1 2 3 4 
Чтоб  не ждать мне утешенья,    

А во  светлую субботу    

Жисть  окончить предпринял;    

Но,  храня души спасенье,    

Я  раздумал в воскресенье.    

И  опять:    

А  ди-ди-ди-ди-дя-ли,    

А где  его видели?    

     

Потом,  подмигивая, подергивая плечами и выплясывая, спел:    

     

Поцелую,  обойму,    

Алой  лентой перевью,    

Надеженькой  назову.    

Надеженька  ты моя,    

Верно  ль любить ты меня?    

     

И так  разгулялся, что, лихо подыгрывая, сделал молодецкую выходку и пошел один плясать  по комнате.    

Песни: ди-ди-ли  и тому подобные, господские, он спел только для Оленина; но потом, выпив  еще стакана три чихиря, он вспомнил старину и запел настоящие казацкие и  татарские песни. В середине одной любимой его песни голос его вдруг задрожал, и  он замолк, только продолжая бренчать по струнам балалайки.    

– Ах,  друг ты мой! – сказал он.    

Оленин  оглянулся на странный звук его голоса: старик плакал. Слезы стояли в его  глазах, и одна текла по щеке.    

– Прошло  ты, мое времечко, не воротишься, – всхлипывая, проговорил он и замолк. – Пей,  что не пьешь! – вдруг крикнул он своим оглушающим голосом, не отирая  слез.    

Особенно  трогательна была для него одна тавлинская песня. Слов в ней было мало, но вся  прелесть ее заключалась в печальном припеве: «Ай! дай! далалай!» Ерошка перевел  слова песни: «Молодец погнал баранту из аула в горы, русские пришли, сожгли аул,  всех мужчин перебили, всех баб в плен побрали. Молодец пришел из гор: где был  аул, там пустое место; матери нет, братьев нет, дома нет; одно дерево осталось.  Молодец сел под дерево и заплакал. Один, как ты, один остался, и запел молодец:  ай, дай! далалай!» И этот завывающий, за душу хватающий припев старик повторил  несколько раз.    

Допевая  последний припев, Ерошка схватил вдруг со стены ружье, торопливо выбежал на  двор и выстрелил из обоих стволов вверх. И опять еще печальнее запел: «Ай! дай!  далалай а-а!» – и замолк.    

Оленин,  выйдя за ним на крыльцо, молча глядел в темное звездное небо по тому направлению,  где блеснули выстрелы. В доме у хозяев были огни, слышались голоса. На дворе  девки толпились у крыльца и окон и перебегали из избушки в сени.  Несколько казаков выскочили из сеней и не выдержали, загикали, вторя окончанию  песни и выстрелам дяди Ерошки.    

– Что  ж ты не на сговоре? – спросил Оленин.    

– Бог  с ними, Бог с ними! – проговорил старик, которого, видимо, чем-нибудь  там обидели. – Не люблю, не люблю! Эх, народ! Пойдем в хату! Они сами  по себе, а мы сами по себе гуляем.    

Оленин  вернулся в хату.    

– А  что Лукашка, весел? Не зайдет он ко мне? – спросил он.    

– Что  Лукашка! Ему наврали, что я тебе девку подвожу, – сказал старик  шепотом. – А что девка? Будет наша, коли захотим: денег дай больше – и  наша! Я тебе сделаю, право.    

– Нет,  дядя, деньги ничего не сделают, коли не любит. Лучше не говори про это.    

– Нелюбимые  мы с тобой, сироты! – вдруг сказал дядя Ерошка и опять заплакал.    

Оленин  выпил более обыкновенного, слушая рассказы старика. «Так вот, теперь Лукашка  мой счастлив», – думал он; но ему было грустно. Старик напился в этот  вечер до того, что повалился на пол, и Ванюша должен был призвать себе на  помощь солдат и, отплевываясь, вытащить его. Он был так озлоблен на старика за  его дурное поведение, что уже ничего не сказал по-французски.    

 XXIX    

     

Был  август месяц. Несколько дней сряду не было ни облачка на небе; солнце пекло невыносимо,  и с утра дул теплый ветер, поднимая в бурунах и по дороге облака горячего песку  и разнося его по воздуху через камыши, деревья и станицы. Трава и листья на  деревах были покрыты пылью; дороги и солончаки были обнажены и звучно тверды.  Вода давно сбыла в Тереке и быстро сбегала и сохла по канавам. В пруде около  станицы оголялись истоптанные скотиной иловатые берега пруда, и целый день  слышны были в воде всплески и крики девчонок и мальчишек. В степи уже засыхали  бурьяны и камыши, и скотина, мыча, днем убегала с поля. Зверь откочевывал в  дальние камыши и в горы за Терек. Комары и мошки тучами стояли над низами и  станицами. Снеговые горы закрывались серым туманом. Воздух был редок и смраден.  Абреки, слышно было, переправились через обмелевшую реку и рыскали по сю  сторону. Солнце каждый вечер садилось в горячее красное зарево. Было время самое  рабочее. Все население станиц кишело на арбузных бахчах и в виноградниках. Сады  глухо заросли вьющеюся зеленью, и в прохладной густой тени везде чернели из-за  широких просвечивающих листьев спелые тяжелые кисти. По пыльной дороге, ведущей  к садам, тянулись скрипучие арбы, верхом наложенные черным виноградом. На  пыльной дороге, измятые колесами, валялись кисти. Мальчишки и девчонки в испачканных  виноградным соком рубашонках, с кистями в руках и во рту бегали за матерями. На  дороге беспрестанно попадались оборванные работники, неся на сильных плечах  плетушки винограда. Обвязанные до глаз платками мамуки вели быков,  запряженных в высоко наложенные виноградом арбы. Солдаты, встречая арбу,  просили у казачек винограда, и казачка, на ходу влезая на арбу, брала охапку  винограда и сыпала ее в полу солдата. На некоторых дворах уже жали виноград.  Запах чапры наполнял воздух. Кровяные красные корыта виднелись под навесами, и  ногайцы-работники с засученными ногами и окрашенными икрами виднелись по  дворам. Свиньи, фыркая, лопали выжимки и валялись в них. Плоские крыши избушек  были сплошь уложены черными и янтарными кистями, которые вяли на солнце. Вороны  и сороки, подбирая зерна, жались около крыш и перепархивали с места на место.    

Плоды  годовых трудов весело собирались, и нынешний год плоды были необычайно обильны  и хороши.    

В  тенистых зеленых садах, среди моря виноградника, со всех сторон слышались смех,  песни, веселые женские голоса и мелькали яркие цветные одежды женщин.    

В самый  полдень Марьяна сидела в своем саду, в тени персикового дерева, и из-под отпряженной  арбы вынимала обед для своего семейства. Против нее на разостланной попоне  сидел хорунжий, вернувшийся из школы, и мыл руки из кувшинчика. Мальчишка, ее  брат, только что прибежавший из пруда, отираясь рукавами, беспокойно поглядывал  на сестру и мать в ожидании обеда и тяжело переводил дыхание. Старуха мать,  засучив сильные загорелые руки, раскладывала виноград, сушеную рыбу, каймак и  хлеб на низеньком круглом татарском столике. Хорунжий, отерев руки, снял шапку,  перекрестился и придвинулся к столу. Мальчишка схватился за кувшин и жадно  принялся пить. Мать и дочь, поджав ноги, сели к столу. И в тени пекло  невыносимо. В воздухе над садом стоял смрад. Теплый сильный ветер, проходивший  сквозь ветви, не приносил прохлады, а только однообразно гнул вершины  рассыпанных по садам грушевых, персиковых и тутовых деревьев. Хорунжий, еще раз  помолившись, достал из-за спины закрытый виноградным листом кувшинчик с чихирем  и, выпив из горлышка, подал старухе. Хорунжий был в одной рубахе, расстегнутой  на шее и открывавшей мускулистую мохнатую грудь. Тонкое, хитрое лицо его было  весело. Ни в позе, ни в говоре его не проглядывало его обычной политичности; он  был весел и натурален.    

– А  к вечеру кончим за лапазом край? – сказал он, утирая мокрую  бороду.    

– Уберемся, – отвечала  старуха, – только бы погода не задержала. Демкины еще половины не  убрали, – прибавила она. – Одна Устенька работает,  убивается.    

– Где  же им! – гордо сказал старик.    

– На,  испей, Марьянушка! – сказала старуха, подавая кувшин девке. – Вот,  Бог даст, будет чем свадьбу сыграть, – сказала старуха.    

– Дело  впереди, – сказал хорунжий, слегка нахмурившись.    

Девка  опустила голову.    

– Да  что ж не говорить? – сказала старуха. – Дело покончили, уж  и время недалече.    

– Не  загадывай, – опять сказал хорунжий. – Теперь убираться  надо.    

– Видал  коня-то нового у Лукашки? – спросила старуха. – Что  Митрий-то Андреич подарил, того уж нет: он выменял.    

– Нет,  не видал. А говорил я с холопом постояльцевым нынче, – сказал хорунжий, – говорит,  опять получил тысячу рублей.    

– Богач,  одно слово, – подтвердила старуха. Все семейство было весело и  довольно.    

Работа  подвигалась успешно. Винограду было больше, и он был лучше, чем они сами ожидали.    

Марьяна,  пообедав, подложила быкам травы, свернула свой бешмет под головы и легла под  арбой на примятую сочную траву. На ней была одна красная сорочка, то  есть шелковый платок на голове, и голубая полинялая ситцевая рубаха; но ей было  невыносимо жарко. Лицо ее горело, ноги не находили места, глаза были подернуты  влагой сна и усталости; губы невольно открывались, и грудь дышала тяжело и  высоко.    

Рабочая  пора уже началась две недели тому назад, и тяжелая, непрестанная работа занимала  всю жизнь молодой девки. Ранним утром на заре она вскакивала, обмывала лицо  холодною водой, укутывалась платком и босиком бежала к скотине. Наскоро  обувалась, надевала бешмет и, взяв в узелок хлеба, запрягала быков и на целый  день уезжала в сады. Там только часок отдыхала, резала, таскала плетушки и  вечером, веселая и не усталая, таща быков за веревку и погоняя их длинною  хворостиной, возвращалась в станицу. Убрав скотину сумерками, захватив семечек  в широкий рукав рубахи, она выходила на угол посмеяться с девками. Но только  потухала заря, она уже шла в хату и, поужинав в темной избушке с отцом, матерью  и братишкой, беззаботная, здоровая, входила в хату, садилась на печь и в  полудремоте слушала разговор постояльца. Как только он уходил, она бросалась на  постель, и до утра засыпала непробудным, спокойным сном. На другой день было то  же. Лукашку она не видала с самого дня сговора и спокойно ждала времени  свадьбы. К постояльцу она привыкла и с удовольствием чувствовала на себе его  пристальные взгляды.    

 XXX    

     

Несмотря  на то, что от жару некуда было деваться, что комары роями вились в прохладной  тени арбы и что мальчишка, ворочаясь, толкал ее, Марьяна натянула себе на  голову платок и уж засыпала, как вдруг Устенька, соседка, прибежала к ней и,  нырнув под арбу, легла с ней рядом.    

– Ну,  спать, девки! спать! – говорила Устенька, укладываясь под  арбой. – Стой, – сказала она, вскакивая, – так не  ладно.    

Она  вскочила, нарвала зеленых веток и с двух сторон привесила к колесам арбы, еще  сверху накинув бешметом.    

– Ты  пусти, – закричала она мальчишке, подлезая опять под арбу, – разве  казакам место с девками? Ступай!    

Оставшись  под арбой одна с подругой, Устенька вдруг обхватила ее обеими руками и,  прижимаясь к ней, начала целовать Марьяну в щеки и шею.    

– Миленький!  братец, – приговаривала она, заливаясь своим тоненьким, отчетливым смехом.    

– Видишь,  у дедушки научилась, – отвечала Марьяна, отбиваясь. – Ну,  брось!    

И они  обе так расхохотались, что мать крикнула на них.    

– Аль  завидно? – шепотом сказала Устенька.    

– Что  врешь! Давай спать. Ну, зачем пришла? Но Устенька не унималась:    

– А  что я тебе скажу, так ну! Марьяна приподнялась на локоть и поправила сбившийся  платок.    

– Ну,  что скажешь?    

– Про  твоего постояльца я что знаю.    

– Нечего  знать, – отвечала Марьяна.    

– Ах  ты, плут-девка! – сказала Устенька, толкая ее локтем и смеясь. – Ничего  не расскажешь. Ходит к вам?    

– Ходит.  Так что ж! – сказала Марьяна и вдруг покраснела.    

– Вот  я девка простая, я всем расскажу. Что мне прятаться, – говорила  Устенька, и веселое румяное лицо приняло задумчивое выражение. – Разве  я кому дурно делаю? Люблю его, да и все тут!    

– Дедушку-то,  что ль?    

– Ну  да.    

– А  грех! – возразила Марьяна.    

– Ах,  Машенька! Когда же и гулять, как не на девичьей воле? За казака пойду, рожать  стану, нужду узнаю. Вот ты поди замуж за Лукашку, тогда и в мысль радость не  пойдет, дети пойдут да работа.    

– Что  ж, другим и замужем жить хорошо. Все равно! – спокойно отвечала  Марьяна.    

– Да  ты расскажи хоть раз, что у вас с Лукашкой было?    

– Да  что было? Сватал. Батюшка на год отложил; а нынче сговорили, осенью отдадут.    

– Да  он что тебе говорил? Марьяна улыбнулась.    

– Известно,  что говорил. Говорил, что любит. Все просил в сады с ним пойти.    

– Вишь,  смола какой! Ведь ты не пошла, я чай. А он какой теперь молодец стал! Первый  джигит. Все и в сотне гуляет. Намеднись приезжал наш Кирка, говорил: коня  какого выменял! А все, чай, по тебе скучает. А еще что он говорил? – спросила  Марьяну Устенька.    

– Все  тебе знать надо, – засмеялась Марьяна. – Раз на коне ночью  приехал к окну, пьяный. Просился.    

– Что  ж, не пустила?    

– А  то пустить! Я раз слово сказала, и будет! Твердо, как камень, – серьезно  отвечала Марьяна.    

– А  молодец! Только захоти, никакая девка им не побрезгает.    

– Пускай  к другим ходит, – гордо ответила Марьяна.    

– Не  жалеешь ты его?    

– Жалею,  а глупости не сделаю. Это дурно.    

Устенька  вдруг упала головой на грудь подруге, обхватила ее руками и вся затряслась от  давившего ее смеха.    

– Глупая  ты дура! – проговорила она, запыхавшись, – счастье себе не  хочешь, – и опять принялась щекотать Марьяну.    

– Ай,  брось! – говорила Марьяна, вскрикивая сквозь смех. – Лазутку  раздавила.    

– Вишь,  черти, разыгрались, не умаялись, – послышался опять из-за арбы сонный  голос старухи.    

– Счастья  не хочешь, – повторила Устенька шепотом и привставая. – А  счастлива ты, ей-богу! Как тебя любят! Ты корявая такая, а тебя любят. Эх, кабы  я да на твоем месте была, я бы постояльца вашего так окрутила! Посмотрела я на  него, как у нас были, так, кажется, и съел бы он тебя глазами. Мой дедушка – и  тот чего мне не надавал! А ваш, слышь, из русских богач первый. Его денщик  сказывал, что у них свои холопи есть.    

Марьяна  привстала и, задумавшись, улыбнулась.    

– Что  он мне раз сказал, постоялец-то, – проговорила она, перекусывая травинку. – Говорит:  я бы хотел казаком Лукашкой быть или твоим братишкой, Лазуткой. К чему это он  так сказал?    

– А  так, врет, что на ум взбрело, – отвечала Устенька. – Мой  чего не говорит! Точно порченый!    

Марьяна  бросилась головой на свернутый бешмет, кинула руку на плечо Устеньке и закрыла  глаза.    

– Нынче  хотел в сады работать прийти; его батюшка звал, – проговорила она,  помолчав немного, и заснула.    

 XXXI    

     

Солнце  вышло уже из-за груши, отснявшей арбу, и косыми лучами, даже сквозь ветви, переплетенные  Устенькой, жгло лица девок, спавших под арбой. Марьяна проснулась и стала убираться  платком. Оглядевшись кругом, она увидала за грушей постояльца, который с ружьем  на плече стоял и разговаривал с ее отцом. Она толканула Устеньку и молча,  улыбнувшись, указала ей на него.    

– Вчера  я ходил, ни одного не нашел, – говорил Оленин, беспокойно поглядывая  кругом и из-за веток не видя Марьяны.    

– А  вы вон к тому краю, прямо по циркулю пройдите, там в заброшенном саду, пустырем  прозывается, всегда зайцы находятся, – сказал хорунжий, тотчас  изменяя свой язык.    

– Легко  ли в рабочую пору ходить зайцев искать! Приходили бы лучше нам подсобить. С  девками поработали бы, – весело сказала старуха. – Ну,  девки, вставать! – крикнула она.    

Марьяна  и Устенька шептались и едва удерживались от смеха под арбой.    

С тех  пор как стало известно, что Оленин подарил коня в пятьдесят монетов Лукашке,  хозяева его стали ласковее; особенно хорунжий, казалось, видел с удовольствием  его сближение с дочерью.    

– Да  я не умею работать, – сказал Оленин, стараясь не смотреть сквозь  зеленые ветви под арбой, где он заметил голубую рубаху и красный платок  Марьяны.    

– Приходи,  шепталок дам, – ответила старуха.    

– По  казачьей гостеприимной старине, одна старушечья глупость, – сказал  хорунжий, объясняя и как бы исправляя слова старухи, – в России, я  думаю, не только шепталок, сколько ананасных варений и мочений кушали в свое  удовольствие.    

– Так  в заброшенном саду есть? – спросил Оленин. – Я схожу, – и,  бросив быстрый взгляд сквозь зеленые ветви, он приподнял папаху и скрылся между  правильными зелеными рядами виноградника.    

Уже  солнце спряталось за оградой садов и раздробленными лучами блестело сквозь прозрачные  листья, когда Оленин вернулся в сад к своим хозяевам. Ветер стихал, и свежая  прохлада начинала распространяться в виноградниках. Еще издали каким-то  инстинктом Оленин узнал голубую рубаху Марьяны сквозь ряды лоз и, обрывая  ягоды, подошел к ней. Зарьявшая собака тоже иногда схватывала слюнявым ртом  низко висевшую кисть. Раскрасневшись, засучив рукава и опустив платок ниже  подбородка, Марьянка быстро срезала тяжелые кисти и складывала их в плетушку.  Не выпуская из рук плети, которую она держала, она остановилась, ласково улыбнулась  и снова принялась за работу. Оленин приблизился и перекинул ружье за плечи,  чтоб освободить руки. «А твои где? Бог помочь! Ты одна?» – хотел он  сказать, но не сказал ничего и только приподнял папаху. Ему было неловко  наедине с Марьянкой, но он, как будто нарочно мучая себя, подошел к ней.    

– Ты  этак баб из ружья застрелишь, – сказала Марьяна.    

– Нет,  я не стреляю. Они оба помолчали.    

– Ты  бы подсобил.    

Он  достал ножичек и стал молча резать. Достав снизу из-под листьев тяжелую, фунта  в три, сплошную кисть, в которой все ягоды сплющились одна на другую, не находя  себе места, он показал ее Марьяне.    

– Все  резать? Эта не зелена?    

– Давай  сюда.    

Руки их  столкнулись. Оленин взял ее руку, а она, улыбаясь, глядела на него.    

– Что,  ты скоро замуж выйдешь? – сказал он. Она, не отвечая, отвернулась и  повела на него своими строгими глазами.    

– Что,  ты любишь Лукашку?    

– А  тебе что?    

– Мне  завидно.    

– Легко  ли!    

– Право,  ты такая красавица!    

И ему  вдруг стало страшно совестно за то, что он сказал. Так пошло, казалось ему,  звучали его слова. Он вспыхнул, растерялся и взял ее за обе руки.    

– Какая  ни есть, да не про тебя! Что смеяться-то! – отвечала Марьяна, но  взгляд ее говорил, как твердо она знала, что он не смеялся.    

– Как  смеяться! Ежели бы ты знала, как я… Слова звучали еще пошлее, еще несогласнее с  тем, что он чувствовал; но он продолжал:    

– Я  не знаю, что готов для тебя сделать…    

– Отстань,  смола!    

Но ее  лицо, ее блестящие глаза, ее высокая грудь, стройные ноги говорили совсем  другое. Ему казалось, что она понимала, как было пошло все, что он говорил ей,  но стояла выше таких соображений; ему казалось, что она давно знала все то, что  он хотел и не умел сказать ей, но хотела послушать, как он это скажет ей. «И  как ей не знать, – думал он, – когда он хотел сказать ей  лишь только все то, что она сама была? Но она не хотела понимать, не хотела  отвечать», – думал он.    

– Ау! – вдруг  послышался недалеко за виноградником голосок Устеньки и ее тонкий смех. – Приходи,  Митрий Андреич, мне подсоблять. Я одна! – прокричала она Оленину, высовывая  из-за листьев свое круглое наивное личико.    

Оленин  ничего не отвечал и не двигался с места.    

Марьянка  продолжала резать, но беспрестанно взглядывала на постояльца. Он начал было  говорить что-то, но остановился, вздернул плечами и, вскинув ружье, скорыми  шагами пошел из саду.    

 XXXII    

     

Раза два  он останавливался, прислушиваясь к звонкому смеху Марьяны и Устеньки, которые,  сойдясь вместе, кричали что-то. Целый вечер Оленин проходил в лесу на охоте.  Ничего не убив, он вернулся уж сумерками. Пройдя по двору, он заметил отворенную  дверь в хозяйской избушке и видневшуюся из нее голубую рубаху. Он  особенно громко кликнул Ванюшу, чтобы дать знать о своем приходе, и сел на  крыльце на обычное место. Хозяева уже вернулись из садов; они вышли из избушки,  прошли в свою хату и не позвали его к себе. Марьяна два раза выходила за  ворота. Один раз в полусвете ему показалось, что она оглянулась на него. Он  жадно следил глазами за каждым ее движением, но не решился подойти к ней. Когда  она скрылась в хате, он сошел с крыльца и начал ходить по двору. Но Марьяна уже  не выходила. Целую ночь Оленин провел без сна на дворе, прислушиваясь к каждому  звуку в хозяйской хате. Он слышал, как с вечера они говорили, как ужинали, как  вытаскивали пуховики и укладывались спать, слышал, как чему-то засмеялась  Марьяна; слышал потом, как все затихло. Хорунжий переговаривал что-то шепотом с  старухой, и кто-то дышал. Он зашел в свою хату. Ванюша, не раздеваясь, спал. Оленин  позавидовал ему и опять принялся ходить по двору, все ожидая чего-то; но никто  не выходил, никто не шевелился; только слышалось равномерное дыхание трех  человек. Он знал дыхание Марьяны и все слушал его и слушал стук своего сердца.  В станице все затихло, поздний месяц взошел, и стала виднее скотина, пыхтевшая  по дворам, ложившаяся и медленно встававшая. Оленин со злобой спрашивал себя:  «Чего мне нужно?» – и не мог оторваться от своей ночи. Вдруг ясно послышались  ему шаги и скрип половицы в хозяйской хате. Он бросился к дверям; но опять  ничего не было слышно, кроме равномерного дыхания, и опять на дворе после  тяжелого вздоха поворачивалась буйволица, вставая на передние колени, потом на  все ноги, взмахивала хвостом, и равномерно шлепало что-то по сухой глине двора,  и опять со вздохом укладывалась она в месячной мгле… Он спрашивал себя: «Что мне  делать?» – и решительно собирался идти спать; но опять послышались звуки,  и в воображении его возникал образ Марьянки, выходившей на эту месячную  туманную ночь, и опять он бросался к окну, и опять слышал шаги. Уже перед  светом подошел он к окну, толкнул в ставень, перебежал к двери, и действительно  заслышался вздох Марьянки и шаги. Он взялся за щеколду и постучал. Босые,  осторожные шаги, чуть скрипя половицами, приближались к двери. Зашевелилась  щеколда, скрипнула дверь, пахнуло запахом душницы и тыквы, и на пороге  показалась вся фигура Марьянки. Он видел ее только мгновенье при месячном  свете. Она захлопнула дверь и, что-то прошептав, побежала легкими шагами назад.  Оленин стал стучать слегка, ничто не отзывалось. Он перебежал к окну и стал  слушать. Вдруг резкий, визгливый мужской голос поразил его.    

– Славно! – сказал  невысокий казачонок в белой папахе, близко подходя со двора к Оленину. – Я  видел, славно!    

Оленин  узнал Назарку и молчал, не зная, что делать и говорить.    

– Славно!  Вот я в станичное пойду, докажу и отцу скажу. Вишь, хорунжиха какая! Ей одного  мало.    

– Чего  ты от меня хочешь, что тебе надо? – выговорил Оленин.    

– Ничего,  я только в станичном скажу. Назарка говорил очень громко, видимо, нарочно.    

– Вишь,  ловкий юнкирь какой! Оленин дрожал и бледнел.    

– Поди  сюда, сюда! – Он сильно ухватил его за руки и отвел его к своей  хате. – Ведь ничего не было, она меня не пустила, и я ничего… Она  честная…    

– Ну  там, разбирать… – сказал Назарка.    

– Да  я все равно тебе дам… Вот постой!.. Назарка замолчал. Оленин вбежал в свою хату  и вынес казаку десять рублей.    

– Ведь  ничего не было, да все равно, я виноват, вот я и даю! Только, ради Бога, чтобы  никто не знал. Да ничего не было…    

– Счастливо  оставаться, – смеясь, сказал Назарка и вышел.    

Назарка  приезжал в эту ночь в станицу по поручению Лукашки – приготовить место для  краденой лошади – и, проходя домой по улице, заслышал звуки шагов. Он  вернулся на другое утро в сотню и, хвастаясь, рассказал товарищу, как он ловко  добыл десять монетов. На другое утро Оленин виделся с хозяевами, и никто  ничего не знал. С Марьяной он не говорил, и она только посмеивалась, глядя на  него. Ночь он опять провел без сна, тщетно бродя по двору. Следующий день он  нарочно провел на охоте и вечером, чтобы бежать от себя, ушел к Белецкому. Он  боялся себя и дал себе слово не заходить больше к хозяевам. На следующую ночь  разбудил Оленина фельдфебель. Рота тотчас же выступала в набег. Оленин  обрадовался этому случаю и думал не вернуться уже более в станицу.    

Набег  продолжался четыре дня. Начальник пожелал видеть Оленина, с которым он был в  родстве, и предложил ему остаться в штабе. Оленин отказался. Он не мог жить без  своей станицы и просился домой. За набег ему навесили солдатский крест,  которого он так желал прежде. Теперь же он был совершенно равнодушен к этому  кресту и еще более равнодушен к представлению в офицеры, которое все еще не  выходило. Он без оказии проехал с Ванюшей на линию и несколькими часами  опередил свою роту. Оленин весь вечер провел на крыльце, глядя на Марьяну. Всю  ночь он опять без цели, без мысли ходил по двору.    

 XXXIII    

     

На  другое утро Оленин проснулся поздно. Хозяев уже не было. Он не пошел на охоту и  то брался за книгу, то выходил на крыльцо и опять входил в хату и ложился на  постель. Ванюша думал, что он болен. Перед вечером Оленин решительно встал,  принялся писать и писал до поздней ночи. Он написал письмо, но не послал его,  потому что никто все-таки бы не понял того, что он хотел сказать, да и незачем  кому бы то ни было понимать это, кроме самого Оленина. Вот что он писал:    

«Мне  пишут из России письма соболезнования; боятся, что я погибну, зарывшись в этой  глуши. Говорят про меня: он загрубеет, от всего отстанет, станет пить и еще,  чего доброго, женится на казачке. Недаром, говорят, Ермолов сказал: кто десять  лет прослужит на Кавказе, тот либо сопьется с кругу, либо женится на распутной  женщине. Как страшно! В самом деле, не погубить бы мне себя, тогда как на мою  долю могло бы выпасть великое счастие стать мужем графини Б ***, камергером или  дворянским предводителем. Как вы мне все гадки и жалки! Вы не знаете, что такое  счастие и что такое жизнь! Надо раз испытать жизнь во всей ее безыскусственной  красоте. Надо видеть и понимать, что я каждый день вижу пред собой: вечные  неприступные снега гор и величавую женщину в той первобытной красоте, в которой  должна была выйти первая женщина из рук своего творца, и тогда ясно станет, кто  себя губит, кто живет в правде или во лжи – вы или я. Коли бы вы знали,  как мне мерзки и жалки вы в вашем обольщении! Как только представятся мне  вместо моей хаты, моего леса и моей любви эти гостиные, эти женщины с припомаженными  волосами над подсунутыми чужими буклями, эти неестественно шевелящиеся губки,  эти спрятанные и изуродованные слабые члены и этот лепет гостиных, обязанный  быть разговором и не имеющий никаких прав на это, – мне становится  невыносимо гадко. Представляются мне эти тупые лица, эти богатые невесты с  выражением лица, говорящим: „Ничего, можно, подходи, хоть я и богатая невеста“;  эти усаживанья и пересаживанья, это наглое сводничанье пар и эта вечная  сплетня, притворство; эти правила – кому руку, кому кивок, кому разговор,  и наконец эта вечная скука в крови, переходящая от поколения к поколению (и все  сознательно, с убеждением в необходимости). Поймите одно или поверьте одному.  Надо видеть и понять, что такое правда и красота, и в прах разлетится все, что  вы говорите и думаете, все ваши желанья счастья и за меня и за себя. Счастье – это  быть с природой, видеть ее, говорить с ней. „Еще он, избави Боже, женится на  простой казачке и совсем пропадет для света“, – воображаю, говорят  они обо мне с искренним состраданием. А я только одного и желаю: совсем  пропасть в вашем смысле, желаю жениться на простой казачке и не смею этого  потому, что это было бы верх счастия, которого я недостоин.    

Три  месяца прошло с тех пор, как я в первый раз увидал казачку Марьяну. Понятия и  предрассудки того мира, из которого я вышел, еще были свежи во мне. Я тогда не  верил, что могу полюбить эту женщину. Я любовался ею, как красотою гор и неба,  и не мог не любоваться ею, потому что она прекрасна, как и они. Потом я  почувствовал, что созерцание этой красоты сделалось необходимостию в моей  жизни, и я стал спрашивать себя; не люблю ли я ее? Но ничего похожего на то,  как я воображал это чувство, я не нашел в себе. Это было чувство, не похожее ни  на тоску одиночества и желание супружества, ни на платоническую, ни еще менее  на плотскую любовь, которые я испытывал. Мне нужно было видеть, слышать ее,  знать, что она близко, и я бывал не то что счастлив, а спокоен. После  вечеринки, на которой я был вместе с нею и прикоснулся к ней, я почувствовал,  что между мной и этою женщиной существует неразрывная, хотя и не признанная  связь, против которой нельзя бороться. Но я еще боролся; я говорил себе: неужели  можно любить женщину, которая никогда не поймет задушевных интересов моей  жизни? Неужели можно любить женщину за одну красоту, любить  женщину-статую? – спрашивал я себя, а уже любил ее, хотя еще не верил  своему чувству. После вечеринки, на которой я в первый раз говорил с ней, наши  отношения изменились. Прежде она была для меня чуждым, но величавым предметом  внешней природы; после вечеринки она стала для меня человеком. Я стал встречать  ее, говорить с нею, ходить иногда на работы к ее отцу и по целым вечерам  просиживать у них. И в этих близких сношениях она осталась в моих глазах все  столь же чистою, неприступною и величавою. Она на все и всегда отвечала  одинаково спокойно, гордо и весело-равнодушно. Иногда она бывала ласкова, но  большею частью каждый взгляд, каждое слово, каждое движение ее выражали это  равнодушие, не презрительное, но подавляющее и чарующее. Каждый день с  притворною улыбкой на губах я старался подделаться под что-то и с мукой страсти  и желаний в сердце шуточно заговаривал с ней. Она видела, что я притворяюсь: но  прямо, весело и просто смотрела на меня. Мне стало невыносимо это положение. Я  хотел не лгать перед ней и хотел сказать все, что я думаю, что я чувствую. Я  был особенно раздражен; это было в садах. Я стал говорить ей о своей любви  такими словами, которые мне стыдно вспомнить. Стыдно вспомнить потому, что я не  должен был сметь говорить ей этого, потому что она неизмеримо выше стояла этих  слов и того чувства, которое я хотел ими выразить. Я замолчал, и с этого дня  мое положение сделалось невыносимо. Я не хотел унижаться, оставаясь в прежних  шуточных отношениях, и чувствовал, что я не дорос до прямых и простых отношений  к ней. Я с отчаянием спрашивал себя: что же мне делать? В нелепых мечтах я  воображал ее то своею любовницей, то своею женой и с отвращением отталкивал и  ту и другую мысль. Сделать ее девкой было бы ужасно. Это было бы убийство.  Сделать ее барыней, женою Дмитрия Андреевича Оленина, как одну из здешних  казачек, на которой женился наш офицер, было бы еще хуже. Вот ежели бы я мог  сделаться казаком, Лукашкой, красть табуны, напиваться чихирю, заливаться  песнями, убивать людей и пьяным влезать к ней в окно на ночку, без мысли о том,  кто я? и зачем я? Тогда бы другое дело, тогда бы мы могли понять друг друга,  тогда бы я мог быть счастлив. Я пробовал отдаваться этой жизни и еще сильнее  чувствовал свою слабость, свою изломанность. Я не мог забыть себя и своего  сложного, негармонического, уродливого прошедшего. И мое будущее представляется  мне еще безнадежнее. Каждый день передо мною далекие снежные горы и эта  величавая, счастливая женщина. И не для меня единственно возможное на свете  счастье, не для меня эта женщина! Самое ужасное и самое сладкое в моем  положении то, что я чувствую, что я понимаю ее, а она никогда не поймет меня.  Она не поймет не потому, что она ниже меня, напротив, она не должна понимать  меня. Она счастлива; она, как природа, ровна, спокойна и сама в себе. А я,  исковерканное, слабое существо, хочу, чтоб она поняла мое уродство и мои  мучения. Ночи я не спал и без всякой цели проводил под ее окнами и не отдавал  отчета себе в том, что со мною было. Восемнадцатого числа наша рота ходила в  набег. Я три дня провел вне станицы. Мне было грустно и все равно. В отряде  песни, карты, попойки, толки о наградах мне были противнее обыкновенного. Я  нынче вернулся домой, увидал ее, свою хату, дядю Ерошку, снеговые горы с своего  крылечка, и такое сильное новое чувство радости охватило меня, что я все понял.  Я люблю эту женщину настоящею любовью, в первый и единственный раз моей жизни.  Я знаю, что со мной. Я не боюсь унизиться своим чувством, не стыжусь своей  любви, я горд ею. Я не виноват, что я полюбил. Это сделалось против моей воли.  Я спасался от своей любви в самоотвержении, я выдумывал себе радость в любви  казака Лукашки с Марьянкой и только раздражал свою любовь и ревность. Это не  идеальная, так называемая возвышенная любовь, которую я испытывал прежде; не то  чувство влечения, в котором любуешься на свою любовь, чувствуешь в себе  источник своего чувства и все делаешь сам. Я испытывал и это. Это еще меньше  желание наслаждения, это что-то другое. Может быть, я в ней люблю природу,  олицетворение всего прекрасного природы; но я не имею своей воли, а чрез меня  любит ее какая-то стихийная сила, весь мир Божий, вся природа вдавливает любовь  эту в мою душу и говорит: люби. Я люблю ее не умом, не воображением, а всем  существом моим. Любя ее, я чувствую себя нераздельною частью всего счастливого  божьего мира. Я писал прежде о своих новых убеждениях, которые вынес из своей  одинокой жизни; но никто не может знать, каким трудом выработались они во мне,  с какою радостью сознал я их и увидал новый, открытый путь в жизни. Дороже этих  убеждений ничего во мне не было… Ну… пришла любовь, и их нет теперь, нет и  сожаления о них. Даже понять, что я мог дорожить таким односторонним, холодным,  умственным настроением, для меня трудно. Пришла красота и в прах рассеяла всю  египетскую жизненную внутреннюю работу. И сожаления нет о исчезнувшем!  Самоотвержение – все это вздор, дичь. Это все гордость, убежище от  заслуженного несчастия, спасение от зависти к чужому счастию. Жить для других,  делать добро! Зачем? когда в душе моей одна любовь к себе и одно желание – любить  ее и жить с нею, ее жизнию. Не для других, не для Лукашки я теперь желаю  счастия. Я не люблю теперь этих других. Прежде я бы сказал себе, что это дурно.  Я бы мучился вопросами: что будет с ней, со мной, с Лукашкой? Теперь мне все  равно. Я живу не сам по себе, но есть что-то сильней меня, руководящее мною. Я  мучаюсь, но прежде я был мертв, а теперь только я живу. Нынче я пойду к ним и  все скажу ей».    

 XXXIV    

     

Написав  это письмо, Оленин поздно вечером пошел к хозяевам. Старуха сидела на лавке за  печью и сучила коконы. Марьяна с непокрытыми волосами шила у свечи. Увидав  Оленина, она вскочила, взяла платок и подошла к печи.    

– Что  ж, посиди с нами, Марьянушка, – сказала мать.    

– Не,  я простоголовая. – И она вскочила на печь.    

Оленину  видно было только ее колено и стройная спущенная нога. Он угощал старуху чаем.  Старуха угостила гостя каймаком, за которым посылала Марьяну. Но, поставив  тарелку на стол, Марьяна опять вскочила напечь, и Оленин чувствовал только ее  глаза. Они разговорились о хозяйстве. Бабука Улита расходилась и пришла в  восторг гостеприимства. Она принесла Оленину моченого винограду, лепешку с  виноградом, лучшего вина и с тем особенным, простонародным, грубым и гордым  гостеприимством, которое бывает только у людей, физическими трудами добывающих  свой хлеб, принялась угощать Оленина. Старуха, которая сначала так поразила  Оленина своею грубостью, теперь часто трогала его своею простою нежностью в  отношении к дочери.    

– Да  что Бога гневить, батюшка! Все у нас есть, слава Богу, и чихирю нажали, и  насолили, и продадим бочки три винограду, и пить останется. Ты уходить-то  погоди. Гулять с тобой будем на свадьбе.    

– А  когда свадьба? – спросил Оленин, чувствуя, как вся кровь вдруг  хлынула ему к лицу и сердце неровно и мучительно забилось.    

За печью  зашевелилось, и послышалось щелканье семечка.    

– Да  что, надо бы на той неделе сыграть. Мы готовы, – отвечала старуха  просто, спокойно, как будто Оленина не было и нет на свете. – Я все  для Марьянушки собрала и припасла. Мы хорошо отдадим. Да вот немного не ладно:  Лукашка-то наш что-то уж загулял очень. Вовсе загулял! Шалит! Намедни приезжал  казак из сотни, сказывал, он в Ногаи ездил.    

– Как  бы не попался, – сказал Оленин.    

– И  я говорю: ты, Лукаша, не шали! Ну, молодой человек, известно, куражится. Да  ведь на все время есть. Ну, отбил, украл, абрека убил, молодец! Ну и смирно бы  пожил. А то уж вовсе скверно.    

– Да,  я его раза два видел в отряде, он все гуляет. Еще лошадь продал, – сказал  Оленин и оглянулся на печь.    

Большие  черные глаза блестели на него строго и недружелюбно. Ему стало совестно за то,  что он сказал.    

– Что  ж! Он никому худа не делает, – вдруг сказала Марьяна. – На  свои деньги гуляет, – и, спустив ноги, она соскочила с печи и вышла,  сильно хлопнув дверью.    

Оленин  следил за ней глазами, покуда она была в хате, потом смотрел на дверь, ждал и  не понимал ничего, что ему говорила бабука Улита. Через несколько минут вошли  гости: старик, брат бабуки Улиты, с дядей Ерошкой, и вслед за ними Марьяна с  Устенькой.    

– Здорово  дневали? – пропищала Устенька. – Все гуляешь? – обратилась  Устенька к Оленину.    

– Да,  гуляю, – отвечал он, и ему отчего-то стыдно стало и неловко.    

Он хотел  уйти и не мог. Молчать ему тоже казалось невозможно. Старик помог ему: он попросил  выпить, и они выпили. Потом Оленин выпил с Ерошкой. Потом еще с другим казаком.  Потом еще с Ерошкой. И чем больше пил Оленин, тем тяжеле становилось ему на  сердце. Но старики разгулялись. Девки обе засели на печку и шушукались, глядя  на них, а они пили до вечера. Оленин ничего не говорил и пил больше всех.  Казаки что-то кричали. Старуха выгоняла их вон и не давала больше чихиря. Девки  смеялись над дядей Ерошкой, и уж было часов десять, когда все вышли на крыльцо.  Старики сами назвались идти догуливать ночь у Оленина. Устенька побежала домой.  Ерошка повел казака к Ванюше. Старуха пошла прибирать в избушке. Марьяна  оставалась одна в хате. Оленин чувствовал себя свежим и бодрым, как будто он  сейчас проснулся. Он все замечал и, пропустив вперед стариков, вернулся в хату:  Марьяна укладывалась спать. Он подошел к ней, хотел ей сказать что-то, но голос  оборвался у него. Она села на постель, подобрала под себя ноги, отодвинулась от  него в самый угол и молча, испуганным, диким взглядом смотрела на него. Она,  видимо, боялась его. Оленин чувствовал это. Ему стало жалко и совестно за себя,  и вместе с тем он почувствовал гордое удовольствие, что возбуждает в ней хоть  это чувство.    

– Марьяна! – сказал  он. – Неужели ты никогда не сжалишься надо мной? Я не знаю, как я  люблю тебя. Она отодвинулась еще дальше.    

– Вишь,  вино-то что говорит. Ничего тебе не будет!    

– Нет,  не вино. Не выходи за Лукашку. Я женюсь на тебе. – «Что же это я  говорю? – подумал он в то самое время, как выговаривал эти слова. – Скажу  ли я то же завтра? Скажу, наверно скажу и теперь повторю», – ответил  ему внутренний голос. – Пойдешь за меня?    

Она  серьезно посмотрела на него, и испуг ее как будто прошел.    

– Марьяна!  Я с ума сойду. Я не свой. Что ты велишь, то и сделаю. – И безумно-нежные  слова говорились сами собой.    

– Ну,  что брешешь, – прервала она его, вдруг схватив за руку, которую он  протягивал к ней. Но она не отталкивала его руки, а крепко сжала ее своими  сильными, жесткими пальцами. – Разве господа на мамуках женятся? Иди!    

– Да  пойдешь ли? Я все…    

– А  Лукашку куда денем? – сказала она, смеясь. Он вырвал у нее руку,  которую она держала, и сильно обнял ее молодое тело. Но она, как лань,  вскочила, спрыгнула босыми ногами и выбежала на крыльцо. Оленин опомнился и  ужаснулся на себя. Он опять показался сам себе невыразимо гадок в сравнении с  нею. Но, ни минуты не раскаиваясь в том, что он сказал, он пошел домой и, не  взглянув на пивших у него стариков, лег и заснул таким крепким сном, каким  давно не спал.    

 XXXV    

     

На  другой день был праздник. Вечером весь народ, блестя на заходящем солнце  праздничным нарядом, был на улице. Вина было нажато больше обыкновенного. Народ  освободился от трудов. Казаки через месяц собирались в поход, и во многих  семействах готовились свадьбы.    

На  площади, перед станичным правлением и около двух лавочек – одной с  закусками и семечками, другой с платками и ситцами, – больше всего  стояло народа. На завалинке дома правления сидели и стояли старики в серых и  черных степенных зипунах, без галунов и украшений. Старики спокойно, мерными  голосами беседовали между собой об урожаях и молодых ребятах, об общественных  делах и о старине, величаво и равнодушно поглядывая на молодое поколение.  Проходя мимо них, бабы и девки приостанавливались и опускали головы. Молодые казаки  почтительно уменьшали шаг и, снимая папахи, держали их некоторое время перед  головою. Старики замолкали. Кто строго, кто ласково, осматривали они проходящих  и медленно снимали и снова надевали папахи.    

Казачки  еще не начинали водить хороводы, а, собравшись кружками, в яркоцветных бешметах  и белых платках, обвязывающих голову и лицо, сидели на земле и завалинках хат,  в тени от косых лучей солнца, и звонко болтали и смеялись. Мальчишки и девчонки  играли в лапту, зажигая мяч высоко в ясное небо, и с криком и писком бегали по  площади. Девочки-подростки на другом угле площади уже водили хороводы и  тоненькими, несмелыми голосами пищали песню. Писаря, льготные и вернувшиеся на  праздник молодые ребята, в нарядных белых и новых красных черкесках, обшитых  галунами, с праздничными, веселыми лицами, по двое, по трое, взявшись рука с  рукой, ходили от одного кружка баб и девок к другому и, останавливаясь, шутили  и заигрывали с казачками. Армянин-лавочник в синей черкеске тонкого сукна с  галунами стоял у отворенной двери, в которую виднелись ярусы свернутых цветных  платков, и с гордостию восточного торговца и сознанием своей важности ожидал  покупателей. Два краснобородые босые чеченца, пришедшие из-за Терека  полюбоваться на праздник, сидели на корточках у дома своего знакомца и,  небрежно покуривая из маленьких трубочек и поплевывая, перекидывались, глядя на  народ, быстрыми гортанными звуками. Изредка непраздничный солдат в старой  шинели торопливо проходил между пестрыми группами по площади. Кое-где уже  слышались пьяные песни загулявших казаков. Все хаты были заперты, крылечки с  вечера вымыты. Даже старухи были на улице. По сухим улицам везде в пыли под  ногами валялась шелуха арбузных и тыквенных семечек. В воздухе было тепло и  неподвижно, в ясном небе голубо и прозрачно, бело-матовый хребет гор,  видневшийся из-за крыш, казался близок и розовел в лучах заходящего солнца.  Изредка с заречной стороны доносился дальний гул пушечного выстрела. Но над  станицей, сливаясь, носились разнообразные веселые, праздничные звуки.    

Оленин все  утро ходил по двору, ожидая увидеть Марьяну. Но она, убравшись, пошла к обедне  в часовню; потом то сидела на завалине с девками, щелкая семя, то с товарками  же забегала домой и весело, ласково взглядывала на постояльца. Оленин боялся  заговаривать с ней шутливо и при других. Он хотел договорить ей вчерашнее и  добиться от нее решительного ответа. Он ждал опять такой же минуты, как вчера  вечером; но минута не приходила, а оставаться в таком нерешительном положении  он не чувствовал в себе более силы. Она вышла опять на улицу, и немного погодя,  сам не зная куда, пошел и он за нею. Он миновал угол, где она сидела, блестя  своим атласным голубым бешметом, и с болью в сердце услыхал за собою девичий  хохот.    

Хата  Белецкого была на площади. Оленин, проходя мимо ее, услыхал голос Белецкого:  «Заходите», – и зашел.    

Поговорив,  они оба сели к окну. Скоро к ним присоединился Ерошка в новом бешмете и уселся  подле них на пол.    

– Вот  это аристократическая кучка, – говорил Белецкий, указывая папироской  на пеструю группу на углу и улыбаясь. – И моя там, видите, в красном.  Это обновка. Что же хороводы не начинаются? – прокричал Белецкий,  выглядывая из окна. – Вот погодите, как смеркнется, и мы пойдем.  Потом позовем их к Устеньке. Надо им бал задать.    

– И  я приду к Устеньке, – сказал Оленин решительно. – Марьяна  будет?    

– Будет,  приходите! – сказал Белецкий, нисколько не удивляясь. – А  ведь очень красиво, – прибавил он, указывая на пестрые толпы.    

– Да,  очень! – поддакнул Оленин, стараясь казаться равнодушным. – На  таких праздниках, – прибавил он, – меня всегда удивляет,  отчего так, вследствие того, что нынче, например, пятнадцатое число, вдруг все  люди стали довольны и веселы? На всем виден праздник. И глаза, и лица, и  голоса, и движения, и одежда, и воздух, и солнце – все праздничное. А у  нас уже нет праздников.    

– Да, – сказал  Белецкий, не любивший таких рассуждений. – А ты что не пьешь,  старик? – обратился он к Ерошке.    

Ерошка  мигнул Оленину на Белецкого:    

– Да  что, он гордый, кунак-то твой! Белецкий поднял стакан.    

– Алла  бирды, – сказал он и выпил. (Алла бирды, значит: Бог дал;  это обыкновенное приветствие, употребляемое кавказцами, когда пьют вместе.)    

– Сау  бул (будь здоров), – сказал Ерошка, улыбаясь, и выпил свой  стакан. – Ты говоришь: праздник! – сказал он Оленину,  поднимаясь и глядя в окно. – Это что за праздник! Ты бы посмотрел,  как в старину гуляли! Бабы выйдут, бывало, оденутся в сарафаны, галунами  обшиты. Грудь всю золотыми в два ряда обвешают. На голове кокошники золотые  носили. Как пройдет, так фр! фр! шум подымется. Каждая баба как княгиня была.  Бывало, выйдут, табун целый, заиграют песни, так стон стоит; всю ночь гуляют. А  казаки бочки выкатят на двор, засядут, всю ночь до рассвета пьют. А то  схватятся рука с рукой, пойдут по станице лавой. Кого встретят, с собой  забирают, да от одного к другому и ходят. Другой раз три дня гуляют. Батюшка,  бывало, придет, еще я помню, красный, распухнет весь, без шапки, все растеряет,  придет и ляжет. Матушка уж знает, бывало: свежей икры и чихирю ему принесет  опохмелиться, а сама бежит по станице шапку его искать. Так двое суток спит!  Вот какие люди были! А нынче что?    

– Ну,  а девки-то в сарафанах как же? Одни гуляли? – спросил Белецкий.    

– Да,  одни! Придут, бывало, казаки али верхом сядут, скажут: пойдем хороводы  разбивать, и поедут, а девки дубье возьмут. На масленице, бывало, как  разлетится какой молодец, а они бьют, лошадь бьют, его бьют. Прорвет стену,  подхватит какую любит и увезет. Матушка, душенька, уж как хочет любит. Да и  девки ж были! королевны!    

 XXXVI    

     

В это  время из боковой улицы выехали на площадь два всадника. Один из них был Назарка,  другой Лукашка. Лукашка сидел несколько боком на своем сытом гнедом кабардинце,  легко ступавшем по жесткой дороге и подкидывавшем красивою головой с  глянцевитою тонкою холкой. Ловко прилаженное ружье в чехле, пистолет за спиной  и свернутая за седлом бурка доказывали, что Лукашка ехал не из мирного и  ближнего места. В его боковой, щегольской посадке, в небрежном движении руки,  похлопывавшей чуть слышно плетью под брюхо лошади, и особенно в его блестящих  черных глазах, смотревших гордо, прищуриваясь, вокруг, выражались сознание силы  и самонадеянность молодости. Видали молодца? – казалось, говорили его  глаза, поглядывая по сторонам. Статная лошадь, с серебряным набором сбруя и  оружие и сам красивый казак обратили на себя внимание всего народа, бывшего на  площади. Назарка, худощавый и малорослый, был одет гораздо хуже Лукашки.  Проезжая мимо стариков, Лукашка приостановился и приподнял белую курчавую  папаху над стриженою черною головой.    

– Что,  много ль ногайских коней угнал? – сказал худенький старичок с  нахмуренным, мрачным взглядом.    

– А  ты небось считал, дедука, что спрашиваешь, – отвечал Лукашка,  отворачиваясь.    

– То-то  парня-то с собой напрасно водишь, – проговорил старик еще мрачнее.    

– Вишь,  черт, все знает! – проговорил про себя Лукашка, и лицо его приняло  озабоченное выражение; но, взглянув за угол, где стояло много казачек, он  повернул к ним лошадь.    

– Здорово  дневали, девки! – крикнул он сильным, заливистым голосом, вдруг  останавливая лошадь. – Состарились без меня, ведьмы. – И он  засмеялся.    

– Здорово,  Лукашка! Здорово, батяка! – послышались веселые голоса. – Денег  много привез? Закусок купи девкам-то! Надолго приехал? И то давно не видели.    

– С  Назаркой на ночку погулять прилетели, – отвечал Лукашка, замахиваясь  плетью на лошадь и наезжая да девок.    

– И  то Марьянка уж забыла тебя совсем, – пропищала Устенька, толкая  локтем Марьяну и заливаясь тонким смехом.    

Марьяна  отодвинулась от лошади и, закинув назад голову, блестящими большими глазами  спокойно взглянула на казака.    

– И  то давно не бывал! Что лошадью топчешь-то? – сказала она сухо и  отвернулась.    

Лукашка  казался особенно весел. Лицо его сияло удалью и радостию. Холодный ответ Марьяны,  видимо, поразил его. Он вдруг нахмурил брови.    

– Становись  в стремя, в горы увезу, мамочка! – вдруг крикнул он, как бы разгоняя  дурные мысли и джигитуя между девок. Он нагнулся к Марьяне. – Поцелую,  уж так поцелую, что ну!    

Марьяна  встретилась с ним глазами и вдруг покраснела. Она отступила.    

– Ну  тебя совсем! Ноги отдавишь, – сказала она и, опустив голову,  посмотрела на свои стройные ноги, обтянутые голубыми чулками со стрелками, в  красных новых чувяках, обшитых узеньким серебряным галуном.    

Лукашка  обратился к Устеньке, а Марьяна села рядом с казачкой, державшею на руках ребенка.  Ребенок потянулся к девке и пухленькою ручонкой ухватился за нитку монистов,  висевших на ее синем бешмете. Марьяна нагнулась к нему и искоса поглядела на  Лукашку. Лукашка в это время доставал из-под черкески, из кармана черного  бешмета, узелок с закусками и семечками.    

– На  всех жертвую, – сказал он, передавая узелок Устеньке, и с улыбкою  глянул на Марьянку.    

Снова  замешательство выразилось на лице девки. Прекрасные глаза подернулись как туманом.  Она спустила платок ниже губ и вдруг, припав головой к белому личику ребенка,  державшего ее за монисто, начала жадно целовать его. Ребенок упирался ручонками  в высокую грудь девки и кричал, открывая беззубый ротик.    

– Что  душишь парнишку-то? – сказала мать ребенка, отнимая его у ней и  расстегивая бешмет, чтобы дать ему груди. – Лучше бы с парнем  здоровкалась.    

– Только  коня уберу, придем с Назаркой, целую ночь гулять будем, – сказал  Лукашка, хлопнув плетью лошадь, и поехал прочь от девок.    

Свернув  в боковую улицу с Назаркой вместе, они подъехали к двум стоявшим рядом хатам.    

– Дорвались,  брат! Скорей приходи! – крикнул Лукашка товарищу, слезшему у  соседнего двора, и осторожно проводя коней в плетеные ворота своего  двора. – Здорово, Степка! – обратился он к немой, которая,  тоже празднично разряженная, шла с улицы, чтобы принять коня. И он знаками  показал ей, чтоб она поставила коня к сену и не расседлывала его.    

Немая  загудела, зачмокала, указывая на коня, и поцеловала его в нос. Это значило, что  она любит коня и что конь хорош.    

– Здорово,  матушка! Что, аль на улицу еще не выходила? – прокричал Лукашка,  поддерживая ружье и поднимаясь на крыльцо.    

Старуха  мать отворила ему дверь.    

– Вот  не ждала, не гадала, – сказала старуха, – а Кирка сказывал,  ты не будешь.    

– Принеси  чихирьку поди, матушка. Ко мне Назарка придет, праздник помолим.    

– Сейчас,  Лукашка, сейчас, – отвечала старуха. – Бабы-то наши гуляют.  Я чай, и наша немая ушла.    

И,  захватив ключи, она торопливо пошла в избушку.    

Назарка,  убрав своего коня и сняв ружье, вошел к Лукашке.    

 XXXVII    

     

– Будь  здоров, – говорил Лукашка, принимая от матери полную чашку чихиря и  осторожно поднося ее к нагнутой голове.    

– Вишь,  дело-то, – сказал Назарка, – дедука Бурлак что сказал:  «Много ли коней украл?» Видно, знает.    

– Колдун! – коротко  ответил Лукашка. – Да это что? – прибавил он, встряхнув  головой. – Уж они за рекой. Ищи.    

– Все  неладно.    

– А  что неладно! Снеси чихирю ему завтра. Так-то делать надо, и ничего будет.  Теперь гулять. Пей! – крикнул Лукашка тем самым голосом, каким старик  Ерошка произносил это слово. – На улицу гулять пойдем, к девкам. Ты  сходи меду возьми, или я немую пошлю. До утра гулять будем.    

Назарка  улыбался.    

– Что  ж, долго побудем? – сказал он.    

– Дай  погуляем! Беги за водкой! На деньги!    

Назарка  послушно побежал к Ямке.    

Дядя  Ерошка и Ергушов, как хищные птицы, пронюхав, где гулянье, оба пьяные, один за  другим ввалились в хату.    

– Давай  еще полведра! – крикнул Лукашка матери в ответ на их здоровканье.    

– Ну,  сказывай, черт, где украл? – прокричал дядя Ерошка. – Молодец!  Люблю!    

– То-то  люблю! – отвечал, смеясь, Лукашка. – Девкам закуски от  юнкирей носишь. Эх, старый!    

– Неправда,  вот и неправда! Эх, Марка! (Старик расхохотался.) Уж как просил меня черт  энтот! Поди, говорит, похлопочи. Флинту давал. Нет, Бог с ним! Я бы обделал, да  тебя жалею. Ну, сказывай, где был? – И старик заговорил по-татарски.    

Лукашка  бойко отвечал ему.    

Ергушов,  плохо знавший по-татарски, лишь изредка вставлял русские слова.    

– Я  говорю, коней угнал. Я твердо знаю, – поддакивал он.    

– Поехали  мы с Гирейкой, – рассказывал Лукашка. (Что он Гирей-хана называл  Гирейкой, в том было заметное для казаков молодечество.) – За рекой все  храбрился, что он всю степь знает, прямо приведет, а выехали, ночь темная,  спутался мой Гирейка, стал елозить, а все толку нет. Не найдет аула, да и  шабаш. Правей мы, видно, взяли. Почитай до полуночи искали. Уж, спасибо, собаки  завыли.    

– Дураки, – сказал  дядя Ерошка. – Так-то мы, бывало, спутаемся ночью в степи. Черт их  разберет! Выеду, бывало, на бугор, завою по-бирючиному, вот так-то! (Он сложил  руки у рта и завыл, будто стадо волков, в одну ноту.) Как раз собаки  откликнутся. Ну, доказывай. Ну, что ж, нашли?    

– Живо  обротали. Назарку было поймали ногайки-бабы, пра!    

– Да,  поймали, – обиженно сказал вернувшийся Назарка.    

– Выехали;  опять Гирейка спутался, вовсе было завел в буруны. Так вот все кажет, что к  Тереку, а вовсе прочь едем.    

– А  ты по звездам бы посмотрел, – сказал дядя Ерошка.    

– И  я говорю, – подхватил Ергушов.    

– Да,  смотри тут, как темно все. Уж я бился, бился! Поймал кобылу одну, обротал, а  своего коня пустил; думаю, выведет. Так что же ты думаешь? Как фыркнет,  фыркнет, да носом по земи… Выскакал вперед, так прямо в станицу и вывел. И то  спасибо, уж светло вовсе стало; только успели в лесу коней схоронить, Нагим  из-за реки приехал, взял.    

Ергушов  покачал головой.    

– Я  и говорю: ловко! А много ль?    

– Все  тут, – сказал Лукашка, хлопая по карману. Старуха в это время вошла в  избу. Лукашка не договорил.    

– Пей! – прокричал  он.    

– Так-то  мы с Гирчиком раз поздно поехали… – начал Ерошка.    

– Ну,  тебя не переслушаешь! – сказал Лукашка. – А я пойду. – И,  допив вино из чапурки и затянув туже ремень пояса, Лукашка вышел на улицу…    

 XXXVIII    

     

Уж было  темно, когда Лукашка вышел на улицу. Осенняя ночь была свежа и безветренна.  Полный золотой месяц выплывал из-за черных раин, поднимавшихся на одной стороне  площади. Из труб избушек шел дым и, сливаясь с туманом, стлался над  станицею. В окнах кое-где светились огни. Запах кизяка, чапры и тумана был  разлит в воздухе. Говор, смех, песни и щелканье семечек звучали так же  смешанно, но отчетливее, чем днем. Белые платки и папахи кучками виднелись в  темноте около заборов и домов.    

На  площади, против отворенной и освещенной двери лавки, чернеется и белеется толпа  казаков и девок и слышатся громкие песни, смех и говор. Схватившись рука с  рукой, девки кружатся, плавно выступая по пыльной площади. Худощавая и самая  некрасивая из девок запевает:    

     

Из-за  лесику, лесу темного,    

Ай-да-люли!    

Из-за  садику, саду зеленого    

Вот и  шли-прошли два молодца,    

Два  молодца, да оба холосты.    

Они  шли-прошли да становилися,    

Они  становилися, разбранилися.    

Выходила  к ним красна девица,    

Выходила  к ним, говорила им:    

«Вот  кому-нибудь из вас достануся».    

Доставалася  да парню белому,    

Парню  белому, белокурому.    

Он  бере, берет за праву руку.    

Он  веде, ведет да вдоль по кругу.    

Всем  товарищам порасхвастался:    

«Какова,  братцы, хозяюшка!»    

     

Старухи  стоят около, прислушиваясь к песням. Мальчишки и девчонки бегают кругом в  темноте, догоняя друг друга. Казаки стоят кругом, затрогивая проходящих девок,  изредка разрывая хоровод и входя в него. По темную сторону двери стоят Белецкий  и Оленин в черкесках и папахах и не казачьим говором, не громко, но слышно,  разговаривают между собой, чувствуя, что обращают на себя внимание. Рядом в  хороводе ходят толстенькая Устенька в красном бешмете и величавая фигура  Марьяны в новой рубахе и бешмете. Оленин с Белецким разговаривали о том, как бы  им отбить от хоровода Марьянку с Устенькой. Белецкий думал, что Оленин хотел  только повеселиться, а Оленин ждал решения своей участи. Он во что бы то ни  стало хотел нынче же видеть Марьяну одну, сказать ей все и спросить ее, может  ли и хочет ли она быть его женою. Несмотря на то, что вопрос этот давно был  решен для него отрицательно, он надеялся, что будет в силах рассказать ей все,  что чувствует, и что она поймет его.    

– Что  вы мне раньше не сказали, – говорил Белецкий, – я бы вам  устроил через Устеньку. Вы такой странный!    

– Что  делать? Когда-нибудь, очень скоро, я вам все скажу. Теперь только, ради Бога,  устройте, чтоб она пришла к Устеньке.    

– Хорошо.  Это легко… Что же, ты парню белому достанешься, Марьянка, а? а не Лукашке? – сказал  Белецкий, для приличия обращаясь сначала к Марьянке; и, не дождавшись ответа,  он подошел к Устеньке и начал просить ее привести с собою Марьянку. Не успел он  договорить, как запевало заиграла другую песню, и девки потянули друг дружку.  Они пели:    

     

Как  за садом, за садом    

Ходил,  гулял молодец    

Вдоль  улицы в конец.    

Он во  первый раз иде,    

Машет  правою рукой,    

Во  другой он раз иде,    

Машет  шляпой пуховой,    

А во  третий раз иде,    

Останавливатся,    

Останавливатся,  переправливатся.    

«Я  хотел к тебе пойти,    

Тебе,  милой, попенять:    

Отчего  же, моя милая,    

Ты  нейдешь во сад гулять?    

Али  ты, моя милая,    

Мною  чванишься?    

Опосля,  моя милая,    

Успокоишься.    

Зашлю  сватать,    

Буду  сватать.    

Беру  замуж за себя,    

Будешь  плакать от меня».    

Уж я  знала, что сказать,    

И не  смела отвечать.    

Я не  смела отвечать.    

Выходила  в сад гулять.    

Прихожу  я в зелен сад,    

Дружку  кланялась.    

А я,  девица, поклон,    

И  платочек из рук вон.    

«Изволь,  милая, принять,    

Во  белые руки взять.    

Во  белы руки бери,    

Меня,  девица, люби.    

Я не  знаю, как мне быть,    

Чем  мне милую дарить,    

Подарю  своей милой    

Большой  шалевой платок.    

Я за  этот за платок    

Поцелую  раз пяток».    

     

Лукашка  с Назаркой, разорвав хоровод, пошли ходить между девками. Лукашка подтягивал  резким подголоском и, размахивая руками, ходил посередине хоровода.    

– Что  же, выходи какая! – проговорил он.    

Девки  толкали Марьянку; она не хотела выйти. Из-за песни слышался тонкий смех, удары,  поцелуи, шепот. Проходя мимо Оленина, Лукашка ласково кивнул ему головой.    

– Митрий  Андреич! И ты пришел посмотреть? – сказал он.    

– Да, – решительно  и сухо отвечал Оленин.    

Белецкий  наклонился на ухо Устеньке и сказал ей что-то. Она хотела ответить, но не успела  и, проходя во второй раз, сказала:    

– Хорошо,  придем.    

– И  Марьяна тоже?    

Оленин  нагнулся к Марьяне.    

– Придешь?  Пожалуйста, хоть на минуту. Мне нужно поговорить с тобой.    

– Девки  пойдут, и я приду.    

– Скажешь  мне, что я просил? – спросил он опять, нагибаясь к ней. – Ты  нынче весела.    

Она уж  уходила от него. Он пошел за ней.    

– Скажешь?    

– Чего  сказать?    

– Чего  я третьего дня спрашивал, – сказал Оленин, нагибаясь к ее уху. – Пойдешь  за меня?    

Марьяна  подумала.    

– Скажу, – ответила  она, – нынче скажу.    

И в  темноте глаза ее весело и ласково блеснули на молодого человека.    

Он все  шел за ней. Ему радостно было наклониться к ней поближе.    

Но  Лукашка, продолжая петь, дернул ее сильно за руку и вырвал из хоровода на  середину. Оленин, успев только проговорить: «Приходи же к Устеньке», – отошел  к своему товарищу. Песня кончилась. Лукашка обтер губы, Марьянка тоже, и они  поцеловались. «Нет, раз пяток», – говорил Лукашка. Говор, смех,  беготня заменили плавное движенье и плавные звуки. Лукашка, который казался уже  сильно выпивши, стал оделять девок закусками.    

– На  всех жертвую, – говорил он с гордым комически-трогательным  самодовольством. – А кто к солдатам гулять, выходи из хоровода  вон, – прибавил он вдруг, злобно глянув на Оленина.    

Девки  хватали у него закуски и, смеясь, отбивали друг у друга. Белецкий и Оленин  отошли к стороне.    

Лукашка,  как бы стыдясь своей щедрости, сняв папаху и отирая лоб рукавом, подошел к  Марьянке и Устеньке.    

– Али  ты, моя милая, мною чванишься? – повторил он слова песни, которую  только что пели, и, обращаясь к Марьянке, – мною чванишься? – еще  повторил он сердито. – Пойдешь замуж, будешь плакать от меня, – прибавил  он, обнимая вместе Устеньку и Марьяну.    

Устенька  вырвалась и, размахнувшись, ударила его по спине так, что руку себе ушибла.    

– Что  ж, станете еще водить? – спросил он.    

– Как  девки хотят, – отвечала Устенька, – а я домой пойду, и  Марьянка хотела к нам прийти.    

Казак,  продолжая обнимать Марьяну, отвел ее от толпы к темному углу дома.|    

– Не  ходи, Машенька, – сказал он, – последний раз погуляем. Иди  домой, я к тебе приду.    

– Чего  мне дома делать? На то праздник, чтоб гулять. К Устеньке пойду, – сказала  Марьяна.    

– Ведь  все равно женюсь.    

– Ладно, – сказала  Марьяна, – там видно будет.    

– Что  ж, пойдешь? – строго сказал Лукашка и, прижав ее к себе, поцеловал в  щеку.    

– Ну,  брось! Что пристал? – И Марьяна, вырвавшись, отошла от него.    

– Эх,  девка!.. Худо будет, – укоризненно сказал Лукашка, остановившись и  качая головой. – Будешь плакать от меня, – и,  отвернувшись от нее, крикнул на девок: – Играй, что ль!    

Марьяну  как будто испугало и рассердило то, что он сказал. Она остановилась.    

– Что  худо будет?    

– А  то.    

– А  что?    

– А  то, что с постояльцем-солдатом гуляешь, за то и меня разлюбила.    

– Захотела,  разлюбила. Ты мне не отец, не мать. Чего хочешь? Кого захочу, того и люблю.    

– Так,  так! – сказал Лукашка. – Помни ж! – Он подошел к  лавке. – Девки! – крикнул он, – что стали? Еще  хоровод играйте. Назарка! беги, чихиря неси.    

– Что  ж, придут они? – спрашивал Оленин у Белецкого.    

– Сейчас  придут, – отвечал Белецкий. – Пойдемте, надо приготовить  бал.    

 XXXIX    

     

Уж  поздно ночью Оленин вышел из хаты Белецкого вслед за Марьяной и Устенькой. Белый  платок девки белелся в темной улице. Месяц, золотясь, спускался к степи.  Серебристый туман стоял над станицей. Все было тихо, огней нигде не было,  только слышались шаги удалявшихся женщин. Сердце Оленина билось сильно.  Разгоревшееся лицо освежалось на сыром воздухе. Он взглянул на небо, оглянулся  на хату, из которой вышел: в ней потухла свеча, и он снова стал всматриваться в  удалявшуюся тень женщин. Белый платок скрылся в тумане. Ему было страшно  оставаться одному; он так был счастлив! Он соскочил с крыльца и побежал за  девками.    

– Ну  тебя! Увидит кто! – сказала Устенька.    

– Ничего!    

Оленин  подбежал к Марьяне и обнял ее. Марьянка не отбивалась.    

– Не  нацеловались, – сказала Устенька. – Женишься, тогда целуй,  а теперь погоди.    

– Прощай,  Марьяна, завтра я приду к твоему отцу, сам скажу. Ты не говори.    

– Что  мне говорить! – отвечала Марьяна. Обе девки побежали. Оленин пошел  один, вспоминая все, что было. Он целый вечер провел с ней вдвоем в углу, около  печки. Устенька ни на минуту не выходила из хаты и возилась с другими девками и  Белецким. Оленин шепотом говорил с Марьянкой.    

– Пойдешь  за меня? – спрашивал он ее.    

– Обманешь,  не возьмешь, – отвечала она весело и спокойно.    

– А  любишь ли ты меня? Скажи, ради Бога!    

– Отчего  же тебя не любить, ты не кривой! – отвечала Марьяна, смеясь и сжимая  в своих жестких руках его руки. – Какие у тебя руки бее-лые, бее-лые,  мягкие, как каймак, – сказала она.    

– Я  не шучу. Ты скажи, пойдешь ли?    

– Отчего  же не пойти, коли батюшка отдаст?    

– Помни  ж, я с ума сойду, ежели ты меня обманешь. Завтра я скажу твоей матери и отцу,  сватать приду. Марьяна вдруг расхохоталась.    

– Что  ты?    

– Так,  смешно.    

– Верно!  Я куплю сад, дом, запишусь в казаки…    

– Смотри  тогда других баб не люби! Я на это сердитая.    

Оленин с  наслаждением повторял в воображении все эти слова. При этих воспоминаниях то  становилось ему больно, то дух захватывало от счастия. Больно ему было потому,  что она все так же была спокойна, говоря с ним, как и всегда. Ее нисколько,  казалось, не волновало это новое положение. Она как будто не верила ему и не  думала о будущем. Ему казалось, что она его любила только в минуту настоящего и  что будущего для нее не было с ним. Счастлив же он был потому, что все ее слова  казались ему правдой и она соглашалась принадлежать ему. «Да, – говорил  он сам себе, – только тогда мы поймем друг друга, когда она вся будет  моею. Для такой любви нет слов, а нужна жизнь, целая жизнь. Завтра все  объяснится. Я не могу так жить больше, завтра я все скажу ее отцу, Белецкому,  всей станице…»    

Лукашка  после двух бессонных ночей так много выпил на празднике, что свалился в первый  раз с ног и спал у Ямки.    

 XL    

     

На  другой день Оленин проснулся раньше обыкновенного, и в первое мгновение пробуждения  ему пришла мысль о том, что предстоит ему, и он с радостию вспомнил ее поцелуи,  пожатие жестких рук и ее слова: «Какие у тебя руки белые!» Он вскочил и хотел  тотчас же идти к хозяевам и просить руки Марьяны. Солнце еще не вставало, и  Оленину показалось, что на улице было необыкновенное волнение: ходили, верхом  ездили и говорили. Он накинул на себя черкеску и выскочил на крыльцо. Хозяева  еще не вставали. Пять человек казаков ехали верхом и о чем-то шумно  разговаривали. Впереди всех на своем широком кабардинце ехал Лукашка. Казаки  все говорили, кричали: ничего хорошенько разобрать было нельзя.    

– К  верхнему посту выезжай! – кричал один.    

– Седлай  и догоняй живее, – говорил другой.    

– С  тех ворот ближе выезжать.    

– Толкуй  тут, – кричал Лукашка, – в средние ворота ехать надо.    

– И  то, оттуда ближе, – говорил один из казаков, запыленный и на потной  лошади.    

Лицо у  Лукашки было красное, опухшее от вчерашней попойки; папаха была сдвинута на  затылок. Он кричал повелительно, будто был начальник.    

– Что  такое? Куда? – спросил Оленин, с трудом обращая на себя внимание  казаков.    

– Абреков  ловить едем, засели в бурунах. Сейчас едем, да все народу мало.    

И  казаки, продолжая кричать и собираться, проехали дальше по улице. Оленину  пришло в голову, что нехорошо будет, если он не поедет; притом он думал рано  вернуться. Он оделся, зарядил пулями ружье, вскочил на кое-как оседланную  Ванюшей лошадь и догнал казаков на выезде из станицы. Казаки, спешившись,  стояли кружком и, наливая чихирю из привезенного бочонка в деревянную чапуру,  подносили друг другу и молили свою поездку. Между ними был и молодой  франт хорунжий, случайно находившийся в станице и принявший начальство над собравшимися  девятью казаками. Собравшиеся казаки все были рядовые, и хотя хорунжий принимал  начальнический вид, все слушались только Лукашку. На Оленина казаки не обращали  никакого внимания. И когда все сели на лошадей и поехали и Оленин подъехал к  хорунжему и стал расспрашивать, в чем дело, то хорунжий, обыкновенно ласковый,  относился к нему с высоты своего величия. Насилу, насилу Оленин мог добиться от  него, в чем дело. Объезд, посланный для розыска абреков, застал несколько горцев  верст за восемь от станицы, в бурунах. Абреки засели в яме, стреляли и грозили,  что не отдадутся живыми. Урядник, бывший в объезде с двумя казаками, остался  там караулить их и прислал одного казака в станицу звать других на помощь.    

Солнце  только что начинало подниматься. Верстах в трех от станицы со всех сторон открылась  степь, и ничего не было видно, кроме однообразной, печальной, сухой равнины, с  испещренным следами скотины песком, с поблекшею кое-где травой, с низкими  камышами в лощинах, с редкими, чуть проторенными дорожками и с ногайскими  кочевьями, далеко-далеко видневшимися на горизонте. Во всем поражало отсутствие  тени и суровый тон местности. Солнце всходит и заходит всегда красно в степи.  Когда бывает ветер, то ветер переносит целые горы песку. Когда тихо, как было в  это утро, то тишина, не нарушаемая ни движением, ни звуком, особенно  поразительна. В это утро в степи было тихо, пасмурно, несмотря на то, что  солнце поднялось; было как-то особенно пустынно и мягко. Воздух не шелохнулся;  только и слышно было, как ступали лошади и пофыркивали; да и этот звук  раздавался слабо и тотчас же замирал.    

Казаки  ехали большею частию молча. Оружие на казаке всегда прилажено так, чтоб оно не  звенело и не бренчало. Бренчащее оружие – величайший срам для казака. Два  казака из станицы догнали их по дороге и перекинулись двумя-тремя словами. Под  Лукашкой не то споткнулась, не то зацепилась за траву и заторопилась лошадь.  Это дурная примета у казаков. Казаки оглянулись и торопливо отвернулись,  стараясь не обращать внимания на это обстоятельство, имевшее особенную важность  в настоящую минуту. Лукашка вздернул поводья, строго нахмурился, стиснул зубы и  взмахнул плетью над головой. Добрый кабардинец засеменил всеми ногами вдруг, не  зная, на какую ступить, и как бы желая на крыльях подняться кверху; но Лукашка  раз огрел его плетью по сытым бокам, огрел другой, третий – и кабардинец,  оскалив зубы и распустив хвост, фыркая, заходил на задних ногах и на несколько  шагов отделился от кучки казаков.    

– Эх,  добра лошадь! – сказал хорунжий.    

Что он  сказал добра лошадь, а не конь, это означало особенную похвалу  коню.    

– Лев  конь, – подтвердил один из старших казаков.    

Казаки  молча ехали то шагом, то рысцой, и только одно это обстоятельство прервало на  мгновение тишину и торжественность их движения.    

По всей  степи, верст на восемь дороги, они встретили живого только одну ногайскую кибитку,  которая, будучи поставлена на арбу, медленно двигалась в версте от них. Это был  ногаец, переезжавший с своим семейством с одного кочевья на другое. Еще встретили  они в одной лощине двух оборванных скуластых ногайских женщин, которые с  плетушками за спинами собирали в них для кизяка навоз от ходившей по степи  скотины. Хорунжий, плохо говоривший по-кумыцки, стал что-то расспрашивать у  ногаек; но они не понимали его и, видимо робея, переглядывались между собою.    

Подъехал  Лукашка, остановил лошадь, бойко произнес обычное приветствие, и ногайки,  видимо, обрадовались и заговорили с ним свободно, как с своим братом.    

– Ай,  ай, коп абрек! – говорили они жалобно, указывая руками по тому  направлению, куда ехали казаки. Оленин понял, что они говорили: «Много  абреков».    

Никогда  не видавший подобных дел, имевший о них понятие только по рассказам дяди  Ерошки, Оленин хотел не отставать от казаков и все видеть. Он любовался на  казаков, приглядывался ко всему, прислушивался и делая свои наблюдения. Хотя он  и взял с собой шашку и заряженное ружье, но, заметив, как казаки чуждались его,  он решился не принимать никакого участия в деле, тем более что, по его мнению,  храбрость его была уже доказана в отряде, а главное, потому, что теперь он был  очень счастлив.    

Вдруг  вдалеке послышался выстрел.    

Хорунжий  взволновался и стал делать распоряжения, как казакам разделиться и с какой  стороны подъезжать. Но казаки, видимо, не обращали никакого внимания на эти  распоряжения, слушали только то, что говорил Лукашка, и смотрели только на  него. В лице и фигуре Луки выражалось спокойствие и торжественность. Он вел  проездом своего кабардинца, за которым не поспевали шагом другие лошади, и,  щурясь, все вглядывался вперед.    

– Вон  конный едет, – сказал он, сдерживая лошадь и выравниваясь с другими.    

Оленин  смотрел во все глаза, но ничего не видел. Казаки скоро различили двух конных и  спокойным шагом поехали прямо на них.    

– Это  абреки? – спросил Оленин.    

Казаки  ничего не отвечали на вопрос, который был бессмыслицей на их глаза. Абреки были  бы дураки, если бы переправились на эту сторону с лошадьми.    

– Вон  машет батяка Родька, никак, – сказал Лукашка, указывая на двух  конных, которые виднелись уже ясно. – Вон к нам поехал.    

Действительно,  через несколько минут ясно стало, что конные были объездные казаки, и урядник  подъехал к Луке.    

 XLI    

     

– Далече? – только  спросил Лукашка.    

В это  самое время шагах в тридцати послышался короткий и сухой выстрел. Урядник слегка  улыбнулся.    

– Наш  Гурка в них палит, – сказал он, указывая головой по направлению  выстрела.    

Проехав  еще несколько шагов, они увидали Гурку, сидевшего за песчаным бугром и заряжавшего  ружье. Гурка от скуки перестреливался с абреками, сидевшими за другим песчаным  бугром. Пулька просвистела оттуда. Хорунжий был бледен и путался. Лукашка слез  с лошади, кинул ее казаку и пошел к Гурке. Оленин, сделав то же самое и  согнувшись, пошел за ним. Только что они подошли к стрелявшему казаку, как две  пули просвистели над ними. Лукашка, смеясь, оглянулся на Оленина и пригнулся.    

– Еще  застрелят тебя, Андреич, – сказал он. – Ступай-ка лучше  прочь. Тебе тут не дело.    

Но  Оленину хотелось непременно посмотреть абреков.    

Из-за  бугра увидал он шагах в двухстах шапки и ружья. Вдруг показался дымок оттуда,  свистнула еще пулька. Абреки сидели под горой в болоте. Оленина поразило место,  в котором они сидели. Место было такое же, как и вся степь, но тем, что абреки  сидели в этом месте, оно как будто вдруг отделилось от всего остального и ознаменовалось  чем-то. Оно ему показалось даже именно тем самым местом, в котором должны были  сидеть абреки. Лукашка вернулся к лошади, и Оленин пошел за ним.    

– Надо  арбу взять с сеном, – сказал Лука, – а то перебьют. Вон за  бугром стоит ногайская арба с сеном.    

Хорунжий  выслушал его, и урядник согласился. Воз сена был привезен, и казаки, укрываясь  им, принялись выдвигать на себе сено. Оленин въехал на бугор, с которого ему  было все видно. Воз сена двигался; казаки жались за ним. Казаки двигались;  чеченцы, – их было девять человек, – сидели рядом, колено с  коленом, и не стреляли.    

Все было  тихо. Вдруг со стороны чеченцев раздались странные звуки заунывной песни,  похожей на ай-да-ла-лай дяди Ерошки. Чеченцы знали, что им не уйти, и,  чтоб избавиться от искушения бежать, они связались ремнями, колено с коленом,  приготовили ружья и запели предсмертную песню.    

Казаки с  возом сена подходили все ближе и ближе, и Оленин ежеминутно ждал выстрелов; но  тишина нарушалась только заунывною песнью абреков. Вдруг песня прекратилась, раздался  короткий выстрел, пулька шлепнулась о грядку телеги, послышались чеченские  ругательства и взвизги. Выстрел раздавался за выстрелом, и пулька за пулькой  шлепала по возу. Казаки не стреляли и были не дальше пяти шагов.    

Прошло  еще мгновенье, и казаки с гиком выскочили с обеих сторон воза. Лукашка был  впереди. Оленин слышал лишь несколько выстрелов, крик и стон. Он видел дым и  кровь, как ему показалось. Бросив лошадь и не помня себя, он подбежал к  казакам. Ужас застлал ему глаза. Он ничего не разобрал, но понял только, что  все кончилось. Лукашка, бледный как платок, держал за руки раненого чеченца и  кричал: «Не бей его! Живого возьму!» Чеченец был тот самый, красный, брат  убитого абрека, который приезжал за телом. Лукашка крутил ему руки. Вдруг  чеченец вырвался и выстрелил из пистолета. Лукашка упал. На животе у него  показалась кровь. Он вскочил, но опять упал, ругаясь по-русски и по-татарски.  Крови на нем и под ним становилось больше и больше. Казаки подошли к нему и  стали распоясывать. Один из них, Назарка, прежде чем взяться за него, долго не  мог вложить шашку в ножны, попадая не тою стороной. Лезвие шашки было в крови.    

Чеченцы,  рыжие, с стрижеными усами, лежали убитые и изрубленные. Один только знакомый,  весь израненный, тот самый, который выстрелил в Лукашку, был жив. Он, точно  подстреленный ястреб, весь в крови (из-под правого глаза текла у него кровь),  стиснув зубы, бледный и мрачный, раздраженными, огромными глазами озираясь во  все стороны, сидел на корточках и держал кинжал, готовясь еще защищаться.  Хорунжий подошел к нему и боком, как будто обходя его, быстрым движением  выстрелил из пистолета в ухо. Чеченец рванулся, но не успел и упал.    

Казаки,  запыхавшись, растаскивали убитых и снимали с них оружие. Каждый из этих рыжих  чеченцев был человек, у каждого было свое особенное выражение. Лукашку понесли  к арбе. Он все бранился по-русски и по-татарски.    

– Врешь,  руками задушу! От моих рук не уйдешь! Ана сени! – кричал он,  порываясь. Скоро он замолк от слабости.    

Оленин  уехал домой. Вечером ему сказали, что Лукашка при смерти, по что татарин из-за  реки взялся лечить его травами.    

Тела  стаскали к станичному правлению. Бабы и мальчишки толпились смотреть на них.    

Оленин  вернулся сумерками и долго не мог опомниться от всего, что видел; но к ночи  опять нахлынули на него вчерашние воспоминания; он выглянул в окно:    

Марьяна  ходила из дома в клеть, убираясь по хозяйству. Мать ушла на виноград. Отец был  в правлении. Оленин не дождался, пока она совсем убралась, и пошел к ней. Она  была в хате и стояла спиной к нему. Оленин думал, что она стыдится.    

– Марьяна! – сказал  он, – а Марьяна! Можно войти к тебе?    

Вдруг  она обернулась. На глазах ее были чуть заметные слезы. На лице была красивая печаль.  Она посмотрела молча и величаво.    

Оленин  повторил:    

– Марьяна!  Я пришел…    

– Оставь, – сказала  она. Лицо ее не изменилось, но слезы полились у ней из глаз.    

– О  чем ты? Что ты?    

– Что? – повторила  она грубым и жестким голосом. – Казаков перебили, вот что.    

– Лукашку? – сказал  Оленин.    

– Уйди,  чего тебе надо!    

– Марьяна! – сказал  Оленин, подходя к ней.    

– Никогда  ничего тебе от меня не будет.    

– Марьяна,  не говори, – умолял Оленин.    

– Уйди,  постылый! – крикнула девка, топнула ногой и угрожающе подвинулась к  нему. И такое отвращение, презрение и злоба выразились на лице ее, что Оленин  вдруг понял, что ему нечего надеяться, что он прежде думал о неприступности  этой женщины – была несомненная правда.    

Оленин  ничего не сказал ей и выбежал из хаты.    

 XLII    

     

Вернувшись  домой, он часа два неподвижно лежал на постели, потом отправился к ротному  командиру и отпросился в штаб. Не простившись ни с кем и через Ванюшку  расплатившись с хозяевами, он собрался ехать в крепость, где стоял полк. Один  дядя Ерошка провожал его. Они выпили, еще выпили и еще выпили. Так же как во  время его проводов из Москвы, ямская тройка стояла у подъезда. Но Оленин уже не  считался, как тогда, сам с собою и не говорил себе, что все, что он думал и  делал здесь, было не то. Он уже не обещал себе новой жизни. Он любил  Марьянку больше, чем прежде, и знал теперь, что никогда не может быть любим ею.    

– Ну,  прощай, отец мой, – говорил дядя Ерошка. – Пойдешь в поход,  будь умней, меня, старика, послушай. Когда придется в набеге или где (ведь я  старый волк, всего видел), да коли стреляют, ты в кучу не ходи, где народу  много. А то всё, как ваш брат оробеет, так к народу и жмется: думает, веселей в  народе. А тут хуже всего: по народу-то и целят. Я все, бывало, от народа  подальше, один и хожу: вот ни разу меня и не ранили. А чего не видал на своем  веку?    

– А  в спине-то у тебя пуля сидит, – сказал Ванюша, убиравшийся в комнате.    

– Это  казаки баловались, – отвечал Ерошка.    

– Как  казаки? – спросил Оленин.    

– Да  так! Пили. Ванька Ситкин, казак был, разгулялся, да как бацнет, прямо мне в это  место из пистолета и угодил.    

– Что  ж, больно было? – спросил Оленин. – Ванюша, скоро ли? – прибавил  он.    

– Эх!  Куда спешишь! Дай расскажу… Да как треснул он меня, пуля кость-то не пробила,  тут и осталась. Я и говорю; ты ведь меня убил, братец мой. А? Что ты со мной  сделал? Я с тобой так не расстанусь. Ты мне ведро поставишь.    

– Что  ж, больно было? – опять спросил Оленин, почти не слушая рассказа.    

– Дай  докажу. Ведро поставил. Выпили. А кровь все льет. Всю избу прилил кровью-то. Дедука  Бурлак и говорит: «Ведь малый-то издохнет. Давай еще штоф сладкой, а то мы тебя  засудим». Притащили еще. Дули, дули…    

– Да  что ж, больно ли было тебе? – опять спросил Оленин.    

– Какое  больно! Не перебивай, не люблю. Дай докажу. Дули, дули, гуляли до утра, так и  заснул на печи, пьяный. Утром проснулся, не разогнешься никак.    

– Очень  больно было? – повторил Оленин, полагая, что теперь он добился  наконец ответа на свой вопрос.    

– Разве  я тебе говорю, что больно. Не больно, а разогнуться нельзя, ходить не давало.    

– Ну  и зажило? – сказал Оленин, даже не смеясь: так ему было тяжело на  сердце.    

– Зажило,  да пулька все тут. Вот пощупай. – И он, заворотив рубаху, показал  свою здоровенную спину, на которой около кости каталась пулька.    

– Вишь  ты, так и катается, – говорил он, видимо утешаясь этою пулькой, как  игрушкой. – Вот к заду перекатилась.    

– Что,  будет ли жив Лукашка? – спросил Оленин.    

– А  Бог его знает! Дохтура нет. Поехали.    

– Откуда  же привезут, из Грозной? – спросил Оленин.    

– Не,  отец мой, ваших-то русских я бы давно перевешал, кабы царь был. Только резать и  умеют. Так-то нашего казака Баклашева не-человеком сделали, ногу отрезали.  Стало, дураки. На что теперь Баклашев годится? Нет, отец мой, в горах дохтура  есть настоящие. Так-то Гирчика, няню моего, в походе ранили в это место,  в грудь, так дохтура ваши отказались, а из гор приехал Саиб, вылечил. Травы,  отец мой, знают.    

– Ну,  полно вздор говорить, – сказал Оленин. – Я лучше из штаба  лекаря пришлю.    

– Вздор! – передразнил  старик. – Дурак, дурак! Вздор! Лекаря пришлю! Да кабы ваши лечили,  так казаки и чеченцы к вам бы лечиться ездили, а то ваши офицеры да полковники  из гор дохтуров выписывают. У вас фальчь, одна всё фальчь.    

Оленин  не стал отвечать. Он слишком был согласен, что все было фальчь в том мире, в котором  он жил и в который возвращался.    

– Что  ж Лукашка? Ты был у него? – спросил он.    

– Да  лежит, как мертвый. Не ест, не пьет, только водку и принимает душа. Ну, водку  пьет, – ничего. А то жаль малого. Хорош малый был, джигит, как я.  Так-то я умирал раз: уж выли старухи, выли. Жар в голове стоял. Под святые меня  сперли. Так-то лежу, а надо мной на печке всё такие, вот такие маленькие  барабанщики всё, да так-то отжаривают зорю. Крикну на них, они еще пуще  отдирают. (Старик засмеялся.) Привели ко мне бабы уставщика, хоронить меня  хотели; бают: он мирщился, с бабами гулял, души губил, скоромился, в  балалайку играл. Покайся, говорят. Я и стал каяться. Грешен, говорю. Что ни  скажет поп, а я говорю все: грешен. Он про балалайку спрашивать и стал. И в том  грешен, говорю. Где ж она, проклятая, говорит, у тебя? Ты покажь да ее разбей.  А я говорю: у меня и нет ее. А сам ее в избушке в сеть запрятал; знаю,  что не найдут. Так и бросили меня. Так отдох же. Как пошел в балалайку чесать…  Так что бишь я говорил, – продолжал он, – ты меня слушай,  от народа-то подальше ходи, а то так дурно убьют. Я тебя жалею, право. Ты  пьяница, я тебя люблю. А то ваша братья всё на бугры ездить любят. Так-то у нас  один жил, из России приехал, все на бугор ездил, как-то чудно холком бугор называл.  Как завидит бугорок, так и поскачет. Поскакал так-то раз. Выскакал и рад. А  чеченец его стрелил, да и убил. Эх, ловко с подсошек стреляют чеченцы! Ловчей  меня есть. Не люблю, как так дурно убьют. Смотрю я, бывало, на солдат на ваших,  дивлюся. То-то глупость! Идут, сердечные, все в куче да еще красные воротники  нашьют. Тут как не попасть! Убьют одного, упадет, поволокут сердечного, другой  пойдет. То-то глупость! – повторил старик, покачивая головой. – Что  бы в стороны разойтись да по одному. Так честно и иди. Ведь он тебя не уцелит.  Так-то ты делай.    

– Ну,  спасибо! Прощай, дядя! Бог даст, увидимся, – сказал Оленин, вставая и  направляясь к сеням. Старик сидел на полу и не вставал.    

– Так  разве прощаются? Дурак! дурак! – заговорил он. – Эхма,  какой народ стал! Компанию водили, водили год целый: прощай, да и ушел. Ведь я  тебя люблю, я тебя как жалею! Такой ты горький, все один, все один. Нелюбимый  ты какой-то! Другой раз не сплю, подумаю о тебе, так-то жалею. Как песня  поется:    

Мудрено,  родимый братец,    

На чужой  сторонке жить!    

Так-то и  ты.    

– Ну,  прощай, – сказал опять Оленин.