1 2 3 4 5 6 7 
Вскоре   господь бог счел за благо исправить ошибку, и по его воле ветер подул в другую   сторону. Благодаря этому флотилия лодок, груженная провизией и скотом, поднялась   по реке и доставила долгожданный провиант голодающему городу. Вылазка из города   на форт Сен-Лу успешно прикрыла эту операцию.      

Жанна   опять обратилась к бастарду:      

– Вы   видите армию?      

– Да.      

– Она   на этом берегу согласно решению вашего совета?      

– Да.      

– Ради   бога, скажите теперь: может ли ваш мудрый совет объяснить, почему ей лучше   находиться здесь, а не на дне морском?      

Дюнуа   начал путаться, стараясь объяснить необъяснимое и оправдать непростительное, но   Жанна резко прервала его:      

– Ответьте   же мне, милостивый государь, чего стоит наша армия, находясь по эту сторону   реки?      

Дюнуа   согласился, что войска бесполезны, особенно если учесть план кампании, разработанный   Жанной и доведенный до его сведения.      

– И   зная это, вы все же решились не подчиниться моему приказу? Так как место армии   не на этом берегу, а на том, не скажете ли вы, как перебросить ее туда?      

Вредная   путаница была разоблачена окончательно. Увертки оказались излишними. И Дюнуа   высказал мысль, что единственно правильный выход из создавшегося положения –   это отправить армию обратно в Блуа, все начать заново и появиться на   противоположном берегу реки, в соответствии с первоначальным планом.      

На ее   месте любая другая девушка, одержавшая такую победу над знаменитым воином,   участником многих сражений, торжествовала бы, и это было бы ей простительно, но   Жанна не возгордилась. Она лишь выразила сожаление, что так неразумно тратится   драгоценное время, и тут же приказала повернуть войска обратно. Ей было больно   видеть, как уходили войска; она говорила, что ее солдаты преисполнены решимости   и высокого героизма и что с такой армией за плечами она не побоится встретиться   лицом к лицу со всем могуществом Англии. Распорядившись о возвращении главных   сил армии, Жанна взяла с собой Дюнуа, Ла Гира и еще около тысячи человек и   направилась в Орлеан, все жители которого с лихорадочным нетерпением ждали ее   появления. Было часов восемь вечера, когда она со своим отрядом вступила в   Бургундские ворота. Впереди с развевающимся знаменем двигался Паладин. Жанна   ехала на белом коне и держала в руке священный меч из Фьербуа. Посмотрели бы   вы, что творилось тогда в Орлеане! Что это было за зрелище! Черное море   человеческих голов, мерцающее пламя факелов, гулкие раскаты восторженных   приветствий, трезвон колоколов и грохот пушек! Казалось, наступает светопреставление.   И всюду, освещенные факелами, нескончаемые ряды людей с поднятыми вверх мертвенно-бледными   лицами, с широко раскрытыми ртами – возбужденная толпа, кричащая и плачущая от   счастья. Жанна медленно продвигалась среди встречающих, выстроившихся шпалерами   по обеим сторонам улиц, и ее фигурка, закованная в броню, напоминала серебряную   статую, возвышавшуюся над морем человеческих голов. А вокруг теснились люди –   мужчины и женщины, – взиравшие восхищенными, блестящими от слез глазами на   это небесное видение. Благодарный народ целовал ей ноги, а те, кто не имел   такого счастья, старались дотронуться хотя бы до ее коня и потом целовали свои   пальцы.      

Ни одно   движение Жанны не оставалось незамеченным: каждый ее жест обсуждался и сопровождался   рукоплесканиями. Со всех сторон только и слышалось:      

– Смотрите,   она улыбается!      

– Она   снимает пернатую шапочку и машет кому-то! Как это красиво, как благородно!      

– Смотрите,   смотрите: гладит женщину по голове!      

– Она   прирожденный всадник! Как она держится в седле, как поворачивается! Глядите,   она целует рукоятку меча и посылает воздушный поцелуй дамам, осыпающим ее   цветами из окна!      

– Какая-то   бедная мать протягивает ей ребенка. Она целует ребенка! Это просто божественно!      

– Как   она изящна! А какое милое лицо! Сколько в нем радости и жизни!      

Но тут   случилось неожиданное: высоко поднятое знамя Жанны покачнулось, и его бахрома   загорелась от факела. Жанна рванулась вперед и затушила пламя рукой.      

– Она   не боится огня, она ничего не боится! – раздался общий крик, и взрыв   восторженных рукоплесканий всколыхнул воздух.      

Жанна   проехала к собору и воздала благодарение богу. Народ, собравшийся на площади,   присоединился к ее молитвам. Потом она снова медленно стала пробираться сквозь   толпу и лес пылающих факелов к дому Жака Буше, казначея герцога Орлеанского.   Там она должна была остановиться в качестве гостьи жены казначея и проживать в   одной комнате с его юной дочерью. Народное ликование длилось до утра под   торжественный звон колоколов и пушечные салюты.      

Первое   действие великой драмы началось. Жанна д'Арк вышла на сцену и была готова   приступить к исполнению своей роли.      

 Глава XIV      

       

Жанна   была готова, но, к сожалению, ей пришлось сидеть сложа руки и ждать, пока не   вернется войско.      

На   следующее утро, в субботу ЗО апреля 1429 года, она занялась наведением справок   о гонце, которому поручила доставить из Блуа свое послание англичанам, то   самое, которое она продиктовала еще будучи в Пуатье. Ниже приводится копия   письма. Этот замечательный документ интересен со многих точек зрения: он написан   с большой прямотой и откровенностью, ярким, убедительным языком и проникнут   наивной верой в возможность решения великой задачи, которую Жанна поставила   перед собой, или, если хотите, которую поставили перед ней. В этом документе вы   видите величественные картины сражений и слышите барабанную дробь. В нем ясно   выступает воинственная душа Жанны, и на некоторое время образ маленькой,   кроткой пастушки исчезает из поля вашего зрения. Эта неграмотная деревенская   девушка, не имеющая понятия о том, как нужно диктовать, а тем более сочинять   официальные документы, адресованные королям и полководцам, находит целый ряд   убедительных доводов и составляет послание с такой легкостью, словно это было   ее привычным занятием с самого детства.      

Вот этот   документ:      

       

«Именем   Иисуса Христа и пресвятой Девы Марии, король Английский, и вы, герцог   Бедфордский[31],   именующий себя правителем Франции, и вы, Вильям де ла Поль[32], граф Суффольк, и вы,   Томас, лорд Скейлс, именующий себя заместителем Бедфорда! Исполните волю Царя   Небесного! Возвратите Деве, посланной богом, ключи от всех благоденственных   городов Франции, которые вы покорили и осквернили. Она послана всемогущим   богом, дабы восстановить права королевской крови. Она вполне готова заключить   мир, если вы оставите Францию, уплатив компенсацию за ущерб, причиненный вами   стране. А вы, воины, товарищи по оружию, знатные рыцари и простые солдаты,   расположившиеся у врат благородного города Орлеана, послушайте Деву и   расходитесь с богом по домам, а не то – ждите грозных вестей от Девы, которая   не замедлит явиться на страх и на погибель вашу. Если же вы, король Английский,   не исполните этого, то я, как главнокомандующий, всюду, где только ни встречу   ваших людей, буду изгонять их из Франции, не считаясь с тем, хотят они этого   или нет, и, если они не послушаются, я истреблю их всех до единого. Если же они   подчинятся, я пощажу их. Я послана сюда господом богом и буду драться не на   жизнь, а на смерть, пока не изгоню вас из пределов Франции, несмотря на все   козни и происки врагов и изменников королевства. Не надейтесь, что Царь   Небесный, сын пресвятой Девы Марии, даст вам возможность вечно владеть   королевством. Король Карл VII будет владеть им, ибо такова воля божья,   возвещенная ему устами Девы. Если вы не верите вести Всевышнего, ниспосланной   людям при посредстве Девы, то всюду, где бы мы ни встретили вас, мы будем   драться бесстрашно и покажем такую доблесть, какой не ведала Франция за свою   тысячу лет. И пусть никто не сомневается, что бог дарует Деве больше силы, чем   вы в состоянии выставить против ее отважных воинов, и тогда мы увидим, кто   прав, – Царь Небесный или вы, герцог Бедфордский. Дева молит вас не   навлекать на себя собственной гибели. Если вы поистине справедливы, то вы   можете вместе с нею пойти в тот край, где французы совершат такие ратные   подвиги, каких еще не видел христианский мир за всю свою историю. Если же вы   откажетесь следовать за нею, то скоро вам будет воздано по заслугам за ваши   чудовищные злодеяния».      

       

В   заключительных словах она приглашала англичан объединиться и пойти с нею в крестовый   поход за освобождение гроба господня.      

На ее   послание ответа не последовало, а сам гонец не возвратился. И теперь она   послала двух своих герольдов с новым письмом, в котором требовала от англичан,   чтобы они сняли осаду и вернули обратно гонца. Герольды возвратились ни с чем.   Они только сообщили, что англичане грозят в скором времени схватить Жанну и   сжечь ее живьем, если она не уберется сейчас же, пока есть возможность, и не   вернется к своему прежнему занятию – пасти коров. Жанна сохранила спокойствие,   выразив сожаление, что англичане своим упорством сами навлекают на себя беду,   между тем как ею предпринимается все, чтобы они смогли уйти отсюда   подобру-поздорову.      

И Жанна   решилась пойти еще на одно условие, которое, как ей казалось, могло быть принято   англичанами, – она обратилась к герольдам:      

– Ступайте   назад и скажите лорду Тальботу[33]   от моего имени следующее: «Выходите из своих фортов со всем своим войском, а я   выйду со своим. Если я побью вас, тогда уходите из Франции с миром; если же вы   побьете меня, то сожгите меня живьем, как вы того желаете».      

Я не   слышал этих слон, но их слышал Дюнуа и передал мне. Это предложение было также   отклонено.      

В   воскресенье утром «голоса» или какой-то внутренний инстинкт подсказали ей   послать Дюнуа в Блуа возглавить командование и поспешить вместе с армией в   Орлеан. Это был разумный шаг, так как там он застал Рено де Шартра и несколько   других негодяев, баловней короля, которые из кожи лезли вон, чтобы развалить   армию и помешать военачальникам Жанны начать наступление. Эти выродки были   способны на все. Теперь они взялись за Дюнуа, пытаясь склонить его на свою   сторону, но тот, уже однажды обманув Жанну с неприятными для себя последствиями,   не пожелал впутываться в грязные дела. Он двинул войска на Орлеан.      

 Глава XV      

       

До возвращения   армии мы, приближенные Жанны, несколько дней жили как в сказке. Мы были приняты   в обществе. Нашим обоим рыцарям это было не в диковинку, зато нам, молодым   крестьянским парням, все казалось новым и чудесным. Приближенные Девы из   Вокулера, даже самые незначительные, пользовались большим почетом, и нас везде   приглашали; таким образом братья д'Арк, Ноэль и Паладин, скромные крестьяне у   себя дома, здесь стали господами, важными и влиятельными особами. Приятно было   видеть, как быстро их деревенская робость и неуклюжесть таяли и исчезали под   благодатными лучами всеобщего уважения и как легко они осваивались с новым   положением. Паладин был на седьмом небе от счастья. Он не давал своему языку ни   покоя, ни отдыха, с утра до вечера наслаждаясь собственной болтовней. Он   повсюду с преувеличениями рассказывал о своих предках, без всякого стыда   производя их всех сначала в дворян, а потом в герцогов. Свои прежние стычки с   неприятелем он превращал в грандиозные битвы; при этом к нагромождению давно   известных ужасов прибавилась новинка – оглушительный грохот артиллерийского   огня. Впервые мы увидели пушки в Блуа – их было всего несколько штук. Здесь же   их было множество, и время от времени мы с тревогой смотрели на огромную   английскую бастилию, оснащенную современными орудиями, затянутую облаками дыма,   сквозь который прорезались красные языки пламени. Эта величественная картина,   грохот пушек, сотрясающий землю, разжигали воображение Паладина, и он   расписывал наши боевые похождения такими красками, что поверить в это мог только   тот, кто в них не участвовал.      

Можно   было подозревать, что Паладина кто-то вдохновлял на это, ведь недаром же он так   старался. Так оно и оказалось в действительности, Это была дочь хозяина,   Катерина Буше, восемнадцатилетняя девушка, любезная, ласковая и по-своему очень   красивая. Думаю, по красоте она не уступила бы Жанне, если бы у нее были такие   же глаза. Но разве можно сравнить? Никогда на земле не было таких глаз, как у   Жанны, и никогда не будет. Глаза у Жанны были глубокие, выразительные и   какие-то особенные. Они умели говорить на всех языках и наречиях, их можно было   понимать без слов. Они были всесильны, – один их взгляд, один только   взгляд, мог уличить лжеца и заставить его сознаться; он смирял гордеца и делал   его скромным, вселял мужество в труса и, наоборот, отнимал храбрость у самого   храброго; он смягчал гнев и укрощал ненависть; он заставлял поверить   неверующего, вселял надежду в потерявшего ее и мог очистить нечестивца; он мог   убеждать. Главное – убеждать. И кого только он не убедил!      

Безумный   в Домреми, священник, изгоняющий фей, духовное судилище в Туле, сомневающийся и   суеверный Лаксар, упрямый комендант Вокулера, бесхарактерный наследник французского   престола, мудрецы и ученые парламента и университета в Пуатье, любимец дьявола   Ла Гир и надменный Дюнуа, не признающий ничьей власти, – все это трофеи   того великого дара, который делал ее таинственным чудом природы.      

Мы   общались со знатными людьми, приходившими в большой дом, чтобы познакомиться с   Жанной, и чувствовали себя среди них, так сказать, на вершине блаженства. Но   этому блаженству мы предпочитали те мирные часы, когда официальные посетители   расходились и хозяева дома с десятком своих друзей собирались вместе, чтобы   провести время в тесном кругу. Тогда все мы, пятеро юнцов, изо всех сил старались   блеснуть галантностью, и главным объектом нашего внимания была Катерина. Никто   из нас еще никогда не влюблялся, но теперь, на свое несчастье, мы все сразу, с   первого взгляда, влюбились в одну девушку. Это была веселая, жизнерадостная натура,   и я до сих нор с умилением вспоминаю о тех немногих вечерах, когда в числе   приглашенных находился в ее приятном обществе и проводил время в небольшой   компании очаровательных людей.      

В первый   же вечер Паладин пробудил в нас чувство ревности: он начал свои рассказы о   сражениях и так завладел всеобщим вниманием, что нам уже не на что было   рассчитывать. Семь месяцев эти люди жили в условиях настоящей войны, и им было   очень забавно слушать болтовню этого легкомысленного великана о своих   фантастических битвах, о реках пролитой крови, в которой он плавал, подымая   фонтаны брызг. Катерина буквально умирала от его рассказов, испытывая огромное   наслаждение. Она не хохотала вслух, хотя нам этого и хотелось, но, заслонившись   веером, тряслась от беззвучного смеха чуть ли не до потери сознания. Когда   Паладин покончил со своими сражениями и мы в душе благодарили его за это,   надеясь на перемену темы разговора, Катерина своим нежным, пленительным   голосом, уязвившим мое сердце, принялась его снова расспрашивать о том же,   просила повторить то один, то другой эпизод, только более подробно. И опять на   наши головы обрушился поток вранья о вымышленных сражениях, с новыми деталями и   небылицами, которые якобы он упустил.      

Не могу   передать вам, как я страдал. До сих пор я никогда не испытывал чувства   ревности. А теперь я не мог этого вынести: такое ничтожество, как Паладин,   существо малодостойное, пользуется успехом, в то время как я сижу забытый и не   могу снискать себе хотя бы каплю внимания этой обожаемой девушки. Я сидел   неподалеку от нее и пытался два-три раза завести разговор о том, какую роль   сыграл я в этих сражениях, хотя и стыдно было об этом говорить. Но ее ничто не   интересовало, кроме подвигов Паладина, и ничего другого она не хотела слушать.   Когда одна из моих попыток заговорить с ней помешала ей дослушать очередное   вранье Паладина, она не могла смириться с этим и попросила его повторить. А он,   радуясь случаю, еще с большим бесстыдством начал описывать всевозможные ужасы и   хвастаться своим геройством. Я почувствовал себя настолько униженным подобным   обращением, что отказался от всяких дальнейших попыток обратить на себя ее   внимание.      

Остальные   так же, как и я, возмущались эгоистичным поведением Паладина, а больше всего   его огромным успехом, который и являлся основной причиной наших страданий. Мы   вместе обсуждали свою беду, что вполне естественно, – ведь соперники   становятся братьями, когда на них обрушивается общее несчастье и их враг   одерживает победу.      

Каждый   из нас сумел бы сделать что-нибудь такое, что могло понравиться и привлечь внимание,   если бы не этот нахал, не дававший никому возможности даже рта раскрыть. Я   сочинил поэму (просидел над ней целую ночь), в которой возвышенно и тонко   прославил прелести этой милой девушки, не называя ее имени, но каждый, как мне   казалось, мог догадаться, о ком идет речь, хотя бы по одному заглавию: «Роза   Орлеана». В поэме воспевалась нежная, стройная, белая роза, выросшая на суровой   почве войны и взирающая кроткими очами на чудовищные орудия смерти. Потом,   заметьте причудливость моей фантазии, белая роза, переживая стыд за греховную   натуру человека, в одну ночь превращается в красную. Роза белая становится   розой красной. Это была моя собственная и притом очень оригинальная мысль. Роза   расточает свое благоухание по всему осажденному городу, и вражеские войска,   вдохнув ее аромат, складывают оружие и утирают слезы. Это была тоже моя мысль,   опять таки очень оригинальная. На этом первая часть поэмы заканчивалась. Далее   я уподоблял возлюбленную небесной тверди, правда, не полностью, а лишь   частично, иначе говоря, она была луной, за которой неотступно следуют все   созвездия, пылая к ней любовью, но она не останавливается, не слушает их,   потому что любит другого. Мысль такова, – она любит бедного, недостойного   земного жителя, который смело смотрит в лицо опасности, гибели или увечью на   поле брани, самоотверженно сражается с жестоким врагом, чтобы спасти ее от   безвременной смерти, а ее город – от разрушения. И когда опечаленные светила   узнали об этом и убедились в своей горькой участи, – еще одна оригинальная   мысль, – их сердца разбились, а из очей полились обильные слезы, наполняя   небесную твердь ослепительным сиянием, ибо эти слезы были падающими звездами.   Мысль дерзкая, но прекрасная, прекрасная и трогательная, очень трогательная,   поскольку она была изложена с подлинным чувством, передана в стихотворной форме   с привлечением всех поэтических средств. Каждый стих оканчивался рефреном из   двух строчек, выражающих сострадание к бедному земному влюбленному,   разлученному, быть может, навеки, с той, которую он так страстно любил. От   невыносимых страданий он с каждым днем становился бледнее, слабел и чах,   приближаясь к беспощадной могиле. Это было самое трогательное место, настолько   трогательное, что даже наши молодцы едва сдерживали слезы, когда Ноэль читал   эти строки. Первая часть поэмы состояла из восьми четверостиший, посвященных   розе, – это была, так сказать, ботаническая часть, хотя такое определение   может показаться слишком сильным для маленькой поэмы. Восемь четверостиший   приходилось на вторую, астрономическую часть поэмы, а всего – шестнадцать четверостиший.   Я мог бы написать их и сто пятьдесят, если бы захотел, – так был я тогда   вдохновлен, витая в мире мечты. Но ведь неудобно читать такую длинную поэму в   компании, а шестнадцать четверостиший – это именно то, что нужно; по просьбе   слушателей их можно и повторить.      

Мои   товарищи были страшно удивлены, что я смог сочинить такую интересную поэму   своим умом, впрочем, и я тоже. Я был просто поражен, так как даже не   подозревал, что владею поэтическими способностями. Если бы день тому назад меня   спросили, способен ли я на это, я бы откровенно ответил: нет.      

Так уж   мы устроены: можем прожить полвека и не знать, что в нас кроется. Свои способности   мы обнаруживаем лишь тогда, когда какой-нибудь толчок извне пробуждает их. В   нашей семье это обычное явление. У моего дедушки был рак, и пока он не умер, об   этом никто не знал, в том числе и он сам, Удивительно, что таланты и болезни   могут так долго таиться в человеке. Возьмем данный случай: нужно было только,   чтобы на моем пути встретилась прелестная девушка, способная вдохновить меня, и   вот родилась поэма, сочинить которую мне было легче, чем швырнуть камнем в   собаку. Да, я никогда не подозревал, что имею такие способности, но ведь я же   их имею.      

Мои   товарищи только и говорили об этом-так они были изумлены и очарованы. Но больше   всего они радовались тому, что моя поэма испортит настроение Паладину. В своем   рвении они забыли обо всем на свете, уж очень им хотелось столкнуть его с   пьедестала и заставить замолчать. Восхищение Ноэля Ренгессона просто выходило   из границ; он и сам бы желал сотворить нечто подобное, но это было, конечно,   выше его сил. За полчаса он выучил мою поэму наизусть и читал ее великолепно,   умилительно и трогательно, так как к этому у него было природное дарование, не   говоря уже об умении подражать. Любую вещь он мог прочесть лучше всех, а как он   копировал Ла Гира и других! Как исполнитель я не стоил ни гроша, и когда   попытался было прочесть поэму, товарищи не дали мне закончить – они никого не   хотели слушать, кроме Ноэля. Поэтому, желая произвести сильное впечатление на   Катерину и гостей, я предложил это сделать Ноэлю. Он готов был прыгать от   счастья. Он никак не мог поверить, что я говорю серьезно. Однако я не шутил и   сказал, что буду вполне удовлетворен, если все узнают, что автор поэмы – я.   Ребята торжествовали, а Ноэль заявил, что ему нужно только один раз предстать   перед этими людьми, чтобы заставить их понять, что в мире существуют вещи более   возвышенные и прекрасные, чем враки о победах, которыми их пичкают.      

Но как   улучить подходящий момент? – вот в чем затруднение. Мы придумали несколько   планов и наконец остановились на одном, который сулил нам наибольший успех. Мы   решили дать Паладину возможность полностью войти во вкус его измышлений, а   потом неожиданно вызнать его из комнаты под каким-нибудь предлогом. Как только   он выйдет, Ноэль займет его место и продолжит рассказ в духе, присущем   Паладину, подражая ему до мелочей. Это вызовет бурные аплодисменты и надлежащим   образом подготовит публику к восприятию поэмы. Это доконает нашего   знаменосца, – во всяком случае, заставит его быть более сдержанным, а нам   даст возможность блеснуть собой в будущем.      

Итак, в   следующий же вечер я держался в стороне, пока Паладин не сел на своего конька.   Когда он принялся описывать, как он вихрем налетел на врага во главе отряда и   начал сметать все на своем пути, я вошел в комнату в полной форме и доложил,   что гонец из штаба генерала Ла Гира желает переговорить со знаменосцем. Он тут   же вышел, а Ноэль занял его место, выразив сожаление по поводу его ухода и   заявив, что, к счастью, он лично знаком со всеми подробностями этого боя и что,   если ему позволят, он с радостью расскажет о них уважаемым гостям. Затем, не   дождавшись позволения, превратился в Паладина, в Паладина-карлика, но со всеми   его замашками, интонацией, жестами, позами и продолжал рассказ о сражении.   Невозможно представить более совершенной, точной и забавной картины подражания,   чем та, которую он преподнес этим покатывающимся от смеха людям. Их хохот   переходил в спазмы, конвульсии, чуть ли не в безумие, сопровождаемое ручьями   льющихся по щекам слез. И чем больше они хохотали, тем больше воодушевлялся   Ноэль, тем изобретательнее выдумывал, вызывая уже не хохот, а сплошные вопли.   Интереснее всего было наблюдать за Катериной Буше, этим прелестнейшим созданием, –   она просто покатывалась от исступленного восторга и, задыхаясь, глотала воздух.   Что это – победа? Да, настоящий Азенкур.      

Паладин   отсутствовал всего несколько минут; он сразу догадался, что над ним сыграли   злую шутку, и вернулся. Подходя к двери, он услыхал напыщенную речь Ноэля и   сразу сообразил, в чем дело. Он остался стоять у дверей, прячась от наших глаз,   и прослушал все представление до конца.      

Бурные   аплодисменты, которыми был награжден Ноэль, превзошли все ожидания. Слушатели   не могли остановиться и, как безумные, неистово хлопали в ладоши, требуя   повторения.      

Но Ноэль   не был дураком. Он знал, что самым лучшим фоном для поэмы, проникнутой   глубоким, утонченным чувством и трогательной меланхолией, всегда служит взрыв   искреннего, неподдельного веселья, подготовляющего умы к резкому контрасту.      

Итак, он   выждал, пока все успокоились. Лицо его приняло угрюмое, сосредоточенное выражение.   Публика с удивлением и затаенным интересом ждала, что будет дальше. Тогда Ноэль   тихим, но внятным голосом начал читать начальные строки «Розы Орлеана». По мере   того как он произносил один стих за другим и ритмичные звуки, падая в глубокую   тишину, поражали слух очарованной публики, из среды ее вырывались приглушенные   восклицания: «Прелестно! Восхитительно! Превосходно!»      

Тем   временем Паладин, отлучавшийся на минутку и не слышавший начала первой части   поэмы, снова появился в дверях. Он стоял у порога, прислонясь своей грузной   фигурой к косяку и смотрел на чтеца, не спуская с него глаз. Когда Ноэль   перешел ко второй части и печальный рефрен начал щекотать нервы слушателей,   Паладин принялся вытирать слезы сперва одним, потом другим кулаком. При   повторении второго куплета он стал сопеть, фыркать, всхлипывать, на этот раз   вытирая глаза рукавами камзола. Он так выделялся среди всех, что это немного   смутило Ноэля и произвело нежелательное впечатление на публику. На следующей   строфе Паладин совсем раскис, разревелся, как теленок, и этим испортил весь   эффект, вызвав смех у публики. Но, – лиха беда начало, – тут уже он   отколол совершенно небывалый номер: он извлек из-под полы своего камзола   какое-то полотенце и принялся тереть им глаза, испуская при этом неистовые   вопли, истошный рев вперемежку с рыданиями, визгом, кашлем и чиханьем. Он   вертелся волчком, извивался и так и сяк, изрыгая неприличные слова, и при этом   то размахивал во все стороны полотенцем, то водил им по лицу, то выкручивал,   выжимая влагу. Уже никто и не думал слушать. Ноэля совсем заглушили, его нельзя   было расслышать, ибо все хохотали до упаду. Какой позор! Вдруг я услышал   какой-то странный стук металла о металл, – такое бряцание несется вслед за   воином, когда он бежит закованный в броню, в полном боевом снаряжении. Взрыв гомерического   хохота вывел меня из оцепенения. Я поднял глаза, – перед нами стоял Ла   Гир; он стоял неподвижно, упершись в бока стальными перчатками, запрокинув   голову и так широко разинув рот, что из этой пасти вот-вот должно было начаться   страшное извержение всего мерзкого и непристойного, чем была полна его утроба.   Кажется, худшего не могло случиться, однако, случилось: у другой двери я   заметил суету, поклоны и услышал шарканье ног чиновников и лакеев, – это   говорило о приближении какой-то важной особы. Вошла Жанна д'Арк, и все поднялись   со своих мест. Люди пытались прикусить языки и привести себя в надлежащий вид,   но, увидев, что Дева сама расхохоталась, они, возблагодарив бога за эту   милость, снова разразились смехом, от которого едва не рухнули стены.      

Подобные   происшествия могут отравить жизнь, и у меня нет охоты говорить о них. Впечатление   от поэмы было испорчено.      

 Глава XVI      

       

Этот   случай так меня расстроил, что на другой день я был не в силах подняться с   постели. Мои товарищи переживали то же, что и я. Если бы не этот эпизод, то   кому-нибудь из нас, наверное, посчастливилось бы, как посчастливилось в этот   день Паладину. Замечено, что бог в своем милосердии посылает удачу тем, кто   ничем не одарен, как бы вознаграждая их за этот недостаток, а от тех, кому дано   многое, требуется, чтобы они талантом и трудом добивались того, что иным   достается по счастливой случайности. Так сказал Ноэль, и, я полагаю, это   хорошая, верная мысль.      

Весь   день Паладин слонялся по городу, вкушая плоды своей славы, любуясь, как за ним   бегают люди, восхищаются им и с трепетом произносят:      

– Т-c-c!   Смотрите, вон идет знаменосец Жанны д'Арк!      

Паладин   мог болтать с кем угодно. От повстречавшихся лодочников он узнал, что на другой   стороне реки, в фортах, происходит какое-то движение, а вечером, гуляя по   улицам, он набрел на дезертира из Августинского форта, который сообщил ему, что   ночью англичане собираются послать солдат для укрепления гарнизонов,   находящихся на нашем берегу, и весьма обрадовались, что смогут напасть на Дюнуа   и уничтожить его армию, когда она приблизится к фортам, – дело, по их   мнению, вполне осуществимое, так как «колдуньи» там не будет, а без нее   французская армия поступит так же, как поступала все эти годы, то есть, увидев   первого же английского солдата, побросает оружие и обратится в бегство.      

Было   десять часов вечера, когда Паладин явился с этим известием и попросил   разрешения встретиться с Жанной. Я еще не спал и находился на дежурстве. Как   жалко, что я упустил такой случай! Жанна строго допросила его и, убедившись,   что он не врет, взволнованно заметила:      

– Ты   хорошо поступил, и я выношу тебе благодарность. Быть может, ты предотвратил беду.   Твое имя и твое усердие будут отмечены в приказе.      

Паладин   низко поклонился и, выпрямившись, вырос на целую голову. Не чуя под собой ног   от счастья, он, проходя мимо, покосился в мою сторону и, скорчив гримасу,   пробормотал несколько слов из рефрена моей злополучной поэмы: «О, слезы, слезы!   Сладостные слезы!»      

– Буду   упомянут в приказе главнокомандующего, доложат самому королю. Вот я чего заслужил.      

Как бы   хотелось, чтобы Жанна хоть краем глаза могла наблюдать, как ее похвала сказалась   на его поведении, но она была слишком занята, напряженно думая, что ей   предпринять в данный момент. Она приказала мне позвать рыцаря Жана де Меца, и   через минуту он уже скакал в штаб Ла Гира с приказом самому Ла Гиру, а также   господину де Вилару и Флорану д'Илье выехать ей навстречу в пять часов утра с   пятьюстами отборных всадников. История гласит – в половине пятого, но это   неправда: я сам слышал приказание.      

Ровно в   пять, с точностью до одной минуты, мы выступили, а между шестью и семью,   примерно в двух лье от города, соединились с передовыми отрядами двигающейся   навстречу нам армии. Дюнуа обрадовался, потому что солдаты, начавшие было   проявлять тревогу по мере приближения к грозным бастилиям, сразу же   успокоились, как только по линии волной пронесся слух о появлении Девы. Их   восторг вылился в мощное «ура». Дюнуа предложил ей остановиться и пропустить   перед собой армию, чтобы солдаты убедились воочию, что весть о ее личном присутствии   не является хитростью, придуманной начальниками для поднятия их духа. Жанна вместе   со своим штабом расположилась на обочине дороги, а войска с громким «ура»   нескончаемым потоком двигались мимо, четко отбивая шаг. Жанна была в полной   боевой форме, только на голове вместо шлема красовалась маленькая изящная   шапочка из бархата, с ниспадающими по краям белыми страусовыми перьями,   подаренная ей городом Орлеаном в знаменательную ночь ее прибытия. В этой же   самой шапочке она изображена на картине, хранящейся в руанской ратуше. Ей можно   было дать лет пятнадцать, не более. При виде войск она всегда испытывала возбуждение,   в глазах зажигался огонь, по щекам разливался яркий румянец. Именно в эти   минуты было особенно заметно, что она не по земному красива, или, во всяком   случае, в ее красоте появлялось что-то неуловимое и недоступное, выделяющее и   повышающее ее над простыми смертными.      

В обозе   на одной из повозок с провиантом, на самом верху, лежал человек. Он лежал на   спине, растянувшись во всю длину, и был связан по рукам и ногам. Жанна   предложила офицеру, командовавшему обозом, подъехать к ней. Офицер подъехал и   отдал честь.      

– Кто   это там связан? – спросила она.      

– Преступник,   ваше превосходительство.      

– В   чем его преступление?      

– Он   дезертир.      

– А   что с ним сделают?      

– Повесят,   только в дороге это неудобно, да и не к спеху.      

– Доложите   мне о нем.      

– Он   был неплохой солдат, но попросился в отпуск, чтобы навестить, как он говорит,   умирающую жену; отпуска ему не дали, и он ушел самовольно. Тем временем мы   выступили в поход, и он нагнал нас только вчера вечером.      

– Нагнал?   По своей доброй воле?      

– Да.   По своей доброй воле.      

– И   это дезертир?! О боже! Приведите его ко мне.      

Офицер   поскакал вперед, развязал человеку ноги и со связанными руками подвел его к   Жанне. Это был здоровенный детина – добрых семи футов роста, косая сажень в   плечах. У него было мужественное лицо, обрамленное копной всклокоченных черных   волос, беспорядочно рассыпавшихся, когда офицер снял с него шишак. Единственным   его оружием был большой топор, заткнутый за широкий кожаный пояс. Жанна, сидя   на коне, при нем казалась еще меньше, так как голова его была почти на одном   уровне с ее головой. На лице его было выражение глубокой печали; казалось, этот   человек утратил всякий интерес к жизни.      

– Вытяни   руки! – сказала Жанна.      

Он стоял   перед ней с опущенной головой, и поднял ее лишь тогда, когда услышал нежный,   ласковый голос Жанны. Его суровое лицо смягчилось. Голос Жанны звучал, как   музыка, которую можно было слушать без конца. Когда он протянул руки, Жанна   коснулась мечом веревок, но офицер с опасением промолвил:      

– Ах,   мадам… виноват… ваше превосходительство!      

– В   чем дело? – спросила она.      

– Ведь   он осужденный!      

– Ну   и что же? Я отвечаю за него, – и она перерезала веревки, до крови натершие   ему руки.      

– Какой   ужас! – воскликнула Жанна. – Кровь! Не выношу крови! – и она   отвернулась, но лишь на одно мгновение. – Скорее, принесите мне что-нибудь   перевязать ему раны! – сказала она.      

Офицер   снова попытался ее отговорить:      

– Ваше   превосходительство, стоит ли вам браться за такое дело? Велите позвать кого-нибудь   другого.      

– Другого?   De par le Dieu![34]   He ищите! Вряд ли кто другой сделает это лучше меня. Я имею некоторый опыт и   знаю, как надо обращаться с живыми существами. Разве можно допустить, чтобы   веревки врезывались в тело!      

Человек   молчал, пока ему перевязывали раны, время от времени бросая украдкой взгляды на   Жанну, словно животное, которому оказывают неожиданную ласку. Он пытался   разобраться в происходящем. Позабыв об армии, проходящей мимо с криками «ура» в   густых облаках пыли, офицеры штаба с любопытством следили за перевязкой, как за   чем-то весьма важным и значительным. Мне довольно часто приходилось видеть   людей, теряющихся перед пустяком, если этот пустяк выходит за грани их обычного   представления. Как-то однажды, будучи в Пуатье, я видел двух епископов и добрый   десяток уважаемых ученых, которые, столпившись, наблюдали за человеком,   красившим вывеску над дверью лавчонки, они затаили дыхание и словно окаменели,   и даже не заметили, как начал накрапывать дождь; а когда увидели, что стоят под   дождем, каждый из них тяжело вздохнул и с удивлением посмотрел на соседа,   недоумевая, почему здесь собралась толпа и как это он сам в ней очутился.   Такова природа людей. Неисповедимы пути наши, и приходится принимать человека   таким, каков он есть.      

– Вот   и готово! – промолвила Жанна, довольная своей работой. – Мне кажется,   никто другой не сделал бы лучше. – И, обратясь к солдату, она спросила: –   А теперь скажи, ничего не тая, в чем же ты провинился?      

Великан   отвечал:      

– Дело   было так, ангел ты наш, Сначала умерла моя мать, потом трое моих ребятишек, и   это за два года. Голод был, и по воле божьей люди спешили в мир неизведанный.   Они умерли у меня на глазах, мне не отказали в милости видеть их смерть, и я   сам схоронил их, И вот, когда наступил черед моей бедной жены, я попросил   разрешения отправиться к ней, ведь она была для меня самым дорогим, самым   близким человеком, единственным моим сокровищем. Я умолял на коленях, но мне не   разрешили. Мог ли я допустить, чтобы она умерла в тоске и одиночестве? Мог ли я   допустить, чтобы она умерла с мыслью, что я ее оставил? Разве она позволила бы   мне умереть, не навестив меня любой ценой, хотя бы даже ценой своей жизни? За   меня она бросилась бы в огонь! О, я уверен! И я пошел к ней. Я увидел ее. Она   скончалась на моих руках, Я схоронил ее. Тем временем армия отправилась в   поход. Трудно было нагнать ее, но у меня ноги длинные, а в сутках не один час.   Вчера ночью я нагнал свой отряд.      

Жанна   задумалась и тихо промолвила:      

– Это   похоже на правду, А если так, то не велика беда и отступить от закона при таких   уважительных обстоятельствах. Каждый с этим согласится. Это могло быть ложью,   но если это правда… – Вдруг она повернулась к солдату и сказала: – Смотри на   меня! Я хочу видеть твои глаза.      

Их   взгляды встретились, и Жанна обратилась к офицеру:      

– Этому   человеку прощается все. До свиданья! Можете идти.      

Потом   она спросила солдата:      

– Знал   ли ты, что тебя ждет смерть по возвращении в войско?      

– Да,   знал.      

– Почему   же ты вернулся?      

– Потому,   что меня ждала смерть, – спокойно ответил солдат. – Нет мне жизни без   жены. Мне некого больше любить.      

– Как   это некого? А Францию? Франция – наша мать, и детям Франции всегда есть кого   любить. Живи и служи Франции!      

– Я   хочу служить тебе!      

– Ты   будешь драться за Францию!      

– Я   хочу сражаться за тебя!      

– Ты   будешь солдатом Франции!      

– Я   хочу быть твоим солдатом!      

– Ты   отдашь свое сердце Франции!      

– Тебе   я отдам свое сердце и свою душу, если только она есть у меня, и всю свою силу,   которой у меня много. Я был мертв, а теперь воскрес. У меня не было цели в   жизни, а теперь есть. Для меня Франция – ты! Ты – моя Франция, и я не хочу другой!      

Жанна   улыбнулась, довольная и тронутая суровым признанием солдата, прозвучавшим   решительно и торжественно.      

– Хорошо,   пусть будет по-твоему, – сказала она. – Как тебя зовут?      

Солдат   ответил с простодушной серьезностью:      

– Меня   прозвали «Карликом», но, думаю, это в шутку.      

Жанна   рассмеялась.      

– В   этой шутке есть доля правды! А зачем тебе такой громадный топор?      

Солдат   ответил с прежней серьезностью, которая, надо полагать, была врожденной чертой   его характера:      

– Чтобы   внушать кое-кому уважение к Франции. Жанна снова рассмеялась.      

– И   многих ты научил?      

– Не   без того.      

– Ну   и как? Ученики слушались?      

– Да.   Они у меня сразу становились шелковыми.      

– Будем   надеяться, что и впредь будет так… Хотел бы ты поступить ко мне в телохранители,   быть моим ординарцем, стражем или кем-нибудь в этом роде?      

– С   превеликим удовольствием, с вашего разрешения.      

– Хорошо.   Ты получишь необходимое оружие и будешь продолжать свое полезное дело. Бери   коня, садись верхом и следуй за штабом.      

Так мы   встретились с Карликом. Это был славный парень. С первого взгляда Жанна отличила   его – и не ошиблась. Не было человека более преданного, – он превращался в   дьявола, в сущее дьявольское отродье, когда пускал в ход свой топор. Карлик был   так велик, что даже Паладин по сравнению с ним казался невзрачным. Он любил   людей, и люди любили его. Мы, юнцы, а также наши рыцари сразу же пришлись ему   по душе, да и кого он только не любил? Но один мизинец Жанны был для него   дороже, чем все живое на земле, вместе взятое.      

А каким   мы его увидели? Бедняга лежал на телеге, ожидая смерти, и никого не было рядом,   кто бы замолвил за него хоть одно доброе слово. Какая счастливая находка!   Рыцари обращались с ним почти как с равным – я не преувеличиваю – и для этого   были основания. Они называли его «Крепостью», называли «Адским огнем», – в   бою он был горяч до бешенства. Разве наши рыцари могли дать ему такие лестные   прозвища, если бы не любили его?      

Для   Карлика Жанна была образом Франции, душою Франции, облеченной в плоть. Эта   мысль не оставляла его никогда, и лишь богу известно, до какой степени он был   прав. Своим скромным разумом он постиг эту великую истину, в то время как   другие оказались бессильны. Это просто удивительно! Но в конце концов следует   признать, что именно так и мыслят представители народа. Воспылав любовью к великому   и благородному, они воплощают его, стремятся увидеть наяву, как например,   свободу. Их не удовлетворяет туманная абстрактная идея, они воздвигают из нее   прекрасную статую, и когда их заветная мечта становится явью, они смотрят на   нее с восторгом и поклоняются ей. То же самое произошло и с Карликом. Для него   Жанна была воплощением родины, живым ее образом, облеченным в красивую форму.   Другие видели в ней только Жанну д'Арк, а он – всю Францию.      

Говоря о   Жанне, он иногда называл ее Францией. Это еще раз доказывает, как прочно укоренилась   в его голове данная мысль и как отчетливо она проявлялась. Именем Франции   обычно называли наших королей, но я не знаю ни одного из них, кто имел бы   большее право на этот высокий титул; чем Жанна д'Арк.      

После   того как войско прошло, Жанна промчалась вперед и поехала во главе колонны. Когда   мы начали приближаться к зловещим бастилиям и увидели вражеских солдат,   стоявших у орудий, готовых посеять смерть в наших рядах, на меня напала такая   слабость, такая немощь, что в глазах помутилось и все расплылось, как в тумане.   Да и другие наши, в том числе и Паладин, думаю, тоже приуныли. Правда, о   Паладине я определенно сказать не могу, так как он находился впереди, а я   смотрел в сторону, отворачиваясь от грозных бастилий, повергавших меня в   трепет.      

Но   Жанна, уверяю вас, чувствовала себя превосходно. Она держалась в седле прямо и   была полной противоположностью моей согбенной фигуре. Больше всего пугала нас   тишина; кругом – ни звука, только поскрипывание седел да мерный топот и   пофыркивание коней в облаках густой пыли, поднимаемой копытами. Мне захотелось   чихнуть, но я скорее предпочел бы перенести самую страшную пытку, чем обратить   на себя внимание.      

Мое   положение не позволяло мне давать какие-либо советы, а то я, наверное,   предложил бы прибавить шагу и поскорее миновать опасные места. Мне казалось,   что теперь не время для прогулок. В ту самую минуту, когда мы в гробовом   молчании проезжали мимо огромной пушки, стоявшей у самых ворот крепости и   отделенной от нас одним только рвом, в крепости вдруг пронзительно закричал   осел, и я выпал из седла. Хорошо, что сьер Бертран подхватил меня, иначе бы я в   полном вооружении грохнулся на землю и вряд ли сам смог бы подняться.   Английские часовые, выглядывавшие из бойниц, цинично расхохотались, забывая о   том, что каждый бывает когда-нибудь новичком и что в свое время они сами   испугались бы не меньше, услыхав душераздирающий ослиный крик.      

Англичане   не решились бросить нам вызов, и выстрелов не последовало. Позже говорили, что,   когда их солдаты увидели Деву на коне во главе войска, пораженные ее красотой,   они порядком поостыли и воинственный пыл их угас, ибо они были уверены, что   перед ними не дочь земли, а исчадие ада. Офицеры вели себя благоразумно и даже   не пытались заставить солдат открыть огонь. Говорили, что и самих офицеров   охватил суеверный страх. Во всяком случае, препятствий нам никто не чинил, и мы   спокойно проехали мимо ужасных бастилий. Во время перехода я повторял про себя   молитвы, к которым давно не прибегал. Не знаю, помогли они мне или нет, но,   кажется, и не повредили.      

Историки   утверждают: именно во время этого перехода Дюнуа сообщил Жанне, что англичане   ждут подкреплений под командованием сэра Джона Фастольфа и будто бы Жанна, обратившись   к Дюнуа, сказала:      

– Бастард,   бастард, ради бога, предупреждаю вас, дайте мне знать о его приближении как   можно скорее. Если же он появится, а я не буду о том знать, – не сносить   вам головы!      

Возможно,   все так и было, не спорю, но я лично этих слов не слышал. Если же она и сказала   нечто подобное, то, вероятно, закончила словами: «не быть вам во главе», то   ость пообещала отстранить Дюнуа от командования. Не допускаю мысли, чтобы Жанна   угрожала смертью боевому товарищу. Правда, она не особенно доверяла генералам и   имела на это веские основания, ибо стояла за штурм и атаку, а они за то, чтобы   постепенно истощать англичан и взять их измором. Не веря в возможность   осуществления замыслов Жанны, как опытные старые воины, они, вполне   естественно, не соглашались с нею и старались идти собственными путями.      

Но я   слышал такое, о чем историки не упоминают и не имеют представления. Я слышал,   как Жанна сказала, что теперь, когда вражеские гарнизоны на противоположном   берегу ослаблены и усилены здесь, необходимо центр военных действий переместить   на южный берег; она намеревалась переправиться туда и штурмовать форты,   прикрывающие подступы к мосту, что открыло бы дорогу к нашим тылам, и осаду   города можно будет снять. Генералы вступили с ней в спор, доказывая обратное,   но она была убеждена в своей правоте, и единственное, что им удалось, –   это задержать начало действий на четыре дня.      

Весь   Орлеан встретил армию у городских ворот и с криками «ура» проводил ее по украшенным   флагами улицам к местам расквартирования. Приглашений не требовалось, солдаты   как убитые валились с ног от усталости: Дюнуа был беспощаден и гнал их без   отдыха. Целые сутки в городе царило спокойствие и раздавался дружный   богатырский храп.      

 Глава XVII      

       

Когда мы   вернулись домой, нас, младших штабных, в гостиной ожидал завтрак, и вся семья   оказала нам честь, сев за стол вместе с нами. Все трое, включая и доброго   старика-казначея, угождали нам, как могли, желая поскорее услышать о наших   приключениях. Никто не просил Паладина говорить, но он все-таки начал, потому   что по званию и положению в штабе был выше всех, за исключением старого   д'Олона, который, кстати, завтракал отдельно. Паладин, не считаясь ни с   рыцарями, ни со мной, всегда перехватывал инициативу и включался в беседу   первым, – дурная привычка, усвоенная им с детства.      

– Слава   богу! – начал он. – Мы нашли армию в превосходном состоянии. Такого   образцового стада я еще не видал.      

– Стада? –   переспросила Катерина.      

– Я   объясню, что он хочет сказать, – вмешался Ноэль. – Он…      

– Обойдусь   без посторонней помощи, не утруждай себя, я все объясню сам, – прервал высокомерно   Паладин. – У меня есть основания думать…      

– Вот   именно, – сказал Ноэль. – Всегда, когда он думает, что у него есть   основания думать, он думает, что он непревзойденный мыслитель, но это   заблуждение. Он и в глаза не видел армии. А ведь я наблюдал за ним, –   конечно, так, чтобы он не догадался. Паладина мучил его старый недуг.      

– Какой   старый недуг? – спросила Катерина.      

– Осторожность, –   ответил я, горя желанием помочь своему другу.      

Но это   замечание оказалось неудачным. Паладин спокойно возразил:      

– Уж   кому-кому, а только не тебе критиковать чужую осторожность. Ты ведь сам   валишься из седла от одного ослиного рева.      

Все   засмеялись, а я растерялся, и мне стало стыдно. Я сказал:      

– Не   совсем честно с твоей стороны заявлять, будто я упал, услышав крик осла. Все   объясняется волнением, самым обычным душевным волнением.      

– Допустим,   тебе угодно назвать это так. Я не возражаю. А как назовете это вы, сьер Бертран?      

– Гм…   Как вам сказать… Я думаю, это простительно. Каждому из вас приходилось учиться,   как вести себя в жарких рукопашных схватках, и, если даже что-нибудь не так,   стыдиться не приходится. А пот продвигаться перед самой пастью смерти, не   вынимая из ножен меча, да еще в полной тишине, без песен и барабанного боя –   испытание очень серьезное. На твоем месте, де Конт, я бы не скрывал своих   чувств, а назвал их прямо, без всякого стеснения.      

Мне еще   не приходилось слышать более откровенных и умных слов, и я был ему благодарен   за то, что он вывел меня из затруднительного положения. Набравшись мужества, я   сказал:      

– Да,   это был страх. Спасибо за честную мысль.      

– Ты   поступил правильно, сынок, – поддержал меня старик-казначей. –   Молодец!      

Я   успокоился, и когда Катерина воскликнула: «Ах, и я такого же мнения!» – я был   даже доволен, что вызвал эту дискуссию.      

Сьер Жан   де Мец пояснил:      

– Мы   ехали все вместе, когда заорал этот проклятый осел; заметьте, тишина была   мертвая. Не представляю, как можно было юноше-воину сохранить спокойствие при   таких непредвиденных обстоятельствах.      

Он   пытливо посмотрел на нас. Все глаза, обращенные на него, выражали согласие, и   каждый подтвердил это кивком головы. Даже Паладин кивнул утвердительно. Это   спасло репутацию знаменосца. Все удивились находчивости Паладина; никто не   поверил бы, что он способен честно сознаться в чем-либо, не обладая в этом деле   практическим навыком, равно как никто не предполагал, что он вообще когда-либо   научится говорить правду. Видимо, Паладин хотел понравиться хозяевам.      

После   некоторого раздумья старик-казначей сказал:      

– Я   полагаю, рискованное продвижение мимо фортов требовало не меньшего напряжения   нервов, чем встреча в темноте с привидениями. А как полагает знаменосец?      

– Право,   не знаю, сударь. Мне думается, я бы охотно встретился с привидением, если бы…      

– О,   это интересно! – воскликнула Катерина. – А ведь они у нас водятся!   Хотите встретиться с привидением? Хотите?      

Она была   так возбуждена и так прелестна, что Паладин сразу же согласился, и так как ни у   кого не хватило храбрости показать свой страх, то, скрепя сердце, все, один за   другим, вызвались идти к ним; девушка от радости захлопала в ладоши, а родители   также были нам благодарны, заявив, что привидения в их доме были пугалом и   напастью не только для них, но и для их предков на протяжении нескольких   поколений, но что до сих пор не находилось еще смельчака, который бы решился   встретиться с ними лицом к лицу и спросить, почему им нет покоя в могиле. Ведь   только тогда хозяева дома смогли бы помочь бедным призракам обрести мир и   покой.      

 Глава XVIII      

       

В   полдень я беседовал с госпожой Буше. Никто не мешал нам, кругом все было   спокойно, как вдруг вбежала взволнованная Катерина и, глядя на меня, крикнула:      

– Спешите,   сьер, спешите! Дева дремала в кресле у меня в спальне и вдруг вскочила и воскликнула:   «Льется французская кровь! Оружие! Дайте мне мое оружие!» У дверей стоял на   часах ее великан. Он позвал д'Олона, и тот принялся немедленно надевать на нее   доспехи, а мы с телохранителем помчались в штаб, чтобы предупредить всех.   Скорее туда! Не оставляйте ее одну! И если разгорится сражение, то удерживайте   ее, не давайте ей рисковать собой, в этом нет никакой нужды. Хватит и того, что   солдаты будут видеть Деву, воодушевляясь ее присутствием. Не пускайте ее в бой,   смотрите же!      

Я   немедленно выбежал. Будучи склонным к иронии, которая, по общему признанию, является   моим природным даром, я ответил на ходу:      

– О,   да! Удерживать и не пускать – самое легкое. Я прослежу.      

В другой   части дома я встретил Жанну в полном снаряжении. Она спешила к выходу.      

– Льется   французская кровь, – с упреком промолвила Жанна, – а ты мне ничего не   сообщил.      

– Право   же, мне ничего неизвестно. Никакого боя, никакого шума, все спокойно, ваше превосходительство.      

– Через   минуту будет очень неспокойно, – сказала Жанна и ушла.      

И   действительно, не успел я опомниться, как мирную тишину прорезал нарастающий   гул, послышался топот приближающихся людей и конницы, хриплые крики команды, я   затем откуда-то издалека донеслись глухие раскаты выстрелов из бомбард: бум!   бум! бум! И сразу же мимо дома, как ураган, промчалась ревущая толпа.      

Наши   рыцари и весь штаб выскочили в полном вооружении. Седлать лошадей было некогда,   и мы пешком бросились за Жанной. Впереди бежал Паладин со знаменем.   Возбужденная толпа состояла наполовину из солдат, наполовину из горожан, и   никто ею не командовал. Но стоило показаться Жанне, как грянуло «ура».      

– Коня!   Скорее коня! – воскликнула Жанна.      

В одно   мгновение к ней подвели их целую дюжину.      

Она   вскочила на коня, приветствуемая пародом.      

– Дорогу,   дорогу Орлеанской Деве! Именно здесь впервые было произнесено это бессмертное   слово, и я благодарю бога, что в этот исторический момент лично присутствовал и   все слышал. Людские волны расступились, как воды Красного моря[35], и по освободившемуся   проходу Жанна пролетела птицей, бросив народу клич:      

– Вперед,   сыны Франции! За мной!      

Мы   вскочили на оставшихся лошадей и помчались вперед, священное знамя развевалось   над нашими головами, а вслед за нами смыкалась толпа.      

Теперь   уже все было не так, как во время нашего страшного перехода под стенами грозных   бастилий. Мы чувствовали себя отлично, мы мчались на крыльях вдохновения.      

Внезапная   тревога объяснялась следующим. Жители города и его маленький гарнизон, потерявшие   надежду и абсолютно беспомощные, с приходом Жанны воспрянули духом и не могли   удержаться от желания напасть на врага. И вот, самовольно, без всякого приказа,   несколько сот солдат и горожан произвели вылазку из Бургундских ворот и   атаковали один из самых грозных фортов лорда Тальбота – Сен-Лу и теперь за свои   необдуманные действия несли наказание. Весть об этом молниеносно облетела город   и собрала то новое ополчение, в котором очутились и мы.      

Выезжая   из ворот, мы сразу же наткнулись на раненых, которых выносили с поля боя. Это   зрелище потрясло Жанну, и она скорбно промолвила:      

– Вот   она – французская кровь! Волосы становятся дыбом, когда я ее вижу!      

Скоро мы   очутились на равнине в самой гуще боя. Жанна впервые увидела настоящее сражение,   и мы также.      

Бой шел   в открытом поле, потому что гарнизон Сен-Лу, привыкший одерживать победы, когда   в деле не участвовала «колдунья», смело вышел из форта навстречу атакующим. Их   вылазку поддерживали войска из соседнего форта «Париж», и, когда мы подоспели,   французы терпели поражение и отступали. Но как только Жанна прорвалась сквозь   их расстроенные ряды с развевающимся знаменем и воинственным призывом: «Вперед,   солдаты! За мной!» – произошла перемена. Французы повернули обратно, обрушились   лавиной на англичан, а когда враг показал спину, рубили и кололи его с дикой   жестокостью.      

В бою у   Карлика не было точной задачи, иначе говоря, ему не было указано определенное   место, поэтому он сам нашел себе дело. Прорываясь вперед, он расчищал путь   Жанне. Мы оторопело смотрели, как разлетались на куски железные шлемы под   ударами его грозного топора. Он называл это – «колоть орехи». Пожалуй, это было   действительно так. Он с остервенением прорубал широкую дорогу, устилая ее   трупами и металлом. Жанна и все мы продвигались по ней так быстро, что   опередили свое войско и оставили англичан позади себя. Рыцари скомандовали   прикрыть Жанну кольцом и повернуться грудью к неприятелю, что мы и сделали.   Тут-то и закипел 6oй! Теперь нам поневоле пришлось проникнуться уважением к   Паладину. Находясь непосредственно под воодушевляющим и направляющим оком   Жанны, он позабыл свою природную осторожность, свою робость перед лицом   опасности, позабыл, что такое страх, – и никогда в своих выдуманных битвах   он не укладывал вокруг себя столько врагов, как в этой – настоящей. Что ни удар   – то врагом меньше.      

Мы   стояли, сомкнувшись кольцом, всего лишь несколько минут. Наши доблестные войска   с громкими криками прорвались с тыла и соединились с нами. И тогда англичане   начали отступать, но отбивались храбро и решительно. А мы теснили их пядь за   пядью к бастилиям. Они защищались упорно, ловко орудуя мечами, а их резервы,   находящиеся на стенах крепости, осыпали нас градом стрел, железными дротиками и   каменными ядрами из пушек.      

Основные   силы противники благополучно достигли укреплений и укрылись за ними, оставив   нас среди убитых и раненых. Англичане валялись вперемешку с французами. Это   было отвратительное зрелище, особенно для новичков; наши мелкие стычки с неприятелем   в феврале происходили ночью, и тогда нам не бросались в глаза ни кровь, ни   изувеченные тела, ни мертвые искаженные лица; теперь же впервые все это   предстало перед нами во всем своем ужасающем безобразии.      

В этот   момент из города прибыл Дюнуа, галопом проскакал по полю битвы на взмыленном   коне, подъехал к Жанне, поздравил ее, расточая хвалу в самых изысканных   выражениях. Взмахом руки указав на отдаленные стены города, на которых   развевалось множество флагов, он сообщил, что благодарный народ следит за ее   ратным подвигом, радуясь от души, а затем добавил, что ей и войскам готовится   сейчас в городе торжественная встреча.      

– Сейчас?   Вряд ли, бастард. Еще не время.      

– Почему   же? Разве не все сделано?      

– Далеко   не все, бастард. Это только начало. Нам нужно взять эту крепость.      

– Вы   изволите шутить, генерал! Нам ее не взять. Прошу вас не предпринимать такой дерзкой   попытки, – это слишком рискованно. Разрешите, я отдам приказ об отводе   войск.      

Сердце   Жанны было переполнено воинственным пылом, боевым восторгом, и ей тяжело было   слушать такие речи.      

– Бастард,   бастард! – воскликнула она. – Неужели вы вечно намерены церемониться   с этими англичанами? Истинно говорю вам: я не уйду отсюда, пока крепость не   будет взята. Мы возьмем ее штурмом. Трубите сигнал: «На штурм!»      

– О,   генерал! Подумайте…      

– Не   теряйте зря времени! Приказываю трубить к атаке! – И в ее глазах загорелся   тот странный внутренний свет, который мы так хорошо изучили в последующих   битвах, называя его «боевым огнем».      

Затрубили   трубы, прозвучала команда: «На приступ!» – и войска, ответив одобрительным   криком, ринулись на грозную крепость, очертания которой терялись в дыму орудий,   изрыгавших на нас пламя и гром.      

Неприятель   одну за другой отбивал наши атаки, но Жанна появлялась то тут, то там, подбадривая   солдат, не давая им ни малейшей передышки.      

Целых   три часа могучая людская волна накатывалась на крепость, дробясь о неприступные   стены. Наконец, Ла Гир, подоспевший к нам, нанес последний сокрушительный удар,   и форт Сен-Лу сдался. Мы опустошили его, забрав все запасы и артиллерию, а   потом разрушили до основания.      

Возбужденные,   ликующие войска до хрипоты кричали «ура» и вызывали главнокомандующего, чтобы   выразить ему свой восторг, восхищение и поздравить с победой. Но вся беда была   в том, что мы нигде не могли найти Жанну. Наконец, мы нашли ее сидящей среди   трупов, расстроенной и подавленной; закрыв лицо руками, она плакала: вы же   знаете, она была еще совсем юной девушкой, сердце героини было девичьим   сердцем, сострадательным и нежным, что вполне естественно. Жанна думала о   несчастных матерях павших солдат – и своих, и врагов.      

Среди   пленных было несколько священников; Жанна взяла их под свое покровительство и   сохранила им жизнь. Утверждали, что это переодетые воины, но она возразила:      

– Разве   можно так говорить? Они в духовной одежде, и, если хоть один из них носит ее по   праву, лучше пощадить всех виновных, чем обагрить руки кровью одного невинного.   Я отведу их к себе в дом, накормлю, а потом отпущу с миром.      

Сплоченные   и счастливые, развернув знамена, мы возвращались в город с богатой добычей:   пленниками, пушками и прочим. Это было первое серьезное боевое дело, которое   когда-либо видели орлеанцы за семь месяцев осады, – первый случай   порадоваться подвигу французов. Вы не представляете, какое это было   празднество, какое ликование под трезвон колоколов! Жанна стала всеобщим   кумиром. Люди, толкая друг друга, изо всех сил рвались вперед, чтобы взглянуть   на победительницу. Их натиск был так велик, что мы с трудом продвигались по улицам.   Повсюду слышалось новое имя Жанны. Прозвище «Святая Дева из Вокулера» было уже   забыто. Город Орлеан приветствовал ее как свою «Орлеанскую Деву», И я с   гордостью вспомнил, что услышал это прекрасное имя еще тогда, когда оно было   произнесено впервые. Теперь оно у всех на устах, и оно будет звучать вечно,   подымаясь над бездной веков, как весеннее солнце!      

Семейство   Буше было в сборе и встречало Жанну, как родное дитя, со слезами радости,   словно она спаслась от неминуемой смерти. Они пожурили ее за то, что она так   долго подвергала себя ужасным опасностям. Они все еще не могли поверить в ее   воинское призвание и спрашивали: по своей ли воле она попала в этот жестокий   бой или очутилась там случайно, увлеченная стихийным движением войск. Они   просили ее впредь быть более осторожной. Возможно, это был хороший совет, но он   оказался зерном, упавшим на бесплодную почву.      

 Глава XIX      

       

Измученные   продолжительным боем, мы проспали весь остаток дня и проснулись поздно вечером.   Мы встали со свежими силами и принялись ужинать. Мне очень хотелось замять разговор   о привидениях; полагаю, каждый из нас был такого же мнения, все с увлечением   вспоминали о недавнем сражении и ни единым словом не обмолвилась о призраках.   Особенно усердствовал Паладин. Повествуя о своих подвигах, он не жалел красок:   устилал поле боя бесчисленными трупами, убивая одним махом здесь пятнадцать,   там восемнадцать, а то и тридцать пять вражеских солдат. Разговор на неприятную   тему откладывался, но так или иначе он должен был состояться. Не мог же Паладин   говорить без конца. Когда он взял бастилию штурмом и проглотил живьем английский   гарнизон, ему, конечно, уже ничего не оставалось делать, как умолкнуть и   терпеливо ждать приглашения от любезной Катерины Буше повторить все с самого   начала. Мы полагали, так оно и будет. Но не тут-то было! Воспользовавшись удобным   моментом, она все же затронула щекотливую тему, и мы вынуждены были сделать   вид, что весьма этим интересуемся.      

В   одиннадцать часов, захватив с собой свечи и факелы, мы направились вместе с нею   и ее родителями в обитель призраков. Это был большой дом с толстыми каменными   стенами, и в его дальнем конце находилась комната, – она была необитаема и   пользовалась дурной славой.      

Комната   оказалась просторной и напоминала собой зал; в ней стоял огромный стол из   крепкого дуба, хорошо еще сохранившийся, но стулья были источены шашелем, а   матерчатые обои на стенах покрылись плесенью и выцвели. С потолка свисала   пыльная паутина, и было совершенно ясно, что в течение многих лет к нему никто   не прикасался.      

– Предание   гласит, – сказала Катерина, – что эти духи никогда не являлись, а   лишь издавали звуки, которые можно было слышать. Когда-то комната была шире, и   стена в противоположном конце ее возведена позже, чтобы отгородить узкую   каморку. С этой каморкой нет никакого сообщения, а может быть и есть – не знаю,   во всяком случае, она лишена света и доступа воздуха. Перед вами темница,   таинственная темница. Оставайтесь здесь и все хорошенько примечайте.      

На этом   пояснения окончились, и она вместе с родителями удалилась, оставив нас одних.   Когда их шаги замерли в пустынных каменных коридорах, наступила зловещая   тишина, наводившая на меня больший ужас, чем наш недавний безмолвный переход   мимо вражеских бастилий. Мы сидели молча, поглядывая друг на друга, и легко   было заметить на лице каждого признаки самого скверного настроения. Чем дольше   мы сидели, тем более напряженной и жуткой становилась тишина; а когда вокруг   дома начал завывать ветер, мне стало так страшно, что я вот-вот готов был   набраться храбрости и открыто проявить свою трусость. Мне кажется, совсем не   стыдно бояться привидений, если учесть, как беспомощен смертный, оказавшись в   их власти. Но хуже всего то, что они были невидимы. Кто знает, может быть, они   сейчас здесь вместе с нами. Я чувствовал какие-то странные прикосновения к моим   плечам, кто-то легко тащил меня за волосы, – я отшатывался и корчился,   потеряв всякий стыд, ибо видел воочию, что мои товарищи испытывают такое же   беспокойство и делают то же самое. Минуты казались вечностью. Лица у всех стали   восковыми, и мне представилось, будто я нахожусь среди сборища мертвецов.      

Наконец,   раздались слабые, медленные, таинственные удары: бом!.. бом!.. бом!.. Колокол   на башне возвещал о наступлении полночи. Когда замер последний звук, снова   наступила гнетущая тишина. Я по-прежнему пристально всматривался в восковые   лица и опять чувствовал странные, неприятные прикосновения.      

Прошла   одна минута, две, три, и вдруг мы услышали глубокий протяжный стон. Все вскочили   и замерли, дрожа от ужаса. Стон доносился из маленькой темницы. Снова тишина –   и снова протяжный стон, прерываемый глухими рыданиями и жалобными воплями.   Затем послышался другой, более низкий и не такой отчетливый голос, –   казалось, кого-то пытаются утешить. Наконец, оба голоса слились в один. Рыдания   то ослабевали, то усиливались, выражая то скорбную покорность, то бурное   отчаяние. Наши сердца болезненно сжались и готовы были разорваться.      

Однако   звуки были так естественны, так человечны и так трогательны, что мысль о призраках   сразу покинула пас. Сьер Жан де Мец нарушил молчание:      

– Давайте-ка,   снесем эту стену и освободим несчастных пленников! А ну, за топоры!      

Карлик   выскочил вперед, размахивая своей огромной секирой; другие, схватив факелы,   бросились за ним. Бах!.. бах!.. трах!.. Посыпались вековые кирпичи, и в миг   образовалась брешь, через которую смог бы пролезть даже бык. Мы ринулись внутрь   с факелами.      

И что же   мы там нашли? Пустоту. На полу валялись заржавленный меч и полуистлевший веер.      

Теперь   вам, как и мне, известно все. Подберите эти трогательные реликвии и, насколько   позволит ваша фантазия, сочините рыцарский роман о давно исчезнувших узниках   таинственной темницы.      

       

Глава XX      

       

На   следующий день Жанна вновь хотела напасть на врага, но был праздник вознесения,   и благочестивый совет подлецов-генералов оказался чересчур набожным, чтобы   осквернить праздник кровопролитием. Однако втайне они осквернили его   заговорами, – такое дело было им и по сноровке и по усердию. Они решили   начать операцию, с их точки зрения, наиболее выгодную при сложившихся   обстоятельствах, а именно: произвести ложную атаку на главную крепость противника   со стороны Орлеана, а затем, выждав, когда англичане ослабят другие более   важные форты по ту сторону реки, чтобы оказать поддержку главной крепости,   переправиться всем войском через реку и овладеть этими фортами. Это дало бы   возможность захватить мост и очистить дорогу на городок Солонь, находящийся на   не занятой врагом территории. Последнюю, заключительную часть своего плана они   решили скрыть от Жанны.      

Но Жанна   вмешалась, захватив их врасплох. Она спросила, к чему они готовятся и что   намерены предпринять. Они ответили: принято решение завтра утром атаковать   главную английскую крепость со стороны Орлеана. Разговор оборвался.      

– Хорошо.   А что дальше? – спросила Жанна. – Ничего. Это все.      

– Могу   ли я поверить этому? Иначе говоря, могу ли я поверить, что вы лишились рассудка? –   Затем, обратившись к Дюнуа, она спросила: – Бастард, вы человек трезвого ума,   скажите: если атака состоится и форт будет взят, что мы от этого выиграем?      

Бастард   заколебался, а потом, не отвечая на заданный вопрос, начал рассуждать вообще.      

Жанна   перебила его:      

– Довольно,   любезный бастард, ваш ответ мне ясен. Если сам бастард не может вразумительно   объяснить, для чего нам нужна эта крепость, что же говорить об остальных? Вы   теряете драгоценное время. Ваша затея бесполезна и ничего, кроме вреда, не   принесет. Вы что-то скрываете от меня? Бастард, я убеждена, у совета есть более   полный план. Изложите мне его смысл, не вдаваясь в подробности.      

– План   тот же, что и семь месяцев тому назад, а именно: запастись провиантом для продолжительной   обороны, надежно укрепиться и истощить англичан.      

– Видит   бог! Разве семи месяцев было недостаточно? Неужели вы хотите продлить осаду еще   на целый год? Бросьте малодушничать! Англичане уберутся отсюда через три дня!      

– Ах,   генерал, генерал, будьте благоразумны! – воскликнуло сразу несколько   человек.      

– Для   чего? Чтобы умереть с голоду? И это вы называете войной? А теперь слушайте,   если сами не знаете. Новые обстоятельства изменили ход дела. Главное   направление удара переместилось. Теперь оно по ту сторону реки. Необходимо   захватить укрепления, господствующие над мостом. Англичане понимают, что если   мы не дураки и не трусы, то попытаемся сделать это, и очень благодарны вам за   проявленное благочестие, из-за которого мы потеряли день. Зная, что должно   случиться завтра, они сегодня же вечером укрепят свои форты у моста, перебросив   силы с этого берега реки. Вы ничего не выиграли, а лишь упустили время и   осложнили выполнение нашей задачи, ибо мы все-таки переправимся через реку и   возьмем укрепления, прикрывающие моет. Скажите правду, бастард, разве совет не   понимает, что у нас нет иного пути, кроме того, который я предлагаю? Дюнуа   признался, что совет действительно считает такой план весьма желательным, но, к   сожалению, практически невыполнимым. И он всячески оправдывал совет, говоря:   поскольку самым реальным и разумным является расчет на продолжительную осаду и   истощение англичан, вполне естественно, совет был до некоторой степени напуган   слишком решительными намерениями Жанны.      

– Видите   ли, – сказал Дюнуа, – мы уверены, что метод выжидания в данном случае   вполне целесообразен, вы же стремитесь все брать штурмом.      

– Да,   я стремлюсь и буду брать штурмом! Вот вам мой приказ! Завтра на рассвете мы двинемся   на южные форты.      

– И   возьмем их штурмом?      

– И   возьмем их штурмом!      

В это время   вошел Ла Гир, громыхая доспехами. Услыхав ее решение, он воскликнул:      

– Клянусь   моим жезлом! Вот музыка, которую приятно слышать! Великолепно сказано!   Прекрасные слова, генерал! Мы возьмем их штурмом!      

Широким   взмахом руки он отдал Жанне честь, подошел и пожал ей руку. Один из членов   совета заметил:      

– Из   вашего приказа вытекает, что мы должны начать с форта Сен-Жан, но ведь это даст   англичанам возможность…      

Резко   обернувшись, Жанна возразила:      

– Пусть   вас не беспокоит форт Сен-Жан! Завидев нас, англичане сразу поймут, что им   нужно покинуть форт и перебросить силы к укреплениям, прикрывающим мост. –   И после короткой паузы она добавила с иронией: – Полагаю, и военный совет   понимает это не хуже англичан.      

Жанна   удалилась, а Ла Гир обратился к совету со следующей речью:      

– Вы   видите в ней только ребенка. Что же? У каждого свои предрассудки. Но поймите,   это дитя разбирается в серьезной военной игре не хуже любого из вас. И коль   скоро вы хотите знать мое мнение, не спрашивая меня о нем, то извольте, я скажу   вам без всяких хитростей и прикрас: клянусь богом, вам еще нужно долго учиться,   а она без промаха попадает в цель.      

Жанна   оказалась права: догадливые англичане сразу же сообразили, что в тактике французов   произошел коренной перелом: с проволочками и выжиданием покончено, началось решительное   наступление. Поэтому противник, учтя изменившуюся обстановку, перебросил свои   главные силы с северного берега на южный.      

Великая   новость облетела город: еще раз в своей истории, после многих лет тяжелых унижений,   Франция готовится нанести сокрушительный удар. Та самая Франция, которая   привыкла отступать, готовится к нападению; та Франция, у которой давно вошло в   привычку уклоняться от ударов, теперь решилась встретить англичан лицом к лицу   и разгромить их. Радость народа не знала пределов. Стены города были черны от   людей, собравшихся взглянуть, как будет выступать утром армия в необычном для   нее виде: фронтом, а не тылом к стану врага. Можете себе представить, каково   было всеобщее возбуждение и восторг, когда Жанна с развевающимся знаменем выехала   на своем коне во главе войска.      

Мы   форсировали реку значительными силами. На это трудное дело у нас ушло много времени,   так как лодки были малы, да и тех не хватало. Без всяких препятствий мы   высадились на островке Сент-Эньян. Наведя через узкий проток временный мост,   мы, не встречая сопротивления, устремились организованно дальше, вдоль южного   берега. И как только наши первые лодки отчалили от орлеанского берега,   англичане разрушили форт Сен-Жан и заняли укрепления у моста. Случилось именно   то, что предсказывала Жанна, когда возражала совету.      

Мы   двигались вниз по берегу, и Жанна водрузила свое знамя перед фортом Августинцев   – первой из грозных бастилий, защищавших мост. Раздался сигнал: «На приступ!» –   и одна за другой последовали две великолепные атаки. Но мы были еще слабы, так   как наши основные силы находились на подходе. Не успели мы приготовиться к   третьей атаке, как из форта Сен-Приве вышел большой отряд и бросился на помощь   гарнизону, засевшему в главной крепости. Противник приближался стремительно, и   тогда из форта Августинцев также сделали вылазку. Оба гарнизона ринулись на   нас, и наша маленькая армия, рассыпавшись, обратилась в бегство. Враг преследовал   нас, в ярости рубя направо и налево, осыпая оскорблениями и насмешками.      

Жанна   изо всех сил старалась вновь собрать своих воинов, но они растерялись, и на некоторое   время ими овладел безумный страх перед разъяренными англичанами. Терпение Жанны   лопнуло, она остановилась, приказала горнистам трубить атаку и, повернувшись,   воскликнула:      

– Если   среди вас найдется хоть десяток храбрецов, то и этого достаточно. За мной!      

И она   помчалась на врага, а за ней те несколько десятков воинов, которые услышали ее   призыв и воодушевляющий клич. Противник, гнавшийся за французами, был поражен,   увидев скачущую прямо на него Жанну с горсточкой храбрецов. Суеверный страх   охватил его. «Вот она, колдунья, исчадие ада!» – подумали англичане и, не успев   разобраться в обстановке, повернули назад и побежали в панике.      

Наши   отступающие эскадроны, услышав звуки труб, вздрогнули и оглянулись. Увидев   знамя Девы впереди и группу отважных, преследующих беспорядочно бегущего   неприятеля, они воспрянули духом и устремились за нами.      

И как   раз в это время подоспели войска Ла Гира. Он нагнал нас в тот момент, когда мы   вновь водружали свое знамя перед крепостным валом Августинцев. Теперь мы были   достаточно сильны. Большая и трудная задача стояла перед нами, но мы справились   с ней до наступления ночи. Жанна увлекла нас личным примером, вместе с Ла Гиром   внушая нам, что мы можем и должны взять эту неприступную крепость. Конечно,   англичане защищались, дрались, как умеют драться англичане. Этим сказано все. В   дыму и пламени, осыпаемые градом ядер из пушек, оглушавших нас своим ревом, мы   бросались на приступ с упорным ожесточением и, наконец, к закату солнца штурмом   взяли форт и водрузили свое знамя на его стенах.      

Форт   Августинцев стал нашим. Крепость Турель тоже должна была попасть в наши руки,   если бы мы захватили мост и сняли осаду. Одно важное дело мы выполнили, теперь   Жанна принялась за другое: нам было предложено оставаться на месте, отдыхать с   оружием в руках, всеми силами удерживать занятые позиции и быть готовыми к бою   на следующее утро. Жанна не могла позволить, не допускала и мысли, чтобы   солдаты были деморализованы грабежами, пьянством и разгулом, а поэтому   приказала немедленно сжечь форт Августинцев вместе со всеми его запасами, кроме   артиллерии и боевого снаряжения.      

Все   устали после трудного, горячего дня, не исключая, конечно, и самой Жанны, тем   не менее, она хотела остаться с армией у стен Туреля, чтобы быть готовой к   завтрашнему штурму. Военачальники воспротивились этому и, наконец, убедили ее   отправиться в город, чтобы хорошенько отдохнуть и набраться сил к предстоящей   битве; кроме того, она получила ранение в ногу, и требовалась медицинская   помощь. Итак, мы переправились через реку и вернулись домой.      

Орлеан   шумел, охваченный радостью: звонили колокола, все кричали, попадались даже   пьяные. Мы ни разу не могли выйти из города или войти в него, не вызвав   всеобщего ликования. Последние семь месяцев были слишком печальны, и теперь   впервые народ имел возможность повеселиться от души.      

 Глава XXI      

       

Чтобы   избавиться от обычной толпы посетителей и отдохнуть, Жанна прошла с Катериной   прямо в комнату, которую они занимали вдвоем. Там они поужинали и перевязали   рану. И сразу же, вместо того чтобы лечь спать, Жанна, несмотря на свою   усталость, протесты и уговоры Катерины, послала за мной Карлика, сказав, что ей   необходимо направить гонца в Домреми с письмом к матери, которое прочтет ей   священник Фронт. Я немедленно явился, и она начала диктовать. После теплых   приветственных слов к матери и семье она велела написать:      

«А   вынуждена я обратиться к вам, дорогая родительница, по следующей причине: если   в скором времени вы услышите, что я ранена, не придавайте этому никакого   значения и не верьте тому, кто попытается убедить вас, будто моя рана   серьезна».      

Она   хотела продолжать, но тут вмешалась Катерина:      

– Ах,   как можно! Ее напугают такие слова. Вычеркни их, Жанна, вычеркни. Подожди денек,   самое большее – два, а потом напишешь, что была ранена в ногу, но уже все   прошло, ведь и в самом деле нога к тому времени заживет или почти заживет. Не   огорчай ее, Жанна, а сделай, как я тебе говорю.      

Жанна   рассмеялась. И смех ее, неудержимый, непринужденный, смех безмятежной души   напоминал собой звон колокольчиков, – таков был ее ответ. Потом она   сказала:      

– Это   ты о ноге? Стоит ли писать о пустячной царапине? Я ведь не об этом, любезная Катерина.      

– А   разве у тебя есть другая рана, более опасная? Ах, бедняжка, что же ты молчишь?   О чем ты думаешь?      

Испуганная   Катерина вскочила, чтобы немедленно вызвать лекаря, но Жанна, взяв ее за руку,   усадила на место.      

– Ну,   ну, успокойся, – сказала она, – пока нет никакой другой раны. Я пишу   о той, которую получу завтра, когда мы будем штурмовать крепость.      

Катерина   посмотрела на нее изумленным, непонимающим взглядом и огорченно спросила:      

– О   ране, которую ты получишь завтра? Но зачем же расстраивать мать, если этого,   быть может, и не случится?      

– Нет,   случится. Непременно случится, Загадка оставалась неразгаданной. Катерина в   недоумении воскликнула:      

– Случится?!   Как ты можешь утверждать такое? Я… я… Это недоступно моему разуму. О Жанна,   такое предчувствие ужасно! Оно лишает человека спокойствия и мужества. Выбрось   это из головы! Забудь об этом! Иначе ночь превратится для тебя в кошмар, и ты   только измучишь себя. Лучше будем надеяться…      

– Это   не предчувствие, а уверенность, и я совершенно спокойна. Только неуверенность   может быть источником тревоги, а тут совсем другое.      

– Жанна,   и ты знаешь, что это должно случиться?      

– Да,   знаю. Мои голоса сообщили мне.      

– Ах, –   промолвила Катерина, смиряясь, – если они тебе сообщили… А ты уверена, что   это были они? Ты убеждена?      

– Да,   убеждена. Так будет – в этом нет сомнения.      

– Какой   ужас! А когда ты узнала об этом? – Когда? Да вот уж несколько   недель. – Жанна обратилась ко мне: – Луи, ты, должно быть, помнишь,   сколько времени прошло?      

– Впервые   вы, ваше превосходительство, говорили об этом королю в Шиноне, – ответил   я. – С тех пор прошло семь недель. Вы опять об этом упоминали двадцатого и   двадцать второго апреля, две недели тому назад, о чем есть обстоятельная запись   в моем дневнике.      

Эти   чудеса глубоко взволновали Катерину, но лично я давно перестал удивляться. Ко   всему на свете можно привыкнуть.      

– И   это должно случиться завтра? Непременно завтра? Именно в этот день? –   спросила Катерина. – А ты не ошиблась, не перепутала чисел?      

– Нет, –   ответила Жанна. – Дата точная: седьмого мая.      

– В   таком случае, сиди дома, пока не пройдет этот страшный день. Ни шагу отсюда, слышишь!   Я прошу тебя, Жанна. Обещай, что останешься с нами.      

Но Жанну   нельзя было убедить. Она возразила:      

– Теперь   уже ничем делу не поможешь, любезная Катерина. Все равно я буду ранена, и   непременно завтра. От судьбы не спрячешься. Мой долг велит мне завтра быть в   строю. И я должна идти, если бы даже там ждала меня смерть. Могу ли я остаться   из-за боязни, что буду ранена? О, нет, мы должны быть выше всего этого.      

– Значит,   ты твердо решила идти?      

– Да,   твердо. Единственное, что я могу сделать для Франции, – это воодушевить ее   воинов на бой, внушить им волю к победе. – Она на мгновение задумалась,   потом добавила: – Но не следует поступать безрассудно, и я готова удовлетворить   твое желание, ведь ты так добра ко мне. Скажи, ты любишь Францию?      

Я   пытался сообразить, к чему она клонит, но так и не смог догадаться. Катерина   воскликнула с упреком:      

– Как   можно задавать мне такой вопрос? Разве я в чем-нибудь провинилась?      

– Итак,   ты любишь Францию. Я в этом не сомневалась, дорогая. Не обижайся, а скажи: ты   когда-нибудь лгала?      

– Никогда   в жизни не лгала преднамеренно. Выдумывать – выдумывала, но лгать – никогда.      

– Хорошо.   Ты любишь Францию и не умеешь лгать. Следовательно, я могу тебе довериться. Так   вот: уйду я или останусь – зависит от твоего решения.      

– Ах,   Жанна, благодарю от всего сердца! Как это мило с твоей стороны! – Конечно,   ты останешься и никуда не пойдешь!      

В порыве   радости она бросилась на шею Жанне и так пылко ее ласкала, что я в смущении   опустил глаза, мечтая о несбыточном счастье. Как тяжело чувствовать себя обойденным,   сознавать себя лишенным того, что считаешь самым драгоценным в этом мире!      

Жанна   сказала:      

– В   таком случае, сообщи в мою главную квартиру: завтра я не явлюсь.      

– С   удовольствием выполню поручение.      

– Спасибо!   Ты очень любезна. Но как ты это сделаешь? Донесение должно иметь официальную   форму. Может, я сама составлю?      

– Да,   да. Тебе известны и обороты речи и правила приличий, а я в этом деле ничего не   смыслю.      

– Тогда   пиши вот так: «Начальнику штаба предписывается довести до сведения всех королевских   войск, охраняющих город и действующих на фронте, что главнокомандующий французской   армии завтра не примет участия в битве с англичанами из боязни получить   ранение». Подпись: Жанна д'Арк, рукою Катерины Буше, любящей Францию.      

Наступила   та особая, мучительная тишина, когда человек невольно бросает взгляд на   окружающее, запоминая каждую мелочь. Жанна ласково улыбалась, а лицо Катерины   залилось густым румянцем, ее губы задрожали, на глазах навернулись слезы.   Наконец, она проговорила:      

– О   как мне стыдно за себя! Ты такая благородная, храбрая, умная, а я такая жалкая   и глупая!      

Она не   выдержала расплакалась. Как мне хотелось обнять ее и утешить! Но это сделала   Жанна, и мне ничего не оставалось, как быть молчаливым свидетелем. Жанна   приласкала ее с нежностью, от всей души, и я мог бы поступить так же, но   сознавал, что все это не к месту, было бы чересчур дерзко и поставило бы всех   нас в неловкое положение. Я подавил свое желание и, надеюсь, поступил   правильно, хотя потом меня не раз терзали сомнения: а вдруг я упустил удобный   случай, который мог бы в корне изменить мою жизнь, придав ей красоту и счастье,   чего – увы! – я никогда впоследствии не имел. Вот почему я и теперь с   болью вспоминаю об этой сцене, стараюсь не думать о ней во избежание приступа   острой тоски.      

Как хороша,   как хороша и полезна в этом мире легкая безобидная шутка! Она придает бодрости,   делает нас человечнее, очищает от плесени наши сердца. Невинная ловушка,   придуманная для Катерины, наглядно показала, какую нелепость она требовала от   Жанны. Забавно, не правда ли, если хорошенько всмотреться? Даже Катерина   перестала плакать и рассмеялась, представив себе удивление англичан, узнавших   причину, почему французский главнокомандующий уклонился от участия в сражении.   Она поняла, – это было бы им только на руку.      

Мы опять   принялись за сочинение письма, и, конечно, никто из нас больше не предлагал   вычеркивать фразу о ранении. Жанна чувствовала себя прекрасно, но когда она   начала передавать приветы всем прежним подружкам и сверстницам, товарищам   детских игр, ей представилось наше село, Волшебное дерево, цветущие луга с   пасущимися на них овцами, вся мирная прелесть нашего скромного уголка. Жанна   перечисляла знакомые имена с нарастающим волнением, а когда дошла очередь до   Ометты и Манжетты, она не могла сдержаться – голос ее пресекся, и она остановилась.   Выждав с минуту, Жанна сказала:      

– Передайте   им мою любовь, мою горячую любовь, любовь от всего сердца! Не видеть мне больше   родного дома. Никогда!      

В это   время вошел Паскерель, духовник Жанны, и представил храброго рыцаря, сьера де   Рэ, посланного к нам с поручением. Рыцарь сообщил, что ему велено передать от   имени совета следующее: поскольку замечательных свершений уже достаточно,   надежнее и лучше довольствоваться тем, что бог дал; город хорошо снабжен   продовольствием и в состоянии выдержать длительную осаду, а следовательно, было   бы разумно снять войска с того берега реки и перейти к обороне. На том совет и   порешил.      

– Неисправимые   трусы! – воскликнула Жанна. – Вот для чего они уговаривали меня оставить   войско, с таким усердием ссылались на мою усталость. Передайте мое распоряжение   не совету – я не стану разговаривать с этими переодетыми служанками, – а   настоящим мужчинам: бастарду и Ла Гиру. Скажите им, что армия останется на   месте, и если приказ не будет выполнен, ответственность ляжет на них. И еще   скажите, что завтра утром наступление возобновится. Можете идти, любезный сьер.      

Затем   Жанна обратилась к своему священнику: – Встаньте пораньше и весь день не отлучайтесь   от меня. Завтра мне предстоит много работы и меня ранят в ключицу.      

 Глава XXII      

       

Мы   поднялись на заре и после мессы выступили в поход. В зале нас встретил хозяин   дома. Добрый старик сетовал, что Жанна отправляется в такой трудный путь не   позавтракав, и просил ее задержаться и чего-нибудь поесть. Но у нее не было   времени, а точнее – терпения, ибо она горела желанием как можно скорее   захватить последнюю вражескую крепость, взятие которой завершило бы первый этап   борьбы за освобождение Франции.      

Старик   Буше нашел другой предлог:      

– Обратите   внимание, мы, бедные осажденные жители города, за столько месяцев почти забыли   вкус рыбы, но теперь мы опять запаслись рыбой, и все благодаря вам. У нас   превосходный лещ на завтрак. Отведайте, прошу вас.      

– O,   скоро у вас будет вдоволь рыбы, – ответила Жанна. – Сегодня весь   берег реки у города перейдет в ваше полное распоряжение.      

– Ах,   ваше превосходительство, вы трудитесь для нашего блага, это я знаю. Но мы не   так уж много и требуем, даже от нас. Разве можно сделать все в один день, ведь   у вас впереди целый месяц, – не спешите, останьтесь и поешьте хорошенько.   Есть пословица о рыбаке, который дважды в день переправлялся в лодке через   реку: сначала рыбку съешь, а потом лови, – поймал, не поймал – голодным не   будешь.      

– Эта   пословица ко мне не подходит, так как сегодня я только один раз переправлюсь в   лодке.      

– Ах,   не говорите этого! Разве вы не вернетесь к нам?      

– Вернусь,   но не в лодке.      

– А   как же тогда?      

– По   мосту.      

– Вот   еще – по мосту! Зачем же так шутить, дорогой генерал? Вы лучше послушайте меня.   Рыба чудесная.      

– В   таком случае оставьте мне, пожалуйста, кусочек на ужин. Я еще приведу с собой   какого-нибудь англичанина, и на его долю не забудьте оставить.      

– Что   ж, поступайте, как знаете. Но кто постится, тот не способен совершать подвиги.   Как говорят: постился-постился, да и с силенкой простился. Когда же вы думаете   вернуться?      

– Когда   сниму осаду Орлеана. Вперед!      

Мы   ускакали. Улицы были запружены горожанами и войсками, но выглядело все это мрачно.   На лицах ни одной улыбки, всюду – уныние, словно на людей навалилось тяжкое   бедствие, убившее надежды и предвещавшее смерть. Для нас это было непривычно и   удивительно. Но едва появилась Дева, как все вокруг пришло в движение, все с   нетерпением спрашивали друг у друга:      

– Куда   она мчится? Куда так торопится? Жанна в ответ воскликнула:      

– А   как вы думаете, куда? Штурмовать Турель.      

Невозможно   описать, какое впечатление произвели эти несколько слов. Глубокая печаль   сменилась радостью, восторгом, безумием. Могучее «ура» потрясло воздух и   покатилось по улицам, в одно мгновение вдохнув жизнь в мертвенно-унылую толпу,   пробудив в ней желание действовать, волю к борьбе. Солдаты отовсюду стекались   под наше знамя; многие из горожан хватали копья, алебарды и присоединялись к   нам. По мере продвижения вперед силы наши все умножались, а громкое «ура», не   затихая, неслось даже из раскрытых окон, переполненных возбужденными жителями.      

Выяснилось,   что совет приказал запереть Бургундские ворота и выставил перед ними сильную   охрану под командой отважного Рауля де Гокура, орлеанского бальи, с приказанием   не выпускать Жанну из города, дабы сорвать намеченную атаку на вражеский форт.   Сей постыдный акт и был причиной всеобщего уныния. Теперь это чувство исчезло,   горожане верили, что Дева отменит распоряжение совета, и не ошиблись.      

Когда мы   достигли ворот, Жанна велела Гокуру открыть их и пропустить ее.      

Он   ответил, что это невозможно, сославшись на имеющееся у него строжайшее   указание. Жанна возразила:      

– Надо   мной никто не властен, кроме короля. Если у вас есть королевский приказ, покажите.      

– Сознаюсь,   у меня нет такого приказа, генерал.      

– В   таком случае – прочь с дороги или вы будете отвечать за последствия.      

Он   принялся спорить, доказывая свою правоту, ибо, как и все прочие представители   оппозиции, предпочитал словесные схватки конкретным делам. Жанна оборвала его   болтовню краткой командой:      

– В   атаку!      

Мы   ринулись вперед и без труда миновали ворота. Приятно было видеть удивление   бальи, не ожидавшего такого напора. Впоследствии он рассказывал, что его речь   прервали именно в тот момент, когда он собирался выдвинуть свой самый веский довод,   бесспорный и неотразимый, после чего она бы вернулась наверняка.      

– О,   конечно, ты бы убедил ее! – иронически согласился с ним его собеседник.      

Мы   проскочили блестяще, шумели, кричали, смеялись. Вскоре авангард, переправившись   через реку, двинулся вниз по берегу на Турель.      

Прежде   чем приступить к штурму последней бастилии, мы должны были захватить земляной   вал перед фортом, называемый «бульваром». Тыл этого «бульвара» соединялся с   основной крепостью подъемным мостом, под которым текли воды быстрого, глубокого   рукава Луары. «Бульвар» был сильно укреплен, и Дюнуа сомневался – возьмем ли мы   его, но Жанна не колебалась. Все утро, до полудня, она обстреливала «бульвар»   из орудий, а после полудня приказала перейти в наступление и лично повела   войска на штурм. Окутанные пороховым дымом, нещадно осыпаемые ядрами, мы   покатились в ров, а Жанна, подбадривая солдат, начала взбираться вверх по   приставной лестнице. И вот тут-то и случилось несчастье, предусмотренное ею   заранее: железный дротик, пущенный из арбалета[36],   ударил Жанну между шеей и плечом, пробив ее панцирь. Почувствовав острую боль и   увидев хлынувшую кровь, она испугалась – бедная девушка! – и, свалившись   на землю, горько заплакала.      

Англичане   завопили от восторга и целой ордой бросились вниз, чтобы схватить ее. В течение   нескольких минут силы обоих противников были сосредоточены на этом клочке   земли. Над Жанной и вокруг нее отчаянно дрались англичане и французы, ибо она   представляла Францию, являлась для обеих сторон олицетворением Франции. Взять   ее означало бы овладеть Францией, и на этот раз навсегда. Здесь, на этом   маленьком клочке земли, за несколько минут навсегда должна была решиться судьба   Франции, и она решилась.      

Если бы   тогда англичане схватили Жанну, Карл VII вынужден был бы бежать, и договор,   заключенный в Труа, вошел бы в силу. Покоренная Франция, ставшая собственностью   англичан, несомненно превратилась бы в английскую провинцию и прозябала бы в   плену до скончания века. Честь нации и честь короля были поставлены на карту, и   на решение давалось времени столько, сколько нужно, чтобы сварить яйцо. Это   были самые роковые десять минут в истории Франции из всех когда-либо   отсчитанных курантами вечности. Если вам придется читать в книгах о трагических   часах, днях и неделях, определивших судьбу того или иного народа, вспомните о   них и пусть ваше сердце, сердце француза, забьется сильнее, вспомните те   неповторимые минуты, когда Франция в лице Жанны д'Арк лежала во рву, истекая   кровью, и два народа боролись за нее насмерть.      

Не   забудьте вспомнить и богатыря Карлика, который, не отходя от Жанны, сражался за   шестерых. Держа секиру обеими руками, он ударял ею наотмашь и при каждом взмахе   произносил лишь два слова: «За Францию!» Разрубленный шлем врага разлетался на   части, хрустнув, как яичная скорлупа, а голова, носившая его, навсегда теряла   способность оскорблять Францию. Карлик навалил перед собой множество трупов,   груду закованных в железо мертвецов и, стоя сзади, продолжал драться. Когда,   наконец, победа была за нами, мы окружили его со всех сторон, прикрывая щитами,   а он с Жанной на руках выбрался по лестнице из глубокого рва, неся свою   драгоценную ношу так легко, будто держал ребенка. Прямая угроза миновала.   Встревоженные воины толпой сопровождали Жанну, с головы до ног залитую кровью,   своей и вражеской. Там, во рву, тела убитых падали около нее, кровь увлажняла   землю и струилась потоками, и ее белые латы окрасились в красный цвет. Смотреть   на них было жутко.      

Дротик   все еще торчал в ране. Утверждают, что он насквозь пробил ключицу. Может, это и   правда, но я не видел, даже не пытался увидеть. Дротик извлекли, и бедная Жанна   снова жалобно вскрикнула. Утверждают, что она вынула его сама, так как другие   не решались, боясь причинить ей боль. Как бы там ни было, я знаю только то, что   дротик извлекли, рану смазали маслом и перевязали по всем правилам.      

Ослабевшая,   измученная Жанна долго лежала на траве, настаивая, чтобы сражение не прекращалось.   И оно продолжалось, но безуспешно, потому что только под ее личным наблюдением   солдаты превращались в героев и ничего не боялись. Они напоминали мне Паладина.   Я полагаю, он боялся своей собственной тени, особенно после полудня, когда она   становилась длиннее и больше. Но стоило Паладину оказаться вблизи Жанны,   почувствовать на себе ее ободряющий взгляд, как он мгновенно преображался,   превращаясь в льва. Страх улетучивался бесследно, – и это истинная правда.      

К вечеру   Дюнуа прекратил сражение. Жанна услышала звуки труб.      

– Как! –   закричала она. – Трубят отбой?      

Забыв о   своей ране, она немедленно отменила распоряжение Дюнуа и приказала офицеру,   командиру батареи, дать пять последовательных залпов. Это был сигнал отряду Ла   Гира, находившемуся на орлеанской стороне реки. Ла Гира, как утверждают   некоторые историки, не было тогда с нами. Этот сигнал означал, что «бульвар»   вот-вот попадет в наши руки, и тогда отряд Ла Гира должен произвести контратаку   на Турель через мост.      

Жанна   села на коня и помчалась вперед в окружении штаба. Увидев нас, солдаты грянули   громовое «ура» и воспылали желанием броситься в новую атаку на «бульвар». Жанна   прямо поскакала к тому рву, где была ранена, и, стоя там под градом дротиков и   стрел, приказала Паладину развернуть свое большое знамя и заметить, когда его   бахрома коснется стен крепости.      

Вскоре   Паладин доложил:      

– Знамя   коснулось.      

– А   теперь, – обратилась Жанна к батальонам, ожидавшим ее команды, –   крепость принадлежит вам, входите! Трубачи, играйте приступ! Всем слушать мою   команду – вперед!      

И мы   рванулись, и мы пошли. И уж тут-то мы показали себя! Никогда в жизни вам не приходилось   видеть такого напора. Мы, как муравьи, поползли вверх по лестницам, сплошной   лавиной взметнулись на высокий вал, на зубчатые бастионы, – и «бульвар»   стал нашим. Право, можно прожить тысячу лет и ни разу не видеть такой   великолепной картины! Зазвенели мечи, копья скрестились с копьями. Мы дрались,   как дикие звери, и не было пощады этим обреченным врагам, и не было для них   другого убеждения, кроме разящего удара! Даже, мертвые они нам казались   опасными. По крайней мере, так думали многие в те незабываемые дни.      

Мы так   были увлечены своим делом, что не обратили внимания на пять орудийных залпов, а   они раздались сразу же после того, как Жанна приказала наступать. И пока мы   били англичан, а они били нас в малой крепости, наш резерв со стороны Орлеана   устремился по мосту и атаковал Турель с противоположной стороны. Вниз по   течению реки была пущена горящая барка; ее подвели под самый подъемный мост,   соединявший Турель с нашим «бульваром». И когда, наконец, мы погнали англичан   перед собой, а они пытались перебежать узкий мост и присоединиться к своим в   Туреле, пылающие бревна провалились под ними, и они все попадали в реку в своих   тяжелых доспехах. Горестно было смотреть на храбрых солдат, погибавших таким   ужасным образом.      

– Да   помилует их бог! – промолвила Жанна и прослезилась, созерцая печальное зрелище.   Она произнесла слова прощения и пролила слезы сострадания, несмотря на то, что   три дня тому назад один из этих утопающих грубо оскорбил ее, назвав   непристойным именем, когда получил от нее письмо с предложением сдаться. Это   был английский военачальник сэр Вильям Гласдель, весьма доблестный рыцарь.   Закованный в броню, он, как топор, пошел ко дну и, конечно, больше не вынырнул.      

Мы   наскоро соорудили нечто, напоминавшее мост, и бросились на последний оплот англичан,   отделявший Орлеан от друзей и баз снабжения. И не успело еще закатиться солнце,   как этот исторический день закончился полной победой. Знамя Жанны д'Арк   развевалось над фортом Турель. Она с честью сдержала свое слово и сняла осаду   Орлеана!      

Семимесячному   окружению наступил конец. Осуществилось то, что казалось невозможным для   опытных полководцев Франции. Маленькая семнадцатилетняя крестьянская девушка   довела до конца свое бессмертное дело в течение четырех дней, несмотря на все   козни, чинимые ей королевскими министрами и военными советниками. Хорошая   новость, как и плохая, распространяется быстро. Пока мы готовились к   возвращению торжественным маршем через мост, весь Орлеан сиял от праздничных   костров, и вечернее небо, все в ярком зареве, широко улыбалось земным огням;   грохот пушек и несмолкаемый звон колоколов сотрясали воздух. За все время   своего существования Орлеан никогда еще не был свидетелем такого шума, блеска и   ликования.      

Когда мы   прибыли туда, – нет, это не поддается никакому описанию! – толпы   людей, сквозь которые мы с трудом пробивались, проливали такие ручьи счастливых   слез, что река могла бы выйти из берегов. Не было ни одного человека в этом   море огней, в этом ослепительном зареве, глаза которого оставались бы сухими.   Если бы ноги Жанны не были закованы в броню, ей бы грозила опасность лишиться   их, столь обильно народ осыпал их пылкими поцелуями. Кругом только и слышалось –   «Ура! Да здравствует Орлеанская Дева!» Таков был общий крик; он повторялся   сотни тысяч раз. А некоторые кричали просто: «Да здравствует наша Дева!»      

История   не знает женщины, которая достигла бы такого величия, как Жанна д'Арк в этот   день. Вы, может быть, думаете, это ей вскружило голову и она засиделась   допоздна, упиваясь музыкой приветствий и похвал? Нет. Другая бы так и   поступила, но только не она. В ее груди билось самое благородное и самое   простое сердце. Она сразу же отправилась спать, как и всякий ребенок, когда он   устал. Народ, узнав, что она ранена и собирается отдыхать, закрыл все шлагбаумы   и приостановил полностью движение в этом квартале. На всю ночь была выставлена   стража, чтобы охранять ее сон. «Она дала нам покой, – говорили люди, –   пусть же и сама отдохнет».      

Люди   знали, что завтра же вся провинция будет очищена от англичан, и говорили, что   всегда будут отмечать этот благословенный день в память о Жанне д'Арк.   Правдивость этих слов подтверждается вот уже более шестидесяти лет, Орлеан   будет вечно помнить день восьмого мая и никогда не перестанет праздновать его.   Это – день Жанны д'Арк, день священный[37].      

 Глава XXIII      

       

Утром,   на рассвете, Тальбот и английские войска оставили свои бастилии и ушли, ничего   не предав огню, не разрушив, не захватив с собою, покинув все укрепления в их   прежнем виде, с запасами провианта, оружия и снаряжения, необходимыми для   продолжительной осады. Людям просто не верилось, что все это действительно   свершилось, что они вновь обрели свободу и беспрепятственно могут входить и   выходить через любые городские ворота. Не верилось, что грозный Тальбот, этот   палач французов, одно имя которого могло парализовать французскую армию,   сломлен, побежден и отступает, преследуемый какой-то девчонкой.      

Город   опустел. Из всех ворот толпами валили горожане. Как муравьи, они кишели вокруг   английских фортов, подымая невероятный шум: выкатывали пушки, забирали   провиант, а затем все двенадцать фортов превратили в гигантские костры,   напоминавшие извержение вулканов; черный дым высокими столбами взвивался ввысь,   подпирая безоблачный небосвод.      

Восторг   детей выражался по-иному. Для самых маленьких семь месяцев осады – это целая   жизнь. За это время они ничего не видели, кроме пыльных улиц и переулков,   забыли о весне и траве, и бархатные зеленые луга с журчащими ручьями казались   им раем. После многих месяцев мрачного и томительного плена обширные равнины,   простиравшиеся за городской чертой, казались им чудом. Они бегали, кувыркались,   резвились по живописным берегам реки и возвращались домой в сумерках с охапками   цветов, с раскрасневшимися щеками, здоровые, бодрые от свежего воздуха и   быстрой ходьбы.      

Уничтожив   крепости врага, взрослое население весь день ходило за Жанной из церкви в   церковь, вознося благодарственные молитвы за освобождение города. А вечером все   чествовали Жанну и ее генералов. Улицы были иллюминированы, и все, от мала до   велика, пировали и веселились. Перед рассветом, когда люди спали крепким сном,   мы уже были в седлах и ехали в Тур, чтобы известить короля о победе.      

Это   праздничное шествие вскружило бы голову любому, но не Жанне. Всю дорогу мы ехали   между двумя рядами ликующих благодарных крестьян. Они толпились вокруг Жанны,   чтобы прикоснуться к ее ногам, к ее коню, к ее доспехам, а были и такие, что   становились на колени посреди дороги и целовали следы подков ее коня.      

Слава о   ней гремела по всей стране. Самые именитые отцы церкви писали королю, превознося   Деву, приравнивая ее к святым праведницам и библейским героям. Они   предостерегали короля не допускать, чтобы «неверие, неблагодарность и прочие   несправедливости препятствовали Промыслу божьему посылать помощь через нее».   Возможно, в этом была какая-то доля пророчества, вполне возможно, но, мне   думается, это больше свидетельствует о том, как хорошо эта духовная знать   представляла себе вероломный, низкий характер короля.      

Король   сам выехал в Тур, чтобы встретить Жанну. Теперь это жалкое существо называют   Карлом Победителем в честь побед, одержанных для него другими, но в наше время   у него было другое прозвище, более метко характеризующее его личные   заслуги, – мы называли его Карлом Подлым. Когда мы явились на аудиенцию,   он восседал на троне, окруженный свитой разодетых в блестящую мишуру щеголей и   франтов. Весь затянутый в трико, он напоминал раздвоенную морковку; ноги его   были обуты в башмаки с узкими носками длиною в целый фут, которые ему   приходилось задирать вверх, к коленям, чтобы не мешали при ходьбе; плечи короля   украшала бархатная пурпурная накидка, короткая, до локтей; на голове – высокий   головной убор из фетра в виде наперстка, перевязанный бисерной лентой, куда,   как в чернильницу, было воткнуто перо; из-под этого наперстка свисали до плеч   густые, жесткие волосы, слегка загнутые по концам, так что голова его вместе с   головным убором и волосами напоминала приспособление для игры в волан[38]. Одежды его   были богаты и ткани ярки. На коленях он держал крохотную левретку, свернувшуюся   калачиком, которая при малейшем тревожившем ее движении рычала и злобно скалила   зубы. Придворные щеголи были разодеты почти так же, как и король. Я вспомнил,   как Жанна назвала членов военного совета Орлеана «переодетыми служанками», и   мне сразу представились прожигатели жизни, шаркуны, беззаботно проматывающие   свое состояние. Это название вполне подходило и к придворным канальям.      

Жанна   упала на колени перед монархом Франции и той презренной тварью, что лежала у   него на коленях. Мне было так больно смотреть на это. Что сделал этот ничтожный   человек для своей страны, для своих соотечественников, чтобы Жанна или кто   другой преклонялись пред ним? Ведь Жанна только что совершила самый великий   подвиг за все эти пятьдесят лет ради спасения Франции и освятила его   собственной кровью. Им следовало бы поменяться местами.      

Однако   будем справедливы и отметим, что Карл в основном вел себя хорошо, гораздо   лучше, чем обычно. Он передал собачку одному из придворных и снял шапку перед   Жанной, словно она была королевой. Потом сошел с трона, сам поднял ее на ноги,   радостно поздравил ее и поблагодарил за доблестный подвиг и верную службу. Мои   предубеждения относится к более позднему времени. Я бы не говорил о нем дурно,   если бы он так действовал всегда.      

На сей   раз король вел себя прилично и, обращаясь к Жанне, сказал:      

– Не   преклоняйтесь предо мной, мой несравненный генерал. Вы сражались по-королевски   и заслуживаете королевских почестей.      

Заметив,   что она бледна, он продолжал:      

– Вам   не следует стоять. Вы пролили свою кровь за Францию, и ваша рана еще свежа.   Пойдемте! Он усадил ее и сам сел рядом.      

– Ну,   а теперь говорите со мной откровенно, как с человеком, который вам многим   обязан и открыто признается в этом перед всеми присутствующими. Какой бы вы   желали награды? Назовите ее.      

Мне   стало стыдно за короля, хотя это было и несправедливо с моей стороны. Разве можно   было требовать, чтобы он постиг душу этой удивительной девушки за несколько   недель, когда мы сами, зная всю ее жизнь, каждый день находили в чертах ее   характера все новые красоты и добродетели, о существовании которых даже не   подозревали? Но такова природа человека: если мы что-нибудь знаем, то к тем,   кто этого не знает, относимся презрительно. Мне стало стыдно и за королевских   придворных; они облизывались и глотали слюнки, завидуя успеху Жанны, хотя знали   ее не лучше, чем их бездарный король. Щеки Жанны зарделись при мысли, что она   трудилась для отечества ради награды. Она опустила голову и старалась спрятать   лицо, как это обычно делают девушки, когда чувствуют, что краснеют. Неизвестно   почему, но это именно так: чем больше они краснеют, тем больше смущаются, и чем   больше смущаются, тем невыносимее для них посторонний взгляд. Король усугубил   неловкость положения, обратив внимание на Жанну. Разве можно смотреть на   девушку, когда она краснеет? Иногда, в незнакомой компании, когда вдруг все начинают   пялить глаза, она может даже расплакаться, особенно, если находится в поре   цветущей юности, как Жанна. Один бог знает причину этого, людям она неизвестна.   Что касается меня, то я краснею только тогда, когда начинаю чихать. Впрочем,   эти рассуждения к делу не относятся, и я продолжу свой рассказ.      

Король,   видя смущение Жанны, счел возможным слегка пошутить, отчего она еще больше   сконфузилась, вспыхнув как огонь. Сообразив, что поступил нетактично, он   попытался успокоить ее и вежливо заметил, что румянец ей очень к лицу и что ей   ни в коем случае не следует расстраиваться. Это было сказано так убедительно,   что даже собачка подняла морду и навострила уши. После чего щеки Жанны стали   пунцовыми, а из глаз брызнули слезы. Как я предчувствовал, так и случилось.   Король» опечалился и сразу же переменил тему разговора. Он начал измышлять всевозможные   комплименты, восхваляя ее отвагу при взятии Туреля, а потом, когда она немного   успокоилась, снова напомнил о награде, настаивая, чтобы она высказала свое желание.   Все с нетерпением ждали, чего же потребует Жанна. Когда, наконец, она   заговорила, по выражению их перекошенных лиц можно было определить, что никто   из них не ожидал такого ответа.      

– О   дорогой, милостивый дофин! У меня только одно желание, только одно. Чтобы ты…      

– Не   бойся, дитя мое, продолжай.      

– Чтобы   ты не терял попусту времени. Дорог каждый день. Моя армия сильна и полна мужества.   Она горит желанием довести начатое дело до конца. Поезжай со мной в Реймс и   возложи корону на свою голову.      

Если бы   вы видели, как вздрогнул беззаботный король, услышав эти слова! В своих крылатых   одеждах он напоминал мотылька, готового взлететь.      

– В   Реймс! Это невозможно, любезнейший генерал! Пройти через самый центр расположения   английских сил?      

Нет, это   были не настоящие французы! Ни один из этих выхоленных шалопаев не пришел в   восторг от мужественного предложения девушки, наоборот, все радостно   заулыбались, услышав возражение короля. Променять сытую праздность на трудности   и лишения войны? Как это было неприятно для порхающих мотыльков! Они передавали   друг другу изящные бонбоньерки с конфетами и шепотом одобряли практическую   мудрость мотылька, восседающего на троне. Жанна с мольбой обратилась к королю:      

– Прошу   тебя, не упускай такого удобного случая. Все благоприятствует нам. Обстановка   сложилась весьма удачно. Победа слишком свежа, и воинственный дух нашего войска   еще не остыл. Надо действовать, пока англичане деморализованы поражением. Любая   задержка может изменить обстановку. Видя, что мы колеблемся, не спешим   использовать свои преимущества, наши солдаты будут удивлены, начнут сомневаться   и потеряют мужество; видя, что мы колеблемся, англичане обретут уверенность,   воспрянут духом и снова обнаглеют. Наступил решающий момент. Умоляю, согласись   ехать!      

Король   покачал головой, а ла Тремуйль, которому предложили высказаться, горячо поддержал   короля:      

– Сир,   это противоречит благоразумию. Подумайте об английских укреплениях вдоль Луары;   подумайте и о тех, которые находятся между нами и Реймсом.      

Он хотел   было продолжать, но Жанна, резко обернувшись, прервала его:      

– Если   мы будем медлить, неприятель получит подкрепления, и разбить его будет труднее.   Какая от этого нам польза?      

– Никакой.      

– А   если так, что же вы предлагаете? У вас есть конкретные предложения?      

– Я   думаю, следует ждать.      

– Ждать?   Чего же?      

Министр замялся,   понимая, что никаких веских доводов у него нет. Кроме того, он не привык, чтобы   его допрашивали таким образом, устраивая ему экзамен на глазах у всех. Он раздраженно   заметил:      

– Государственные   дела не являются предметом публичного обсуждения.      

Жанна   весьма вежливо возразила:      

– Прошу   прощения, мой поступок продиктован моей неосведомленностью. Я не знала, что   дела вашего ведомства являются государственными делами.      

Министр   насмешливо поднял брови и ядовито произнес:      

– Я   – главный министр короля, и мне непонятно, как вы могли заявить, что дела,   относящиеся к моему ведомству, не являются делами государственными? Объясните,   пожалуйста.      

Жанна   спокойно ответила:      

– Потому   что нет государства.      

– Нет   государства?      

– Да,   сир, нет государства и нет надобности в министрах. Франция сократилась до маленького   клочка земли площадью в несколько акров. Ею мог бы управлять констебль шерифа[39]. Ее дела   нельзя признать государственными. Слишком громкое название.      

Король,   нисколько не смутившись, добродушно рассмеялся. Придворные также засмеялись, но   беззвучно, из предосторожности отвернувшись в сторону. Ла Тремуйль в гневе   открыл было рот, чтобы возразить, но король поднял руку и промолвил:      

– Вот   что. Я беру ее под свое королевское покровительство. Она сказала правду, правду   без прикрас. Как редко я слышу правду! При всем моем блеске, при всем   окружающем меня блеске, – я только шериф, бедный, несчастный шериф,   владеющий двумя жалкими акрами земли, а ты всего лишь констебль, – и он   снова от души рассмеялся. – О, Жанна, мой правдивый, честный генерал, вы   должны назначить себе награду! Я пожалую вам дворянский титул: На вашем гербе   будет красоваться корона с лилиями Франции, а вместе с ними и ваш победоносный   меч, защищающий их. Говорите же.      

Придворные   оживленно зашептались, охваченные удивлением и завистью. Жанна покачала   головой:      

– Ах,   не надо, дорогой и благородный дофин. Разве это не высочайшая награда – трудиться   для блага Франции и отдавать свою жизнь за Францию? К ней нельзя ничего   прибавить. Ничего! Дай мне одну-единственную награду, ту, что я прошу у   тебя, – самую дорогую из наград, самую высокую: следуй за мною в Реймс и   получи свою корону. Молю тебя на коленях…      

Но   король положил ей руку на плечо, и огонек отваги сверкнул в его глазах. Он   твердо заявил:      

– Не   преклоняйте колен. Вы победили меня. Да будет так, как вы…      

Предостерегающий   жест министра прервал его речь, и он добавил к удовольствию всего двора:      

– Хорошо,   хорошо, мы все обдумаем и посмотрим. Вас это устраивает, мой неутомимый   маленький воин?      

Лицо   Жанны просияло, когда она услышала его первые слова, но от последних слов ей стало   грустно, глаза ее погасли и затуманились слезами. Спустя минуту, она заговорила   в страстном порыве:      

– О,   не пренебрегай мною, умоляю тебя! Не пренебрегай, времени так мало!      

– Мало   времени?      

– Всего   один год. Я проживу только год, не больше.      

– Полно,   дитя мое, в твоем юном здоровом теле еще добрых пятьдесят лет жизни.      

– О   нет, ты ошибаешься. Да, да, ты ошибаешься. Через год наступит конец. Времени   так мало, так мало! Мгновения быстротечны, а впереди еще столько дел! Не   пренебрегай мною и не медли. Прекрасная Франция на грани жизни и смерти!      

Даже эти   придворные насекомые были тронуты ее пламенными речами. Король, глубоко   взволнованный, погрузился в раздумье. Вдруг глаза его радостно вспыхнули, он   встал, обнажил меч и высоко поднял его, потом медленно опустил меч на плечо   Жанны и произнес:      

– О,   ты так скромна, так преданна, великодушна и благочестива! Ударом меча жалую   тебе дворянский титул и тем самым присоединяю тебя к избранным Франции, –   там твое место. И в знак уважения к тебе мы отныне возводим в дворянское звание   всю твою семью, твоих родных и их потомков, рожденных в браке не только по   мужской, но и по женской линии. Но это не все, не все. Чтобы отличить твой род   и возвысить его над всеми другими, мы прибавляем привилегию, которая еще никому   не была пожалована в истории наших владений: все лица женского пола из вашей   фамилии будут пользоваться правом передавать свое дворянство и мужьям своим,   если те окажутся более низкого происхождения.      

После милостивых   слов короля придворные подобострастно заулыбались, выражая свое крайнее   изумление и нескрываемую зависть. Король умолк и окинул взором присутствующих с   явным наслаждением.      

– Встаньте,   Жанна д'Арк, отныне и впредь вы будете именоваться де Лис – в знак благодарного   признания могучего богатырского удара, который вы нанесли, защищая лилии   Франции. И эти лилии, и королевская корона, и ваш собственный победоносный меч   дополнят друг друга, будут украшать ваш герб и навеки останутся символом вашего   высокого дворянского звания.      

Когда   госпожа де Лис встала, позолоченные сыны и дочери всех рангов и всех привилегий   устремились вперед, чтобы поздравить ее со вступлением в их ряды и назвать ее   впервые вновь пожалованным именем. Но она была весьма встревожена и сказала,   что такие почести не для нее, простой девушки из народа, и что, если ей будет   оказана эта милость, она желала бы сохранить свое прежнее имя, оставаться   Жанной д'Арк, и только.      

И   только! Разве можно придумать имя более возвышенное, более благородное! Госпожа   де Лис! Как это мелко, тщеславно и недолговечно! Но Жанна д'Арк! Один звук   этого светлого имени заставляет трепетно биться сердца!      

 Глава XXIV      

       

Досадно   было смотреть на то, что творилось в городе, а затем и по всей стране, когда распространилась   эта новость. Жанне д'Арк пожалован дворянский титул самим королем! У людей   вскружились головы, помутился рассудок. Вы не можете себе представить, как на   нее пялили глаза, как ей завидовали! Словно на нее свалилось необыкновенное,   огромное счастье. Но мы вовсе не считали это событие таким значительным. По   нашему мнению, никто не мог прибавить славы Жанне д'Арк. Для нас она была   солнцем, сияющим в небе, а ее новоиспеченный титул – тусклой свечкой, мерцание   которой незаметно в лучах дневного светила. К своему титулу она и сама была   равнодушна и безразлична, как солнце к мерцанию свечки.      

Совсем   по-иному чувствовали себя ее братья. Они были счастливы и гордились своим высоким   положением, что вполне понятно. И Жанна искренне радовалась, видя их детский   восторг. Король был догадлив. Воспользовавшись ее горячей привязанностью к   семье и родным, он ловко обошел ее со стороны и сумел-таки навязать ей свою   милость.      

Жан и   Пьер охотно выставляли свой герб напоказ, и всюду они были желанными гостями –   и у знатных и у простого народа. Наш знаменосец говорил не без горечи, что   только сейчас им дано отведать всех благ жизни, они с таким аппетитом вкушают   свою славу, что готовы не спать, ибо кто же во сне помнит, что он   дворянин, – поэтому сон для них есть не что иное, как напрасная трата   времени. Потом добавил:      

– Впрочем,   они не могут занимать место впереди меня на военных торжествах и церемониях. Но   когда дело коснется гражданских и общественных мероприятий, они, как я полагаю,   преспокойненько поплетутся за тобой и рыцарями, а мы с Ноэлем будем шествовать   сзади. Не так ли?      

– Да, –   согласился я, – ты, пожалуй, прав.      

– Вот   этого-то я и боялся, именно этого, – вздохнул знаменосец. – Как это   боялся? Болтаю, как дурак. Я знал об этом и раньше. Разве я мог не знать?   Болтаю, как дурак…      

Ноэль   Ренгессон заметил глубокомысленно:      

– Я   это сразу почувствовал. Мы рассмеялись.      

– Почувствовал,   говоришь? Видали, какой умник нашелся! Подожди, я сверну тебе шею когда-нибудь,   Ноэль Ренгессон.      

В   разговор вмешался сьер де Мец:      

– Паладин,   твои опасения еще не так велики. В действительности все гораздо хуже. Неужели   ты не понимаешь, что на гражданских и общественных церемониях они имеют преимущества   над всеми членами штаба, над каждым из нас?      

– Неужели?   Быть не может.      

– Ты   убедишься сам. Посмотри на их герб. Главный рисунок на нем – лилии Франции. Не   простые лилии, а королевские! Ты представляешь, что это значит? Они начертаны   там волею короля. Ты представляешь, что это значит? Правда, лилии изображены не   полностью, но тем не менее, занимают четверть герба. Какое великолепие, какая   честь! Пойми, оцени, вдумайся! И нас пустят впереди этих парней? Ни за что! В   лучшем случае разрешат смотреть им в спину. По-моему, во всем королевстве не   сыщешь дворянина, который мог бы идти впереди них, кроме, пожалуй, герцога   Алансонского, да, именно герцога Алансонского – принца королевской крови.      

Теперь   Паладин был обезоружен, и его можно было свалить с ног одним ударом гусиного   пера. Он побледнел, с минуту беззвучно шевелил губами, потом пробормотал:      

– А   я-то ничего и не знал! Откуда я мог знать об этом? Дурак, дурак, тысячу paз   дурак! Встретив их сегодня утром, я крикнул им, как и всегда: «Эй! Здорово,   друзья!» Я совершенно забыл о правилах этикета. Но разве я мог знать хотя бы   половину того, что вы только что сказали. Вот уж осел! Осел самый настоящий!      

– Да,   есть некоторые черты сходства, – небрежно заметил Ноэль Ренгессон. –   Но мне непонятно, почему ты так удивлен?      

– Непонятно!   Непонятно! А разве ты не удивлен?      

– Нет,   для меня это не новость. Есть люди, которым свойственно удивляться. Если же подобное   свойство закрепить на все время, то, в конечном счете, оно перейдет в   однообразие, а всякое однообразие переходит в монотонность, монотонность же   порождает скуку. Вот если бы ты заявил, что твое удивление есть результат   привычных свойств осла – это было бы и логично и разумно. Выражать же изумление   по этому поводу – это значит наверняка быть ослом, ибо состояние духа,   заставляющее человека удивляться и волноваться без особых причин, а только в силу   привычки, является…      

– Довольно,   хватит, Ноэль Ренгессон! Прикуси язык и проглоти свои длинные слова обратно. У   меня в ушах трещит. Терпеть не могу твоей болтовни!      

– Ого!   Мне это нравится! Я ведь не напрашивался на разговор с тобой, а наоборот,   пытался уклониться. Если тебе не по вкусу моя болтовня, тогда зачем ты вовлекал   меня в разговор?      

– Это   я-то? Вот уж не думал.      

– Не   думал, а вовлек. Я имею законное право обижаться, и меня обижает твое грубое обращение.   Мне кажется, что когда человек пристает, навязывается и силой втягивает другого   в разговор, то с его стороны непристойно и нечестно заявлять, что его   собеседник занимается болтовней.      

– Ах,   бедненький, он сейчас расплачется! Дайте-ка этому больному мальчику конфетку!   Ну, а вы, сьер Жан де Мец, абсолютно уверены в этом?      

– В   чем?      

– В   том, что Жан и Пьер теперь займут первое место среди дворянства, конечно, если   не считать герцога Алансонского?      

– Полагаю,   в этом нет никакого сомнения.      

Знаменосец   погрузился в раздумье и вздохнул так глубоко, что весь шелк и бархат на его   мощной груди пришел в движение. Затем он проговорил:      

– Да,   да, высота недосягаемая! Вот что может сделать счастливый случай. Ну, да мне   все равно. Не хотел бы я такого повышения – грош ему цена. Лучше гордиться тем,   чего достиг своими личными заслугами, чем очутиться в зените славы и   чувствовать, что заброшен туда благодаря капризу судьбы, выстрелом из   катапульты. По-моему, личная заслуга – это все, остальное – чепуха.      

Как раз   в этот момент затрубили сбор, и беседа наша оборвалась.      

 Глава XXV      

       

Дни   пролетали впустую – ничего не решалось, ничего не предпринималось. Армия была   боеспособна, но сидела на голодном пайке. Казна пустела, солдаты не получали   жалованья, их невозможно было прокормить. Изнуренные голодом и лишениями, они   стали разбегаться к величайшей радости легкомысленного двора. Жалко было   смотреть на беспомощную Жанну. Она мучительно страдала, видя, как таяло ее   доблестное войско, от которого остался лишь один скелет.      

Наконец,   она не выдержала и отправилась в замок Лош, где развлекался король. Она застала   его беседующим с тремя советниками: Робером Масоном, бывшим канцлером Франции,   Кристофом д'Аркуром и Жераром Маше. Бастард Орлеанский также присутствовал там,   и от него мы узнали все подробности о случившемся. Жанна бросилась к ногам   короля и, обняв его колени, воскликнула:      

– Благородный   дофин, умоляю тебя: не трать драгоценного времени на бесполезные совещания, а   спеши в Реймс и получи свою корону.      

Кристоф   д'Аркур спросил:      

– Уж   не твои ли «голоса» внушили тебе явиться сюда с докладом королю?      

– Да,   и весьма срочно.      

– Тогда   не скажешь ли ты нам в присутствии короля, каким же способом эти таинственные   «голоса» общаются с тобой?      

Это была   коварная попытка заманить Жанну в ловушку и толкнуть ее на неблагоразумный шаг.   Но ничего из этого не вышло. Жанна ответила просто и прямо, – даже хитрый   епископ не мог поймать ее на слове. Она заявила, что когда встречает людей,   сомневающихся в ее честной миссии, то обычно отходит в сторону и молится,   жалуясь на их недоверие. В такие минуты она слышит исполненные милосердия,   тихие, сладостные голоса: «Иди вперед, дщерь господня, и я поддержу тебя».      

– Когда   я это слышу, – промолвила она, – сердце мое наполняется невыразимой   радостью!      

Бастард   рассказывал, что при этих словах лицо ее просияло в блаженстве экстаза.      

Жанна   просила, убеждала, доказывала, и король мало-помалу начал сдаваться, но на каждом   шагу она встречала упорное сопротивление советников. Она просила, она умоляла   разрешить ей отправиться в поход. Наконец, возражения были исчерпаны, и   советники признали, что, пожалуй, было ошибкой распускать армию, – но как   помочь этому теперь? Как можно выступать в поход без армии?      

– Надо   объявить набор, – ответила Жанна.      

– Но   на это потребуется не менее шести недель.      

– Ну   и что же? Важно начать! Начнем!      

– Слишком   поздно. Несомненно, герцог Бедфордский стягивает силы, чтобы двинуть их на   помощь своим укреплениям на Луаре.      

– К   сожалению, это так. Пользуясь нашей слабостью, он не зевал. Мы не должны терять   ни минуты, надо действовать энергично.      

Король   все еще колебался, говоря, что для него слишком рискованно выезжать в Реймс, когда   весь путь вдоль Луары заграждают сильнейшие вражеские укрепления.      

– Мы   их разрушим и расчистим тебе дорогу. Ты проедешь свободно.      

Такой   план был более по душе королю: можно отсиживаться дома, в безопасности, и спокойно   ждать.      

Жанна   вернулась обратно в приподнятом настроении. Сразу же все пришло в движение.   Были составлены пламенные обращения к народу с призывом взяться за оружие. У   городка Селла, в провинции Берри, был устроен рекрутский лагерь, к которому   дружно начали стекаться люди всех сословий.      

Много   дней в мае пропало даром, однако к шестому июня Жанна создала новую армию и   приготовилась к выступлению. У нее было восемь тысяч воинов. Подумайте, какого   труда стоило собрать такую армию в такой небольшой округе и за такой короткий   срок! Притом вся армия состояла из солдат-ветеранов. В сущности, в то время   почти все мужчины во Франции были солдатами, ибо войны шли беспрерывно из   поколения в поколение. Да, большинство французов были воинами и в то же время   превосходными бегунами, частью в силу привычки, частью благодаря   наследственности. Искусству бегать они обучались в течение целого столетия. Но   это не их вина: у них не было должного руководства, то есть полководцев,   наделенных талантом и совестью. С давних времен король и его двор привыкли   изменять полководцам, а полководцы привыкли не повиноваться королю, –   каждый из них шел своим собственным путем, думая только о себе и не заботясь о   других. При такой разобщенности победа была невозможна, и неудивительно, что   французские войска легко обращались в бегство. А между тем, для того чтобы   солдаты обрели боеспособность, им всего лишь нужен был хороший вождь, дельный,   энергичный, преданный, – вождь, наделенный полнотой власти, а не десятой   ее долей сообща с другими девятью генералами. И вот теперь у них был такой   вождь, облеченный властью и безгранично преданный делу. И, конечно, теперь   можно было ожидать успеха. У них была Жанна д'Арк, а под таким водительством их   ноги должны были утратить печальную способность мгновенно поворачивать в кусты.      

Итак,   Жанна была в хорошем настроении. Она появлялась то здесь, то там, дни и ночи проводила   в лагере, заботясь о будущем. И всюду, где бы она ни появлялась, объезжая ряды   и производя смотр войскам, солдаты воодушевлялись и приветствовали ее радостными   криками. Никто не мог сдержать своего восторга: она являлась словно светлое   видение юности, красоты и грации, как воплощение отваги, жизнелюбия и надежд! С   каждым днем она становилась прекраснее; то была пора ее расцвета: почти   семнадцать с половиной лет, – уже женщина, как видите.      

Как-то к   нам прибыли два молодых графа де Лаваля – двое милых братьев, состоящих в   родстве со знатнейшими фамилиями Франции. Они горели желанием поскорее увидеть   Жанну д'Арк. Король лично представил их Жанне. И, поверьте мне, она полностью   оправдала их ожидания. Ее чудный голос прозвучал для них, как волшебная флейта;   ее глубокие глаза и ее лицо, озаренное пламенем великой души, взволновали их,   как героическая поэма, как страстная речь, как боевая музыка! Один из них писал   своим родным домой: «Это настоящее божество. Нет ничего приятнее, чем видеть и   слышать ее». Поистине, более справедливых слов никогда и никем не было сказано.      

Юному   графу де Лавалю посчастливилось увидеть ее и тогда, когда она была готова выступить   в поход и начать кампанию. Вот что он писал об этом: «Вся она была облечена в   белые латы, только голова оставалась непокрытой; в руке она держала маленький   боевой топорик. Когда она приблизилась к стременам и собиралась вскочить на   своего могучего вороного коня, он заржал, поднялся на дыбы и всячески   противился. Тогда Жанна сказала: „Подведите его ко кресту“. Крест возвышался у   входа в церковь, совсем недалеко. Коня немедленно подвели. И Жанна села в   седло, и конь не шелохнулся, а стоял как вкопанный. И тогда, повернувшись к   церковным вратам, она изрекла своим мелодичным голосом: „Вы, отцы духовные и   служители церкви, устройте шествие и помолитесь за наши души!“ После этого она   пришпорила коня, встала под знамя с боевым топориком в руке и воскликнула:   „Вперед, марш!“ Один из ее братьев, прибывший восемь дней тому назад, поехал с   нею. На нем были также белые доспехи».      

В эти   минуты я находился там и все видел своими глазами. Все происходило в точности,   как описано выше. Как сейчас вижу в сиянии июньского дня блестящий топорик,   изящную, украшенную перьями шапочку и белые латы. Все это встает предо мной так   отчетливо, как будто случилось вчера. И я поехал вместе с ее штабом – вместе с   ее личным штабом в числе первых соратников Жанны д'Арк.      

Юный   граф умирал от желания поехать с нами, но король пока удерживал его при себе.   Однако Жанна обнадежила его, о чем он и упоминает в своем письме:      

«Она   сказала мне, что когда король отправится в Реймс, я тоже поеду с ним. Боже мой,   боже мой, дождусь ли я этого часа! Мое сердце рвется в бой!»      

Она   обнадежила его во время прощания с герцогиней Алансонской. Герцогиня обратилась   к ней с просьбой, что дало повод и другим поступить так же. Герцогиня   беспокоилась за мужа, предвидя кровавые бои. Прижав Жанну к груди и нежно гладя   ее волосы, она сказала:      

– Ты   должна беречь его, дорогая, заботиться о нем и вернуть мне его целым и   невредимым. Прошу тебя! Я не отпущу тебя, пока ты не дашь мне обещания.      

Жанна   ответила:      

– Обещаю   от всего сердца. И не только обещаю, а ручаюсь. Он вернется к вам без единой   царапинки. Вы верите мне? Довольны вы теперь?      

Взволнованная   герцогиня не в состоянии была произнести ни слова. Она поцеловала Жанну в лоб,   и они расстались.      

Шестого   июня мы двинулись в поход и дошли до Роморантена, а девятого июня Жанна   торжественно, под гром пушечных салютов среди моря развевающихся флагов,   вступила под триумфальные арки Орлеана. Генералитет в полном составе ехал   вместе с нею во всем великолепии своих мундиров и наград: герцог Алансонский,   бастард Орлеанский, сьер де Буссак-маршал Франции; лорд де Гревиль –   командующий арбалетными войсками, сьер де Кюлан – адмирал Франции; Амбруаз де   Лорэ, Этьен де Виньоль по прозвищу Ла Гир, Готье де Брюсак и другие доблестные   военачальники.