1 2 3 
– А вот представитель Москвы придерживается другого мнения.
Пряхин покосился на Лиду Ромнич и промолчал.
– Известно ли вам, товарищ Пряхин, – продолжал генерал, – что на главной площади нашего населенного пункта третий день лежит дохлая собака?
– Лежит, товарищ генерал.
– Так вот, завтра в этом гарнизоне останется кто-нибудь один из вас: вы или эта собака.
– Понял, товарищ генерал. Разрешите исполнять?
– Действуйте, Пряхин.
Начальник КЭЧ вышел. Лида поднялась со своего кресла и стала прощаться. Генерал Гиндин удержал ее за руку:
– О, подождите совсем немного, побудьте здесь, я так рад, что вы пришли. Неужели нельзя подарить старому человеку немного радости? Ваше присутствие – как свежий утренний ветер... Впрочем, кажется, это опять "ноги и корзины"...
– Меня ждут, – сказала Лида, потихоньку вытягивая руку из большой руки генерала.
– Вас ждут, – повторил Гиндин. – Вас ждут такие же, как вы, молодые, сильные, не боящиеся жары. Какое вам дело до старика с его двумя инфарктами? Слава богу, он еще годен, чтобы убрать с площади собаку...
Генерал улыбался, но глаза были грустные, больные.
– Вам плохо? – спросила Лида. – Может быть, вызвать врача?
– Нет, я пошутил. Идите к ним, к молодым, идите, прелестная женщина. Идите же...
– Спасибо. Будьте здоровы.
– Не за что. Это вам спасибо. И помните, что бы вам ни понадобилось, какая бы собака ни легла на вашем пути, – обращайтесь прямо ко мне.
Лида вышла на крыльцо. Ожидающие зашевелились.
– Что-то слишком долго, – засмеялся Теткин. – Впрочем, старик.
– Теткин, не говорите пошлостей.
...На площади какие-то люди уже грузили на тачку собачий труп.
– Вот оперативность! – восхитился Манин.
– Ты еще не знаешь Гиндина! – хвастливо сказал Скворцов.
– И все-таки Гиндин тоже не тот рычаг, – как бы про себя заметил Чехардин.
У каменной гостиницы стали прощаться.
– Можно я вас провожу? – спросил Скворцов.
Лида как будто была недовольна, и это его мучило.
– Я же не одна, я с Теткиным.
– А я вам, братцы, мешать не буду, – заявил Теткин. – Тем более у меня свидание назначено, я и забыл.
– С Эльвирой?
– Ага. На восемь часов.
– А сейчас уже девять. Кто же так поступает с дамой?
– Ничего, подождет. Не маленькая.
Теткин побежал вперед, а Скворцов с Лидой медленно пошли по улице, обсаженной тощими деревцами. Скворцов рассказывал:
– С тех пор как посажены эти деревья, здесь сильно упала воспитательная работа. Посудите сами. Раньше деревьев не было, но под них были выкопаны ямы, довольно глубокие. Весной и осенью в них набирается вода. Теперь представьте себе – возвращается человек ночью в состоянии алкогольного опьянения, попадает в яму, а выбраться уже не может. Так и сидит до утра в воде – перевоспитывается...
Лида слушала довольно рассеянно. Она думала про генерала Гиндина: "Какая бы собака ни легла на вашем пути..." Собаки уже нет. А генерал болен, серьезно болен, надо было позвать врача...
Вдруг в мертвой тишине зашевелились, забормотали листья и ударом налетел ветер, горячий, как из духовки. Лида ухватилась за юбку, зажала ее коленями. Волосы у нее взвились и встали дыбом.
– Что это? – задохнулась она.
– Тридцаточка. Повар как в воду глядел.
Горячий ветер дул стремительно, с неистовой силой. Слышалось какое-то потрескивание: это сворачивались от жара опаленные ветром листья. Загрохотал и побежал по асфальту сорванный с крыши лист железа.
– Что ж, идемте, не стоять же здесь до утра, – сказала Лида.
Идти было трудно. Ветер гнал, тащил, выталкивал. Сохли и трескались губы. По земле с шорохом бежали сухие листья, сломанные ветки. Неподалеку сорвало с места двустворчатую будку и прибило к забору.
– Держитесь за меня, – предложил Скворцов. – Хотите, я вас понесу?
– Нет, не хочу.
Рядом с деревянной гостиницей лежал с корнем вывороченный столб с оборванными проводами.
– Вот вы и дома. Значит, завтра в восемь ноль-ноль я за вами заеду. Испытывать будем сиверсовские игрушки. Предупреждаю, в поле будет тяжело, если ветер останется на том же уровне.
– А при таком ветре испытания не отменяются?
– Здесь они не отменяются ни при какой погоде. Может быть, посидите дома? Это же не ваши изделия.
– Нет, поеду.
– Смотрите. Итак, до завтра.
– До завтра.
Он держал ее за руку. Между ними свистал горячий ветер.
– До завтра.
– До завтра.
Она вошла в свой номер – там было темно, – щелкнула выключателем, свет не зажегся. Лора заворочалась на кровати, вздохнула и стала пить воду громкими глотками. Томка подняла лохматую голову:
– Поздно, Лидочка, поздно. Опять с майором загулялась?
Лида не отвечала.
– Ну как, объяснился?
– Вечно глупости. Слушать тошно.
Над крышей свистело. Дом покряхтывал под гнетом ветра. Лида молча разделась и легла. Простыня была тяжелая, она отбросила ее и лежала, прислушиваясь к торопливому стуку сердца. Какая-то тревога была во всем, и ей казалось, что майор Скворцов все еще держит ее за руку. Она подула на пальцы, но ощущение не проходило. "До завтра, – повторила она, – до завтра". А что такое "завтра"? Бред.
– Ой, девочки, – жалобно сказала Томка, – я больше совсем не могу этот климат переносить, бог с ними, с командировочными, жили без телевизора и еще поживем Правда?
– И я хочу домой, – ответила Лора. – Так мне здесь все надоело, глаза бы не смотрели... По ребятам соскучилась. Бабушка у нас не так, чтобы очень любящая. Тем более Теткин... Пока я надеялась на личную жизнь...
Лора заплакала.
– Не психуй, – прикрикнула Томка, – и так жара, а тут еще твои переживания, совсем сбесишься.
– Тридцаточка, – сказала Лида.
В комнату кто-то вошел. Томка взвизгнула:
– Ай, девчата, кто-то сюда прется!
– Не пугайтесь, девушки, это я, – сказал вошедший голосом Теткина.
– Батюшки, а я без ничего, – закричала Томка.
– А я на вас и не смотрю. Чего я тут не видал?
– Что вам нужно? – строго спросила Лида, натягивая простыню.
– Пожрать, пожрать, – забормотал Теткин и открыл шкаф. – Я помню, здесь у вас что-то было. Не могу жару переносить – просто до ужаса аппетит развивается.
– Теткин, – сказала Лида, – берите на верхней полке хлеб, огурцы и убирайтесь!
– А соль?
– Обойдетесь без соли.
Теткин повздыхал, поскребся, взял что-то из шкафа и ушел.
– А я-то, дура, вся обмерла, как он вошел, – сказала Лора.
19

Ночью генерала Сиверса разбудил женский плач. Плакали внизу; это походило на ссору, на разрыв. Женщина негодовала, попрекала, жаловалась. Возможно, она была не права, но все же этот плач доходил до сердца. Потом началась ходьба. Кто-то топал, отворял и затворял двери, двигал вещи. Нечего сказать, нашли время! Сиверс в досаде закутал голову простыней, но тут же ее скинул – было очень жарко. По улице проехала машина, лежачие дымящиеся столбы света ударили в окна и скользнули мимо. Машина остановилась у подъезда, кто-то в нее как будто садился, наружная дверь несколько раз хлопнула. Очень это было долго. В конце концов машина уехала, ходьба прекратилась. Сиверс перевернул подушку сухой стороной кверху, лег на другой бок и попытался заснуть. Как бы не так! Гостиница воевала со сном множеством звуков. На разные голоса свистал ветер. Оконные рамы вздрагивали и дребезжали. Крыша громыхала железом. Казалось, что весь «люкс» со своими багетами и фикусами не стоит на месте, а мчится с ветром в тартарары.
Он повернул выключатель – света не было, зажег спичку и посмотрел на градусник. Тридцать шесть. Попробуй засни.
А главным образом, мешали спать мысли. Во-первых, взрыватель. С этим взрывателем (второй вариант) явно было что-то не так. Пожалуй, стоило все-таки оставить по-старому. Был и еще один возможный вариант, но его надо было обдумывать днем, на свежую голову. Сиверс хорошо знал эти ночи, битком набитые техникой. Ничего путного из них никогда не получалось.
А кроме того, лезли в голову еще и другие, совсем уже праздные мысли, но он им не давал ходу, попросту давил их в себе: о будущем. О своей судьбе, если неизбежность приключится. Я-то что, а дети, дети... Ну, что поделаешь...
Чтобы не думать, он стал развлекаться со своей памятью. Удобная игрушка – всегда под рукой. У генерала Сиверса была необыкновенная память, не память, а анекдот. Все это знали. Он и сам понимал, что чем-то непохож на других людей – чем-то наделен и чем-то обделен. Наделен – ясно чем. А чем обделен? Вот это не совсем ясно. Возможно, простотой, легкостью. Как они, другие, это умели: забывать и идти вперед! А он не мог. Иногда он ощущал свою память как камень на шее. Но в часы бессонницы она была незаменима: ее можно было включить по произволу и показывать самому себе разные картинки. Вот и сегодня он решил вспомнить день за днем июль двадцать девятого года. Да, именно тот июль. Нелегкая задача, но выполнимая, если не отвлекаться.
Первое июля. Приехал Борис. Были с ним в главной геофизической. Смотрели шаро-пилотные данные. Обедали дома. Марфа Ивановна подала, кажется, гуся. Да, именно гуся, потому что Борис сказал: "Гусь – глупая птица; на одного – много, на двух – мало". Усидели гуся вдвоем. После обеда Борис ушел. Позвонил Лиле. "Александ-Евгеньевич, как хорошо!" Протяжный, изумленный голос особенно прелестный полным отсутствием буквы "р": "Как ха-а-шо!" Вечером долго считал, был счастлив. Лег спать поздно, под утренний птичий гвалт.
Второе июля. Поездка с Лилей на острова. Солнце, влажная зелень. Лилино белое платье с зелеными бликами. Голубые глаза в черной оправе. В этот день, кажется, впервые отчетливо подумал: "Жениться". Не то чтобы хотелось жениться, нет, хотелось чего-то большего, неизмеримо другого, но выразить это почему-то можно было только женитьбой. Да, именно грусть была тогда и смиренная мысль: "Ничего не поделаешь, надо жениться". Ей об этом ничего не сказал.
Третье июля. На полигоне. Стреляли. Любимый запах пороха. Кучность ничего. Придумал новый и простой способ вводить поправку на ветер. Сказал Борису. Тот сначала поднял на смех, потом стал прислушиваться. Решили делать планшет. Тот самый планшет – любимое детище молодости. Вернулся поздно. Позвонить – не позвонить? Спит уже. Не позвонил: завтра.
Назавтра позвонил с утра. "Что-нибудь случилось?" – "Ничего, просто захотел услышать ваш голос". – "Ну, как я-ада". Разговор недолгий. Кончил говорить – поцеловал трубку, дурак.
Двенадцатое июля. Сделал предложение. Помог случай. Лиля впервые пригласила к себе – пошел. "Мама, знакомься: Александ-Евгеньевич Сивс-с, мой д-уг". Друг! Чуть не сбежал. Ничего, обошлось. И мама оказалась хорошая: седая, полная, но стройная, благородная, с Лилиными глазами. Пили чай. Смотрел но сторонам: бедно живут. Чувствовал себя виноватым. От смущения острил, долго прощался. Лиля вышла провожать в переднюю. Сказал ей: "Все боялся на вас жениться, пока не увидел Нину Викторовну, а теперь уже не боюсь. Старейте, пожалуйста..." Лиля заплакала.
После двенадцатого июля отвлекся, сбился со счета, осталась Лиля. Сначала далеко, потом ближе, потом совсем близко. Восхищенные, нерассуждающие глаза. Лиля беременная. Лиля кормящая, Лиля отяжелевшая, Лиля седая. Нет, он хорошо сделал, что женился. Ему вынулся счастливый билет: женщина-джентльмен. А главное, никогда не просила его помолчать, воздержаться. Все просили, а она – нет. Счастливый билет. Он мысленно поклонился судьбе за этот билет. Потом все запуталось. Они с Лилей оказались уже не на островах, а на заливе, в яхте, и с ними – все трое сыновей, молодец к молодцу. Лиля была их ровесница, и он тоже – почти их ровесник, но все же это были их сыновья – его и ее. Яхта шла, лавируя против ветра, ежеминутно меняя галс, и на каждом развороте Володя-рулевой кричал: "Головы!" Все пригибались, и над головами, скрипя, перекидывалось с одного борта на другой тяжелое бревно, несущее парус. Яхта ложилась набок и черпала бортом воду. Вода почему-то была горячая. Это и еще тягостное ощущение ежеминутно проносящегося над головой бревна сообщало сну напряженный, неблагополучный смысл. Сиверс отлично знал, что спит, но, как это бывает, не мог проснуться. К счастью, ему позвонили с работы. Телефон висел тут же, на мачте. Он встал. Бревно ударило его в висок, он умер и проснулся. И точно, звонил телефон. Сердце все еще неприятно билось. Сиверс взял трубку:
– Слушаю.
– Товарищ генерал, докладывает майор Скворцов. Прошу извинения за беспокойство. Я с десятой площадки. Тут у нас все готово. Прикажете начинать или сами подъедете?
– Ах ты черт, проспал. Начинайте без меня. Только второго образца не трогайте. Сам приеду.
– Есть, товарищ генерал!
Трубка звякнула. Сиверс оделся и подошел к окну. У подъезда ждала машина. Воздух был мутен от несущейся пыли. Высаженные вдоль улицы тонкие деревья, низко наклоненные друг за другом, сучили голыми, обглоданными ветками. Одно дерево лежало с вывернутыми корнями. Откуда-то примчался газетный лист, прильнул на мгновение к подошве дерева и побежал дальше, разорванный надвое. Какая-то крупная птица, махая крыльями, тщетно силилась лететь против ветра, но двигалась в обратную сторону, хвостом вперед.
Сиверс взял со стола фуражку. Под ней оказалась телеграмма. Он распечатал ее и прочел: "Положение не угрожающее подробности письмом". Что за чертовщина? Он внимательно исследовал телеграмму: из Ленинграда, отправлена вчера, в 10:00. Конечно, Лилька. Кто же еще способен на такую глупость? Чтобы не поддаваться страху, он рассердился. Вот бестолковая баба! "Подробности письмом"! Как была смолоду дурехой – так и осталась. Придется съездить на почту, позвонить. Он еще раз перечел телеграмму, сунул ее в карман и спустился по лестнице. Отвратительно скрипучие ступени. Внизу стояла дежурная Зина. Увидев его, она сразу в голос заплакала, как это делают в театре: "явление пятое".
– Что такое? – спросил Сиверс.
– С Семеном Миронычем инфаркт. Ночью в госпиталь увезли.
– Час от часу не легче!
– Я и говорю. Все от ветра от этого. Хулиганство: дует как из печки. Я молодая, здоровая, и все равно томно. А Семен Мироныч – сами знаете какой: тучный да слабый...
Зина вновь зарыдала с театральными эффектами.
– Извиняюсь, товарищ генерал. У меня натура впечатлительная и переживающая.
– А где Мирон Ильич? – нетерпеливо спросил Сиверс.
– Там, в больнице. До чего же он сына любит, просто роман. Нет, он Семена Мироныча не переживет. Прямо за ним в могилу.
– Да что вы Семена Мироновича заживо хороните? Он же еще не умер.
– Помрет, как дважды два. С третьего инфаркта еще никто не жил. Вот у меня собственный дядя...
Сиверс не дослушал. Зина продолжала рассказывать, обращаясь в пространство:
– Врачей четыре комиссии...
Дверь в номер Гиндина стояла открытая. Он заглянул туда. Ада Трофимовна, гладко причесанная, убирала комнату, сухо стукая щеткой. Сиверс поклонился ей – она отвернулась.
Он вышел. Дверь подъезда вырвалась у него из рук и замоталась, ударяя ручкой в стену. Ветер был все такой же горячий. В машине спал шофер, положив голову на баранку. Сиверс открыл дверцу, шофер проснулся и поднял лицо – щетинистое и умученное, со вмятиной на подбородке.
– Извиняюсь, товарищ генерал. На десятую?
– Сперва в госпиталь, потом в Лихаревку, на почту, потом на десятую.
Гарнизонный госпиталь размещался на окраине городка в нескольких деревянных бараках с толевыми крышами; на некоторых крыши уже подались, вздулись и похлопывали на ветру. Офицерский барак был на вид неприглядней других, опрятно покрашенный розовой краской. На крыше у него визжал и мучился флюгер.
Сиверс вошел. Потный врач в коротком бабьем халате и синих военных брюках вытянулся, руки по швам:
– Здравия желаю, товарищ генерал.
– Как Семен Миронович?
– Некротический участок передней стенки миокарда... – начал врач.
– Жив? – грубовато перебил Сиверс.
– Так точно. Сейчас непосредственной опасности нет. Ввели кардиамин, камфору, строфантин с глюкозой внутривенно...
– Увольте, батенька, я по-вашему не разумею. Он в сознании?
– Так точно.
– Видеть его можно?
– Сейчас узнаю.
Врач скрылся за белой, матово застекленной дверью и почти сразу появился опять:
– Генерал вас просит. Но должен предупредить: разговоры, переживания все это противопоказано.
– Понял вас.
Посреди палаты стояла одна кровать, с высоким кислородным баллоном у изголовья. Гиндин лежал на спине, до пояса накрытый простыней, мучительно утонув плечами и затылком в груде высоко взбитых подушек. Выпуклый живот, четко обрисованный простыней, чуть заметно поднимался и опускался. Лицо Гиндина трудно было узнать: до того уменьшились в размерах и значительности все его черты. Лежал другой человек. Что-то даже детское прорезалось в этом лице – взгляд. "Не жилец", – подумал Сиверс. Гиндин с усилием приподнял бледную, очень чистую стариковскую руку и указал на стул в ногах кровати. Сиверс сел.
– Что ж это вы, Семен Миронович, не вовремя хворать задумали?
– Виноват, – ответил Гиндин слабым свистящим, но бодрым голосом.
"Жилец", – с облегчением подумал Сиверс, а вслух сказал:
– Молчите-молчите, вам вредно говорить.
– Нет, это вам вредно говорить, но по другой причине.
– О чем это вы?
– Да о вашем выступлении третьего дня. Забыли?
– Ахти! Вам уже донесли?
– А как же. Поступил сигнал.
– Так я же там ничего особенного не сказал. Ну так, самую малость.
– А ну-ка по тезисам.
– Что, бишь, я там говорил? Ну, сказал, что приоритет русской науки во всех без исключения областях никакими разумными доводами не может быть обоснован и должен рассматриваться как акт веры – auto da fe.
– А еще?
– Ну, сделал небольшое отступление в область истории...
– Вот-вот. За такие отступления...
– Понимаю. Учту. Грешный человек, люблю потрепать языком. Нет-нет да и сморозишь какую-нибудь жеребятину. Ну да ничего авось. Бог не выдаст, свинья не съест.
– Съест и не поперхнется.
– Предсказывать тут нельзя. Это, знаете, вне логики – мистика, вещь в себе. Важней всего бодрость соблюсти в любых обстоятельствах. Знаете, был у меня приятель, Гоша Марков. Посадили его еще до войны. Что делать? Сел. Без семьи, холостой – отчего не сесть? Они ему: "Подпиши". – "Помилуйте, говорит, – как же я подпишу, коли это неправда? Меня маменька еще в детстве учила не врать, и крепко выучила. Рад бы, а не могу". А сам смеется. Даже полюбили они его там, на допросах, бывают же парадоксы! А в зубы его ткнули раза два, не больше. И, представьте себе, дали ему всего восемь лет. Это – по-человечески. Я вот тоже надеюсь.
– Дай вам бог, – улыбнулся Гиндин.
– Главное, чтобы не подписать. Ну, я, пожалуй, пойду, вам покой нужен.
– Постойте. Я что-то хотел вам сказать. Именно вам. Забыл. Нет, вспомнил. Завидую вам. Хорошей завистью. Вашим трем сыновьям. У меня дочери. Не тот товар.
– Вам нельзя разговаривать, Семен Миронович.
– Мне уже все можно. Даже коньяк. Помните "мартель"? Я рад, что пил с вами "мартель".
– И я рад.
– Теперь идите. Буду спать.
Гиндин закрыл глаза. Сиверс прикоснулся к его руке и вышел. В коридоре врача не было. Сиверс заглянул в кабинет. На топчане, закрыв лицо руками, сидел и раскачивался папа Гиндин. Он плакал и что-то говорил себе в руки.
– Мирон Ильич, – негромко сказал Сиверс.
Старик протестующе замотался всем телом.
– Мирон Ильич, будем надеяться...
Папа Гиндин заплакал в голос, и Сиверс узнал тот негодующий женский плач, который разбудил его нынче ночью. Он постоял немного и вышел.
Ветер встретил его в штыки. Полный мусора, он нес теперь уже и небольшие камешки. По кузову машины стучало, как будто шел град. Шофер ухитрился опять заснуть. Сиверс открыл дверцу и сел с ним рядом. Шофер испуганно проснулся.
– Ничего-ничего, – сказал Сиверс, – прошу прощения, что разбудил. Сам, грешным делом, люблю поспать в рабочее время. Особенно на ученых советах. Золотой сон!
– Виноват, товарищ генерал!
– А вы не стесняйтесь. Так вот, я говорю, спать на ученом совете самое милое дело! Только не надо распускаться: носом клевать, изо рта пузыри пускать и так далее. Есть у нас один офицер, Лихачев Андрей Михайлович. До чего же ловко спит! Картинка! Сидит прямо, четко, по струночке, глаз за очками не видно, ни храпу, ни свисту... А другой развалится, размякнет да еще носом высвистывает...
Шофер обиделся:
– Не поспишь ночью – будешь высвистывать! Я Вот сегодня часу не поспал. Только вернулся о ездки, лег – вызывают. Генерала Гиндина в госпиталь везти. Свез. Чем отдохнуть – за кислородом гоняли, двести километров туда-обратно. Темень, пылища – ничего не видать. Хуже, как буран. Назад ехал – заблукал в степи. А тут еще сменщик заболел. Будешь высвистывать.
– Да я не про вас совсем, к слову пришлось. Простите великодушно.
Шофер совсем помрачнел.
– На почту?
– Пожалуйста.
Машина тронулась. Град камешков барабанил по кузову. В Лихаревке вся пыль поднялась в воздух – не было видно неба. Дорожные колдобины обнажились. Машина страдальчески подскакивала и дребезжала.
– Старая небось? – спросил Сиверс.
– Да нет, какая старая, сорок тысяч всего. Здесь машина, как и баба, рано старится. Вот и жинка моя, как приду домой – плакать: загубил ты мою молодость, через климат я старухой стала в двадцать семь лет. Говорю: что делать, если запчастей для женщин промышленность не выпускает. Смеюсь, а она плачет. Как три сестры: в Москву да в Москву.
Сиверс был рад, что шофер сменил гнев на милость. Он спросил:
– А жена москвичка?
– Урожденная. Теперь локти кусает. Мать у нее в Москве, тетка. Квартира приличная, дом к сносу назначен. Жить бы да жить.
– А нельзя?
– Какое там. Прописки нет. За прописку, говорят, большие тысячи заплатить надо. У меня больших тысяч нет. А если б и были, так надо знать, кому сунуть. На это тоже наука нужна.
– Ерунда какая, – сказал Сиверс с отвращением.
– Вот и я говорю: ерунда, – быстро согласился шофер. – Не может быть, чтобы при нашем государственном строе за взятку прописывали. Это не гоголевское время. Вот на работу возьмут – тогда и пропишут. К примеру, вашей московской организации шоферы нужны?
– Я ленинградец.
– Ленинград тоже не плохой город. Город-герой.
Машина вильнула, обходя в пыли какое-то препятствие.
– Видите, – сказал шофер, – какое у нас тут кораблевождение. В таких условиях жить – огромное терпение иметь надо. Что летом, что зимой. Зимой еще хуже. Степь голая, ровно как плешь, и ветер по ней так и хлещет. Не разберешь, где дорога, где нет – один черт. А осенью? Грязища – океан. Лошадь дважды потонула, честное пионерское. Я один раз в Германии был, в самом конце войны. Ихняя там деревня против нашей – рай земной и небесный. Ни одной помоечки, ни одной мусорной кучи. Иду и думаю: "Куда же они, песьи дети, свой мусор девают?" Экие болваны! А мы же их и побили.
Сиверс вдруг спросил с любопытством:
– А если б их сюда, в Лихаревку? Что бы они тут сделали?
Шофер задумался. Помолчав, сказал:
– Немцы – они аккуратные люди. Если б их сюда... Они бы отсюда... убежали.
– Так-таки и убегать, если грязно? – спросил Сиверс.
Шофер поглядел искоса. Кто его знает, что за человек?
Некая тупость отобразилась на его лице.
– Не могу знать, – сказал он и до конца поездки рта уже не раскрыл.
Машина подъехала к почте. Сиверс вышел, держась за фуражку. Молодая почтальонша с веселыми, обведенными пылью глазами выходила на улицу с тяжелой сумкой через плечо. Она помахала ему рукой:
– Товарищ генерал Сиверс! А вам опять телеграмма! Ну, любят же вас в Ленинграде, прямо завидки берут!
Сиверс расписался в рвущейся на ветру разносной книге и прочел телеграмму: "Звягинцев советует немедленно возвращаться тчк целую Лиля".
Уф, отлегло. Значит, дело не в детях. Он сличил две телеграммы утреннюю и эту, – вторая отправлена на час раньше первой. Видно, Лилька послала эту, потом побоялась, что буду беспокоиться, и приписала: "положение не угрожающее". Вот глупая баба! От таких приписок кондрашка может хватить. Но в чем все-таки дело? А, неважно. Главное, с детьми ничего не случилось – это главное.
Он вошел в здание почты и обратился в окошко, за которым стучал аппарат:
– Пожалуйста, срочный разговор с Ленинградом.
Высунулась патлатая девушка и прокричала:
– Сколько раз говорить надо! Москву, Ленинград не соединяем. Повреждение на линии.
20

– Внимание... Огонь!
Секунда тишины – и нарастающий свист, постепенно переходящий в шелковый шелест.
Снаряд пролетел мимо цели и упал далеко в степи. На месте взрыва выросло пылевое облако, быстро сдутое в сторону ветром.
– Опять мимо! Вот паралитики! – крикнул майор Скворцов. – Теткин, черт тебя подери, руки у тебя или задние конечности шимпанзе?
– А я виноват? – огрызнулся Теткин. – Я по всем правилам наводил. Согласно теории.
– А как ты, великий теоретик, вводил поправку на ветер?
– Ясно как – по Сиверсу.
– Может, в обратную сторону отложил?
Теткин негодующе фыркнул.
– Такой ветер учесть нельзя, – вмешался Джапаридзе. – Он ни в какие правила стрельбы не укладывается.
– Сказал бы я тебе, кто ты такой, да при дамах неудобно.
Дамы – Лора Сундукова и Лида Ромнич – сидели тут же на снарядных ящиках. Лора с фотоаппаратом через плечо и штативом у ноги воевала со своим платьем, которое все норовило раздуться. Лида Ромнич была в брюках. Она сидела спокойно, сложив ладони между колен и слегка согнув длинные, мальчишеские ноги.
– Сраму-то! – продолжал Скворцов. – Приедет генерал Сиверс: "А ну-ка, братцы, что вы тут без меня сделали?" – "По тушканчикам стреляли, товарищ генерал". Нет, хватит. Следующий раз навожу сам. Тоже мне специалисты, интеллигенты занюханные.
Лида Ромнич медленно поглядела на него и опустила глаза. "Эх, сфальшивил", – подумал Скворцов. Впрочем, не беда. Впереди еще целых четыре дня, он еще исправится. Сейчас для него всего важнее было попасть в самую точку. Навести и попасть. Он попадет. Он всегда верил в свою удачу, и она его, в общем-то, не подводила.
– Готовить следующий, – приказал он.
Горячий ветер дул порывами, сохраняя направление, но меняя скорость. Под ветром бурьян в степи весь полег, прижавшись к земле, еле шевеля иссохшими пальчиками. Сквозь мутную мглу наверху солнце проклевывалось, как воспаленный, нехороший глаз. Невдалеке от стрельбовой площадки сидел на земле самолет-мишень, тупорылый и обреченный, черными крестами размеченный на убой. От ветра он был закреплен на расчалках. Расчалки натягивались и звенели, самолет рвался, как животное на цепи. Солдаты готовили очередной выстрел под наблюдением ведущего инженера – тощего верзилы с медным равнодушным лицом.
– Готово, товарищ майор, – доложил ведущий. – Сами наводить будете или как?
– Сам, – ответил Скворцов. – Тряхнем стариной.
Ну, теперь держись. Он посмотрел в окуляр прицельной трубки. В поле зрения отчетливо был виден перевернутый самолет с небом внизу, черный крест на борту фюзеляжа и паутинное перекрестие оптики. Надо попасть в черный крест, прямо в сердцевину черного креста. Взять поправку на ветер. Ветер по метео – тринадцать – пятнадцать метров в секунду. Он прикинул поправку в уме и стал осторожно перемещать перекрестье, попеременно вращая рукоятки горизонтальной и вертикальной наводки. Кажется, навел.
– Внимание... Огонь!
Опять нарастающий свист и шелковый шелест. Потом тупой удар. Снаряд попал в самолет. Взрыва не было.
– Тьфу ты, пропасть, взрыватель отказал! – крикнул Скворцов.
– Куда ж ты угодил, босяк? – спросил Теткин.
Скворцов взял бинокль. В районе черного креста пробоины не было. Куда же, черт возьми, делся снаряд?
– А вот он! – крикнула Лора.
На самом деле, у корня правой плоскости, в зоне топливных баков, торчал снаряд – маленький и черный, крестообразным хвостом наружу.
– Снайперская стрельба, – захохотал Теткин.
– А ну тебя, – отмахнулся Скворцов. Он внимательно вгляделся в точку попадания. Над ней потихоньку поднималось синее курящееся облачко.
– Горит, что ли? – спросил Теткин.
– А кто его знает. Кажется, горит.
– Отчего ему гореть, когда взрыва не было? – спросил Джапаридзе.
– При ударе иногда загорается.
– Не видал.
– Ты, брат, много чего не видал. Молодо-зелено, толсто-бело, – сказал Теткин.
Джапаридзе, сильно похудевший и загоревший за последнее время, обиделся и замолчал.
Скворцов смотрел в бинокль Облачко разрасталось. У его корня полыхнул крохотный оранжевый язычок.
– Похоже на пожар.
– Угораздило же тебя, – попрекнул Теткин. – В самые баки! Туда надо было в последнюю очередь.
– Благодарю за ценное указание.
Скворцов злился.
– А горючее в баках есть?
– Остатки. Опасно не горючее, а пары. При такой температуре...
– Да, разнесет всю плоскость к чертовой матери. Эх, жалко. Другой мишени-то не дадут.
– Не нуди.
Скворцов был огорчен и раздосадован. Он не привык к неудачам, а тут еще...
– Что же, рванет он в конце концов или не рванет? – нетерпеливо спросил Теткин.
– Только на нервы действует, – пожаловалась Лора.
Ведущий спокойно выбрал себе ящик, сел и закурил, искусно заслонив ладонями огонь.
Скворцов глядел в бинокль. Облачко рассеивалось и вскоре совсем исчезло. Снаряд торчал из обшивки, на вид совершенно безвредный. Огня не было видно.
– Пожар как будто самоликвидировался, – сказал Скворцов. – Все-таки еще немного подождать придется.
Прошло минут десять. Все смотрели на самолет как на кормильца. Он не подавал никаких признаков чего бы то ни было.
– Ну что же, товарищи, – сказала Лида Ромнич. – Надо принимать какое-то решение.
– Давайте ударим еще разок по фюзеляжу, – лихо предложил Теткин. – Я на этот раз наведу – пальчики оближете. У меня сформировалась новая теория.
– А обмер повреждений? – обиженно спросил Джапаридзе. – Как хотите, лично я обмерять не пойду. Снаряд в каждый момент может взорваться. Большое спасибо.
– Пойду извлеку его и обезврежу, – сказал Скворцов.
– Извлеки сначала себе голову, – сердито ответил Теткин.
– Пустяки. При точной работе – никакого риска. Я с каждым снарядом на "ты".
– Не советую, – сказал Джапаридзе. – Ничем не оправданное нарушение правил безопасности. Правильно я говорю, товарищ Мешков?
– Со своей стороны, санкционировать не могу, – ответил ведущий, – а впрочем, дело ваше. – Ему было все равно.
– Что же нам, по правилам безопасности, спать ложиться? – возмутился Теткин.
– Дело ваше, а то можно и по домам.
Теткин плюнул. Скворцов поправил фуражку, закрепил под подбородком ремень, бросил папиросу, взял ломик и зашагал в сторону самолета.
– Пашка, ты сдурел? – завопил Теткин.
Лора охнула и схватила за руку Лиду Ромнич.
– Сумасшедший, чего он делает? Останови, у тебя на него влияние.
– Павел Сергеевич...
Скворцов шел к самолету прямо и четко, держа перед собой ломик, как маршальский жезл. Лида следила за ним, сжав губы и руки. Он все шел. До самолета было не так далеко, а он все шел. "Что ж это такое? – думала она. – Что ж это такое?" Она укусила свой палец у самого ногтя, не чувствуя боли. В эту минуту Теткин захохотал, хлопнул себя по колену и ринулся вслед за Скворцовым:
– Пашка! Погоди! Я с тобой!
Лора вскрикнула. Скворцов шел не оборачиваясь. Теткин вприпрыжку догонял его и что-то кричал, размахивая руками. Они почти поравнялись с самолетом, когда произошел взрыв.
Сверкнуло пламя, и сразу же место, где стоял самолет, заволокло дымом и пылью. Из черного облака неправдоподобно медленно поднимались рваные лоскутья обшивки и столь же медленно падали. Лора закричала заячьим криком. Все побежали в ту сторону. В дыму появилась человеческая фигура. Она медленно, как бы колеблясь, задвигалась и стала на колени.
– Колюшка! – кричала Лора. – Колюшка мой!
Лида бежала впереди всех. Упругая степь словно подкидывала ее ноги. В горле было горько и горячо. Дым рассеивался. Стало видно самолет – он горел горизонтальными струящимися языками. На земле лежала одна фигура, возле нее на коленях стояла другая. Лежал Теткин, стоял Скворцов. Лида остановилась, дрожа от прерванного бега. Теткин лежал навзничь, с закрытыми глазами. На голубой рубашке сбоку растекалось красное страшное пятно.
– Ранен, – сказала Лида. – Серьезно?
– Не знаю, – отвечал Скворцов, повернув к ней чужое, испачканное землей лицо. – Я же его не звал.
– Вы-то целы ли?
– Вполне.
Подбежала Лора. Она упала на землю рядом с Теткиным.
– Колюшка, – кричала она. – Колюшка!
Тут Теткин открыл один глаз и сказал:
– Колюшка – это не человек, а рыба.
– Жив, дорогой мой, жив! – запричитала Лора.
Теткин закрыл глаз.
– Ну, хватит, – сказала Лида. – Надо его осмотреть. Давайте сюда нож.
Скворцов подал ей перочинный ножик. Она разрезала голубую рубашку Теткина сверху донизу. Шелк резался с противным скрипом. Теткин снова открыл один глаз, сказал: "Паразиты, моя лучшая тенниска" – и опять закрыл. Лида осмотрела рану. Небольшое отверстие под ребром – наверно, осколок снаряда. Крови много. Она вытирала ее косынкой, может быть, не надо было, но она вытирала, косынка намокла, пальцы склеились.
– Немедленно госпитализировать! – кричал Джапаридзе.
Ведущий инженер Мешков стоял тут же, руки в карманах комбинезона, с медным равнодушным лицом.
– А вы чего стоите? – закричала на него Лида. – Есть у вас, черт возьми, походная аптечка?
– Есть.
– Так давайте ее сюда, да поживее!
Мешков затрусил за аптечкой. Кровь все текла. Принесли аптечку. Лида зубами распечатала бинт и сделала перевязку. Лора помогала ей и все приговаривала:
– Осторожней, ему же больно.
Теткина понесли к машине. Перепуганный Тюменцев помог устроить раненого на заднем сиденье. Ноги не укладывались.
– И я с ним, и я! – кричала Лора.
Голову Теткина положили к ней на колени.
– Колюшка, Колюшка, – повторяла она.
Теткин открыл на этот раз оба глаза и сказал ей:
– Не ори, дура. В чем дело? Ну, женюсь я на тебе, женюсь обязательно.
Лида с аптечкой в руках села рядом с Тюменцевым. Машина тронулась и скоро скрылась из виду.
– Я же предупреждал: не надо рисковать, – сказал Джапаридзе.
– Молчи, убью, – ответил Скворцов.
Ведущий пошел к телефону сообщать начальству о ЧП – чрезвычайном происшествии.
Скворцов вспомнил, как девятого мая тысяча девятьсот сорок пятого года, будучи дежурным по части, он щегольски докладывал начальнику: "Товарищ генерал, за время моего дежурства случилось чрезвычайное происшествие: победоносно закончилась Великая Отечественная война". И как просто седой генерал, подавая ему руку, ответил: "Здравствуйте".
Дорастет ли он когда-нибудь до простоты? Или так и умрет старым щеголем?
Самолет горел на ветру рьяно и радостно. Куски пылающего металла отрывались от него и летели в степь. Красота огня, бегущая красота огня. Скворцов смотрел на любимый огонь и чувствовал себя пустым, виноватым, брошенным судьбой. Он сбивчиво думал: "Был бы жив. Ничего мне не надо. Был бы жив. Чтобы нашел шляпу и хохотал уже до вечера".
– Кто-то сюда едет! – крикнул Джапаридзе.
По дороге двигалось пыльное облако – шла серая легковая машина.
– Достанется тебе по первое число.
Скворцов молчал.
Машина подошла к площадке. Из нее вышел генерал Сиверс. Скворцов подошел к нему, взяв под козырек:
– Товарищ генерал, докладываю обстановку. Испытания начались в девять ноль-ноль местного времени. Израсходовано шесть снарядов первого образца. Пять выстрелов оказались незачетными, так как попадания в мишень получить не удалось. Последний, шестой выстрел дал попадание. Стрельба производилась по фюзеляжу, но, из-за неудачно взятой поправки на ветер, попадание произошло в район баков. Взрыватель не сработал. Видимых признаков пожара не было. Чтобы сохранить ценную мишень, принял решение извлечь и обезвредить снаряд. Попытка не удалась. Произошел самопроизвольный взрыв, по-видимому в результате нагревания. Самолет воспламенился. При взрыве ранен старший научный сотрудник Теткин. Отправлен в госпиталь машиной. Доложил майор Скворцов.
Генерал Сиверс посмотрел на догорающий самолет и сказал:
– Вот за...цы.
21

Первое августа. Последний день командировки. Вылет в девять тридцать Москвы.
Майор Скворцов кончил укладывать вещи. Нехитрое дело: бритвенный прибор, эспандер, трусы, две колоды карт, одеколон, мыло – вот и все. Главное, ничего лишнего. Чемодан маленький, как портфель.
Не забыть побриться перед отъездом. Он позвонил на метео:
– Как у вас с погодой?
– Нормально. Пять – семь метров в секунду.
– Полеты разрешены?
– Так точно.
Значит, летим. Все в порядке. Времени вагон.
...В самолете будет холодно, я накрою ее и себя чехлом от мотора и будем сидеть плечом к плечу до самой Москвы. А дальше? Там видно будет.
Скворцов начал бриться. Он, не торопясь, взбил мыльную пену в тазике (он любил, чтобы много пены), намылился, взял бритву и провел по щеке. В дверь постучали.
– Войдите.
Вошла Лида Ромнич. Он вздрогнул и порезался.
– Вы? – сказал он, опуская бритву.
Она молча глядела на него. Какой же он странный – с пеной до самых глаз. А глаза – серьезные, в лохмах ресниц. Красивые. По пене – извилистая красная дорожка.
– Вы, кажется, порезались.
– Это ничего. Простите.
Он взял вафельное полотенце, вытер лицо, так и стоял, с полотенцем в руках.
– Павел Сергеевич, дело в том... Я сегодня не лечу. Прислали продление командировки. Сейчас еду в поле. Пришла попрощаться.
Он стоял, постепенно бледнея, и вдруг сказал:
– Любимая, что же нам-то с вами делать, а?
– А ничего, – быстро ответила Лида. – Ничего нам с вами делать не надо.
– Верно, – сказал Скворцов. – Делать нам с вами, пожалуй, нечего.
– Ну, вот. Мне сейчас пора ехать, и я вас больше не увижу, так давайте попрощаемся.
Он взял ее за руку и посмотрел в глаза.
– Нечего, нечего, – сказала она. – Нечего вам на меня смотреть.
– Ну, будьте здоровы.
– И вы.
Лида сбежала с лестницы, села в газик и хлопнула дверцей:
– На десятую, пожалуйста.
– А товарищ майор? – спросил Тюменцев.
– Он не едет. Он сегодня в Москву улетает.
– Как же так? А я не знал.
Тюменцев даже побледнел под своим пухом и повторил:
– Как же так?
– А вот так. Поедемте.
Тюменцев медлил, что-то искал у себя под ногами и вдруг спросил:
– А вы не имеете против, если я зайду с товарищем майором попрощаться?
– Пожалуйста. Я подожду.
Тюменцев постучался в номер.
– Войдите.
Майор Скворцов стоял с полотенцем в руках.
– А, это ты, Игорь. Так ведь еще рано. Через полчаса поедем.
– Товарищ майор, меня на десятую разнарядили. Вас, наверно, Букин повезет.
– А ты что?
– Проститься зашел. Извиняюсь, товарищ майор.
– Да, да. Проститься. Очень хорошо, что зашел. Садись, Игорь.
– Некогда, товарищ майор.
– Постой. Папиросы возьми.
– А как же вы, товарищ майор?
– Обойдусь. Бери, бери.
Тюменцев взял папиросы.
– Будешь в Москве – заходи, звони. Вот тебе адрес, телефон.
Тюменцев бережно сложил бумажку и сунул ее за борт пилотки.
– Разрешите идти, товарищ майор?
– Иди. Всего тебе. Будь здоров. Руку давай.
Они попрощались за руку. Тюменцев вышел.
По дороге на десятую площадку он был молчалив. Нет, не так хотел бы он попрощаться с майором. А как? Он и сам не знал. Он вел машину и придумывал варианты. Вот как он должен был сказать: "Товарищ майор, вы такой человек, прямо редкий человек. Если бы все люди у нас были такие, можно было бы строить коммунизм". А майор ответил бы: "Спасибо, Игорь. И я тебя полюбил. Хотел бы я иметь такого сына. Желаю тебе больших успехов в учебе и личной жизни". Нет, так бы майор не сказал. Он бы сказал по-другому...
И всю дорогу Тюменцев маялся, придумывая свой разговор с майором Скворцовым, но так и не придумал.
А Лида Ромнич смотрела в степь: она лежала кругом, истерзанная огнем и солнцем, расстрелянная, замученная, потерявшая облик земли.
Ефрейтор Букин довез его до аэродрома. Скворцов вышел из машины и присоединился к группе ожидающих. В центре ее стоял генерал Сиверс, а перед ним, навытяжку, – полненький капитан с красными ушами.
– Паа-слуш-те, капитан, – говорил Сиверс врастяжку, с каким-то даже гвардейским акцентом, – вы знаете, какая разница между мужчиной и женщиной?
Капитан, на мгновение озадаченный, что-то сообразил и расплылся:
– Знаю, товарищ генерал.
– Да нет, что за пошлость. Кроме той элементарной разницы, о которой вы сейчас подумали, есть еще одна, более существенная. Знаете вы ее?
– Никак нет, товарищ генерал.
– Так знайте. Разница в том, что мужчина застегивается слева направо, а женщина – справа налево. Теперь поглядите на себя и наглядно убедитесь, что вы – женщина.
Капитан уставился на свои двубортный китель, растерянно пошевеливая то правой рукой, то левой.
– Экой вы бестолковый, – сказал Сиверс и перестегнул ему китель на другую сторону. – Советую заучить, где правая сторона, а где левая. Поняли?
– Понял, товарищ генерал.
– И больше никогда так не застегивайтесь. Вы же называетесь: офицер. Уважение к форме – часть воинской доблести. Вам когда-нибудь говорили о русской воинской доблести?
Капитан оживился:
– Мы – наследники Суворова...
– Ясно. Идите и больше не грешите. Прощаю вас, наследник Суворова.
Капитан отошел. Началась посадка в самолет – на этот раз он был полупассажирский, отапливаемый, с четырьмя мягкими креслами в передней части салона. Сиверс немедленно сел в кресло. Скворцов остановился рядом.
– Здравия желаю, товарищ генерал. Разрешите сесть?
– Пожалуйста, буду рад. А, это вы, майор Скворцов, лихой стрелок по самолетам? Здравия желаю. Протоиерей энского собора благодарит причт за бравое и хватское исполнение обязанностей.
Скворцов сел.
– Ну как ваш раненый? – спросил Сиверс.
– Поправляется. Через неделю обещают выписать.
– Это вам посчастливилось. Могло быть хуже.
– Слава богу, обошлось. Даже в некотором роде все к лучшему. Лору Сундукову знаете? Сразу после госпиталя хотят расписаться.
– Это такая толстенькая?
– Да, она.
– Хорошая женщина. А знаете, о чем я сейчас думал? Вспоминал Державина. Помните оду Державина на смерть Суворова?
– Не помню.
– Надо помнить. Ода называется "Снегирь".

Что ты заводишь песню военну,
Флейте подобну, милый снегирь?
И дальше:

Сильный где, быстрый, смелый Суворов?
Северны громы в гробе лежат!
Отличные стихи. Какова аллитерация: «Северны громы в гробе лежат!» Тухачевского вот тоже нет. А какой был полководец!
Скворцов смутился, не зная, что отвечать.
Самолет взревел, двинулся по летной дорожке, некоторое время мягко подпрыгивал, потом оторвался от земли и полетел.
Сиверс сидел с закрытыми глазами. Два других кресла оставались свободными. На боковых сиденьях разместились попутчики-офицеры кругленький капитан, наследник Суворова, вероятно москвич (для здешнего полноват), и два других, без сомнения здешних, – оба коричневые, высушенные, с резкими белыми морщинами у глаз. Один постарше, угрюмоватый майор, а другой лейтенант, с белой улыбкой. Он никого из них не знал. Ну, и хорошо, что не знал. Хорошо, что один.
Скворцов взял газету, но ему не читалось. Моторы гудели, самолет подныривал и выравнивался, каждый раз чуть меняя тембр рева. За окнами была какая-то облачная чушь – смотреть не на что. Он опустил газету и стал думать. Мысли были очень длинные – каждая в час длиной.
Например, он думал об Игоре Тюменцеве, видел его лицо сзади вполоборота, когда он сидит за рулем: пушистую щеку и умный голубой глаз с девчачьими ресницами. Эх, нескладно получилось... Парень пришел попрощаться. Надо было поговорить, порасспросить... Он жалел, что так вышло, а главное, эта жалость длилась. Обычно он не думал много над своими промахами. Он как-то убежден был, что жизнь бесконечна и каждая ошибка исправима. А сегодня понял, и даже не понял, а кожей почувствовал, что жизнь конечна, очень даже конечна, и в ней всякое лыко в строку. Незаданный вопрос. Несказанное слово. Или сказанное, но не то.
Потом он стал думать про Теткина, который, слава богу, уже поправляется, а если бы погиб, то это была бы вина – ух, какая вина! И что, в сущности, результат для оценки вины не так уж важен – вина есть вина, и никуда не денешься. По смежности с Теткиным он вспомнил генерала Гиндина, лежавшего в том же госпитале, и от души пожелал ему здоровья и долгой жизни. Он еще не знал, что генерал Гиндин сегодня умер, и в Лихаревке сейчас только и разговоров, что об этой смерти.
И, конечно, больше всего он думал о Лиде Ромнич. Даже не думал, а просто представлял себе, как она стоит там одна на своих длинных ногах, становясь с каждой минутой все дальше и дальше, все меньше и меньше...
– Товарищ майор, вы не спите? – тихонько спросил голос.
Скворцов вздрогнул и открыл глаза. Над ним стоял круглолицый и красноухий, правильно застегнутый капитан.
– Мы тут пульку сообразили, просим вас четвертым, – шепотом сказал он, покосился на спящего генерала и плутовски прикрыл один глаз.
– Отчего же, всегда готов.
Скворцов встал, отряхивая с себя мысли. Он подошел к откидному столику, где уже тасовали карты два коричневых офицера, которых он в Лихаревке признал "здешними". Впрочем, сейчас уже было ближе до Москвы, чем до Лихаревки. В Москве они сразу станут "нездешними". А он сам? Сам он везде был "здешним" – такая жизнь.
Полненький капитан сдал карты. Скворцов посмотрел на свои и обмер: десять треф на руках! Что-то невероятное.
– Десять треф, – сказал он и бросил карты веером на стол.
– Вот это начало! – восхитился капитан. – Вам, товарищ майор, должно быть, в любви не везет.
– Да, не повезло-таки. Ну, теперь, братцы, берегись: я в азарт вошел.
– Тасуй – сдавай, – пробурчал майор.
Скворцов сдал карты.
– Раз.
– Пасс.
– Два.
– Два мои.
...Игра шла. Скворцову везло – карта к нему так и перла. В общем, ему было неплохо. Только мешало сознание, что он слишком много, неприлично много выигрывает. Как он ни рисковал, выигрыш все рос. Угрюмоватый майор только крякал. Капитан начинал нервничать, а лейтенант все улыбался белыми зубами. Они играли, пока самолет не приземлился.
– Москва, товарищи, дальше не повезем, – объявил командир корабля, выходя из рубки.
Скворцов встал и широко потянулся:
– Слышали? Москва. Спасибо за компанию.
– А расписать? – ревниво спросил угрюмоватый.
– Не надо. Все равно я вас всех обыграл.
– Игра есть игра, – солидно заметил полненький.
– Ха! Вы меня разве не знаете? Я – знаменитый самолетный шулер Скворцов. Слыхали?
– Это шутка, товарищ майор? – спросил капитан.
– Какая шутка? Я шутить не люблю. Ну, приветствую вас.
Скворцов бодро откозырял, взял свой чемоданчик и пошел к выходу. Он спустился по трапу и ступил на московскую землю. Прежде всего его удивила трава – густая, сочная, интенсивно зеленая. Потом солнце. Какое же это было мягкое, прохладное, невинное солнце!
Офицеры спускались следом. Последним шел генерал Сиверс. Скворцов взглянул на него снизу вверх и поразился трагической худобе его щек. Но когда генерал сошел вниз, это впечатление исчезло. Сиверс как Сиверс: очки, четкость, ирония.
– Товарищ генерал... – начал было Скворцов.
– Ась? – отозвался Сиверс, глядя на него сбоку.
– Вас, вероятно, машина встречает?
– Машина? Нет, не встречает. Я, знаете, имею обыкновение ездить на городском транспорте. Без помпы. Честь имею кланяться.
Сиверс прикоснулся к фуражке, повернулся по-военному и быстро пошел вперед легким, чуть приплясывающим шагом. С ним вместе уходил вопрос, который Скворцов должен был задать ему, но не задал...
Простой человеческий вопрос: "Что с вами?"
А несколько минут спустя Скворцов уже ехал домой в автобусе. Миновали зеленые пригороды с дачными домиками, с прудами и утками, с телевизорными антеннами, и вот уже Москва обступила его. Огромный город мчался мимо, отражаясь в зеркальцах множества машин. Люди шли, толкая друг друга, обгоняя друг друга, задерживаясь на перекрестках, и как же их было много! Скворцов смотрел на все это со смешанным чувством отчуждения и узнавания.
Вот и дом его. Он вошел в подъезд. На стене детским почерком было нацарапано: "Инка выдра, она выбражала". Он узнал эту надпись и рассмеялся. Инка, в которой шла речь, теперь давно выросла, учится в институте, а подъезд все не отремонтировали.
Шагая через две ступеньки, он поднялся на четвертый этаж. Молодец, организм, – ни одышки, ничего. Спасибо тебе, организм. Он вынул связку ключей, отделил один, отпер дверь, вошел.
– Кто там? – спросил женский голос.
– Это я, – ответил Скворцов.
В прихожую вышла жена – маленькая, пухлая, с гладко зачесанными назад волосами. Выпуклые глаза сияли ребячьей радостью. Изумленно глядя ему в щеку, она вытерла руки фартуком и сказала тонко, на одном дыхании:
– Побрился, поторопился, порезался.
1967