1 2 3 4 5 6 7 8 
А вранья Разин и вовсе терпеть не мог.
     
Встретил Степан Тимофеевич казака второй раз. Еле стоит на ногах Копейка. Глаза мутные-мутные. Осоловело на Разина смотрит.
     
— Пьян?!
     
— Никак нет, отец атаман! И не нюхал.
     
Не тронул Разин и на этот раз казака. Но пригрозил расправой.
     
Не помогло.
     
И вот как-то казак до того напился, что уже и идти не мог. Полз Копейка на четвереньках. Полз и наткнулся на Разина.
     
— Ирод! Ты снова пьян?!
     
— Ни-ни-как нет, о-о-тец-ата-та-ман. — Язык у казака заплетался. — Я-я ки-ки-сет обронил в тра-тра-ве.
     
— Ах ирод! Ах тараруй![2] — Обозлился Степан Тимофеевич страшно. — Эй, казаки, — плетей!
     
При слове «плетей» хмель из Копейки выдуло ветром. Повалился он Разину в ноги.
     
— Прости, атаман.
     
— Умеешь пить, умей и похмелье принять, — сурово ответил Разин.
     
Когда притащили лавку и плети, Степан Тимофеевич скомандовал:
     
— Десять ударов!
     
Всыпали.
     
— А теперь и еще сорок!
     
— За что же, отец атаман?
     
— За вранье, за тараруйство, — ответил Разин.
     
Не любил Степан Тимофеевич врунов. Ложь — самым великим грехом считал.
     Скорпион
     
Казак Ксенофонт Горшок втерся в доверие к Разину. Началось все незаметно, по мелочам. То прочистит Горшок атаману трубку, то пыль из кафтана выбьет, то подведет под уздцы коня. Понадобится что-то Разину, Горшок тут как тут. Даже в баню ходил со Степаном Тимофеевичем, тер атаманскую спину.
     
— Средство мое надежное, — говорил казакам Горшок. — Я своего добьюсь. Я первой особой при отце атамане стану.
     
И правда. Не заметил Разин и сам того, как стал при нем Горшок человеком незаменимым, во всех делах чуть ли не первым советчиком. Но самое страшное — стал Горшок шептуном. Трет он в бане атаманскую спину, а сам:
     
— Отец атаман, а сотник Тарас Незлобин выпил лишку вчера вина и словом недобрым тебя помянул.
     
Наговорил на Тараса Горшок. Вот что сказал Незлобин: «Зазря отец атаман дал Ксенофонту большую волю».
     
Прочищает Горшок атаманскую трубку, а сам:
     
— Отец атаман, а башкирец Амирка тоже дурное о твоей атаманской особе молвил.
     
А на самом деле вот что сказал Амирка: «Я бы быстро Горшка отвадил».
     
Подводит Горшок атаману коня, а сам и тут незаметно про кого-то Разину что-то шепчет.
     
Вспыльчив Степан Тимофеевич. Крут на расправу. Попали в немилость к нему и сотник Тарас Незлобин, и башкирец Амирка. Пострадали без особой вины и другие.
     
Приобрел Горшок небывалую силу. Робели перед ним казаки. Боялись его доносов. Знали: если невзлюбит кого Горшок, не сладко тому придется.
     
Правда, лихой казак Епифан Гроза пригрозил Ксенофонту расправой. Однако угроза Епифана бедой для него же самого обернулась. Исчез куда-то Гроза, словно в воду канул. Притихли и вовсе теперь казаки. Шептуна за версту обходят.
     
И вдруг однажды пропал Горшок. Искали его, искали. Разин был в страшном гневе, шкуру грозился спустить с любого. Не помогло. Не нашелся Горшок, словно и вовсе на свете не жил.
     
Лишь через неделю, когда стих атаманский гнев, признались разинцы Разину: утопили они доносчика.
     
Но теперь уже Степан Тимофеевич не ругал казаков, не спустил, как грозился, шкуру. Разобрался за эту неделю Разин во всем, сам тому подивился, как так могло случиться, что при нем, при боевом атамане, и вдруг скорпион прижился.
     
Мало того, через несколько дней, когда новый казак решил занять при Разине то же самое место и, как Горшок, зашептал атаману на ухо: «Отец атаман, а десятник Фома Ефимов про тебя недоброе слово молвил…» — то Разин кликнул к себе казаков и тут же при всех приказал отрезать доносчику язык.
     Разин и Калязин
     
— Батюшка Степан Тимофеевич!
     
— Ну что?
     
Сотник Титов запнулся.
     
— Что же молчишь?
     
— Боязно говорить, отец атаман. Гневаться очень будешь.
     
— Ну и ступай прочь, если боязно.
     
Однако Титов не уходил. Уходить не уходил, но и сказать о том, ради чего пришел, тоже никак не решался.
     
Посмотрел удивленно на сотника Разин. Титов — казак храбрый.
     
Что же такого могло случиться, чтобы казак оробел с ответом?
     
Наконец сотник отважился.
     
Выслушал Разин, минуту молчал. И вот тут-то гадай: то ли взорвется сейчас атаман, то ли шутку какую бросит. Неожиданно Разин расхохотался.
     
— Не врешь?
     
— Провалиться на месте, Степан Тимофеевич.
     
— Так все и было? Назвался Разиным?
     
— Так все и было. Атаманское имя твое использовал.
     
— А ну, волоки сюда.
     
Через минуту в шатер к Разину ввели человека.
     
Глянул Разин — вот это да! Атаман настоящий стоит перед Разиным. И даже внешне чем-то похож на Разина. Шапка с красным верхом на голове. Зеленые сапоги на ногах из сафьяна. Нарядный кафтан. Под кафтаном цветная рубаха. Глаза черные-черные. Черным огнем горят.
     
— Чудеса! — произнес Степан Тимофеевич. — Так ты, выходит, Разин и есть?
     
Вошедший зарозовел, смутился. Даже глаза потупил.
     
— По правде, Степан Тимофеевич, имя мое — Калязин.
     
— Казак?
     
— Нет. Из мужицкого рода.
     
— Чудеса! — опять повторил Разин. Переглянулся с Титовым, вспомнил недавний его рассказ.
     
Ходил Титов с группой казаков куда-то под Шацк. Заночевал однажды в какой-то деревне. От мужиков и узнал, что объявился где-то под Шацком Степан Тимофеевич Разин. «Какой еще Разин? — подумал сотник. — Откуда тут Разин?!»
     
— Разин, Разин, казак, с Дона он, — уверяли крестьяне.
     
Разыскал Титов того, кто был назван крестьянами Разиным.
     
— Ты Разин? — спросил.
     
— Разин, Степан Тимофеевич.
     
Понял Титов, что это самозванец. Потянулся было за саблей. Хотел вгорячах рубануть. Однако на самосуд не решился.
     
Схватил Титов с казаками шацкого Разина и привез его к Разину настоящему.
     
Смотрит Разин на «Разина»:
     
— Волю людишкам дал?
     
— Дал.
     
— Работящих людей не трогал?
     
— Не трогал, отец атаман.
     
— Народу служил с охотой?
     
— Ради него на господ и шел.
     
— Нужны атаманы, нужны, — проговорил Разин. Повернулся к Калязину: — Молодец! Ну что же — ступай. Стал атаманом — ходи в атаманах. Желаешь — будь Разиным. Желаешь — Калязиным. Зовись хоть горшком, хоть ухватом. Не дело на имени держится. Имя на деле держится.
     Крикун и Красавчик
     
На одной из стоянок казак Мишка Бычок раздобыл петуха.
     
— Стянул?! — полезли к нему казаки.
     
— Нет, — озорно отвечает Мишка. — Мне бабка одна дала.
     
Однако все видят, что врет, шельмец, что стянул петуха, конечно.
     
Петух оказался особенный. Правда, внешне был он не очень казист. Скорее, наоборот. В какой-то драке лишился пера на шее. На одной из лап не хватало пальца.
     
Зато…
     
Петушиное племя вообще непривязчиво. А этот сразу привык к казаку. Ходил за Мишкой словно телок за маткой. И если, бывало, с Бычком кто-нибудь заговорит, сразу на тех сердился. Расправит крылья. Идет как воин. Спеши отойти, а то немедля клюнет.
     
Куры воду не очень любят. Сторонятся прудов и рек. А этот словно из утиного яйца народился. Даже, представьте, плавал. Мишка в воду, и он за ним. Мишка на струг, и тенью петух за Мишкой.
     
А главное, голос у петуха оказался на редкость звонким. Своим пронзительным криком будил он всех ни свет ни заря. Сердились вначале разинцы. Хотели крикуна придушить. Однако привыкли скоро. А привыкнув, даже полюбили. Напоминал им крик петушиный родные донские станицы, далекие хаты, детей и баб.
     
Петух погиб неожиданно, но очень геройской смертью. Запомнился разинцам этот день. Сидел петух на борту. День был жаркий. Палило солнце. Петька, прикрывши глаза, дремал. И вдруг привстал он на ноги, раскинул крылья и разразился особым каким-то криком. Глянули люди. Не поняли сразу. Потом разобрались. Вдоль борта проползла змея. Кто несмелый — тут же отпрянул. Другие схватились за сабли. Однако Петька опередил. Налетел на гадюку. Клювом — по черепу. Пришиб он ползучую тварь. Однако, видать, не до самой смерти. Ухитрилась гадюка кольнуть его в шею жалом. Успела смертью ответить на смерть.
     
Откуда на струге взялась змея? Сама заползла ли во время стоянки? Кто-то случайно с грузом ее занес? А может, был тут недобрый умысел, кто-то нарочно ее подбросил? Струг атаманский. Всякое может быть.
     
Грустили в тот день казаки. Словно что-то ушло родное.
     
Вскоре разинцы завели нового петуха. Но этот оказался неголосист. Воды как огня боялся. Всюду, паршивец, гадил. И хотя с виду красавцем был, однако только на суп годился.
     
Съели его казаки.
     Разинка
     
В бою под Симбирском Разина тяжело ранило в голову.
     
Верные казаки везли атамана домой, на родную донскую землю. Между Волгой и Доном заночевали они на маленьком хуторе. Бережно перенесли больного в избу.
     
Вскоре к Разину подошел мальчик, подросток, постоял около Разина, не зная, как поступить, наконец протянул яблоко.
     
— Откушай, Степан Тимофеевич… Разинка.
     
— Что?!
     
— Разинкой называется, — объяснил мальчик.
     
Брови Разина от удивления приподнялись. Задумался атаман.
     
Было это в 1667 году, при первом походе Разина с казаками на Волгу. И тогда он ночевал на этом же самом хуторе.
     
Старик хозяин поутру возле дома высаживал яблони. Засмотрелся Степан Тимофеевич:
     
— Давай помогу.
     
— Доброе дело, — ответил старик.
     
Выкопал Разин ямку. Посадил яблоньку. Маленькую, еще без листочков. Хиленький, тоненький стебелек.
     
— Приезжай, Степушка, через три года. Отведать разинку, — приглашал атамана старик.
     
И вот прошло не три, а почти целых четыре года.
     
«Привела все же судьба, — подумал Разин. — К хорошим делам приводит».
     
— А где же дедусь? — спросил он у мальчика.
     
— Помер дедусь. Еще по весне. В самый садовый цвет. А как помирал, все кликал тебя, Степан Тимофеевич. Все про яблоньку говорил. Беречь ее и нам, и тем, что после родятся, наказывал.
     
Утром Разин глянул на дерево. Стояло оно молодое, пышное, сильное. Разбросало крепкие ветви в стороны. И висели на нем яркие, крупные — в два казацких кулака, душистые яблоки.
     
«Разинка!» — произнес про себя Степан Тимофеевич. Попросил он отнести себя на могилу дедову, поклонился холмику низко-низко и скомандовал трогаться дальше в путь.
     
После возвращения на Дон Разин был схвачен богатыми казаками. Его заковали в цепи, привезли в Москву и казнили на Красной площади.
    
    
     
      
Рассказы о царе Петре и его времени
     
     Капитан бомбардирской роты
     
Русская армия шла к Нарве.
     
Тра-та-та, тра-та-та! — выбивали походную дробь полковые барабаны.
     
Шли войска через старинные русские города Новгород и Псков, шли с барабанным боем, с песнями.
     
Стояла сухая осень. И вдруг хлынули дожди. Пооблетали листья с деревьев. Размыло дороги. Начались холода. Идут солдаты по размытым дождем дорогам, тонут по колена солдатские ноги в грязи.
     
Трудно солдатам в походе. На мосту при переправе через небольшой ручей застряла пушка. Продавило одно из колес гнилое бревно, провалилось по самую ось.
     
Кричат солдаты на лошадей, бьют кнутами. Кони за долгую дорогу отощали — кожа да кости. Напрягаются лошаденки изо всех сил, а пользы никакой — пушка ни с места.
     
Сгрудились у моста солдаты, обступили пушку, пытаются на руках вытащить.
     
— Вперед! — кричит один.
     
— Назад! — команду подает другой.
     
Шумят солдаты, спорят, а дело вперед не движется. Бегает вокруг пушки сержант. Что бы придумать, не знает.
     
Вдруг смотрят солдаты — несется по дороге резной возок.
     
Подскакали сытые кони к мосту, остановились. Вылез из возка офицер. Взглянули солдаты — капитан бомбардирской роты[3]. Рост у капитана громадный, лицо круглое, глаза большие, на губе, словно наклеенные, черные как смоль усы.
     
Испугались солдаты, вытянули руки по швам, замерли.
     
— Плохи дела, братцы, — произнес капитан.
     
— Так точно, бомбардир-капитан! — гаркнули в ответ солдаты.
     
Ну, думают, сейчас капитан ругаться начнет.
     
Так и есть. Подошел капитан к пушке, осмотрел мост.
     
— Кто старший? — спросил.
     
— Я, господин бомбардир-капитан, — проговорил сержант.
     
— Так-то воинское добро бережешь! — набросился капитан на сержанта. — Дорогу не смотришь, коней не жалеешь!
     
— Да я… да мы… — заговорил было сержант.
     
Но капитан не стал слушать, развернулся — и хлоп сержанта по шее! Потом подошел опять к пушке, снял нарядный с красными отворотами кафтан и полез под колеса. Поднатужился капитан, подхватил богатырским плечом пушку. Солдаты аж крякнули от удивления. Подбежали, навалились. Дрогнула пушка, вышло колесо из пролома, стало на ровное место.
     
Расправил капитан плечи, улыбнулся, крикнул солдатам: «Благодарствую, братцы!» — похлопал сержанта по плечу, сел в возок и поскакал дальше.
     
Разинули солдаты рты, смотрят капитану вслед.
     
— Ну и дела! — произнес сержант.
     
А вскоре солдат догнал генерал с офицерами.
     
— Эй, служивые, — закричал генерал, — тут государев возок не проезжал?
     
— Нет, ваше высочество, — ответили солдаты, — тут только и проезжал бомбардирский капитан.
     
— Бомбардирский капитан? — переспросил генерал.
     
— Так точно! — отвечали солдаты.
     
— Дурни, да какой же это капитан? Это сам государь Петр Алексеевич!
     Без Нарвы не видать моря
     
Весело бегут сытые кони. Обгоняет царский возок растянувшиеся на многие версты полки, объезжает застрявшие в грязи обозы.
     
Рядом с Петром сидит человек. Ростом — как царь, только в плечах шире. Это Меншиков.
     
Меншикова Петр знал с детства. Служил в ту пору Меншиков у пирожника мальчиком. Ходил по московским базарам и площадям, торговал пирогами.
     
— Пироги жареные, пироги жареные! — кричал, надрывая глотку, Меншиков.
     
Однажды Алексашка ловил рыбу на реке Яузе, напротив села Преображенского. Вдруг смотрит Меншиков — идет мальчик. По одежде догадался — молодой царь.
     
— Хочешь, фокус покажу? — обратился Алексашка к Петру.
     
— Хочу.
     
Схватил Меншиков иглу с ниткой и проткнул себе щеку, да так ловко, что нитку протянул, а на щеке ни кровинки.
     
Петр от неожиданности даже вскрикнул.
     
Более десяти лет прошло с того времени. Не узнать теперь Меншикова. У царя первый друг и советчик. «Александр Данилович», — почтительно величают сейчас прежнего Алексашку.
     
— Эй, эй! — кричит сидящий на козлах солдат.
     
Кони несутся во весь дух. Подбрасывают на неровной дороге царский возок. Разлетается в стороны липкая грязь.
     
Петр сидит молча, смотрит на широкую спину солдата, вспоминает детство свое, игры и потешное войско.
     
Жил тогда Петр под Москвой, в селе Преображенском. Больше всего любил военные игры. Набрали для него ребят, привезли ружья и пушки. Только ядер настоящих не было. Стреляли пареной репой. Соберет Петр свое войско, разделит на две половины, и начинается бой. Потом считают потери: одному руку сломало, другому бок отшибло, а третьему и вовсе голову пробило.
     
Приедут, бывало, из Москвы бояре, начнут Петра за потешные игры бранить, а он наведет на них пушку — бух! — и летит пареная репа в толстые животы и бородатые лица. Подхватят бояре полы расшитых одежд — и в разные стороны. А Петр выхватит шпагу и кричит:
     
— Победа! Победа! Неприятель спину показал!
     
Теперь потешное войско выросло. Это два настоящих полка — Преображенский и Семеновский. Царь называет их гвардией. Вместе со всеми полки идут к Нарве, вместе месят непролазную грязь. «Как-то себя покажут старые дружки-приятели? — думает Петр. — Это тебе не с боярами воевать».
     
— Государь! — выводит Меншиков царя из раздумья. — Государь, Нарва видна.
     
Смотрит Петр. На левом, крутом берегу реки Наровы стоит крепость. Кругом крепости — каменная стена. У самой реки виднеется Нарвский замок — крепость в крепости. Высоко в небо вытянулась главная башня замка — Длинный Герман.
     
А напротив Нарвы, на правом берегу Наровы, — другая крепость, Иван-город. И Иван-город обнесен неприступной стеной.
     
— Нелегко, государь, такую крепость воевать, — говорит Меншиков.
     
— Нелегко, — отвечает Петр. — А надобно. Без Нарвы нам нельзя. Без Нарвы не видать моря.
     «Государь, дозволь молвить»
     
Русские под Нарвой были разбиты. Страна оказалась к войне подготовленной плохо. Не хватало оружия, обмундирования, войска были плохо обучены.
     
Зима. Мороз. Ветер. По снежной дороге несется резной возок. Подбрасывает седока на ухабах. Разлетается из-под лошадиных копыт белыми лепешками снег. Петр мчится в Тулу, едет на оружейный завод к Никите Демидову.
     
Демидова Петр знал давно, еще с той поры, когда Никита был простым кузнецом. Бывало, приведут дела Петра в Тулу, зайдет он к Демидову, скажет: «Поучи-ка, Демидыч, железному ремеслу».
     
Наденет Никита фартук, вытащит клещами из горна кусок раскаленного железа. Стучит Демидов по железу молотком, указывает Петру, куда бить. У Петра в руках молот. Развернется Петр, по указанному месту — бух! Только искры летят в стороны.
     
— Так его, так! — приговаривает Демидов. А чуть царь оплошает, закричит Никита:
     
— У, косорукий! Потом уже скажет:
     
— Ты, государь, не гневайся. Ремесло — оно крик любит. Тут без крику — что без рук.
     
— Ладно уж, — ответит Петр.
     
И вот царь опять в Туле. «Неспроста, — думает Демидов. — Ой, неспроста царь пожаловал». Так и есть.
     
— Никита Демидович, — говорит Петр, — про Нарву слыхал?
     
Не знает, что и сказать Демидов. Скажешь еще не так, только прогневаешь царя. А как же про Нарву не слыхать, когда все кругом шепчутся: мол, наломали нашему шведы бока.
     
Молчит Демидов, соображает, что бы ответить.
     
— Да ты не хитри, не хитри, — говорит Петр.
     
— Слыхал, — произносит Демидов.
     
— Вот так-то, — отвечает Петр. — Пушки нужны, Демидыч. Понимаешь, пушки.
     
— Как же не понять, государь.
     
— Да ведь много пушек надобно, — говорит Петр.
     
— Понятно, Петр Алексеевич. Только заводы-то наши, тульские, плохи. Железа нет, леса нет. Горе, а не заводы.
     
Петр и Демидов молчат. Петр сидит на резной лавке, смотрит в окно на заводской двор. Там мужики в рваных одеждах и стоптанных лаптях тащат осиновое бревно.
     
— Вот оно, наше тульское раздолье, — говорит Демидов. — По бревнышку, по бревнышку, как нищие побираемся. — А потом наклонился к Петру и заговорил тихо, вкрадчиво: — Государь, дозволь молвить.
     
Петр помолчал, посмотрел на Демидова, произнес:
     
— Сказывай.
     
— Тут ездили мои людишки, — проговорил Демидов, — на Урал. И я, государь, ездил. Вот где железа! А леса, леса-то — что тебе море-океан, конца-краю не видно. Вот где, государь, заводы ставить. Оно сразу тебе и пушки, и бомбы, и ружья, и всякая другая надобность.
     
— Урал, говоришь? — переспросил Петр.
     
— Он самый, — ответил Демидов.
     
— Слыхал про Урал, да ведь далеко, Демидыч, на краю земли. Пока заводы построишь, ого-го сколько времени пройдет!
     
— Ничего, государь, ничего, — убежденно заговорил Демидов. — Дороги проложим, реки есть. Что там даль — желание было бы. А что долго, так, чай, не один день живем. Глядишь, годка через два и уральский чугун, и уральские пушки — все будет.
     
Смотрит Петр на Демидова, понимает, что у Никиты думка давно об Урале. Не сводит глаз и Демидов с Петра, ждет царского слова.
     
— Ладно, Никита Демидович, — наконец произносит Петр, — быть по-твоему, напишу указ, поедешь на Урал. Получишь денег из казны, людишек получишь — и с Богом. Да смотри у меня. Знай: нет сейчас в государстве более важных дел. Запомни. Подведешь — не пожалею.
     
Через месяц, забрав лучших рудокопных и оружейных мастеров, Демидов уехал на Урал.
     
А Петр за это время успел послать людей и в Брянск, и в Липецк, и в другие города. Во многих местах на Руси Петр наказал добывать железо и строить заводы.
     Колокола
     
— Данилыч, — вскоре после Нарвы сказал Петр Меншикову, — с церквей колокола снимать будем.
     
У Меншикова от удивления глаза на лоб.
     
— Что уставился? — крикнул на него Петр. — Медь нужна, чугун надобен, колокола на пушки лить будем. На пушки, понял?
     
— Правильно, государь, правильно, — стал поддакивать Меншиков, а сам понять не может, шутит царь или говорит правду.
     
Петр не шутил. Вскоре по разным местам разъехались солдаты выполнять царский приказ.
     
Прибыли солдаты и в большое село Лопасню, в Успенский собор. Приехали солдаты в село к темноте, въезжали под вечерний звон. Гудели в зимнем воздухе колокола, переливались разными голосами. Сосчитал по пальцам сержант колокола — восемь.
     
Пока солдаты распрягали прозябших коней, сержант пошел в дом к настоятелю — старшему священнику. Узнав, в чем дело, настоятель нахмурился, сморщил лоб. Однако встретил сержанта приветливо, заговорил:
     
— Захаживай, служивый, захаживай, зови своих солдатушек. Чай, замаялись в пути, продрогли.
     
Солдаты входили в дом осторожно, долго очищали снег с валенок, крестились.
     
Настоятель солдат накормил, принес вина.
     
— Пейте, служивые, ешьте, — приговаривает.
     
Охмелели солдаты, уснули. А утром вышел сержант на улицу, посмотрел на звонницу, а там всего один колокол и болтается.
     
Кинулся сержант к настоятелю.
     
— Где колокола? — закричал. — Куда девали?
     
А настоятель руками разводит и говорит:
     
— Приход у нас бедный, всего и есть один колокол на весь приход.
     
— Как — один? — возмутился сержант. — Вчера сам видел восемь штук, да и перезвон слышал.
     
— Что ты, служивый, что ты! — Настоятель замахал руками. — Что ты выдумал! Это разве с пьяных глаз тебе показалось.
     
Понял сержант, что неспроста их вином поили. Собрал солдат, весь собор осмотрели, подвалы излазили. Нет колоколов, словно в воду канули.
     
Пригрозил сержант донести в Москву.
     
— Доноси, — ответил настоятель.
     
Однако писать сержант не стал. Понял, что и ему быть в ответе. Решил остаться в Лопасне, вести розыск.
     
Живут солдаты неделю, вторую. По улицам ходят, в дома наведываются. Только про колокола никто ничего не знает. «Были, — говорят, — а где сейчас, не ведаем».
     
Привязался за это время к сержанту мальчик — Федькой звали. Ходит за сержантом, фузею рассматривает, про войну расспрашивает. Шустрый такой — все норовит у сержанта патрон стащить.
     
— Не балуй! — говорит сержант. — Найди, где попы колокола спрятали, — патрон твой.
     
— А дашь?
     
— Дам.
     
Два дня Федьки не было видно. На третий прибегает к сержанту, шепчет на ухо:
     
— Нашел.
     
— Да ну! — не поверил сержант.
     
— Ей-богу, нашел! Давай патрон.
     
— Нет, — говорит сержант, — это мы еще посмотрим.
     
Вывел Федька сержанта за село, бежит на лыжах-самоделках берегом реки, сержант едва за ним поспевает. Крутит поземка, перекатывается по насту снег. Федьке хорошо, он на лыжах, а сержант спотыкается, проваливается в снег по самый пояс.
     
— Давай, дяденька, давай, — подбадривает Федька, — уже скоро!
     
Отбежали от села версты три. За береговой кручей спустились на лед.
     
— Вот тут, — говорит Федька.
     
Посмотрел сержант — прорубь. А рядом — еще, а чуть дальше — еще и еще. Сосчитал — семь. От каждой проруби тянутся примерзшие ко льду канаты. Понял сержант, куда настоятель колокола спрятал: под лед, в воду. Обрадовался сержант, дал Федьке патрон и кинулся быстрее в деревню.
     
Приказал сержант солдатам лошадей запрягать, а сам зашел к настоятелю, говорит:
     
— Прости, батюшка: видать, и впрямь с пьяных глаз я тогда перепутал. Покидаем мы сегодня Лопасню. Уж ты не гневайся, помолись за нас Богу.
     
— В добрый путь! — заулыбался настоятель. — В добрый путь, служивый. Уж я помолюсь.
     
На следующий день настоятель собрал прихожан.
     
— Ну, миновало, — сказал он, — пронесло беду стороной.
     
Пошли прихожане к реке колокола вытаскивать, сунулись в прорубь, а там пусто.
     
— Ироды, богохульники! — закричал настоятель. — Уехали, увезли. Пропали колокола!
     
А над рекой гулял ветер, трепал мужицкие бороды и бежал дальше, рассыпаясь крупой по крутому берегу.
     Сено, солома
     
Поняли русские после Нарвы, что с необученным войском против шведа не повоюешь. Решил Петр завести постоянную армию. Пока нет войны, пусть солдаты осваивают ружейные приемы, привыкают к дисциплине и порядку.
     
Однажды Петр ехал мимо солдатских казарм. Смотрит — солдаты построены, ходить строем учатся. Рядом с солдатами идет молодой офицер, подает команды. Петр прислушался: команды какие-то необычные.
     
— Сено, солома! — кричит поручик. — Сено, солома!
     
«Что такое?» — подумал Петр. Остановил коня, присмотрелся: на ногах у солдат что-то навязано. Разглядел царь: на левой ноге сено, на правой — солома.
     
Офицер увидел Петра, закричал:
     
— Смирно!
     
Солдаты замерли. Подбежал поручик к царю, отдал рапорт:
     
— Господин бомбардир-капитан, рота офицера Вяземского хождению обучается!
     
— Вольно! — подал команду Петр.
     
Вяземский царю понравился. Хотел Петр за «сено, солома» разгневаться, но теперь передумал. Спрашивает Вяземского:
     
— Что это ты солдатам на ноги всякую дрянь навязал?
     
— Никак не дрянь, бомбардир-капитан, — отвечает офицер.
     
— Как так — не дрянь! — возражает Петр. — Солдат позоришь. Устав не знаешь.
     
Вяземский все свое.
     
— Никак нет, — говорит. — Это чтобы солдатам легче учиться было. Темнота, бомбардир-капитан, никак не могут запомнить, где левая нога, где правая. А вот сено с соломой не путают: деревенские.
     
Подивился царь выдумке, усмехнулся.
     
А вскоре Петр принимал парад. Лучше всех шла последняя рота.
     
— Кто командир? — спросил Петр у генерала.
     
— Офицер Вяземский, — ответил генерал.
     Про боярские бороды
     
Жили в Москве бояре Буйносов и Курносов. И род имели давний, и дома от богатства ломились, и мужиков крепостных у каждого не одна тысяча.
     
Но больше всего бояре гордились своими бородами. А бороды у них были большие, пушистые. У Буйносова — широкая, словно лопата, у Курносова — длинная, как лошадиный хвост.
     
И вдруг вышел царский указ: брить бороды. При Петре заводили на Руси новые порядки: и бороды брить приказывали, и платье иноземного образца заводить, и кофе пить, и табак курить, и многое другое.
     
Узнав про новый указ, Буйносов и Курносов вздыхали-охали. Бороды договорились не брить, а чтобы царю на глаза не попадаться, решили притвориться больными.
     
Вскоре сам царь о боярах вспомнил, вызвал к себе.
     
Стали бояре спорить, кому идти первому.
     
— Тебе идти, — говорит Буйносов.
     
— Нет, тебе, — отвечает Курносов.
     
Кинули жребий, досталось Буйносову.
     
Пришел боярин к царю, бросился в ноги.
     
— Не губи, государь, — просит, — не срами на старости лет!
     
Ползает Буйносов по полу, хватает царскую руку, пытается поцеловать.
     
— Встань! — крикнул Петр. — Не в бороде, боярин, ум — в голове.
     
А Буйносов стоит на четвереньках и все свое твердит: «Не срами, государь».
     
Разозлился тогда Петр, кликнул слуг и приказал силой боярскую бороду резать.
     
Вернулся Буйносов к Курносову весь в слезах, держится рукой за голый подбородок, толком рассказать ничего не может.
     
Страшно стало Курносову идти к царю. Решил боярин бежать к Меншикову, просить совета и помощи.
     
— Помоги, Александр Данилыч, поговори с царем, — просит Курносов.
     
Долго думал Меншиков, как начать разговор с Петром. Наконец пришел, говорит:
     
— Государь, а что, если с бояр за бороды брать выкуп? Хоть казне польза будет.
     
А денег в казне как раз было мало. Подумал Петр, согласился.
     
Обрадовался Курносов, побежал, уплатил деньги, получил медную бляху с надписью: «Деньги взяты». Надел Курносов бляху на шею, словно крест. Кто остановит, привяжется, почему бороду не остриг, он бороду приподымает и бляху показывает.
     
Еще больше теперь загордился Курносов, да зря. Прошел год, явились к Курносову сборщики налогов, потребовали новой уплаты.
     
— Как так! — возмутился Курносов. — Деньги мной уже плачены! — и показывает медную бляху.
     
— Э, да этой бляхе, — говорят сборщики, — срок кончился. Плати давай за новую.
     
Пришлось Курносову опять платить. А через год и еще раз. Призадумался тогда Курносов, прикинул умом. Выходит, что скоро от всех курносовских богатств ничего не останется. Только одна борода и будет.
     
А когда пришли сборщики в третий раз, смотрят — сидит Курносов без бороды, злыми глазами на сборщиков смотрит.
     
На следующий день Меншиков рассказал царю про курносовскую бороду. Петр рассмеялся.
     
— Так им, дуракам, и нужно, — сказал, — пусть к новым порядкам привыкают. А насчет денег это ты, Данилыч, умно придумал. С одной курносовской бороды, поди, мундиров на целую дивизию нашили.
     Чему молодые бояре за границей учились
     
Не успели Буйносов и Курносов забыть старые царские обиды, как тут новая. Приказал Петр собрать пятьдесят самых знатных боярских сынков и послать за границу учиться. Пришлось Буйносову и Курносову отправлять и своих сыновей.
     
Поднялся в боярских домах крик, плач. Бегают мамки[4], суетятся люди, словно не проводы, а горе в доме.
     
Расходилась буйносовская жена.
     
— Единого сына — и Бог знает куда, в иноземщину, черту в зубы, немцу в пасть! Не пущу! Не отдам!
     
— Цыц! — закричал Буйносов на жену. — Государев приказ, дура! В Сибирь захотела, на виселицу?
     
И в доме Курносова крику не меньше. И Курносову пришлось закричать на жену:
     
— Дура! Плетью обуха не перешибешь, от царя-супостата не уйдешь! Терпи, старая.
     
Через год молодые бояре вернулись. Вызвали их к царю определять на государеву службу.
     
— Ну, рассказывай, Буйносов, сын боярский, — потребовал Петр, — как тебе жилось за границей.
     
— Хорошо, государь, жилось, — отвечает Буйносов. — Народ они ласковый, дружный, не то что наши мужики — рады друг другу в бороду вцепиться.
     
— Ну, а чему научился?
     
— Многому, государь. Вместо «батюшка» — «фаттер» говорить научился, вместо «матушка» — «муттер».
     
— Ну, а еще чему? — допытывался Петр.
     
— Кланяться еще, государь, научился и двойным и тройным поклоном, танцевать научился, в заморские игры играть умею.
     
— Да, — сказал Петр, — многому тебя научили. Ну, а как тебе за границей понравилось?
     
— Ух, как понравилось, государь! Хочу в Посольский приказ[5]: уж больно мне любо за границей жить.
     
— Ну, а ты что скажешь? — спросил Петр молодого Курносова.
     
— Да что сказать, государь… Спрашивай.
     
— Ладно, — говорит Петр. — А скажи мне, Курносов, сын боярский, что такое есть фортификация?
     
— Фортификация, государь, — отвечает Курносов, — есть военная наука, имеющая целью прикрыть войска от противника. Фортификацию надобно знать каждому военному начальнику, аки свои пять пальцев.
     
— Дельно, — говорит Петр. — Дельно. А что такое есть лоция?
     
— Лоция, государь, — отвечает Курносов, — есть описание моря или реки, с указанием на оном отмелей и глубин, ветров и течений, всего того, что помехой на пути корабля может стать. Лоция, государь, первейшее, что надобно знать, берясь за дела мореходные.
     
— Дельно, дельно, — опять говорит Петр. — А еще чему научился?
     
— Да ко всему делу, государь, присматривался, — отвечает Курносов, — и как корабли строить, и как там рудное дело поставлено, и чем от болезней лечат. Ничего, спасибо голландцам и немцам. Народ они знающий, хороший народ. Только, думаю, государь, не пристало нам свое, российское, хаять. Не хуже и у нас страна, и люди у нас не хуже, и добра не меньше.
     
— Молодец! — сказал Петр. — Оправдал, утешил. — И Петр поцеловал молодого Курносова. — А ты, — сказал Петр, обращаясь к Буйносову, — видать, как дураком был, так и остался. За границу захотел! Ишь, тебе Россия не дорога. Пошел прочь с моих глаз!
     
Так и остался молодой Буйносов в безызвестности. А Курносов в скором времени стал видным человеком в государстве.
     Аз, буки, веди…
     
На Руси в то время было мало грамотных людей. Учили ребят кое-где при церквах да иногда в богатых домах имели приглашенных учителей.
     
При Петре стали открываться школы. Назывались школы цифирными. Изучали в них грамматику, арифметику и географию.
     
Открыли школу и в городе Серпухове, что на полпути между Москвой и Тулой. Приехал учитель.
     
Явился учитель в школу, ждет учеников. Ждет день, второй, третий — никто не идет.
     
Собрался тогда учитель, стал ходить по домам, выяснять, в чем дело. Зашел в один дом, вызвал хозяина, местного купца.
     
— Почему, — спрашивает, — сын в школу не ходит?
     
— Нечего ему там делать! — отвечает купец. — Мы без грамоты жили, и он проживет. Бесовское это занятие — школа.
     
Зашел учитель в дом к сапожных дел мастеру.
     
— Да разве это нашего ума дело — школа! — отвечает мастер. — Наше дело — сапоги тачать. Нечего понапрасну время изводить, всякую брехню слушать!
     
Пошел тогда учитель к серпуховскому воеводе, рассказывает, в чем дело. А воевода только руками разводит.
     
— А что я могу поделать! — говорит. — Дело оно отцовское. Тут кому что: одному — грамота, а другому, поди, грамота и не нужна.
     
Смотрит учитель на воеводу, понимает, что проку от него не будет, обозлился, говорит:
     
— Раз так, я самому государю отпишу.
     
Посмотрел воевода на учителя. Вид у него решительный. Понял: сдержит свою угрозу.
     
— Ладно, не торопись, — говорит, — ступай в школу.
     
Вернулся учитель в школу, стал ждать. Вскоре слышит за окном топот. Посмотрел: идут солдаты с ружьями, ведут ребят.
     
Целую неделю ребят сопровождали солдаты. А потом ничего, видать, отцы смирились, привыкли. Ученики сами стали в школу бегать.
     
Стал учитель обучать ребят грамматике. Начали с букв.
     
— Аз, — говорил учитель. (Это означает буква «а».)
     
— Аз, — хором повторяют ученики.
     
— Буки, — говорит учитель. (Это значит буква «б».)
     
— Буки, — повторяют в классе.
     
— Веди…
     
Потом пошла арифметика.
     
— Един и един, — говорит учитель, — будет два.
     
— Един и един — два, — повторяют ученики.
     
Вскоре научились ребята и буквы писать, и цифры складывать.
     
Узнали, где есть Каспийское море, где Черное, где Балтийское. Многому научились ребята.
     
А как-то раз через Серпухов в Тулу ехал Петр. Заночевал царь в Серпухове, а утром решил зайти в школу. Прослышал Петр, что отцы неохотно отдают детей учиться. Решил проверить. Входит Петр в класс, а там полным-полно ребят. Удивился Петр, спрашивает учителя, как он столько учеников собрал.
     
Учитель и рассказал все, как было.
     
— Вот здорово! — засмеялся Петр. — Молодец воевода. Это по-нашему. Верно. Накажу-ка, чтобы и в других местах в школу ребят силой тащили. Людишки-то у нас хилы умом, не понимают своей выгоды, о делах государства не заботятся. А грамотные люди нам ой как нужны! Смерть России без знающих людей.
     Радуйся малому, тогда и большое придет
     
— Пора бы нам и свою газету иметь, — не раз говорил Петр своим приближенным. — От газеты и купцу, и боярину, и горожанину — всем польза.
     
И вот Петр как-то исчез из дворца. Не появлялся до самого вечера, и многие уже подумали, не случилось ли с царем чего дурного.
     
А Петр в это время отбирал вместе с печатным мастером Федором Поликарповым материалы к первому номеру русской газеты.
     
Поликарпов, высокий, худой как жердь, с очками на самом конце носа, стоит перед царем навытяжку, словно солдат, читает:
     
— Государь, с Урала, из Верхотурска, сообщают, что тамошними мастерами отлито немало пушек.
     
— Пиши, — говорит Петр, — пусть все знают, что потеря под Нарвой есть ничто с тем, что желаючи можно сделать.
     
— А еще, государь, сообщают, — продолжал Поликарпов, — что в Москве отлито из колокольного чугуна четыреста пушек.
     
— И это пиши, — говорит Петр, — пусть знают, что Петр снимал колокола не зря.
     
— А с Невьянского завода, от Никиты Демидова, пишут, что заводские мужики бунт учинили и теперь боярам и купцам от них житья нет.
     
— А это не пиши, — говорит Петр. — Распорядись лучше послать солдат да за такие дела мужикам всыпать.
     
— А из Казани, государь, пишут, — продолжает Поликарпов, — что нашли там немало нефти и медной руды.
     
— А это пиши, — говорит Петр, — пусть знают, что на Руси богатств — край непочатый, не считаны еще те богатства…
     
Сидит Петр, слушает. Потом берет бумаги. На том, что печатать, ставит красный крест, ненужное откладывает в сторону.
     
Поликарпов докладывает все новое и новое. И о том, что индийский царь послал московскому царю слона, и что в Москве за месяц родилось триста восемьдесят шесть человек мужского и женского полу, и многое другое.
     
— А еще, — говорит Петр, — напиши, Федор, про школы, да здорово — так, чтобы все пользу от этого дела видели.
     
Через несколько дней газету напечатали. Назвали ее «Ведомости». Газета получилась маленькая, шрифт мелкий, читать трудно, полей нет, бумага серая. Газета так себе. Но Петр доволен: первая. Схватил «Ведомости», побежал во дворец. Кого ни встретит, газету показывает.
     
— Смотри, — говорит, — газета, своя, российская, первая!
     
Встретил Петр и князя Головина. А Головин слыл знающим человеком, бывал за границей, знал языки чужие.
     
Посмотрел Головин на газету, скривил рот и говорит:
     
— Ну и газета, государь! Вот я был в немецком городе Гамбурге, вот там газета так газета!
     
Радость с лица Петра как рукой сняло. Помрачнел, нахмурился.
     
— Эх, ты! — проговорил. — Не тем местом, князь, мыслишь. А еще Головин! А еще князь! Нашел чем удивить — «в немецком городе Гамбурге»! Сам знаю. Лучше, да чужое. Чай, и у них не сразу все хорошо было. Дай срок. Радуйся малому, тогда и большое придет.
     Про Данилу
     
Данила на всю округу умным мужиком слыл. О всяком деле имел свое понятие.
     
После Нарвы на селе только и разговоров было, что про шведов, короля Карла, царя Петра и дела воинские.
     
— Силен швед, силен, — говорили мужики, — не нам чета. И зачем нам море? Жили и проживем без моря.
     
— Вот и неправда, — говорил Данила. — Не швед силен, а мы слабы. И про море неверно. Нельзя России без моря. И рыбу ловить, и торговлю водить, для многого море надобно.
     
А когда колокола снимали, в деревне опять несколько дней стоял шум.
     
— Конец света приходит! — кричал дьякон и рвал на себе волосы.
     
Бабы плакали, крестились, мужики ходили угрюмые, все ждали беды. А Данила и здесь не как все. Опять по-своему.
     
— Так и надо, — говорил. — Тут интерес для государства дороже, чем колокола. Господь Бог за такие дела не осудит.
     
— Богохульник! — назвал тогда Данилу батюшка и с той поры затаил на него великую злобу.
     
А вскоре Петр ввел новые налоги. Застонали мужики, потащили в казну последние крохи.
     
— Ну, как тебе, — спрашивали они Данилу, — новые царевы порядки? Опять верно?
     
— Нет, — отвечал Данила, — у меня с царем не во всем согласие общее.
     
— Ишь ты! — огрызнулись мужики. — У него с царем! Нашел дружка-приятеля. Царь на тебя и смотреть не станет.
     
— Мало что не станет, а думать по-своему не запретит, — отвечал Данила. — Что славу государству добывает, за то Петру спасибо, а что с мужика три шкуры дерет — придет время, быть ему за это в ответе.
     
Соглашаются мужики с Данилой, кивают головой. А один возьми и выкрикни:
     
— А ты самому царю про то скажи!
     
— И скажу, — ответил Данила.
     
И сказал. Только произошло это не сразу и вот как.
     
Кто-то донес про Даниловы речи властям. Приехали в село солдаты, связали Данилу, повезли в Москву к начальнику, к самому князю Ромодановскому.
     
Скрутили Даниле руки, вздернули на дыбу, стали пытать.
     
— Что про государя говорил, кто надоумил? — спрашивает князь Ромодановский.
     
— А что говорил, то ветер унес, — отвечает Данила.
     
— Что? — закричал Ромодановский. — Да за такие речи на кол тебя, смутьяна поганого!
     
— Сажай, — отвечает Данила. — Мужику все едино, где быть. Может, на колу еще лучше, чем гнуть на бояр спину.
     
Разозлился князь Ромодановский, схватил железный, раскаленный в огне прут и давай к голому телу Данилы прикладывать. Обессилел Данила, повис, словно мочало.
     
А в это время в избу вошел Петр.
     
— За что человек на дыбе?
     
— Смутьян, — говорит князь. — Супротив власти, государь, худое молвит.
     
Подошел Петр к Даниле. Приоткрыл тот глаза, смотрит — перед ним царь. Набрался тогда Данила сил и произнес:
     
— Эх, государь, великое ты дело затеял, да только простому люду житья не стало. Выбили все из народа, словно грабители на большой дороге. Не забудет, государь, народ про такие дела, не помянет добрым словом.
     
И снова закрыл Данила глаза, уронил на волосатую грудь голову. А Петра словно изнутри обожгло. Дернул головой влево, вправо, метнул гневный взор на Данилу.
     
— Вешай! — закричал словно ужаленный и пошел из избы прочь.
     Город у моря
     
Вскоре царь Петр начал новую войну со шведами. Русские войска одержали первые победы и вышли к Финскому заливу, к тому месту, где в залив впадает река Нева.
     
Пустынны берега Невы: леса, топи да непролазные чащи. И проехать трудно, и жить негде. А место важное: море.
     
Через несколько дней Петр забрал Меншикова, сел в лодку и поехал к морю. При самом впадении Невы в море — остров. Вылез Петр из лодки, стал ходить по острову. Остров длинный, ровный как ладошка. Хохолками торчат хилые кусты, под ногами мох, сырость.
     
— Ну и место, государь! — проговорил Меншиков.
     
— Что — место? Место как место, — ответил Петр. — Знатное место: море.
     
Пошли дальше. Вдруг Меншиков провалился по колена в болото. Рванул ноги, стал на четвереньки, пополз на сухое место. Поднялся весь в грязи, посмотрел на ноги — одного ботфорта нет.
     
— Ай да Алексашка, ай да вид! — рассмеялся Петр.
     
— Ну и места проклятущие! — с обидой проговорил Меншиков. — Государь, пошли назад. Нечего эти болота мерить.
     
— Зачем же назад, иди вперед, Данилыч. Чай, хозяйничать сюда пришли, а не гостями, — ответил Петр и зашагал к морю.
     
Меншиков нехотя поплелся сзади.
     
— А вот смотри, — обратился Петр к Меншикову. — Жизни, говоришь, никакой нет, а это тебе что, не жизнь?
     
Петр подошел к кочке, осторожно раздвинул кусты, и Меншиков увидел гнездо. В гнезде сидела птица. Она смотрела на людей, не улетала.
     
— Ишь ты, — проговорил Меншиков, — смелая!
     
Птица вдруг взмахнула крылом, взлетела, стала носиться вокруг куста.
     
Наконец Петр и Меншиков вышли к морю. Большое, мрачное, оно верблюжьими горбами катило свои волны, бросало о берег, било о гальку.
     
Петр стоял, расправив плечи, дышал всей грудью. Морской ветер трепал полы кафтана, то поворачивая лицевой зеленой стороной, то внутренней — красной. Петр смотрел вдаль. Там, за сотни верст на запад, лежали иные страны, иные берега.
     
Меншиков сидел на камне, переобувался.
     
— Данилыч, — произнес Петр.
     
То ли Петр произнес тихо, то ли Меншиков сделал вид, что не слышит, только он не ответил.
     
— Данилыч! — вновь проговорил Петр.
     
Меншиков насторожился.
     
— Здесь, у моря, — Петр обвел рукой, — здесь, у моря, — повторил он, — будем строить город.
     
У Меншикова даже ботфорт выпал из рук.
     
— Город? — переспросил он. — Тут, на сих болотах, город?!
     
— Да, — ответил Петр и зашагал по берегу.
     
А Меншиков держал ботфорт и смотрел удивленно и восторженно на удаляющуюся фигуру Петра.
     
Для строительства нового города собрали к Неве со всей России мастеровой люд: плотников, столяров, каменщиков, нагнали простых мужиков.
     
Вместе со своим отцом, Силантием Дымовым, приехал в новый город и маленький Никитка. Отвели Дымову место, как и другим рабочим, в сырой землянке. Поселился Никитка рядом с отцом, на одних нарах.
     
Утро. Четыре часа. Над городом палит пушка. Это сигнал. Встают рабочие, встает и Никиткин отец. Целый день копаются рабочие в грязи, в болоте. Роют канавы, валят лес, таскают тяжелые бревна. Возвращаются домой затемно. Придут усталые, развесят около печки мокрые портянки, расставят дырявые сапоги и лапти, похлебают пустых щей и валятся на нары. Спят до утра словно убитые.
     
А чуть свет опять гремит пушка.
     
Весь день Никитка один. Все интересно Никитке: и то, что народу много, и солдат тьма-тьмущая, и море рядом. Никогда не видал Никитка столько воды. Даже смотреть страшно. Бегал Никитка к пристани, на корабли дивился. Ходил по городу, смотрел, как в лесу вырубают просеки, а потом вдоль просек дома складывают.
     
Привыкли к Никитке рабочие. Посмотрят на него — дом, семью вспомнят. Полюбили Никитку. «Никитка, принеси воды», — попросят. Никитка бежит. «Никитка, расскажи, как у солдата табак украл». Никитка рассказывает.
     
Жил Никитка до осени весело. Но пришла осень, грянули дожди. Заскучал Никитка. Сидит целые дни в землянке один. В землянке вода по колени. Скучно Никитке.
     
Вырубил тогда Силантий из бревна сыну игрушку — солдата с ружьем.
     
Повеселел Никитка.
     
— Встать! — подает команду.
     
Солдат стоит, глазом не моргнет.
     
— Ложись! — кричит Никитка, а сам незаметно подталкивает солдата рукой.
     
Наиграется Никитка, начнет воду вычерпывать. Перетаскает воду на улицу, только передохнет — а вода вновь набралась. Хоть плачь!
     
Вскоре в городе начался голод. Продуктов на осень не запасли, а дороги размокли. Пошли болезни. Стали помирать люди словно мухи.
     
Пришло время, захворал и Никитка. Вернулся однажды отец с работы, а у мальчика жар. Мечется Никитка на нарах, пить просит. Всю ночь Силантий не отходил от сына. Утром не пошел на работу. А днем нагрянул в землянку офицер с солдатами.
     
— Порядку не знаешь?! — закричал офицер.
     
— Сынишка у меня тут. Хворый. Помирает сынишка…
     
Но офицер не стал слушать. Дал команду, скрутили солдаты Силантию руки, погнали на работу. А когда вернулся, Никитка уже похолодел.
     
— Никитка, Никитка! — тормошит Силантий сына.
     
Лежит Никитка, не шелохнется. Валяется рядом Никиткина игрушка — солдат с ружьем. Мертв Никитка.
     
Гроба Никитке не делали. Похоронили, как всех, в общей могиле.
     
Недолго прожил после этого и Силантий. К морозам и Силантия свезли на кладбище. Много тогда людей погибло. Много мужицких костей полегло в болотах и топях.
     
Город, который строил Никиткин отец, был Петербург.
     
Через несколько лет этот город стал столицей Русского государства.
     За славу российскую
     
В 1704 году русские войска вторично подошли к Нарве. Тяжелый бой закончился полной победой русских.
     
Петр и Меншиков верхом на конях выехали из крепости. Следом, чуть поодаль, группой ехали русские генералы. Ссутулив плечи, Петр грузно сидел в седле и устало смотрел на рыжую холку своей лошади, Меншиков, привстав на стременах, то и дело поворачивал голову из стороны в сторону и приветственно махал шляпой встречным солдатам и офицерам.
     
Ехали молча.
     
— Государь, — вдруг проговорил Меншиков, — Петр Алексеевич, гляди, — и показал рукой на берег Наровы.
     
Петр посмотрел. На берегу реки, задрав кверху ствол, стояла пушка. Около пушки, обступив ее со всех сторон, толпились солдаты. Взобравшись на лафет с ковшом в руке, стоял сержант. Он опускал ковш в ствол пушки, что-то зачерпывал им и раздавал солдатам.
     
— Государь, — проговорил Меншиков, — смотри, никак, пьют. Ну и придумали! Смотри, государь: в ствол пушки вино налили! Ай да бомбардиры! Орлы! Герои!
     
Петр улыбнулся. Остановил коня. Стали слышны солдатские голоса.
     
— За что пить будем? — спрашивает сержант и выжидающе смотрит на солдат.
     
— За царя Петра! — несется в ответ.
     
— За Нарву!
     
— За славный город Санкт-Петербурх!
     
Петр и Меншиков поехали дальше, а вслед им неслось.
     
— За артиллерию!
     
— За товарищей, животы свои положивших!
     
— Данилыч, — проговорил Петр, — поехали к морю.
     
Через час Петр стоял у самой воды. Волны лизали подошвы больших Петровых ботфортов. Царь скрестил руки и смотрел вдаль. Меншиков стоял чуть поодаль.
     
— Данилыч, — позвал Петр Меншикова, — а помнишь наш разговор тогда, в Новгороде?
     
— Помню.
     
— А Нарву?
     
— Помню.
     
— То-то. Выходит, не зря сюда мы хаживали, проливали кровь и пот русский.
     
— Не зря, государь.
     
— И колокола, выходит, не зря снимали. И заводы строили. И школы…
     
— Верно. Верно, — поддакивает Меншиков.
     
— Данилыч, так и нам теперь не грех выпить. Не грех, Данилыч?
     
— Правильно, государь.
     
— Так за что пить будем?
     
— За государя Петра Алексеича! — выпалил Меншиков.
     
— Дурак! — оборвал Петр. — За море пить надобно, за славу российскую.
    
    
     
      
Рассказы о Суворове и русских солдатах
     
     Пакет
     
За непослушание императору Суворов был отстранен от армии. Жил фельдмаршал в селе Кончанском. В бабки играл с мальчишками, помогал звонарю бить в церковные колокола. В святые праздники пел на клиросе[6].
     
А между тем русская армия тронулась в новый поход. И не было на Руси второго Суворова. Тут-то и вспомнили про Кончанское.
     
Прибыл к Суворову на тройке молодой офицер, привез фельдмаршалу пакет за пятью печатями от самого государя императора Павла Первого. Глянул Суворов на пакет, прочитал:
     
«Графу Александру Суворову в собственные руки».
     
Покрутил фельдмаршал пакет в руках, вернул офицеру.
     
— Не мне, — говорит. — Не мне.
     
— Как — не вам? — поразился посыльный. — Вам. Велено вам в собственные руки.
     
— Не мне. Не мне, — повторил Суворов. — Не задерживай. Мне с ребятами в лес по грибы-ягоды надо идти.
     
И пошел.
     
Смотрит офицер на пакет — все как полагается: и «графу» и «Александру Суворову».