к «брату», который по окончании войны уедет в Москву и которого она,  быть может, никогда больше не увидит!..    

Что же  касается Гарри Блэнта и Альсида Жоливе, то оба они думали об одном и том же:  что, во-первых, положение их было в высшей степени драматично, а во-вторых, что  если бы все это в подробностях описать, то вышла бы замечательно интересная  хроника. Англичанин, конечно, вспоминал при этом о читателях «Ежедневного  Телеграфа», француз – о своей кузине Мадлене. В сущности же, оба страшно  волновались и тревожились.    

«Э, тем  лучше! – рассуждал Альсид Жоливе. – Чтобы суметь заставить  волноваться других, надо прежде самому все перечувствовать! Мне кажется, что по  поводу этого существует какое-то знаменитое изречение, но, черт возьми, если я  знаю его».    

И своими  зоркими глазами он старался проникнуть в густую темь, окутывающую всю  окрестность.    

Порою,  однако, яркий вспыхивающий свет прорезывал ночную мглу и на минуту освещал  скалистые берега Ангары, принимавшие тогда какие-то странные фантастические  формы. То был лесной пожар или какая-нибудь догоравшая деревушка – зрелище,  казавшееся еще более зловещим ночью, чем днем. Вся Ангара тогда, от одной горы  до другой, со всем плывущим по ней льдом, освещалась красным заревом. Но  опасность заключалась еще не в этом.    

Несчастье  другого рода грозило нашим беглецам. Они не могли предвидеть этого несчастья,  главное, не могли спастись от него. Альсид Жоливе узнал о нем случайно и вот  при каких обстоятельствах.    

Лежа на  самом краю парома, он нечаянно опустил руку в воду и вдруг ощущение чего-то  липкого заставило его мгновенно отдернуть ее назад. Он поднес ее к лицу,  понюхал и убедился, что вся рука была выпачкана в нефти. Да, положительно, на  воде лежал целый слой нефти, и эта нефть плыла вместе с течением Ангары в  Иркутск. Так неужели же и паром плыл по нефти, по этой горючей, так легко воспламеняющейся  жидкости? Откуда же взялась эта нефть? Было ли это просто случайное явление  природы или заранее подстроенная татарами хитрость? Неужели они собирались  поджечь Иркутск, пользуясь такими средствами, которые между цивилизованными  нациями даже не разрешаются законами войны? Задавая себе эти вопросы, Альсид  Жоливе решил поделиться своим неожиданным открытием с англичанином, и оба  согласились с тем, что лучше совсем умолчать об этой новой опасности, чем  пугать и без того напуганных женщин и детей.    

Известно,  что почва Средней Азии, как губка, пропитана жидким светильным газом. В порту  Баку, на границе Персии, на Апшеронском полуострове, в Малой Азии, в Китае, в  Бирме существуют целые миллионы нефтяных источников. Это поистине страна масел,  с которой в настоящее время может сравниться одна только Северная Америка.    

В дни  религиозных праздников, преимущественно в порту Баку, туземцы-огнепоклонники  выливают в море нефть, которая, будучи легче воды, остается на ее поверхности.  С наступлением ночи они зажигают светильный газ и любуются необыкновенным  зрелищем огненного океана, то потухающего, то разгорающегося под порывами  ветерка. Но что в Баку составляет одно только удовольствие, то на водах Ангары  могло принести лишь несчастье.    

Малейший  недосмотр, малейшая неосторожность с огнем, и пожар во мгновение ока разлился  бы по всей реке, до самого Иркутска. Собственно, на плоту неосторожности с  огнем, конечно, нечего было бояться. Вся опасность заключалась в пожарах по  берегам Ангары. Одной головешки, даже искорки, упавшей в воду, достаточно было,  чтобы загорелась вся плывшая по реке нефть.    

Тем  временем паром быстро скользил среди льдин, все более и более сплачивающихся  между собой.    

До сих  пор на берегах Ангары не показывался еще ни один татарский отряд; паром, как  видно, еще не поравнялся с их аванпостами.    

Но вот в  десять часов вечера англичанину показалось, как будто по льдинам двигалась целая  масса черных тел. Эти прыгающие тени быстро приближались к ним.    

«Татары!  « – подумал он.    

И,  проскользнув вперед, где лежал старик матрос, он указал ему на подозрительное  явление.    

– Это  волки, – сказал тот. – По-моему, это лучше, чем татары! Но защищаться  все-таки придется, а главное, защищаться без шуму!    

В самом  деле, беглецам приходилось бороться против этих диких хищников, загнанных сюда  голодом и морозом. Волки почуяли добычу и атаковали паром. Битва казалась  неизбежной. Женщины и дети собрались посредине парома, мужчины же, вооруженные  кто шестом, кто ножом, кто просто дубиной, встали по краям, чтобы не подпускать  близко зверя. Ни одного человеческого крика не было слышно, только вой волков  оглашал воздух. Михаил Строгов, не желая оставаться без дела, взял также свой  нож и, растянувшись на самом краю плота, стал, в свою очередь, бить волков куда  попало. Журналисты не отставали от других. Защита велась храбро и неутомимо. Но  главное, – все совершалось в глубоком молчании, несмотря на то что многие  из мужчин были серьезно ранены. Между тем битва обещала еще не скоро кончиться.  Волки все прибывали да прибывали, правый берег Ангары, должно быть, был весь  покрыт ими.    

– Да  этому конца не будет! – говорил Альсид Жоливе, то и дело отмахиваясь своим  окровавленным кинжалом.    

Уже  полчаса, как продолжалась битва, а волки все еще бежали целыми сотнями к плоту.    

Беглецы,  утомленные, обессиленные, стали, видимо, ослабевать. Успех битвы склонялся не в  их сторону. В эту минуту с десяток волков, громадных размеров, разъяренных  голодом и гневом, с горящими как уголья глазами, ворвались на паром. Альсид  Жоливе и Гарри Блэнт бросились в середину их, как вдруг все переменилось. В  несколько секунд волки покинули не только паром, но и лед, плывший по реке.    

Дело в  том, что вся Ангара осветилась вдруг таким ярким огнем, что на плоту сделалось  светло как днем. То было зарево от громадного пожарища. Горело все село  Позкавское. На этот раз там действовали сами татары. С этого пункта они  занимали оба берега вплоть до Иркутска.    

Итак,  беглецы достигли наконец самого опасного места в своем путешествии, а до  столицы Сибири между тем оставалось еще целых тридцать верст! Было одиннадцать  с половиною часов вечера.    

Паром  продолжал скользить в тени между льдин, оставаясь по-прежнему незаметным, но  длинные, огненные языки бросали иногда свой яркий свет и на него. Поэтому  беглецы, лежа на плоту, старались не двигаться, чтобы не выдать себя. Пожар в  селе распространялся с необыкновенной яростью. Деревянные дома, построенные  большей частью из сосны, горели как солома. Их было там сто восемьдесят, и они  горели все сразу. Треск от рушившихся зданий смешивался с диким ревом татар.    

Старик  матрос оттолкнул паром ближе к правому берегу. Их разделяло теперь пространство  в триста-четыреста футов.    

Но можно  представить себе, что чувствовал Альсид Жоливе и Гарри Блэнт, вспоминая, что  ведь они плывут по нефти! Из пылающих домов то и дело вылетали снопы искр.  Огненные головни летали на высоте пятьсот-шестьсот футов в воздухе. К счастью,  однако, ветер дул в противоположную сторону от плота и можно было надеяться,  что беглецы избегнут этой новой для них опасности.    

И  действительно, горевшее село скоро осталось позади. Мало-помалу зарево  побледнело, шум затих, и наконец за крутым поворотом реки скрылся и последний  зловещий отблеск. Было около полуночи.    

Сгустившаяся  темнота снова успокоила наших беглецов.    

Татары  были близко, они разъезжали взад и вперед по обоим берегам. Их не было видно,  но зато было слышно. Постовые огни сверкали повсюду.    

Между  тем лед продолжал сплачиваться, и необходимость заставляла маневрировать с  особенною осторожностью.    

Старик  матрос встал, мужики опять взялись за шесты. Все работали усердно, плот же подвигался  вперед с большим трудом. Русло реки, видимо, суживалось.    

Михаил  Строгов пробрался вперед. Альсид Жоливе последовал за ним. Оба стояли и слушали,  что говорили старик матрос и толпившиеся около него люди.    

– Смотри  направо!    

– Вот  налево несет льдины!    

– Отталкивайся,  отталкивайся шестом!    

– И  часу не пройдет, как мы станем…    

– На  все воля Божья! – отвечал старик. – Против Его воли ничего не  поделаешь!    

– Вы  слышали, что они говорят? – спросил Жоливе.    

– Да, –  отвечал Михаил, – но Господь не оставит нас!    

Положение  между тем становилось все серьезнее.    

Если  плот остановится, то беглецы не только не попадут в Иркутск, но еще принуждены  будут оставить свой плавучий дом, так как его затрет льдинами и он потонет.  Несчастные очутятся прямо на льду. Настанет день, татары увидят их и перебьют.  Михаил вернулся назад к ожидавшей его Наде. Он подошел к молодой девушке, взял  ее за руку и спросил:    

– Надя,  готова ли ты?    

– Да,  я готова, – отвечала она.    

Они  проехали еще несколько верст, лавируя между плавучими льдинами. Но что, если Ангара  замерзнет и плыть по течению будет невозможно? Уж и теперь они двигаются  гораздо медленнее, чем час тому назад. Ежеминутные толчки, повороты, объезды, в  конце концов, постоянные задержки – все это приводило их в нетерпение и  тревогу. Действительно, утро было уже недалеко. Если они не приедут в Иркутск  до пяти часов утра, то они никогда не попадут туда.    

И вот в  половине второго часа ночи, несмотря на все усилия, плот натолкнулся на громадную  льдину и окончательно застрял на одном месте. Плывшие позади льдины с шумом  налетели на него и прижали к ледяной горе.    

Если бы  они могли прорубить это ледяное поле, то, быть может, время и не было бы для  них потеряно? Но у них не было ни пилы, ни топора – ничего, чем бы можно было  пробить эту ледяную кору, крепкую, как гранит. Что делать, что предпринять?    

В эту  минуту с правого берега Ангары раздались выстрелы. Целый дождь пуль посыпался  на плот. Несчастных, значит, заметили? Разумеется, так как и с левого берега  начались такие же выстрелы. Беглецы, попавшие между двух огней, сделались  мишенью татарских стрелков. Некоторые были ранены, несмотря на то что татары в  темноте стреляли наудачу.    

– Идем,  Надя, – шепнул Михаил Строгов на ухо молодой девушке.    

Безмолвно,  готовая на все, Надя взяла за руку Михаила.    

– Мы  должны перейти через лед, – сказал он ей тихо. – Веди меня, но сделай  так, чтобы никто не видел, что мы уходим с плота.    

Надя  повиновалась. Они быстро проскользнули на лед. Надя шла впереди. Пули свистели  над их головами. Цепляясь за неровный, колючий лед, они изранили себе руки до  крови, но ничто не пугало их, и они шли бодро вперед. Десять минут спустя  ледяное поле было пройдено. Впереди открывалась Ангара, холодная, бурная и  снова свободная. Некоторые льдины понемножку отделялись от ледяного поля, и их  несло вместе с течением вниз к городу.    

Надя  угадала мысль своего товарища. Она сразу заметила одну большую льдину, державшуюся  на узеньком языке.    

– Идем, –  сказала Надя.    

И оба  легли на этот кусок льда и стали ждать. Течением оторвало льдину, и они  поплыли. Русло реки становилось все шире и шире, дорога делалась свободнее.    

Михаил и  Надя молча прислушивались к выстрелам, к крикам отчаяния, к вою татар… Мало-помалу  все смолкло.    

– Бедные! –  прошептала Надя.    

Прошло  полчаса, как они плыли таким образом. Течение несло их очень быстро, но они  каждую минуту опасались, чтоб лед не растаял под ними.    

Михаил  Строгов, со стиснутыми зубами, напряженно прислушиваясь, молчал. Никогда не был  он так близок к своей цели! Он чувствовал, что достигнет ее.    

Около  двух часов утра двойной ряд огней осветил темный горизонт с исчезавшими в нем  берегами Ангары.    

Направо  были огни Иркутска, налево – татарского лагеря. Они были только в полуверсте от  города.    

– Наконец-то! –  прошептал он.    

Но вдруг  Надя вскрикнула. При этом крике Михаил выпрямился во весь рост на покачнувшейся  льдине. Он протянул руку вперед. Его лицо все освещенное голубоватым отсветом  береговых огней, сделалось ужасным. Глаза, казалось, прозрели.    

– Ах! –  вскричал он. – Сам Бог против нас!    

 ГЛАВА XII. ИРКУТСК    

     

В  Иркутске, столице Восточной Сибири, в настоящее время насчитывается до тридцати  тысяч жителей. Город со своим величественным собором и массою других церквей, с  домами, разбросанными в живописном беспорядке, стоит на правом, довольно высоком  берегу Ангары. Если смотреть на него со стороны, с высоты горы, возвышающейся  верст на двадцать на большой сибирской дороге, то этот город со своими церквами  и колокольнями, с высокими шпицами как на минаретах, с пузатыми куполами,  похожими на японские пагоды, носит характер чисто восточный.    

Но стоит  только въехать в самый город, как первое впечатление тотчас же изменяется. Город,  наполовину византийский, наполовину китайский, становится сразу европейским,  как только вы увидите его мощеные улицы с широкими тротуарами, искусственные  каналы, обсаженные по берегам гигантскими березами, его каменные и деревянные  дома, между которыми есть даже и многоэтажные здания, бесчисленные экипажи,  снующие по улицам, и не просто тарантасы и телеги, а хорошенькие фаэтоны, изящные  кареты и коляски наконец, все это городское население, носящее на себе  отпечаток интеллигентности и цивилизации, эти шикарные дамские туалеты, сшитые  по последней парижской моде.    

В это  время Иркутск был переполнен приезжими и, главным образом, сибирскими провинциалами.  Жизнь била там ключом. Но город был богат – это был главный торговый пункт  между Китаем, Средней Азией и Европой,    

– и  потому правительство не побоялось созвать сюда всех крестьян с долины Ангары,  тунгузов, бурят и прочих иноверцев, образовав между завоевателями и городом  целую пустыню.    

Иркутск  считается резиденцией генерал-губернатора Восточной Сибири. Кроме генерал-губернатора  управлением города заведуют гражданский губернатор, в руках которого сосредоточена  вся административная власть, начальник полиции – человек чрезвычайно занятой,  так как Иркутск переполнен ссыльными, и наконец, городской голова – лицо очень  важное, благодаря своему миллионному состоянию и громадному влиянию,  оказываемому им на своих подчиненных.    

Гарнизон  в Иркутске состоял тогда из пешего казачьего полка, числом около двух тысяч  человек и местного жандармского корпуса, носящего каску и голубую с серебряным  галуном форму.    

Кроме  того, вследствие совсем особых причин в городе, как известно, с начала  вторжения татар находился сам брат государя.    

Случилось  же это следующим образом. В тот год великий князь совершал путешествие по  Сибири с политической целью. Он побывал во всех главных сибирских городах,  разъезжая всюду не как великий князь, а как простой военный генерал, без  всякого блеска, лишь с несколькими приближенными офицерами, конвоируемый  небольшим казачьим отрядом. Достигнув крайних пределов обширного Московского  государства и посетив Николаевск, последний русский город при Охотском море,  великий князь вернулся в Иркутск, предполагая оттуда проехать прямо в Европу,  как вдруг до него дошли слухи об этом внезапном и грозном восстании татар. Он поспешил  в столицу Сибири, но когда он приехал туда, то оказалось, что все сношения с  Россией уже прерваны. Он получил еще несколько телеграмм из Петербурга и из  Москвы, мог даже ответить на них, но затем телеграф был перерезан при  обстоятельствах, уже известных читателю.    

Иркутск  был изолирован от всего света. Великому князю пришлось остаться в городе, что  он и сделал, с присущими ему хладнокровием и твердостью духа.    

Известие  о взятии Ишима, Омска и Томска дошли последовательно и до Иркутска. Надо было  во что бы то ни стоило спасти хоть эту столицу Сибири. На скорую помощь со  стороны рассчитывать было нечего. То же количество войска, что было разбросано  в Иркутской губернии и Приамурских областях, было слишком недостаточно для  противодействия татарским ордам. А так как Иркутску невозможно было избежать  столкновения с татарами, то прежде всего необходимо было укрепить город, что бы  он мог, хотя бы некоторое время, вынести осаду. Работы начались в тот самый  день, когда Томск был взят татарами.    

Одновременно  с этой последнею новостью великий князь узнал, что татарами предводительствует  сам эмир бухарский со своими союзниками, ханом кокандским и ханом кундузским.  Он не знал только, что главным советником этих варваров был Иван Огарев,  русский офицер, им же самим разжалованный в солдаты, хотя лично и неизвестный  ему.    

Прежде  всего, как уже известно, всем жителям Иркутской губернии было приказано оставить  свои города и села и переселиться в Иркутск. Те, кто не желал оставаться в  столице, могли ехать дальше, за Байкал, куда татары, по всей вероятности, не  стали бы углубляться.    

Громадные  подводы с хлебом и другими съестными припасами были заблаговременно отправлены  в Иркутск; жители стали деятельно готовиться к наступлению неприятеля.    

Иркутск,  основанный к 1661 году, стоит при слиянии двух рек, Иркута и Ангары, на правом  берегу этой последней. Два деревянных моста, построенных на сваях и разводимых  во время навигации, соединяют город с его предместьем, расположенным по левую  сторону реки. С этой стороны защищаться было легко: стоило только жителям  выехать из предместья и сломать мосты. Русло Ангары в этом месте было настолько  широко, что неприятельский огонь не мог достигнуть до города. Но зато с востока  Иркутск был совершенно открыт, и с этой стороны жителям грозила серьезная  опасность.    

Поэтому  прежде всего начались фортификационные работы. Работали неустанно день и ночь.  Великий князь нашел в Иркутске трудолюбивое население, ревностно исполнявшее  свое дело, а впоследствии и храброе при защите города войско.    

Солдаты,  купцы, ссыльные и крестьяне – все были готовы жертвовать собой на общее благо.  За восемь дней до появления татар на берегах Ангары кругом города выросли  высокие земляные стены. Между эскарпом и контрэскарпом был вырыт ров, куда  отвели воду из Ангары. Теперь не так-то легко было взять город, надо было  прежде осадить его, да еще осадить по всем правилам военного искусства!    

Третья  татарская колонна, та, что поднялась по длине Енисея, явилась к Иркутску 24 сентября.  Она мгновенно заняла покинутое русскими предместье города, где самые дома были  даже разрушены для того, чтобы артиллерия великого князя, к несчастью очень  многочисленная, могла бы действовать более успешно. Татары в ожидании эмира и  его войска не начинали военных действий. Соединение всех трех колонн произошло  25 сентября, на берегу Ангары, и вся армия, исключая только несколько  гарнизонов, оставленных в завоеванных городах, поступила под командование  самого Феофар-Хана. По совету Ивана Огарева, большая часть войска переправилась  через реку, в нескольких верстах ниже города, по мосту, составленному для этой  цели из барок. Великий князь не решился противодействовать им. У него не было  полевой артиллерии, и он остался в запертом городе. Татары заняли правый берег  реки, затем они поднялись к городу, зажгли по дороге летний дом  генерал-губернатора, стоявший в лесу на горе, и начали осаду Иркутска.    

Иван  Огарев как искусный инженер, разумеется, умел вести правильную осаду, но, чтобы  действовать успешно, ему не хватало материальных средств. А потому он и  надеялся завладеть Иркутском обманом. Оказалось же, что обстоятельства  повернули дело совсем не так, как он этого желал.    

С одной  стороны, татарская армия была задержана неожиданным сражением при Томске, с  другой – великий князь слишком поспешил с приготовлениями к защите города: все  это вместе разрушило его планы. Он очутился в необходимости начать правильную  осаду. Между тем под его же влиянием эмир пробовал два раза брать город  приступом, и каждый раз это стоило ему громадных потерь. Он бросал своих солдат  на земляной вал, казавшийся со стороны слабым укреплением, но оба раза татары  были с силою отброшены вниз. Великий князь и офицеры не щадили в этих случаях  собственной жизни.    

При  втором приступе татарам удалось разбить ворота в стене и ворваться в город. В  конце Большой улицы, тянущейся на две версты через весь город и выходящей на  берег Ангары, произошла жестокая схватка. Но казаки, жандармы и горожане  оказали им такое сильное сопротивление, что татары принуждены были вернуться на  свои позиции. Тогда, видя, что никакая сила не поможет, Иван Огарев решил  прибегнуть к хитрости. Он давно уже составил себе план, как проникнуть тайным  образом в город, как добраться до великого князя, войти к нему в доверие, а  затем, при первом удобном случае, открыть осаждающим городские ворота и  отомстить за себя великому князю, брату царя. Цыганка Сангарра, следовавшая за  ним по пятам, заставила его привести этот план в исполнение.    

Действительно,  медлить было невозможно. Из Якутской области к Иркутску шли русские войска. Они  должны были прийти через каких-нибудь пять-шесть дней. Иван Огарев более не колебался.    

Однажды  вечером, а именно 2 октября, в большом зале генерал-губернаторского дворца, где  жил в то время великий князь, состоялся военный совет. Этот дворец находился в  конце Большой улицы и главным фасадом своим выходил на набережную Ангары. Из  окон залы был виден весь неприятельский лагерь.    

Великий  князь, генерал Воронцов, генерал-губернатор, губернатор, городской голова и несколько  высших военных чинов вели между собой серьезную беседу.    

– Господа, –  говорил великий князь, – вы хорошо знаете, в каком мы находимся теперь положении.  Я твердо надеюсь, что мы выдержим осаду до прибытия якутских войск. Тогда, конечно,  нам не трудно будет прогнать эти дикие орды, и от меня уже будет зависеть,  наказать их за их дерзкое восстание. О, они дорого поплатятся за это!    

– Ваше  высочество, можете рассчитывать в этом случае на все население Иркутска, –  сказал генерал Воронцов.    

– Да,  генерал, знаю, – ответил великий князь, – и я преклоняюсь перед их  патриотизмом. Благодарение Богу, в городе нет ни эпидемии, ни голода, и я  надеюсь, что мы избежим этого нового несчастья. Что же касается до защиты  города, то я в восторге от храбрости горожан. Я вас попрошу, – обратился  он к городскому голове, – передать им мои слова.    

– Благодарю  вас, ваше высочество, от лица всего города, – проговорил городской голова,  вставая и кланяясь великому князю. – Осмелюсь спросить, ваше высочество,  как скоро можно ожидать нам помощи от якутских войск?    

– Самое  большее через шесть дней, – отвечал великий князь. – Один ловкий и  храбрый разведчик пробрался сегодня утром в город и сообщил мне, что к нам идет  пятьдесят тысяч русского войска под начальством генерала Киселева. Два дня тому  назад они были на берегах Лены, в Киренске, и теперь никакие снега, никакие  морозы не помешают им дойти до Иркутска. Пятьдесят тысяч свежего войска,  ударивши в тыл татарам, легко освободят нас.    

– Осмелюсь  прибавить от себя, ваше высочество, – сказал городской голова, – что  в тот день, когда вашему высочеству угодно будет принять какое-либо решение, мы  всегда будем готовы исполнить его.    

– Хорошо, –  отвечал великий князь. – Подождем, когда якутские войска покажутся на горах,  и мы раздавим тогда наших врагов!    

Затем,  обратившись в генералу Воронцову, он сказал:    

– Завтра  мы осмотрим работы на правом берегу. По Ангаре идет лед, она скоро замерзнет, и  тогда татарам легко будет перейти через нее.    

– Позвольте,  ваше высочество, сказать вам одну вещь, – сказал городской голова.    

– Говорите.    

– У  нас бывают иной раз морозы в тридцать-сорок градусов, а Ангара никогда вся не замерзает.  Уж слишком быстрое у нее течение, да и ключей много. Так что если татарам  другого какого способа перейти реку нет, то я могу поручиться, ваше высочество,  что им никогда не пробраться в Иркутск.    

Губернатор  подтвердил слова городского головы.    

– Для  нас это большое счастье, – отвечал великий князь. – Тем не менее мы  должны быть готовы ко всему. А вы, – обратился он к начальнику  полиции, – ничего не имеете сообщить мне?    

– Я  должен сообщить вашему высочеству, – отвечал тот, – об одной просьбе,  порученной мне передать вашему высочеству.    

– От  кого?    

– От  ссыльных в Сибири, ваше высочество. В настоящее время их пятьсот человек у нас  в городе.    

Политические  преступники, сосланные в разное время, в разные города Сибири, при начале войны  с татарами были действительно собраны все в Иркутск. Им приказано было выехать  из городов и сел, где они занимали разные должности, одни – в качестве  докторов, другие – домашних наставников и учителей. При осаде Иркутска великий  князь, вполне доверяя их патриотизму, приказал раздать им оружие, и он не  ошибся. Ссыльные оказались храбрыми и верными защитниками своего отечества.    

– В  чем состоит просьба ссыльных? – спросил великий князь.    

– Они  просят ваше высочество, – отвечал начальник полиции, – чтобы вы  разрешили им составить отдельный корпус, и затем, чтобы вы дозволили им быть  впереди всех при первой вылазке.    

– Да, –  отвечал великий князь (он был растроган и не желал скрывать этого), – ведь  эти ссыльные – русские и они имеют полное право защищать свое отечество.    

– Смею  уверить, ваше высочество, – заметил генерал-губернатор, – что это  будут лучшие солдаты вашей армии.    

– Но  им нужен командир? Кого же мы им назначим?    

– Они  хотели предложить вам, ваше высочество, – сказал начальник полиции, –  одного из них, человека, уже имевшего случай не раз отличиться.    

– Он  русский?    

– Да,  русский, из прибалтийских провинций.    

– Его  имя?    

– Василий  Федоров.    

Этот  ссыльный был отец Нади. Василий Федоров занимался в Иркутске докторской практикой.  Это был человек образованный и в высшей степени гуманный, с характером смелым и  отважным и искренний патриот в душе. Все свободное от посещения больных время  он употреблял на деятельное участие в приготовлениях к осаде. Он же собрал и  товарищей своих по ссылке, заставив их действовать сообща. Ссыльные не раз уже  обращали на себя внимание великого князя. Они участвовали во многих вылазках и  кровью смыли долг свой перед святой Русью. Да, поистине святой и обожаемой  своими сынами Русью! Василий Федоров вел себя как настоящий герой. Его имя  упоминалось не раз за последнее время, но он никогда ничего не просил: ни милостей,  ни награды; когда же ссыльные города Иркутска задумали сформировать свой особый  отряд, он даже и не подозревал, что они намереваются выбрать его себе в  командиры. Когда начальник полиции назвал его имя, великий князь сейчас же  заметил, что это имя ему уже знакомо.    

– Действительно, –  сказал генерал Воронцов, – Василий Федоров человек достойный и храбрый. Он  всегда имел большое влияние на своих товарищей по ссылке.    

– Как  давно он в Иркутске? – спросил великий князь.    

– Два  года.    

– А  его поведение?    

– Безукоризненно, –  отвечал начальник полиции.    

– Генерал, –  сказал великий князь, – будьте так добры представить мне этого человека немедленно.    

Приказание  великого князя было исполнено, и не прошло и получаса, как Василий Федоров уже  стоял в дверях большой залы генерал-губернаторского дворца.    

Это был  человек лет за сорок, высокий, с суровым и печальным лицом, всю жизнь свою  проведший в борьбе и страданиях.    

Дочь  была живым портретом отца. Вторжение татар поразило его более чем кого-либо,  разбив последнюю надежду человека, оторванного на восемь тысяч верст от своего  родного города. Несколько месяцев тому назад он узнал о смерти своей жены и  одновременно с этим об отъезде дочери, получившей разрешение от правительства  жить с ним в Иркутске. Надя должна была выехать из Риги 10 июля.    

– Василий  Федоров, – сказал великий князь, – твои товарищи по ссылке просят  разрешения сформировать отборное войско. Им известно, что в таких войсках надо  уметь биться насмерть?    

– Известно,  ваше высочество, – отвечал Василий Федоров.    

– Они  хотят, чтобы ты был их командиром.    

– Я,  ваше высочество?    

– Согласен  ты стать во главе их?    

– Согласен,  если того требует благо России.    

– Командир  Федоров, ты больше не ссыльный! – сказал великий князь.    

– Благодарю,  ваше высочество, но разве я могу командовать ссыльными?    

– Они  больше не ссыльные.    

Наступила  ночь. Из окон дворца видно было, как по ту сторону Ангары, в татарском лагере,  сверкали бесчисленные огни. По реке шел лед. Течение Ангары было настолько  сильно, что середина реки была почти совсем свободна. Весь лед прибивало к  берегам, некоторые льдины наталкивались на сваи разведенных деревянных мостов  и, зацепившись за них, застревали там.    

Очевидно,  городской голова был прав, говоря, что Ангара никогда сплошь не замерзает и что  с этой стороны Иркутску нечего опасаться нападения татар.    

Пробило  десять часов вечера.    

Великий  князь только что хотел отпустить своих офицеров и удалиться в собственные покои,  как у дворцового подъезда послышался шум.    

Почти в  ту же минуту дверь залы отворилась, вошел адъютант и, приблизившись к великому  князю, сказал:    

– Ваше  высочество, приехал царский курьер.    

 ГЛАВА XIII. ЦАРСКИЙ  КУРЬЕР    

     

Вошел  человек. У него был усталый, истомленный вид. На нем была старая, изорванная,  местами простреленная пулями крестьянская одежда. Широкий, еще не успевший  зажить шрам рассекал надвое его бледное злое лицо. Этот человек, по-видимому,  совершил долгое и трудное путешествие. Его пыльная, истрепанная обувь  свидетельствовала, что он шел долгое время пешком.    

– Его  высочество, великий князь! – вскричал он, входя в комнату.    

Великий  князь подошел к нему.    

– Ты  царский курьер? – спросил он.    

– Да,  ваше высочество.    

– Откуда  ты приехал?..    

– Из  Москвы.    

– Когда  ты выехал из Москвы?..    

– Пятнадцатого  июля.    

– И  тебя зовут?..    

– Михаилом  Строговым.    

Это был  Иван Огарев. Он взял имя и звание того, про кого думал, что погубил навеки.  Начиная с великого князя его никто не знал в Иркутске, ему даже не нужно было  изменять черты своего лица. А так как он мог подтвердить свои слова еще  вещественными доказательствами, то никто не мог и сомневаться в его личности. И  вот, поддерживаемый своей железной волей, он явился сюда, чтобы обманом и  убийством ускорить развязку войны.    

После  ответа Ивана Огарева великий князь дал знак своим офицерам, чтобы они удалились.  Аже-Михаил Строгов и великий князь остались одни в зале.    

Великий  князь в продолжение нескольких минут пристально смотрел на Ивана Огарева.    

– Ты  был пятнадцатого июля в Москве? – спросил он его наконец.    

– Да,  ваше высочество, и в ночь от четырнадцатого на пятнадцатое я видел его  величество государя императора в Кремлевском дворце.    

– У  тебя есть письмо от царя?    

– Вот  оно.    

Огарев  подал великому князю царское письмо, сложенное почти в микроскопические кусочки.    

– Это  письмо было отдано тебе в таком виде? – спросил великий князь.    

– Нет,  ваше высочество, я сам разорвал конверт, чтобы лучше спрятать письмо от татар.    

– Разве  ты был у них в плену?    

– Да,  ваше высочество, я был в плену несколько дней, – отвечал Иван  Огарев. – Вот почему хотя я и вышел из Москвы пятнадцатого июля, как это  сказано в письме, но в Иркутск попал только второго октября. Я был в дороге  семьдесят девять суток.    

Великий  князь взял письмо. Он развернул его и увидел подпись царя и несколько слов,  написанных его собственной рукою. Ни в подлинности этого письма, ни в  подлинности самого курьера не могло быть больше никакого сомнения. Если  зверское лицо этого последнего и возбудило вначале недоверие к нему великого  князя, то теперь всякое недоверие должно было исчезнуть. Великий князь молчал.  Он медленно читал письмо, как бы стараясь лучше проникнуть в его смысл.    

– Михаил  Строгов, – произнес он наконец, – ты знаешь содержание этого письма?    

– Знаю,  ваше высочество. Обстоятельства могли заставить меня уничтожить его, чтобы оно  не попало в руки татарам, и тогда я должен был бы передать вашему высочеству  его текст устно.    

– Ты  знаешь, что в этом письме нам приказывается скорее умереть в Иркутске, чем  сдать его врагам?    

– Я  знаю это.    

– А  ты знаешь, что в этом письме имеются также распоряжения насчет наших войск, составленные  с целью остановить движение татар?    

– Да,  ваше высочество, но эти распоряжения не имели успеха.    

– Что  хочешь ты этим сказать?    

– Я  хочу сказать, что Ишим, Омск и Томск, не говоря о других менее важных городах,  один за другим были заняты солдатами Феофар-Хана.    

– Но  разве битва была? Разве наши казаки уже встречались с татарами?    

– Несколько  раз, ваше высочество.    

– И  их оттеснили?    

– Их  было недостаточное количество.    

– Где  произошли эти схватки, о которых ты говоришь?    

– В  Колывани, в Томске…    

До сих  пор Иван Огарев говорил только правду, но теперь, чтобы привести в замешательство  осажденных города Иркутска, преувеличив победы, одержанные татарами над  русскими, он прибавил:    

– И  третий раз под Красноярском.    

– И  эта последняя схватка?.. – спросил великий князь, стиснув зубы.    

– Это  была больше чем схватка, ваше высочество, – отвечал Огарев,    

– это  была битва.    

– Битва?!    

– Двадцать  тысяч русских, пришедших из пограничных губерний и из Тобольска, наткнулись на  сто пятьдесят тысяч татар и, несмотря на свою храбрость, были истреблены.    

– Ты  лжешь! – вскричал великий князь, с трудом сдерживая свой гнев.    

– Я  говорю правду, ваше высочество, – холодно отвечал Иван Огарев.    

– Я  был очевидцем этой битвы при Красноярске, там меня и захватили в плен.    

Великий  князь успокоился и знаком дал понять Ивану Огареву, что он больше не сомневается  в правдивости его слов.    

– Какого  числа была эта битва под Красноярском? – спросил он.    

– Второго  сентября.    

– И  теперь все татарские войска собрались вокруг Иркутска?    

– Все.    

– И  сколько их будет, по-твоему?    

– До  четырехсот тысяч человек.    

Это была  новая выдумка Ивана Огарева, сказанная им с той же целью.    

– Значит,  я не могу ожидать никакой помощи с запада? – спросил великий князь.    

– Никакой,  ваше высочество, по крайней мере, до конца зимы.    

– Итак,  слушай же, что я скажу тебе, Михаил Строгов. Если б даже мне и совсем неоткуда  было ждать помощи, ни с востока, ни с запада, а татар было бы хоть шестьсот  тысяч человек, то и тогда я бы не отдал им Иркутск.    

Иван  Огарев прищурил слегка свои злые глаза, но промолчал.    

– Ты  знаешь, Михаил Строгов, что в этом письме упоминается об одном негодяе,  которого мне надо остерегаться?    

– Знаю,  ваше высочество.    

– Он  должен пробраться в город переодетым, втереться ко мне в доверие и в конце  концов выдать город врагам.    

– Я  все это знаю, ваше высочество, я знаю даже, что Иван Огарев поклялся лично отомстить  брату государя.    

– За  что?    

– Говорят,  что этот офицер был разжалован великим князем в солдаты.    

– Да…  я вспоминаю теперь… Но он этого заслуживал! Это был негодяй, он потом изменил  своему отечеству, он повел врагов на Россию!    

– Его  величество, государь император, – отвечал Иван Огарев, – заботится  главным образом о том, чтобы вы были предупреждены против злодейских замыслов  Ивана Огарева, направленных лично на особу вашего высочества.    

– Да…  в письме об этом говорится…    

– Его  величество сказали мне это лично, предупредив, чтобы и я во время своего путешествия  по Сибири, остерегался бы этого мерзавца.    

– Ты  встречался с ним?    

– Да,  ваше высочество, после битвы под Красноярском. Если бы он мог заподозрить, что  я несу письмо, адресованное вашему высочеству, где изобличаются все его  замыслы, он не пощадил бы меня.    

– Да,  ты был в безвыходном положении! – отвечал великий князь. – Как же  тебе удалось избежать с ним столкновения?    

– Я  бросился в Иртыш.    

– А  в Иркутск как ты попал?    

– Благодаря  вылазке. Это было сегодня вечером: наши хотели прогнать один татарский отряд. Я  вмешался в толпу осажденных, затем сказал, кто я и откуда, и меня сейчас же  привели во дворец к вашему высочеству.    

– Хорошо,  Михаил Строгов, – отвечал великий князь. – Ты выказал храбрость и  усердие в этом, возложенном на тебя, поручении. Я не забуду тебя. Не имеешь ли  ты какой особой просьбы до меня?    

– Никакой,  кроме той, чтобы вы дозволили мне сражаться рядом с вашим высочеством, –  отвечал Иван Огарев.    

– Хорошо,  Михаил Строгов, с этого дня я прикомандировываю тебя к себе, и ты будешь жить  со мной во дворце.    

– А  если, сообразно с намерением, приписываемым ему, Иван Огарев явится к вашему высочеству  под ложным именем?    

– Мы  его разоблачим с помощью тебя и арестуем. Ступай.    

Иван  Огарев отдал по-военному честь великому князю, не забывая, что он носит на себе  чин капитана и звание царского курьера, и удалился из залы.    

Таким  образом, Иван Огарев с успехом сыграл свою недостойную роль. Он приобрел полное  доверие великого князя и мог злоупотреблять этим доверием, как ему было угодно.  Он будет жить в этом самом дворце. Он узнает все тайны готовящегося к обороне  города. Иркутск в его руках. Никто здесь его не знает, никто не сорвет с него  маску Он решил действовать не откладывая.    

Действительно,  время не позволяло медлить. Надо было взять город до прихода русских войск,  шедших с севера и запада, а их ждали в Иркутске через несколько дней. Но раз  татары завладеют Иркутском, отнять его у них будет нелегко. Во всяком случае,  если им придется потом оставить город, то не прежде, как они разрушат его до  основания и голова великого князя скатится к ногам Феофар-Хана.    

Иван  Огарев, пользуясь своей безграничной свободой все видеть, все наблюдать, везде  быть, на другой же день занялся осмотром укреплений. Повсюду встречал он  дружеский прием от офицеров, солдат и горожан. Этот царский курьер был для них  звеном, соединяющим их с государством. Иван Огарев с большим апломбом, ни разу  не проговорившись, рассказывал им о всех перипетиях своего вымышленного  путешествия. Затем без всяких предисловий он перешел к войне и стал говорить о  безвыходном положении осажденных, преувеличивая военные успехи татар и силы,  которыми они в настоящее время располагали, – одним словом, все то, что он  говорил и великому князю. По словам его выходило, что ожидаемая помощь, даже  если она и появится, настолько незначительна, что можно опасаться, как бы  сражение под стенами Иркутска не имело такого же печального исхода, как  сражения под Колыванью, Томском и Красноярском.    

На  подобные злые речи Огарев, что называется, не скупился. Он действовал очень  ловко и осторожно, и все его слушатели мало-помалу прониклись его мрачными  предположениями. Сам же он, казалось, говорил об этом с сожалением и нехотя.    

– Во  всяком случае, – прибавлял он, – надо защищаться до последней капли  крови, и лучше взорвать город, чем сдать его врагам!    

Случилось  так, что с самого приезда Ивана Огарева в Иркутск между ним и одним из самых  храбрых защитников города, Василием Федоровым, установились частые сношения.  Несчастный отец страшно беспокоился о своей дочери. Если Надя выехала из России  того числа, каким помечено ее последнее письмо, посланное из Риги, то что  сталось с ней? Была ли она все еще в дороге, или татары взяли ее в плен?  Василий Федоров чувствовал некоторое успокоение только тогда, когда ему  приходилось биться с татарами, но такие случаи, на его несчастье, были слишком  редки. Когда он узнал о неожиданном приезде царского курьера, то у него явилась  надежда, что курьер этот может сообщить ему о его дочери. Это была, конечно,  эфемерная надежда, но он ухватился за нее. Ведь этот курьер был в плену у  татар, а разве Надя не могла быть взята также в плен?    

Василий  Федоров поехал в генерал-губернаторский дворец к Ивану Огареву, а тот ухватился  за этот случай, чтобы войти с ним в ежедневные сношения. Думал ли ренегат  воспользоваться этим обстоятельством? Судил ли он всех людей по себе? Думал ли  он, что русский, даже политический изгнанник, мог быть настолько низким, чтобы  предать свое отечество?    

Как бы  то ни было, Огарев отвечал на любезность Надиного отца такой же любезностью.    

Василий  Федоров рассказал ему, в силу каких обстоятельств его дочь, молоденькая девушка,  должна была покинуть Европейскую Россию и как теперь его пугала эта  неизвестность постигшей ее участи. Иван Огарев совсем не знал Нади, хотя и  встретился с ней на станции в Ишиме в тот день, когда она там была с Михаилом  Строговым. Поэтому он не мог сообщить ему ничего о его дочери.    

– Но  когда именно, – спросил Иван Огарев, – ваша дочь должна была выехать  из России?    

– Почти  одновременно с вами, – отвечал Василий Федоров.    

– Я  выехал из Москвы пятнадцатого июля.    

– И  Надя должна была выехать из Москвы в этот же день, так, по крайней мере,  говорилось в ее письме.    

– Она  была в Москве пятнадцатого июля? – спросил Огарев.    

– Да,  пятнадцатого июля.    

– Ну,  так… – начал Иван Огарев, но затем, как бы опомнившись, продолжал: – Но нет, я  ошибаюсь… Я верно перепутал числа, – прибавил он. – К несчастью,  очень возможно, что ваша дочь уже переехала границу. Единственно, на что вы еще  можете надеяться, так это, что она, узнав о нашествии татар, не поехала дальше  и вернулась назад!    

Василий  Федоров печально поник головою. Он знал Надю, и знал хорошо, что ничто не могло  помешать ей уехать. Иван Огарев поступил действительно жестоко с бедным отцом.  Он мог успокоить его одним словом. Хотя Надя и переехала сибирскую границу при  обстоятельствах, уже известных читателю, но, сопоставив числа, когда дочь его  находилась в Нижнем Новгороде и когда был издан указ, запрещающий выезжать из  города, Василий Федоров мог бы вывести такое заключение: что Надя не могла  подвергнуться опасностям войны, так как она помимо своего желания находилась  еще в Европейской России. Иван Огарев мог сказать ему это, но он был из тех  людей, кого не трогают страдания других, и потому он промолчал. Василий Федоров  ушел от него с разбитым сердцем. После этого свидания исчезла его последняя  надежда.    

В  последующие два дня, третьего и четвертого октября, великий князь несколько раз  требовал к себе самозванца и заставлял его повторять все то, что тот слышал в  кабинете императора в Кремлевском дворце. Иван Огарев, приготовивший заранее  ответы на все эти вопросы, отвечал без запинки. Он не скрыл от великого князя,  что русское правительство было крайне удивлено неожиданным вторжением татар,  что восстание этих последних было подготовлено в большом секрете, что татары  уже были хозяевами на Оби, когда о них узнали в Москве, и наконец, что в России  еще ничего не было готово и она не могла сразу выставить войска, необходимого  для защиты Сибири.    

Затем  пользуясь полной свободой, Иван Огарев начал изучать Иркутск, его укрепления,  его слабые пункты, чтобы в скором времени суметь воспользоваться этими  наблюдениями. Но подробнее всего он занялся изучением городских ворот на  Большой улице, тех самых, через которые он собирался впустить неприятеля. Он  приходил туда каждый вечер и гулял по откосу вала, не опасаясь попасть под пули  осаждающих, хотя первые посты их и находились меньше чем в версте от города. Он  знал, что в неприятельском лагере его узнали и что стрелять в него не станут.    

Он видел  какую-то тень, проскользнувшую под горой… Сангарра, рискуя своей жизнью,  пробралась сюда, чтобы попробовать завести сношения с Иваном Огаревым.    

И Иван  Огарев не заставил себя долго ждать. В тот же вечер с высокого городского вала  в руки Сангарры упала маленькая записка.    

На  следующий день, в ночь с 5 на 6 октября, в два часа утра Иван Огарев решил  предать Иркутск.    

 ГЛАВА XIV. НОЧЬ С 5 НА  6 ОКТЯБРЯ    

     

План  Ивана Огарева был так ловко составлен, все в нем было так обдумано и заранее  предусмотрено, что, за исключением самых невероятных случайностей, он должен  был увенчаться полным успехом.    

Все  заключалось в том, чтобы в ту минуту, как Огарев будет сдавать Иркутск татарам,  большие ворота были бы свободны. Поэтому необходимо было в это время отвлечь  внимание осажденных куда-нибудь в другое место, подальше от главных ворот. И  вот по предварительному соглашению с эмиром Огарев решил устроить следующее. В  то время как на правом берегу Ангары, со стороны предместья Иркутска, в двух  различных пунктах произойдет серьезная атака, на левом берегу ее татары сделают  попытку переправиться в город через реку; тогда весьма возможно, что ворота на  Большой улице останутся без защиты, тем более что и татарские аванпосты, отодвинутые  назад, будут казаться тоже снятыми. Было 5 октября. Через двадцать четыре часа  столица Восточной Сибири должна быть в руках эмира, а великий князь во власти  Огарева!    

В этот  день в неприятельском лагере происходило небывалое движение. Из окон дворца и  других домов, стоящих на правом берегу, видно было ясно, что там делались  какие-то важные приготовления. Многочисленные татарские отряды со всех сторон  стекались в лагерь, усиливая с каждым часом войско эмира. Это была заранее  решенная и совершенно открыто подготовляемая диверсия.    

К тому  же Иван Огарев нисколько не скрывал от великого князя, что в эту ночь им следовало  опасаться неприятельской атаки.    

– Я  знаю, – говорил он, – что татары собираются штурмовать город с двух  противоположных концов его, и потому советую укрепить эти оба пункта.    

Сообщение,  сделанное Иваном Огаревым, наблюдения над неприятельским лагерем – все это  требовало серьезного внимания. Собравшийся во дворце военный совет решил, что  для защиты правого берега необходимо сосредоточить там все главные силы. А  этого только и добивался Иван Огарев. Он не рассчитывал на то, что Большие  ворота останутся вовсе без охраны, но он надеялся, что охрана эта будет  немногочисленна. К тому же на всякий случай у него была наготове еще одна,  недостойная по своему замыслу, и верная по расчету, хитрость. Даже и в том  случае, если бы Иркутску не грозила с трех сторон атака, этой хитрости было бы  достаточно, чтобы привлечь всех защитников города туда, куда именно желал  повести их Иван Огарев и где должна была произойти ужасная катастрофа. Таким  образом, все шансы были за то, что Большие ворота, никем в известный час не  защищаемые, будут свободны, и тысячи татар, скрывающихся в лесных чащах на  востоке, войдут беспрепятственно в город.    

Во весь  этот день гарнизон и все население Иркутска были настороже. Все меры для отражения  неизбежной атаки были приняты. Великий князь в сопровождении генерала Воронцова  лично объехал все укрепленные по его приказанию посты. Отборное войско Василия  Федорова занимало северную часть города, но оно готово было во всякую минуту  броситься туда, где опасность была всего сильнее. С этими мерами, принятыми  заблаговременно, благодаря совету Ивана Огарева, можно было надеяться, что  подготовляемая татарами атака не удастся и что обескураженный неприятель  отложит новую попытку завладеть городом еще на несколько дней, а тем временем  ожидаемое с часу на час русское войско может подойти к ним на помощь. В общем  же участь Иркутска держалась, что называется, на волоске.    

В этот  день солнце, взошедшее в шесть часов двадцать минут утра, зашло в пять часов сорок  минут пополудни. Томительные осенние сумерки тянулись целых два часа! И вот  наконец наступила холодная, непроглядная ночь.    

Уже  несколько дней как стояли довольно сильные морозы, первые предвестники суровой  сибирской зимы; в этот же вечер было особенно холодно. Солдаты, стоявшие на  постах вдоль правого берега Ангары, чтобы не выдать себя, не разводили костров;  они жестоко страдали. Внизу, в нескольких футах от них, увлекаемые быстрым  течением, с глухим шумом неслись, большие и малые, высокие и низкие, серые  ледяные массы. Лед шел целый день. Великий князь, наблюдавший за состоянием  реки, был крайне обрадован этим обстоятельством. Если Ангара будет загромождена  плавучим льдом, то переправа через нее сделается не только опасна, но и  невозможна. О плотах и о барках не могло быть и речи; если же допустить, что  река в эту ночь встанет и что татары переправятся через нее по льду, то и это  последнее предположение было неосновательно. Новый, еще не успевший окрепнуть  лед не мог выдержать напора многотысячной татарской орды. Казалось бы, что это  обстоятельство, так радовавшее всех русских во главе с великим князем, должно  было огорчить Ивана Огарева? Ничуть не бывало! Дело в том, что изменник знал прекрасно,  что татары даже и не думают переправляться через реку.    

Но к  десяти часам вечера, к великому удивлению и горю осажденных, Ангара вдруг  совсем очистилась ото льда. Каких-нибудь пять или шесть льдин одиноко плыли по  ее темно-свинцовым водам.    

Офицеры,  следившие за ледоходом, донесли об этом великому князю. По всей вероятности,  где-нибудь выше Иркутска, в том месте, где русло Ангары суживается, льда  нанесло так много, что образовался затор.    

Так оно  и было на самом деле.    

И вот  переправа через Ангару снова сделалась возможной. Русским приходилось теперь  наблюдать за своими постами с большим вниманием, чем когда-либо.    

Вплоть  до полуночи не произошло ничего особенного. С востока, со стороны Больших ворот, –  полная тишина.    

В темной  массе лесов, под низко нависшими облаками – ни одного огонька. В неприятельском  лагере, напротив, довольно сильное оживление, там то и дело мелькали огни,  слышался глухой шум, все доказывало, что татары были уже на ногах и ждали  только сигнала…    

Прошел  еще час, но и этот час не принес ничего нового. На колокольне городского собора  должно было пробить сейчас два часа утра, а неприятель все еще не трогался с  места.    

Великий  князь и его офицеры невольно спрашивали самих себя: не введены ли они в заблуждение  и действительно ли татары собираются штурмовать город?    

Ни одна  из предыдущих ночей не была так спокойна, как эта.    

Как  известно, Иван Огарев занимал одну из комнат во дворце. Это была довольно обширная  зала в первом этаже. Окна ее выходили на широкую каменную террасу, спускающуюся  к самой реке. В комнате царила глубокая темнота. Иван Огарев стоял у окна и  ждал наступления заветного часа. Он подаст сигнал, войско и народ бросятся  навстречу татарам, а он тем временем оставит дворец и покончит со своим делом…    

И он  ждал в темноте, как дикий зверь, готовый броситься на свою добычу.    

Между  тем за несколько минут до двух часов великий князь приказал позвать к себе Михаила  Строгова – он мог назвать его только этим именем.    

Один из  адъютантов отправился в его комнату, но дверь была заперта. Он позвал его.    

Огарев  не отзывался.    

Тогда  великому князю донесли, что царского курьера нет во дворце.    

Пробило  два часа. Наступило время действовать. Иван Огарев открыл окно, перелез на  террасу и встал в правом углу ее. Внизу, у его ног, текла Ангара, волны глухо  шумели, разбиваясь о торчавшие из воды деревянные сваи. Он вытащил из кармана  кусок пакли, зажег ее и бросил в воду.    

Нефть на  Ангаре была разлита по распоряжению Ивана Огарева. В то время между Иркутском и  селом Поскавским разрабатывались нефтяные источники. Негодяй задумал воспользоваться  этим обстоятельством, чтобы спалить Иркутск. Завладеть одним из громадных  резервуаров, содержащих горючую жидкость, проломить в нем стену и пустить нефть  по реке было нетрудно для этого человека. Вот как Иван Огарев понимал войну!    

Перейдя  на сторону татар, он действовал, как татарин. И против кого же? Против своих же  соотечественников!    

Кусок  зажженной пакли упал в воду. В ту же минуту нефть вспыхнула, и пожар с быстротою  электричества разлился вниз и вверх по реке. Голубоватое пламя вспыхивало и  перебегало с одного берега на другой. Лед таял и трескался, и над всем этим  стоял густой чад. Почти одновременно с пожаром, с двух противоположных концов  города, с севера и с юга, послышалась стрельба. Татары тысячами бросились на  городской вал. Деревянные дома, разбросанные по уступам гористого берега,  загорелись со всех сторон. Яркий свет зарева рассеял ночную тьму.    

– Наконец-то! –  воскликнул Иван Огарев.    

И он  имел полное право гордиться своей изобретательностью! Придуманная им диверсия  была ужасна.    

Русские  очутились между двух огней: с одной стороны – атакующий неприятель, с другой –  пожар. На колокольнях забили в набат. Обезумевшие жители бросились тушить  пожар, угрожавший всему городу. Большие ворота были почти свободны, там  оставался только небольшой отряд из ссыльных.    

Иван  Огарев вернулся в свою комнату. Она вся была залита зловещим красным светом.  Ему не сиделось. Он встал и опять направился к двери, но едва взялся он за  ручку ее, как в комнату вбежала какая-то женщина в промокшей одежде, с  растрепанными волосами.    

– Сангарра! –  вскричал Огарев.    

Какая же  другая женщина, кроме цыганки, могла явиться сюда?    

Но то не  была Сангарра, то была Надя.    

Когда,  лежа на льдине, молодая девушка вскрикнула от ужаса при виде пожара на реке,  Михаил Строгов схватил ее на руки и бросился с ней в воду. Они были в  каких-нибудь тридцати саженях от набережной Иркутска. Михаил Строгов добрался  до города вплавь.    

Наконец-то  цель его была достигнута! Он был в Иркутске!    

– В  губернаторский дворец! – сказал он Наде.    

Менее чем  через десять минут они уже подходили к дворцу. Он был открыт для всех, и молодые  люди вошли в него беспрепятственно. Среди общей сумятицы их никто не заметил,  даже мокрые одежды их не обратили на себя ничьего внимания. Большая нижняя зала  была наполнена офицерами и солдатами. Толпа разлучила их. Надя совсем  растерялась, она бегала по всем залам и то громко звала Михаила, то просила  провести себя к великому князю.