1 2 3 
    
    
Оставив позади силуэт удаляющегося Гамбурга, Эйцен, в кармане которого лежало герцогское приглашение в готторпский замок, ехал по прекрасным землям Голштинии; справа коровы и слева коровы, а еще овцы и свиньи — воистину новый Ханаан, правда немного болотистый, что, впрочем, неудивительно, ибо Голштиния находится между двумя морями, Балтийским и Северным, однако, как узнал Эйцен от старшего пастора Форстиуса, у которого он остановился в Итцехоэ, чтобы откушать жареной рыбы и дать передохнуть лошадям, герцог собирался построить дамбы и осушить болота. По словам Форстиуса, герцог стал истинным отцом для здешнего края, пекущимся и о делах церковных; ему, дескать, не хватает лишь мудрого и авторитетного советника, который навел бы порядок среди местных церковных иерархов, поскольку частенько вообще неизвестно, имеет ли тот или иной пастор священнический сан и какую несусветную чушь услышат от него прихожане на очередной проповеди.
    
Об этом Эйцен и сам мог бы многое порассказать — в его родном городе пасторы интриговали друг против друга, чинили козни своему суперинтенданту за его верность лютеранскому учению, не говоря уж о тех, кто открыто выступал с подстрекательскими речами, называя Эйцена тираном, фарисеем и высмеивая его за попытку образумить упрямых евреев на диспуте; сенат же Гамбурга, которому надлежало бы вымести интриганов из города железной метлой, ничего не предпринимал. Да, вздохнул пастор Форстиус, духовные устои общества поколеблены, в Голштинии появилось множество опасных фанатиков, бунтовщиков, которые следуют бредовым идеям из Мюнстера, этого рассадника крамолы, где даже женщины были общими; теперь его наконец разгромили, но, к несчастью церковных и светских властей, бесовское лжеучение расползается все дальше, оно уже достигло Голландии и герцогства Шлезвигского, где на тайных сборищах читают брошюрки Менно Симонса и других лжепастырей.
    
Потом Форстиус заговорил о военном походе, в который собирается выступить герцог Адольф, чтобы помочь испанскому герцогу Альбе и императорским войскам разбить голландских повстанцев; дескать, тут у него, Форстиуса, есть сомнения, ибо, несмотря на тяготение голландцев к женевцу Кальвину, тем не менее они остаются честными протестантами, сродни здешним, шлезвигским, император же — отъявленный папист, который состоит в союзе с самим дьяволом. Но подобные сомнения не вызвали сочувствия у Эйцена, он немедленно принялся объяснять, что герцог Адольф Готторпский хоть и является истинным лютеранином, однако, будучи имперским князем, обязан помогать императору; более того, он совершает благое христианское дело, когда идет громить бунтовщиков; недаром еще Христос учил отдавать кесарю кесарево, а доктор Лютер доказал, что никакой бунт не может быть праведным, чем бы он ни был вызван, поэтому всякий бунт богопротивен и светские власти должны препятствовать ему мечом.
    
На следующий день путешествие было продолжено, и уже на подъезде к городу Шлезвигу Эйцен увидел множество солдат, которые расположились на берегах Шляя или слонялись у городских ворот, немало было их и на городских улицах — полк Пуфендорфа, а также датские алебардисты, собранные для похода; датчане были мрачны и ворчливы, они с куда большей охотой остались бы дома, при своей скотине, чем идти проливать кровь в далекой Фландрии; непосредственно у герцогского замка — настоящее столпотворение, по двору снуют советники, офицеры, слуги, писари, поставщики разных военных припасов, все толкаются, орут, командуют, не обращая ни малейшего внимания на суперинтенданта Паулуса фон Эйцена, который, выйдя из дорожной коляски, замер в нерешительности, не зная, куда податься.
    
Но тут он услышал чей-то смешок, показавшийся ему весьма знакомым; обернувшись, Эйцен увидел своего старого приятеля Ганса. Тот был изысканно одет, с короткой шпагой на дорогой перевязи, ибо, как тотчас узнал Эйцен, перед ним стоял не кто иной, как тайный герцогский советник господин Иоганн Лейхтентрагер собственной персоной; а он заметно постарел, подумал Эйцен, вон бородка и усы поседели, да и сам я далеко не тот юнец, который встретил когда-то в лейпцигской гостинице «Лебедь» странного незнакомца. При этом воспоминании его слегка зазнобило, хотя на замковом дворе еще пригревало послеполуденное солнце, вдобавок он еще и вздрогнул, когда Лейхтентрагер, тронув его сухими пальцами, сказал, что герцог уже заждался гостя. Комната для Эйцена давно подготовлена, добавил он.
    
Позднее, когда оба приятеля уселись у камина в комнате Эйцена, который с удовольствием отведал вина и холодной оленины, они вновь вспомнили старые времена, Ганс шлепал Пауля по колену, Пауль трепал Ганса по горбу, все было очень мило, только иногда Эйцен забывал от удивления закрывать рот, ибо обнаруживалось, что Лейхтентрагер знает о нем едва ли не все — от гамбургского скандала и тайной договоренности с Агасфером, которую тот нарушил, до непрекращающейся тоски Эйцена по Маргрит, которая снится ему по ночам то принцессой Трапезундской, то английской леди, она раздевается донага и призывно ложится перед ним, из-за чего он начинает сходить с ума от вожделения; Эйцен почти готов поверить, что его старый друг был все это время рядом, как когда-то в Виттенберге, когда университетские профессора спрашивали молодого кандидата об ангелах. Эйцен в свою очередь захотел узнать, какими судьбами очутился Лейхтентрагер в Готторпе, но тайный герцогский советник ограничился лишь улыбкой; о себе он не проронил ни слова, зато намекнул, что ожидающая Эйцена должность весьма заманчива, в остальном же предпочел говорить о госпоже Барбаре и ее дочке, Маргарите-младшей. Эйцен рассказал, что Маргарита-младшая уже выросла довольно большой и умненькой, но когда она выходит на улицу или идет с матерью на рынок, то ее частенько дразнят, отчего она уже не раз спрашивала мать, почему именно ей выпало несчастье родиться с таким уродством, которого другие люди не имеют; при этих словах Лейхтентрагер смахнул слезу и громко высморкался, будто рассказ о бедняжке сильно задел его за живое. Однако он тут же взял себя в руки, сказав только: «А еще говорят, что Бог создал людей, это отродье поганое, по образу и подобию своему». Не успел Эйцен, испуганный подобным святотатством, поднять руку, чтобы возразить, как Ганс добавил: «Ну, ничего. Со временем она научится жить такой, какая есть, закалится, будет давать сдачи любому обидчику». Потом он встал перед камином и сказал, что пора идти, герцог уже ждет. Эйцен рассчитывал получить аудиенцию лишь завтра-послезавтра, поэтому сразу же заныл, что выпил слишком много вина, голова, дескать, соображает плохо, как бы не наговорить глупостей Его Высочеству. Но Ганс, схватив Пауля за шиворот, потащил его за собою по темным, продуваемым сквозняком залам, которые переходили один в другой и лишь изредка освещались укрепленными на стене факелами; наконец последняя дверь открылась сама собой, давая обоим приятелям возможность лицезреть герцога.
    
Герцог расположился, вальяжно откинувшись, на чем-то, что походило одновременно и на кресло, и на кровать; рубашка его была распахнута, объемистый гульфик зашнурован кое-как, на плечи был полунакинут яркий камзол; одной рукой он приподнял серебряный кубок, а другой шуганул от себя более или менее раздетых дам, которые развлекали его своими играми, после чего подал Эйцену знак приблизиться. «Так, так, — пробормотал герцог, с трудом ворочая языком и пытаясь выпрямиться. — Стало быть, вы и есть знаменитый доктор фон Эйцен из Гамбурга, которого мне столь горячо рекомендовал мой тайный советник?» Лейхтентрагер подтолкнул локтем Эйцена, после чего тот поспешно отвесил поклон и сказал: «Он самый, Ваше Высочество». Лейхтентрагер добавил: «Господин суперинтендант последовательно отстаивает учение Лютера, выступая в своих проповедях против всяческих еретиков и лжетолкователей истинного Евангелия; у него нюх на этих шельм, от него ни один не уйдет из тех, кто сеет смуту и настраивает народ против церковной или светской власти».
    
«Отменно, — сказал герцог. — Такие нам и нужны». Наконец герцогу удалось сесть прямо, и он продолжил: «Мы имеем намерение создать здесь, в Шлезвиге, Царство Божие, где каждый христианин следовал бы всем заповедям, как их трактует Лютер; поскольку мы являемся здесь высшим церковным иерархом, то желаем установить единомыслие, чтобы с амвона не проповедовались всякие разности — за это будете отвечать вы, господин доктор, для чего мы сей ночью назначаем вас суперинтендантом и главным церковным блюстителем нашего герцогства; вам надлежит следить за покоем и порядком, особенно теперь, когда мы идем войной на взбунтовавшиеся Нидерланды».
    
Сказав это, герцог, весьма гордый своим красноречием, ждал, что ученый гость оценит мощь государственного ума, однако тот молчал, тараща глаза, будто ему явилось привидение; герцог догадался, что благочестивый священнослужитель не может отвести взгляда от его игривых дам, точнее от одной из них, а Эйцен все глядел, пока тайный советник вновь не толкнул его хорошенько локтем. Тут Эйцен наконец опомнился, поклонился еще ниже, чем в первый раз, и сказал, что потрясен величием герцогских планов, а также оказанным высоким доверием, отчего на некоторое время даже лишился дара речи; он заверил далее, что страстно желает по мере слабых сил помочь созданию Царства Божьего в Шлезвиге; однако, дескать, он хотел бы напомнить Его Высочеству, что обременен семьей, которую, как говорится, надобно кормить и поить.
    
Выслушав эти слова, герцог велел своему тайному советнику освободить место на столе среди кубков и блюд с остатками дорогих яств для свитка с лентой и печатью, дабы господин суперинтендант прочитал соответствующий указ о назначении на должность, которым он, видимо, останется доволен; в качестве же первой должностной обязанности господину суперинтенданту надлежит составить молитву о даровании победы в походе на Фландрию; эту молитву нужно будет прочитать завтра утром выступающим войскам, а затем во всех церквах герцогства. Покончив таким образом с делами государственными, Адольф сделал добрый глоток вина, откинулся на полушки и поманил к себе вторую даму справа, которая до сих пор стояла наискосок от герцогского ложа, кокетливо прислонившись в полутени от свечей к статуе греческого бога Приапа.
    
«Похоже, графиня Эрентрой, — сказал он, — в лице нашего нового верховного пастыря вы обрели очередного поклонника, ведь он поглядывает на вас отнюдь не по-христиански. А может, вы уже где-то встречались раньше?»
    
Графиня склонилась к герцогу, выгодно подчеркивая тем самым пышные формы своего бюста, запечатлела на потном лбу Его Высочества поцелуй и проговорила: «У каждого позади свое прошлое, Ваше Высочество, если не на этом свете, то на другом; наверное, раньше господин суперинтендант был вроде меня ангелочком, мы сидели на облаках и пели хором божественные песенки, пока он не спустился на землю совершать добрые дела».
    
Герцог оглушительно расхохотался, представив себе тщедушного, маленького патлатого Эйцена с его сморщенным лицом в белой рубашонке, за спиной крылышки, в руках лютня, а рядом — пышную графиню в таком же одеянии, рассылающую воздушные поцелуи на пути от одного облачка к другому; Эйцену же стало жарко при звуке хорошо знакомого, волнующего голоса графини, он внезапно догадался, почему так дьявольски привязан к Маргрит — наверное, они и раньше были скованы одной цепью, только скорее не на облаках небесных, а в совсем ином, гораздо более мрачном месте, но хуже всего, что проклятая цепь не отпустит его, Эйцена, до самой смерти.
    
Поскольку смех герцога не прекращался, Эйцен взглянул на своего друга, ища у него поддержки; тот, заметив этот взгляд, склонил горбатую спину к герцогу и попросил отпустить себя и господина суперинтенданта: дескать, сегодня ночью предстоит еще немало дел, к тому же сочинение молитв — нелегкое искусство, особенно если нужно, чтобы слова молитвы действительно дошли до тех, кому они адресованы.
    
Едва оба приятеля очутились в комнате Эйцена, Пауль схватил Ганса за рукав и вскричал: «Это же была она! Маргрит! Принцесса Трапезундская! Леди! А теперь графиня Эрентрой!» Лейхтентрагер стряхнул его руку: «Если ты и дальше так будешь продолжать, Пауль, то скоро Маргрит будет тебе мерещиться в каждой бабе. Я могу устроить, чтобы Эрентрой пришла к тебе после того, как она ублажит герцога; можешь делать с ней что пожелаешь». Заметив, что руки у Эйцена задрожали, а в уголках губ блеснула слюна, он добавил: недаром, дескать, Господь отвел делу время, а потехе — час, и недаром исполнению желаний предшествует молитва; до тех пор, пока настанет час, когда Пауль предстанет пред вратами к райскому блаженству, он может спокойно прочитать указ о своем назначении и сочинить текст молебна.
    
Подобная мысль показалась Эйцену вполне разумной, поэтому он взял свиток, сломал печать, развернул бумагу и быстро пробежал глазами по строчкам: Мы, Адольф, доводим сим до сведения всех, кого это касается, и т. д., и т. п., что Мы с нынешнего числа берем к Себе на службу с назначением соответствующего жалованья и т. д., и т. п. досточтимого и любезного нам, благочестивого и высокоученого знатока Священного Писания, господина доктора богословия, и т. д., и т. п., на которого Мы возлагаем полную ответственность за вопросы религии; на сию должность он назначается пожизненно с получением из нашей казны ежегодного содержания в размере трехсот шестидесяти гульденов, и т. д., и т. п.; настоящий указ скреплен герцогской печатью и подписан Нами собственноручно. Адольф.
    
Угадав в слоге и духе герцогского указа тонкую манеру тайного советника, Эйцен бросился к нему на грудь и, всхлипывая, запричитал: «Триста шестьдесят гульденов! Детки мои, особенно Маргарита-младшая, век будут тебя благодарить, Ганс!» — но почти в тот же миг он запнулся, ибо столь значительные деньги заронили в его душу сомнение: уж не хочет ли приятель потребовать от него чего-то большего, нежели умение придерживать язык за зубами и усердие в трудах по созданию Царства Божьего? Но Лейхтентрагер только отмахнулся: меж настоящими друзьями не принято сразу же расплачиваться за каждую услугу; тут каждый что-то дает, и еще неизвестно, кто в конце концов окажется должником. А теперь — за дело! Что ж, занятие вроде бы привычное. Чернила и писчая бумага под рукой, перо очинено, только вот в голове у сочинителя совершенно пусто. Война, думает он, война! Он представил себе поле битвы, убитых, которые лежат в лужах крови, раненых, которые стонут, просят о помощи или шепчут перед смертью последнюю молитву, а рядом полевой священник, который, невзирая на засевшего поблизости врага, утешает умирающего обещанием райского блаженства; втайне он поблагодарил Бога за то, что самому ему не надо быть полевым священником, а можно сидеть дома над толстыми фолиантами, можно скоротать время за ужином в кругу семьи, дожидаясь часа ночного свидания, когда к нему придет графиня Эрентрой.
    
Он вздрогнул, услышав, как кашлянул Лейхтентрагер, и, указывая Гансу на все еще чистый, неисписанный лист бумаги, вздохнул: «Вот учился в Виттенберге, стал магистром и доктором, знаю все об ангелах Божьих, о Священном Писании, о большом и малом катехизисах, но до сих пор не знаю, чем напутствовать солдата, чтобы тот со спокойным сердцем отправился на войну».
    
Лейхтентрагер пожал своим кривым плечом. «Ты относишься к этому слишком серьезно, — проговорил он. — Представь себе, что у противника, против которого идет сейчас войной наш герцог, тоже сидит человек, кусает перо, сочиняя молитву; испокон веку человек обращался к Богу, прося о помощи и моля даровать победу, когда собирался в бой, чтобы убивать своего собрата. Только Бог его не слышал. Ему все безразлично; Он подобен времени, которое равно течет для всех, или звездам, которые равно светят как для победителей, так и для побежденных. Поэтому твоя молитва нужна разве что герцогу, а у него башка будет завтра так трещать с сегодняшнего перепоя, что он вообще вряд ли будет что-нибудь соображать; давай-ка я тебе помогу — какая разница, что писать; лишь бы в конце было сказано „Во имя Отца и Сына…“ и „Аминь“».
    
Стоя за спиной Эйцена, Лейхтентрагер коснулся его руки, и вдруг — рука с пером как бы сама заскользила по бумаге, испещряя ее благочестивыми речениями, а когда под словом «Аминь» появилась последняя завитушка, Эйцен поднял глаза и увидел, что его друг исчез, зато в дверях стоит графиня Эрентрой, благоухая восточными ароматами; сладким голоском она спросила: «Не позволите ли войти к вам, господин доктор?» У Эйцена едва сердце не выпрыгнуло из груди от радости при виде женщины, которая теперь пришла к нему въяве, с ее темными манящими глазами, пухлыми губами и всеми иными прелестями; вот только волосы, которые были у Маргрит рыжими, блестят теперь, словно черный французский шелк, и заколоты наверх, как это делают знатные дамы; опрокинув с грохотом стул, на котором он сидел, Эйцен кинулся ей навстречу. «Ах, дорогая графиня, — пробормотал он, — нет сейчас на свете человека счастливее меня; вы не можете себе представить, какая страсть снедала меня с тех давних пор, когда мы, будто два ангелочка, так славно пели с вами».
    
Графиня устроилась на кровати, откинувшись на подушки и вытянув ножки в изящных сапожках на покрывале; она лукаво заглянула в глаза Эйцену и сказала, что обожает священников, ибо они лучше всех знают, как обрести неземное блаженство.
    
Все больше и больше распаляясь, господин суперинтендант опустился перед графиней на колени, словно перед самой богиней Венерой, его быстрые пальцы запорхали по ее платью, лифу, рубашке, пока наконец, освобожденная от одежд, она не предстала перед ним в своей полной красоте. Тогда он принялся целовать ее сверху донизу и снизу доверху; графине это понравилось, и она похвалила ловкость, даже поинтересовалась, не благоприобретена ли подобная легкость в перстах благодаря частому перелистыванию священных книг. Решив, что пора переходить к следующему шагу, Эйцен собрался повторить происшедшее некогда в доме Агасфера, когда Эйцену показалось, будто он возлежит на прекрасной леди; скинув башмаки и свои новые штаны, он уже хотел было овладеть графиней, которая замерла в ожидании, но тут вдруг почувствовал, что ничего не сможет сделать от одного лишь страха быть одураченным вновь прежним суккубом, как это уже было однажды, когда Пауль очнулся со своей Барбарой в захудалом трактире, ограбленный до нитки и отданный на посмешище пьяному сброду; а если такое случится опять, что будет с Царством Божьим в Шлезвиге и что будет с его новой должностью? «Господин суперинтендант, — сказала наконец графиня, — похоже, мне придется иметь дело со Святым Духом, так подите прочь и оставьте меня в покое».
    
Не смея возразить, Эйцен тут же вышел из комнаты и принялся ждать, что будет дальше; колокола на башне пробили очередной час, а графиня все еще не подавала никакого знака; Эйцена потянуло в сон, он бы и прикорнул где-нибудь, но отовсюду дуло, зябли голые ноги и ягодицы, в носу начинало свербеть — Эйцен уже с опаской подумал, что из-за насморка и хрипоты не сможет прочитать утром свою замечательную, недавно сочиненную молитву. Набравшись храбрости, он вежливо постучал в собственную дверь, а поскольку ответа не последовало, приотворил ее: графиня исчезла. В комнате витал лишь аромат ее духов, к которому примешивался легкий запах серы; черт ее знает куда подевалась графиня — второго выхода из комнаты нет, а от окна до земли, как убедился Эйцен, футов сорок-пятьдесят. Значит, все это было наваждением, подумал он, содрогнувшись: графиня, и Маргрит, и любовь; а может, он просто задремал и не заметил, как она ушла? Ведь есть же люди, которые могут спать мертвецким сном стоя, — это была единственная утешительная мысль.
    
Вскоре первые трубы запели побудку, во дворе началась беготня, зазвучали громкие команды; при свете факелов принялась строиться лейб-гвардия, конная и пешая, все гвардейцы одеты в мундиры герцогских цветов: красный, белый и синий. Потом факелы погасли, занялась заря, и Эйцен зло подумал, что провел целую бессонную ночь, а чего ради — неизвестно.
    
Наспех плеснув себе в лицо холодной воды из кувшина, он надел свое священническое облачение, сунул в карман бумагу с молитвой и отправился искать, где бы можно было подкрепиться с утра горячей похлебкой.
    
Поплутав по замку, он получил-таки свою похлебку в церемониальном зале, где под балочными крестовинами потолочного свода герцогские советники, другие вельможи и офицеры заглатывали жбанами пиво и отхватывали ножами толстые ломти от окороков, чтобы наесться впрок перед смотром войск, вслед за которым было назначено выступление в поход. Эйцен едва успел опорожнить свою миску и перемолвиться словечком с Лейхтентрагером, как в зал спустился сам герцог в сапогах со шпорами и панцире, все повскакали с мест, заорали приветствия, вскинули клинки, забряцали оружием, так что можно было подумать, будто сражение уже началось. Герцог же, хотя и слегка пошатываясь, направился прямиком к Эйцену, не знающему, куда бы деть миску с ложкой, и спросил, как почивал уважаемый господин доктор, готов ли он произнести молитву, дабы испросить у Бога благословения на победоносную войну за правое дело. Как бы ни был пьян герцог, а подобных изъявлений благосклонности никогда еще не выпадало Эйцену, который едва не растаял от этого бальзама, пролитого на разбитое графиней сердце; в сопровождении Лейхтентрагера он прошествовал к лужайке, предназначенной для военных парадов, мимо красного балдахина, где расположилась герцогиня с придворными дамами, маленькие принцы и принцессы; на лужайке стоял деревянный помост с большим, хорошо видным отовсюду крестом; взбираясь на помост, Эйцен представил себе восхищенные взгляды графини, когда он в присутствии самого герцога и всей армии будет произносить молитву. Но сколько он ни озирался с помоста по сторонам графиню нигде не увидел и наконец сообразил, что тянуть больше нельзя, молитву нужно начинать, ибо этого ждет вся армия, давно построенная по взводам и ротам, а также герцог, одиноко красующийся впереди.
    
Напрягая горло, он громко возгласил: Герцог Адольф, всемилостивый господин властитель, поднял оружие, дабы с Божьей помощью возвратить взбунтовавшиеся Нидерланды к прежнему миру, согласию и порядку, речь при этом отнюдь не идет о притеснении тамошней христианской церкви которая блюдет чистоту веры на основе душеспасительных Евангелий, а, напротив, об укреплении и защите этого чистого и истинного вероучения; будучи преданными верноподданными Его Герцогского Высочества, мы обращаемся к всемогущему и милосердному Богу именем Сына Его единородного, Иисуса Христа, с молитвенной просьбою явить Свою милость нашему властителю и господину, а также его военным советникам, военачальникам и всему его ратному воинству, ниспослать через ангелов небесных им сбережение от бед и урона, даровать им воинской удачи, ратных успехов и большой победы.
    
Эйцен перевел дух. Герцог, как он заметил, стоял с лицом тупым и безучастным, не пытаясь, должно быть, вникнуть в то, как господин суперинтендант разобрался с нидерландскими церковными сложностями; впрочем, это вряд ли его вообще интересовало — война есть война, тут тебе раскроят череп, не дожидаясь ответа на вопрос, принимаешь ли ты Святое причастие на папистский манер или на истинно протестантский. Эйцен продолжил: Помолимся же усердно о том, чтобы всемогущий и всемилостивейший Господь ради возлюбленного Сына Своего, Иисуса Христа, оберег наши княжества и земли от всяческого злосчастья, невзгод и напастей, чтобы Он даровал нашему милостивому Государю и Господину, Его сиятельной супруге, чадам и домочадцам, а также военным советникам, военачальникам и всему ратному воинству на радость нам, Его верноподданным, счастливое возвращение; пусть вернутся все с победой целыми и невредимыми.
    
Тут у Эйцена после столь продолжительной страстной речи вновь перехватило дыхание; сделав паузу и набирая в грудь побольше воздуха, он оторвал глаза от бумаги, оглянулся по сторонам и увидел, что кое-где иной бравый вояка украдкой отсмаркивался, дабы скрыть слезу; немало растроганный сам своей духоподъемлющей молитвой, Эйцен произнес под конец: Пусть свершатся все наши чаяния, а для этого давайте от глубины души и с крепкой верой помолимся: «Отче наш, Иже еси на небесех!..»
    
Все воинство, как один человек, во главе с герцогом, которому трудновато давалось равновесие, опустилось, кряхтя и бряцая оружием, на колени, и до слуха Эйцена долетел многотысячеустный хор голосов: «Да святится имя Твое! Да приидет Царствие Твое! Да будет воля Твоя…» Он почувствовал силу божественного слова, также то, что его собственное слово обладает огромной силой; но увидел он неподалеку и своего друга, тайного советника, который кривил усмешкой рот; услышав следующие слова: «Твое есть Царство и сила, слава вовеки. Аминь», Эйцен вдруг понял, что именно этот человек управляет им и что он, доктор богословия, призванный создать Царство Божие в Шлезвиге, оказался инструментом в чужих руках, которые уже никогда не отпустят его.
    
Тем временем бранью и зычными командами офицеры построили пехотные отряды к выступлению, рейтары оседлали лошадей, герцог взгромоздился на крупастого белого коня, который блистал изукрашенной золотом сбруей и таким же чепраком; Эйцен же воздел руки для пасторского благословения герцогу, его войску, полкам и отрядам, отчего стал похожим на черного ворона, который машет крыльями, тщетно пытаясь взлететь; мимо него пошла армия, впереди герцог с военными советниками, за ними лейб-гвардия, следом пешие датские алебардисты, далее уверенно держащиеся в седле легкие и тяжелые рейтары, за которыми твердым шагом промаршировал полк Пуфендорфа, бодро горланивший походную песню:
    
    
     
      
Солдат идет в строю
      
С товарищами вместе,
      
Чтоб голову свою
      
Сложить на поле чести.
     
     
      
Кому не повезет
      
Прийти живым из боя,
      
Пусть доблестно умрет,
      
Как надлежит герою.
     
     
      
Всегда будь впереди,
      
Не прячься трусом сзади,
      
Ведь рана на груди
      
Сродни твоей награде.
     
    
    
После каждого куплета раздавался дружный припев «Валери, валери, валери!», который наполнял душу Эйцена, все еще благословляющего уходящее войско, приливом неведомой ранее отваги, его прямо-таки подмывало присоединиться к солдатскому строю. Но вот с последним куплетом:
    
    
     
      
При смело на рожон.
      
Бесстрашный будет воин
      
Победой награжден
      
И жизни удостоен! —
     
    
    
промаршировал последний отряд, и Эйцен увидел в первой шеренге, идущей сразу вслед за молоденьким фенрихом, на правом фланге, знакомое лицо; солдат, кажется, тоже узнал Эйцена, а потому под рев «Валери!» обернулся и крикнул что-то похожее на шед, что значит по-еврейски «сатана» или «черт бы тебя побрал», это был не кто иной, как Агасфер, с полной выкладкой, в форме пуфендорфского полка, полушароварах и камзоле с разрезами на рукавах.
    
Эйцена словно громом ударило, хотя, увидев среди придворных дам графиню Эрентрой, он уже догадывался, что и Агасфер находится где-то неподалеку; если Вечный жид затесался в войско, то это дурное предзнаменование для похода на Нидерланды, подумалось Эйцену. Но пасторский долг удержал его у деревянного креста, не позволив броситься к Вечному жиду, дабы призвать того к ответу. Тем временем отряд удалился, следом потянулись обоз, телеги и фургоны, на которых свистел и улюлюкал всякий сброд, не выказывавший никакого почтения ни вельможам, отчего те поспешили скрыться в замке, ни пастору, стоящему на помосте. Однако Эйцен, памятуя о христианской любви, решил благословить и этих людей, но тут увидел в одном из фургонов, среди котлов, сковородок и разной утвари, нагло болтающую ногами маркитантку — это была Маргрит.
    
Тут уж Эйцена не могли удержать ни священническое облачение, ни пасторский долг. Правда, он кинул еще быстрый взгляд на красный балдахин, не остался ли кто под ним, чтобы осудить опрометчивый поступок суперинтенданта, но оттуда все разбежались, поэтому Эйцен, подобрав свою ризу, спрыгнул на истоптанную траву, бросился за фургоном, догнал его и, пытаясь ухватиться за вожжи, чтобы остановить лошадку, запричитал: «Ах, Маргрит, любимая! Погоди! Я хочу быть твоим навеки!» Но маркитантка принялась хохотать, а собравшемуся тотчас вокруг них народу сказала: «Первый раз его вижу. Нет, вы только послушайте, чего он от меня хочет. Вот времена настали, блудливый святоша среди бела дня нападает на честную женщину!» И задали бы, видно, Эйцену изрядную трепку, если бы обоз не покатил дальше вместе с маркитанткой, оставив опечаленного пастора стоять на дороге.
   
   
    
     
Глава двадцать вторая
    
    
в которой профессор Байфус идет на известные уступки, а профессор Лейхтентрагер предпринимает марксистский анализ вопроса об Агасфере и становится нежелательным лицом из-за своего замечания о влиянии юбиляра Мартина Лютера на зарождение современного антисемитизма.
    
    
Господину профессору
    
Иоханаану Лейхтентрагеру
    
Еврейский университет
    
Иерусалим, Израиль
    
9 июня 1980
    
    
Дорогой господин профессор!
    
Благодарю Вас за любезное предоставление нам копии адресованного суперинтенданту фон Эйцену письма от 14 октября 1556 года, которое неожиданно обнаружилось в фондах Северо-Эльбской церковной библиотеки города Гамбурга и, по-видимому, связано с проведенной некогда в Альтоне «диспутацией»; речь идет, по Вашим словам, о собственноручном письме Вечного жида.
    
Не буду ставить под сомнение подлинность письма, однако хочу призвать Вас к осторожности по отношению к автору. По получении письма я немедленно ознакомил с ним наш коллектив, попросив сотрудников высказать свои суждения; в результате обмена мнениями мы пришли к единодушному заключению, что имеем дело с мистификацией, причем мистификацией старой. Надеюсь, дорогой коллега, Вы понимаете, что мы, марксисты, настаиваем на отрицании чудес, а следовательно, на непризнании Вечного жида в качестве реального человека. Но это означает, что писем, сочиненных или написанных таковым, существовать не может. По соображениям, которые можно разделять или оспаривать, Вы не желаете принять гипотезу Пауля Йохансена об идентичности объявившегося в середине XVI века в Гамбурге Агасфера с прозорливцем Йоргом Мейссенским (см. том XLI «Трудов Общества по изучению истории Гамбурга»), поэтому возникает вопрос, кем же был в действительности тот «бедный и несчастный еврей», который подписывался Агасфером, завел под этим именем знакомство с суперинтендантом фон Эйценом и позволил себя использовать последнему в качестве свидетеля на вышеупомянутой Альтонской диспутации.
    
Выяснение этого вопроса, а также дальнейшей судьбы «бедного и несчастного еврея» послужило бы благодатной задачей в равной степени как для криминалистов, так и для историков, однако приходится опасаться, что за давностью лет ни серьезных улик, ни весомых доказательств найти не удастся. Так или иначе, здесь был замешан весьма ловкий мошенник, это явствует хотя бы из того, что на его удочку попался такой известный и по тогдашним понятиям высокообразованный человек, как Эйцен; так называемый Агасфер, то есть мнимый Вечный жид, попросту не мог обойтись без мошенничества, что, однако, поймите меня правильно, дорогой коллега, отнюдь не бросает тени на Вашего друга, торговца обувью, носящего то же имя.
    
История знает множество примеров, когда мелкие проходимцы выдавали себя за личностей, живших в фантазии или памяти народной; вспомните, сколько было Лже-Неронов, сколько Лже-Дмитриев, вспомните легендарного Капитана из Кепеника, который, будучи, кстати, сапожником, как и Агасфер, воспользовался почтением добропорядочных бюргеров к мундиру прусского офицера. Далее у апостола Иоанна, о котором, как Вы помните, в Новом Завете (см. Иоанн, 21, стихи 20–23) говорится, что он не умрет, а пребудет, пока Христос не приидет, объявлялся двойник, который был сожжен в Тулузе в конце XVI века.
    
Я уже имел возможность изложить в разделе «К вопросу о Вечном жиде» моей книги «Иудео-христианские мифы в свете современного естествознания и исторической науки» ряд соображений о том, что апостола Иоанна, объявленного в Евангелии любимым учеником Христа, можно считать одним из первых прообразов Агасфера. Здесь я подхожу к главному тезису, не получившему, возможно, в моей прежней работе должного освещения; теперь же, по зрелом размышлении и после консультаций с моими сотрудниками, я хотел бы особо подчеркнуть значимость этого тезиса: Агасфер, при всей его легендарности, не был реальной исторической личностью, как, например, Фридрих I Барбаросса, и уж тем более не был современником и Пилата, и профессора Иоханаана Лейхтентрагера одновременно; он являлся фигурой символической, причем весьма типичной.
    
Если для германцев символом вечно юного героя служил Зигфрид, убитый трусливым и коварным врагом, то символом вечно блуждающего, всюду бездомного, всеми подозреваемого, а нередко гонимого и преследуемого еврея оказался Агасфер. Подобный метафорический элемент прослеживается во многих конкретных еврейских судьбах. Так, С. Морпурджо приводит в своей, наверняка небезызвестной Вам книге «L'Ebreo errante in Italia» (Флоренция, 1891 г.) свидетельство некоего Антонио ди Франческо из Сан-Лоренцо, который рассказывает о своей встрече с Вечным жидом, состоявшейся в 1411 году, следующее: «Больше трех суток в одной и той же провинции он не выдерживает, а уходит прочь и странствует зримый и незримый; одет он только в хламиду с капюшоном, подпоясан вервием, ноги босые; нету у него ни мошны, ни кошелька, зато денег в достатке. Зайдя в харчевню, ест и пьет всего вдоволь, а потом откроет ладонь и дает хозяину плату щедрую; откуда у него деньги берутся, никто не видел, и никогда у него их не остается…» Эти сведения совпадают с тем, что повествует фламандская народная книжица середины XVII века, выпущенная анонимом, без указания года и места издания; книжица сия объявляет себя переводом с немецкого, но на самом деле была, видимо, первоначально переведена на французский. Там говорится: «А богатства у него всего пять штюберов, только они не кончаются, сколько их ни раздавай». Во многих изданиях «Повествования краткого о жидовине по прозванию Агасфер», первый дошедший до нас вариант которого был напечатан якобы в 1602 году «в Лейденской печатне Кристофа Кройцара», однако странным образом имел под текстом помету «Шлезвиг, 9 июня 1564 года», рассказывается о том, что сей жидовин часто появлялся в каком-либо городе нищим и оборванным, однако уже очень скоро его там видели богато и модно одетым.
    
Здесь, конечно, сказывается наблюдение авторов народных книжек, что еврейские торговцы не ездили, подобно купцам-христианам, с деньгами в кошельке, а пользовались безналичным расчетом, так сказать — тогдашними кредитными карточками, чтобы избежать ограбления разбойниками с большой дороги и прочими лихоимцами; то есть еврей, взяв доверенность от соплеменника А. из города X., приезжал к соплеменнику В. в город Y. и сразу же получал там наличные деньги, что казалось непосвященным «гоям» буквально чудом.
    
В заключение позвольте мне резюмировать точку зрения нашего института: мы признаем Агасфера в качестве символической фигуры еврея. Все же остальное, несмотря на Вашу убежденность, дорогой коллега, и вопреки всем Вашим стараниям уверить нас в обратном разными не относящимися к делу, а то и вовсе абсурдными аргументами, мы считаем, извините за прямоту, вздором.
    
Остаюсь с наилучшими пожеланиями,
    
преданный Вам
    
(Prof.Dr.Dr.h.с.) Зигфрид Байфус
    
Институт научного атеизма
    
Берлин, ГДР.
    
    
Господину профессору
    
Dr.Dr.h.с. Зигфриду Байфусу
    
Институт научного атеизма
    
Беренштрассе, 39а
    
108 Берлин
    
Германская Демократическая Республика
    
3 июля 1980
    
    
Дорогой друг и коллега Байфус!
    
В Вашем письме от 9 июня с. г., которое я прочитал сразу же по получении с большим вниманием и удовольствием, Вы пишете, выражая мнение Вашего института, что видите в Агасфере фигуру символическую и к тому же особо типическую. Раисе Вы были готовы «признать за Агасфером существование реальное», хотя и «никак не вечное», а кроме того, Вы говорили, что он представляется Вам «комплексом, имеющим ряд недостаточно изученных компонентов».
    
Восстановив всю последовательность Ваших рассуждений, я пришел к выводу, что Вы и Ваш институт пусть медленно, но верно приближаетесь к фактическому признанию реального существования Вечного жида, поэтому я размышляю теперь, не стоит ли мне попытаться уговорить моего друга на поездку в Восточный Берлин, чтобы Вы могли познакомиться с ним лично и задать ему вопросы, способные прояснить «недостаточно изученные компоненты» этой вполне живой, хотя, возможно, и символической фигуры. Разумеется, мне понадобится немалое красноречие, ибо не подумайте, что господин Агасфер, повидавший Германию не всегда с лучшей стороны, возвратится туда с легким сердцем.
    
Но вернемся к Вашим новым аргументам, хотя, признаться, подверстывание Агасфера к юному герою Зигфриду, столь превознесенному во времена национал-социализма, пришлось мне не по вкусу. Конечно же, Агасфер, кроме всего прочего, является еще и символической фигурой; он был и остается евреем, поэтому судьба у него еврейская, взгляд на мир еврейский, отсюда недовольства наличным бытием, стремление изменить его. Он служит олицетворением, воплощением душевного беспокойства, хотя это не только еврейская черта; установленный порядок вещей неминуемо должен, как ему кажется, подвергаться сомнению и время от времени переделываться.
    
У меня же в этом отношении совершенно иной характер, тут я хотел бы сразу успокоить и Вас, и Ваш коллектив, и Ваши власти, которые, видимо, проявляют особую осторожность при выдаче виз гражданам Израиля. Я люблю порядок: чем больше где-нибудь порядка, тем уютнее я себя там чувствую.
    
Господь Бог, которого Вы отрицаете, создавая мир, создал заодно и законы, по которым живет этот мир, и с тех пор все подчиняется этим законам, заведенному распорядку и плану, и слава Богу. Моего друга Агасфера это сердит, но я утешаю его аргументом, который, несомненно, соответствует Вашим диалектическим убеждениям: каждый тезис несет в себе антитезис, отрицание, нужно только уметь ждать, однако у него, фигуры символической, — истинно еврейский нетерпеж.
    
Впрочем, что касается символичности, то тут есть свои закавыки. Как я уже имел честь упомянуть в моей скромной работе об Агасфере, опубликованной в «Hebrew Historical Studies», а Вы сделали это гораздо более развернуто в главе «К вопросу о Вечном жиде» в Вашей замечательной книге «Иудео-христианские мифы в свете современного естествознания и исторической науки», легенда об Агасфере сложилась из весьма разнородных элементов, объединенных лишь одним общим мотивом — проклятием на вечную жизнь, на вечные скитания и муки вплоть до окончательного пришествия Иисуса Христа. Вы сами вспоминаете в своем письме слова реббе Йошуа, как это с ним нередко бывало, довольно двусмысленные, которые были адресованы апостолу Иоанну, его любимому ученику (Иоанн, 21, стихи 22 и 23): «…если Я хочу, чтобы он пребыл, пока прииду, что тебе до этого?» Эти слова содержат зародыш мысли о том, что один из современников Распятого доживет до его окончательного пришествия.
    
Апостол Иоанн, как и сапожник Агасфер, были евреями, это несомненно; зато остается под вопросом, были ли евреями все те, остальные, о которых рассказывается, что они подгоняли Христа по его пути на Голгофу или даже били его, за что и были прокляты. Был ли евреем Малх, он же Марк, полицейский сыщик, которому Петр в Гефсиманском саду отсек ухо и которому Иисус тотчас приживил это ухо, после чего тот на следующий день бил своего целителя железным кулаком в лицо на допросе у первосвященника Каифы?
    
До создания современного Государства Израиль еврейской полиции никогда не было, если не считать гетто, где еврейскую полицию организовали нацисты; согласно еврейской традиции, грязная работа перепоручалась иноземцам, как это было при царе Соломоне, у которого для подобных дел имелись хелефеи и фелефеи, то есть выходцы с Крита и палестинцы. Или взять Картафилуса, что значит по-гречески «многовозлюбленный», служившего «привратником» (начальником преторианской стражи) у Понтия Пилата и обошедшегося с Христом весьма неласково. Совершенно невероятно, чтобы столь важное доверенное лицо римского наместника в Иудее оказалось евреем; судя по имени, он был греком, то есть язычником, хотя позднее, согласно преданию, тот же самый Анания, который крестил апостола Павла, обратил в христианскую веру Картафилуса, принявшего имя Иосиф. А неизвестный, которого потом назвали в Италии Джованни Боттадио, или Буттадиус, то есть «ударивший Бога», разве он был евреем? По рассказам австрийского барона Торновица, в 1643 году иерусалимские турки показывали ему за изрядный бакшиш Малха, которого содержали в «вымощенном камнем подземелье, где пленник, одетый в свое старое римское платье, расхаживал взад-вперед, бил своей дланью то о стену, то о собственную грудь, дабы показать раскаяние за то, что некогда посмел коснуться святого лика Христа, ударив безвинного». О Картафилусе же, принявшем позднее имя Иосиф, пишет английский монах Роджер Уэндиверский в своей хронике «Flores Historiarum», посвященной событиям от сотворения мира до 1235 года, где говорится, что в 1228 году в английский монастырь Св. Альбана приехал армянский архиепископ, который на расспросы об Иосифе-Картафилусе ответил, что незадолго до своего отъезда трапезничал вместе с ним за одним столом. Дескать, епископы Армении и других восточных стран уважают этого благочестивого человека, который иногда рассказывает о подробностях распятия и воскресения, не утаивая своей прискорбной роли в этих событиях. Джованни Боттадио («ударившего Бога») видели на паломничестве к св. Иакову в 1267 году в итальянском городе Форли, о чем свидетельствует житель этого города, астролог Гвидо Бонатти, человек тогда небезызвестный, недаром Данте упоминает его в Песне двадцатой своего «Ада» рядом со знаменитым Микеле Скотто, который «в волшебных плутнях почитался докой».
    
Однако по-настоящему обширная литература об Агасфере возникла, как Вы знаете, лишь после Реформации, а именно к середине XVI века, причем стоит задуматься о том, почему наибольшим авторитетом в данном вопросе прослыл столь ревностный протестант, как суперинтендант Гамбурга, позднее Шлезвига, Пауль фон Эйцен. (Отчет о судебном процессе против советника императора Юлиана Отступника, с которым я ознакомился в архиве Великой Порты, или кумранский свиток 9QRes в расчет можно не принимать, ибо они не оказали никакого влияния на создание легенды об Агасфере, поскольку первый документ веками держался в секрете, а второй был найден лишь недавно.)
    
Первые публикации об Агасфере появляются с 1602 года, зато потом число их резко возрастает, они начинают переводиться на разные языки и наводняют всю Северную Европу. Почему? Почему Агасфер возникает как самостоятельная фигура, обособившаяся от апостола Иоанна, сыщика Малха, стражника Картафилуса и паломника Боттадио, лишь после Лютера, зато сразу же с четкими указаниями на особенности финансового поведения? Не связана ли актуальность такой фигуры, как Агасфер, с изменившейся ролью евреев в экономическом устройстве протестантских районов Европы? Вот вопрос, который должен был бы вызывать совершенно особый интерес именно у Вас, дорогой профессор Байфус, коль скоро Вы так охотно ссылаетесь на свои марксистские убеждения.
    
Разумеется, Лютер вряд ли был совсем уж безразличен к возможности существования живых очевидцев трагической судьбы реббе Йошуа (он же Иисус Христос); церковь, безусловно, надеялась использовать их свидетельства против сомневающихся, еретиков и, естественно, против евреев. Но подобные мотивы имели ограниченное значение, к таким очевидцам обращались редко, если обращались вообще, поскольку существовала опасность, что они зайдут слишком далеко, противопоставляя в своем религиозном рвении слова и мысли Распятого реальной практике тогдашней церкви. Ведь ни один из претендентов на роль очевидца, как бы они себя ни именовали, не сумел стать фигурой символической, не говоря уж о символе еврейства.
    
Такой фигурой стал Агасфер, сумел ею стать, но лишь после Реформации, которая уничтожила на завоеванных ею территориях монополию католической церкви и ее крупнейших банков, Фуггера и Вельзера, на кредитно-денежные операции. Ведь церковь давно преступила через заповедь Моисея из Второзакония (23:19), запрещавшую ростовщичество, т. е. предоставление ссуд под проценты. Лютер же, выступая против торговли индульгенциями, настаивал на соблюдении библейских заповедей, чем подрывал сложившиеся финансовые структуры, поэтому благочестивые, блюдущие заповеди протестанты остались без банкиров. Но, как Вам известно, дорогой коллега, Моисей запрещает во Второзаконии (23:19) брать проценты с брата, зато с иноземца их можно драть за милую душу (23:20); эта оговорка подталкивала тех, кому едва аи не все окружающие приходились чужаками, а именно еврейское меньшинство, к финансовым делам, чем евреи и занялись, поскольку они все равно были лишены прав на иное имущество или ремесла.
    
Таким образом, именно Лютер заставил и князей, и крестьян обратиться к неугомонному еврею, чтобы потом тем громче проклясть последнего за ростовщичество, разжигая погромные настроения, которые оказались настолько живучими, что ими сумели воспользоваться нацисты. До Реформации антисемитизм носил преимущественно религиозный характер, ибо кто как не евреи распяли Христа и до сих пор отказываются признать его Мессией? Теперь же антисемитизм приобрел ярко выраженную экономическую основу, да еще воплотился в символической фигуре, которая могла вызвать ненависть, а кроме того, отвечала извечным страхам перед чужим, непонятным, еврейским, — такой фигурой стал Агасфер.
    
Я вполне отдаю себе отчет, дорогой профессор Байфус, что те же проблемы, которые возникали у Вас с реально существующим Агасфером, ожидают Вас в силу вышеизложенного и с символической фигурой. Однако к этому понятию в ходе нашей дискуссии прибегли Вы, мне же не оставалось ничего другого, как отреагировать соответствующим образом.
    
Сердечно и дружески кланяюсь Вам,
    
Ваш Иоханаан Лейхтентрагер
    
Еврейский университет
    
Иерусалим.
    
    
Товарищу профессору
    
Dr.Dr.h.с. Зигфриду Байфусу
    
Институт научного атеизма
    
Беренштрассе, 39а
    
108 Берлин
    
8 июля 1980
    
    
Дорогой товарищ Байфус!
    
Вновь рассмотрев твою переписку с профессором Лейхтентрагером из Еврейского университета города Иерусалима, вынуждены констатировать, что дела приобретают все более нежелательный оборот. Отстаивая в полемике с израильским партнером наши научные позиции и достижения, ты одновременно подпадаешь под его влияние, идешь на уступки, тем самым оказываешься в ловушке, из-за чего позднее тебе приходится отказываться от своих собственных слов. Но еще серьезнее то обстоятельство, что вместо разведки замыслов израильского империализма, планирующего с помощью дискуссии об Агасфере очередную идеологическую диверсию, ты позволяешь проф. Лейхтентрагеру втянуть тебя в обсуждение ненужных частностей и неопределенностей, что при продолжении подобной линии поставит тебя в оппозицию по отношению к политике нашей партии и правительства.
    
Особенно подчеркнем неуместность дискуссии о Лютере, в которую вовлекает тебя твой «дорогой коллега» и которая полностью противоречит нашим интересам накануне приближающегося юбилейного 1983 года, когда в чествовании Лютера примут, как известно, участие высшие представители нашего государства.
    
Сегодня господин Лейхтентрагер напоминает тебе об антисемитских высказываниях и писаниях Лютера, а завтра он процитирует лютеровский памфлет времен Крестьянской войны против «разбойничьих и грабительских шаек крестьян», которых он призывал «рубить, душить и колоть, тайно и явно, так же, как убивают бешеную собаку», что поставит в неловкое положение не только тебя, но и всех, кто работает над успешным проведением запланированных торжеств.
    
Рекомендуем тебе сделать проф. Лейхтентрагеру деликатный намек на то, что его визит в ГДР, особенно в сопровождении господина Агасфера, является нежелательным, после чего переписку надлежит прекратить.
    
С компетентными органами вопрос согласован.
    
С социалистическим приветом,
    
Вюрцнер,
    
начальник управления
    
Министерства высшего и среднего
    
специального образования.
   
   
    
     
Глава двадцать третья
    
    
в которой повествуется о том, как суперинтендант фон Эйцен защищает истинное вероучение от нападок и отклонений, а также о том, как Маргрит вновь оказывается бесовским наваждением.
    
    
Минули года, а время течет быстро далее в герцогстве Шлезвиг, к тому же, как водится, у кого есть auctoritas, к тому приходит и reputatio, или, говоря попросту, кто занимает высокое положение, тот пользуется и уважением, поэтому не мудрено, что к господину суперинтенданту фон Эйцену обращаются самые разные инстанции от гессенского ландграфа до Тюбингенского университета, от гамбургского сената до саксонского курфюрста с просьбами высказать суждение по тем или иным богословским вопросам; таким образом, он становится все более авторитетным арбитром и судьей, когда заходит спор о единственно верном толковании Евангелия и Аугсбургского исповедания или о том, что считать ересью, а что нет; его письма расходятся повсюду, и встречают их будто некогда апостольские послания; не раз, если возникала нужда, он отправлялся в путь самолично, добираясь до Наумбурга и даже дальше, чтобы с неизменного благословения Его Герцогского Высочества выступить поборником слова Божьего и защитником единственно истинного вероучения, каким его изложил и истолковал доктор Мартинус Лютер; однако там, где почве надлежало быть особенно прочной, а фундаменту и краеугольным камням Царства Божьего — незыблемыми и надежными, именно там продолжались качания и шатания; какую стену ни задень, начинает сыпаться труха, к чему ни прислушайся, всюду слышатся шепотки инакомыслия или сомнения в таинствах крещения и евхаристии; но хуже всего, что герцог Адольф, вернувшись из голландского похода без лавров победителя, желал наверстать упущенное, то есть снискать славы хотя бы на ином поле брани, в битвах за веру, для чего господин суперинтендант должен вымуштровать все свое духовное воинство, заставив его маршировать единым строем и четко выполнять команды направо или налево.
    
Тайный советник Лейхтентрагер, проявивший, как всегда, отменное чутье, сказал Эйцену по этому поводу: «Еще мудрый Аристотель, у которого доброму христианину есть чему поучиться, считал, что истинное благо не может произрасти из сердца человеческого по причине людской слабости и податливости соблазнам; благо может произрасти только из закона, поэтому все следует упорядочить соответствующими установлениями, соблюдать которые обязан каждый, даже если его понадобится принудить к этому силой».
    
«Ах, — возразил ему суперинтендант, — к нашей общей беде заповеди Божьи существуют для людей скорее ради того, чтобы нарушать их, нежели ради того, чтобы следовать им; Господь же карает нарушителей недостаточно сурово, а главное — не немедленно, как тому полагалось бы быть; нет, откладывая наказание, Он как бы попустительствует преступникам, которые начинают думать, что если гром и молния не поразили их на месте, то ничего дурного вроде бы и не произошло; дескать, до небесных смотрителей далеко, за всеми не уследишь».
    
«Дело в том, Пауль, — сказал Лейхтентрагер, — что ты за всеми хочешь уследить сам. Надо же иметь двести глаз и ушей, а еще лучше — две тысячи, которые станут высматривать и подслушивать. Зачем тебе иначе столько пасторов и проповедников, ведь не затем же, чтобы плодились бездельники?»
    
«Боюсь, ничего с этим не получится, Ганс, — вздохнул Эйцен. — Господа пасторы и проповедники — народ не слишком бойкий, им больше по душе добренький Боженька, так что не знаю, как их раззадорить».
    
«А ты их обяжи, — сказал приятель, ласково поглаживая по головке хроменькую и горбатенькую Маргариту-младшую, которая зашла в комнату, чтобы принести гостю вина, дарованного, кстати говоря, из герцогских погребов, ибо церкви всегда что-нибудь перепадает. — Обяжи их клятвой и распиской, — продолжил тайный советник. — Вот солдат, например, дает присягу и поэтому обязан беспрекословно повиноваться своему командиру».
    
Тут с глаз Эйцена словно пелена спала; суперинтенданта озарила мысль, что, если все его пасторы и проповедники торжественно поклянутся блюсти догматы веры и свято пообещают внушать их своим прихожанам со всею строгостью, дабы не возникало никаких отклонений, а в противном случае об инакомыслящих будут доносить властям, тогда в Шлезвиге действительно установится Царство Божие, чем и Господь будет ублажен, и герцог доволен. Он подивился тому, насколько глубоко способен заглянуть его друг Ганс в души людские вообще и в души пасторов с проповедниками в частности; ведь после такой клятвы никого из них не придется понукать, каждый будет знать, что, допустив послабление или нерадение, он может лишиться всех доходов и привилегий, а потому будет стараться изо всех сил.
    
Когда Ганс, сославшись на неотложные дела, ласково шлепнул Маргариту-младшенькую по попке, раскланялся с хозяйкой дома, госпожой Барбарой, и ушел, Эйцен тут же подсел к пюпитру; очинив перо, он принялся заносить на бумагу все то, во что следует верить и в чем надлежит торжественно поклясться каждому, кто намеревается быть пастырем овечек Господних в герцогстве Шлезвиг; перечисляются, во-первых, Священное Писание, далее — Апостольское учение, Символ веры, догматы и принципы, нераздельное слияние божественной и человеческой природы в Иисусе Христе, Аугсбургское исповедание и, наконец, большой и малый катехизисы Лютера. Причем будет положено подписать не только весь документ целиком, но и каждый абзац в отдельности, чтобы позднее ни один из подписавших не смог заявить, будто чего-то недоглядел или упустил.
    
Поэтому Эйцен пишет: «Дабы не попустительствовать лукавому, который всячески извращает ныне важнейшие основы нашего христианского вероучения и религии, я, имярек, клянусь также искренне ненавидеть, осуждать и проклинать лжеучения всех тех, кто отклоняется от вышеупомянутых Священного Писания, Символов веры, догматов и катехизисов, всех причастных ереси цвинглианцев, кальвинистов, приверженцев лжетаинств, а также перекрещенцев и тех, кто отрицает необходимость и силу святого крещения, равно как и присутствие Христа при святом причастии, когда пресуществляется Его плоть и кровь, ибо все эти лжеучения и ереси разрушают единство веры, а также вводят в заблуждение простых людей».
    
Эйцен с удовлетворением подумал: вот тот сильный язык, которым пользовался сам доктор Мартинус, когда каждое слово похоже на удар бича, что весьма необходимо, чтобы подстегнуть и припугнуть мягкосердечных пасторов, как нынешних, так и будущих; далее Эйцен велел своим пасторам дать письменную клятву, что они будут всячески предостерегать вверенные им общины от вышеперечисленных заблуждений и не потерпят, чтобы хоть одна овца из их стада прибилась к еретическим обществам и сектам.
    
Перечитав все, что он с таким тщанием закрепил на бумаге, Эйцен вдруг осознал, какую власть даст ему эта клятва как судье, который будет решать, кого отнести к правым, а кого к виноватым; чтобы закрепить эту власть и упомянуть светских правителей, которые служат самой надежной опорой пастырю духовному, Эйцен приписал мелкими буковками, поскольку места на листе бумаги оставалось уже немного: «В заключение сего клянусь всецело повиноваться христианским повелениям, а также указам нашего Государя, Его Высочества герцога Адольфа и руководствоваться наряду со Священным Писанием и Аугсбургским исповеданием только Церковным уложением для герцогства Шлезвигского и Голштинского». И наконец, почти уже в качестве примечания он добавил на полях: «Во всем этом да поможет мне Бог. Аминь».
    
Герцог Адольф, которому текст новой пасторской клятвы зачитал тайный советник Лейхтентрагер собственной персоной, остался им весьма доволен и распорядился без промедления обнародовать его в герцогстве Шлезвигском и прочих землях своего владения, после чего господин тайный советник с едва заметной улыбкой сказал своему другу Паулю, что теперь вряд ли что-либо воспрепятствует скорому установлению в Шлезвиге Царства Божьего под благоволящим диктаторским оком суперинтенданта. Ждать этого пришлось действительно недолго, ибо все пасторы и даже кандидаты на пасторскую должность поспешили дать новую клятву и срочно вернуть с подписью и печатью разосланные формуляры, чтобы безотлагательно засвидетельствовать свою верноподданность и благонадежность. Более того, среди них началось прямо-таки соревнование, кто больше вернет в стадо заблудших овец или даст знать соответствующим властям о тех, кто не отказывается от своих заблуждений и остается привержен ереси, дабы с упорствующими можно было поступить по всей строгости закона. Особенно в Эйдерштедском краю, куда переселилось довольно много голландцев потому, что дома их якобы преследовали паписты, теперь на них устраивалась настоящая охота; недаром же исстари считается, что если в хлеву скотину бесят забравшиеся туда волк или лиса, то и смуту промеж местного люда обычно учиняют чужаки, поэтому в трактирах, на рынках, даже в домах чуткие уши слушали, не говорит ли кто подстрекательских речей, зоркие глаза смотрели, не хранит ли кто книжек Давида Йориса или Менно Симона и тому подобных еретиков, анабаптистских проповедников, не говоря уж о тайных сборищах перекрещенцев-единомышленников; каждый пастор тщательно записывал, а потом сообщал, кто крестит детей как положено, частенько ли навещает прихожанин церковь, внимательно ли слушает проповедь, регулярно ли причащается. Люди же стали бояться, ведь еще не забыты те недавние времена, когда перекрещенцев сжигали на кострах, еретиков поджаривали, привязав к столбам, или пытали калеными щипцами, душили, четвертовали, вешали на деревьях или бросали к крысам и гадам в глубокие ямы, гноя несчастных заживо.
    
Там, где одни усердствуют, а другие боятся, — успех обеспечен. На меннонитов и давид-йористов устраивались в Шлезвиге облавы, словно на зайцев по осенней поре. Пасторы благочинные и приходские сдавали властям то одного вероотступника, то другого, а самые боевитые, пастор Мумзен из Ольденсворта и пастор Моллер из Теннинга, набрали почти по десятку тех, кто не признавал, что бес совращает даже новорожденных, которых по этой причине необходимо крестить; оба пастора, впрочем, сообщали, что часть грешников увещеваниями или угрозами вечного проклятия была возвращена к истинной вере, однако остальные продолжали упорствовать в инакомыслии, поэтому необходим духовный авторитет более весомый, например самого господина суперинтенданта, чтобы разобраться, что к чему.
    
Эйцену увиделось в этом знамение свыше. Ему предоставлялась возможность провести показательный церковный процесс, опираясь, разумеется, на светские власти, а уж само дело он сумеет повернуть иначе, чем тогдашнюю диспутацию с евреями, ибо теперь Вечный жид не помеха, а вернуться еретики к вере истинной или нет — не так уж важно; главное, что процесс будет деянием богоугодным и покажет всем в Шлезвиге, а также за пределами герцогства, как он, суперинтендант Паулус фон Эйцен, отстаивает от любых нападок и извращений учение Лютера во всей его чистоте.
    
Когда он рассказал о своем плане Лейхтентрагеру, тот почесал горб, улыбнулся своей обычной, только еще более кривой улыбкой и сказал, что провести такой процесс, выдвинуть обвинение, допросить обвиняемых и вынести приговор — идея замечательная, она послужит значительным вкладом в наведение порядка, который необходим для процветания государства; он сам переговорит с герцогским наместником и префектом Эйдерштедского края Каспаром Хойером, известным своей честностью и благородством, чтобы тот все как следует подготовил для скорейшего проведения судебного процесса в городе Тенинге, где, между прочим, варят отменное пиво и подают вкуснейших крабов.
    
Дорога от Шлезвига до Теннинга весьма недурна, хотя и слегка ухабиста, в ясном небе светит весеннее солнышко, и, несмотря на то, что Эйцена и изрядно растрясло, настроение у него прекрасное, каковым оно и должно быть у человека, который, отстаивая единственно истинное и душеспасительное вероучение, знает, что полиция на его стороне. Герцогский наместник и префект Эйдерштедтского края, честнейший и благороднейший Каспар Хойер, который встретил Эйцена во дворе теннингского замка, оказался человеком компанейским; правда, тонкости крещения и евхаристии оставляли его совершенно равнодушным, но раз уж его государь, герцог, считает, что от них зависит процветание государства и благополучие верноподданных, а он, Каспар Хойер, желает и дальше жить спокойно, теша себя копченым угрем, свиными отбивными, добрым вином или пивом, то был отдан приказ заключить в теннингскую крепость Клауса Петера Котеса, Клауса Шипнера, Дидриха Петерса, Зиверта Петерса, а также Фопа Корнелиуса, Мартена Петерса и Корнелиса Зиверса, большинство из которых уроженцы Ольдесверта, а остальные — жители Тетенбюлля или Гардинга; на всякий случай распоряжением наместника конфискованы скот и прочее имущество арестованных, чтобы передать их герцогской казне, если суд вынесет обвинительный приговор.
    
Все это, а также то, что вести судебный процесс будет наместник и префект Его Герцогского Высочества собственной персоной, Эйцен узнал от честнейшего и благороднейшего Каспара Хойера, когда оба они, почтенные мужи зрелого возраста, живущие в согласии с собой и миром, спустились для прогулки к гавани, чтобы посмотреть, как рыбаки вытаскивают на берег свой улов — толстых рыбин, множество разных моллюсков, а главное, крабов, которые, если их почистить да подать под острым соусом, могут порадовать самого разборчивого гурмана.
    
Хорошее настроение сохранилось и наутро, когда Эйцен отправился в резиденцию наместника, где должен был состояться суд; ночью он спал глубоко и покойно, отчасти из-за вина и водочки, которыми его потчевал Каспар Хойер, но, главное, спится крепко тому, у кого совесть чиста. Нет, ненависти ко всем этим Котесам, Шипперам или Петерсам он не питал, напротив — если б они проявили готовность вернуться на путь истинный, он отнесся бы к ним как добрый пастырь, увидевший своих заблудших овечек на краю пропасти, поэтому с любовью, но и озабоченностью посмотрел он на выстроившихся в две шеренги арестантов, охраняемых стражниками, а потом перевел взгляд на удобно расположившихся в своих креслах пасторов Мумзена и Моллера, которые вместе с другими духовными лицами прибыли на процесс, дабы поучиться у своего суперинтенданта, как надо обращаться с еретиками. Обвиняемые же выглядели куда хуже; дни, проведенные в темном подземелье, сделали их лица бледными, арестанты зябко ежились и почесывали запястья, натертые веревками.
    
Наместник и префект Каспар Хойер, восседающий на своем судейском месте, наклонился к Эйцену, который, исполняя роль инквизитора, сидел чуть ниже и слева; Хойер шепнул, что, когда начнется допрос, надо сделать его покороче, поскольку госпожа наместница и префекторша приготовила к обеду превосходного копченого лосося, такого нежного, что просто тает на языке, а также утку, фаршированную капустой, и прочие яства.
    
После этого, уже громко, он велел секретарю судебного заседания объявить имена обвиняемых, чтобы удостоверить их личность и присутствие, а затем огласить само обвинение. Эйцен принял немалое участие в составлении этого текста, что сразу же заметно по обилию благочестивых слов и речений; суть же сводится к изобличениям в отклонении от Аугсбургского исповедания, в принадлежности к секте перекрещенцев и в упрямом нежелании отказываться от заблуждений; несмотря ни на добрые увещевания, ни на христиански суровые наставления, обвиняемые продолжают упорствовать в ереси и в отрицании необходимости крестить младенцев.
    
После оглашения обвинительного текста господин наместник и префект спросил, не желает ли кто-либо из подсудимых высказаться по сути обвинения, а возможно, даже заявить о своем раскаянии; если таковое желание есть, пусть говорят, пока не начался допрос. Тут Клаус Петер Котес, в некотором роде предводитель подсудимых, сказал, подняв руку: все они, дескать, люди простые, крестьяне и ремесленники, один из них — обойщик; хотя Библию они знают, но в речах неискусны, спорить с учеными господами не умеют, поэтому было бы лучше, чтобы в суде их представлял настоящий проповедник, когда речь зайдет о смысле и значении святого причастия или о первородном грехе; по этой причине они обратились с письмом к своим голландским братьям-меннонитам, прося о поддержке; еще вчера от них должен был приехать ученый человек, самое позднее он приедет сегодня, поэтому они просят суд отложить слушание на несколько часов, чтобы дождаться защитника.
    
«Что?! — гневно воскликнул Эйцен, чувствуя, что с ним опять могут сыграть злую шутку, как это уже случилось однажды в Альтоне. — Разве не довольно с нас инакомыслия самих обвиняемых, которые выступают против посвященных в сан служителей церкви, а также против светских властей, подрывая основы всего божественного мироустройства? Неужели мы позволим явиться в наше герцогство их главному вольнодумцу, чтобы бесконечно спорить с ним? А может, и вовсе пригласим его на суд в качестве expertum legis Divinae?* [эксперт по Закону Божьему (лат.)] Мы сами достаточно разбираемся в материи, нам не нужны посторонние, чтобы нас поучали, а тем более пришельцы из Нидерландов, где процветает ересь».
    
Однако честнейший и благороднейший Каспар Хойер, потрогав двойной подбородок пальцем, решил, что нельзя отказывать подсудимым в праве на свидетелей защиты, но заметил, что если эти свидетели будут придерживаться таких же ересей, как и подсудимые, то суд проявит к ним не меньшую строгость, чем к подсудимым; впрочем, срок заседания назначен уже давно, и оно не может быть просто-напросто отложено до тех пор, пока где-то между Амстердамом и Теннингом не сменят подкову захромавшей лошади или не починят сломавшуюся ось экипажа. «А теперь, господин суперинтендант, — заключил он, — задавайте подсудимым ваши вопросы, чтобы по их ответам выяснилось, продолжают ли они упорствовать в ереси или почли за благо обратиться к учению Лютера, как оно записано в Аугсбургском исповедании, и принять голштинское уложение о церкви».
    
Уповая на Господа, волей которого обезножились бы кони голландского лжепроповедника или сломалась бы его коляска, Эйцен начал свой допрос по хорошо продуманному плану, когда от общего речь незаметно переходила к частному, а в результате все еретики должны были попасться на острые крючки лютеровской диалектики. Однако твердолобые еретики отвечали на хитроумные вопросы дерзко или отмалчивались, а некоторые и вовсе заявляли, что никто не заставит их отказаться от своей веры, даже сам господин суперинтендант, как бы он ни старался.
    
Подобная строптивость, заметил Эйцен, вызвала у префекта серьезное неудовольствие не только по отношению к подсудимым, но и по отношению к попустительской мягкости, с которой велся опрос. Поэтому он решил прекратить разговоры и увещевания, а уж присутствующим господам пасторам придется с этим смириться, тем более наглым вольнодумцам; видит Бог, он сделал для подсудимых все, что мог, пытаясь цитатами из Священного Писания и рассуждениями о природе Иисуса Христа вернуть к истинной вере; не захотели — пускай сами расхлебывают. Либо они примут таинства крещения и евхаристии, либо понесут наказание, самое мягкое из которых — выдворение за пределы герцогства. Приосанившись и насупив брови, Эйцен спросил обвиняемых: ad primum, следует ли считать, что все люди, за исключением Иисуса Христа, зачаты и рождены во грехе и были по природе чадами гнева, расположенными к злым делам, да или нет?
    
Котес почувствовал, что наступил решающий момент; этот священник в черном облачении вцепился в них мертвой хваткой, и теперь от его вопросов не отвертеться. Поэтому ответил: «Мы не понимаем, почему должны считаться пребывающими во грехе со времен Адамовых, и не можем согласиться с тем, что зачаты во грехе. На новорожденном нет греха, который мог бы повредить спасению его души. Нам непонятно, почему говорится, будто болезни и смерть являются следствием греха. Ведь так устроено в природе, а человек начал существовать, будучи Адамом до грехопадения».
    
«Сие есть предосудительное вольнодумство!» — воскликнул Эйцен, следя за тем, чтобы секретарь судебного заседания аккуратно записал его слова. Затем с оглядкой на честнейшего и благороднейшего господина наместника и префекта, дабы и ему, лицу недуховного звания, было понятно, о чем идет речь, Эйцен спросил: ad secundum, согласны ли подсудимые, что надо крестить младенцев и что крещение служит младенцам во благо и во спасение, да или нет?
    
«В Писании сказано, — ответил Котес, — что все мы живы верою. Следовательно, спасен будет только тот, кто верует и кто крестился ради веры своей».
    
«Сие есть кощунство», — продиктовал Эйцен секретарю, после чего задал подсудимым вопрос: ad tertium, верят ли они, что Христос муками Своими и жертвой, принесенной ради нас, взял на Себя наши грехи и что поэтому мы благодаря одной лишь вере своей получим отпущение грехов и обретем спасение, да или нет?
    
«Если мы все спихнем на Христа, то расчистим путь для греха, — ответил Котес. — Мы должны сами сделать все, что в наших силах, чтобы обрести спасение. Как Бог ищет человека, так и человек должен искать Бога».
    
«Сие есть святотатство», — продиктовал Эйцен и, убедившись, что секретарь записал его слова, пожелал узнать: ad quartum, веруют ли подсудимые, что Иисус Христос воистину питает нас во Святом причастии Своею плотью и поит Своей кровью, да или нет?
    
«Хлеб и вино, — проговорил Котес устало, — мы вкушаем в память о Христе, но они остаются просто хлебом и вином. Все остальное есть суеверие и папизм».
    
«Сие есть ересь злостная!» — У Эйцена начал срываться голос, но ему еще хотелось продемонстрировать честнейшему и благороднейшему Каспару Хойеру, к чему ведут вольнодумные искажения единственно истинного и душеспасительного вероучения in praxi, ибо до сих пор в ходе судоговорения еще не было показано, как одно связано с другим, то есть насколько законность и порядок зависят от отправления веры, поэтому он спросил, охрипнув от праведного гнева: ad quintum, согласны ли подсудимые с тем, что настоящий христианин может быть светским правителем, добросовестно исполнять начальственные обязанности и потом обрести спасение; ad sextum, обязаны ли христиане, как это заповедано в Писании, во всем повиноваться властям; и, ad septimum, есть ли, по мнению подсудимых, противоречие между Царствием Христовым, с одной стороны, и государствами и государями светскими — с другой, да или нет?
    
Наступила такая тишина, что казалось, будто слышно, как древесный червь точит балки наместнической резиденции; все взоры устремились на Клауса Петера Котеса, Клауса Шиппера и Дидриха Петерса, а также на Фона Корнелиуса, Мартена Петерса и Корнелиуса Зиверса, бледные лица которых покрылись серебристыми бисеринками пота, ибо все понимали, что эти вопросы самые тяжелые и в зависимости от ответа на них будет произнесен приговор.
    
«Так что же? — прохрипел Эйцен. — Да или нет?» Не дождавшись ответа, он уже собрался было произнести обличительную речь, которая, впрочем, послужила бы лишь предвкушением того, что Котесу и его сообщникам предстояло услышать от Судьи небесного на Страшном Суде, как дверь зала сама собой отворилась и через порог шагнул объявленный еретиками лжепроповедник из Голландии в сопровождении женщины, которая была закутана с ног до головы, что не мешало, однако, даже под покровами угадывать весьма впечатляющие формы.
    
Эйцену вдруг почудилось, будто зал судебного заседания со всеми присутствующими начал медленно вращаться, это вращение убыстрялось, но в центре его продолжал хранить неподвижность внезапный гость, а его спутница, откинув покрывала, дерзко взглянула прямо в глаза суперинтенданта, да еще сложила как бы для поцелуя свои пухлые алые губы, словно желая сказать: «Ну что, ты все еще сохнешь по мне, старина?» Размеренным шагом лжепроповедник подошел к креслу наместника и префекта, степенно поклонился и сказал: «Ваша честь, меня зовут Агасфер, Ахав Агасфер. Я прибыл в Теннинг из Амстердама, чтобы ответить на все вопросы, касающиеся вероисповедания обвиняемых, а также поддержать и утешить их, насколько это окажется в моих силах».
    
Внимательно разглядев пришельца, одетого в темно-коричневый, голландского покроя сюртук и производившего вполне солидное впечатление, однако вместе с тем вызывавшего какую-то смутную тревогу, Каспар Хойер сказал: «Что касается опроса, мингерр, то тут вы опоздали, а вот поддержка и утешение еще могут понадобиться».
    
Агасфер поклонился вновь. «Ваша честь, — сказал он, — разве по завершении опроса обвинителю и обвиняемым не дано право подытожить суть дела? По-моему, досточтимый господин суперинтендант как раз собирается это сделать. Я прошу лишь позволить мне ответить ему, когда он закончит».
    
«Мингерр…» — пробормотал наместник и запнулся, не зная, что сказать; ища помощи, он взглянул на Эйцена.
    
Тот наконец пришел в себя. Воздев руки, подобно ветхозаветным пророкам, когда они призывали в свидетели Бога, он закричал: «Да какой это мингерр? Это же базарный лицедей, который выдает себя за Вечного жида. Хуже того, он — презренный дезертир, сбежавший из герцогского полка Пуфендорфа. Хватайте его! Вяжите! Хватайте сучку его, не дайте им уйти!»
    
Судебные стражники, проявив расторопность, бросились на фальшивого голландца, а когда тот выхватил шпагу, они тоже взялись за оружие, начался гвалт, суматоха, от клинков посыпались искры, к испугу господ пасторов; но — против своры псов не устоит даже лев, поэтому вскоре показалось, что израненный Агасфер вот-вот падет наземь, однако тут между ним и самым здоровенным стражником бросилась Маргрит, и удар шпаги, предназначавшийся Агасферу, достался ей. Увидев кровь, стекающую по белой шее, алую, каким некогда в Виттенберге было незабываемое вино, Эйцен содрогнулся и закрыл лицо.
    
А открыв глаза, он испытал не меньший ужас, чем все другие присутствующие; перед ним лежало то, что осталось от женщины, которая всю жизнь манила и искушала его: деревянная болванка с паклей вместо волос и дырками вместо глаз, носа и рта, рядом соломенный сноп, закутанный в тряпье, обыкновенное пугало, какие стоят на крестьянских полях, чтобы отгонять птиц. Но разве все мы не оказываемся в конце концов лишь перстью земной и прахом, а прочее — только пустое тщеславие и бесовское наваждение? Тем временем стражники увели Агасфера.
   
   
    
     
Глава двадцать четвертая
    
    
в которой Агасфера по приговору герцога Готторпского восемь раз прогоняют сквозь строй, а досточтимый господин суперинтендант не внемлет просьбе смертника, в свою очередь некогда отринувшего Равви, хотя и по иной причине.
    
    
Что для растения обильный дождь и солнечное тепло, то для человека — надежда; он расцветает на глазах, щеки его наливаются румянцем, волосы блеском, глаза сиянием, и весь он будто молодеет. Так произошло и с господином суперинтендантом Паулусом фон Эйценом, который обрел надежду, что наконец-то избавится от еврея, который стал истинным проклятием и отравил многие годы его жизни, а напоследок, тут уж сомневаться не приходится, употребил свое дьявольское чародейство, чтобы превратить прекрасную Маргрит в сноп соломы, назло ему, благочестивому христианину и верному слуге государства, да и на страх всем остальным.
    
На вопрос об арестанте он ответил герцогу, который завтракал, лежа в постели и поглядывая на стоявших справа и слева суперинтенданта и тайного советника Лейхтентрагера: да, сомнений нет, речь идет о шарлатане и базарном лицедее, который странствовал по городам, выдавая себя за Вечного жида и выманивая у людей деньги с помощью принцессы Трапезундской; затем он поступил на службу Его Герцогского Высочества, а именно в полк Пуфендорфа, с которым отправился в голландский поход; он же, выдавая себя за меннонитского проповедника, имел позднее наглость предстать свидетелем защиты перед Его Высочества церковным судом, состоявшимся в Теннинге под председательством эйдерштедтского наместника и префекта, где оный лжепроповедник посредством черной магии превратил живую женщину в сноп соломы; короче, речь идет об одном и том же лице, по существу — обычном дезертире, которого следует отдать под трибунал; господин тайный советник также может подтвердить личность преступника, поскольку знаком с ним по прежним временам; и, наконец, имеются списки солдат полка Пуфендорфа, куда вышеозначенный А. Агасфер был занесен и где позднее он был отмечен как пропавший без вести.
    
От подобного доклада герцог прямо подавился копченым мясом, поданным на завтрак, а когда он наконец прокашлялся и прочистил глотку, то первым делом спросил у своего тайного советника, не было бы разумнее подержать при себе такого кудесника, а не гонять его сквозь строй, ибо в герцогстве полно разряженных и размалеванных дам, которых недурно бы превратить в соломенные чучела, по сути они таковыми уже и стали. Однако Лейхтентрагер, бросив на Эйцена взгляд, от которого тот содрогнулся, ответствовал, что арестованный совсем не похож па колдуна или чернокнижника; по доносам надзирателей он спокойно сидит на цепи и лишь ведет часами беседы с неким реббе Йошуа, что по-еврейски означает Иисус.
    
Тут герцог Адольф слегка оробел: от человека, который разговаривает с подобным собеседником, лучше держаться подальше, на этот случай у герцога и существует суперинтендант. Эйцен же посоветовал отнестись к делу так, как оно видится на обычный взгляд: человек был в полку и пропал; что будет с армиями, которые воюют за государей, если каждый может пуститься в бега, когда ему вздумается? Тут не возразишь, подумал герцог и прорычал: быть по сему, прогнать Агасфера сквозь строй — пусть остальные боятся, а господин суперинтендант радуется. Покончив с завтраком и допив все пиво, герцог подал знак слуге, тот принес фарфоровую миску, герцог долго и тщательно умывал руки, а потом сказал: «Вы его опознали, Эйцен, вы назвали его имя и указали на него пальцем, стало быть, и все прочее ваша забота».
    
Суперинтендант хоть и услышал то, что ожидал услышать, однако в сердце его закралась тревога, поэтому он взглянул на своего приятеля Лейхтентрагера, ища у него поддержки; глаза Лейхтентрагера были безразличными, как два гранитных камешка, а лицо холодно, словно вечный лед, — он лишь спросил герцога, сколько раз прогнать Агасфера сквозь строй: два, четыре или восемь; герцог уже со скукой проворчал: восемь.
    
Это смертный приговор, понял Эйцен, но тут же ему в голову пришла другая мысль: если Агасфер действительно Вечный жид, проклятый Христом ждать Его окончательного пришествия, то ничего страшного с ним не произойдет, а хорошая трепка ему не повредит; впрочем, этот проходимец и мошенник, который наживался на людском легковерии да еще пользовался прекрасной Маргрит, пока не превратил ее в соломенное чучело, вполне заслуживает, чтобы его запороли насмерть. Успокоив таким образом свою совесть, или что уж там было у него в груди, Эйцен мирно прохрапел следующую ночь рядом с Барбарой, а поскольку наутро супруга стала ластиться к нему с нежностями, то ему почти удалось ее ублажить, однако едва он почувствовал под собою костлявые бедра и едва начал распаляться по-настоящему, как вдруг ему почудилась кровавая полоса на шее у Барбары; он тут же отпрянул от супруги и уселся в изножье кровати, дрожа от страха и пуча глаза; Барбаре же показалось, что он защемил мошонку или понес еще какой урон, поэтому она с тревогой спросила: «У тебя все цело, Пауль?» Тут он увидел, что супруга вполне живехонька, хоть и походит на скелет, ничего у нее не отрезано и не отрублено, ведь только сказочная лошадь Фаллада говорила отрубленной головой, впрочем, та голова была прибита к воротам. Проворчав, что нечего, дескать, задавать дурацкие вопросы, он велел подавать завтрак — день сегодня предстоял тяжелый, на послеобеденное время назначена экзекуция, к тому же герцог приказал, чтобы суперинтендант как главное лицо здешней церкви лично обеспечил духовную поддержку осужденному. Барбара позвонила прислуге, и они вдвоем быстро накрыли на стол такое, от чего другой бы пальчики облизал: мучной суп с яйцом и маслом, пиво, колбасы, свежий хлеб; но у Эйцена пропал аппетит. Служебные дела у него тоже не клеились, не задалась воскресная проповедь, которую он собирался прочесть, отталкиваясь от притчи о фарисее и мытаре из восемнадцатой главы Евангелия от Луки, где рассказывается о спесивом фарисее, который гордится тем, что постится дважды в неделю и дает десятую часть от всех своих прибытков, в то время как бедный мытарь может лишь бить себя в грудь и просить Отца небесного о милости к себе, грешнику, на что Христос говорит: «Всякий возвышающий сам себя, унижен будет, а унижающий себя возвысится». Не получилось у Эйцена и ответное письмо пастору Иоганну Кристиани из Лейта, который, прислав Барбаре шесть десятков яиц, пожаловался, что обременен многочисленным семейством, имеет пятерых сыновей и трех дочерей, которых надо кормить, а лейтенский приход не дает вдоволь ни пива, ни хлеба, поэтому нельзя ли, мол, присоединить к нынешнему приходу еще и Бель, а службы можно укоротить, достаточно прочитать тут и там десять заповедей; был бы путь покороче, можно было бы добавить еще символ веры и даже отправлять некоторые требы. К обеду настроение у Эйцена и вовсе испортилось; до жареного ли цыпленка тут, даже самого румяного и ароматного, когда подумаешь, что вскоре предстоит — ведь Эйцену доведется впервые присутствовать на экзекуции, да еще в качестве официального лица, а душа у него нежная, не то что у других, он человек мирный, книжный, не какой-нибудь толстокожий военный капеллан, но герцогу отказать нельзя, тем более что сам тайный советник Лейхтентрагер, старый друг и верный товарищ, подсказал Его Высочеству кандидатуру Эйцена.
    
В третьем часу пополудни он облачился в свою черную мантию с белым воротничком, захватил серебряный крест, чтобы дать его для целования наказуемому перед тем, как его погонят сквозь строй, хотя, конечно, было неясно, пожелает ли еврей целовать крест. Придя на рыночную площадь, Эйцен увидел там столпотворение; казалось, будто весь город Шлезвиг, дети и взрослые мужчины, старики и женщины, пришли поглазеть на кровавое зрелище, военную экзекуцию. Солдаты также были уже построены, их подобрали по парам одинакового роста, чтобы длинный не боялся задеть шпицрутеном своего малорослого напарника на противоположной стороне и чтобы каждый хлестал крепко; юные барабанщики в пестрых мундирчиках, которым предстояло выбивать дробь, суетились, будто злые гномы, подтягивали кожу на барабанах, чтобы бой был погромче. Эйцен заметил, что солдат привели в неполной выкладке, с пустыми кожаными портупеями, без оружия, а то вдруг кое-кто из них, понимая, что и с ними могут когда-нибудь поступить как с несчастным осужденным, вздумает повернуть оружие против капралов, офицеров и господина суперинтенданта. Небо висело надо всеми тяжелое и серое, будто свинец, а тучи, которые проносились по нему так низко, что едва не задевали крыш домов, предвещали ненастье. Полковой профос, который командовал экзекуцией, заметив господина суперинтенданта, подошел к нему вместе с субпрофосом, вежливо поприветствовал и пригласил выпить по окончании работы. «Вам это пойдет на пользу, дорогой господин суперинтендант, — сказал он, похохатывая. — По вашему виду уже сейчас понятно, что вы не в себе». Субпрофос, в свою очередь тоже хохотнув, так хлопнул Эйцена по плечу, что у того чуть колени не подкосились. По команде профоса офицеры и капралы построили солдат в две шеренги длиной в триста футов, сто человек в каждой; солдаты расположились на расстоянии шесть футов друг от друга, встав вполоборота, чтобы каждому хватило места для полного размаха. «Оставайтесь со мной, господин суперинтендант, — сказал профос, — а субпрофос пойдет на другой конец шеренги и будет посылать осужденного к нам, чтобы вы давали ему благословение, если парень будет жив».
    
Тем временем принесли шпицрутены, лозу, только что срезанную с ивняка на берегу Шляя, всего четыре с половиной корзины по пятьдесят шпицрутенов, каждая лоза длиной в три с половиной фута и толщиной с большой палец мужчины. Профос самолично проверил пару шпицрутенов, свистнув ими по воздуху и ударив по деревянной мачте с развевающимся на ветру красно-бело-синим герцогским штандартом, — лоза была достаточно прочная и в то же время гибкая, чтобы обвивать тело несчастного осужденного.
    
Колокола на церковной башне пробили три часа, шум и гомон на площади стал глуше и вскоре затих совсем. На Готторпской улице, ведущей к рыночной площади, показался эскорт из двенадцати всадников с обнаженными саблями, посредине ехала тележка палача, на ней со связанными руками, бледный, но спокойно глядящий на собравшихся, стоял осужденный. Эскорт проехал через толпу, которая неохотно пятилась от копыт лошадей, и остановился у начала человеческого коридора, через который осужденному предстояло пройти восемь раз, четыре раза туда, четыре обратно, получив всякий раз по двести ударов — каждый громко сосчитан и нанесен в полную силу, ибо за спинами двух солдат стояло по капралу, которые следили, чтобы никто из слабости или тем более из жалости не смягчал удара. Подручные профоса стащили осужденного с тележки, и суперинтендант очутился лицом к лицу с Агасфером, одетым лишь в штаны и рубаху; внезапно у Эйцена не оказалось сил даже взглянуть Агасферу в глаза, он опустил голову и увидел перед собой босые, покалеченные ноги с мозолистыми подошвами — полторы тысячи лет странствий оставили по себе след; Эйцен едва удержался от желания броситься на колени и поцеловать эти ноги, но тут профос толкнул его в бок: «Молитесь, господин суперинтендант, молитесь!» Ломающимся голосом Эйцен спросил Агасфера, не хочет ли тот покаяться, чтобы получить отпущение грехов; расценив молчание как согласие, Эйцен начал подсказывать: «Боже всемогущий, Отец милосердный, прими от меня, несчастного грешника, раскаяние во всех моих прегрешениях, которые я совершил помыслом, словом или делом, чем разгневал Тебя и заслужил ныне и навеки Твою кару». Тут Эйцен невольно запнулся, ибо подумал, что молится скорее о спасении собственной души, нежели о душе осужденного; он поднял глаза к небу в надежде получить оттуда какой-либо утешительный знак, и вдруг взгляд его задел лицо Агасфера, решительно-непримиримое, даже насмешливое, отчего Эйцен вновь исполнился лютой ненависти к этому еврею, который неизменно вставал ему поперек пути, а когда-то прогнал от своего дома Господа нашего Иисуса Христа, не дав Ему передышки от крестных мук; чтобы соблюсти приличие, поскольку рядом стоял профос, Эйцен пробормотал последние слова молитвы: «Господи милосердный, ради крестных мук и смерти возлюбленного Сына Твоего Иисуса Христа будь милостив к нам, бедным грешникам, отпусти нам все наши грехи и вразуми нас. Аминь».
    
А тут и профос вставил, мол, довольно молитв, пора дело делать, а то солдаты заждались, да и народ тоже. Подручные поставили Агасфера перед самым входом в живой коридор, лицом к его концу, профос тут же отдал команду: «К экзекуции готовьсь! Пошел!» Перед Агасфером протянулись бесконечные шеренги солдат, лица справа, лица слева, глаза, глаза, глаза, два ряда глаз, и все устремлены на него, шпицрутены, поднятые для удара, казались по мере удаления короче, пока где-то там все это: шеренги, солдаты, шпицрутены — не сливалось в один черный зев, готовый поглотить его. Сначала он чувствовал каждый удар и то, как шпицрутен обвивал его тело, всякий раз дыхание пресекалось, кожа вспухала, лопалась, наружу проступала кровь — густая и горячая. Затем боль стала захлестывать его волнами, он начал захлебываться, потом закричал, как зверь, но голос лишился сил, глаза вылезли из орбит, спина превратилась в месиво, а солдатскому строю все еще не было конца.
    
Пощадите, хрипел он, хотя знал, что никто его не слышит и никакой пощады не будет; он ковылял дальше, удары сыпались на него, свистели шпицрутены, хлестали по спине, но звук этот уже казался каким-то чужим, будто не его собственная спина вздрагивала и не на ней рвалась живая плоть волоконце за волоконцем.
    
Но вот он дошел до конца. И был еще жив. Задыхался, сердце выскакивало из груди, боль обволакивала его, словно огненные одежды. Однако тут же к нему подскочил субпрофос, схватил рукой в перчатке, развернул и отправил пинком назад, в тот же коридор. Агасфер споткнулся, его подхватили. Он удивился, что еще может видеть булыжник под ногами, слышать глухой барабанный бой, думать, как обильно течет кровь и до чего много крови в человеке. Его спина становилась месивом из лоскутьев рубахи, лоскутьев кожи, кровавого мяса, скоро забелеют кости. Потом, с усилием подняв голову, чтобы разглядеть дорогу, он увидел Эйцена, сначала черного и маленького вдали, но растущего с каждым шагом, с каждым хлестким ударом — вот уже прояснились черты лица, остренький нос, плотно сжатые губы, поблескивающие маленькие глаза. Дойдя до него и получив последний удар, Агасфер рухнул на колени, прошептал искусанными в кровь губами: «Позвольте мне передохнуть немного, мне худо, я умираю».
    
Эйцену знакомы эти слова, ему вновь сделалось страшно, но, главное, ему захотелось поскорее избавится от еврея, чтобы он исчез с глаз долой, ушел из его жизни навсегда, поэтому он выкрикнул: «А что ты ответил Иисусу Христу, когда Он пришел к тебе с крестом на спине и попросил о том же?»
    
«Я, — сказал Агасфер и даже сумел улыбнуться, — я любил Равви».
    
Лицо Эйцена исказилось. Гнев Господень овладел им, и он прокричал кощунствующему еврею: «Ты велел Христу убираться от твоих дверей, и Он проклял тебя…»
    
Он тут же замолк, ибо Агасфер выпрямился, встал перед ним залитый кровью, поднял руку и сказал Эйцену, рядом с которым замер профос, открывший рот от ужаса: «Будь ты проклят, Паулус фон Эйцен; знай, что дьявол заберет себе твою душу. Это так же верно, как то, что я стою сейчас пред тобою, но, когда он придет по твою душу, я буду рядом».
    
С этими словами он повернулся и сам, без принуждения и колебания, шагнул в живой коридор, а когда первый удар обрушился на него, тучи на небе разорвало молнией, грянул гром, народ испуганно вздрогнул, бросился врассыпную, поднялся вихрь и послышались голоса, что это Божий знак, который предвещает плохой конец шлезвигскому Содому и голштинской Гоморре.
    
Спустя некоторое время, когда строй был пройден в восьмой раз и все завершилось, профос ткнул сапогом тело осужденного, чтобы убедиться в его смерти, после чего скомандовал: «Отряд, смирно! Экзекуция закончена». Труп взвалили на тележку, отряд ушел вместе с ней, дождь смыл с булыжников кровь Агасфера, а шпицрутены собрали на площади в кучу, чтобы сжечь; они горели плохо, дымили, чадили, и Эйцену подумалось, что все это было лишь каким-то кошмарным сном, а осужденный оказался-таки мошенником и проходимцем, ибо настоящий Агасфер ни за что не умер бы, даже если бы его прогнали через строй восемь раз.
   
   
    
     
Глава двадцать пятая
    
    
где рассматривается вопрос о том, что же на самом деле скрывается за проблемой Агасфера, и где из научной переписки между профессорами Байфусом и Лейхтентрагером мы узнаем о возращении реббе Йошуа и об его взглядах на новый Армагеддон.
    
    
Товарищу профессору
    
Dr.Dr.h.с. Зигфриду Байфусу
    
Институт научного атеизма Беренштрассе, 39а
    
108 Берлин
    
4 сентября 1980 г.
    
    
Дорогой товарищ Байфус!
    
Отпуска ряда сотрудников задержали наш отзыв на подготовленный твоим институтом доклад «Религиозные аспекты сионистского империализма», составленный на основе материалов легенды об Агасфере и кумранского свитка 9QRes по нашей инициативе, высказанной в марте сего года. Получив к настоящему времени несколько заключений и ознакомившись с докладом лично, вынужден сообщить, что мы считаем присланный доклад в настоящей форме недостаточно проработанным для представления на научной конференции, которая состоится в будущем году в Москве.
    
Главный недостаток доклада наше управление усматривает в том, что из-за основного упора на легенду об Агасфере и свиток 9QRes другим важным аспектам темы уделено недостаточное внимание; это проявилось в неглубокой разработке социальных и национальных вопросов. Так, например, отсутствует обстоятельный анализ первого захвата Палестины Израилем при Иисусе Навине (здесь особого внимания заслуживало бы использование агрессором разведывательных средств); нет разбора экспансионистского характера второго еврейского государства и его политики союзничества с имперским Римом, что пролило бы знаменательный свет на некоторые сегодняшние политические реалии.
    
В связи с этим, а также в связи с нашим письмом от 8 июля сего года, где мы рекомендовали дать понять проф. Лейхтентрагеру и его другу, господину Агасферу, что им следует отказаться от приезда в Берлин, столицу Германской Демократической Республики, предлагаем тебе явиться к нам для собеседования в 14 часов следующего понедельника.
    
С социалистическим приветом,
    
Вюрцнер,
    
начальник управления
    
Министерства высшего и среднего
    
специального образования.
    
    
Господину профессору
    
Иоханаану Лейхтентрагеру
    
Еврейский университет
    
Иерусалим, Израиль
    
10 сентября 1980 г.
    
    
Дорогой, уважаемый коллега!
    
Мне уже давно следовало бы ответить на Ваше пространное письмо от 3 июля с. г., но важная работа, а затем нервное расстройство, из-за которого я почти месяц не ходил в институт, не позволяли мне сделать это. Однако тема Агасфера не отпускала меня; мой врач даже высказал предположение, что она каким-то, хотя бы отдаленным, образом связана с моим недомоганием, говорил о фиксации, на которую Вы в свое время уже намекали, и даже выспрашивал, не являлся ли Вечный жид мне во сне или наяву, на что я со спокойной совестью ответил отрицательно.
    
Тем не менее, дорогой коллега, остается вопрос, почему, собственно, нас обоих так долго и так интенсивно занимает эта тема; ведь если речь о фиксации заходит применительно ко мне, то насколько же сильной она должна быть у Вас, верующего в реальность человека, который чудесным образом пережил многие столетия, и пытающегося убедить в том же самом меня? А может, следует рассмотреть и общественную значимость данного вопроса? Чем объяснить повсеместное и явное повышение интереса к Агасферу, его истокам, его истории, его влиянию?
    
В мире ничто не возникает случайно; по законам диалектического материализма, каждое явление обусловлено другим, поэтому следует подумать, что же за всем этим кроется и чьим интересам служит. Именно на эти вопросы Вы, дорогой профессор, и дали — возможно, невольно — вполне убедительный ответ, когда охарактеризовали себя в июльском письме, затрагивающем вероятный запрос к властям ГДР относительно въездной визы, как сторонника законности и порядка, а Вашего друга Агасфера объявили полной противоположностью себе, человеком, исповедующим беспорядок, перевороты, нетерпение, беспокойство, то есть представили его фигурой, символизирующей анархию. Подобные типы — вспомните Троцкого и прочих — всегда служили и служат орудием самых темных сил реакции и империализма, поэтому советую Вам, дорогой коллега, из искренне дружеского расположения (а я надеюсь, что наша длительная и содержательная переписка сдружила нас): подумайте еще раз и по возможности постарайтесь проверить, не является ли сегодняшний, вполне реальный Агасфер (о его предшественниках пока говорить не буду) чем-то иным, нежели безобидным продавцом обуви.
    
Во всяком случае, сомневаюсь, что ему будет дано разрешение на въезд в Германскую Демократическую Республику.
    
Всего наилучшего, особенно крепкого здоровья,
    
преданный Вам
    
(Prof.Dr.Dr.h.с.) Зигфрид Байфус
    
Институт научного атеизма
    
Берлин, ГДР.
    
    
Господину профессору
    
Dr.Dr.h.с. Зигфриду Байфусу
    
Институт научного атеизма Беренштрассе, 39а
    
108 Берлин
    
10 сентября 1980 г.
    
    
Дорогой профессор Байфус!
    
Меня очень обеспокоило Ваше долгое молчание, ведь последнюю весточку от Вас я получил в июне. Какими бы неоправданно длительными ни были задержки писем из-за Вашей и нашей цензуры на почте, я должен был бы за это время что-то услышать от Вас, особенно если учесть Вашу обычно быструю реакцию во всех случаях, когда дело касалось Агасфера. Уж не занедужили ли Вы и не помешали ли какие-либо инстанции продолжить нашу столь плодотворную научную корреспонденцию? Во всяком случае, я решил написать Вам сам, просто не мог не сделать этого, даже если Ваше письмо уже находится в пути и пересечется с моим сегодняшним посланием. Меня побуждают сделать это две причины, не говоря уж о том, что я испытываю естественное беспокойство за душевное и физическое благополучие коллеги, который вместе со мной принадлежит к числу редких специалистов по Агасферу. Первая причина заключается в том, что у меня есть все основания рассчитывать на финансовую помощь моего университета, который, видимо, сможет помочь мне осуществить поездку по местам, связанным с жизнью и деятельностью Агасфера, то есть, например, в Виттенберг, который находится в ГДР. Эта поездка состоится, вероятно, еще до конца года, и мы с господином Агасфером, который будет сопровождать меня, оплачивая расходы за собственный счет, были бы рады познакомиться с Вами лично и посетить Ваш институт в Восточном Берлине.
    
Вторая причина неотложности, срочности моего письма еще важнее, ее даже можно назвать сенсационной. Господин Агасфер только что был у меня, чтобы сообщить, что реббе Йошуа, которого Вы лучше знаете под греческим именем Иисус Христос, вновь побывал на земле; он, Агасфер, не только сам видел его, но и имел с ним весьма продолжительную беседу.
    
Вы, дорогой коллега, всегда ставили под вопрос существование Агасфера, поэтому в данном случае Вы тем более можете возразить, что, дескать, свидетельство мифической личности не имеет фактической достоверности и что не может быть и речи о реальности неоднократно предсказанного в Новом завете вторичного пришествия Иисуса Христа, поскольку нет бесспорных исторических свидетельств, которые доказывали бы первое вочеловечение так называемого Сына Божьего, не сохранилось ни еврейских, ни греческих, ни римских документов, ничего, кроме все того же Нового завета, отдельные части которого были написаны задним числом несколькими авторами с очевидной целью пропаганды и распространения сектантского вероучения, отклоняющегося от ортодоксального иудаизма.
    
Хотелось бы сразу же отметить, что и мне фигура Иисуса Христа в ее традиционной интерпретации представляется крайне сомнительной; по моему мнению, реббе Йошуа, который в свое время странствовал по Иудее и окрестным землям, проповедуя и рассказывая притчи, еще при жизни, а тем более после смерти был окутан большим количеством мифов, сочиняемых и распространяемых его приверженцами, которые в конце концов объявили его долгожданным мессией.
    
Однако, когда передо мной предстал мой друг Агасфер со своим спокойным рассказом, как, видимо, приходит и к Вам господин доктор Якш с новыми аргументами в пользу того или иного своего тезиса, я не мог не поддаться его влиянию, и, думаю, Вы также не останетесь безучастным к его рассказу.
    
По его словам, Равви, облаченный в некогда белое, а теперь грязное и изодранное одеяние, с трудом поднимался по Виа Долороза, он шатался, будто нес на плечах большую тяжесть, был бледен и очень тяжело дышал. Тем не менее, на него почти не обращали внимание, ибо большое количество туристов в этой части Иерусалима всегда притягивало сюда разных нищих, попрошаек и странных типов; лишь несколько молодых людей с гитарами и рюкзаками поначалу заинтересовались им, но тут же отвлеклись на другие диковины. Он же, Агасфер, сразу узнал реббе Йошуа, это и не удивительно, особенно если вспомнить их первую, чреватую драматическими последствиями встречу на том же месте. И вообще появление реббе Йошуа не слишком удивило его; отвечая на мой вопрос, господин Агасфер признался, что так или иначе с некоторых пор ожидал этого события, у него даже появилось ощущение deja vu, когда Равви снова подошел к нему и попросил разрешения передохнуть в тени дома.
    
На сей раз, поведал мне мой друг, он поступил иначе, нежели это сохранилось в предании. Он не прогнал Равви от своих дверей, а пригласил в дом, провел измученного путника через обувную лавку мимо нескольких шокированных покупателей во внутренний дворик, где предложил гостю расположиться под навесом из вьющегося винограда. Равви отказался от стаканчика вина и от кока-колы, выпил лишь глоток воды и дал омыть кровоточащие раны на своей голове, не издав при этом ни единого стона, лишь вздрогнул раз-другой, когда он, Агасфер, смазал довольно глубокие раны йодом.
    
Потом, немного отдохнув, реббе Йошуа заговорил. Он сказал, что здесь последняя остановка на его пути, а когда мой друг Агасфер спросил, неужели он вновь решил обречь себя на мученичество, с улыбкой ответил: нет, на сей раз — нет; настало иное время, пришла пора не страданий, а суда. На естественный вопрос, кого же надо судить, Равви ничего не ответил, полагая, видимо, по словам моего друга, что это ясно и так. Очень туманно выразился Равви о тех, кто так жестоко с ним обошелся, осталось неясным, была ли это военная полиция, арабские террористы или просто хулиганы, которым хотелось на ком-либо сорвать свою злобу.
    
Гораздо больше интересовала его совсем другая тема: Армагеддон, та последняя битва перед концом света, за которой, согласно преданию, последует Страшный Суд. Он говорил о кораблях, таящихся под водой и даже под вечными льдами, невидимых для электронного ока чутких систем перехвата; каждый из этих подводных кораблей оснащен шестнадцатью ракетами, а те, в свою очередь, несут по шестнадцать самонаводящихся атомных боеголовок, причем одной-единственной такой боеголовки достаточно, чтобы силой взрыва и теплового излучения уничтожить в огромном городе все живое, уничтожить основательнее, чем это сделал некогда Господь, проливший дождем серу и огонь на Содом и Гоморру. Во время Армагеддона, продолжал пророчествовать реббе Йошуа, полетят межконтинентальные ракеты, которые способны почти мгновенно поразить цель по другую сторону моря или океана, их атомные заряды не оставят, например, от горы Сион или священного Иерусалима ничего, кроме обугленного кратера, а радиоактивные осадки смертельно отравят людей, животных и даже землю до самого Нила с одной стороны и Евфрата — с другой. Таких ракет, добавил Равви с горечью в голосе, больших и поменьше, дальнего, среднего и малого радиуса действия, оснащенных ядерными боеголовками, насчитывается уже много тысяч, и вся эта дьявольская мощь находится в руках нескольких властителей, людей ограниченного ума, которые при всяком удобном случае громогласно заявляют, что этот огромный арсенал нужен им для защиты мира, ибо для мира необходимо равновесие взаимного устрашения; это означает, что если одна сторона может уничтожить противника десятикратно, то другая должна стремиться к двенадцатикратному потенциалу, чтобы пусть уже при последнем издыхании, но поразить врага ответным ударом. Эта убийственная гонка вооружений привела к способности уничтожить все живое, следовательно, от Великого Творения не останется ничего, кроме голой пустыни и далеких звезд. В своем стремлении к всемогуществу, сопровождаемом страхом перед себе подобными, человек посягнул на космические стихии, не умея ни управлять ими, ни контролировать их. Так Адам, созданный некогда по образу и подобию Божьему, превратился в дракона с семью головами и десятью рогами, во Всеразрушителя, Антихриста.
    
Вот о чем, по словам господина Агасфера, говорил реббе Йошуа. Факты, лежащие в основе высказанных им мыслей, известны Вам, дорогой коллега, не хуже, чем мне; впрочем, мы научились смиряться с ними, жить, по возможности вытесняя их из сознания. Господин Агасфер признал, что не удосужился спросить, откуда же такие сведения почерпнул Равви — от людей ли, снабдивших его соответствующей литературой, от экспертов или даже от специалистов, непосредственно причастных к делу; во всяком случае, Равви не имел возможности постепенно сжиться с нашим атомным веком, привыкнуть к тому безумию, которое стало казаться нам вполне естественным; столкнувшись со всем этим внезапно, по прошествии добрых девятнадцати веков, которые минули с тех пор, когда была пролита его кровь во искупление грехов людских, он испытал глубочайшее потрясение.
    
Многие задавались умозрительным вопросом, как бы повел себя Христос, что бы сказал он, вернись он сейчас на землю; возможно, и Вы, дорогой профессор, были в числе вопрошающих, несмотря на Ваши атеистические убеждения. По свидетельству Вечного жида, единственного человека, который может опознать реббе Йошуа и подтвердить его возращение, новое пришествие состоялось. Дан ли ответ на тот вопрос? Господин Агасфер полагает, что дан. Пусть косвенным образом, но на него ответил сам реббе Йошуа, а именно на Голгофе, там, где когда-то стоял крест. Они пошли туда после того, как Агасфер убедил Равви сменить грязное и разорванное одеяние на белый бурнус, который носят бедуины; там Равви, подняв очи к небу, внезапно воскликнул: Эли, Эли, неужели все оказалось напрасным — Нагорная проповедь и крестные муки? Агнец убит, но жертва не принята?
    
Потом он надолго умолк. Вокруг него начала собираться толпа — местные жители, туристы, паломники, среди последних была группа священников разных христианских вероисповеданий, каждый в своем конфессиональном облачении, и все они уставились на реббе, будто видели привидение, а одна молоденькая белобрысая и патлатая американка восторженно заверещала: «Doesn't he look just like Jesus Christ?»* [Разве он не похож на Христа? (англ.)] Равви, оторванный этим восклицанием от своих раздумий, растерянно поднял, словно благословляя, искалеченную стигмой руку, но снова опустил ее; толпа расступилась перед ним, и он ушел через образовавшийся коридор, причем странным образом ни один из фотоаппаратов не щелкнул, хотя они были у многих.
    
Мне оставалось лишь выяснить личную реакцию господина Агасфера на это событие. Особенно расспрашивать его не пришлось, он сам признался, что возвращение реббе Йошуа потрясло его довольно сильно, поскольку от этого возвращения зависит его судьба. Ведь основная часть зарока «ты же останешься и пребудешь, пока я не прииду» исполнилась, поэтому следует предположить исполнение и того, что содержалось в зароке implicite* [Имплицитно; в скрытом виде, неявно (лат.)], — после возвращения реббе Йошуа Вечный жид умрет и будет отринут, так что ему, Агасферу, надо успеть уладить кое-какие дела.
    
Надеюсь, дорогой коллега, Вы поймете мое волнение, с которым я пишу эти строки, а также мою радость, что именно Вам, убежденному скептику и марксисту, я сообщаю первому об удивительном и знаменательном, пусть пока лишь из единственного источника засвидетельствованном событии, каким явилось недавнее возвращение реббе Йошуа. Обо всем этом, как и о других интересующих Вас вещах, Вы сможете побеседовать с господином Агасфером и со мной, когда мы посетим столицу Германской Демократической Республики; я уверен, что наша встреча будет интересной и плодотворной. А пока сердечно кланяюсь Вам,
    
Ваш Иоханаан Лейхтентрагер
    
Еврейский университет
    
Иерусалим.
   
   
    
     
Глава двадцать шестая
    
    
в которой Равви и Агасфер отправляются искать Бога и после ряда злоключений встречают старца, который знает тайну Книги жизни за семью печатями и который вызывает Равви на опрометчивый спор.
    
    
Мы ищем.
    
Я, Агасфер, прошагал ошую Равви сорок дней и ночей в поисках Бога. Но Он не являлся нам, вокруг нас была лишь пустыня, серая бескрайность Шеола, в которой все тонет и исчезает. Равви был полон уныния и страха, он спрашивал меня: Кто мы такие, чтобы перечить Господу и судить по нашим меркам об Его воле? Ведь в Нем начало и конец, Он был прежде времени и будет после, власть Его не имеет предела.
    
Но чем был бы Господь без нас, отвечал я. Гласом, вопиющим без отклика, силой без приложения к делу, замыслом без исполнения.
    
Минули еще сорок дней и ночей в поисках Господа, и Равви опять спросил: А что, если Его вовсе нет? Вдруг мир и мы сами окажемся лишь сном, который развеется, словно туман на ветру?
    
Равви, ответил я, если вера может передвинуть гору, то вера может и создать ее; нужно верить изо всех сил, тогда ты найдешь Отца своего.
    
И тут серая пустыня будто расступилась, воссиял свет, указавший нам путь, в конце которого перед нами возник дворец из золота, серебра и драгоценного кедра, все сработано искуснейшими строителями и мастерами; семь врат дворца охраняли семеро стражников, каждый в броне и с огненным мечом, но Равви смело вошел в седьмые ворота и прошествовал в седьмые покои, где стоял изукрашенный драгоценными каменьями престол, переливающийся всеми цветами радуги, на престоле восседал некто в шелках, с завитыми волосами и перстнями на пальцах, прекрасный, как ангел; он сказал: Я — царь царей! Я давно жду тебя, сын мой.
    
Равви, сказал я, если это твой отец, поговори с ним.
    
Но Равви ответил: Не признаю его.
    
Чело царя царей помрачнело от гнева, прибежали семеро вооруженных стражников, схватили Равви и выдворили его из седьмых ворот в пустыню. Но свет над дорогой не погас, она привела нас к храму, который был выше и роскошнее, чем дворец царя царей, здесь было больше серебра, золота, кедрового дерева, и построен он был искуснее; во семи дворах храма перед семью алтарями совершали молитвы семеро священников, каждый с огненной жертвенной чашей; Равви прошел через седьмой двор в седьмой придел, где курился ладан, дорогие благовония, стояла церковная утварь, изукрашенная драгоценными каменьями, которые переливались всеми цветами радуги; в этом приделе находился некто в белом, вкруг его головы сиял нимб; он молвил: Я — святейший из святейших! Я ждал тебя, сын мой.
    
Равви, сказал я опять, если это твой отец, поговори с ним.
    
Но Равви ответил: Этого я тоже не признаю.
    
Лик святейшего из святейших потемнел от гнева, семеро священников набросились на Равви, схватили его и вытолкали с седьмого двора в пустыню. Но свет над нашей дорогой не погас, только сама она, узкая, круто устремилась вверх, сбоку от нее разверзлись пропасти; дорога привела нас к камню, на котором сидел древний старец; в руках он держал посох и чертил им у ног своих письмена, но ветер тут же сдувал песок и стирал написанное.
    
Я сказал в третий раз: Равви, если это твой отец, поговори с ним.
    
Равви, склонившись к пишущему, спросил: Что ты тут делаешь, старик?
    
Тот, продолжая чертить, ответил: Разве не видишь, сын мой? Пишу Книгу жизни, что за семью печатями.
    
Но ты же пишешь на песке, сказал Равви, дунет ветер и все сотрет.
    
Да, проговорил старец, в том-то и тайна этой Книги.
    
Ужаснувшись, Равви побледнел, но затем все-таки сказал: Ведь это Ты создал из пустоты мир со днем и ночью, с водами и сушей, со всеми живыми тварями.
    
Да, я, проговорил старец.
    
И все это может навсегда исчезнуть, будто ничего и не было, спросил Равви, все окажется лишь случайным следом, который можно затоптать и стереть?
    
Старец перестал писать, отложил посох, покачал головой и сказал: Когда-то я был полон рвения и веры, любил мой народ или гневался на него, если он того заслуживал, карал его потопом, огнем небесным, посылал ангелов и пророков и, наконец, послал тебя, моего единственного сына. Но сам видишь, что из этого вышло.
    
Вонючее болото, в котором все твари алчут сожрать друг друга, сказал Равви, царство ужаса, где закон служит только разрушению.
    
Я знаю, сын мой, сказал старец.
    
Но, Господи, спросил Равви, разве не в Твоей власти осушить болото и изменить закон?
    
Старец промолчал.
    
Господи, сказал Равви, не Ты ли устами пророка возгласил, что сотворишь новое небо и новую землю, чтобы о прежних никто и не вспомнил? Не Ты ли обещал людям устами другого пророка, что возьмешь из плоти их сердце каменное, дашь сердце живое и вложишь в них дух новый? Господи, вопрошаю я Тебя: Когда же? Когда?
    
Тут старец поднял голову и, взглянув на сына снизу и как-то искоса, сказал: Я сотворил мир и человека, но, будучи единожды созданным, творение начинает жить по собственным законам, из «да» получается «нет», из «нет» получается «да», пока ничто больше не останется таким, каким было прежде, и мир, сотворенный Господом, оказывается неузнаваемым для самого Творца.
    
Значит, Ты признаешь тщетность дел Твоих, Господи, спросил Равви.
    
Я пишу на песке, сказал старец, разве этого мало?
    
Тут Равви разгневанно молвил: Тогда почему Ты не уходишь, Господи? Такой неудачник, как Ты, не должен цепляться за власть.
    
А ты бы все устроил мудрее? — спросил старец. Ты, давший себя распять вместо того, чтобы бороться с несправедливостью? Ах, сынок, уж не Агасфер ли нашептывает тебе крамольные речи?
    
Но Равви схватил старца за рукав, стащил с камня, на котором тот сидел, поднял, встряхнул и страстно крикнул, а кто, мол, послал его на крестную смерть, причем зазря, и уж лучше, дескать, не дожидаться, пока мир сам взорвется ко всем чертям, а собрать все силы, даже силы ада, и пойти на этого Бога, который не может справиться с собственным творением, объединиться всем, и Христу, и Антихристу, чтобы взять приступом седьмое небо, осеняющее это змеиное гнездо и гнилую трясину.
    
Лицо старца переменилось, на губах появилась печальная улыбка; тут же пришли семеро дряхлых ангелов с жидкими бороденками и облезлыми крыльями, каждый нес помятую ржавую трубу; вострубив в трубы, они взяли Равви под руки и отвели прочь, вознесли к его небесному трону. Господь же повернулся ко мне, Агасферу, и сказал, что считал меня, дескать, умнее, а на сынка, мол, полагаться нельзя и надо за ним присматривать, не то он опять что-нибудь натворит.
   
   
    
     
Глава двадцать седьмая
    
    
которая является исключительно документальной и представляет собой доклад майора Пахникеля по делу о внезапном исчезновении (возможно, незаконном переходе границы) гражданина З. Байфуса с приложением соответствующих протоколов, материалов и т. п.
    
    
От кого: Управление IIB(13)
    
Кому: Секретариат министра
    
Касательно: Исчезновения (предположительно: незаконный переход границы) гражданина З. Байфуса
    
Берлин, 15 сентября 1981 г.
    
    
По Вашему указанию представляю предварительный отчет касательно исчезновения (предположительно: незаконный переход границы) вышеназванного гр. Зигфрида Вальтера Байфуса, профессора Dr.Dr.h.с., лауреата Государственной премии (2-я степень), заслуженного деятеля науки, трижды награжденного знаком «Активист», а также орденами и медалями; занимаемая должность и место работы — директор Института научного атеизма, 108 Берлин, Беренштрассе, 39а. Соответствующие документы и материалы по делу пронумерованы и прилагаются.
    
Гр. Зигфрид Вальтер Байфус, род. 10.IV.1927 в г. Хемнице, Саксония; сын зеленщика, возраст — 53 года, женат (жена: Гудрун Байфус, урожденная Йенике, в прошлом секретарша, в настоящее время не работает), проживает по адресу: 108 Берлин, Лейпцигерштрассе, 61, 8-й этаж; дети — Фридрих (р. 1963 г.) и Урсула (р. 1968 г.); особые приметы — нет. Гр. З. Байфус вступил в СЕПГ в 1947 г., член Общества германо-советской дружбы, член Лыжно-туристического клуба, а также действительный член Академии наук.
    
Гр. З.Байфус исчез 31 декабря 1980 года между 23 и 24 часами через большое отверстие в наружной стене (железобетон) своей квартиры. Каких-либо сообщений о себе, вроде прощального письма и т. п., им не оставлено или таковые не обнаружены.
    
1 января 1981 года в 2 часа 35 минут в дежурную часть позвонили из Центрального управления народной полиции (тов. полицай-обермейстер Гирш), которому подведомственна соответствующая территория, и доложили об исчезновении гр. З. Байфуса, после чего было начато расследование.
    
    
Расшифровка записи телефонного разговора прилагается:
    
Гирш: Пропал один человек, Байфус, профессор Байфус, очень известный ученый, исчез через дыру в стене.
    
Деж. часть: Дыра в стене? Где?
    
Гирш: Да не в той стене, а в доме на Лейпцигерштрассе.
    
Деж. часть: Вы перепились там, что ли?
    
Гирш: У нас ни-ни! Даже на Новый год. Мы — коллектив соцтруда.
    
Деж. часть: Ладно, докладывайте.
    
Гирш: Позвонила женщина. Она заметила пропажу, когда по радио начали бить куранты. У них много гостей было. Когда забили куранты, все стали чокаться, а его и нет. До этого был вместе со всеми. Принялись его искать, обнаружили большую дыру.
    
Деж. часть: Ну, он мог и просто в дверь уйти…
    
Гирш: Да я тоже сперва жене так сказал. А она говорит: почему же тогда дыра? Ну я и выехал с товарищем Рудельманном по адресу.
    
Деж. часть: И что же там?
    
Гирш: Перед домом толкался народ. А наверху действительно большая черная дыра. Но внизу, на мостовой, — ничего такого: ни трупа, ни крови…
    
Деж. часть: А в самой квартире?
    
Гирш: Дыра по краям черная, как обугленная, словно степу ракета прошибла и опалила. Но гости сказали, что ничего не слышали, ни взрыва, ни удара. На улице, конечно, хлопушки взрывались и шутихи, как обычно в новогоднюю ночь.
    
Деж. часть: Еще что-нибудь интересное?
    
Гирш: На столе лежала записка, написано что-то no-старинному, неразборчиво.
    
Деж. часть: Она у вас? Попытайтесь все-таки прочесть.
    
Гирш: «С Богом моим одолею стену». А внизу приписано: «Псалом 17,30».
    
Деж. часть: Значит, все-таки через границу сбежал. Откуда звоните?
    
Гирш: Из квартиры на Лейпцигерштрассе.
    
Деж. часть: Гости еще там? Перепишите фамилии и адреса, скажите, чтобы лишнего не болтали. И вы с товарищем — как его? Рудельманном? — тоже держите язык за зубами. Дежурная часть подключается к расследованию. Конец связи.
    
    
Утром 1 января 1981 г. после доклада мне о случившемся я приступил к расследованию. С учетом возможных осложнений наиболее важные опросы произведены мною лично.
    
Беседа с гражданкой Г. Байфус, а также тщательный осмотр квартиры (фотографии кабинета З. Байфуса и поврежденной наружной стены прилагаются) ничего существенного к докладу полицай-обермейстера Гирша не добавили. Каких-либо следов борьбы в кабинете зафиксировать не удалось. На соответствующий вопрос гражданка Г. Байфус ответила, что уборка в кабинете не производилась и ничего тут не трогали, только занавесили ковром дыру, чтобы не тянуло морозом с улицы. Разыскивая мужа сразу после полуночи, она первой зашла в кабинет, где обнаружила дыру и почувствовала неприятный запах, что-то похожее на серу, но больше животного происхождения.
    
В это время, по ее сведениям, все гости еще оставались на месте, их было 18 приглашенных, в основном коллеги мужа по работе с женами или приятельницами, и еще несколько человек (точное число она назвать затруднилась), которых приглашенные, как это обычно бывает на Новый год, привели с собой; ее муж также привел домой двух иностранцев, причем еще днем, и вместо того, чтобы помочь ей и дочери Урсуле в приготовлениях к приему гостей, заперся с иностранцами в кабинете, где долго и горячо с ними спорил; правда, позднее один из них, невысокого роста, прихрамывающий, с небольшим горбом, весьма охотно помогал накрывать на стол, вдруг достал откуда-то полдюжины вина; это вино потом чрезвычайно возбудило дам, самой же ей, к сожалению, попробовать его не удалось; кроме того, этот господин показывал потрясающие карточные фокусы и еще гадал на картах, угадывал прошлое и предсказывал будущее.
    
Из показаний гостей только информация тов. Вильгельма Якша содержит сведения, которые позволяют частично прояснить обстоятельства исчезновения гр. З. Байфуса. Протокол прилагается.
    
    
Меня зовут Якш, Вильгельм, научное звание — доктор философии; род. 30 сентября 1944 г. в Пазевальке, проживаю по адресу: 117 Берлин, Шнивитхенштрассе, 23; занимаю должность пресс-секретаря Института научного атеизма; член партии.
    
Еще в начале 1980 г. я заметил, что директор нашего института профессор З. Байфус как-то переменился, в нем появились неуверенность и беспокойство, которые на первых порах касались лишь определенных научных вопросов, но постепенно приобретали все более широкий характер. Осенью 1979 г. З. Байфус опубликовал книгу «Иудео-христианские мифы в свете современного естествознания и исторической науки», которая, как и большинство его публикаций, состояла преимущественно из слегка переработанных материалов, подготовленных сотрудниками его научного коллектива; лишь раздел «К вопросу о Вечном жиде» был написан самим З. Байфусом и основывался на его собственных изысканиях. По поводу этого Вечного жида, известного под именем Агасфера, у З. Байфуса завязалась интенсивная переписка с гражданином Израиля проф. Иоханааном Лейхтентрагером, в ходе которой З. Байфус выдвигал все новые теории относительно мифологической природы фигуры Агасфера, в то время как проф. И. Лейхтентрагер утверждал, будто проклятый некогда Христом иудей действительно существует и прожил более 1900 лет, а сейчас является владельцем обувного магазина в Иерусалиме. На служебных совещаниях, которые проводились все реже, я излагал З. Байфусу мое мнение, что израильский профессор либо сумасшедший, либо намерен одурачить нас и наш институт; позднее я заподозрил, что налицо идеологическая диверсия, речь идет о том, чтобы через наш институт проникнуть в ряды ученых ГДР и разложить их; о своих подозрениях я проинформировал соответствующие инстанции. Мне известно, что З. Байфус как директор Института научного атеизма был предупрежден Министерством высшего образования относительно И. Лейхтентрагера и А. Агасфера, и ему было поручено сообщить этим израильским гражданам о нежелательности их приезда в столицу ГДР.
    
Тем большим оказалось мое удивление, когда З. Байфус известил меня утром 31 декабря о том, что господин Агасфер с профессором Лейхтентрагером находятся в Берлине и в ближайшие часы посетят наш институт; на мое пожелание присутствовать при разговоре, поскольку я также был причастен к сбору материалов об Агасфере и не раз беседовал с З. Байфусом по этому поводу, последний отреагировал резко отрицательно, заявив, что он, дескать, в состоянии отстаивать собственные научные позиции самостоятельно, без посторонней помощи. Отсюда следует, что З. Байфус не хотел иметь свидетелей своих переговоров с двумя израильскими гражданами. Однако он не мог воспрепятствовать моему присутствию на новогодней вечеринке 31 декабря, которую он устраивал с женой для своих друзей и сослуживцев, где я и имел возможность лично познакомиться с обоими гостями из Израиля.
    
У меня сложились самые неблагоприятные впечатления о проф. И. Лейхтентрагере и господине Агасфере. Проф. Лейхтентрагер, несмотря на свои физические изъяны, не стеснялся с лихвой эксплуатировать тот интерес, который он как зарубежный гость вызывал у наших дам; Л. Агасфер имел скучающий вид и оживился лишь тогда, когда ему представилась возможность произвести на присутствующих впечатление своими историческим познаниями, которые мне показались весьма сомнительными. В ответ на один из моих вопросов он ответил, что лично знал реббе Йошуа, или в греческом варианте — Иисуса, в доказательство чего продемонстрировал мне римскую серебряную монету, якобы один из тех тридцати сребреников, которые получил Иуда Искариот за то, что передал Равви надлежащим властям.
    
Проф. Лейхтентрагер настоял на том, чтобы погадать мне на колоде старинных карт, которые имелись у него с собой; он предсказал мне большую карьеру, впрочем, это не удивительно, ибо в нашей стране светлое будущее открыто каждому.
    
Главным образом мое внимание обратил на себя в этот вечер директор нашего института проф. З. Байфус. Он был очень взволнован, чего остальные гости, которые не следили за его поведением в течение последнего года так пристально, как я, возможно, и не заметили; мне же его настроение показалось странным, особенно когда он отозвал меня в сторонку, многозначительно поднял бокал и спросил: «Якш, что бы вы сказали, если бы меня, как говорится, черт побрал?» — «За что? — удивился я. — Разве вы этого заслужили?»
    
Тут он усмехнулся, да так, что у меня мурашки по спине побежали, а потом отвернулся и пошел к проф. Лейхтентрагеру, как будто его тянуло магнитом и у него не было сил сопротивляться.
    
Немного позднее по радио раздался бой часов, гости начали чокаться, и я услышал, как госпожа Байфус спросила: «А где мой Зиги?» Но проф. З. Байфус исчез, вместе с ним — оба израильских гражданина И. Лейхтентрагер и А. Агасфер.
    
Подп.: доктор Вильгельм Якш.
    
    
Со своей стороны заметим, что переписка между З. Байфусом и И. Лейхтентрагером находилась под контролем. Сейчас производится ее дополнительное изучение в связи с исчезновением (возможно, незаконным переходом границы) З. Байфуса; по получении результатов дополнительного изучения все письма будут переданы в секретариат министерства.
    
Информация тов. В. Якша о предупреждении З. Байфуса относительно граждан Израиля И. Лейхтентрагера и А. Агасфера и об указании, поступившем из Министерства высшего и среднего специального образования, подтверждена. Данные меры приняты на основании данных, полученных управлением IIB от наших арабских друзей из Бейрута; соответствующая шифровка прилагается:
    
    
SECRET
    
Achab Ahasver, located now at 47, Via Dolorosa, Jerusalem, also known as Johannes, Mal-chus, Cartaphilus, Giovanni Bottadio, Joerg von Meissen, Vassily Blazhenny, longtime Jewish agent. Specialty: Ideological penetration. On occasion, subject was observed in the company of one Joihanaan (Hans) Leuchtentrager, said to be a professor at Hebrew University, and may be associated with him in secret activities.
    
    
Уже утром 1 января была произведена проверка въезда и местопребывания в столице ГДР вышеназванных А.Агасфера и И.Лейхтентрагера. На контрольно-пропускные пункты был также послан запрос относительно их въезда в сопровождении третьего лица.
    
Результаты проверки отрицательны. Ответы на запрос прилагаются.
    
    
Берлин, 5 января 1981 г. На Ваш срочный запрос относительно въезда и выезда граждан Израиля А. Агасфера и И. Лейхтентрагера сообщаю, что
    
1) виза вышеупомянутым лицам не оформлялась и не выдавалась;
    
2) контрольно-пропускные пункты не зарегистрировали въезда и выезда А. Агасфера и И. Лейхтентрагера ни в сопровождении третьего лица, ни отдельно.
    
Расследование в связи с возможным нелегальным переходом границы продолжается. С соц. приветом,
    
подп.: капитан Кюнле МВО.
    
    
Берлин, 7 января 1981 г. На Ваш срочный запрос сообщаю, что названные Вами израильские граждане А. Агасфер и И. Лейхтентрагер в декабре 1980 г. и в первую неделю января 1981 г. в отелях или общежитиях столицы ГДР не останавливались и у нас не зарегистрированы.
    
Не исключено, что вышеназванные лица воспользовались частной квартирой. Ведется расследование. С соц. приветом,
    
подп.: капитан Мацманн
    
Президиум народной полиции
    
Отдел паспортов и регистрации.
    
    
Приложенные ответы на запрос находятся в явном противоречии с показаниями жены З. Байфуса, а также с показаниями товарища В. Якша и других гостей, которые единогласно подтверждают присутствие А. Агасфера и И. Лейхтентрагера вечером 31 декабря 1980 г. в квартире исчезнувшего по адресу Лейпцигерштрассе, 61, хотя остается не ясно, видели ли вышеназванных лиц в последний раз до или после полуночи. Свидетельские показания относительно внешности вышеназванных лиц совпадают, причем особенно отмечается горб, хромота и карточные фокусы И. Лейхтентрагера, а также типичная еврейская внешность А. Агасфера; тем самым галлюцинации свидетелей под воздействием алкоголя или иных средств исключаются, не говоря уж о действительно существующей дыре с опаленными краями в наружной стене на восьмом этаже дома № 61 по Лейпцигерштрассе.
    
Расследование со стороны МБО (пограничная полиция) дало ряд дополнительных сведений, поступивших, к сожалению, со значительной задержкой. Отчет прилагается.
    
    
Берлин, 12 января 1981 г. Ночью с 31.ХП.1980 г. на 1.1.1981 г. около 0 часов 00 минут унтер-офицер Курт Блюмель и ефрейтор Роберт Рекце, дежурившие на дозорной башне контрольно-пропускного пункта пограничного перехода на Фридрихштрассе, наблюдали троих неизвестных лиц, которые двигались по воздуху на высоте 10–15 метров вдоль Фридрихштрассе. Двое из вышеупомянутых лиц имели за собой огненный хвост (унтер-офицер Блюмель предполагает что-то вроде ракетного двигателя), третий же человек, находившийся посередине, сам, видимо, лететь не мог, поэтому двое других несли или тащили его. Поскольку в это время обычно запускается множество шутих, фейерверков и ракет, что затрудняет в Новый год работу пограничных нарядов, унтер-офицер Блюмель и ефрейтор Рекце первоначально решили, что имеют дело с какими-то импортными шутихами необычных размеров и неизвестной конструкции. Вскоре они, однако, поняли, что осуществляется нелегальный перелет границы с помощью новых технических средств. Ефрейтор Рекце хотел открыть огонь по нарушителям, однако унтер-офицер Блюмель удержал его, т. к. согласно предписанию, огонь по летящим объектам на границе ГДР может открываться только по приказу командования.
    
Тем временем трое неизвестных приблизились к дозорной башне и облетели вокруг нее, причем двое тех, что имели огненные хвосты, громко смеялись, а у среднего было испуганное лицо, и он жутко гримасничал, отчего у унтер-офицера Блюмеля и ефрейтора Рекце отнялся язык и началась сильная дрожь.
    
Когда унтер-офицер Блюмель взял себя наконец в руки, он доложил о происшествии дежурному офицеру лейтенанту Кнуту Ломайеру. Однако к этому времени нарушители уже перелетели границу ГДР и находились на западноберлинской стороне, где они на большой скорости стали набирать высоту, пока не показались унтер-офицеру Блюмелю и ефрейтору Рекце похожими на искры от новогодних ракет.
    
Показания унтер-офицера Блюмеля и ефрейтора Рекце смогли быть зафиксированы лишь много позднее, поскольку лейтенант Ломайер написал рапорт об употреблении унтер-офицером Блюмелем и ефрейтором Рекце спиртных напитков на посту, и в настоящее время оба вышепоименованных отбывают наказание.
    
С соц. приветом,
    
подп.: капитан Кюнле МВО.
    
    
Поскольку данное дело во многих отношениях выходит за рамки компетенции управления IIВ(13), необходимо проинформировать министра предварительным докладом об исчезновении З. Байфуса и сопутствующих обстоятельствах. Полный отчет будет представлен по окончании расследования.
    
Собранные к настоящему времени данные из свидетельских показаний и отчетов дают примерно следующую картину происшествия:
    
Граждане Израиля проф. (?) И. Лейхтентрагер и А. Агасфер появляются 31.ХП.1980 г. около 11 часов 00 минут в Институте научного атеизма, 108 Берлин, Беренштрассе, 39а, где коллектив института проводит небольшой банкет по случаю принятия годового отчета о проделанной работе и достигнутых успехах. Руководитель института проф. Зигфрид Вальтер Байфус отправляется с обоими посетителями в свой кабинет, где происходит довольно взволнованный разговор; перед этим З. Байфус отклоняет предложение о том, чтобы при данном разговоре присутствовал свидетель. Другие сотрудники института в контакт с гражданами Израиля не вступали.
    
В 14 часов 30 минут З. Байфус в сопровождении обоих иностранцев, по показанию вахтера, покидает здание института через главный вход; в 17 часов он приходит в свою квартиру по адресу Лейпцигерштрассе, д. 61, восьмой этаж, где представляет жене и детям спутников как своего старого друга проф. Лейхтентрагера и «много постранствовавшего по свету» господина Агасфера, после чего закрывается с ними в кабинете. Данные о том, где он и его спутники провели два с половиной часа между уходом из института и приходом домой, отсутствуют.
    
Примерно в 19 часов З. Байфус и оба иностранных гостя покидают кабинет. С тех пор З. Байфус, И. Лейхтентрагер и А. Агасфер находятся под наблюдением жены и детей З. Байфуса, а также гостей новогодней вечеринки. Это имеет место примерно до полуночи, когда жена и другие присутствующие обнаруживают исчезновение З. Байфуса. С этого времени никто не видел также И. Лейхтентрагера и А. Агасфера.
    
Последние из вышеназванных, взяв с собой З. Байфуса, удалились из дома по Лейпцигерштрассе, 61, проделав большое отверстие в наружной стене восьмого этажа. Впрочем, нельзя исключить возможности обычного ухода из квартиры через дверь, лестницу (или лифт) и парадное, отверстие же служит отвлекающим маневром. Во всяком случае, от дома № 61 по Лейпцигерштрассе трое вышеназванных передвигались по воздуху вдоль Лейпцигерштрассе в западном направлении; долетев до пересечения с Фридрихштрассе, они свернули на эту улицу и перелетели пограничные укрепления над контрольно-пропускным пунктом; на западноберлинской стороне все трое исчезли из виду, резко набрав высоту.
    
К данному происшествию имеет отношение записка неизвестного происхождения, обнаруженная полицай-обермейстером Гиршем на рабочем столе З. Байфуса. Экспертиза показала, что текст взят действительно из Библии, то есть составлен до сооружения анти-фашистского защитного вала.
    
До сего дня ни самого З. Байфуса, ни каких-либо его следов не обнаружено, поэтому его отсутствие на территории ГДР можно считать окончательно установленным. Имеет ли место похищение или же побег за границу, окончательно не выяснено; против последнего предположения говорит факт, что нет данных о появлении З. Байфуса в ФРГ или других кап. странах.
    
В связи с международными аспектами данного дела управление IIВ(13) просит принять решение о возможном подключении отделов IА(27) и IVG(4).
    
С соц. приветом,
    
подп.: майор Пахникелъ Управление IIВ(13).
   
   
    
     
Глава двадцать восьмая
    
    
в которой суперинтендант фон Эйцен пытается избавиться от черта с помощью учения о предопределении, однако попадает в собственную ловушку и улетает через каминную трубу.
    
    
Старость — это пора урожая, и если жизнь была достойной, угодной Богу, то плоды ее будут щедрыми и благими, тем более у такого человека, как Пауль фон Эйцен, которого Бог вразумлял Своим словом, обращавшимся потом в слово пастырское. Он не только издал «Немецкий сборник проповедей», который без устали и лени пополнял своими праздничными и воскресными проповедями, дабы подчиненные ему пасторы, так сказать, младшие духовные братья, могли воспользоваться сборником и, внося небольшие изменения с учетом местных особенностей, использовать соответствующие тексты для наставления своей паствы на путь истинный; он не только представил благосклонному вниманию почтенной публики свое «Назидательное чтение о том, как применять два положения христианского вероучения, а именно о Промысле Божьем и о Тайной вечере Господа нашего Иисуса Христа, чтобы изъяснить подлинный смысл Слова Божьего и отстаивать истинную веру против всяческого сектантства и инакомыслия, не впадая в препирательства или гневливость» и спешно посвятил сей труд после безвременной кончины герцога его восприемнику Иоганну Адольфу; да, весь свет, особенно протестантский во главе с новым герцогом, единодушно полагает, что без трудов и усердия шлезвигского суперинтенданта никогда бы не установилось в герцогстве то Царство Божие, к которому ныне обратилось столько народу, сколько, говоря словами пророка Исайи, есть песку морского.
    
Не обделен Эйцен и семейным благополучием. Правда, жена его, Барбара, которая с годами тощала все больше, пока от нее не остались кожа да кости, отошла в мир иной, успев получить от супруга обещание загробной верности; зато дети выросли, зажили своей жизнью, причем неплохо, и даже Маргарита-младшая, несмотря на увечность, сумела довольно удачно пристроиться, выйти замуж за судебного писаря Вольфганга Калунда, вместе с которым в 1610 году ее казнили за убийство их зятя Клауса Эсмарха, бургомистра Апенраде, но Эйцену не дано узнать об этом, а его друг Лейхтентрагер, который в силу известных способностей мог бы кое-что рассказать, предпочел умолчание.
    
Сам тайный советник тоже, разумеется, постарел, его бородка и поредевшие волосы на голове совсем побелели, только густые угольчатые брови остались по-прежнему черными с каким-то красноватым отливом. Он много путешествовал, неизвестно куда и по каким делам, но сегодня опять приехал сюда, побывал при дворе, чтобы попрощаться, ибо новому государю нужны новые советники, а сейчас он сидел в гостях у Эйцена; в камине горел огонь, Маргарита-младшая, которая пока жила со своим Калундом в отцовском доме, помогая по хозяйству, принесла вина из бочонка, привезенного Лейхтентрагером, как он сам говорил, из дальних стран; дескать, это вино сразу действует на кровь, ибо красное хорошо смешивается с красным.
    
«Это то же самое вино, — сказал он, — которым я вас потчевал тогда в Виттенберге, когда с нами была Маргрит».
    
«Ах, Маргрит…» — вздохнул Эйцен.
    
«Нет женщин красивее тех, что мы сами себе выдумываем», — сказал Лейхтентрагер.
    
«Наваждение бесовское, — пробормотал Эйцен, — чертом выдумана, чертом вылеплена». «А ведь ты любил ее», — сказал Лейхтентрагер, усмехнувшись своей тихой кривой усмешкой, — мол, у всякой вещи есть второе донце, а за ним кроется еще что-нибудь, и ничего на свете не бывает действительно таким, каким кажется, всякая правда сложна и запутанна. «Она меня водила за нос, — пробормотал Эйцен, — а потом и вовсе сбежала с жидом Агасфером, которого не только я, но и каждый добрый христианин почел бы за злодея».
    
«И из-за тебя его запороли насмерть», — добавил Лейхтентрагер.
    
Отхлебнув вина, Эйцен хлопнул друга по горбу. «Если б он был настоящим Агасфером, которого Иисус Христос проклял на вечные скитания, то не умер бы, а выжил, показал бы кукиш господину профосу, который напоследок его еще и сапогом пнул, чтобы убедиться, что он мертв».
    
Едва он произнес эти слова, как в комнату вошла Маргарита-младшая и поставила на стол третий бокал, а когда отец спросил ее, что это означает и что если он пожелает видеть Калунда за своим столом, то сам скажет ему, дочь со всей учтивостью ответила, что бокал предназначен не для Калунда, а для гостя, который как раз прибыл и представился другом дома; тут появился и сам запоздалый гость, он возник в темноте дверного проема не освещенным огнем из камина, пламя в котором неожиданно заметалось и забилось; суперинтендант Эйцен хотел было крикнуть «Изыди! Во имя Отца, и Сына, и Святого духа…», но голос его не послушался, все тело обмякло, а сердце гулко забилось тысячей молотков, подступив к горлу. Агасфер же спокойно подошел к столу, за которым сидели Эйцен и его друг Лейхтентрагер, уселся в кресло и вальяжно раскинул ноги — молодой, как при первой встрече, в засаленном кафтане и черной ермолке; Маргарита-младшая, опустившись перед ним на колени, стащила сапоги с его ног, мозолистые подошвы которых задубели от долгих странствий. Агасфер погладил Маргариту-младшую по голове и обратился к тайному советнику: «Мир тебе, Лейхтентрагер, как дела? Сохранились ли серебряная монета и пергамент?» — «Дело, как видишь, продвигается, — ответил Лейхтентрагер. — Монета сохранилась, при мне и пергамент со словами пророка». Вытащив из кармана обе эти вещи, он вручил их Агасферу с такой торжественностью, будто они были величайшими реликвиями.
    
У Эйцена екнуло сердце, ему показалось, что однажды он уже видел подобную сцену. Друг же его спросил, почему он вдруг так задрожал: разве не приходилось ему рассказывать прихожанам о воскресении мертвых, чего же тогда бояться, когда мертвый воскрес на самом деле? «Я не понимаю, что происходит, — ответил Эйцен. — То ли это ожил тот самый еврей, то ли призрак явился из преисподней… мне страшно».
    
Лейхтентрагер подлил ему вина и попытался утешить. «Не бойся, Пауль, чему быть, того не миновать. Не ты первый и не ты последний, чью душу заберет черт».
    
Эйцен заставил себя рассмеяться, хотя было ему совсем не до смеху; прогнав из комнаты неохотно подчинившуюся отцовскому приказу Маргариту, он дрогнувшим голосом спросил, неужели его друг Лейхтентрагер и впрямь связан с чертом чем-то большим, нежели только именем — Люцифер; кроме того, он, Эйцен, никогда и никаких сделок с чертом не заключал, никаких сатанинских договоров своей кровью не подписывал, поэтому никаких прав на себя черту не давал.
    
Тут Агасфер встал, его темная фигура выпрямилась во весь рост, он вынул из кармана кусок пергамента, врученный ему Лейхтентрагером, и прочитал написанное таким голосом, от которого кровь застыла в жилах суперинтенданта: «Вот Я — на пастырей, и взыщу овец Моих от руки их, и не лам им более пасти овец, и не будут более пастыри пасти самих себя, и исторгну овец Моих из челюстей их, и не будут они пищею их». Эйцену хорошо знакомы эти слова пророка Иезекииля, он сам не раз повторял их ради благих целей, но сейчас стало ясно, что Вечный жид вернулся сюда после страшной экзекуции не для того, чтобы вести богословский диспут; речь теперь зашла о собственной жизни и смерти, поэтому со всей убедительностью, на которую он был способен, Эйцен принялся уверять, что сам он отнюдь не принадлежал к тем дурным пастырям, которые, лицемеря, имели на устах слово Божие, а сами стяжали блага земные; достаточно осмотреться, например, в здешнем герцогстве, господин тайный советник может подтвердить, что тут царит порядок и никто злонамеренно не уклоняется от христианского вероучения, изложенного доктором Мартинусом Лютером и отстаиваемого им, Его Герцогского Высочества старшим церковным блюстителем и суперинтендантом; народ привержен истинной вере, в то время как на востоке и на западе от границ герцогства каждый трактует христианскую религию на собственный лад, будто все могут делать это лучше дипломированных богословов.
    
Сказав это, Эйцен оглянулся, ища поддержки, на Лейхтентрагера, который часто подвигал его на богоугодные дела и помогал в затруднениях, но тот лишь скривил ехидно губы и сказал: «Именно поэтому, мой наихристианнейший друг, именно из-за твоих особых заслуг черт и пришел по твою душу».
    
Эйцен хотел было возразить, хотя в глубине души понимал, что Христос дал распять Себя не затем, чтобы увековечить господство власть имущих и их приспешников, но Агасфер, подняв руку, сказал: «Где Дух Господень, там свобода, ибо Господь все решает Сам и не уступает права другому; если же правда, что человек создан по образу и подобию Божьему, кто посмеет втискивать дух человеческий в выхолощенные доктрины?» Эйцен почувствовал себя загнанным в угол, он поглядел на пляшущие тени, мечущееся пламя, и ему померещилось, будто где-то там его поджидают чертенята с раскаленными вилами и копьями; он даже вскрикнул. Нет, это всего лишь господин тайный советник легонько тронул его пальцем и промолвил: «Недаром еще апостол Павел написал римлянам, что те, кто назвал себя мудрыми, обезумели».
    
Пока Эйцен слушал, в голове у него одно речение из Священного Писания начало цепляться за другое, как колесики от слаженного часового механизма, который словно сам собой заработал, затикал, и Эйцену показалось, будто черт ненароком подбросил ему спасительную веревку, за которую можно ухватиться. Поэтому он сказал: «Все верно, но что имел в виду апостол Павел, когда писал эти слова? Да, человек может заблуждаться, но разве же справедливо отдавать его за совершенную ошибку дьяволу и проклинать на веки вечные? Пусть я ошибался, надеясь создать на земле нечто, что было бы похоже на Царство Небесное, послушное изволению лишь одной воли; но человек не должен равнять себя с Богом, ибо он есть всего-навсего горстка праха».
    
Лейхтентрагер молчал, скрестив руки на груди, Агасфер же кивал головой, но, пожалуй, он вспоминал свои слова, которые были сказаны, когда Иисус оказался у его дверей; во всяком случае, Эйцен решил, что выбрал правильный путь: еще немножко самоуничижения, а там, глядишь, удастся спихнуть на кого-нибудь собственную вину, тогда, возможно, суровый приговор будет отменен или, по крайней мере, смягчен. «Следовательно, — продолжил Эйцен, — человеку свойственно ошибаться, Господь же не ошибается никогда, все вершится по воле Божьей — как Он решил, так и будет, все исполняется по Его приказу; следовательно, не человек виновен, а Бог, то есть грехи человеческие лежат на Боге, иначе Он не послал бы Своего единородного Сына брать на Себя все грехи мира».
    
«Стало быть, — сказал Агасфер, — злые и жестокие евреи не виноваты в том, что они кричали „Да будет распят!“ и „Да будет кровь Его на нас и на детях наших“? Значит, им пришлось кричать „Да будет распят!“ и совершать прочие злодеяния, чтобы исполнилась воля Божья? Значит, надо было проклинать не меня, Агасфера, а самого Бога за то, что я сделал по Его воле, и это Бог обречен в моем лице на вечные скитания?»
    
Суперинтендант понял, куда завели его собственные доводы — в трясину, которая засасывает тем глубже, чем сильнее барахтаешься, но страх перед адскими муками и вечным пламенем слишком силен; Господь могуч, подумал он, и моя вина Его не обременит, поэтому он ответил: «Да! Твоя правда. За что же наказывать пастыря, если он делал только то, что велел хозяин стада? — И, повернувшись к своему другу Лейхтентрагеру, возопил: — Где же твоя логика, черт? Где же твой разум, сатана?» Угольчатые брови Лейхтентрагера взлетели вверх, а в глазах его блеснули искорки, ибо он всегда справлялся с простой арифметикой быстрее, чем те, кто во всем полагался на христианское вероучение и чудотворство Господнее. Он встал, подошел к книжной полке, на которой выстроились Библии, а также богословские фолианты в роскошных переплетах и окладах; справа размещались печатные труды самого Эйцена, его главное богатство и предмет гордости. Вытащив «Христианское назидательное чтение и пр., и пр.», вышедшее в шлезвигской печатне Николауса Вегенера, Лейхтентрагер перелистнул несколько страниц, удовлетворенно кивнул и заметил, что сия книжица посвящена вопросам praedestinatio, то есть предопределения или Божественного Промысла, о котором сейчас и идет речь; когда Эйцен, которого бросило в жар, подтвердил это, Лейхтентрагер как бы между прочим спросил, сам ли господин суперинтендант являлся сочинителем или, может, книга написана кем-то другим; пришлось Эйцену подтвердить свое авторство; тогда его друг вернулся с книгой в руках к столу, положил ее открытой перед Эйценом, указал пальцем на соответствующую главу, потом строку и сказал: «Читай!» Эйцен беззвучно зашевелил губами, но Лейхтентрагер велел: «Читай вслух! Пусть Агасфер тоже послушает».
    
Эйцену не оставалось ничего другого, как прочитать то, что некогда он написал сам в порыве христианского правоверия и от чего сейчас бы отказался, будто это никогда ему и в голову не приходило, хотя подобные мысли он не раз слышал от своего учителя, незабвенного Мартинуса Лютера еще в Виттенберге, а именно: «Господь, благой и всемилостивый, никого не избрал для греха, проклятия или вечной смерти; проклятие безбожнику предопределено им самим».
    
«Им самим, — повторил тайный советник и добавил, подняв глаза к небу: — А не тем, кто свыше». Перелистнув еще несколько страниц, он снова приказал: «Читай!» Эйцену опять пришлось читать вслух написанное когда-то, что теперь, быть может, станет приговором: «Бог сурово покарал и карает по сей день упорствующих и упрямствующих иудеев за их злодеяния и самоволие; следует отметить, что Священное Писание возводит эту жестокую и долгую кару не к Божественному Промыслу, а обусловливает ее злонамеренностью и свободной волей самих иудеев».
    
«Свободной волей самих иудеев, — повторил Лейхтентрагер. — Если это верно по отношению к евреям, людям простым и бедным, то должно быть тем более справедливо по отношению к господину доктору богословия, вот так-то, дружище».
    
«Пошли, господин суперинтендант, — сказал Агасфер, шагнув к камину. — Час пробил».
    
«Пошли, — сказал Лейхтентрагер, взмахнув рукой. — Пора».
    
У Эйцена затряслись колени; ему хотелось бы задержаться, выпить еще вина, которое ало мерцало на столе, но он понял, что этого ему уже не позволят, и лишь испугался застрять в каминной трубе, когда они втроем будут вылетать из нее, и все они, он сам, Лейхтентрагер и Агасфер, зажарятся прямо здесь. Но Лейхтентрагер, который внезапно оказался весь в белом, как ангел с картинки, и Агасфер, одежды которого сделались будто сотканными из света, бережно взяли Эйцена под руки, словно угадав его опасения; не бойся, сказал Лейхтентрагер, мы уж тебя причастим по всем правилам. Не успел Эйцен удивиться тому, что к свершению обряда вроде бы ничего не готово, как ему открыли рот, словно на приеме у зубодера, и голос Лейхтентрагера произнес: «Ну, давай сюда свою душу, все равно она у тебя неважнецкая». Тут он почувствовал, что внутри что-то оборвалось, хотел вскрикнуть, взмолиться Богу или еще кому-нибудь, но уже не сумел.
    
Некоторое время спустя в комнату вошла Маргарита-младшая со своим судебным писарем Калундом и увидела отца лежащим перед камином, голова странно вывернута, остекленевшие глаза широко раскрыты от ужаса, язык вывалился.
    
Огонь в камине погас, а рядом со столом, на котором в трех бокалах мерцало алое вино, стояли сапоги, вроде бы только что стянутые Маргаритой-младшей с ног молодого еврея.
   
   
    
     
Глава двадцать девятая и последняя
    
    
в которой Равви идет войной на священные устои, происходит Армагеддон, но последние Вопросы остаются без ответа.
    
    
Мы падаем.
    
Летим в бездну, которая является одновременно и пространством, и временем, где нет ни верха, ни низа, ни права, ни лева, только потоки частиц — еще не разделенных света и тьмы, вечные сумерки. Я вижу Равви, его руку, протянутую ко мне, и мое сердце тянется навстречу ему.
    
Жалеешь о том, что случилось? — спрашивает он.
    
Нет, не жалею.
    
Ибо это было великое свершение, как бы ужасно оно ни закончилось, великая попытка, которая была необходима, чтобы круг замкнулся и все возвратилось к своим началам, твари к творению и Бог к Божеству. Первый и единственный раз он, Равви, был богоравен, когда взлетел на своего белого коня и бросился в битву, глаза его горели огнем, в руке блистал обоюдоострый меч справедливости, а впереди развевалось знамя с начертанным на нем именем, которого никто не знает; следом за ним скакали четыре всадника; первый конь — цвета серы, всадник на нем имел лук, достигающий краев земли, и звали его Огонь испепеляющий; второй конь был рыжим, звали его Война, и сидящему на нем всаднику было дано взять мир с Земли, чтобы в горах и долах все убивали друг друга; третий конь был вороной, звали его Голод, и сидящий на нем имел меру в руке своей, меру пшеницы за серебряный динарий и три меры ячменя в ту же цену; четвертый был конь бледный, на нем сидел всадник Смерть. Волосяным мешком стало солнце, луна окровавилась, вверх устремились полчища Гога и Магога, они скакали на буланых и рыжих, вороных и пегих конях, на них были огненные железные панцири, а вместе с ними летела тьма саранчи, глаза косые, пасти пышут пламенем, а шум от крыльев — как стук боевых колесниц, за ними следовали ангелы бездны, которые были низвергнуты на шестой день вместе со мною и с Люцифером, все они были облачены в пестрые одежды и играли на цимбалах, били в барабаны, трубили в трубы, от этих громовых звуков содрогались дали и ужасалось все живое; впереди них вышагивал зверь о семи головах и десяти рогах, звали его Антихрист, и он вел остальных за собою. Едва это воинство прошло мимо, как земля разверзлась, из нее вылезла многолюдная пешая рать нищих, воров и жалких мошенников, а также убогих, калек и увечных, некоторые несли свою голову под мышкой или петлю на шее, среди них были женщины, беззубые, косматые, с обвисшими грудями, вонючие, все они бранились, кричали непотребное, грозили кулаками, ибо, кто был обездолен и унижен при жизни, тот остался таковым и после смерти; но вот настал, как они верили, Судный день, поэтому потянулись они во гневе и ярости к небесам, подобно черным птичьим стаям, вслед за конным воинством и за падшими ангелами. Люцифер же сидел на круглом камне, положив ногу на ногу, хромая — сверху, и подперев подбородок левой рукой; он смотрел на проходившее мимо воинство Равви, будто присутствовал на специально для него устроенном представлении.
    
Равви тронул мое плечо кончиком пальца, я вздрогнул.
    
Все оказалось тщетным, сказал он, в очередной раз тщетным и напрасным.
    
Я догадался, что он вспомнил о своей смерти на кресте и о том, как я прогнал его от своих дверей, когда он не захотел сражаться; но вот теперь он решился на битву, однако вновь ничего из этого не вышло. Равви, сказал я, взяв его руку, тонкую, как у женщины, может быть, Равви, на сей раз это было твоим искуплением.
    
Море стеклянное, подобное кристаллу, раскололось, и острова исчезли с мест своих, будто их и не было вовсе, и горы рассыпались, подобно пригоршне песка, и земля запылала из конца в конец; люди скрылись в пещеры и ущелья гор, но и там их настигала смерть, оставив лишь тень на скале. Звезды, пылая, падали с неба, отворяли кладези бездны, из которых вышел ядовитый дым и смрад, и все, что было цело, с грохотом взорвалось. Но Равви продолжал идти вверх, а за ним тянулось его воинство, они искали новый Иерусалим, который выстроен из ясписа и чистого золота и имеет двенадцать ворот: с востока трое ворот, с севера трое ворот, с юга трое ворот, с запада трое ворот, а над ними Великий храм из белого мрамора, где в святая святых восседает на вечном престоле Сам Господь в окружении праведников, на челе которых лежит печать Божья; но как бы высоко ни взбирался Равви со своим войском, сколько бы небес ни пересек, нигде такого города не было — вот уж пена покрыла хлопьями морды и крупы коней с четырьмя всадниками, вот уж притомилась даже саранча, даже зверь о семи головах и десяти рогах начал спотыкаться, а падшие ангелы и пешие рати, вылезшие из могил, взроптали, словно народ Израиля после сорока лет блуждания по пустыне.
    
Наконец Равви остановил своего коня, выпрямился в седле и сказал всем: Бога нигде нет, Он понял, что потерпел поражение со Своими ангелами и духами, и бежал, поэтому я, Сын Человеческий, стал теперь Богом, я сделаю то, что Он обещал, но не исполнил; я сотворю новое небо и новую землю, царство любви и справедливости, где волк будет мирно пастись с агнцем, человек не будет врагом человеку, а пойдет с другим рука об руку под лучами моего солнца и под сенью моего сада.
    
Тут я, Агасфер, увидел, как четверо всадников захлопали себя по ляжкам от смеха, семь голов Антихриста оскалили, ухмыляясь, зубы, заволновались Гога и Магога, зашумели падшие ангелы и убогие рати, будто не верили ушам своим; но прежде, чем раздался адский хохот, который разнесся бы по всем небесам, от первого до седьмого, осмеивая этот детский лепет, откуда ни возьмись появился старец, который писал Книгу жизни; он сказал: Ты пришел, сын мой, со всем этим воинством, чтобы изменить мир по-своему?
    
Равви поднял руку, словно отмахиваясь от старца, как отмахиваются от назойливой мухи, но тот сказал: Ты забываешь, сын мой, что ты — мое подобие и неотделим от меня.
    
Тогда Равви вскинул меч, чтобы убить старца, однако тот стал расти, сделался огромен, ноги Его упирались в разрушенную землю, а голова уходила за облака; Он поднял Свою десницу, в которой некогда уместилось все Его творение вместе с ангелами, небесными светилами, Адамом, и раздался голос, который был громче самого оглушительного грома и одновременно тихим, словно трепет листьев на ветру; этот голос произнес одно лишь слово — Господь назвал Свое имя, имя Бога — тайное, святое, неизрекаемое.
    
И все застыли, будто пораженные молнией, четверо всадников, орды Гога и Магога на буланых и рыжих, вороных и пегих конях, саранча с раскосыми глазами и огненными жалами, зверь о семи головах и десяти рогах, падшие ангелы, мертвецы, вылезшие из могил, с их язвами и увечиями, а затем они начали расплываться перед моими глазами, растекаться, улетучиваться, пока не осталось ничего, кроме пустоты, зияющего пространства, и посреди этой пустоты — фигура Равви, без коня и меча; он был мал, тщедушен, изможден и одинок, как тогда, когда я встретил его в пустыне. Я услышал далекий смех, знакомый смех — это все, что осталось от Повелителя бездны и великого борца за порядок, Ангела Люцифера.
    
Мы падаем, Равви и я.
    
Мой вечный брат, сказал он мне, не покидай меня.
    
Я приник головой к его груди, как когда-то на его последней вечере, он поцеловал мое чело, обнял меня и сказал мне, что я для него — будто его собственная плоть, или неразлучная тень, или второе я. И мы слились с ним в любви и стали единым целым.
    
А поскольку он и Бог были едины, стал единым с Богом и я: одним существом, одной великой мыслью, одной мечтой.
   
  
  
   
    
Примечание
   
   
Выражаю глубокую признательность господину барону Гербарту фон Шаде из Северо-Эльбской церковной библиотеки, господину Гельмуту Отто из гамбургского Церковного архива, господину доктору Петеру Габриэльсону из Государственного архива (Гамбург), а также господину Фолькмару Дрезе из Северо-Эльбского церковного ведомства, господину доктору Гансу Ф. Ротхерту из земельной библиотеки (Киль) и господину доктору Гансу Зейферту из университетской библиотеки (Киль); далее — господину старшему архивному советнику доктору Райнеру Витту из архива земли Шлезвиг-Гольштейн в замке Готторп и господину Йонасу Циглеру из Государственной библиотеки Западного Берлина за их помощь в моих разысканиях. Приношу особую благодарность за добрый совет и вдумчивые критические замечания господину профессору Иоханаану Лейхтентрагеру (Иерусалим) и профессору доктору Вальтеру Бельцу (Берлин).