1 2 3 4 5 6 
***** 
   
Вот в этой-то книге сказано было, что у бога нет никакой бороды!..
   
Есть-де бог, но не такой, как об нем говорит отец Миколай!..
   
Есть бог… безбородый, потому бороде негде на нем поместиться, ибо он есть высшая плоть, плоть плоти, сиречь речь говорится: нескончаемый дух!.. Только всего этого человек хорошо не может понять, потому что у человека в мозге одного такого винтика не хватает, на котором и держится вся эта машина… Хоть бы смерть: никто оттуда назад не приходил и не рассказывал, как это там… какие, дескать, порядки!.. Тут вся и разница: человек, как палка, о двух концах, а у бога и в конце-то всех и всяких концов нигде и никакого ни в чем нету конца… Тут… мудреная штука… Можно голову набок свернуть!..
   
Сказано было еще в этой книге, что у черта на ногах есть копыта, похожие больше на такие, как у свиньи, но их-де человеку никогда не подковать, потому что сам черт хоть и железной породы, но на ем не держатся гвозди, не смотри, что гвоздь ему в пятку пойдет, и он тебя будет на спине шибче любой лошади катать!..
   
Но человек-де и того не понимает!..
   
Не понимает, что лучше подчас не торопясь пешочком идти, чем трястись во весь дух на телеге… Спешить, право, некуда: спеши не спеши, а как гиря до полу дойдет, так и кончик!..
   
А не понимает он потому, что какая трава по дороге и та больше знает, чем человек, почему и похожи дни человека на эту траву!.. Человечий сад цветет при широкой дороге, и по этой дороге проходит косец, и у косца коса за плечами, и коса никогда не тупится!..
   
Самое главное: нет у человека правильного глаза на все… Ему больше… кажется, а он принимает всурьез… Глаз у него ленивый и надменный, от человечьего глаза сглаз даже бывает, когда этой черной силищи в кого-нибудь одного через меру накачено. Нам ведь все кажется, что в мире одни мы только стоим на ногах, а все остальное или ползает перед нами на брюхе, или стоит бессловесным столбом, тогда как на самом-то деле совсем и не так!..
   
В особ час и деревья в гости ходят друг к другу в лесу, как в престольные праздники мужики по деревне, и корни у них, что у нас ноги и пальцы, и на самой вершине, где последний на ветру трепещет листок или хвоя пушистая на ветке, как бровь, у каждого дерева смотрят прямо в небо глаза, только человек этих глаз никогда не увидит: хватит мужик по древесине топором или пилой, подрежет суставы, и дерево без единого слова только крепко зажмурится, чтоб не видать человека и его топора, и на месте древесного глаза остается одна лишь росинка… слезинка…
   
Только придет такой час, час горькой расплаты для человека, когда от него все деревья убегут на… новое место!.. Есть такое царство, куда еще ни зверю, ни птице не открыто дороги!..
   
Потому и сказано было в книге "Златые уста": "Помни, человече, на каждом столбе при дороге и на каждой пылинке с нее дух невидимо почил… И в мире есть одна только тайна: в нем нет ничего неживого!.. Потому люби и ласкай цветы, деревья, разную рыбу жалей, холь дикого зверя и лучше обойди ядовитого гада!..
   
Но больше всего люби крылатую птицу!.. Ибо птица есть образ души!
   
Потому: все умирает и в землю уходит, чтоб дать из нее новый росток, вплоть до воды, птица же, когда почует смертный ветер у себя под крылом, умирать улетает с земли в вышину и там, в выси непостижной, долго-долго кружит: ищет она особое место, где на десятитысячелетнем дубе, на самой верхней ветке его сидит огненная птица Финуст, бьет эта птица поутру и повечеру над землей красным хвостом и каждый день кладет на край земли утром золотое яичко, а к вечеру - серебряное, одно катится по небу днем, отчего и жизнь, и радость есть на земле, и никто этой жизни и радости в особь не хозяин, а другое повечеру, чтоб крепче спалось мужикам и навной черт баб не кусал в темноте и чтоб светлее было зверю в лесу!..
   
К этой-то птице и полетит в свой час человек, когда для него все числа и сроки исполнятся и весь лицом он и душой преобразится…"
   
Да мало ли о чем в этой книге сказано было, все в этой книге было сказано, о всем было в ней прописано… о животе и о смерти…
   
Эх, братцы, жалко, что нет у меня ее сейчас под руками…
   
   
***** 
   
По этой-то самой книге и покорил, говорили у нас, Спиридон Емельяныч бурую медведицу, а что нашел книгу брат Спиридона Андрей.
   
   
Выходило все так.
   
В то самое время, когда они воротились с Афона, Андрей Емельяныч, как известно, стал зашибаться молитвой: целые недели он проводил на Светлом Болоте, куда и нога человечья в то время, может, еще не ступала, потому что пройти на него было за диво…
   
Но Андрей Емельяныч как-то ухитрялся и проходил!..
   
Должно быть, через окна плавком!..
   
Брал он из дома небольшой узелок с хлебом и солью, но, конечно, ненадолго хватало - много берет этого добра широкая мужицкая кость, -вернее всего, на болоте он питался вместе с глухарями брусницей или малиной, которой росло в старое время на Светлом Болоте на островах, где посуше -леса, да еще каким-то корешком теперь пропавшей на этом болоте травы, дает эта трава и плоти утоленье, и легкость животу, и духу веселость!..
   
Должно быть… калган!..
   
У него цветы похожи на грошик!..
   
На этом-то Светлом Болоте жил леший Антютик, только Андрей Емельяныч его ни разу не встретил, нечего зря говорить, потому он уж не соврал бы, сказал!..
   
   
***** 
   
Однажды в светлоосиянный день по ранней осени, когда с дерев падает последний листочек и каждое деревцо лепечет им на тихом ветру, словно торопится что-то дошептать про себя али, может, дочитать перед зимним сном какую-то свою древяную молитву, отчего на многие версты идет по лесу звон, и его никогда не сменишь на колокольный, - сидел Андрей Емельяныч возле болотной коряги, уставши с утра молиться и плакать. Плакал Андрей Емельяныч не за себя, а за род человечий!..
   
Плыли у него под еще не пробежавшей слезой высокие облака на север за снегом, и по небу тянули с севера длинной веревочкой гуси.
   
Сидит Андрей Емельяныч, любуется своей мужицкой освобожденной душой и изредка возле себя сколупнет с ветки брусничку…
   
Долго так просидел Андрей Емельяныч, без думы, только одни глаза широко раскрывши… Когда же ударила заря к вечеру по всему болоту красным лучом, Андрей Емельяныч увидел, что совсем возле него под корягой лежит раскрытая книга… Видно, что кто-то ее перед этим читал да так, не дочитавши до конца, незакрытой оставил.
   
Книга эта была писана от неизвестной искусной руки на больших листах толстой бумаги, коряблой, как береста, и с боков у нее здоровались заячьи лапки, висели небольшие серебряные застежки.
   
Дивно письмо было в той книге!..
   
Буковки в краску, слова все под титлами, последняя буква все "ерь" да "еры", и титло закрывало тайный смысл слова, как с ветки упавший сучок!..
   
Титло есть знак, а знак надо раскрыть, а чтобы раскрыть что-либо в мире, надо просветленную душу!.. Ибо все тайное покоится перед взором человека в образе повседневных, привычных предметов, проходит мимо них человек, ничем не удивленный, у него на все глаз наметался и потому все равно как… ослеп!..
   
Потому Андрей Емельяныч не сразу разглядел эту книгу… принял он было ее за куст переспелой брусницы, которая рядом с книгой пушилась, и отливалась в бруснице каждая ягодинка, как и каждая буковка в книге.
   
Вот эту-то самую книгу и оставил Андрей Емельяныч брату своему Спиридону, когда к нам из Чагодуя пришла бумага и, знать, по толстым сургучам этой бумаги Андрея забрили в солдаты и в солдатах потом запороли корьем.
   
Есть у нас еще и сейчас старики, которые видели эту книгу в избе у Спиридон Емельяныча, но читывать ее никому не доводилось… Лежала она у него в переднем углу на божнице между псалтырем и житиями. Спиридон на людях до нее и не прикасался, да, видно, и сам-то в ней не понимал всего ее толку, потому что в грамоте был неискусен, и если знал что из писания, так больше на память…
   
Всего вернее, что так, потому не такой человек был Спиридон, чтобы сменять петуха на кукушку!..
   
   
***** 
   
Когда барин приехал в Гусенки и стал торговаться со Спиридоном о цене на медведицу, она ходила по пустому дзору - в это время скотина вся в поле была. Обнюхала она все уголки и закоулки, обсосала вывороченную Спиридоном наотмашь лапу и, должно быть, немного в разум пришла. Из избы ясно до нее доносились голоса - слышит она пискливый, словно мышь на своих мышат радуется, тонкий бачуринский голосок и нутряной, из груди выпирающий темный голос Спиридона, похожий на отдаленный звон колокольни. Поняла медведица, что хочет ее Спиридон продать барину в рабство!..
   
Жалко медведице стало своих медвежат, да нечего делать: зверь любит свободу больше, чем человек!..
   
Пока они там торговались, залезла медведица на переклад, где куры несутся и собран разный хозяйственный хлам, и на накате процарапала здоровой лапой в крыше солому, сломала жердь по соломе, и в тот самый миг, когда у егерей в руках звякнули цепи, она соскочила, как молоденькая, в Спиридон Емельянычев огород, что всегда у нас сзади дома, - оттого и поднялись так торчками у коней Петра Еремеича уши.
   
Проковыляла она по огороду, как подбитая баба, а потом, откуда прыть взялась, выбежала за околицу, поваливши огородный плетень, а за околицей в то время тут же за Гусенками стояли кусты, и за кустами, рукой подать, -чертухинский лес…
   
Первые ее егеря увидали, свистнули было, да где!..
   
В лесу медведиха словно провалилась сквозь землю… Должно быть, издохла, дохлого же зверя человек никогда не найдет: зверь умеет сам себя хоронить.
   
Бросился было и Спиридон ее догонять, да было уж поздно: воротился ни с чем. Сели они с барином опять на лавку за стол и долго не могли ни слова друг другу сказать, потому больно уж это неожиданно вышло с медведихой.
   
- Вот уж и верно, Спиридон, как ты говоришь: на базаре двое глупых, -первый заговорил барин и усмехнулся на Спиридона.
   
- Не говори, какой грех!..
   
- Ну, так как же теперь будем кончать?..
   
Спиридон молчал и не знал, куда глаза и руки девать.
   
- Мне, Спиридон Емельяныч, пора, и так завозился!..
   
- Да как тут кончать? - осмелел Спиридон. - Я уж теперь и не знаю: у кого медведица убежала - у тебя или у меня, потому мы сторговались и хлопнули в руки…
   
- Ну, эти балушки ты, Спиридон, оставь для другого, не с дураком каким дело имеешь! - сердито пискнул Бачурин.
   
- Да кто вас, барин, дурит… Умнее вас по всей округе никого не найдется… Только я… по справедливости!..
   
- Полно, Спиридон, антиминсы на пне раскладывать: справедливости нет никакой!..
   
Тут-то вот барин Спиридона и облапошил: должно быть, пока бегал Спиридон догонять медведиху, он у него на полке все книги пересмотрел.
   
- Я, видишь ли, Спиридон, не знаю: была у тебя медведиха на самом-то деле али нет… бог тебя знает, может, ты глаза отводить умеешь?
   
- Нет, уж мы этим не займуемся, - намекнул Спиридон, что сам-то барин как раз на эту руку не особенно чист.
   
- Но ведь… медвежата остались!..
   
- Остались! Как же, остались! - радостно подхватил Спиридон, словно про них и забыл…
   
- Ну вот… за этих медвежат я согласен, Спиридон Емельяныч, отдать тебе мельницу…
   
- Ну что ж… Вот и ладно!..
   
- И три венца подрублю!..
   
- Вот уж спаси те, барин, Христос!..
   
- Только и у меня к тебе будет добавка, - равнодушно сперва барин отвернулся от полки, на которой были иконы и книги, а потом словно прыгнул к ней. - Сниму солому, и дом тесом покрою, и по лицу тесом… а ты мне к двум медвежатам вот эту книгу прибавь.
   
Бачурин снял с божницы "Златые уста".
   
Уж то ли затемнение какое случилось со Спиридоном, то ли еще почему: может, принял книгу за простой самый обычный псалтырь или знал все хорошо, да больно мельником ему быть захотелось, хорошо неизвестно, - мотнул Спиридон головой и ничего не сказал.
   
Облупил, значит, барин Спиридона как липку, и с той поры пропала, братцы, эта дивная книга навеки!..
   
Потому, что к этому народу попадет, так уж не выдерется!..
   
Повеселел барин на лицо, хлопнул он в Спиридонову лапу своей маленькой ручкой и с книгой под мышкой пошел на крыльцо. Спиридон с поклоном его провожал. Петр Еремеич усадил барина половчее в кибитку, с боков егеря поместились с медвежатами, прыгнул Петр Еремеич на облучок, и скоро заплакал под дугой колокольчик, унося Спиридоново счастье.
   
Эх, мужик, борода как лес, а такой диковины не уберег!!..
   
Так говорят у нас старики: не знаю, чему больше верить… Я-то думаю, что могло быть так и этак, а вы… можете ни тому ни другому не верить!..
  
  
   
    
Глава четвертая 
    
СОН-СИТНИК 
   
   ДУРНОЙ ЗВЕРЬ 
   
Так был продан вольный зверь барину в рабство. Потому умный зверь никогда не пойдет по дороге, которая проложена топором, и не побежит по тропе, намятой ступней человека.
   
У зверя свои, звериные тропы, которых подчас человек и не видит, потому что зверь по земле умеет ходить, не попирая травы… И часто что лось по болоту пройдет, что птица пролетит над этим болотом - все едино: от них и духу никакого не будет.
   
Зимой дело другое!..
   
В ее белом зеркале видит звериная смерть, где какой зверь ни пройдет… За лисой тянется цепочка, как от часов, от зайца остаются все лапки, и передняя показывает на снегу, куда он спетлял, от волка памятка - острые когти в ту сторону, куда он глядит, когда идет за добычей!..
   
Ни один зверь не ухоронится от смертного глаза!..
   
И часто в лесу перед звериной кончиной звериная смерть трубит беззубым ртом в звонкий охотничий рог, торжествуя победу.
   
Не вздумай пойти да поглядеть, что там стоит за охотник!..
   
И ты попадешь ему в пестерь!..
   
Потому умные звери и не выходят зимой из берлоги: лучше-де в берлоге лапу сосать, чем висеть одной шкуркой у печки, хотя у печки и много теплее.
   
У зверя свои, звериные тропы, и разум у зверя - звериный!..
   
И зверь с человеком спокон веку живет во вражде!..
   
Ой, и не любит же зверь человека!.. И запаха его даже не любит! Ни от одного зверя так не несет, как от человека, а уж то ли зверь не пахуч, когда он линяет! Тяжелым человечьим дыхом ни один зверь не может дышать, потому наткнется зверь на дороге на след от колес, и у него сама поднимается шерсть на хребтине.
   
А все оттого, что человек, переставши быть зверем, сам стал больше, чем волк или медведь, на дикого зверя похож, хотя и сменил шкуру на пестрядину, ходит в церковь и в баню, но ни святее, ни чище не стал, и тайна, которой держится мир, по-прежнему бежит от человека, как незаметный на снегу горностай от лисицы. Все в мире человека боится. А все оттого, что хитрости в нем - так уж да!..
   
Уж и хитер!..
   
Этой-то хитростью и переманил он из леса немало слабых зверей к себе на вечное рабство: коня в железо обул, быку на шею ярмо наложил, из барана шьет шубу и делает сальные свечи, собаку приучил за хвост и за лапки приносить из леса целого зайца, рысь в кота обернул, кабана - в свинью и сам стал самым дурным, поганым зверем - свиньею!..
   
Даже петух и тот позабыл, что он совсем и не птица, а…лесные часы, и некогда в роковой день перенес роковой двенадцатый час из леса на скотный двор к человеку…
   
Пошел было его домовой выручать, да и сам приручился, и у него, как у настоящего беса, рога отросли, меж рогов плешь, словно блюдо, и ведет он дружбу с тех пор уж не с нами, а с нечистым, нечистый же спокон века живет с человеком, и нет такой хаты и дома, где бы не было с добрый десяток чертей, только так, на простой глаз они не больше… мокрицы!..
   
На каждый обиход человека есть свой особо приставленный черт!
   
Есть черт, как видишь, соборный, в чертях чин высокий, он только в карете с архиереем ездит по епархии, а если и служит, так где много торжества и народу, и есть черт сортирный: живет он в больших городах, в уюте, удобстве, спит на пружинном матраце, и все его назначенье - в руках держать наготове бумажку и подтирать человеку сиденье.
   
Но на черта человеку теперь начихать!..
   
Он ему зубы пять раз сам заговорит!..
   
Черт и человек не мешают друг другу, потому оба живут во уничтожение мира и жизни.
   
Ой, бегут за годами годы еще быстрее, чем мои лоси от пули!..
   
Не за горами пора, когда человек в лесу всех зверей передушит, из рек выморит рыбу, в воздухе птиц переловит и все деревья заставит целовать себе ноги - подрежет пилой-верезгой. Тогда-то железный черт, который только ждет этого и никак-то дождаться не может, привертит человеку на место души какую-нибудь шестерню или гайку с машины, потому что черт в духовных делах - порядочный слесарь.
   
С этой-то гайкой заместо души человек, сам того не замечая и ничуть не тужа, будет жить и жить до скончания века!..
   
   
***** 
   
Так Антютик закончил рассказ, когда они с Петром Кирилычем сидели на спине высокого лося и любовались на Боровую мельницу. Как уж там обо всем ином рассказывал ему Антютик, мы доподлинно верно не знаем, но вернее всего, что еще больше прибавил, чем мы, потому как-никак - все же леший!..
   
Слушает Петр Кирилыч как зачарованный, и не может пошевельнуться, хотел было спуститься на землю, но Антютик схватил его за руку, сжал ее и на весь лес гикнул: лось на сажень подпрыгнул, повернулся в скачок и вихрем вынес в кусты.
   
Ветер засвистел Петру Кирилычу в уши, у кустов и низкорослых деревьев подолы так и заходили, как у баб на свадебной пляске… Но не прошло и минуты, кажется, снова все стихло, лось пошел неторопливым шагом, сощипывая по дороге с канавки траву. Антютик молчал, молчит и Петр Кирилыч… и словно не видит, как сменяются сосны и ели березовыми и осиновыми рощами: всюду разлито тихое дуновенье весны, которое бывает в первые весенние ночи, когда неожиданно грянет тепло и землю распарит, и пышет тогда от земли, как от молодухи.
   
Со всех сторон, с веток кустов и деревьев, вытянулись зеленые ушки и слушают и дивятся и ни наслушаться ни надивиться, видно, не могут.
   
- Я, - заговорил вдруг Антютик, - я… самый большой помещик в округе, столько у меня еще лесу, и все какой лесище: сосны - хоть на небо полезай, елку в пять рук не уберешь!.. А уж чапугу этого да чекрыжнику -годов на… сто хватит, если Цыган петуха в сухмень не подпустит. У меня всему ведется строгий учет: такие ревизские сказки, где какой водится зверь и где какие птицы поют!.. Под птичий голос хорошо, Петр Кирилыч, спать на мху где-нибудь под сосной или елкой!..
   
- Хорошо, - печально отвечает Петр Кирилыч.
   
- Эх, и хорошо же в лесу!.. На каждой прутинке висит по полтинке, каждый сучок тянет тебе пятачок. Да в нем-то - каждый нищий на манер богача, только… человек во всем этом всякий скус потерял и ничего уж не видит да и видеть теперь уж, должно быть, не будет.
   
Петр Кирилыч обернулся на Антютика и поглядел на него, что он - как на лицо: шутит али… всерьез?.. Самому ему эти мысли не раз на ум приходили.
   
- Ты-то вот, Петр Кирилыч, - продолжал Антютик, - тыто вот, знаю я, все понимаешь, потому что человек ты… чудной и на других непохожий… и мне пришелся по скусу… А остальные у вас в Чертухине такая-то все шваль да рвань, не к слову сказать, что и возиться с ними нету охоты… Только ты передай, чтобы поосторожней… Лучше пусть не попадаются на Светлом, а то… утоплю!..
   
В это время в Чертухине пропели последние петухи, и Антютик приставил руку к глазам и посмотрел на синее небо, сине оно, как только бывает сине перед утром, когда по всей земле проходит последний утренний сон, столь сладкий, что от него и у звезд слипаются веки.
   
- Ну, теперь, Петр Кирилыч, пора!.. Скоро будет взаправду светать. Жалко мне, что все же дела ты не довел до конца… Ну да все еще впереди. Теперь все зависит, как ты сам его поведешь… Ты меньше бери на глаза, а то засмотришься, рот разинешь и не заметишь, как в него ворона влетит… ты… ты больше действуй!
   
- Да как вот?.. Больно трудно к ней подступиться!
   
- Э!.. Вот уж трудности-то никакой… Не пень из земли тащить. На то и сунгуз!.. Теперь надо тебе почаще наведываться сюда: не равно она опять будет купаться. Понял?.. Ну, теперь, значит, прощай!
   
- Прощай, Антютик, - говорит Петр Кирилыч, опустивши голову, - ты мне больше родного отца!
   
- Доброе слово!.. Вот уж спасибо. Только у меня к тебе еще будет дело… ты это попомни… Когда - не скажу, будет видно! А пока, Петр Кирилыч, ложись-ка, усни. Тебе это будет вот как полезно!.. Да и меня, Петр Кирилыч, отпусти подобру-поздорову, потому что от зрячего человечьего глаза нам можно себя навек изурокать… Чего доброго, тоже вырастет хвост, а не то плешь проточит моль на затылке: нехорошо!.. Дурно-ой глаз у вашего брата!..
   
- Что ты, Антютик? - обиделся Петр Кирилыч.
   
- Да ты уж не обессудь… а ложись-ка, ложись, Петр Кирилыч…
   
Петр Кирилыч кругом оглянулся и удивленно заметил, что опять они у того же самого места, у Густой Елки, непозадалеку от дороги. Антютик соскочил с лося на землю, снял, как ребенка, Петра Кирилыча и махнул еловою веткой. Лось спокойно пошел между елок, сощипывая на ходу рывком молодые побеги. Петр Кирилыч только тут и разглядел, что рога у него золотые… А может, в сучья, похожие на развилки лосиных рогов, пробил лучом первый рассвет… Кто его знает?.. Утром может все показаться…
   
Антютик проводил лося долгим, пристальным глазом, а потом пригнулся к земле, припрыгнул и высоко поднялся под ветки, зацепился рукой за вершину, качнулся на ней и гукнул три раза на весь чертухинский лес, потом завернул полы длинной поддевки, раскачался и бухнул куда-то на землю.
   
Но все это Петр Кирилыч видел и слышал уже сквозь спокойный предутренний сон, когда у человека отнимаются руки и ноги и сам он тонет куда-то на глубокое дно.
   
Слышал он только, как где-то далеко в лесу, на болоте, словно обломилась вершиной столетняя ель и как она ряхнула на весеннюю гулкую землю.
   
"Это Антютик поддевку свою скидает!" - подумалось Петру Кирилычу во сне.
   
После этого стало в лесу еще тише, ни одна ветка, кажется, не промолвится словом, и сам Петр Кирилыч уже не думает ни о чем, а повернулся на бок половчее, обхватил коленки руками и заснул крепким сном.
   
   
***** 
   
Долго ль так проспал Петр Кирилыч, хорошо и ему неизвестно.
   
Только проснулся он рано поутру, когда еще и солнце не встало, а только висела над лесом розовая занавеска… В елях плыл большими хлопьями розоватый туман, и от тумана тянуло свежим древесным листом, рекой и карасями.
   
Петр Кирилыч потянулся на мху и стал вспоминать, что с ним за эту ночь приключилось.
   
"Говорить кому али нет? - спросил он себя. - Нет, пожалуй, лучше молчать… а то будут… смеяться… Вот когда поженюсь, тогда дело другое… И поклон передать тогда можно!.. А пока, Петр Кирилыч, держи язык за зубами!.."
   
Петр Кирилыч, сладко зевая, поднялся, потянулся на оба бока и не спеша пошел на дорогу. С поля булбыкали тетерева, и вдали над болотом высоко блеял быстрый бекас, передразнивая глупого барана, который за клок мелкого сена променял человеку свою пушную шубу.
   
Вышел Петр Кирилыч на лесную опушку и перекрестился.
   
"Не диво ли: за ночь никакой зверь не заломал!.."
   
В это время на повороте, где загибает дорога из Чертухина на Боровую мельницу, Петр Кирилыч в белом и густом тумане ясно расслышал чилиньканье бубенцов Петра Еремеича, который, знать, далеко собрался кого-то везти, если выехал по такой рани из дома.
   
Хотел его Петр Кирилыч окликнуть, но постоял немного, послушал, как переливаются под дугой колокольцы, словно серебряная водичка текет, и почему-то раздумал.
   
"Ешь, Петр Кирилыч, пирог с грибами, держи язык за зубами!.."
   
А туман все валил и валил, как полова на току.
   
Навалило его, инда и за три шага не видать. Только там, где должно стоять Чертухино, высоко над туманом, плывущим по самой земле, машут соломенными и тесовыми крыльями крыши, как птицы, которые высоко поднялись и сделали круг, чтобы со всех сторон на весну полюбоваться, и теперь садятся всей стаей на землю.
   
   ФЕКЛУШИН СОН 
   
Снится Феклуше лазоревый сон…
   
Та же мельница, та же плотина, и так же звонко стекает с плотины вода. Только вкруг мельницы чертухинский лес теперь стоит, на лес совсем непохожий…
   
Развеяли сосны на ветер под самую небесную синь большие знамена, ели уставили пики, и по берегам низкорослый бредник и ольшняк как шатры над самой Дубной; спит в этих шатрах, какой страны и государства - неведомо, несметное войско, и над шатрами плывет белесый туман.
   
И то ли солнце всходит в тумане, то ли из-за леса едет большой богатырь на белом коне[14] - не понять!..
   
Горит у богатыря на широкой груди из чистого золота щит, и пышет огнем золотой шлем на голове.
   
Видела еще такие шлемы Феклуша в Москве у пожарных, когда они, уставившись в ряд на колымаге, как на картинке, скачут по улице, и все сторонятся перед ними, и все им дорогу дают, и каждый прохожий, делец и зевака, на минуту остановится и оглянется вслед, потому что и они в эту пору похожи на богатырей!..
   
Скачет богатырь прямо по Боровой дороге на мельницу, только, видно, не рожь и не жито молоть. Откуда он скачет, несутся тучей птицы-сороки, а птицы-сороки раньше всех птиц приносят в клюву первый солнечный луч поутру из далекого царства, где только два цвета на всем - белый с синевой, как у мартовского снега, и черный с вороненым отливом. Все царство - как сорочье крыло, почему и прозывается это царство Сорочьим!..
   
По всему должно стоять в той стороне, если глядеть на него с Боровой мельницы, наше село Чертухино, но сейчас хорошо Феклуша не знает, стоит оно там или нет, потому что летят сейчас оттуда большой стаей птицы-сороки, а птицы-сороки летят поутру из Сорочьего царства - такой душистый ветерок веет оттуда, и никогда еще Феклуша не видала в той стороне такого сиянья!..
   
Царство Сорочье!.. Царство Сорочье!..
   
Про которое рассказывал дедушка ночью!..
   
Говорил он о нем, что светит там луна ночью и днем, что ни зверь и ни птица человека там не боится, потому что правит там всеми людьми и зверьми, не ведая чисел и срока, премудрая царица Сорока!..
   
   
***** 
   
Одно только все так же, как и наяву до этого было: Феклуша вышла на прибережный песок из дубенской воды и надеет не спеша голубой сарафан с золотыми пуговичками по переду и, одеваясь, смотрится в реку: белее тумана лицо у Феклуши, глаза синей васильков и румянец на щеках как верхняя корка на куличе, на которую чуть пахнуло из ладно истопленной печи первым жарком.
   
"Неужли ж я такая… красивая?" - сама себе не верит Феклуша.
   
Загляделась Феклуша на свой куличный румянец и совсем не заметила, и совсем не слыхала, как к ней близко подъехал с дороги и тпрукнул коня богатырь.
   
У коня белоснежная грива, передняя нога одна колесом и круто под белой пушистой гривой выгнута шея, как в половодье вода у плотины.
   
Не успела Феклуша сказать своего девичьего "ах", как богатырь с русыми кудрями в скобку подошел к ней, взял ее за дрожащую руку и прижал к холодноватому золоту лат… Но хоть и одет он как богатырь, а видать… самый заправский мужик: горшечная скобка, с кудрей капит розово-лампадное масло, только на руках ни засадины ни мозолинки, и до того у него очи сини, что и взглянуть забудешь, как утонуть побоишься!..
   
- Здравствуй, красавица! Али ты на кого другого меня променяла? Али… я огляделси?
   
Феклуша смотрит на него одним глазком и молчит.
   
- Кто ты, красная девица? Кто?.. Скажи-ка мне свое имячко. Вот уж без малого тридцать годов езжу я по белому свету и нигде не вижу людей… в настоящем их виде… одни колдуны да колдуньи, и все такие кривые и мерзкие хари, - не сотвори креста, самого набок своротит… Кто ты, красавица? Кто?..
   
- Феколка с… Боровой! - отвечает ему тихо Феклуша.
   
- С зверовой Боровой, где хлеб даровой, а вода и подавно. Здравствуй, царевна Дубравна!..
   
- Царевна… живет у нас… под плотиной… а я мельничья… дочка Феклуша!..
   
- Береза не елка, а ты… не Феколка!.. Здравствуй, царевна Дубравна! Али ты никак меня не узнаешь?..
   
- Кабы знала я да ведала, ох, три дня бы не обедала, - шепотком отвечает Феклуша. - Здравствуй, князь Сорочий - синие очи!..
   
За милую душу, крепко богатырь прижал Феколку к чепраку на коне, и конь повернул к ней свою под белоснежною гривою шею и громко, на весь чертухинский лес и на все дубенские плесы, заржал.
   
"Что как батюшка проснется али узнает… Митрий Семеныч?.."
   
Но почему-то и при этой мысли Феклуше не сделалось страшно.
   
   
***** 
   
Что дальше случилось и как все это случилось, Феклуша сама не может понять.
   
Слышит она сквозь соловьиный последний утренний свист соловьиный ласковый голос:
   
- Красота ты моя и отрада!..
   
Пошло все кругами перед Феклушей, и в середине под самым сердцем зажгло и в горло хлынуло такое тепло от чужого дыханья, и такой теплый ветерок с далекого поля дует в лицо и шаловливо задирает подол, что, кажется, скоро и совсем перестанешь дышать и рукой не достанешь до голых колен, у которых золотым радостным звоном звенят золотые пуговицы и шелестит сарафан, взбитый в синюю пену… Посередине Феклушу всю разломило, и на щеку катится из-под полузакрытых ресниц, как первая капля дождя, большая слеза…
   
- Погляди на меня хорошенько и запомни навеки… Через десять лет я вернусь. Жди меня терпеливо и через десять лет приведи ко мне сына, которого ты понесешь.
   
При этих последних словах почудилось Феклуше, что она с большой горы валится вниз, в груди совсем захватило дыханье, и в горле словно что-то застряло, колени, как крылья ширяющей птицы, взметнулись, руки упали, отбитые вниз, глаза замутились, ничего больше Феклуша не видит, ничего больше Феклуша не слышит… только, как первый весенний гром прогремел, промолотил конь хрустальным копытом по горбатому мосту через Дубну, и по всему поречью за ним на тысячу голосов прогремело…
   
   
***** 
   
Должно быть, от этого стука конских копыт и проснулась Феклуша: на мосту и в самом деле стояли чубарые кони, над коренником золотилась на восходе крутая дуга, на дуге привязан на сторону за язычок большой колоколец, чтоб зря до время не болтал перед дальней дорогой, по обороти чилинькали мелкие бубенчики, нельзя кореннику ногой переступить, как они уж сполохнутся и на самые разные лады прозвенят…
   
Спросонок чуть разглядит Феклуша, как пристяжки помахивают по сторонам головами и все разом тянутся к Петру Еремеичу, который перегнулся с веревкой в руке за мостовые перила и ведерком в Дубне черпает им свежую воду.
   
Феклуша схватилась за голую грудь и вскочила на ноги, кой-как натянула на себя станушку, и, когда нагнулась поднять с земли сарафан, из-под станушки на желтый побережный песок упала еловая шишка, повыше колен осталась смола и на смоле розоватые ее шелушинки, как первая девичья кровь.
   
Покраснела Феклуша, вспомнивши сон, накинула поскорей сарафан и, подобравши в обе руки подол, побежала к воротам.
   
   
***** 
   
По мельничному двору расстановисто ходили белые кахетинские куры, возле телеги с оглоблями, завязанными кверху на чересседельник, кружился на одном месте черный с отливом индюк, распустив с носа бахромистую розовую кисть и надувшись перед телегой каждым пером: на телеге, пощипывая перья, индюшка равнодушно расставила лопаточкой хвост, а из небольшого окна, в которое домовой на улицу ходит, корова Доенка вытянула вниз рыжую голову с белым яблоком по средине рогов и большим языком достает у стены молодую крапиву.
   
По всему было видно, что ни Спиридон Емельяныч, ни Маша еще не вставали.
   
Феклуша не торопясь пошла на крыльцо. Дверь была так же чуть приоткрыта, как оставила она вчера ее за собой, потому что думала скоро вернуться.
   
Заглянула Феклуша за дверь, и почему-то для себя непонятно она почувствовала большую радость, что никто не заметил, как вернулась домой, и вчерашняя встреча с отцом на плотине, и разговор с ним, чудной и непохожий на всегдашние их разговоры, теперь Феклуше кажутся сном, про который, не дай бог, если узнает Спиридон Емельяныч.
   
С крыльца Феклуша обернулась и на минуту осталась в двери, держась за широкую скобку: с крыльца видно далеко Дубну, и она кажется теперь Феклуше еще синей и роднее; в том самом месте, где вчера она искупалась, на желтом песке лежал ее кумачовый платок, а вкруг него бегали кулички-песочники. Виляя хвостами и поминутно кланяясь друг дружке головками, будто поздравляя с чем-то друг друга, тихо посвистывали они в свои тонкие камышовые дудочки, по голосу схожие с теми, какие делают у нас чертухинские подпаски по весне из рябины. Далеко-далеко, где поворачивает Дубна на Гусенки, низко над нею нагнулся русоголовый месяц, глаза у него закрыты, губы словно что шепчут сквозь утренний сон, и облако под ним похоже на белого коня с пенною гривой, какого видела Феклуша во сне.
   
"Надо Маше сказать… не снимет ли вода с нее худобу![15]" - подумала Феклуша и, улыбнувшись молодой и счастливой улыбкой, скрылась за дверью.
   
   ТЮРЯ 
   
Не знаю, как вы, а я большой лихвы в красном слове не вижу.
   
Что из того, что Петр Кирилыч к тому, что и в самом деле с ним, как потом увидим, случилось, немного, может, прибавил, потому что едва ли… едва ль кто поверит рассказу про этих самых русых девок с Дубны и даже в самом лешем Антютике усумнится и заподозреет, что это просто перерядился хитрый мельник Спиридон Емельяныч, чтобы половчее да позанятней сбыть с рук залежалый товар - свою Непромыху, от которой по невзрачности ее у парней садилась вереда на глаза.
   
Теперь проверить все это трудно… Может, и так, а может, и этак -ревизию тут не наведешь, а рассказать все как было, немного привравши, -невеликий грех: не человека убить!..
   
Поди сейчас на Дубну, и просиди хоть ради проверки подряд десять ночей, и пропяль все глаза как дурак - все равно ничего не увидишь!
   
Теперь уж и мельницы нет, и плотины после нее не осталось, от большого леса на берегу торчат только пни да коряги, и сам Боровой Плес теперь похож на большой и нескладный мешок с прорехой в том месте, где раньше с запруды вода выгибала крутую лебединую шею.
   
Только, должно быть от подводного терема, в котором некогда жила дубенская царевна Дубравна, из воды большие сваи торчат. Али, может, и от плотины, хотя вернее, что и не так, потому что лес в воде под песком больно взводист, чист да кругол, таких бревен и в старое время валить на запруду было бы жалко!..
   
Ну да много спорить не стоит!..
   
От плотины так от плотины; теперь все равно этих самых русых девок не встретишь, ихнее время прошло, как пройдет, видно, и наше, а если и услышишь где-нибудь в стороне версты за две кукушку, так не вздумай за нею считать: наврет, непременно наврет, ты за нею со счету собьешься, а тебя, может, как раз где-нибудь по дороге домой и прикокошат!..
   
Нынче все сроки человечьему житью стали другие, можно сказать, самые неопределенные, и когда тебе придет карачун[16], и кукушка того даже не знает.
   
Может, так лучше!..
   
Так вот с Петром Кирилычем дальше что было: рассказывал все это он сам, а потому остается только поверить, потому что проверить нельзя.
   
Только бы вот еще, грехом, чего не прибавить!..
   
   
***** 
   
Протосковал весь этот день Петр Кирилыч страсть как!..
   
До самого вечера пролежал он на полатях закрывши глаза. Кругом ни на что глаза не глядят, грязно в избе и неприветливо, как в пустом амбаре. Хоть и не была Мавра грязнухой, но до всего, видно, руки не доходили…
   
Каждый день уходит она после печки на огороды, ребятня вся с собой, маленький в корзинке под куст, чтоб не бегать каждый час к нему с грудью. А тут на солнышке разоспится, и не разбудить!..
   
Мавре же только это и нужно: рассада от такого тепла может завиться, надо спешить хоть как-нибудь перевалить землю на испод и оббить ее сбоку лопатой, чтоб люди не осуждали: "Ишь, дескать, Мавра волохон каких напахтала!"
   
Аким с утра уходил с большой ковригой в кармане и возвращался только к сутеми: взял он подряд у отца Миколая все перепахать и посеять.
   
Своя пашня в лес не убежит, и руки на нее дармовые!..
   
   
***** 
   
Когда все из дому ушли, Петр Кирилыч слез с полатей, пошнырял немного в залавке: ничего такого, ни яблочника, ни просяничка, одни только засохлые корки, скопленные Маврой корове.
   
Только кринки стоят все с верхом, по сметанным снимкам морщинки идут, как на первом ледку по ранней зиме. Отпить - будет заметно, один разговор опять заведешь.
   
"Маленький, что ли? Побойся-ка бога! - вспомнил Петр Кирилыч, как его недавно Мавра оговорила. - Ребятишкам мало хватает! Поп-валтреп, а любит скоп!.."
   
Потому Петр Кирилыч до молока и не доченулся, а отломил большой ломоть свежей краюхи, густо посолил его, помазал куриным перушком из масленки и с матицы, где висит вязанками над печкою лук, выдрал крайнюю луковицу - лук, как и мужик, любит тепло, в холоду от него такого вкусу не будет!..
   
Эх, да известна наша мужичья еда!
   
В обед - тюря, а на ужин - мурцовка!
   
Едал?..
   
Ну, если не знаешь, что это такое за тюря с мурцовкой, так объяснить, пожалуй, и трудно… то есть чем отличается мурцовка от тюри… Это то же на то же!..
   
Тюря - хлеб, крошеный лук, квас вожжой и конопляное масло.
   
Мурцовка - тот же хлеб и тоже лук, только с водой и без масла.
   
Варят, правда, и у нас, по пословице, с вершковым наваром серые щи, жарят на сале картошку, инда плавает в нем, как корабли по заливу, томят с кишечными шкварками кашу… но это бывает не круглый год, а больше, почитай, в каждом дому только по осени, когда по первому снежку пастухи наладят домой и перед домом половину стада на дворах перережут.
   
В такую пору мужик ходит как именинник, без довольной улыбки мимо бычка не пройдет, по загривку потреплет, по хребту проведет и пощупает у него под пахами: дескать, жирен ты, бычок, али так себе, незадашник?.. Скотина радуется, когда на ножик идет!
   
К весне же мясо у мужика только во рту!..
   
   
***** 
   
Хорошо знал Петр Кирилыч братнин достаток; долго он вертел, лежа на полатях, хлебный ломоть, словно хорошенько хотел приноровиться, с какого боку ловчее его укусить, а потом почему-то вздохнул и забрал на белые зубы за обе щеки, съел враз добрую половину и, не доевши, с ломотухой в руках -хлеб в сон клонит, как и вода, - скоро заснул.
   
Приснилось Петру Кирилычу, что сидит он на берегу дубенского плеса, как барин, против него Боровая мельница, и мельницу эту будто получил Петр Кирилыч за дубенской девкой в приданое. Через плотину льется то ли вода, покрытая белою пеной, то ли молоко парное, с такими пузыриками, каким бывает оно перед погодой, и от этих пузыриков во рту даже немного шипит.
   
Будто сидит Петр Кирилыч у этого молока и макает в нем большим куском белого ситника, и в ситнике этом на мякоти выпеклись ямки, и ямки похожи очень на те, какие он видел вчера у Феклуши на круглых и розовых щеках… Привиделись они ему потом, когда она сбросила с себя сарафан и станушку, по всему ее созревшему телу, белому и пышному, как хорошо подошедший и в удачу спеченный кулич.
   
Проспал так Петр Кирилыч до самого вечера.
   
   
***** 
   
К вечеру, когда Мавра вернулась с ребятней с огородов и тут же уложила ребятишек в постель, Петр Кирилыч раскрыл отяжелевшие за денной сон глаза и не сразу понял, как же это вдруг - Мавра…
   
Мавра же перетирала потималкой ложки, и перед ней на столе были рассыпаны прозрачные перья с луковичной головки.
   
Долго глядел Петр Кирилыч на них, в животе словно кто за сон дыру провернул. Видно, человек во сне и ситником сыт не бывает.
   
Пронька, старший сынишка, сидел за столом и глядел в чашку с мурцовкой, как большой. Потом возвратился к сутеми с поповой десятины Аким.
   
Не скоро Аким рассупонил чуни в углу, сполоснул руки над лоханкой, и, когда крестился на образ, Петр Кирилыч хорошо разглядел - Аким немного, как от тихого ветру, шатался…
   
- Насилу, видно, бедный устал! - укоризненно сказала Мавра, тоже заметившая это легкое пошатывание Акима и его осунувшееся за день лицо. - А Петра вон на полатях блохи никак не разбудят. Храпит и храпит!..
   
А Петр Кирилыч и вправду храпел, глаза отводил.
   
- Не трожь, спит! - сказал Аким и сел к столу за мурцовку.
   
   
***** 
   
И не заметил никто из домашних, как слез Петр Кирилыч с полатей и вышел на улицу.
   
Только когда стали укладываться спать, хватились, что Петра Кирилыча нет.
   
- Вот ты говори, как провалился! - сказала Мавра, сложивши руки на животе. - Видно, опять под мост ушел!..
   
- Ты бы, Мавра, немного… того… язык прикусила… а то, видно, ему как нож возле глотки: как-никак все же брат!
   
- Ну-к что ж!..
   
- Вот женится… тогда дело другое!..
   
- Да на ком?.. Покажи пальчиком… Полно рассусоливать зря: женится, женится! А кто за такого пойдет?.. Верея с изгороди да и та надумается.
   
- Шут с тобой. Мавра, тебя не переговоришь… Только видишь - на нем лица нету.
   
- А уж у тебя больно кругло!.. Вот кругло-то! Кругол, как поднос, один только нос!..
   
- Работа, Мавра… работенка!..
   
- То-то и я-то про то же про самое! - тихо и боязливо говорит Мавра, показывая Акиму на спящих на полу вповалку детей.
   
- Знаю, Мавра… Вижу не хуже другого… Как-нибудь…
   
- Задерешь вот каряжки, что с ними мне делать?..
   
Аким ничего ей не ответил, повернулся к стене и тут же захрапел.
   
   
***** 
   
Мавра ткнулась было в передник, поплакала по бабьей привычке, потом поглядела на прожелтевшие офтоки Акима, из которых, как палки из осохлого горошника, смотрели Акимовы ноги, махнула рукой и стала стелить себе на полу рядом.
   
"Хоть все плачь! Слеза лица не умоет!"
   
Легла она на пол, положила под голову руки и тоже заснула.
   
Изба потонула в зеленом свету от луны, бьет он в окно и сыпет зайчиков по стенам, отражаясь на медном брюхе стоящего в углу самовара.
   
За печкой чуть чиликнет сверчок, все тонет в захлипистом храпе… Трудно было бы спать мужику после тяжелой работы, если бы не дана была ему свыше эта богатырская поводка храпеть! Вся нечистая сила мужичьего храпу боится больше, чем какого креста, крест сумеет всякий на лоб положить, кто и знать не знает и знать-то не хочет, на чем мужицкий хлеб растет.
   
Растет он у него на спине.
   
Зато по ночам вся нечисть и воет в печной трубе, и потому-то ни одна баба на ночь незакрытой печь не оставит… Пусть черная сила треплет на крыше солому, стучит по застрехе крылом - на мужицкую душу повешен семифунтовый замок, и в нее уже не пролезешь…
   
Один только бес - навной кусает баб по ночам.
   
От его зубов остаются у них на грудях синие метки.
   
А бывает это к несчастью…
   
   
***** 
   
Сладко спят Мавра с Акимом, крепко спят Акимовы дети… только в углу, где стоит лунный лучок, притулился маленький бесик и чистит себе тонкие лапки… Очажный бес, бес-домосед, на улицу он никогда не выходит, а если случится пожар, так сгорает вместе с избой. Живет он под печкой, где ухваты и клюшки, и похож на ухват, а потому и попадается часто хозяйке под руку вместо ухвата…
   
Схватит этого беса хозяйка за хвост и не заметит, а он в человечьих руках от испуга разинет рот до ушей, как у ухвата развилки, подхватит хозяйка этими развилками горшок с кашей или со щами чугун и не успеет до огня в печку донесть, как бес немного в бок потулится, потом от жары сильней шевельнется, хозяйка дернет беса за деревянный хвост, думая что поправляет за ручку ухват, а в это-то время замечется красными крыльями огонь по опечью и потянет далеко в трубу тонко выгнутую красную исчерна шею, обвитую паром, горшок выскочит из бесьих зубов, а хозяйка на всю избу чертыхнет.
   
В этот день будет драка наверно и на обед за столом разрядится в луковичные перушки тюря, а на ужин в том же наряде - мурцовка!..
   
Недаром мужики говорят, что еду эту выдумал бес, чтобы мужик меньше верил в оспода-бога, а сон… считал спокон веку вкуснее белого ситника, потому что ест ситник и по сие время только во сне…
   
   БОБЫЛЬЯ ПУСТОШЬ 
   
Прошел Петр Кирилыч задами, боялся, чтоб кто-нибудь не увидел да перед дорогой не сглазил, дошел до сельской изгороди по огородам и долго простоял около нее. Прислонился Петр Кирилыч к изгородной верейке и низко на поворину опустил голову: куда теперь идти и за что теперь приниматься после того, что с ним приключилось?
   
"Небесная царица, что со мною творится?.."
   
Вспомнил Петр Кирилыч последний Антютиков наказ постеречь на Дубне.
   
Авось на удачу опять выйдет купаться… тут тогда… Самое главное - в рот ворон не ловить!..
   
Было все вокруг Петра Кирилыча по-вечернему тихо, с Дубны, покачиваясь и клубясь, нехотя на тихом ветру опять плыли завернутые с головою туманы, и за чертухинским лесом на Красном лежала низко заря, как кумачовый платок на голове у Феклуши.
   
Все притихло и затаилось, словно спряталось с глаз. Должно быть, к утру ударит последний холодок на сорокового мученика. Только невдалеке на поляне, расправивши хвост, похожий на лиру, на которой играл царь Давид до той поры, когда еще не умел слагать псалмов и поститься, на одном месте кружился черныш и чувыкал.
   
"Чфу-жой!.. Чфу-жой!.." - выговаривал черныш, а Петр Кирилыч подговаривал:
   
- Свой!.. Свой!.. Болбонь себе… на доброе здоровье!
   
Потом черныш вдруг привскочил над землей, расправил к земле крылья, зачертил ими сердито и на всю округу заболбонил: "бфл-бул-бул-бул-бул", словно из большой бутыли вода полилась, и за ним на многие версты забормотала сквозь сон сырая весенная даль.
   
Заслушался Петр Кирилыч птицу.
   
Только когда все село потемнело и завернулось в туман, он осмотрелся вокруг и увидел, что стоит на братнином огороде, где он в прошлом году с Пронькой чучело ставил, чтоб пугало воробьев от гороха. Чучело широко расставило балахонные руки, хочет в темноте поймать Петра Кирилыча, да, видно, сослепа никак не поймает.
   
Тыркнул его ногой Петр Кирилыч и перескочил через забор.
   
   
***** 
   
Заторопился Петр Кирилыч, заспешил, словно боялся куда опоздать. За небольшой луговиной, где полднюет сельское стадо, шли пустоши, за пустошами - Боровая дорога. Почему-то свернул на них Петр Кирилыч, должно быть, опять побоялся кого-нибудь встретить и навести на ненужные пересуды и толки.
   
Редко бывает и в наши дни человечья нога на этом месте, не смотри что стоит возле села… Спокон века растет на нем чахлая ивушка небольшими кустами, издали они словно в бабьих юбках, раздутых ветром по подолу: болотный бредник!
   
Шумят эти кусты, словно бредят, никогда-то им нету покою!..
   
И словно на этот докучливый шум прибегли из леса похиленные набок убогие елочки, с большими горбами на спине и с загнутыми в сторону ветра вершинками, с ручками, расставленными далеко вперед, ощупью, видно, идут по болоту… но не найти им дороги назад к большому матерому лесу, так и будут всю жизнь расти в боковую ветку, с покорным поклоном суровому зимнему ветру, завязивши в топкой земле корявые лапти, только и дожидаясь поры, когда их подрубит под голень тупой топор бобылихи.
   
Оттого это место и прозывалось: Бобылья пустошь.
   
Бобыли из Чертухина рубили на ней безо всякой дележки.
   
Только мало было охотников, рубили, что поближе к дороге, а подальше -такие места: не вытянешь ноги… Кочки так и запихают в разные стороны. Растут они в этом месте с сотворения мира и к нашей поре были по самый пуп человеку.
   
Не любили мужики этого места!..
   
   
***** 
   
В эту-то пустошь и вломился Петр Кирилыч, не захотевши идти по дороге.
   
Так и шумит со всех сторон на него прошлогодняя осока, словно грозится, выставила она с коч колючие усы, и чудится Петру Кирилычу, что у каждой кочки на осочной плеши сидит, завившись кольчиком, змея-медяница, и вместе с осокой шипит на него, и тянет к нему желтое жало.
   
Почти на самой середине пустоши Петр Кирилыч остановился и перевел дух.
   
Ощупал он ногой высокую кочку, нет ли змеи, присел на нее и стал с лица и шеи вытирать пот полою рубахи. Рукой подать, кажется, до матерого леса, а еще идти - конца-края не будет болоту, и кусты дальше грудятся и сбиваются в кучи и словно кого подолами прикрывают - распушились ветками книзу.
   
"Ну и место… чертово тесто!.."
   
Только это Петр Кирилыч сказал или подумал, как опять, как и тогда, под окном у Ульяны, крепко кто-то сзади его обхватил, и не успел Петр Кирилыч назад обернуться и ахнуть, как почувствовал у себя на щеке знойную щеку и у губ рот, тухлый, как куриный болтун.
   
- Князь мой ненаглядный!.. Петр мой Кирилыч!..
   
У Петра Кирилыча мураши по коже побежали.
   
"Тетка Ульяна?.. Откуда ее?.."
   
Со всех сил рванулся Петр Кирилыч в сторону и повалился меж коч. Видит из-за кочки: Ульяна стоит как ни в чем не бывало и чуть заметно улыбается на него…
   
- Ты долго будешь… шутить, тетка Ульяна? - тихо спросил Петр Кирилыч, приподнявшись с земли.
   
- Окстись, Петр Кирилыч, мне не до шуток… вот ведь где встретиться довелось! Ну, да я-то и рада.
   
- Зато мне радости мало.
   
- Чтой-то, Петр мой Кирилыч?.. С чего же?..
   
- Эй, Ульяна, не будет добра!..
   
Петр Кирилыч присел на кочку против Ульяны. Ульяна положила возле себя на кочку беремя и к Петру Кирилычу подвинулась ближе.
   
- От добра, Петр мой Кирилыч, добра не ищут… Как уж там хочешь, а свое я возьму… потому распалилась!..
   
- У… погань!..
   
- Не погань, Петр мой Кирилыч, - кабы лопать самому не пришлось! Лучше меня ведь все равно на всем свете никого не сыщешь!..
   
- Это тебе, дуре, кажется с тюри!..
   
- То-то и дело, что тюрю в глаза не вижу… Не гляди, что бобылка, - я такая стряпуха!..
   
- Была бы курочка, сварит и дурочка!..
   
- Вот уж не так, так не эдак… Ты вот из житной муки ситный спеки!..
   
- Спечешь оклякыш, поешь - заплакашь!..
   
- Да уж знаю: балакирь!.. Оттого и глаза на тебя повесила… Давай, Петр мой Кирилыч, решать дело по-хорошему!..
   
- Я от хороштва, тетка Ульяна, не прочь… Отстань от мене, и только делов: ты - в гости, а я - домой!..
   
- Мой, Петр мой Кирилыч, мой!.. Всю жизнь будешь есть один только ситник… Знаешь, ситник кто ест?..
   
- Нет уж, не знаю, а врать не хочу.
   
- Ангелы божьи на небе да бары!
   
- Ну и пускай их жрут на здоровье… Намажь ты себя медом, и то… Ульяна… разве что… спьяна!
   
- Подожди… подожди!
   
- У-у… я, у-у-х!.. Проклятущая!..
   
Петр Кирилыч схватил сушину и замахнулся ею на тетку Ульяну, хотел было ударить с размаху, но Ульяна вскочила на вязанку с сучками, свистнула на весь чертухинский лес, сучки в береме зашевелились, полез из беремя сперва лошадиный хвост, потом задние ноги и круп, потом, словно темь, закурчавилась вороная грива, и вмиг перед Петром Кирилычем взвилась на дыбы большая черная лошадь с большим черным пушистым хвостом до щиколоток, и на хребте у нее, не держась, уже сидел самый заправский гусар, в залихватской шапке с плюмажем, с саблей на боку, каких Петр Кирилыч видел у мирского попа на картинке.
   
- Прощай, балакирь!.. Помни про ситник и тетку Ульяну!..
   
   
***** 
   
Заколыхалась осока перед Петром Кирилычем, и самого его понесло поверх ее колючих усов. Вот уже настороженно выстроился за пустошью лес, темный он и торжественно-строгий, как столоверский поп с дарами в руках; на еловых макушках четко обозначились крестики, и над каждым крестом горит большая звезда.
   
Петр Кирилыч вытер пот полою рубахи и, перекрестившись, вошел в темный, пахнущий еловыми шишками ельник.
  
  
   
    
Глава пятая 
    
КОРЧАЖНЫЙ ЗВОН 
   
   ТРИ ВЕНЦА 
   
Вернее всего, ты не знаешь, что мужики в избе называют венцом?..
   
По всему, это прозвание пошло с того незапамятного срока, когда первый мужик вздумал перебраться из землянки в избу, выбрал себе в лесу попрямее сосну и начал ее строгать и фуганить!
   
Венцом он назвал каждый ряд бревен в домовой стене, или, по-нашему, в срубе, хоть ли в лапу, хоть ли с углом!..
   
И так ему хорошо показалось в первой избе после пещеры, что и впрямь иначе нельзя было сказать: мужик стал жить в сосновых венцах, стал хозяин, рачитель и скопидом!
   
Воля, звездный венец остались по-прежнему дереву, зверю и птице!..
   
   
***** 
   
Неспроста Спиридон Емельяныч выговорил у барина условие, чтобы тот поднял ему мельничную избу еще на три венца.
   
Спиридон был такой человек - ни одного слова у него зазря не проходило: сказал - отрубил!.. Значит, и надо!..
   
Надо было Спиридону ухоронить от попов свою веру.
   
Может, потому только и поменял Спиридон Емельяныч барину медведицу (али двух медвежат, бог его знает!) и дал книгу в придачу: дело было совсем не в мельнице, а в этих самых венцах!
   
Подызбица нужна была Спиридону хорошая да такая, чтобы не было никому заметно. В деревне лишний ряд бревен в избу положишь, и уже разговор!
   
В подызбицу, известно, мужики убирают картошку, чтоб ее в зиму не портил мороз. Спиридон же придумал туда своего бога запрятать… самому обедню служить и попить… потому мужиков ни на одной иконе в святых не найдешь, мужики все в ад пойдут, для того и лапти носят, а… Спиридону в ад не… хотелось!..
   
Кому же святым не хочется быть?..
   
С крайку, да в райку!
   
Обзавелся тайно Спиридон Емельяныч всей поповской срядой еще гораздо зараньше, да не приходилось ему ею пользоваться.
   
А тут с этими медведями как раз устроилось все как нельзя лучше.
   
Вскорости, как был барин у Спиридона, Спиридон переехал на мельницу. Мельница была благоустроена, на полном ходу, все в полной точности, только сам дела не порть, канители с ней в эту пору большой не было, один только бачуринский помол, потому Спиридон с первого же дня, благо чужого глаза нет, принялся за молельню.
   
   
***** 
   
Выстругал он в подполе почище сосновые доски, потолок, то есть по исподу домовый пол, обил свежим тесом, в оконца, куда кот головы не просунет, вставил синие стекла и завесил их темной дерюжкой, а икон этих навешал разных на стены: курочке клюнуть негде! Большие и маленькие, в окладах серебряных и золотых, и так которые голенькие, без ничего - одна доска и на доске лик. Накопил их Спиридон за торговлю дегтем и маслом такую уйму - в два сундука еле влезли.
   
- Ишь, у Спиридона добрища-то што! - говорили гусенцы, провожая Спиридона глазами до самых ворот, когда он перебирался на мельницу жить. -Сундуки-то какие знатные: телега войдет!..
   
Зато, бывало, как едет с развоза, так уж непременно что-нибудь такое везет. Все искал: не попадется ли где такая икона, на коей был бы изображен святой мужик Иван в полном его нескладном виде, в армяке и в офтоках, с вожжами в руках, и перед ним в похиленной набок сохе достает головой землю сивая лошадь, и у лошади на стороны ветер гриву раздул…
   
Все святые были у Спиридона, какому хочешь, тому и помолись… Не было только одного, но сколько его Спиридон ни искал - не нашел!
   
   
***** 
   
Все же Спиридон Емельяныч, видимо, этой меной был очень доволен. С помольцами стал ласков и разговорчив, отпустит иной раз такую дулю, что другому еще и не выдумать да и постесняется, прибаутошник такой стал, глаза, значит, замазывал…
   
Мужики дивились такой перемене:
   
- Спиридон-то… совсем другой человек: говорит! Что значит!..
   
Мужики при этом подмигивали, как будто и в самом деле знали настоящую причину такой перемены.
   
Попил так Спиридон немалое время. Подросли девки, с мельницей сжился Спиридон, как с хорошей женой, и почти никуда с нее не отлучался… разве что по грибы, да и то недалеко!..
   
Да и грибы-то под носом росли…
   
На чердаке потом даже пристроил корчагу - большая такая осталась после Устиньи, угли она в нее из печки катала, - привесил ее в самом верху на стропиле, в корчаге замест языка болталась мутовка и от мутовки веревка. Спиридон в большие праздники, когда никого не случалось на мельнице и в колесе примолкала вода, в эту корчагу… звонил. Неважный был звон, но казался он Спиридон Емельянычу слаще всех голосов на земле: ни в одном монастыре он не слышал такого густого, как бы из самой утробы земной идущего звука. Урчит на весь чердак большая корчага, отдается в каждом уголке дубовая мутовка, звонит-звонит Спиридон и под собой земли не слышит!
   
Словно уж и крыши нет для него, над головой седьмое небо висит, с неба Христос ножки свесил, улыбается Спиридону, около него стоит в синем плате мать-богородица, держит его за ручку, будто боится, чтобы сынок не упал; кружатся у сыновних ног ласточки стаями, режут вкось и вкривь мимо быстрые стрижи, горят ниже монастырские и скитские кресты… Весь мир перед Спиридоном как на ладонке, все, что видел за свои скитанья по белому свету, где когда побывал, где что прознал, вдруг воскресает перед глазами и сходится к нему в одно место: и скиты, и монастыри, синие моря и белые горы, и даже сама гора Афон теперь будто сошла с места и встала посреди чертухинского леса, как крепкую грудь, напружив над ним висячий обрыв, с которого некогда Спиридон Емельяныч тайком богу молился.
   
Весь мир для Спиридона обращался в радостный клир… поутру риза… заря… ввечеру заря… риза!..
   
Хороша была риза у Спиридона - вся в узорах, в райских цветах, - целый возок с дегтем и маслом Спиридон в свое время на эту ризу ухлопал!..
   
Спуталось все в душе Спиридона, и, если б кто в такую минуту застал его на чердаке с веревкой в руке от корчаги, легко могло бы случиться, что такого дозорщика Спиридон на ней… удавил или зашиб бы мутовкой: страшился Спиридон потерять свое счастье!
   
   
***** 
   
Но снова помрачнел Спиридон, и еще суровее сошлись у него над носом пушистые, как волчьи хвосты, брови, когда созрели девки и к Феколке стали гурьбой свататься женихи.
   
Потому и тянул Спиридон с выгодным ему сватовством Авдотьина сына Митрия Семеныча: боялся старик, как бы помимо него с дочерьми кто-нибудь еще не пронюхал, куда Спиридон Емельяныч на зиму убирает картошку.
   
Ты наденешь ризу, а попы те напялят арестантский халат!
   
Но с Митрием Семенычем обтакалось.
   
Жалко было Спиридону расставаться с Феколкой, больно было хорошо на нее смотреть, когда она подходила в конце обедни к кресту, в голубом своем сарафане, с колокольчиками по подолу, светло у Феколки светились на Спиридона глаза, самому ему от этих Феколкиных глаз становилось в глазах светлее, но нечего делать: не в прок девок копить! Не огурцы!..
   
Самое же главное: человек как-никак свойский, по старому все же закону, хотя не совсем, а с другой стороны, по деревне еще не устроен, живет пока на чужине и потому на глазах много болтаться не будет. По дому же и по мельнице хватит и Маши. Тяжелую работу справлял всю сам Спиридон: лих был человек на работу, другому с каким делом надо бы день провозиться, а ему и упряжки много.
   
   
***** 
   
В этой самой подызбице и помолился Спиридон Емельяныч последний раз перед дорогой с Феклушей, когда она разбудила его поутру.
   
Сам он вставать, видимо, и не думал: спал как опоенный!
   
Феклуша долго сперва не решалась тревожить отца: первый случай, что Спиридон солнышко пропустил. Несколько раз она подходила к отцу, спит и спит, разинувши рот, и борода вся кверху торчком, горшок уронила как бы невзначай с залавка, думала, может, проснется, громыхнула самоварной трубой, а ни отец, ни сестра и не думали просыпаться.
   
"Чтой-то такое?" - дивилась Феклуша.
   
Подошла она к изголовью и дотронулась чуть-чуть до плеча Спиридона рукой:
   
- Батюшка!..
   
Спиридон так и вскочил, словно его холодной водой обдали.
   
- О… заспался… боговнику нанюхался!
   
- Чтой-то, батюшка, тебя никак не разбудишь?
   
- С самого вечера словно кто, Феклуша, налил в ноги свинцу… Это все боговник проклятущий!
   
"Как же это выходит так?" - думает Феклуша.
   
- Ты, батюшка, ночью до ветру… али еще куда… не выходил?.. -спрашивает она осторожно отца.
   
- Говорю, спал без задних ног! - улыбается в бороду Спиридон. - А… что?
   
- Да так… должно, мне почудилось!
   
- Почудиться может… на то и ночь-матушка, - сказал спокойно Спиридон Емельяныч, но так поглядел на Феклушу, что она отвернулась и против воли своей покраснела.
   
Вздрогнула Феклуша от этого взгляда, но рассказать обо всем не решилась.
   
- Значит, то ли приснилось… то ли…
   
- Маша-то спит? - прервал ее Спиридон.
   
- Спит, батюшка. Будить? - спросила она тихим голосом.
   
- Неужли ж все дрыхнет?.. Буди, буди… да скорее, слышь: эн Петр Еремеич въехал на двор. Живо буди!
   
- Пусть бы, батюшка, до самовара еще поспала.
   
- Буди, тебе говорят. Еремеичу скажи, чтоб обождал. Пусть лошадей обиходит. Дескать, сряжаемся, Еремеич, обождь маленько… Хотя пугаться его очень-то нечего…
   
- Слушаю, батюшка!
   
Пошла Феклуша на другую половину и невольно улыбнулась, когда отворила дверь в горницу, где спала Маша.
   
   МАШИНЫ ТАРАКАНЫ 
   
В горнице было темно: окно заросло со двора кустами, яблони в небольшом саду на задворках подошли к самой стене, густо прислонились к ней ветками, на окне прозрачная занавеска висит, и в углу у иконы пречистой девы чуть-чуть лампадка теплится. Дом по лицу кажется маленький, а как войдешь в него - сколько комнат больших и комнатушек. Не любили раньше форс чужим людям под нос пускать без толку!..
   
Маша спала враскндку, и на щеках у нее горел непривычный румянец. Странно было видеть этот румянец у Маши: всегда она бледная, испитая, серая, словно испугана насмерть с самой колыбели.
   
"Как копеечная свечка горит!" - подумала Феклуша.
   
- Маша! - тихо прошептала она, наклонившись вплотную к сестре.
   
- Ой! - в полусне повернулась Маша.
   
- Вставай, сестринька! Батюшка велел!
   
- Штой-та? - протянула Маша, раскрывши глаза.
   
- Батюшка велел подыматься.
   
Маша вскочила на постели и торопливо стала натягивать на себя станушку. Станушка съехала с нее за неспокойный сон, как на палке от ветру.
   
- Феклинька! Как теперь я останусь? - заговорила Маша, придя в себя. - Сны мне снятся больно страшные: все будто меня сватают да венчают кажинную ночь…
   
- Сон, сестрица… хороший!..
   
- …а ни гостей, ни жениха не вижу. Одни, Феклинька, монахи кругом…
   
- Монахи снятся к… удаче. Попы - те больше к греху и убытку!
   
- Потом как запоют, так и монахов сразу не будет, а поползут на меня тараканы… Я кричать, а они все ползут, и все больше… да все чернее… Чернущие таки!.. Страшнущие таки!
   
- Ну, Маша, полно: черные тараканы снятся к богатству. Вот если русаки - те к несчастью…
   
- Нет, видно, у меня все тараканы… к несчастью. Чувствую, Феклинька, под крылушком… вот тут… что-то вроде как должно непременно со мною тако-ое случиться…
   
- Полно, Маша, надумывать на себя разную всячину. Ну что в лесу с тобою случится?..
   
- Скушно мне, Феклуша!.. Убогая я… Зато на тебя посмотреть, и самой легче будет! - Маша положила голову на коленки и за колени схватилась руками. - Лучше тебя, Феклуша, нет никого!
   
- Полно, Маша, убиваться, ничего не видя… Ты бы лучше от худобы что поискала…
   
- Болесть у меня утробная: ее ничем не возьмешь!
   
- Вот, говорят, речная вода в луну помогает… Работу поменьше ломи… парься пожарче!..
   
- Девки! - раздался грудной окрик Спиридон Емельяныча из передней избы, и обе сестры испуганно заторопились: никогда Спиридон особенно их не строжил, а страх на них шел от каждого его взгляда и слова неизъяснимый.
   
Маша тут же выбегла в сени и наскоро сполоснулась водой, прибрала косу под платок, и обе они после недолгой Машиной сряды пошли к западне, - как во всякой избе, была она между залавком и печью, такая дыра в квадратный аршин, закрытая крышкой, через нее ходят в подызбицу.
   
   
***** 
   
"Эх, и подызбица у Спиридона, - думал Петр Еремеич, охаживая лошадей: отвязал язык большому колокольцу перед дорогой, поправил гужи на хомутах, похожие на сильные руки, согнутые в локтях, седелки оправил и переложил нужной стороной потнички. - На три венца больше, чем у меня… Зато картошка небось хороша. Дух она просторный любит… и убрать можно побольше!"
   
В это время на крыльцо вышла Феклуша в голубом сарафане, с пунцовой лентой в косе, а по голове в черной шаленке, видно, что перед дорогой срядилась богу молиться. Махнула она Петру Еремеичу и звонко на весь двор прокричала:
   
- Еремеич, обождь Христа ради маленько у лошадей. Поспеет самовар, я тебя крикну!
   
- Добро, добро, Фекла Спиридоновна! - ответил Петр Еремеич и встал взад к кибитке, потихоньку сплевывая по сторонам и перекладывая ножку на ножку.
   
Красивый мужик был Петр Еремеич!
   
Только жена у него Аксинья, не тем будь помянута, такая была злющая баба, никогда ее солнцем не грело!
   
   
***** 
   
Славно повалил туман с дубенского берега!.. Не видать сразу ворот, от мельничьего дома и звания никакого не осталось, только крыльцо сбоку чуть голубеет сквозь туман, как седьмое небо, да с чердака, на котором высоко занесся железный конек, то ли голуби так по-особому перед теплой погодой воркуют на застрехе, то ли еще что, Петр Еремеич не может хорошо разобрать, а пойти посмотреть поближе не в обычае Петра Еремеича, потому сказано: крикнут!
   
"Ну как на Машку в станушке наскочишь… сядет веред в дорогу! Бог с ним… пусть оно!…" - кивнул Петр Еремеич в сторону странного гула и отвернулся к воротам: высоко перед ним закинула оглобли телега, словно тоже молится богу, а индюк по-прежнему кружится возле телеги, еще пуще надувшись каждым пером и разложивши хвост на самую землю, и на телеге так же лениво пощипывает перья индюшка, в тумане она на орлицу больше смахивает, а индюк… на орла.
   
   БОЖЬЯ СТАРУШКА 
   
Подарила Феклуша сестре при расставании свой голубой сарафан, потому что поехала по-городскому, и Маша долго проплакала навзрыд у ворот, припавши к ним головою. Спиридон рядом стоял, глядел на середину плеса, поглаживал бороду, изредка взглядывая строго на Машу, и, видно, тоже был мало чем доволен.
   
Когда же замолк за березовой рощей большой колоколец, он подошел к Маше и силком оторвал ее от воротной колоды:
   
- Будет, Машух… Глаза так выльешь: Москва слезам не верит!
   
Пришла Маша сразу в себя от строгого голоса отца и от его насмешливых слов. На лице Спиридона так и плавал, кажется, ладанный туман… Немудрено: прокоптел человек!
   
- Работа не волк, в лес не убежит… а надо… надо работать. Я те там мешков натаскал, подсыпай только!
   
- Спасиба, батюшка, - покорно ответила Маша и вытерла подолом последние слезы.
   
Маша пошла на мельницу, а Спиридон… отбирать картошку.
   
Работенка была у Маши пыльная, хотя и не тяжелая: надо было все время стоять с большим совком и подсыпать в воронку зерно из мешков, а остальное уж само все делалось: из жерновов торчал язычок, и с язычка в большой приемник бежала тонкой струйкой мука. На жерновах Маша стояла, значит, по мельничному делу, засыпкой.
   
Круглый год мололи бачуринский хлеб, окромя зерна мужиков. Столько барин добра за год переведет, кажись, жернова все зубы источат. Скупал Бачурин зерном у мужиков по осени, а весной им же мукой продавал. Везли ему со всей округи, кто по нужде, кто по корысти - ворованное также принимал.
   
"Руки с ногой никто не оставил… эко дело: украл!"
   
Потому мельница у Спиридона молола, почитай, круглый год, не было недохватку в работе, разве только в большие морозы, когда холод к берегу воду прижмет - и она в корыто с русла бежать перестанет; тогда мельничное колесо обрастет все сосульками и долгое время стоит недвижимо, мельница по утрам вся подернется инеем и издали станет похожа на колесницу, на которой Илья выезжает в первую весеннюю грозу из-за чертухинского леса на небо.
   
Находил, значит, Бачурин немалую выгоду.
   
Зато как хватит тепло, отындевеет колесо - и пошла писать до нового хлеба без останову.
   
Спиридон Емельяныч с утра уставит камни на мелкий размол, наворочает мешков и рассадит их вокруг Маши, как женихов, а сам в подызбицу. Если же кто приедет из мужиков на помол да спросит: сам-то, дескать, где же? Чтой-то глаз не покажет?
   
Маша только улыбнется:
   
- В подызбице картошку отбират! Коли нужно что - крикну!
   
Так круглый год и отбирал Спиридон Емельяныч картошку. Когда кто ни приедет, все отбирает!
   
"Откуда это у Спиридона столько картохлю?" - дивились мужики, но заподозрить что-нибудь такое в голову никому не приходило.
   
   
***** 
   
Закружилась Маша за сегодняшний день и так еще никогда не уставала. Сила у Маши была вся в кости, работала за мужика, у печки и по мельнице, а сроду-родов никогда не хворала, зато и была такая сухня!
   
Заперла Маша воду в корыте, сосчитала мешки, перекрестилась и хотела было уже на выход идти, да, повернувшись, так и осталась: в широко раскрытую дверь входила старушка, вся с ноготок, улыбалась Маше, как давно знакомая, и за ней сразу в двери стало темнее, а вдали зарозовело, и от берез легла до мельницы тень. Вечерняя дымка кружилась у нее под ногами, и всю ее кутала болотная дремная хмарь.
   
- Бог помогай, девонька… Поможи тебе боже, красавица!
   
- Спаси Христос, баушка!
   
- А шла я мимо да думаю: дай зайду, навещу, - говорит старушка, тыкая перед собой палкой и подходя неторопливо к мешкам. - Бог поможи!.. Доброго тебе добра, трудолюбица!
   
- Спаси Христос, баунька. Ты же откуда?.. Откеда идешь, говорю? -повторила Маша, видя, что старуха приставила сохлую ручку к ушам.
   
- Дальная, матушка… ты моя, дальная!..
   
"Должно, нищенка", - подумала про себя Маша.
   
Старушка села возле Маши на мешок и охнула.
   
- Дальная… дальная… с самого села Горы-Понивицы…
   
- Горы-Понивицы?..
   
- Несь такого села и не слышала?..
   
- У нас мать понивинская… Ты ее не знавала?..
   
- Ну, вот еще, как же Устинью не знать!.. Бывало, в девках в одном хороводе за руки ходили… Только я постарше немного…
   
- Постарше? Так сколько же тебе годов?
   
- Сколько годов, столько рублев… как за восьмой десяток перевалило, так и со счету сбилась… А ты мать-то помнишь ли?..
   
- Сироты мы…
   
- Лядавая баба была, не сплошь тебя, не тем будь помянута, легкое ей лежание… Сиротинка ты моя круглая, как яичко петое! - запела старушка, приложивши ручку к морщинистой щечке и глядя умильно на Машу, словно плакать над Машей собиралась.
   
- Какая ты, баунька… жалостливая… Сама несь нищим куском побираешься, а меня вот жалеешь…
   
- Коли нечем куснуть, весь свет пожалеешь, девонька… Я, вишь ли, травы собираю… травы разные… от запора, от худобы, от лихвы человечьей, благо делать неча!
   
- Травы?..
   
- Самые травы, девонька… Тебе какой травки не надобится ли?.. Гляжу на тебя, больно лядава ты да худа, в лице ни кровинки, как навной выпил, грудь воры украли, не туда попали… Несь так на людей не выйдешь!
   
- Да я уж, баушка… завековала…
   
- Что ты!.. Что ты!.. Мало что кукушка накукует… Я тебе травки дам, - шепотком, пригнувшись к Маше, говорит старушка.
   
- Помогает?..
   
Старуха моргает хитро глазками и словно не расслышит.
   
- Травы-то твои, говорю, помогнут ли?..
   
- Ну вот еще что сказала… Глаза ты мне выплюнь… Только замужним она, трава, в пользу больше идет. Как обкрутишься, так в первую ночь и глотни, ряднина на грудях лопнет, надуешься сразу…
   
- Ужли?
   
- Как опара из квашни вылезешь!
   
- Дай, баушка, травки!
   
- Дать-то я тебе дам… за тем и зашла… только надо с ней, с травой, уметь обходиться… Во-первые, беспременно никому не говорить: трава другого глаза боится!
   
- Ни-ни, баушка, что ты!..
   
- Особливо отцу: он на такие штуки вредный человек! Вякнешь ему по простоте - и… вся сила в траве пропадет!