1 2 3 
С розовато-рыжим мехом,-
За плечами он вился, 
Точно крылышки из шелка. 
Да, у розовых малюток 
Были шелковые крылья, 
И малютки нежно пели 
Неземными голосами. 
Эта песня леденила 
Кожу мне, но вдруг сквозь кожу 
Вырвалась душа, как пламень,-
Вознеслась, сияя, в небо". 
Так промолвил умиленно 
Атта Тролль, потом минуту 
Помолчал он, пригорюнясь, 
Но внезапно оба уха, 
Странно дрогнув, навострились... 
И вскочил он бурно с ложа 
И, ликуя, громко рявкнул: 
"Дети, чей я слышу голос? 
То не голос ли прелестный 
Нашей мамы? О, я знаю 
Нежное ворчанье Муммы! 
Мумма! Сладостная Мумма!" 
И помчался из берлоги 
Атта Тролль, как полоумный, 
Полетел судьбе навстречу, 
Устремился прямо в смерть. 
ГЛАВА XXIV 
Там, в ущелье Ронсевальском, 
И на том же самом месте, 
Где племянник славный Карла 
В битве отдал душу богу,-
Пал и Тролль, сражен коварством, 
Как Роланд, кого преступно 
Предал рыцарский Иуда, 
Подлый Ганелон из Майнца. 
Ах! Супружеское чувство, 
Лучшее, что есть в медведе, 
По совету хитрой ведьмы, 
Послужило здесь приманкой. 
И, ворчанью черной Муммы 
Бесподобно подражая, 
Ведьма выманила Тролля 
Из берлоги безопасной. 
На крылах любви летел он 
По скалам, порой, замедлясь, 
Вожделенно нюхал воздух -
Думал, где-то близко Мумма! 
Ах! Там спрятался Ласкаро, 
Он стоял с ружьем -- и пулей 
Грянул в радостное сердце,-
Хлынул ток багряной крови, 
Помотал медведь сраженный 
Головой и сразу рухнул 
С тяжким судорожным стоном. 
"Мумма!" -- был последний вздох. 
Так скончался наш герой, 
Так погиб. Но для бессмертья 
Он воскреснет ныне в песне 
Восхищенного поэта. 
Он воскреснет, величавый, 
В нимбе славы непомерной 
И пойдет шагать хореем 
По стихам четырехстопным. 
И потом ему поставят 
Гордый памятник в Валгалле, 
И на памятнике будет 
Надпись в лапидарном стиле: 
"Тролль. Медведь тенденциозный, 
Пылок, нравственен и смирен,-
Развращенный духом века, 
Был пещерным санкюлотом. 
Плохо танцевал, но доблесть 
Гордо нес в груди косматой. 
Иногда зело вонял он,-
Не талант, зато характер". 
ГЛАВА XXV 
Тридцать три седых старухи 
В ярко-красных капюшонах, 
В праздничном уборе басков, 
У околицы стояли. 
И одна, как встарь Дебора, 
Била в бубен и плясала, 
Славя песнею и пляской 
Победителя Ласкаро. 
Четверо мужчин с триумфом 
Мертвого несли медведя: 
Он сидел в широком кресле, 
Как ревматик на курорте. 
За покойным, как родные, 
Шли Урака и Ласкаро. 
Ведьма, явно чуть конфузясь, 
Отвечала на поклоны. 
А когда кортеж достигнул 
Ратуши, с надгробной речью 
Выступил помощник мэра 
И сказал об очень многом: 
Например, о росте флота, 
О проблеме свекловицы, 
О печати и о гидре 
Нетерпимости партийной. 
Описав весьма подробно 
Ряд заслуг Луи-Фклиппа, 
Обратился он к медведю 
И к бесстрашному Ласкаро. 
"Ты, Ласкаро,--так воскликнул 
Наш оратор, отирая 
Пот со лба трехцветным шарфом, 
Ты, Ласкаро, ты, Ласкаро, 
Ты, сразивший Атта Тролля, 
Бич испанцев и французов, 
Ты -- герой обеих наций, 
Пиренейский Лафайет!" 
Получив официально 
Аттестацию героя, 
В тихой радости Ласкаро 
Покраснел и улыбнулся. 
И потом весьма бессвязно, 
Как-то странно заикаясь, 
Пробурчал он благодарность 
За оказанную честь. 
С тайным страхом все глядели 
На неслыханное диво, 
И в смятенье бормотали 
Изумленные старухи: 
"Как, Ласкаро улыбнулся! 
Как, Ласкаро покраснел! 
Как, заговорил Ласкаро, 
Этот мертвый сын колдуньи!" 
А медведя ободрали, 
С молотка пустили шкуру; 
За нее скорняк какой-то 
Отсчитал пять сотен франков, 
Превосходно обработал, 
Красным бархатом подбил 
И немедленно кому-то 
Продал за двойную цену. 
И затем, Джульеттой куплен 
Из четвертых рук в Париже, 
Пред ее постелью в спальне 
Лег медвежий мех ковром. 
Часто голыми ногами 
Я в ночи стоял на бренной 
Оболочке Атта Тролля, 
На его земной одежде. 
И, глубокой грусти полный, 
Строки Шиллера читал я: 
"Чтобы стать бессмертным в песне, 
Надо в жизни умереть". 
ГЛАВА XXVI 
Ну, а Мумма? Ах, ведь Мумма -
Женщина. И вероломство 
Имя ей. Ах, женский пол, 
Как фарфор китайский, ломок! 
Разлученная судьбою 
С благородным, славным мужем, 
Не погибла от печали, 
Не сошла с ума от горя,-
Нет, напротив, продолжала 
Жить в веселье, в вечных танцах 
И в погоне за успехом 
Перед публикой ломаться. 
Наконец в Париже Мумма 
Обрела в Jardin des plantes 
Положение, и место, 
И пожизненную ренту. 
И когда в воскресный полдень 
Я пошел туда с Джульеттой 
Показать ей все причуды 
Чуждой фауны и флоры: 
Дромадера и жирафа, 
Баобаб и кедр ливанский, 
Золотых фазанов, зебру; 
И когда, болтая нежно, 
Мы остановились с нею 
Пред обширным рвом -- сезонной 
Резиденцией медведей, -
Боже, что мы увидали! 
Исполин медведь, отшельник 
Из Сибири, белоснежный, 
Там с медведицею черной 
Предавался пылким играм. 
То была -- о, небо! -- Мумма, 
Да, супруга Атта Тролля. 
Я узнал ее по блеску 
Влажных и влюбленных глаз. 
Ах, она, красотка Мумма, 
Юга черное созданье, 
Вдруг сошлась с каким-то скифом, 
С варваром пустынь полярных. 
Близ меня стоявший негр 
Мне сказал, сверкнув зубами: 
"Есть ли зрелище прекрасней, 
Чем утехи двух влюбленных?" 
Я ответил: "С кем, простите, 
Честь имею говорить?" 
Он воскликнул удивленно: 
"Как? Меня вы не узнали? 
Я ведь мавр, у Фрейлиграта 
В барабанщики попавший. 
В те года жилось мне плохо, 
Был я одинок средь немцев. 
Но теперь я сторож в парке, 
Предо мною все растенья 
Тропиков моих любезных, 
Предо мною львы и тигры. 
И гораздо здесь приятней, 
Чем на ярмарках немецких, 
Где за скверный харч гоняют 
Ежедневно барабанить. 
Мне тепло в ее объятьях, 
Как в отечестве любезном. 
Ножки дорогой супруги 
Мне слонов напоминают, 
А ее французский щебет -
Черный мой родной язык. 
Брань ее напоминает, 
Как трещал мой барабан, 
Обрамленный черепами 
И пугавший льва и кобру. 
При луне плутовка плачет 
Наподобье крокодила, 
Что прохладой ночи дышит, 
Глядя ввысь из волн прогретых. 
И она отлично кормит. 
Что ни даст, я пожираю, 
Как на Нигере, с могучим 
Африканским аппетитом. 
Вот я и животик круглый 
Нагулял. Из-под рубашки 
Он глядит, как черный месяц 
Из-за легкой белой тучки". 
ГЛАВА XXVII 
Августу Варнхагену фон Энзе 
"Где, маэстро Лодовико, 
Вы набрали эти сказки?" -
Так с улыбкою воскликнул 
Старый кардинал фон Эсте, 
О неистовствах Роланда 
Прочитав у Ариосто, 
Преподнесшего поэму 
В дар его преосвященству. 
Да, Варнхаген, старый друг, 
На твоих устах играет 
Та же тонкая улыбка 
И слова почти что те же. 
То смеешься ты, читая, 
То, с улыбкой тихой грусти, 
Весь овеян смутно прошлым, 
Морщишь свой высокий лоб. 
Не звенят ли в этой песне 
Грезы майских полнолуний, 
Что с Брентано и Шамиссо 
Да с Фуке сдружили нас? 
Или звон Лесной Капеллы, 
Тихий звон, давно забытый? 
Иль бубенчики дурацких 
Колпаков отчизны милой? 
В соловьиный хор угрозой 
Бас врывается медвежий, 
И его сменяет странный 
Шепот призраков загробных. 
То -- безумье с умной миной, 
Мудрость -- в облике безумства, 
Стон предсмертный -- и внезапно 
Все покрывший громкий хохот. 
Да, мой друг, ты слышал эхо 
Отзвеневших грез былого; 
В них врываются, кривляясь, 
Современные мотивы. 
И сквозь дерзость чуть заметно 
Вдруг проскальзывает робость. 
Я на суд твой благосклонный 
Отдаю свою поэму. 
Ах, она -- последний отзвук 
Вольных песен романтизма: 
В шуме битвы современной 
Отзвенит она печально. 
Век другой, другие птицы, 
А у птиц другие песни. 
Вот гогочут -- словно гуси, 
Что спасали Капитолий! 
Воробей с грошовой свечкой 
В коготках пищит, дерется -
Гордо мнит, что у Зевеса 
Он орел-молниедержец. 
Горлицы, любовью сыты, 
Жаждут крови и воркуют, 
Чтоб впрягли их в колесницу 
Не Венеры, а Беллоны. 
Вестники весны народов, 
Майские жуки-гиганты, 
Так жужжат, что мир трясется, 
Вот берсеркерская ярость! 
Век другой, другие птицы, 
А у птиц другие песни! 
Я б их, может быть, любил, 
Если б мне другие уши! 
АТТА ТРОЛЬ 
Из вариантов и дополнений 
ГЛАВА II 
Вместо строф 12-й, 13-й, 14-й: 
Здесь, читатель, мы покинем 
Медвежатника-злодея 
И наказанную Мумму 
И пойдем за Атта Троллем. 
Проследим, как благородный 
Refugie домой спасался, 
И медвежьему хозяйству 
Посвятим подробный очерк. 
После выйдем на охоту, 
Будем лазать, прыгать, ползать, 
Грезить в обществе Ласкаро, 
Что прикончил Атта Тролля. 
Летней ночи сон! Бесцельна 
*Эта песнь и фантастична,-
Как любовь, как жизнь, бесцельна! 
Не ищите в ней тенденций... 
Атта Тролль не представитель 
Толстошкурой, всегерманской 
Почвенной, народной силы. 
Соткан не из аллегорий -
Не немецкий он медведь, 
Мой герой. Медведь немецкий, 
Как медведь, плясать согласен, 
Но не хочет скинуть цепи. 
Имеется еще следующий вариант: 
Летней ночи сон! Бесцельна 
Эта песнь и фантастична,-
Как любовь, как жизнь, бесцельна, 
Нуждам нынешним не служит. 
В ней высоких интересов 
Родины я не касался. 
И за них мы будем драться, 
Но не здесь, а в доброй прозе. 
Да, мы в доброй прозе будем 
Разбивать оковы рабства; 
А в стихах, а в песне вольной 
Уж цветет у нас свобода. 
Тут поэзии владенья, 
Тут не место ярым битвам,-
Так поднимем тирс волшебный. 
Розами увьем чело! 
ГЛАВА VI 
Вероятно, сюда относится строфа, которую, 
Штродтманн опубликовал как вариант "Атта Тролля 
Ведь в большом хлеву господнем, 
Называемом землею, 
Всякой твари есть кормушка, 
А в кормушке -- добрый корм! 
ГЛАВА X 
Вместо второй половины 17-й строфы и строфы 184 
И, в Германию уйдя, 
Стал -- медведь тенденциозный. 
Там он, к ужасу людей, 
А в особенности муз, 
Воет и ревет, беснуясь, 
И грозит нас всех сожрать. 
ГЛАВА ХIII 
Сюда, вероятно, относятся следующие стихи, 
опубликованные Штродтманном как варианты к "Атта Троллю": 
Ночь, горящая звездами, 
На горах лежит, как плащ: 
Черный горностай, расшитый 
Хвостиками золотыми. 
Ясно: был скорняк безумен, 
Сделав черным горностай 
И украсив золотыми, 
А не черными хвостами! 
Вешайся, мой Фрейлиграт! 
Ведь не ты придумал образ: 
Черный горностай, расшитый 
Хвостиками золотыми. 
ГЛАВА XXII 
Так у очага мечтая, 
Я сидел в лачуге ведьмы. 
Тут же с котелком возился 
Добродетельнейпшй мопс. 
Движим голодом, а может, 
Любопытством, взял я ложку 
У него из лап и в жиже 
Выловил кусочек мяса. 
То большое сердце было -
Вкусно, сварено на славу; 
Но его лишь надкусил я, 
Как раздался некий голос: 
"Ах, обжора ты немецкий! 
Пожираешь сердце вора, 
Что повешен был в Толозе,-
Вот прожорливая дрянь!" 
Тут одно из птичьих чучел 
Мне сказало, -- то был коршун, 
И другие повторили: 
"Ах, обжора ты немецкий!" 
Видно, съевший сердце вора 
Начинает понимать 
Птичий свист и щебетанье; 
Оказалась правдой сказка. 
С той поры я в совершенстве 
Понимаю речь пернатых, 
Понимаю даже мертвых -
Старых чучел диалекты. 
Вдруг в окошко постучали, 
Я открыл его поспешно; 
В хижину влетели с шумом 
Девять воронов огромных. 
Подскочив к огню, согрели 
Когти и, встопорщив перья, 
Стали каркать, изрыгая 
Всевозможные проклятья. 
Тут особенно досталось 
Мендицабелю, еврею, 
Что прикрыл монастыри -
Их насиженные гнезда. 
Спрашивали: "Где дорога 
В град Monacho Monachorum?" 
"Влево за угол, -- сказал я. -
Патер Йозефу привет мой". 
Стая черных эмигрантов 
У огня недолго грелась 
И, покаркав, улетела 
Сквозь открытое окошко. 
Птичий сброд любого сорта 
Стал влетать и уноситься. 
Дом похож был на харчевню 
Для пернатых проходимцев. 
Журавли, порою лебедь, 
Даже совы -- эти выли, 
Злясь на скверную погоду, 
Яркий день и атеизм. 
В обществе дородных нянек -
Двух гусынь, ему усердно 
Помогавших при полете,-
Прибыл хмурый пеликан. 
Раненую грудь погрел он, 
С негодующим презреньем 
Поглядел на клан совиный 
И опять в окйо умчался. 
А потом к огню, воркуя, 
Пара голубков подсела, 
Посмеялись, освежились 
И умчались в путь-дорогу. 
Наконец удод явился, 
Длинноног, короткокрыл; 
Глянув, крикнул мне со смехом 
"Друг! Не узнаешь Хут-Хута?" 
Я невольно засмеялся: 
Это впрямь мой друг Хут-Хут/ 
Тридцать пять веков назад он 
Числился курьером царским 
И с депешей неотложной 
Срочно Соломоном Мудрым 
Послан был к царице Савской, 
К знаменитой Балкаизе. 
Царь в красавицу влюбился, 
По хвалебным описаньям; 
Ей же грезился лишь Мудрый, 
Чью весь мир прославил мудрость. 
И загадки предлагали 
Царь с царицею друг другу, 
И бежал, нося записки, 
Мой Хут-Хут песком-пустыней. 
И, устав от всех загадок, 
Прибыла в Ерушолаим 
И в объятья Соломона 
Кинулась она, краснея. 
Царь сказал, обняв царицу: 
"Величайшая загадка, 
Милое дитя, -- любовь, 
Но над ней не стоит думать". 
Да, Хут-Хут, удод мой старый, 
Прежним другом мне явился 
В колдовском воздушном царстве, 
В дымной хижине Ураки. 
Стар удод! Но он такой же, 
Как когда-то. Очень важен: 
Как тупей, он на макушке 
Носит гребешок из перьев. 
Он скрестил свои ходули, 
По привычке разболтался 
И дворцовых происшествий 
Выложил мне целый короб. 
Рассказал на новый лад 
То, что мне поэт арабский 
Рассказал: как ангел смерти 
Побежден был Соломоном. 
Царь остался жить, -- бессмертный, 
Обитает в Джиннистане; 
Там он демонами принят 
Как монарх самодержавный. 
"И царица Балкаиза,-
Говорил Хут-Хут, -- жива. 
Дар возлюбленного, дивный 
Талисман, ей дал бессмертье. 
Проживая в лунных землях, 
В горном царстве эфиопов, 
С Соломоном и доныне 
Сохранила связь царица. 
Оба, правда, постарели 
И остыли, но друг другу 
Как и прежде, часто пишут 
И, как прежде, шлют загадки. 
И по-детски Балкаиза 
Радуется, если Мудрый, 
Понапрасну потрудившись, 
Не решит ее загадку. 
И лукаво утверждает, 
Что с годами поглупел он, 
И, дразня, зовет его 
То Ночной Колпак, то Шеллинг. 
Царь ей год назад в отместку 
Твердый преподнес орешек,-
Он своей подруге верной 
Переслал со мной загадку: 
"Кто подлец наипервейший 
Средь германских подлецов, 
Среди всех, кто населяет 
Тридцать шесть держав германских?" 
Сто имен ему с тех пор 
Уж царица отослала; 
Царь в ответ упорно пишет: 
"Нет, голубка, он не первый". 
И царица чуть не плачет: 
Хоть ее посланцы рыщут 
Вдоль по всей земле германской, 
Все ж ответ еще за нею. 
Но едва она кого-то 
Первым подлецом объявит, 
Соломон ей пишет снова: 
"Нет, голубка, он не первый". 
"Милый друг, -- ему я молвил, 
Долго будет Балкаиза 
Биться тщетно, присуждая 
Немцу лавры подлеца. 
Ведь в моей отчизне подлость 
Прогрессирует гигантски; 
На венец из грязных лавров 
Слишком много претендентов. 
Так вчера еще *** 
Первым подлецом считался, 
Нынче по сравненью с*** 
Стал он унтер-подлецом. 
Завтра ж назовут газеты 
Архиподлеца, который 
Даже нашего*** 
Переподличать сумеет". 
ГЛАВА ХХШ 
Вместо строфы 4-й: 
Только младший, Корноухий, 
Бодрствует, отцу внимая. 
Тот опять мизантропично 
Философствует о людях: 
"Да, мой сын, всего противней 
Эта кастовая спесь. 
Это чванство подлых тварей, 
Пишущих анналы мира. 
Мы для них пустое место, 
Разве мельком упомянут 
Имя лошади, носившей 
На спине их короля. 
Если ж человек снисходит 
Родственных воспеть животных, 
Он и в этом начинанье 
Проявляет эгоизм. 
В песнях он, как в жизни, наши 
Узурпирует права. 
Из любой ничтожной строчки 
Прет тупая субъективность. 
И, героем взяв медведя, 
Он на деле воспевает 
Лишь себя -- свои безумства 
И болезненные бредни". 
ГЛАВА XXIV 
Вместо строф 10-й, 11-й и 12-й: 
И прославят имя Тролля 
Правнуки. Когда же время 
Уничтожит предрассудки, 
Будет принят он в Валгаллу. 
В первоначальном варианте рукописи после этого следуют еще три строфы: 
Будет бюст его меж Листом 
И великой Фанни Эльслер; 
Воспоет его как друга 
Надпись в неуклюжем стиле: 
"Атта Тролль, медведь великий, 
Родился на Пиренеях, 
Взяв одновременно как 
Жар испанцев, так французов -
Трезвость мысли; скрежетавший, 
Перед чернию плясавший, 
Иногда и вонь пускавший,-
Не талант -- зато характер". 
Имеется и следующий вариант: 
Когда-нибудь король Баварский поставит ему в Пантеоне Валгаллы статую в неуклюжем виттельсбаховском стиле: "Атта Тролль, медведь-санкюлот, дикарь-управитель. Уважаемый супруг, глубокий ум, религиозная душа, ненавистник фривольности". 
ГЛАВА ХХVII 
Вместо трех последних строф: 
Скачут по стенам германским, 
Хлопая культями крыльев: 
Ножки плоски, глотки сиплы, 
Много крику, мало пуха! 
Тут же белые вороны 
Каркают с утра до ночи: 
"Галлы, галлы показались!" 
Сообща спасают Рим. 
Да, у птиц иные песни! 
Я вчера прочел в газетах, 
Что у Тика был удар 
И что Тик -- советник тайный.