1 2 3 4 5 
Температура была все время сносной. Я невольно представлял  себе, как высока должна была быть здесь температура, когда потоки лавы,  извергаемые Снайфедльс, неслись по этой дышавшей покоем галерее. Я представлял  себе, как огненные потоки разбивались об углы колонн, как горячие пары  скоплялись в этом узком пространстве!    

«Только бы не пришла древнему вулкану фантазия вспомнить  былое!» – подумал я.    

Впрочем, я не делился с дядюшкой Лиденброком своими мыслями,  да он и не понял бы их. Его единственным стремлением было: идти все вперед! Он  шел, скользил, даже падал, преисполненный уверенности, которой нельзя было не  удивляться.    

К шести часам вечера, не слишком утомившись, мы прошли два  лье в южном направлении и едва четверть мили в глубину.    

Дядюшка дал знак остановиться и отдохнуть. Мы поели, почти  не обмолвившись словом, и заснули без долгих размышлений.    

Наши приготовления на ночь были весьма несложны: дорожное  одеяло, в которое каждый из нас закутывался, составляло всю нашу постель. Нам  нечего было бояться ни холода, ни нежданных посетителей. В пустынях Африки или  в лесах Нового Света путешественникам приходится вечно быть настороже. Тут –  совершенное одиночество и полнейшая безопасность. Нечего было опасаться ни  дикарей, ни хищных животных, ни злоумышленников!    

Утром мы проснулись бодрые и подкрепившиеся! И снова  двинулись в путь! Мы шли, как и накануне, по тому же грунту затвердевшей лавы.  Строение почвы под лавовым покровом невозможно было определить. Туннель не  углублялся больше в недра Земли, но постепенно принимал горизонтальное  направление. Мне показалось даже, что наш путь ведет к поверхности Земли. К  десяти часам утра, в этом нельзя было сомневаться, стало труднее идти, и я  начал отставать от спутников.    

– В чем дело, Аксель? – спросил нетерпеливо  профессор.    

– Я не могу идти быстрее, – ответил я.    

– Что? Всего каких-нибудь три часа ходьбы по столь  легкой дороге!    

– Легкой, пожалуй, но все же утомительной.    

– Но ведь мы же спускаемся!    

– Поднимаемся! Не в обиду вам будь сказано!    

– Поднимаемся? – переспросил дядя, пожимая  плечами.    

– Конечно! Вот уже с полчаса как наклон пути изменился,  и если будет продолжаться так дальше, мы непременно вернемся в Исландию.    

    

Профессор покачал головой, давая понять, что он не хочет  ничего слышать. Я пытался привести новые доводы. Дядюшка упорно молчал и дал  сигнал собираться в дорогу. Я понял, что его молчание вызвано дурным  расположением духа.    

Все же я мужественно взвалил свою тяжелую ношу на спину и  быстрым шагом последовал за Гансом, который шел впереди дядюшки. Я боялся  отстать. Моей главной заботой было не терять из виду спутников. Я содрогался от  ужаса при мысли заблудиться в этом лабиринте.    

Впрочем, если восходящий путь и был утомительнее, все же я  утешался мыслью, что он вел нас к поверхности Земли. Он вселял в сердце  надежду. Каждый шаг подтверждал мою догадку, и меня окрыляла мысль, что я снова  увижу мою милую Гретхен.    

Около полудня характер внутреннего покрова галереи  изменился. Я заметил это по отражению электрического света от стен. Вместо  лавового покрова поверхность сводов состояла теперь из осадочных горных пород,  расположенных наклонно к горизонтальной плоскости, а зачастую и вертикально. Мы  находились в отложениях силурийского периода.    

– Совершенно очевидно! – воскликнул я. –  Осадочные породы, как то: сланцы, известняки и песчаники, относятся к древней  палеозойской эре истории Земли! Мы теперь удаляемся от гранитного массива.  Выходит, что мы поступаем, точно гамбуржцы, которые поехали бы в Любек через Ганновер.    

Мне следовало бы держать свои наблюдения про себя. Но мой  пыл геолога одержал верх над благоразумием, и дядюшка Лиденброк услышал мои  восклицания.    

– Что случилось? – спросил он.    

– Смотрите, – ответил я, указывая ему на пласты  слоистых песчано-глинистых и известковых масс, в которых наблюдались первые  признаки шиферного сланца.    

– Ну, и что же?    

– Значит, мы дошли до того периода, когда появились  первые растения и животные.    

– А-а! Ты так думаешь?    

– Да взгляните же, исследуйте, понаблюдайте!    

Я заставил профессора направить лампу на стены галереи. Я  ожидал от него обычных в таких случаях восклицаний, но он, не сказав ни слова,  пошел дальше.    

Понял ли он меня, или нет? Или он, как старший родственник и  ученый, не хотел сознаться из чувства самолюбия, что он ошибся, избрав  восточный туннель, или же дядюшка намеревался исследовать до конца этот ход?  Было очевидно, что мы сошли с лавового пути и что по этой дороге нам не дойти  до очага Снайфедльс.    

Все же у меня возникало сомнение, не придавал ли я слишком  большого значения этому изменению в строении слоев? Не заблуждался ли я сам?  Действительно ли мы находимся в слоистых пластах земной коры, лежащих выше зоны  гранитов?    

«Если я прав, – думал я, – то должен найти  какие-нибудь остатки органической жизни, и перед очевидностью придется сдаться.  Итак, поищем!»    

Не прошел я и ста шагов, как мне представились  неопровержимые доказательства. Так и должно было быть, ибо в силурийский период  в морях обитало свыше тысячи пятисот растительных и животных видов. Мои ноги,  ступавшие до сих пор по затвердевшей лаве, ощутили под собою мягкий грунт,  образовавшийся из отложений растений и раковин. На стенах ясно виднелись  отпечатки морских водорослей, фукусов и ликоподий. Профессор Лиденброк закрывал  на все глаза и шел все тем же ровным шагом.    

Упрямство его переходило всякие границы. Я не выдержал.  Подняв раковину, вполне сохранившуюся, принадлежавшую животному, немного  похожему на нынешнюю мокрицу, я подошел к дядюшке и сказал ему:    

– Взгляните!    

– Превосходно! – ответил он спокойно. – Это  редкий экземпляр вымершего еще в древние времена, низшего животного из отрядов  трилобитов. Вот и все!    

– Но не заключаете ли вы из этого?..    

– То же, что заключаешь и ты сам? Разумеется! Мы вышли  из зоны гранитных массивов и лавовых потоков. Возможно, что я избрал неверный  путь, но я удостоверюсь в своей ошибке лишь тогда, когда мы дойдем до конца  этой галереи.    

– Вы поступаете правильно, дорогой дядюшка, и я одобрил  бы вас, если бы не боялся угрожающей нам опасности.    

– Какой именно?    

– Недостатка воды.    

– Ну что ж! Уменьшим порции, Аксель.    

 20    

     

В самом деле, с водою пришлось экономить. Нашего запаса  могло хватить еще только на три дня; в этом я убедился за ужином. И мы теряли  всякую надежду встретить источник в этих пластах переходной эпохи. Весь  следующий день мы шли под бесконечными арочными перекрытиями галереи. Мы шли,  лишь изредка обмениваясь словом. Молчаливость Ганса передалась и нам.    

Подъем в гору почти не чувствовался. Порою даже казалось,  что мы спускаемся, а не поднимаемся. Последнее обстоятельство, впрочем, едва  ощутимое, не обескураживало профессора, ибо структура почвы не изменялась и все  признаки переходного периода были налицо.    

Сланец, известняк и древний красный песчаник в покровах  галереи ослепительно сверкали при электрическом свете. Могло показаться, что  находишься в копях Девоншира, который и дал свое имя этой геологической  формации. Облицовка стен являла великолепные образцы мрамора, начиная от  серого, как агат, с белыми прожилками, причудливого рисунка, до ярко-розового и  желтого в красную крапинку; тут были и образцы темного мрамора с красными и  коричневыми крапинами, оживленного игрою оттенков от присутствия в нем  известняков. Мраморы были богаты остатками низших животных. В сравнении с тем,  что мы наблюдали накануне, в творчестве природы замечался некоторый прогресс;  вместо трилобитов я видел остатки более совершенных видов; между прочим, из позвоночных  были ганоидные рыбы и заороптерисы, в которых глаз палеонтолога мог обнаружить  первые формы пресмыкающихся. Моря девонского периода были богаты животными  этого вида, и отложения их в горных породах новейшей эры встречаются миллиардами.    

Очевидно, перед нами проходила картина животного мира от  самой низшей до высшей ступени, на которой стоял человек. Но профессор  Лиденброк, казалось, не обращал на окружающее никакого внимания.    

Он ожидал одного из двух: или разверстого у его ног  отверстия колодца, в который он мог бы спуститься, или препятствия, которое  преградило бы ему дальнейший путь. Но наступил вечер, а надежды дядюшки были  тщетны.    

В пятницу, после мучительной ночи, истомленный жаждой, наш  маленький отряд снова пустился в скитания по лабиринтам галереи.    

Мы шли уже два часа, когда я заметил, что отблеск наших ламп  на стенах стал значительно слабее. Мрамор, сланец, известняк, песчаник,  составлявшие облицовку стен, уступили место темному и тусклому покрову. В одном  месте, где туннель становился очень узким, я провел рукой по левой стене. Когда  я отдернул руку, она была совсем черная. Я вгляделся внимательнее. Рука была  испачкана каменноугольной пылью.    

– Каменноугольные копи! – воскликнул я.    

– Копи без рудокопов, – ответил дядюшка.    

– Ну, кто знает!    

– Я-то знаю! – сухо возразил профессор. – Я  твердо убежден, что эта галерея, проложенная в каменноугольных пластах, не есть  дело рук человеческих. Но дело ли это природы, или нет, меня мало интересует.  Время ужинать. Давайте-ка поужинаем!    

Ганс приготовил ужин. Я ел мало и выпил несколько капель  воды, составлявших мою порцию. Только фляжка проводника была до половины  наполнена водой; вот все, что осталось для утоления жажды трех человек!    

Поужинав, мои спутники растянулись на своих одеялах, черпая  отдых в живительном сне. Но я не мог заснуть; я считал минуты до самого утра.    

В субботу, в шесть часов утра, мы двинулись дальше. Через  двадцать минут мы оказались в большой пещере; я сейчас же понял, что эта  «каменноугольная копь» не могла быть прорыта рукой человека: ведь иначе своды  были бы снабжены подпорками, а здесь они держались лишь каким-то чудом.    

Эта своеобразная пещера имела сто футов в ширину и  полтораста в вышину. Грунт ее был очень сильно расколот подземными  сотрясениями. Твердые пласты, уступая мощному давлению, сдвинулись с места,  образовав огромное пустое пространство, в которое впервые ныне проникали  обитатели Земли.    

Вся история каменноугольного периода была начерчена на этих  темных стенах, и геолог мог легко проследить по каменным слоистым массам  различные фазы в развитии земной коры. Угленосные отложения перекрывались  слоями песчаника или плотной глины и были как бы придавлены верхними слоями.    

В период, предшествовавший вторичной эпохе, Земля,  вследствие действия тропической жары и постоянной влажности воздуха, была  покрыта чрезвычайно богатой и пышной растительностью. Атмосфера, состоящая из  водяных паров, окружала земной шар со всех сторон, застилая свет солнца.    

Отсюда и пришли к заключению, что причина высокой  температуры кроется не в этом новом источнике тепла. Возможно, что дневное  светило в ту эру не было еще в состоянии выполнять свою блестящую роль.  Разделение на климаты еще не существовало, и палящий зной распространялся по  всей поверхности земного шара равно, как у полюсов, так и у экватора. Откуда же  этот зной? Из недр земного шара.    

Вопреки теориям профессора Лиденброка, в недрах сфероида  таился вечный огонь, действие которого чувствовалось в самых верхних слоях  земной коры. Растения, лишенные благодетельных лучей солнца, не давали ни  цветов, ни аромата, но корни их черпали мощную силу в горячей почве  первозданного мира.    

Деревьев встречалось мало, лишь травянистые растения,  зеленый дерн, папоротники, ликоподии, сигиллярии, астерофиллиты и другие редкие  семейства, роды которых в то время насчитывались тысячами, покрывали земную  поверхность.    

Именно этой обильной растительности обязан своим  возникновением каменный уголь. Растения, унесенные водою, образовали  мало-помалу значительные залежи.    

Тогда стали действовать естественные химические силы.  Растительные залежи на дне морей превратились сначала в торф. Затем, под  влиянием газов и брожения, происходила полная минерализация органической массы.    

Таким путем образовались огромные пласты каменного угля,  которые все же должны истощиться в течение трех столетий из-за чрезмерного  потребления, если только промышленность не примет необходимых мер.    

    

Так думал я, обозревая угольные богатства, собранные в этом  участке земных недр. Богатства эти, конечно, никогда не будут разработаны.  Разработка этих подземных копей требовала бы слишком больших усилий. Да и какая  в том надобность, если уголь еще можно добывать в стольких странах у самой  поверхности земного шара? Стало быть, эти нетронутые пласты останутся в таком  же состоянии, покуда не пробьет последний час существования Земли.    

А мы все шли и шли. Весь уйдя в геологические наблюдения, я  не замечал времени. Температура явно стояла на той же шкале, что и во время  нашего пути среди пластов лавы и сланцев. Только мой нос ощущал сильный запах  углеводорода. Я тотчас же понял, что в этой галерее скопилось значительное  количество опасного, так называемого, рудничного газа, столь часто являвшегося  причиной ужасных катастроф.    

К счастью, у нас был остроумный прибор Румкорфа. Имей мы  неосторожность осматривать эту галерею с факелом в руке, страшный взрыв положил  бы конец нашему существованию.    

Наше путешествие по угольной копи длилось вплоть до вечера.  Дядюшка едва сдерживал свое нетерпение, – он никак не мог примириться с  горизонтальным направлением нашего пути. Мрак, столь глубокий, что за двадцать  шагов ничего не было видно, мешал определить длину галереи, и мне начинало  казаться, что она бесконечна, как вдруг, в шесть часов, мы очутились перед  стеной. Не было выхода ни направо, ни налево, ни вверх, ни вниз. Мы попали в  тупик.    

– Ну, тем лучше! – воскликнул дядюшка. – Я  знаю теперь по крайней мере, что следует делать. Мы сбились с маршрута  Сакнуссема, и нам остается только вернуться назад. Отдохнем ночь, и не пройдет  трех дней, как мы снова будем у того места, где галерея разветвляется надвое.    

– Да, – сказал я, – если у нас хватит сил!    

– А отчего же нет?    

– Оттого, что завтра у нас не останется и капли воды.    

– И ни капли мужества? – сказал профессор, строго  взглянув на меня.    

Я не осмелился возражать.    

 21    

     

На следующий день, на рассвете, мы пошли обратно. Необходимо  было спешить. Мы находились в пяти днях пути от перекрестка.    

Я не буду распространяться о трудностях нашего возвращения.  Дядюшка выносил все тяготы, внутренне негодуя, как человек, вынужденный  покориться необходимости; Ганс относился ко всему с покорностью, свойственной  его невозмутимому характеру. Что же касается меня, сознаюсь, я предавался  сетованиям и отчаянию, теряя бодрость перед лицом такой неудачи.    

    

Как уже упомянуто, вода у нас совершенно вышла к исходу  первого дня пути. Нам приходилось для утоления жажды довольствоваться  можжевеловой водкой; но этот адский напиток обжигал горло, и даже один его вид  вызывал во мне отвращение. Воздух казался мне удушливым. Я выбивался из сил.  Порою я готов был лишиться чувств. Тогда делали привал. Дядюшка с исландцем  старались ободрить меня. Но я заметил, что сам дядюшка изнемогал от мучительной  жажды и усталости.    

Наконец, во вторник, 8 июля, ползком, на четвереньках, мы  добрались, полумертвые, до скрещения двух галерей. Там я замертво свалился на  землю. Было десять часов утра.    

Ганс и дядюшка напрасно пытались заставить меня съесть  немного сухарей. С моих распухших губ срывались протяжные стоны. Я впал в  глубокое забытье.    

Через несколько минут дядюшка подошел ко мне и, приподняв  меня на руках, прошептал с искренней жалостью в голосе:    

– Бедный мальчик!    

Слова эти тронули меня, ведь суровый профессор не баловал  меня нежностями. Я схватил его дрожащие руки. Он не отдернул их и посмотрел на  меня. На его глазах были слезы.    

Затем он взял фляжку, висевшую у него сбоку, и, к моему  великому удивлению, поднес ее к моим губам.    

– Пей, – сказал он.    

Не ослышался ли я? Не сошел ли дядюшка с ума? Я посмотрел на  него пристально. Я ничего не понимал.    

– Пей, – повторил он.    

И, взяв фляжку, он вылил мне в рот всю воду, какая  оставалась в ней.    

Какое наслаждение! Глоток воды освежил мой воспаленный рот.  Всего один глоток, но его было достаточно, чтобы оживить меня.    

Я горячо поблагодарил дядюшку.    

– Да, – сказал он, – последняя капля воды!  Понимаешь ли ты? Последняя! Я бережно хранил ее в моей фляжке. Двадцать раз,  сто раз боролся я со страстным желанием выпить остаток воды! Но, мой Аксель, я  хранил эту воду для тебя!    

– Милый дядя! – лепетал я, и слезы текли из моих  глаз.    

– Да, бедняжка, я знал, что, добравшись до этого  перекрестка, ты упадешь полумертвый, и сохранил последние капли воды, чтобы  оживить тебя.    

– Благодарю, благодарю! – восклицал я.    

Как ни скупо была утолена моя жажда, я все же чувствовал  некоторый подъем сил. Мышцы моей гортани, судорожно сведенные, разошлись,  сухость губ уменьшилась. Я мог говорить.    

– Видите, – сказал я, – у нас нет теперь  иного выбора! Вода кончилась. Надо вернуться на землю.    

Пока я говорил, дядюшка избегал моего взгляда; он опустил  голову, отводил глаза в сторону…    

– Надо вернуться! – воскликнул я. – Надо идти  обратно к Снайфедльс, если только господь бог даст нам сил добраться до вершины  кратера!    

– Вернуться! – воскликнул дядюшка, скорее отвечая  самому себе.    

– Да, вернуться, и не теряя ни минуты.    

Последовало довольно долгое молчание.    

– Итак, Аксель, – продолжал профессор странным  голосом, – несколько капель воды не вернули тебе мужества и энергии?    

– Мужества!    

– Я вижу, что ты столь же малодушен, как и прежде, и слышу  от тебя все те же слова отчаяния!    

С каким же человеком я имел дело и какие планы все еще  лелеял его дерзкий ум?    

– Как, вы не хотите?..    

– Отказаться от предприятия в тот именно момент, когда  все указывает на то, что оно может удаться? Никогда!    

– Так, значит, нам надо идти на верную гибель?    

– Нет, Аксель, нет! Возвращайся на землю! Я не хочу  твоей смерти! Пусть Ганс проводит тебя. Оставь меня одного!    

– Покинуть вас!    

– Оставь меня, говорю я тебе! Я предпринял это  путешествие. Я доведу его до конца или не вернусь вовсе… Ступай, Аксель,  ступай!    

Дядюшка говорил с величайшим раздражением. Его голос, на  минуту смягчившийся, снова сделался резким и угрожающим. Он с мрачной энергией  хотел одолеть неодолимое! Я не мог покинуть его в глубине этой бездны, а с  другой стороны, чувство самосохранения побуждало меня бежать от него.    

Проводник понимал, что происходило между нами. Наша  жестикуляция указывала достаточно ясно, что спор шел о выборе дороги, и каждый  настаивал на своем; но Ганс, казалось, выказывал мало интереса к вопросу, от  которого зависела его собственная жизнь; он был готов по знаку своего господина  идти вперед или же оставаться на месте.    

Как же мне заставить его понять меня! Мои слова, мои  стенания, самые интонации моего голоса не оказывали влияния на эту холодную  натуру. Я хотел внушить нашему проводнику, показать ему со всей ясностью, какая  опасность нам грозит. Вдвоем мы, пожалуй, могли бы образумить упрямого  профессора и принудить его вернуться. В случае надобности мы снова взберемся на  вершину Снайфедльс!    

Я подошел к Гансу и коснулся его руки. Он был недвижим. Я  указал ему на жерло кратера. Он пальцем не пошевелил. На моем лице можно было  прочитать все мои страдания. Исландец покачал головой и спокойно указал на  дядюшку.    

– Master! – сказал он.    

– Господин? – вскричал я. – Он безумец! Нет,  он не господин твоей жизни! Надо бежать! Надо насильно увести его! Слышишь?  Понимаешь ли ты меня?    

Я схватил Ганса за руку. Я пытался его поднять. Я боролся с  ним. Тут вмешался дядюшка.    

– Успокойся, Аксель, – сказал он. – Ты ничего  не добьешься от этого непоколебимого человека. Выслушай, что я хочу тебе  предложить.    

Я скрестил руки, в упор глядя на дядюшку.    

– Отсутствие воды, – сказал он, – вот  единственное препятствие для выполнения моих планов. В восточной галерее, среди  напластований лавы, сланца и угля, нам не встретилось ни единой капли воды. Но  возможно, что нам больше посчастливится в западном туннеле.    

Я недоверчиво покачал головой.    

– Выслушай меня до конца, – продолжал профессор,  возвышая голос. – Пока ты лежал без движения, я исследовал расположение  галереи. Она углубляется внутрь земного шара и в несколько часов доведет нас до  гранитной зоны. Там должны быть в изобилии источники. Так подсказывает сама  природа скалы, а инстинкт, в согласии с логикой, подтверждает мои наблюдения.  Поэтому вот что я предлагаю тебе. Колумб просил у своего экипажа дать ему три  дня для открытия Нового Света. Я прошу у тебя еще только один день. Если в  течение этого времени мы не встретим необходимой нам воды, то я клянусь тебе,  что мы вернемся на поверхность Земли.    

Несмотря на свое отчаяние, я был тронут этими словами и тем,  что дядюшка, держа такие речи, совершал насилие над собой.    

    

– Хорошо! – воскликнул я. – Будь по-вашему, и  да вознаградит вас господь за вашу сверхчеловеческую энергию! Дело в нескольких  часах. Итак, вперед!    

 22    

     

И вот мы начали спускаться по второй галерее. По  обыкновению, Ганс шагал впереди. Мы еще не прошли и ста метров, как профессор,  приблизив лампу к стене, закричал:    

– Вот первозданная формация! Мы на верном пути! Вперед,  вперед!    

Когда в первые дни существования мира Земля стала понемногу  охлаждаться, уменьшение ее объема производило в земной коре смещения, разломы,  растяжения, трещины, пустоты. Сквозной коридор, в который мы только что  вступили, и был трещиной такого рода, через которую некогда изливалась  изверженная лава. Тысячи подобных щелей образовали в первозданных пластах  земной коры безвыходный лабиринт. По мере того как мы спускались, яснее обозначались  напластования, характерные для первичной формации. Геология относит к первичной  формации глубинные породы, образующие верхнюю оболочку земной коры, и считает,  что к таковым относятся три различных группы слоев – сланцы, гнейсы, слюдяные  сланцы, словом, породы, покоящиеся на этой непоколебимой скале, именуемой  гранитной.    

Никогда минералоги не находились в таких удивительно  благоприятных условиях для изучения природы. Мы могли осмотреть собственными  глазами и осязать своими руками то, что бур, грубый и бессмысленный инструмент,  не в состоянии извлечь из недр Земли.    

В слоях сланца самых изумительных зеленых оттенков залегали  жилы медной руды, марганцевой руды с прожилками платины и золота. Мне думалось,  что алчность людская никогда не воспользуется этими богатствами, скрытыми в  недрах земного шара. Низвергнутые в эти бездны в первые дни мироздания, сокровища  эти погребены в таких глубинах, что ни мотыгой, ни киркой не вырыть их из  могилы.    

За сланцами следовали слоистые гнейсы, примечательные  правильностью и параллельностью своих листоватых минералов; затем шли большие  пласты слюдяных сланцев, привлекавших внимание блеском листов белой слюды.    

Свет наших аппаратов, отраженный мелкими-гранями скалистой  массы, преломлялся под всеми углами, и можно было вообразить, что путешествуешь  внутри полого алмаза чистейшей воды и изумительной грани.    

К шести часам этот каскад огней стал заметно угасать и  вскоре совсем потух, покров стен принял явно кристаллическую структуру и более  темную окраску; слюда, соединяясь более тесно с полевым шпатом и кварцем,  образовала самую твердую из всех каменных пород, которая служит надежной опорой  четырем вышележащим формациям земной коры. Мы были замурованы в огромном  гранитном склепе.    

Восемь часов вечера. Воды все еще нет. Мои страдания ужасны.  Дядюшка по-прежнему идет вперед. Он не желает остановиться. Он прислушивается,  ожидая уловить журчание какого-нибудь источника. Напрасно!    

А между тем мои ноги отказывались мне служить. Я крепился,  чтобы не заставить дядюшку сделать привал. Остановка привела бы его в отчаяние,  ведь день приходил к концу, последний день, принадлежавший ему!    

Наконец, силы меня покинули. Я упал на землю, крикнув:    

– Помогите! Умираю!    

Дядюшка тотчас же очутился около меня. Он всматривался в мое  лицо, скрестив руки; потом с его уст чуть слышно сорвалось:    

– Все идет прахом!    

Неописуемо было его гневное движение; вот все, что я успел  увидеть; мои глаза сомкнулись.    

Когда я их снова открыл, я увидел, что мои спутники лежат,  завернувшись в одеяла. Неужели они спят? Что касается меня, я уже не мог  заснуть. Я слишком страдал, особенно при мысли, что выхода нет! Последние слова  дядюшки звучали в моих ушах. Действительно: «Все идет прахом!», потому что при  моей слабости нечего было и думать подняться на поверхность Земли. Мы  находились на глубине, равной полутора милям! Мне казалось, что вся эта масса лежит  на моих плечах. Я чувствовал себя раздавленным ее тяжестью и тщетно пытался  встать.    

Так прошло несколько часов. Глубокая тишина царила вокруг  нас. Безмолвие могилы. Ни один звук не проникал через эти стены, толщиною по  крайней мере в пять миль.    

И вдруг мне почудилось сквозь дремоту, что я слышу какой-то  шорох. В туннеле было темно. Когда я всмотрелся, мне показалось, что исландец  уходит, держа лампу в руках.    

Почему он уходит? Неужели Ганс покидает нас? Дядюшка спал. Я  хотел крикнуть. Звук не слетал с моих пересохших губ. Мрак стал полным, не  слышно было ни малейшего шороха.    

«Ганс уходит! Ганс! Ганс!»    

Я пытался крикнуть. Но потерял голос. Когда первый припадок  ужаса прошел, я устыдился: как мог я подозревать этого столь честного человека!  Быть не может, чтобы он хотел бежать. Ведь он спускался вглубь галереи, а не  поднимался наверх. Будь у него дурной умысел, он пошел бы не вниз, а наверх.  Подумав, я несколько успокоился, и у меня блеснула догадка. Ганс, этот уравновешенный  человек, конечно, имел основания покинуть свое ложе. Не пошел ли он на поиски  источника? Не услыхал ли он в тишине ночи журчанье, которое ускользнуло от  моего слуха?    

 23    

     

Целый час мое возбужденное воображение было занято поисками  причин, которые могли поднять на ноги нашего невозмутимого охотника. Самые  нелепые мысли мелькали у меня в голове. Мне казалось, что я схожу с ума!    

Наконец, послышались шаги из глубин бездны. Ганс  возвращался. Слабые блики света забегали по стенам и упали у самого входа в  туннель. Показался Ганс.    

Он подошел к дядюшке, положил ему руку на плечо и осторожно  разбудил его. Дядюшка вскочил.    

– Что случилось?    

– Vatten, – ответил охотник.    

Надо думать, что под влиянием сильных страданий всякий  становится полиглотом. Я не знал ни одного слова по-датски и, однако,  инстинктивно понял, что значит слово, сказанное нашим проводником.    

– Вода, вода! – воскликнул я, хлопая в ладоши и  жестикулируя, как сумасшедший.    

– Вода! – повторил дядя. – Hvar? –  спросил он исландца.    

– Nedat, – ответил Ганс.    

«Где?» – «Внизу!» Я понимал все. Я схватил руку охотника и  пожал ее, а он преспокойно посмотрел на меня.    

    

Мы живо собрались и вскоре вошли в галерею, наклон которой  достигал двух футов на каждый туаз.    

Час спустя мы прошли до тысячи туазов и спустились на две  тысячи футов.    

В эту минуту я ясно услыхал какой-то необычайный звук в  гранитной стене, как бы глухой рокот отдаленного грома. Не встречая обещанного  источника в первые же полчаса, я снова почувствовал тревогу; но дядюшка  объяснил мне происхождение доносившегося до нас гула.    

– Ганс не ошибся, – сказал он, – то, что ты  слышишь, это рев потока.    

– Потока? – воскликнул я.    

– Вне всякого сомнения. Здесь, рядом с нами, течет  подземная река!»    

Подгоняемые надеждой, мы ускорили свой шаг. Я не чувствовал  более усталости. Уже одно журчание освежало меня. Шум заметно усиливался.  Долгое время горный ручей рокотал где-то над нашими головами, теперь же его рев  и клокотанье слышалось в толще левой стены. Я нервно проводил рукой по ее скалистому  покрову, но тщетно.    

Прошло еще полчаса. Еще полмили было пройдено.    

Было очевидно, что охотник в то короткое время, что он  отсутствовал, не мог уйти далеко. Руководимый чутьем, свойственным горцам,  узнающим присутствие ключей в почве, он «почуял» этот поток сквозь скалу, но,  конечно, не набрел на драгоценную влагу и не утолил ею своей жажды.    

Вскоре даже оказалось, что если мы будем идти дальше, мы  опять отдалимся от ручья, потому что журчание его начинало ослабевать.    

Мы вернулись назад; Ганс остановился как раз у того места,  где поток слышался яснее всего.    

Я сел около стены, а за стеной, в двух футах от меня,  клокотал ручей. Но нас все еще отделяла от него гранитная стена.    

Тщетно размышляя, тщетно раздумывая, есть ли какой-нибудь  способ добыть эту воду, я затем предался отчаянию.    

Ганс взглянул на меня, и мне показалось, что у него на губах  мелькнула улыбка.    

Он встал и взял лампу. Я последовал за ним. Он подошел  вплотную к стене.    

Я следил, ожидая, что он будет делать. Он прикладывал ухо к  холодному камню в разных местах стены и внимательно прислушивался. Я понял, что  он искал точку, где именно журчание потока раздается с наибольшей  отчетливостью. Он нашел это место в левой стене, на расстоянии трех футов от  земли.    

Как я был потрясен! Я не смел и подумать о том, что  собирается предпринять охотник! Но я не мог не понять его, не поздравить и не  осыпать его похвалами, когда увидел, что он взялся за кирку, чтобы пробить  скалу.    

– Спасены! – воскликнул я.    

– Да! – повторял дядюшка в неистовстве. –  Ганс прав! Молодчина охотник! Мы бы не додумались до этого!    

Еще бы! Такое средство, как ни просто оно, не пришло бы нам  на ум. Но ведь было в высшей степени рискованно долбить киркой эти устои  земного шара! Мог произойти обвал, и мы погибли бы под грудой камня! Поток,  прорвавшись сквозь отверстие в скале, мог поглотить нас! Эти опасности не были  пустой игрой воображения; но в эту минуту боязнь обвала или наводнения не могла  остановить нас, а жажда наша была столь сильна, что мы не устрашились бы опуститься  на дно океана, чтобы утолить ее!    

Ганс принялся за работу, которая была бы не под силу ни  дядюшке, ни мне. Нетерпение управляло бы нашей рукой, и скала под  беспорядочными ударами разлеталась бы в куски. Проводник же, напротив, спокойно  и осторожно долбил скалу частыми, но короткими ударами, и продолбил отверстие  шириной в шесть дюймов. Шум потока становился все явственнее, и мне казалось,  что я уже чувствовал на своих губах его живительную влагу.    

Вскоре кирка проникла в гранитную стену на два фута. Работа  продолжалась уже больше часа. Я дрожал от нетерпения! Дядюшка хотел было  приняться за дело более решительно. Я с трудом удерживал его; и он уже взялся  за кирку, когда вдруг послышался какой-то свист. Струя воды прорвалась сквозь  отверстие и ударила о противоположную стену.    

Ганс, едва не опрокинутый силой удара, вскрикнул от боли. Я  понял, чем был вызван этот крик, когда, подставив руки под струю, я в свою  очередь не удержался от крика. Источник был горячий.    

– Температура воды градусов сто! – воскликнул я.    

– Ничего, она остынет, – ответил дядюшка.    

Галерея наполнилась водяными парами, и тут же образовался  ручей, сбегавший вниз извилинами; вскоре мы смогли зачерпнуть из него воды и  напиться.    

Ах, какая радость! Какое несравненное наслаждение! Откуда  эта вода? Что это за вода? Все было безразлично. Это была вода, хотя и теплая,  но она возвращала нам угасавшую жизнь. Я пил, не отрываясь, даже не замечая ее  вкуса.    

Только насладившись как следует, я через минуту воскликнул:    

– Да ведь вода железистая!    

– Превосходная, полезная для желудка вода, –  возразил дядюшка. – Она содержит много железа и заменила бы поездки в Спа  или Теплиц!    

– А как вкусно-то!    

– Охотно верю! Ведь это вода, добытая на глубине двух  миль под землей! У нее чернильный привкус, но в этом нет ничего неприятного.  Ганс добыл для нас превосходный источник! И я предлагаю поэтому назвать его  именем спасительный ручей.    

– Согласен! – воскликнул я.    

И название Hans-bach[17]  было тотчас же принято.    

Ганс не возгордился этим. Освежившись немного, он с обычным  спокойствием сел в углу.    

– А теперь, – сказал я, – следует хорошенько  запастись водой.    

– Для чего? – возразил дядюшка. – Я полагаю,  что источник неистощим.    

– Все равно! Наполним наш мех и фляжки, а потом  попробуем заткнуть отверстие.    

Последовали моему совету. Ганс попытался с помощью гранитных  осколков и палки заделать пробитую в стене дыру. Это было не легко. Мы обжигали  руки, не достигая цели. Давление было слишком сильно, и наши усилия не  увенчались успехом.    

– Очевидно, исток этого ручья расположен очень высоко,  судя по напору струи.    

– Без сомнения, – ответил дядюшка. – Если эта  струя воды падает с высоты тридцати двух тысяч футов, то давление равняется  тысяче атмосфер. Но вот что мне пришло в голову…    

– Что?    

– Зачем мы так упорно хотим заделать отверстие?    

– Да затем…    

Я затруднялся найти причину.    

– Когда наши фляжки будут пусты, сможем ли мы наполнить  их снова?    

– Очевидно, нет.    

– Так дадим этой воде течь свободно! Она естественно  потечет вниз, будет указывать нам дорогу и вместе с тем освежать!    

– Хорошая мысль! – воскликнул я. – Если этот  ручей будет нашим спутником, у нас появится больше оснований надеяться на успех  нашего путешествия.    

– А! Теперь и ты приходишь к тому же заключению, мой  мальчик, – сказал, улыбаясь, профессор.    

– Еще лучше, я уже пришел.    

– Не торопись! Сперва отдохнем несколько часов.    

    

Действительно, я совсем забыл, что была ночь. Хронометр  указал мне на это обстоятельство. Вскоре, достаточно подкрепившись и отдохнув,  мы погрузились в глубокий сон.    

 24    

     

На следующее утро мы уже забыли о перенесенных страданиях.  Проснувшись, я был удивлен, что не томлюсь более жаждой, и искал тому причину.  Ручей, который, журча, струился у моих ног, дал мне ответ.    

Мы позавтракали и напились превосходной железистой воды. Я  чувствовал себя снова совершенно бодрым и твердо решил идти дальше. Отчего бы  такому убежденному человеку, как дядюшка, с таким находчивым проводником, как  Ганс, и с таким «сорви-голова» племянником, как я, не достигнуть цели? Вот  какие прекрасные мысли рождались в моем мозгу! Если бы мне сделали предложение  вернуться на вершину Снайфедльс, я отверг бы его с негодованием. Но речь шла, к  счастью, только о схождении.    

– Вперед! – воскликнул я, будя своим восторженным  возгласом древнее эхо земного шара.    

В пятницу, в восемь часов утра, путешествие возобновилось.  Гранитный извилистый коридор, петляя, представлял собою сложную путаницу  лабиринтов и неожиданно заводил в тупики, но в общем главное его направление  было на юго-восток. Дядя усердно наблюдал за компасом, чтобы иметь ясное  представление о пройденном пути.    

Галерея шла почти горизонтально, понижаясь не более, как на  два дюйма через каждый туаз. Ручей мирно продолжал свой путь по узкой галерее.  Он представлялся мне каким-то добрым духом, сопутствующим нам в наших  блужданиях по кругам земного шара; и моя рука ласкала хладную наяду, чья  песенка звучала в лад с нашими шагами. В моем воображении все принимало  радужную мифологическую окраску.    

Что касается дядюшки, он проклинал горизонтальность  направления, ибо был «поклонником вертикали». Путь, по которому следовал  дядюшка, тянулся бесконечно в одном направлении; и вместо того чтоб спускаться  по радиусу Земли, дядюшка шел, как он выражался, по гипотенузе. Но у нас не  было другого выбора, и пока мы приближались хоть медленно к центру Земли, не  приходилось жаловаться.    

Однако время от времени наклон увеличивался; ручей, журча,  струился по галерее, и мы вместе с ним спускались в глубины.    

В общем, и в этот день и в следующий дорога шла большей  частью в горизонтальном направлении и сравнительно мало в вертикальном.    

В пятницу, 10 июля, вечером мы должны были, по нашим расчетам,  находиться в тридцати лье к юго-востоку от Рейкьявика и на глубине двух с  половиной лье под Землей.    

Но тут у нас под ногами разверзлась бездна. Дядюшка невольно  захлопал в ладоши, обрадовавшись крутизне ее ската.    

– Вот что нас поведет к цели! – воскликнул  он. – И без труда, ведь выступы скалы образуют настоящую лестницу!    

Мы начали спускаться. Я не считал это опасным, так как  свыкся уже с подобными упражнениями. К тому же Ганс при спуске так приладил  веревки, что исключалась возможность несчастья.    

Эта шахта представляла собою пробитую в массиве узкую  расселину, называемую «взбросом». Она, очевидно, образовалась благодаря сжатию  земной коры в эпоху остывания Земли. Если она служила некогда выводным каналом  для веществ, извергаемых Снайфедльс, то для меня было неясно, почему разрушительные  действия вулканических извержений не оставили в ней никакого следа. Мы  спускались словно по винтовой лестнице, которую можно было счесть за творение  человеческих рук.    

Через каждые четверть часа приходилось останавливаться,  чтобы дать хорошенько отдохнуть ногам. Тогда мы садились на какой-нибудь выступ  и, свесив ноги, болтали, закусывали и пили воду из ручья.    

Само собой разумеется, что ручей Ганса обратился в водопад и  уменьшился при этом в объеме, но воды в нем все же было более чем достаточно  для утоления нашей жажды; впрочем, как только скат становился пологим, ручей  начинал по-прежнему тянуть свою песню. В эти минуты в моем воображении  рисовался образ невозмутимого охотника за гагарами, тогда как, срываясь  каскадами с крутизны, ручей напоминал мне моего достойного дядюшку в  разгневанном состоянии.    

Шестого и седьмого июля мы шли по спиралям этой трещины и  проникли еще на два лье вглубь земной коры, что составляло свыше пяти лье ниже  уровня моря. Но 8-го около полудня трещина приняла направление к юго-востоку, с  более отлогим наклоном, приблизительно в сорок пять градусов.    

Отсюда дорога стала ровной и совершенно однообразной. Иного  трудно было бы и ожидать. В такой местности и не могло быть никакого  разнообразия.    

Наконец, в среду 15-го, мы находились на глубине семи лье  под Землей и на расстоянии свыше пятидесяти лье от Снайфедльс. Хотя мы и были  несколько утомлены, наше здоровье не оставляло желать ничего лучшего, и  дорожная аптека еще не раскрывалась.    

Дядюшка записывал ежечасно показания компаса, хронометра,  манометра и термометра, которые впоследствии он думал опубликовать в научных  записках о своем путешествии. Поэтому он мог дать себе точный отчет в настоящем  положении. Когда он сообщил мне, что мы отошли в горизонтальном направлении на  пятьдесят лье, я не мог удержаться от восклицания.    

– Что с тобой? – спросил он.    

– Ничего, я только сообразил…    

– Что, друг мой?    

– А то, что если ваши вычисления правильны, то мы уже  вышли за пределы Исландии.    

– Ты думаешь?    

– Мы можем легко в этом убедиться.    

Я отмерил циркулем по карте нужное расстояние.    

– Я не ошибся, – сказал я, – мы миновали мыс  Портланд и, сделав пятьдесят лье в юго-восточном направлении, находимся теперь  под водой.    

– Под водой, – повторил дядюшка, потирая руки.    

– Стало быть, – воскликнул я, – над нашими  головами океан!    

– Да, это весьма естественно; Аксель! Разве  каменноугольные копи в Ньюкасле не лежат под водными потоками?    

Профессор, конечно, находил наше положение весьма простым,  но мысль, что я разгуливаю под дном океана, все же немного меня беспокоила.  Впрочем, простирались ли над нашей головой равнины и горы Исландии, или же  бушевали волны Атлантического океана, какое это имело значение? Только бы гранитные  устои были прочны! Однако я скоро свыкся с этой мыслью, потому что галерея, то  прямая, то извилистая, с неожиданными поворотами и обрывами, вела нас все время  к юго-востоку и на большую глубину.    

Через четыре дня, в субботу 18 июля, мы пришли к вечеру в  какой-то просторный грот; дядюшка вручил Гансу его еженедельные три  рейхсталера, и было решено, что завтра день отдыха.    

 25    

     

Я проснулся в воскресенье утром с обычной мыслью, что надо  немедля отправляться в путь. И хотя мы находились в глубочайших безднах, все же  сознавать это было приятно. Впрочем, мы уже стали настоящими троглодитами. Я не  вспоминал больше о солнечном и лунном сиянии, о звездах, о деревьях, домах,  городах, о всех тех земных благах, которые были для жителей подлунного мира  необходимостью. В качестве ископаемых мы пренебрегали этими дарами.    

    

Грот представлял собою просторную залу. По его гранитной  поверхности мирно протекал наш верный ручей. На таком расстоянии от истоков  температура воды в нем сравнялась с температурой окружавшей ее среды и стала  вполне пригодна для питья.    

После завтрака профессор в течение нескольких часов приводил  в порядок свои ежедневные записи.    

– Итак, – сказал он, – я начну с вычислений,  чтобы точно определить, где мы находимся; по возвращении я собираюсь начертить  карту нашего путешествия, представив схематическим рисунком строение Земли в  профильном разрезе, что даст представление о том, какой путь проделала наша  экспедиция.    

– Это весьма любопытно, дядюшка, но будут ли ваши  записи достаточно точны?    

– О да! Я тщательно измерил величину углов. Я уверен,  что не ошибся. Определим сначала, где мы находимся. Возьми компас и посмотри,  какое направление он указывает.    

Я посмотрел на прибор и, проверив свое наблюдение, ответил:    

– Восток-юго-восток.    

– Отлично! – сказал профессор, записывая указание  и быстро произведя какие-то вычисления, из которых я узнал, что мы, оказалось,  прошли восемьдесят пять лье.    

– Значит, мы путешествуем под Атлантическим океаном?    

– Совершенно верно.    

– И в настоящую минуту, быть может, над нашей головой  бушует буря и корабли борются с морской стихией?    

– Весьма возможно.    

– И киты ударяют своими хвостами о стены нашей темницы?    

– Успокойся, Аксель, им не удастся поколебать ее стен.  Но вернемся к нашим вычислениям. Мы находимся на юго-востоке, в восьмидесяти  пяти лье от Снайфедльс и, согласно моим записям, на глубине шестнадцати лье от  земной поверхности.    

– Шестнадцати лье! – воскликнул я.    

– Конечно.    

– Да ведь это, согласно науке, предел нижнего слоя  земной коры.    

– Не отрицаю.    

– И, по закону возрастания температуры, тут должна бы  быть жара в тысячу пятьсот градусов.    

– Должна бы, мой мальчик!    

– И вся эта гранитная твердыня должна была бы  расплавиться!    

– Ты видишь, что ничего этого нет и что факты, как  бывает часто, опровергают теорию.    

Я принужден согласиться, но это поражает меня.    

– Что показывает термометр?    

– Двадцать семь и шесть десятых градуса.    

– Значит, для подтверждения теории ученых не хватает  еще тысячи четырехсот семидесяти четырех и четырех десятых градуса.  Следовательно, пропорциональное повышение температуры – ошибка! Следовательно,  Хемфри Дэви не заблуждался! Следовательно, я был прав, веря ему! Что ты можешь  возразить на это?    

– Увы, ничего!    

Правду сказать, я мог бы многое возразить. Я решительно  отвергал теорию Дэви и твердо держался теории центрального огня, хотя и не  замечал его проявлений. Я допускал скорее, что это жерло потухшего вулкана,  перекрытое огнеупорной лавой, которая не позволяла жару проникать через свои  стены.    

Но, не пускаясь в долгие размышления, я ограничился  признанием существующего положения вещей.    

– Дорогой дядюшка, – продолжал я. – Допустим,  что все ваши вычисления точны, но позвольте мне вывести из них неизбежное  заключение.    

– Валяй, мой мальчик, сколько душе твоей угодно.    

– В той точке, где мы находимся, под широтами Исландии,  земной радиус равен приблизительно одной тысяче пятистам восьмидесяти трем лье,  не так ли?    

– Да, тысяче пятистам восьмидесяти трем…    

– Скажем, круглым счетом, тысяче шестистам. Из них мы  прошли двенадцать лье.    

– Правильно.    

– И это при диагонали в восемьдесят пять лье?    

– Именно так.    

– Пройденных в двадцать дней?    

– В двадцать дней!    

– Но шестнадцать лье составляют сотую часть земного  радиуса. Если и далее мы будем так подвигаться, то нам понадобится еще две  тысячи дней или около пяти с половиной лет, чтобы попасть к центру Земли.    

Профессор не отвечал.    

– И это, не принимая в расчет того, что если спуску по  вертикальной линии в шестнадцать лье соответствует переход по горизонтальной  линии в восемьдесят, то это составит восемь тысяч лье в юго-восточном  направлении, и, следовательно, нужно очень много времени, чтобы добраться с  какой-либо точки земной поверхности до центра.    

– К черту твои вычисления! – вскричал разгневанный  дядюшка. – К черту твои гипотезы! На чем они основаны? Кто тебе сказал,  что эта галерея не ведет прямо к нашей цели? А затем в мою пользу говорит  пример нашего предшественника. То, что делаю я, уже сделал другой, и то, что  удалось ему, удастся также и мне.    

– Надеюсь, но ведь мне все же разрешается…    

– Тебе разрешается молчать, Аксель, если ты намерен  продолжать свои благоглупости!    

Я видел, что в дядюшке снова заговорил раздражительный  профессор, и принял это к сведению.    

– А теперь, – продолжал он, – взгляни-ка на  манометр. Что-он указывает?    

– Весьма значительное давление.    

– Хорошо! Ты видишь, что если спускаться постепенно, то  привыкаешь к более плотной атмосфере и ничуть от этого не страдаешь.    

– Ничуть, если не считать боли в ушах.    

– Это пустяки, и ты можешь легко избавиться от этого,  участив дыхание и тем ускорив обмен воздуха в легких.    

– Хорошо, – ответил я, решив больше не  противоречить дядюшке. – Есть даже известное удовольствие в том, что  погружаешься в более плотную атмосферу. Заметили ли вы, с какой силой в ней  распространяется звук?    

– Несомненно! Тут и глухой стал бы отлично слышать.    

– Но эта плотность, конечно, будет возрастать?    

– Да, согласно закону, еще недостаточно точно  установленному. Известно, что сила тяготения уменьшается по мере углубления в  Землю. Ты знаешь, что ее действие всего ощутительнее на поверхности Земли и что  в центре земного шара предметы не имеют веса.    

– Я знаю это; но скажите, не приобретает ли воздух в  конце концов плотность воды?    

– Несомненно, под давлением в семьсот десять атмосфер.    

– А ниже этого предела?    

– Плотность будет неизменно возрастать.    

– Как же мы будем тогда спускаться?    

– Мы наложим в карманы камни.    

– Право, дядюшка, у вас на все есть ответ!    

Я не смел больше забегать вперед; я рисковал натолкнуться  еще на какую-нибудь преграду, которая вывела бы из себя профессора.    

    

Однако было ясно, что под давлением, которое могло подняться  до нескольких тысяч атмосфер, воздух перешел бы, наконец, в твердое состояние,  а тогда, допуская даже, что наши тела и выдержали бы такое давление, все же  пришлось бы остановиться.    

Но я не привел этого довода. Дядюшка снова стал бы козырять  своим вечным Сакнуссемом, – пример отнюдь не убедительный, так как, даже  признавая факт путешествия ученого исландца, можно было бы привести очень  простое возражение.    

В шестнадцатом веке ни барометр, ни манометр не были еще  изобретены, – как же мог Сакнуссем установить, что он дошел до центра  земного шара.    

Но я оставил это возражение при себе и выжидал событий.    

Остальная часть дня прошла в вычислениях и разговорах. Я  соглашался во всем с профессором Лиденброком и завидовал полному безучастию  Ганса, который, не разбирая причин и следствий, слепо шел туда, куда его вели  обстоятельства.    

 26    

     

Сознаюсь откровенно, до сих пор все шло хорошо, и я не имел  права жаловаться. Если «в среднем» трудности не станут увеличиваться, то ничто  не помещает нам достичь нашей цели. А тогда – какая слава! Я дошел до того, что  рассуждал вроде Лиденброка. Удивительно! Неужели в этом сказывалось влияние  необычайной среды, в которой я жил? Может быть.    

В продолжение нескольких дней более крутая дорога, иногда  даже ужасающе отвесная, завела нас глубоко в недра Земли. В иные дни мы  проходили от одного до двух лье. Спуск был опасен, но ловкость и удивительное  хладнокровие Ганса приходили нам на помощь. Этот исландец, никогда не терявший  присутствия духа, оберегал нас с неизменной преданностью, и благодаря ему мы  преодолели много трудностей, а это нам одним было бы не под силу.    

Кстати, его молчаливость возрастала изо дня в день. Мне даже  казалось, что он стал дичиться нас. Внешняя обстановка безусловно воздействует  на мозг. Человек, который замыкается между четырех стен, утрачивает в конце  концов способность владеть мыслью и словом. От долгого пребывания в одиночном  заключении человек тупеет или становится сумасшедшим, не упражняя своих  мыслительных способностей!    

Прошло две недели после нашего последнего разговора, и за  это время не произошло никаких событий, сколько-нибудь примечательных. Я  припоминаю, и не без основания, лишь один значительный случай. Он слишком  дорого мне обошелся, чтобы я мог забыть хотя бы малейшую его подробность.    

Седьмого августа мы постепенно достигли глубины в тридцать  лье, иначе говоря, над нашей головой нависла земная кора в тридцать лье толщи,  со скалами, океаном, материками и городами. Мы были в это время, должно быть,  на расстоянии двухсот лье от Исландии.    

Теперь наклон туннеля едва чувствовался. Я шел впереди,  дядюшка нес один из аппаратов Румкорфа, я другой. Я изучал гранитные стены и  вдруг, оглянувшись, заметил, что остался один.    

«Пустяки, – подумал я, – или я слишком быстро шел,  или же Ганс и дядя остановились. Нужно их отыскать. К счастью, подъем не  крутой».    

И я вернулся обратно. Я шел четверть часа. Я оглядывался. Ни  души! Я стал кричать. Никакого ответа! Голос мой терялся, сливаясь с  многоголосым эхом. Беспокойство стало овладевать мною. Я дрожал с ног до  головы. «Спокойствие прежде всего! – сказал я громко. – Я непременно  найду моих спутников. Дорога только одна! Я шел впереди, вернусь обратно».    

Целых полчаса я шел в обратном направлении. Я прислушивался,  не позовут ли меня. При такой плотной атмосфере я мог уже издали услышать  голоса. Мертвая тишина царила в бесконечной галерее.    

Я остановился. Мне не верилось, что я нахожусь в полном  одиночестве. Мне хотелось думать, что я заблудился, а не потерялся. А если я  заблудился, то мы снова найдем друг друга!    

Я беспрестанно повторял себе: «Раз дорога только одна, раз  они идут по ней, я должен их нагнать. Нужно только идти назад! Впрочем, не видя  меня и забыв, что я шел впереди, они, может быть, вздумали тоже вернуться  назад? Ну что ж! даже в таком случае, стоит лишь поспешить, я нагоню их. Это  ясно!»    

Я повторил последние слова, далеко не убежденный в их  правоте. Впрочем, мне понадобилось немало времени, чтобы довести до сознания  эти столь простые вещи и поверить в них.    

Сомнение овладевало мною. Действительно ли я шел впереди?  Конечно! Ганс следовал за мною, а за ним дядюшка. Он даже остановился на  несколько минут, чтобы лучше укрепить на спине свою ношу. Я припомнил все это.  Вероятно, именно в это время я ушел далеко вперед.    

«Впрочем, – подумал я, – у меня ведь есть надежное  средство не заблудиться – мой верный ручей укажет мне путь в этом коварном  лабиринте. Мне нужно идти вверх по его течению, и я обязательно найду своих  спутников».    

Я ободрился и снова двинулся в путь, не теряя ни минуты  времени.    

Как я хвалил теперь предусмотрительность дядюшки, не  позволившего охотнику заделать отверстие, пробитое в гранитной стене! Ведь этот  благодетельный источник, подкреплявший нас в дороге, теперь будет моим  поводырем по лабиринтам земной толщи.    

Прежде чем идти дальше, я захотел немного освежиться. Я  нагнулся, чтобы окунуть лицо в ручей Ганса. Представьте себе мой ужас!    

Я коснулся сухого и шершавого гранита! Ручей уже не протекал  у моих ног!    

 27    

     

Отчаяние мое было неописуемо. На человеческом языке нет  слов, чтобы передать мои чувства. Я был погребен заживо; мне грозила смерть от  мук голода и жажды.    

Невольно я прикасался горячими руками к земле. Какой сухой  показалась мне эта скала!    

Но как мог я потерять русло ручья? Ручей исчез! Теперь я  понял причину той необыкновенной тишины, поразившей меня, когда в последний раз  прислушивался, не донесется ли зов моих спутников. Значит, когда я сделал  первый неосторожный шаг по этому пути, я не заметил, что ручей исчез! Очевидно,  дорога передо мной разветвилась, и я избрал одно направление, в то время как  ручей Ганса безмятежно следовал по своему пути и вместе с моими спутниками  устремлялся в неведомые глубины.    

Как же вернуться? Никаких следов не было. На граните нога не  оставляла отпечатка. Я ломал себе голову, стараясь найти решение этой  неразрешимой задачи. Мое положение выражалось одним словом: конец!    

Да, погиб в пропасти, казавшейся неизмеримой! Страшная  тяжесть земной коры, в тридцать лье толщи, обрушивалась на меня. Я чувствовал  себя раздавленным ею. Невольно мои мысли обратились к земным воспоминаниям. В  моем взволнованном сознании быстро пронеслись Гамбург, дом на Королевской  улице, моя бедная Гретхен, весь тот мир, от которого я оторвался! Я грезил  наяву: все события нашего путешествия – морской путь, Исландия, встреча с г-ном  Фридриксоном, Снайфедльс – я все пережил сызнова. Я говорил себе, что если бы я  в моем положении мог сохранить хотя бы тень надежды, это было бы признаком  сумасшествия, и что лучше было бы совершенно потерять всякую надежду!    

В самом деле, какая человеческая сила могла вывести меня на  поверхность Земли или раздвинуть эти гранитные своды, нависшие над моей  головой? Кто мог направить меня на обратный путь и свести с моими спутниками?    

«Ах, дядюшка, дядюшка!» – с отчаяньем, вскричал я.    

Это было единственным упреком, который вырвался у меня, ибо  я понимал, что должен был испытывать этот несчастный человек, в свой черед  отыскивая меня.    

Поняв, наконец, что нечего надеяться на человеческую помощь,  лишенный возможности предпринять что-либо для своего спасения, я подумал о  помощи неба. В моей памяти воскресли воспоминания детских лет, воспоминания о  моей матери, которую я потерял в самые ранние годы своей жизни. Я стал  молиться, хотя и не мог претендовать на то, чтобы бог, к которому я так поздно  обратился, услышал мою горячую мольбу.    

Воззвав к небу, я несколько успокоился и сосредоточил все  свои душевные силы на том, чтобы еще раз обдумать мое трагическое положение.    

Съестных припасов у меня оставалось еще на три дня, и фляжка  еще была полна. А там конец. Но куда идти, вверх или вниз? Вверх, все вверх!    

Так я доберусь до того места, где отклонился от источника,  до злополучного разветвления.    

Теперь, раз ручей будет моим путеводителем, я могу,  поднимаясь все время вверх, достичь вершины Снайфедльс.    

Как же раньше я не подумал об этом? Ведь тут, очевидно, и  крылась надежда на спасение. Итак, прежде всего нужно было найти ручей Ганса.    

Я встал и, опираясь на палку, пошел вверх по галерее. Подъем  был довольно крутой. Я шел, полный надежды, без колебаний, как человек, у  которого нет выбора.    

Я шел уже полчаса и не встретил никаких препятствий. Я  старался узнать дорогу по расположению туннеля, по выступам некоторых скал, по  особенностям поворотов. Но мне не бросилось в глаза ни одного характерного  признака, и я вскоре понял, что эта галерея не может довести меня до  разветвления. Она не имела выхода. Я наскочил на непроницаемую стену и упал на  гранитный покров галереи.    

Я не в состоянии изобразить того ужаса, того отчаяния,  которые охватили меня. Я был уничтожен. Моя последняя надежда разбилась об эту  гранитную стену.    

Заблудившись в лабиринте, извилистые ходы которого  пересекались во всех направлениях, я видел, что все попытки вырваться отсюда  останутся безуспешными. Предстояло умереть самой жалкой смертью! И,  удивительная вещь, я сразу же представил себе, какие возникнут научные споры,  если когда-нибудь найдут мой окаменелый труп на глубине тридцати лье под  поверхностью Земли!    

Я хотел услышать свой голос, но лишь хриплые звуки срывались  с моих пересохших губ. Я задыхался.    

В довершение меня постигла новая беда! Моя лампа испортилась  при падении. Я не был в состоянии исправить ее. Свет тускнел и грозил  погаснуть!    

Я видел, как электрический ток становился все слабее в  спирали аппарата. Вереницы зыбких теней замелькали на темных стенах. Я не  решался закрыть глаза, боясь потерять малейший атом угасающего света! Каждое  мгновение мне казалось, что лампа гаснет и «вечная ночь» уже охватывает меня.    

Вот и последняя вспышка света. Я следил, как свет меркнет,  ловил его угасание, сосредоточивал на нем всю силу зрения, как на последнем  доступном мне ощущении, и вдруг погрузился в непроглядный мрак. Я дико крикнул!  Там, на Земле, даже во тьме ночи, свет никогда не теряет вполне своих прав! Он  рассеян, он слаб, но сетчатая оболочка глаза все же ощущает его! А здесь –  ничего! Глубокий мрак обращал меня в слепого в полном смысле этого слова!    

Тут я вовсе потерял голову. Я поднялся, вытянув руки,  мучительно пытаясь нащупать путь. Я пустился бежать наугад по этому запутанному  лабиринту, как пещерный житель, призывая, крича, рыдая, ударяясь о выступы  скал, падая и вставая, окровавленный, слизывая капли крови, стекавшие с моего  лица, и все ожидая, что натолкнусь на какую-нибудь стену, о которую можно  разбить голову!    

Куда увлекало меня мое безумие? Я сам этого не знал! Через  несколько часов, совершенно выбившись из сил, я упал замертво около гранитной  стены и потерял сознание!    

 28    

     

Когда я пришел в себя, мое лицо было мокро от слез. Сколько  времени находился я в таком состоянии, не могу сказать. Я потерял всякое  представление о времени. То было полное одиночество, полная беспомощность.    

Во время падения я потерял много крови. Я буквально истекал  кровью! Ах, как я горевал, что не умер, что мне еще «предстоит умереть»! Я не  хотел больше думать. Я отгонял от себя всякую мысль и, подавленный горем,  валялся на земле.    

Я уже чувствовал, что снова близок к обмороку, а там и к  окончательному исчезновению, как вдруг послышался ужасающий грохот, поразивший  мой слух. Казалось, я слышал раскаты грома; звуковые волны терялись понемногу в  глубинах бездны.    

Что породило этот шум? Несомненно, какая-нибудь катастрофа в  недрах Земли! Взрыв газа или падение огромной скалы.    

Я прислушивался. Я ждал, не повторится ли шум.    

Так прошло четверть часа. Полнейшая тишина царила в галерее.  Я не слышал даже биения моего сердца. Вдруг мне почудилось, когда я случайно  приложил ухо к стене, что откуда-то, издалека, доносятся человеческие голоса. Я  задрожал.    

«Галлюцинация!» – подумал я.    

Нет! Прислушиваясь, я действительно услышал какой-то шепот.  Но разобрать, что говорилось, не позволяла моя слабость. Но я слышал голоса. В  этом я был уверен.    

На минуту я испугался, не мой ли то был голос, повторенный  эхом? Не закричал ли я, сам того не сознавая? Я затаил дыхание и вновь приложил  ухо к стене.    

Да, конечно, это голоса, человеческие голоса.    

Пройдя несколько шагов вдоль стены, я стал слышать яснее.  Мне удалось разобрать невнятные, незнакомые слова. Казалось, кто-то шептался за  стеной. Чей-то печальный голос чаще всего произносил слово «forlorad».[18]    

Кто его произносил? Очевидно, Ганс или дядюшка. Но если я  слышал их голоса, то и они могли меня услышать.    

– Помогите! – закричал я что было сил. –  Помогите!    

Я прислушался, стараясь уловить ответ, крик, вздохи. Ни  звука! Прошло несколько минут. Тысячи мыслей проносились в моей голове. Я  подумал, что мой голос, вероятно, слишком слаб, чтоб дойти до моих спутников.    

«Ведь это, конечно, они, – повторял я. – Кто же  еще может быть здесь, на глубине тридцати лье под землей?»    

Я прислушался снова. Водя ухом по стене, я нашел  математическую точку, где голоса, по-видимому, достигали высшей степени силы.  До моего слуха снова донеслось слово «forlorad»; потом раздался все тот же  раскат грома, какой вывел меня только что из оцепенения.    

«Нет, – сказал я себе, – нет! Голоса слышны не  из-за стены. Гранитная стена не пропустила бы даже гораздо более сильного  звука. Звуки проходят по самой галерее! Тут своеобразное, чисто акустическое явление!»    

Я стал прислушиваться, и на этот раз – да, на этот  раз! – услышал свое имя, отчетливо произнесенное!    

Дядюшка называл мое имя. Он говорил с проводником, и слово  «forlorad» было датское слово!    

    

Теперь я понял все. Для того чтобы они услышали меня, надо  говорить у самой стены, которая передаст мой голос, как провод передает  электрический ток.    

Нельзя было терять времени! Отойди мои спутники хоть на  короткое расстояние, акустическое явление могло исчезнуть. Я подошел вплотную к  стене и произнес возможно отчетливее:    

– Дядя Лиденброк!    

Я стал ждать с величайшим нетерпением. Передача звука на  расстояние требует известного времени. Плотность воздуха увеличивает только его  силу, а не скорость. Прошло несколько секунд. Целая вечность! Наконец, до моего  слуха донеслись следующие слова:    

     

– Аксель, Аксель, это ты?..    

– Да, да!    

– Дитя мое, где ты?..    

– Я заблудился! Стоит тьма кромешная!    

– А лампа?    

– Погасла…    

– А ручей?..    

– Исчез…    

– Аксель, бедный Аксель, мужайся!..    

– Погодите немного, я устал! У меня нет сил отвечать.  Но говорите со мною!..    

– Мужайся, – продолжал дядюшка. – Ничего не  отвечай, слушай меня. Мы искали тебя, ходили вверх и вниз по галерее, но не  могли тебя найти! Я горько оплакивал тебя, мое дитя! Наконец, предполагая, что  ты идешь вдоль ручья Ганса, мы пошли прежней дорогой, мы стреляли из ружей!  Хотя наши голоса благодаря своеобразной акустике и слышны, но соединиться мы  еще не можем. Но не отчаивайся, Аксель! Мы слышим друг друга, а это уже  что-нибудь да значит!..    

Надо было что-то предпринять! Смутная надежда пробудилась во  мне. Прежде всего нужно было выяснить одно важное обстоятельство. Я приложил  губы к стене и крикнул:    

– Дядя!..    

– Что, дитя мое?    

– Скажи, как далеко мы друг от друга?..    

– Это не трудно узнать…    

– Хронометр цел?..    

– Да…    

– Возьмите его. Произнесите мое имя и точно заметьте  время, когда начнете говорить. Я повторю его, как только звук дойдет до меня, и  вы так же точно отметьте, с какой скоростью мой ответ дойдет до вас…    

– Хорошо! Время, прошедшее между моим вопросом и твоим  ответом, укажет, во сколько секунд звук доходит до тебя…    

– Да, дядя…    

– Ты готов?..    

– Да…    

– Теперь будь внимателен, я произношу твое имя…    

Я приложил ухо к стене и, как только слово «Аксель» достигло  моего слуха, немедленно повторил его, потом стал ждать…    

– Сорок секунд! – сказал дядюшка. – Между  вопросом и ответом прошло сорок секунд; следовательно, звук донесся до меня в  двадцать секунд. А так как на секунду приходится тысяча двадцать футов, то это  составит двадцать тысяч четыреста футов, иначе говоря, немногим больше полутора  лье.    

– Полутора лье!..    

– Не так страшно, Аксель!..    

– Но как мне идти, вверх или вниз?..    

– Вниз, все вниз! Мы дошли до большой площадки, к  которой сходится множество галерей. Та, в которую ты попал, несомненно приведет  тебя к нам, ибо все эти трещины, расселины в Земле, по-видимому, идут радиусами  от огромной пещеры, в которой мы находимся. Встань и иди вперед. Иди, ползи,  если понадобится, скользи по крутым спускам. Наши руки подхватят тебя! В путь,  дитя мое, в путь!..    

Эти слова подбодрили меня.    

– До свиданья, дядя, – крикнул я. – Я ухожу!  Теперь мы не сможем больше переговариваться. Прощай же!..    

– До свиданья, Аксель, до свиданья!..    

     

То были последние слова, донесшиеся до меня. Наш необычный  разговор, который мы вели сквозь толщу Земли, на расстоянии полутора лье,  закончился этими утешительными словами.    

Удивительное акустическое явление легко объяснимо законами  физики. Оно зависит от расположения галереи и проводимости каменной породы.  Существует несколько примеров такого распространения звуков, передающихся  помимо воздуха. Я вспомнил, что подобное явление наблюдалось в нескольких  местах, между прочим, во внутренней галерее собора св. Павла в Лондоне, и  особенно в замечательных пещерах Сицилии, в каменоломнях близ Сиракуз, из которых  самая знаменитая известна под именем «Дионисово ухо».    

Эти воспоминания приходили мне на ум, и мне стало ясно, что  раз голос дядюшки доносился до меня, то между нами не было преграды. Следуя за  звуком, я должен был неизбежно дойти до своих спутников, если силы мне не  изменят. Я встал.    

Я скорее полз, чем шел. Спуск был довольно крутой. Я стал  соскальзывать вниз.    

Вскоре быстрота, с которой я спускался, увеличилась в  ужасающей степени, мне угрожало настоящее падение. У меня не хватало силы  остановиться.    

Вдруг земля исчезла из-под моих ног. Я чувствовал, что лечу  вниз, подскакивая на неровностях отвесной галереи – настоящего колодца! Я  ударился головой об острую скалу и лишился чувств.    

 29    

     

Когда я снова пришел в себя, вокруг стояла полутьма, я лежал  на земле, на мягких одеялах. Дядюшка сидел возле меня, стараясь уловить в моем  лице признаки жизни. Услыхав мой вздох, он схватил меня за руку. Поймав мой  взгляд, он вскрикнул от радости.    

    

– Он жив! Он жив! – закричал дядюшка.    

– Да, – произнес я слабым голосом.    

– Дитя мое, – сказал дядюшка, прижимая меня к  своей груди, – вот ты и спасен!    

Тон, каким он произнес эти слова, глубоко тронул меня, а еще  более меня растрогали его заботы. Но какие же понадобились испытания, чтобы  вызвать у профессора такое излияние чувств!    

Подошел Ганс. Когда он увидел, что дядюшка держит мою руку в  своих руках, смею утверждать, что в его глазах мелькнуло выражение живейшей  радости.    

– God dag, – сказал он.    

– Здравствуй, Ганс, здравствуй, – прошептал  я. – А теперь, дорогой дядюшка, объясните мне, где мы находимся.    

– Завтра, Аксель, завтра! Сегодня ты еще слишком слаб.  Я обложил твою голову компрессами, лежи спокойно! Усни, мой мальчик, а завтра  ты все узнаешь.    

– Но скажите хотя бы, – продолжал я, –  который час и какое сегодня число?    

– Одиннадцать часов вечера; сегодня воскресенье,  девятое августа, а теперь я запрещаю тебе говорить до завтрашнего дня.    

Действительно, я был очень слаб, и глаза мои закрывались  сами собой. Мне нужно было хорошенько выспаться, и я заснул с той мыслью, что  моя разлука со спутниками продолжалась четыре долгих дня.    

Проснувшись на следующее утро, я стал осматриваться. Мое  ложе, устроенное из наших дорожных одеял, помещалось в гроте, украшенном  великолепными сталактитами и усыпанном мелким песком. В гроте царил полумрак.  Ни лампы, ни факелы не были зажжены, а все же извне, сквозь узкое отверстие, в  грот проникал откуда-то слабый свет. До меня доносился плеск воды, точно волны  во время прибоя набегали на берег, а порою я слышал свист ветра.    

Я спрашивал себя, действительно ли я проснулся, не грежу ли  я во сне, не пострадал ли мой мозг при падении, не начинаются ли у меня  слуховые галлюцинации? Но нет! Зрение и слух не могли обманывать меня!    

«Да ведь это луч дневного света проникает через расщелину в  скале! – думал я. – А плеск волн? А ветер? Неужели я ошибаюсь?  Неужели мы снова вышли на поверхность Земли? Неужели дядюшка отказался от своей  затеи, или он довел дело благополучно до конца?»    

В моем мозгу теснилось множество вопросов, но тут подошел  профессор.    

– Здравствуй, Аксель, – сказал он весело. – Я  готов держать пари, что ты хорошо себя чувствуешь!    

– О да, – сказал я, приподнимаясь.    

– Так и должно быть, потому что ты спал спокойно. Ганс  и я поочередно дежурили ночью подле тебя и видели, что дело заметно идет на  поправку.    

– Верно, я чувствую себя вполне здоровым и в  доказательство окажу честь завтраку, которым вы накормите меня.    

– Тебе следует поесть, мой мальчик! Лихорадка у тебя  уже прошла. Ганс натер твои раны какой-то мазью, составляющей тайну исландцев,  и они необыкновенно быстро затянулись. Что за молодчина наш охотник!    

Разговаривая со мною, дядюшка приготовил для меня кое-какую  пищу; я накинулся на нее с жадностью, несмотря на его увещания быть осторожнее.  Я забрасывал дядюшку вопросами, на которые он охотно отвечал.    

И тут я узнал, что упал я как раз в конце почти отвесной  галереи; а поскольку меня нашли лежащим среди груды камней, из которых даже  самый маленький мог раздавить меня, то, значит, часть скалы оборвалась вместе  со мною, и я скатился прямо в объятия дядюшки, окровавленный и без чувств.    

– Право, – сказал он, – достойно удивления,  что ты не убился. Но, ради бога, не будем впредь разлучаться, иначе мы потеряем  друг друга.    

«Не будем больше разлучаться!» Так, значит, путешествие еще  не кончилось? Я вытаращил глаза от удивления.    

Дядюшка тотчас же спросил:    

– Что с тобой, Аксель?    

– Я желал бы предложить вам вопрос. Вы говорите, что я  здоров и невредим?    

– Без сомнения!    

– Мои руки и ноги в порядке?    

– Конечно!    

– А моя голова?    

– Голова, не считая нескольких ушибов, цела и  невредима!    

– Я опасаюсь, что пострадал мой мозг.    

– Пострадал?    

– Да! Мы разве не на поверхности Земли?    

– Нет, конечно!    

– Значит, я сошел с ума! Ведь я вижу дневной свет,  слышу шум ветра и плеск волн.    

– Ну и что же?    

– Вы можете объяснить мне это явление?    

– Нет, не объясню! Явление это необъяснимо. Но ведь  геология еще не сказала своего последнего слова. Ты в этом убедишься на опыте.    

– Так выйдем же отсюда! – воскликнул я, вскакивая.    

– Нет, Аксель, нет! Свежий воздух повредит тебе.    

– Свежий воздух?    

– Да, ветер довольно сильный. Ты можешь простудиться.    

– Но, уверяю вас, что я чувствую себя превосходно.    

– Немного терпения, мой мальчик! Рецидив болезни  задержит нас, а времени терять нельзя, потому что переправа может оказаться  продолжительной.    

– Переправа?    

– Да. Отдохни еще сегодня, а завтра мы поплывем.    

– Поплывем?    

Последнее слово совсем взбудоражило меня.    

Как? Поплывем? Неужели к нашим услугам река, озеро или море?  Неужели какое-нибудь судно стоит на якоре у пристани?    

Мое любопытство было возбуждено до крайности. Дядюшка  напрасно старался удержать меня. Когда он увидел, что его упорство причинит мне  больше вреда, чем удовлетворение моего желания, он уступил. Я быстро оделся. Из  предосторожности я закутался в одеяло и вышел из грота.    

 30