1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 
«Вы красивы, но плените ль все хоть раз?
   
Красота имеет власть, но не навек.
   
Все же держит-держит мир она в плену
   
Силой чувственной и тайностью путей,
   
Все же в мире вашим чарам не идти
   
Вровень с чарами небесных дивных дев.
   
Боги, видя их, ушли бы от Богинь,
   
Духи были бы в соблазны введены,—
   
Что ж царевич, пусть он даже царь Земли?
   
Почему бы не проснуться чувствам в нем?
   
В оно время ведь была же Сундари,
   
Ей великий Риши был же сокрушен,
   
Вовлекла она его в любовь к себе
   
И принизила хваленость высоты.
   
Также был еще Висвамитра Брамин,
   
Прожил он в молитвах десять тысяч лет,
   
А корабль его был сразу сокрушен,
   
В день один царицей Неба был пленен.
   
Если были те Брамины сражены,
   
Много можете вы, женщины, теперь,
   
Измышляйте ж сети новые любви,
   
И запутан царский сын в них будет вмиг.
   
Слабы женщины, природа такова,
   
Но мужчинами умеют управлять,
   
И чего же не сумеют совершить,
   
Чтобы чувственность желанья в них зажечь?»
   
Свита женщин, услыхав его слова,
   
Всколыхнулась и ободрилась вполне,—
   
Услыхавши так касания бича,
   
Заленившийся проснется сразу конь.
   
Снова — музыка, веселый разговор,
   
Зубы белы, брови подняты у них,
   
Очи смотрят,— взор, горя, идет во взор,—
   
В легких тканях видны белые тела.
   
Изгибаясь и жеманно подходя,
   
Как невеста, что застенчиво идет,
   
Так идут они с желанием любви,
   
Женской сдержанности больше нет у них.
   
Но царевич в сердце был неколебим,
   
Был безгласен, соблюдая тишину,—
   
Так стоит, порой, один могучий слон,
   
Стадо ж все толпится шумно вкруг него.
   
Так божественный был Сакра в небесах,
   
Вкруг него же Дэви Неба всей толпой,
   
Как царевич ныне медлил во садах,
   
Светлым множеством красавиц окружен.
   
Но напрасно им одежду поправлять,
   
Изливая благовонья на тела,
   
Но напрасно им цветы перевивать
   
И шептать друг другу тайные слова,—
   
Вместе, порознь, говорят или молчат,
   
Для соблазна выгибают ли тела,—
   
Бодгисаттва, как скала, в себе замкнут
   
И для грусти и для радости закрыт.
   
Видя странные старания их всех,
   
Глубже думает, все глубже мыслит он.
   
Видит женские он замыслы насквозь,
   
Начинает понимать всю их тщету.
   
«И не ведают,— так молча мыслит он,—
   
И не ведают, как скоро красота
   
Опадает, как увядший лепесток,
   
Смята старостью и смертию взята.
   
В том великая беда, что знанья нет!
   
Обольщенье затеняет их умы.
   
День и ночь тот обоюдоострый меч
   
Им грозит,—но вот, не помнят про него.
   
Старый возраст,и болезнь,и с ними смерть,
   
Эти чудища возможно ль созерцать
   
К, глядя на них, смеяться и шутить,
   
С мертвой петлею на шее — ведать смех?
   
Человека — человеком ли назвать,
   
Если внутреннего знанья он лишен!
   
Не из камня ли фигура он тогда,
   
Не из дерева ли сделанная тень!
   
Не растет ли так в пустыне стройный ствол,
   
Есть плоды на нем, и ветви, и листы,
   
Но спилят его, а призрак от него
   
И не ведает, что вот последний миг!»
   
Тут к царевичу Удайи подошел
   
И, увидевши, что пять желаний спят,
   
«Магараджа,— так он начал говорить,—
   
Другом сыну своему велел мне быть.
   
Говорить мне можно ль дружески с тобой?
   
Друг — трояк: он, что не нужно, устранит,
   
В чем действительно нужда есть — достает,
   
И в превратности он с другом тут как тут.
   
Про такого — просветленный говорят,
   
Просветленным другом быть тебе хочу.
   
В чем же три истока выгоды узреть?
   
Слушай, верные слова тебе скажу.
   
Если молодость созрела и свежа
   
И в расцвете все услады красоты,
   
Неги женского влиянья не принять,—
   
Это значит, что бессилен человек.
   
Иногда лукавство должно допустить,
   
Подчиниться малым хитростям вполне,
   
Тем, что в сердце там гнездятся, в глубине,
   
Как в течениях подводных держат путь.
   
В наслаждениях коль шалостью ты взят,
   
То не худо в женском мнении, никак,—
   
Если в сердце нет желания сейчас,
   
Все же играм этим нужно уступать.
   
Сердцу женскому согласие — восторг,
   
Уступить ему — есть полная краса.
   
Если ж это отвергает человек,
   
Он как дерево без листьев и плодов.
   
Почему ж, однако, нужно уступать?
   
Чтобы в этом всем удел свой получить,
   
Раз возьмешь его — конец тревогам всем,
   
Переменчивость мечты не мучит нас.
   
Наслажденье — помысл первый есть у всех,
   
Без него самим Богам не обойтись.
   
Сакра-бог к жене был Риши привлечен,
   
Он супругу Гаутамы полюбил.
   
И Агастия так Риши, что уж был
   
В долгой ночи воздержанья много лет,
   
Пожелавши Дэви нежную обнять,
   
Вспыхнул так, что все заслуги потерял.
   
Бригаспати, Чандрадэва, и еще,
   
Парасара, Каваньджара, и еще,
   
Эти все, и с ними множество других,
   
Были женскою любовью сражены.
   
Сколь же больше должен ты медвяность пить,
   
Преимущества имея все свои,
   
Знать в пленительных усладах свой удел,
   
Окруженный всеми теми, кто с тобой».
   
Слыша то, что говорил Удайи-друг,
   
Те искусно сочетанные слова,
   
Этих тонких различений образцы
   
И примеры, приведенные с умом,—
   
Так царевич, отвечая, говорил,
   
Так словами он подробный дал ответ:
   
«Я за искренность тебя благодарю,
   
Дай и мне ответить искренно тебе,
   
И покуда ты внимаешь,— приговор
   
Пусть помедлит, молча, в сердце у тебя.
   
Я совсем не безучастен к красоте,
   
Человеческих восторгов знаю власть,
   
Но на всем измены вижу я печать,
   
Оттого в тяжелом сердце эта грусть.
   
Если б это достоверно длилось так,
   
Если б старость, смерть, болезнь — не ждали нас,
   
Упивался бы любовию и я,
   
Не узнал бы пресыщенье и печаль.
   
Если женщинам ты этим возбранишь
   
Изменяться или вянуть в красоте,
   
Пусть в любовных наслажденьях есть и зло,
   
Все же им держать в неволе ум дано.
   
Знать лее только, что другие где-то там
   
Заболели, постарели, видят смерть,
   
Только это знать — и радости уж нет,—
   
Что же, если это ведать про себя!
   
Знать, что эти наслаждения спешат,
   
Ускоряют порчу тел и гнилость их,
   
И, однако ж, предаваться снам любви,—
   
Люди в этом превращаются в зверей.
   
Многих Риши ты приводишь имена,
   
Что по чувственным дорогам в жизни шли,—
   
Их примеры умножают скорбь мою,
   
В том, что сделали, погибель их была.
   
Ты приводишь имя славного царя,
   
Что служил свободно всем своим страстям,—
   
Как они, и он в деяньи том погиб,
   
Победителем отнюдь он не был в том.
   
В сеть уклонных слов кого-то уловить,
   
Улестить кого-то. волю взять его,
   
Ум мутя, узнать уступчивое «Да»,—
   
Или замысел тот правильно-красив?
   
Это значит лишь — обманом соблазнить,
   
То пути не для меня и не для тех,
   
Кто достоинство и правду возлюбил,
   
Ибо истинно неправы те пути.
   
В этом следовать нельзя мне ни за кем,
   
Ни с бунтующимся сердцем — уступать.
   
Старый возраст, и болезнь, и смерть — грядут.
   
Горе движут к нам и горе громоздят.
   
Их влияньем все кругом меня полно,
   
Их присутствие везде, увы, увы!
   
И вот в этом-то нет друга у меня,
   
О Удайи, это в мыслях — может встать!
   
Боль рожденья, старый возраст, смерть, болезнь,—
   
Это мучает и это нам грозит,
   
Очи видят, как все падает кругом,
   
И, однако ж, сердце следует за всем.
   
В этом мало что могу я повелеть,
   
Сердце слабое совсем поглощено,
   
Вижу старость, вижу болесть, вижу смерть,
   
Так я не был никогда еще смущен.
   
Ночь не сплю и мыслю днем,— восторг ли знать! —
   
Старость ждет, болезнь придет и смерть верна,—
   
Если б не был я печалью омрачен,
   
Деревянным бы иль каменным я был».
   
Так царевич, в усложненный свой ответ
   
Пытки сладостей вводя, их означал
   
И не видел, что, пока он говорил,
   
День бледнел и, догорая, угасал.
   
Звоны музыки и чары унося,
   
Увидав, что все старанья ни к чему,
   
Удалилися все женщины, стыдясь,
   
Возвратилася в столицу их толпа.
   
И царевич, в той безлюдной тишине,
   
Увидавши опустелые сады,
   
Вдруг почувствовал изменчивость вдвойне
   
И вернулся опечален во дворец.
   
Царь-отец, спросив о сыне и узнав,
   
Что от радостей царевич отвращен,
   
Был такой великой скорбью поражен,
   
Точно в сердце острый меч его пронзил.
   
Он немедленно же созвал весь совет,
   
Вопрошал, и все ответили ему:
   
«Недостаточно желаний для того,
   
Чтобы сердце, полонивши, удержать».
  
  
   
    
5. РАЗЛУКА
   
   
И царь увеличил возможности чары,
   
Влеченья телесных услад.
   
Ни ночью, ни днем не смолкали напевы,
   
Царевич от звуков устал.
   
Ему опостылели нежные звоны,
   
Он жаждал отсутствия их.
   
Он думал о старости, боли и смерти,
   
Как лев был, пронзенный стрелой.
   
Послал к нему, зоркой заботой тревожим,
   
Отменных советников царь
   
И тех из родных, что с младыми летами
   
Красу сочетали и ум.
   
Чтоб, ночью и днем пребывая с грустящим,
   
Влияли они на него.
   
Чрез малое время царевичу снова
   
Возжаждалось выезд свершить.
   
Опять колесница златая готова,
   
Рысистых коней четверня,
   
И с свитой блестящей друзей благородных
   
Из пышных он выехал врат.
   
Как, семенем вырощен четырекратным,
   
Под Солнцем сияет цветок,
   
Так в блеске духовном был светел царевич,
   
В нем юное время — как луч.
   
Меж тем как из города ехал в сады он,
   
Ему уготован был путь,
   
Цветами, плодами сияли деревья,
   
И сердцем беспечен он был.
   
Но возле дороги он пахарей видел,
   
Что шли, проводя борозду,
   
И черви там вились,— и дрогнуло сердце,
   
И вновь был пронзен его дух.
   
О, горестно видеть свершенье работы,
   
Работают люди с трудом,
   
Тела склонены их, и волосы сбились,
   
На лицах сочащийся пот.
   
Запачканы руки и пылью покрыты,
   
Пригнулись волы под ярмом,
   
Разъяты их рты, и неровно дыханье,
   
И свесился набок язык.
   
Царевич, исполнен огнем состраданья
   
И с любящим нежным умом,
   
Был ранен такою пронзающей болью,
   
Что в пытке своей застонал.
   
Сойдя с колесницы и севши на землю,
   
На зрелище боли смотрел,
   
И в мыслях, сплетясь, протянулись дороги
   
Рожденья и смерти пред ним.
   
«Увы,— он вскричал,— злополучие миру,
   
В несведущей он темноте!»
   
И спутникам он предложил, чтобы каждый,
   
Где вздумает, там отдыхал.
   
Сам сел он под тению дерева Джамбу
   
И мыслям отдался своим.
   
Он думал о жизни, о смерти, о смене,
   
О тлене, о дальнем пути.
   
Так сердце свое закрепив без смущенья
   
И тучкой пять чувств затянув,
   
В просвете он внутреннем весь потерявшись,
   
Изведал первичный восторг 12.
   
Первичная чистая степень восторга,
   
Все низкое прочь отошло,
   
Настало затем совершенство покоя,
   
Слиянье с Верховным в одно.
   
Отдельность души от препоны телесной,
   
Один ясновидящий взор.
   
Он видел страду и томление мира,
   
Предельное горе его.
   
Болезнь разрушает, и в старости — тленье,
   
И смерть убивает совсем,
   
И люди не могут для правды проснуться,
   
И гнет он чужой принимал.
   
«Я буду искать,— он сказал,— и найду я
   
Один благородный Закон,
   
Чтоб встал он на смерть, на болезнь
   
и на старость,
   
Людей бы от них защитил».
   
В спокойном потерянный так созерцаньи,
   
Он думал, что юность, и мощь,
   
И жизненность силы, в повторном возврате,
   
Свершают конечный свой тлен.
   
О том он без радости мыслил чрезмерной,
   
Без скорби, без смуты ума,
   
Без грезы дремотной, без крайней истомы
   
И без отвращенья души.
   
Он думал об этом в спокойствии мира,
   
Лучами внутри осиян.
   
И Дэва из Чистых высот появился,
   
Как Бхикшу, как нищий, пред ним.
   
Дошел он до места, где медлил царевич,
   
Царевич почтительно встал,
   
Спросил его, кто он, и Дэва ответил,
   
Ответствуя, молвил: «Шаман м.
   
При мысли о старости, смерти, недуге
   
Томительно я заскучал,
   
Оставил свой дом, чтоб искать избавленья,
   
Но всюду, куда ни взгляну,
   
Все старость да старость, все смерть и недуги,
   
Все гибнет, не прочно ничто.
   
Ищу я блаженства чего-нибудь в мире,
   
К чему не притронется тлен,
   
Того, что не вянет, того, что не гибнет,
   
Начала не знает совсем,
   
На друга и недруга с равенством смотрит,
   
Не ждет красоты и богатств,—
   
Ищу я блаженства — того, кто находит
   
Покой сам с собою один,
   
В обители тихой, далеко от мира,
   
Куда не приходит никто,
   
Не тронут истоком мирских осквернений,—
   
Что нужно поесть,— попрошу».
   
И как он стоял пред царевичем,— кверху
   
Поднявшись, в пространстве исчез.
   
Царевич, с отрадой, подумав, воспомнил
   
О Буддах, что были в веках,
   
И в полном нашел соответствии вид их
   
С явленьем того, кто исчез.
   
Так все сопоставив в уме, самоцельно,
   
Он мысли о правде достиг
   
И как до нее досягнуть. Пребывая
   
В молитвенной этой тиши,
   
Он чувства свои подавил, он всем членам
   
Послушными быть приказал,
   
И в город направился. В это же время
   
Вся свита сбежалась к нему,
   
Помедлить просили его; но, лелея
   
Те тайные мысли в уме,
   
Он двигался телом по той же дороге,
   
А сердцем был в дальних горах:
   
Привязанный слон так, плененный цепями,
   
Все в диких пустынях умом.
   
И в город царевич вошел, и увидел
   
В людском закрепленных людей.
   
О детях своих умолял его старец,
   
Молил молодой о жене,
   
Другие для братьев чего-то просили,
   
У каждого просьба была.
   
Все те, кто был связан родством и семьею,
   
Стремились к тому иль тому,
   
Все бывшие слитыми родственной связью,
   
Разлуки страшились они.
   
И сердце царевича радость узнало,
   
Когда он услышал слова:
   
«Разлука и слитность». «То добрые звуки,—
   
Он тихо сказал про себя.—
   
Они мне вещают, что будет свершен он,
   
Обет, что я принял душой».
   
Он думал о счастьи «родства, что порвалось»,
   
В Нирвану он мыслью вошел.
   
И было все тело его — в светосиле,
   
Как скалы Горы Золотой,
   
И плечи его — как слона были плечи,
   
И голос — как вышний был гром,
   
Лазурны глаза — как у первого в стаде,
   
У сильного рогом быка,
   
И светел был лик — как Луна в полнолунье,
   
Шаги — были поступью льва.
   
В дворец так вступил он, и, полный почтенья,
   
Как Сакры-Властителя сын,
   
Он прямо к отцу подошел наклонившись,
   
Спросил: «Как здоровье царя?»
   
Затем, изъяснивши свой страх, что внушили
   
И старость, и смерть, и болезнь,
   
Почтительно он попросил позволенья
   
Уйти и отшельником стать.
   
«Все в мире,— сказал он,— хоть ныне и слито,
   
Все в мире к разлуке идет».
   
И мир он оставить просил разрешенья,
   
Чтоб «истинность воли узнать».
   
Отец его, слыша о бегстве от мира,
   
Сердечной был дрожью пронзен,—
   
Могучий так слон потрясает клыками
   
И хоботом ствол молодой.
   
Он встал и, царевича за руки взявши
   
И слезы роняя, сказал:
   
«Постой! Говорить тебе так еще рано,
   
Не время в молельность уйти.
   
Ты силен и юн, в сердце — полность биенья,
   
В молитвенность с этим идти
   
И трудно и страшно, смущенья приходят,
   
Желанья возможно ль пресечь.
   
Оставить свой дом, истязаниям плоти
   
Отдаться — нелегкий то путь,
   
Жить в диких пустынях и в долах безлюдных
   
Возможет ли сердце твое.
   
Я знаю, ты любишь молитвенность духа,
   
И мысль о высоком — в тебе,
   
Но ты еще сердцем не сможешь смириться,
   
Ведь годы твои — не мои,
   
Ты должен принять управление царством,
   
Мне первому нужно уйти.
   
Оставить отца и свершение долга,—
   
В том набожность есть ли, скажи.
   
Ты должен изгнать эти мысли о том, чтоб
   
Оставить родимый свой дом,
   
Свой долг соверши, и составь себе имя,
   
И после уйди от семьи».
   
Царевич, почтительность чувства явивши,
   
Мольбу пред отцом повторил,
   
Оставить свой замысел он обещался,
   
Коль бед четырех избежит.
   
«Коль дашь бесконечную жизнь мне,— сказал он,—
   
И старости я избегу,
   
Болезнь не узнаю и гибель владений,
   
Тогда не оставлю я дом».
   
И царь отвечал, и царевичу молвил:
   
«Нельзя этих слов говорить.
   
Здесь нет никого, кто бы мог устранить их,
   
Сказать их явлению: Нет.
   
Ты вызовешь смех у людей, если будешь
   
Стремиться до тех четырех.
   
Не думай же больше, чтоб дом свой оставить,
   
Усладам предайся опять».
   
Царевич промолвил: «Коль эти четыре
   
Исполнить не можешь мольбы,
   
Тогда отпусти, не удерживай больше,
   
Дозволь мне оставить мой дом.
   
Молю, затруднений не ставь на дороге,
   
В горящем чертоге твой сын,
   
Ужели ж удерживать будешь в пожаре,
   
Покуда и он не сгорит?
   
Кто хочет сомненья распутать, он волен,
   
Не держат его, а не то
   
Себя он разрушит, дойдет до разгадки
   
Иным безвозвратным путем.
   
Неправой дорогой. А после, за смертью,
   
Кто сможет его удержать?»
   
И царь увидал, что решение твердо,
   
Что тратить напрасно слова.
   
Он женскую свиту сзывает немедля,
   
Чтоб сына к усладам увлечь.
   
Беречь наказал он пути и дороги,
   
Чтоб он не покинул дворец.
   
Он также созвал всех советников края,
   
Дабы рассказали они
   
Примеры сыновнего сильного чувства,
   
Царевича тронуть ища.
   
Царевич же, видя, что царь весь заплакан
   
И скорбью своей отягчен,
   
В чертог удалился к себе, и сидел там
   
И думал в молчании он.
   
Все женщины, бывшие в пышных палатах,
   
Придя, окружили его,
   
И молча смотрели на облик красивый,
   
Не беглым был взгляд их очей,—
   
Смотрели, как лани, что в чаще осенней,
   
Увидя охотника, ждут,
   
Царевич же стройный, царевич красивый
   
Застыл, как утес золотой.
   
В сомненьях танцовщицы медлили, ждали,
   
Велит ли он петь и играть,
   
И в сердце их — страхом удержано чувство,
   
Так медлит олень за кустом.
   
И день уж бледнел и бледнел постепенно,
   
Сидел он в вечерней заре,—
   
И свет от него исходил лучезарно,
   
Как свет от Сумеру-горы,—
   
На ложе, блестящем от ценных камений,
   
И в дымах сандала кругом.
   
Вокруг же танцовщицы с музыкой были,
   
И редкостный длился напев,
   
Но мысли царевича гнали напевность,
   
Он звуков умом не хотел,
   
И страстные звуки чертог наполняли,
   
Но он не слыхал их совсем.
   
Узнав, что царевича время приспело,
   
Тут Дэва из Чистых высот
   
Во образе внешнем спустился на Землю,
   
Чтоб женские чары убить.
   
И полуодетые призраки эти,
   
Забывшись в сковавшем их сне,
   
Являли глазам некрасивые формы,
   
Их скорчены были тела.
   
Разбросаны лютни, разметаны члены,
   
Спина прилепилась к спине;
   
Другие как будто потопшими были,
   
А их ожерелья — как цепь;
   
Одежды их были увиты, как саван,
   
Или выявлялись комком;
   
Красивыми были и вот уж увяли,
   
Как сломанный маковый цвет;
   
Иные во сне до стены прижимались,
   
Как будто повешенный лук;
   
Иные руками цеплялись за окна,
   
Смотря как раскинутый труп;