1 2 3 4 
Но недавний   друг, не слушая его, обратился к доктору Мастерсу:      

– Чумной   барак пустует с тех пор, как умер тот японец. Я знаю, что ваш департамент –   банда трусов, и поэтому советую дать этим двум дезинфицирующие средства, –   пусть сами потрудятся.      

– Ради   господа бога, – взмолился Доутри; ошеломленный ужасом, который свалился на   него, стюард утратил всю свою заносчивость. Он прикоснулся пальцем к онемелому   месту на лбу, потом понюхал палец и почуял запах горелого мяса, хотя не   чувствовал, когда его жгли. – Ради господа бога, не спешите так. Раз уж я   подцепил эдакую штуку – ничего не поделаешь. Но ведь это не значит, что мы не   можем договориться, как белый с белым. Дайте мне два часа, и я смотаюсь из   Сан-Франциско. А через сутки меня уже не будет в этой стране. Я сяду на корабль   и…      

– И   будете представлять угрозу общественному здоровью, где бы вы ни   находились, – перебил его доктор Мастерс, которому уже мерещились столбцы   вечерних газет с сенсационными заголовками, прославляющие его как героя, как   святого Георгия, во имя спасения человечества пронзающего своим копьем дракона   проказы.      

– Уведите   их, – проговорил Уолтер Меррит Эмори, стараясь не смотреть Доутри в глаза.      

– Вперед!   Марш! – скомандовал сержант.      

Полисмены   с резиновыми дубинками подступили к Доутри и Квэку.      

– Живей   поворачивайся! – свирепо гаркнул один из них. – Слушать команду, а не   то голову размозжу! Пошли! Живо вон отсюда! Прикажите черномазому идти рядом с   вами.      

– Док,   дайте хоть слово сказать! – умоляюще воскликнул Доутри.      

– Время   разговоров прошло, – услышал он в ответ. – Вы изолированы от людей.   Доктор Мастерс, когда сбудете их с рук, не забудьте о дезинфекции кареты.      

И вот   процессия двинулась к выходу. Во главе врач из санитарного управления и   сержант, сзади два полисмена, в целях самозащиты вытянувшие перед собой   дубинки.      

В дверях   Доутри, рискуя, что ему размозжат голову, вдруг круто обернулся и крикнул:      

– Док!   Моя собака! Вы ее знаете!      

– Я   пришлю ее вам, – быстро согласился доктор Эмори, – скажите ваш адрес.      

– Клей-стрит,   меблированные комнаты Баухэд, номер восемьдесят семь; вы знаете этот дом – за   угол от салуна Баухэд. Пришлите его мне, куда бы они меня ни засадили. Идет?      

– Ну,   конечно, пришлю, – отвечал доктор Эмори. – У вас, кажется, есть еще и   попугай?      

– Да,   да. Кокки! Пришлите мне обоих, будьте так добры, сэр!      

– Бог   мой! – в тот же вечер говорила мисс Джадсон, сидя за обедом с неким   молодым врачом из больницы святого Иосифа. – Доктор Эмори прямо-таки   кудесник. Не удивительно, что он преуспевает в жизни. Подумать только: сразу   два гнусных прокаженных в нашем кабинете! Один из них негритос. Не успел доктор   взглянуть на них, как уже понял, в чем дело. Он ужасный человек. Если бы вы   только знали, что он проделывал своей сигарой! И какая находчивость! Мне он   подал знак! Они и не подозревали, что он с ними вытворяет. Нет, вы только себе   представьте, берет сигару и…      

 ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ      

       

Собака,   равно как и лошадь, подлеца делает еще подлее. Уолтер Меррит Эмори был   подлецом, а желание завладеть Майклом приумножило меру его подлости. Если бы не   Майкл, все его поведение было бы иным. Он поступил бы с Доутри, говоря словами   последнего, «как белый с белым». То есть, сказав Доутри о его болезни,   предоставил бы ему возможность уехать в Южные моря или в Японию, – иными   словами, в страны, где прокаженные не подвергаются изоляции. Это не явилось бы   неблаговидным поступком по отношению к тамошним жителям, ибо таков закон и   обычай их родины, а Доутри и Квэк избегли бы ада чумного барака в   Сан-Франциско, на пожизненное пребывание в котором обрек их этот подлец.      

И далее,   если учесть расходы по содержанию вооруженной охраны, на протяжении долгих лет   день и ночь стерегущей чумной барак, то Уолтер Меррит Эмори сберег бы много   тысяч долларов налогоплательщикам города и округа Сан-Франциско, а эти деньги,   истраченные на другие цели, дали бы возможность расширить тесные школьные   помещения, напоить детей бедняков неразбавленным молоком или же разбить парки,   в которых могли бы вольнее вздохнуть жители душных трущоб. Но если бы Уолтер   Меррит Эмори обо всем этом подумал, то за море уехал бы не только Доутри и   Квэк, а, без всякого сомнения, и Майкл.      

Никогда   еще врач с такой быстротой не выпроваживал пациентов, как доктор Эмори, после того   как дверь его кабинета закрылась за полисменами, уводившими Дэга Доутри. Не   успев даже позавтракать, он сел в свою машину и покатил в портовый район, к   меблированным комнатам Баухэд. По пути доктор, имевший немалые политические   связи, захватил с собой капитана сыскной полиции. Его присутствие оказалось   весьма нужным, так как хозяйка меблированных комнат решительно запротестовала   против увода собаки, принадлежащей ее недавнему жильцу. Но, поскольку капитан   Миликен был ей хорошо известен, она склонилась перед законом, олицетворением   которого он ей казался, хотя о том, что такое закон, точного представления не имела.      

Когда   Майкла на веревке выводили из комнаты, с подоконника, где сидел крохотный белоснежный   какаду, послышалось жалобное напоминание:      

– Кокки!   Кокки!      

Уолтер   Меррит Эмори оглянулся, и нерешительность на мгновение овладела им.      

– Мы   пришлем за птицей немного погодя, – сказал он, и хозяйка, которая, все еще   громко сокрушаясь, провожала их вниз по лестнице, не заметила, что Миликен по   небрежности неплотно закрыл дверь в комнаты Доутри.      

Но   Уолтер Меррит Эмори был не единственный подлец, которого желание завладеть   Майклом сделало еще подлее. В яхт-клубе Гарри Дель Мар, развалившись в глубоком   кожаном кресле и положив вытянутые ноги на другое такое же кресло, полусонный   после весьма плотного завтрака, лениво просматривал свежие дневные газеты. Но   вот его взгляд упал на заголовок, набранный крупными буквами над маленькой   заметкой строчек в пять. Ноги его мигом соскользнули с кресла, и он вскочил.   Подумав секунду, не более, он снова опустился на прежнее место, нажал кнопку   электрического звонка и в ожидании прихода лакея перечитал заголовок и пять   коротеньких строчек под ним.      

В такси,   несшемся в портовый район, перед внутренним взором Гарри Дель Мара вставали золотые   видения. Они принимали образ то золотых монет ценностью в двадцать долларов, то   желтых банковых билетов Соединенных Штатов Америки, то чековых книжек или   купонов, к которым надо было только прикоснуться ножницами; но все это   преломлялось сквозь одно видение – жестокошерстного ирландского терьера на   залитой огнями эстраде, который, задрав морду кверху, пел, все время пел так,   как до него не пел ни один пес на свете.      

Кокки   первый заметил, что дверь приотворена, и смотрел на нее в раздумье (если   «раздумьем» можно назвать душевное состояние птицы, когда в ее сознании   каким-то таинственным образом откладываются новые впечатления и она готовится к   действию или к воздержанию от действия, в зависимости от того, как эти внешние   впечатления на нее влияют). Когда то же происходит с людьми, они именуют это   «свободной волей».      

       

Кокки,   уставившись на приоткрытую дверь, как раз решал: стоит или не стоит поподробнее   обследовать эту щелочку в большой мир и, в зависимости от результатов этого   обследования, либо воспользоваться ею, либо нет, но тут его глаза встретились с   глазами другого обследователя этой же щелки.      

То были   хищные желто-зеленые глаза, они рыскали среди света и тени комнаты, и зрачки их   то расширялись, то суживались. Кокки мгновенно понял опасность – опасность   неминуемой насильственной смерти. Но он ничего не предпринял. Сердце его не   забилось сильнее. Не шевелясь и скосив один глаз, он пристально смотрел этим   одним глазом на голову тощей уличной кошки, просунувшуюся в щель.      

Настороженные,   то расширяющиеся, то суживающиеся, быстрые, бдительные и хитрые, эти глаза с   вертикальными зрачками, прорезанными на изумительном зелено-желтом фоне, шарили   по комнате. При виде Кокки они остановились. По выражению морды ясно было   видно, что кошка замерла, прижалась к земле и изготовилась к прыжку. Взгляд ее   уподобился взгляду сфинкса, устремленному вдаль, поверх извечных и нескончаемых   песков пустыни. Казалось, она смотрит так уже века, тысячелетия.      

Кокки   тоже замер. Он не прикрыл пленкой свой скошенный глаз и головку по-прежнему держал   склоненной набок, ни одно перышко на нем не шелохнулось, не выдало ужаса,   охватившего его. Оба эти существа окаменели, глядя друг на друга взглядом   охотника и затравленного зверя, хищника и жертвы, мясника и предназначенной к   убою скотины.      

Так   смотрели они долгие минуты, покуда голова, просунувшаяся в дверь, не дернулась   слегка и не исчезла. Умей птица вздыхать, Кокки бы вздохнул с облегчением. Но   он, не шевелясь, прислушивался к неторопливым шаркающим шагам человека,   раздавшимся в коридоре и скоро замершим в отдалении.      

Прошло   несколько минут, и призрак с такою же внезапностью возник снова; но на этот раз   показалась не только голова – в дверь пролезло извивающееся туловище, и зверь   улегся на середине комнаты. Взгляд его опять вонзился в Кокки, вытянутое тело   застыло, и только длинный хвост сердито, отрывисто и монотонно барабанил по   полу.      

Не спуская   глаз с Кокки, кошка медленно подкрадывалась к подоконнику и футах в шести от   него замерла вновь. Только хвост ее ходил из стороны в сторону да глаза,   восприняв яркий свет, струившийся из окна, искрились, словно драгоценные камни;   зрачки их сузились в почти неприметные черные полоски.      

И Кокки,   который не мог, конечно, иметь ясного человеческого представления о смерти, тем   не менее понял, что конец неумолимо приближается. Заметив, что кошка   изготовилась к прыжку, Кокки, этот храбрый комочек жизни, впервые обнаружил   свой отчаянный и, конечно, вполне простительный страх.      

– Кокки,   Кокки! – жалостно крикнул он глухим, бесчувственным стенам.      

Крик   этот, обращенный ко всем сильным в этом мире, к могущественным двуногим   созданиям и прежде всего к стюарду, к Квэку, к Майклу, означал: «Это я, Кокки,   я так мал и так хрупок, чудовище хочет поиграть меня, а я люблю свет, волю, и я   хочу жить, хочу продолжать жизнь в этом светлом мире, я ведь так мал, и я   доброе создание, с добрым сердечком, где уж мне бороться с этим огромным,   косматым, голодным зверем, который сейчас сожрет меня. Я прошу: помогите,   помогите, помогите! Я Кокки! Все знают меня. Я Кокки!»      

Это и   еще многое другое значил его двукратный вскрик: «Кокки! Кокки!»      

Глухие   стены не откликнулись, не откликнулся и пустой коридор и весь остальной мир; но   миг отчаянного страха уже прошел, и Кокки вновь стал храбрым маленьким какаду.   Он недвижно сидел на подоконнике, склонив головку набок, одним немигающим   глазом уставившись в пол, где до ужаса близко сидел извечный враг его племени.      

Звук его   голоса, столь похожего на человеческий, поразил кошку; она помедлила с прыжком,   прижала уши и распласталась на полу.      

В   наступившей тишине слышалось только назойливое жужжание большой мясной мухи да   время от времени громкие удары ее тельца об оконное стекло      

– свидетельство   того, что и она переживала трагедию: трагедию узника, которого прозрачная   преграда отрешает от светлого мира, сияющего так близко.      

Но и у   кошки были свои страдания, и ей трудно давалась жизнь. Голод мучил ее и иссушал   ее сосцы, которые должны были питать семерых слабеньких, едва попискивающих   котят, точного повторения ее самой, если не считать того, что они еще слепы и   до смешного неуверенно ступают на своих тоненьких младенческих лапках.   Почувствовав режущую боль в пустых сосцах, она инстинктивно вспомнила о котятах   и благодаря какому-то таинственному процессу в мозгу словно воочию увидела их   сквозь сломанную решетку вентилятора, в самом темном углу погреба, на куче   тряпья под лестницей, где она устроила свое логовище и произвела на свет   детенышей.      

Воспоминание   о котятах и новый приступ голода стряхнули с нее оцепенение; она вся подобралась   и глазами измерила расстояние для прыжка. Но Кокки уже опять был самим собой.      

– Черт   побери! Черт побери! – крикнул он громко и воинственно, точно театральный   злодей, так что кошка от испуга ниже припала к земле, плотно прижала уши,   забила хвостом и завертела головой, стараясь взглядом проникнуть в самые темные   уголки комнаты, где, видно, спрятался вскрикнувший сейчас человек.      

Тощая кошка   проделала все это, хотя человеческий голос явно исходил от беленькой птички на   подоконнике.      

Мясная   муха еще раз ударилась о невидимую стену своей тюрьмы. Отощавшая кошка изготовилась   и прыгнула на то самое место, где секунду назад сидел Кокки. Кокки отпрянул, но   в это самое мгновение кошка зацепила его лапой, и Кокки взлетел, беспомощно   трепыхая в воздухе своими непривычными к полету крылышками. Кошка поднялась на   задние лапы и передней лапкой сделала движение, похожее на движение ребенка,   когда он шляпой пытается поймать бабочку. Но лапка ее имела немалый вес и   когти, цепкие, как крючки.      

Схваченный   в воздухе этой лапкой, Кокки, рассыпающийся комок белых перышек, упал. Легчайшие   перышки, как снежные хлопья, закружились в воздухе и стали падать медленно,   медленно, но на спину кошки они ложились свинцовой тяжестью. Некоторые из них   застревали в шерсти, раздражая ее и без того натянутые нервы, так что она еще   ниже припадала к земле и пугливо озиралась – не грозит ли из-за угла   какая-нибудь опасность.      

 ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ      

       

Гарри   Дель Мар не нашел в комнате Дэга Доутри ничего, кроме нескольких белых перышек,   а от хозяйки узнал, что сталось с Майклом. Первым делом Гарри Дель Мар,   предусмотрительно не отпустивший такси, поехал к дому доктора Эмори и убедился,   что Майкл действительно заперт там в маленьком сарайчике на заднем дворе. Затем   он взял билет на пароход «Уматилла», отходивший на рассвете следующего дня в   Сиэтл, и наконец расплатился по счетам и упаковал свой багаж.      

Тем   временем в кабинете Уолтера Меррита Эмори происходила словесная баталия.      

– Этот   человек прямо волком воет, – твердил доктор Мастерс. – Полицейским   пришлось дубинками загонять его в санитарную карету. Он был вне себя, требуя   свою собаку. Так не годится. Это слишком жестоко. Вы не имеете права, пользуясь   обстоятельствами, присваивать себе его собаку. Он поднимет крик в газетах.      

– Фью! –   свистнул Уолтер Меррит Эмори. – Хотел бы я посмотреть на репортера, у   которого хватит храбрости отправиться в чумной барак для собеседования с   прокаженным, и хотел бы я также посмотреть на редактора, который тотчас же не   швырнет в огонь письмо, узнав, что оно пришло из чумного барака (если даже   допустить, что этому Доутри удастся как-нибудь обойти охрану и отправить его).   Так что, док, не волнуйтесь. В газетах шум не поднимется.      

– Ну,   а проказа? Общественная безопасность? Собака долгое время с ним соприкасалась.   Она сама является ходячим источником заразы…      

– Инфекции,   док. Это термин, да и звучит лучше, – с видом превосходства перебил его   Уолтер Меррит Эмори.      

– Пусть   инфекции, – согласился доктор Мастерс. – Мы обязаны заботиться об   общественном благе. Население не должно подвергаться опасности заражения…      

– Инфекции, –   спокойно поправил его собеседник.      

– Называйте   как хотите. Население…      

– Чепуха! –   заявил Уолтер Меррит Эмори. – То, чего вы не знаете о проказе и чего не   знают все остальные работники санитарного управления, может дать материал для   большего количества книг, чем до сих пор написано людьми, специально   посвятившими себя изучению этой болезни. А им известно, что все попытки привить   проказу животному неизменно кончались и кончаются полной неудачей. Они тысячи,   сотни тысяч раз пытались привить ее лошадям, кроликам, крысам, ослам, обезьянам,   мышам, собакам – все тщетно! Более того, им ни разу не удалось привить проказу   от одного человека другому. Вот читайте сами.      

И Уолтер   Меррит Эмори стал доставать из книжного шкафа труды специалистов по проказе.      

– Удивительно…   В высшей степени интересно!.. – то и дело восклицал доктор Мастерс, просматривая,   по указанию доктора Эмори, те или иные страницы. – Никогда не предполагал…   такое количество ученых трудов… и тем не менее, – заключил он, – все   ваши книги не переубедят профанов. Мне тоже не удастся переубедить наших   жителей. Да я и пытаться не буду. Не говоря уже о том, что человек этот обречен   до конца своих дней жить живым мертвецом в чумном бараке. Вы-то знаете, что это   за местечко. Он любит своего пса, он прямо помешан на нем. Отдайте ему собаку.   Это низость, жестокость, и я вам в таком деле помогать не стану.      

– Нет,   станете, – холодно заверил его Уолтер Меррит Эмори, – и я вам даже   скажу, почему.      

И он   сказал. Сказал то, что ни один врач не должен был бы говорить другому, но что   зачастую говорят друг другу политиканы. Повторять эти разговоры не стоит хотя   бы потому, что они слишком унизительны и уж никак не могут способствовать развитию   чувства собственного достоинства у среднего американца; это внутренние дела,   секреты муниципальных управлений, которые выбираются средними американцами,   убежденными в том, что это «свободные выборы»; такие дела редко, очень редко   всплывают на поверхность, да и то лишь затем, чтобы тотчас же быть   похороненными в многотомных отчетах всевозможных комитетов Лексо и федеральных   комиссий.      

Итак,   во-первых, Уолтер Меррит Эмори, не посчитавшись с доктором Мастерсом, присвоил   Майкла; во-вторых, в ознаменование своего торжества повез жену обедать к Жюлю,   а потом в театр смотреть Маргарет Энглен и, в-третьих, вернувшись домой в час   ночи, вышел в пижаме еще раз взглянуть на Майкла, но Майкла уже не обнаружил.      

       

Чумной   барак в Сан-Франциско, как и все чумные бараки во всех американских городах,   был построен на самом грязном отдаленном заброшенном пустыре, на самой дешевой   из всех принадлежащих городу земель. На этом почти не защищенном с моря   пространстве среди песчаных дюн выли холодные ветры, и береговой туман затягивал   все вокруг. Веселые компании не приезжали сюда на пикники, мальчишки не искали   здесь птичьих гнезд и не играли в диких индейцев. Если кто-нибудь и забредал   сюда, то разве что самоубийцы: устав от жизни, они выискивали ландшафт   попечальнее, декорацию, подходящую для окончательных расчетов с жизнью. А   совершив задуманное, уже, разумеется, своих посещений не повторяли.      

Вид из   окон барака был безрадостный. На четверть мили в обе стороны Доутри не видел   ничего, кроме однообразных песчаных холмов да будок, в которых размещалась   вооруженная охрана; каждый из этих солдат, безусловно, скорее застрелил бы   сбежавшего чумного, чем дотронулся до него руками, и, уж конечно, не стал бы   его уговаривать вернуться в неволю.      

Напротив   окон, в некотором отдалении, росли деревья. Это были эвкалипты, но до чего же непохожие   на своих царственных собратьев, произрастающих на родимой почве! Редко   посаженные, неухоженные, искалеченные в тяжелой борьбе с чуждыми климатическими   условиями, они, точно агонизируя, протягивали в воздух свои кривые, уродливые   сучья. Вдобавок они были еще и низкорослы, так как значительная часть скудной   влаги, выпадавшей на их долю, поглощалась корневищами, глубоко вросшими в   песок, для того, чтобы деревья могли противостоять штормам.      

Доутри и   Квэку не разрешалось доходить даже до будок. Пограничная линия для них проходила   в ста ярдах от барака. Стражники торопливо приносили сюда запасы   продовольствия, лекарства, письменные врачебные предписания и еще торопливее   удалялись. Здесь же находилась грифельная доска, на которой Доутри разрешалось   – крупными буквами, чтобы видно было издали, – писать свои пожелания и   требования. И на этой доске уже много дней кряду он писал не просьбы о доставке   пива, хотя его шестиквартовый режим и был внезапно нарушен, а воззвания вроде   следующих:      

Где моя   собака?      

Это   ирландский терьер!      

Жесткошерстный!      

Кличка –   Киллени-бой!      

Я хочу   получить свою собаку!      

Мне   нужно переговорить с доктором Эмори!      

Пусть   доктор Эмори напишет мне, что с собакой.      

А   однажды Доутри написал:      

Если мне   не вернут собаку, я убью доктора Эмори.      

После   чего газеты сообщили, что печальный случай с двумя прокаженными в чумном бараке   усугубился еще одним трагическим обстоятельством: белый больной сошел с ума.   Люди с сильно развитыми гражданскими чувствами писали письма в газеты,   протестуя против опасной близости прокаженных, и требовали от правительства   Соединенных Штатов постройки национального лепрозория на каком-нибудь из   дальних островов или на уединенной горной вершине. Впрочем, через три дня   всякий интерес к этому происшествию угас, и желторотые репортеры принялись   развлекать публику рассказами об удивительной собаке – помеси аляскинской лайки   с медведем, обсуждением того, действительно ли Криспи Анжелотти разрезал на   мелкие куски труп убитого им Джузеппе Бартольди и в мешке из-под зерна бросил   его в море с Рыбацкой пристани, а также известием о будто бы подготовляющейся   японской агрессии против Гавайских островов, Филиппин и Тихоокеанского побережья   Северной Америки.      

А в   стенах чумного барака уныло и однообразно текла жизнь Доутри и Квэка, пока   темной осенней ночью не наступила перемена. Надвигалась буря. С моря задул   штормовой ветер. В корзине с фруктами, будто бы присланной девицами из пансиона   мисс Фут, Доутри в тот день обнаружил записку, искусно запрятанную в сердцевину   яблока: в этой записке его просили в ночь на пятницу держать на окне зажженную   лампу. В пять часов утра к Доутри пришел гость.      

Это был   Чарльз Стоу Гринлиф, Старый моряк, собственной персоной. Выбившись из сил от   двухчасового хождения по глубоким пескам эвкалиптового леса, он свалился у   самого входа в чумной барак. Когда Доутри открыл дверь, старика, можно сказать,   внесло в барак порывом сырого, холодного ветра. Доутри подхватил его и повел,   но, вспомнив о своей болезни, так внезапно разжал руки, что Старый моряк мешком   шлепнулся на стул.      

– Ей-богу,   сэр, – начал Доутри, – нелегко вам было добраться сюда… Эй ты, Квэк,   господин промок насквозь, живо снимай с него башмаки.      

Но еще   прежде, чем опустившийся на колени Квэк притронулся к шнуркам на ботинках старика,   Доутри пришло на ум, что Квэк тоже носитель заразы, и он оттолкнул его.      

– Ей-богу,   не знаю, что и делать, – пробормотал Доутри, беспомощно озираясь вокруг;   его только сейчас осенило, что это – жилище прокаженных, что все, все здесь   заражено проказой – и стул, на котором сидел старик, и даже пол, на котором   покоились его измученные ноги.      

– Я   рад, более того – счастлив видеть вас, – тяжело дыша, проговорил Старый   моряк, протягивая Доутри руку.      

Но   Доутри не принял ее.      

– Ну,   как охота за сокровищами? – беспечно спросил он. – Что-нибудь   наклевывается?      

Старый   моряк кивнул и наконец, с трудом переведя дыхание, отвечал:      

– Мы   уходим в море сегодня в семь часов утра, как только начнется отлив. Наша шхуна   «Вифлеем», надо сказать, превосходнейшая, уже стоит наготове. Красивое, ходкое   и отлично оборудованное судно. До того как парусный флот вытеснил пароходы, оно   ходило с грузом на Таити. Провизия запасена первосортная. Да и вообще все там в   полном порядке. Я сам проследил за погрузкой. Капитан мне, правда, не очень по   душе. Такой тип людей я уже встречал. Отличный моряк, в этом я уверен, но пират   по призванию и злюка. Главный наш акционер тоже не лучше. Это человек средних   лет, с неважной репутацией и отнюдь не джентльмен, зато денег у него – не   счесть. Сначала он изрядно заработал на калифорнийской нефти, затем, войдя в   долю с одним старателем в Британской Колумбии, надул его при дележе доходов с   золотой жилы, открытой его компаньоном, и раз в шесть увеличил свой   первоначальный капитал. Неприятный тип, я бы даже сказал – отталкивающий. Но он   верит в свою звезду и убежден, что наживет на этой авантюре по меньшей мере   пятьдесят миллионов и вдобавок лишит меня моей доли. В душе он такой же пират,   как и нанятый им капитан.      

– Поздравляю   вас, мистер Гринлиф, – проговорил Доутри. – Вы меня растрогали, сэр,   растрогали до глубины души! В такую ночь, подвергая себя всевозможным   опасностям, пройти этот долгий путь, чтобы проститься с несчастным Дэгом   Доутри. Я никому ничего худого не сделал, да вот не повезло…      

Но   покуда он взволнованно говорил эти слова, перед ним сияющим видением возникла   шхуна, несущаяся по просторам Южных морей, и сердце его больно сжалось от   сознания, что ему в жизни не осталось ничего, кроме чумного барака, песчаных   дюн и унылых эвкалиптов.      

Старый   моряк выпрямился.      

– Сэр,   вы наносите мне оскорбление, большое оскорбление.      

– Не   обижайтесь на меня, сэр, не обижайтесь, – пробормотал Дэг Доутри, в душе   недоумевая: чем мог он оскорбить старого джентльмена.      

– Вы   мой друг, сэр, – с упреком проговорил старик. – И я ваш друг, сэр. А   вы, судя по вашим словам, полагаете, что я притащился в этот чертов ад, чтобы с   вами проститься. Я пришел за вами, сэр, и за вашим негром. Шхуна ждет вас. Все   предусмотрено. Вы официально приняты в состав экипажа и зарегистрированы в   морском агентстве. Вы оба. Вчера ваши контракты были подписаны подставными   лицами. Один из них – барбадосский негр[12].   Я раздобыл и его и белого в матросской ночлежке на Коммерческой улице и   заплатил им по пяти долларов за подпись.      

– Бог   мой, мистер Гринлиф, но вы, кажется, совсем упустили из виду, что мы с ним   прокаженные!      

Старый   Моряк вскочил, как ужаленный; гнев и благородное негодование изобразились на   его лице.      

– А   по-моему, это вы, сэр, упустили из виду, что мы с вами друзья! – Он   гневным движением вытянул руку. – Слушайте, стюард Доутри, мистер Доутри,   друг мой или сэр, как бы там я вас ни величал, это уже не сказки о баркасе, о   безымянных пунктах и сокровищах под слоем песка. Это сущая правда. У меня есть   сердце. А вот моя рука, – он ткнул свою руку чуть ли не под нос   Доутри. – Вам остается сейчас сделать только одно взять эту руку в свою и   пожать ее так же от всего сердца, как я пожимаю вашу.      

– Но…   но… – бормотал Доутри.      

– Если   вы этого не сделаете, я не уйду отсюда. Я здесь останусь до самой смерти. Я   знаю, что у вас проказа. Об этом толковать нечего. Вот моя рука. Возьмете вы ее   или нет? Мое сердце бьется в каждом ее пальце, в каждой жилке. Если вы ее не   возьмете, предупреждаю: я останусь сидеть на этом стуле до самой своей смерти.   Пора вам наконец уразуметь, сэр, что я мужчина и джентльмен. Я умею быть другом   и товарищем. Я не дрожу за свою шкуру. Я живу сердцем и разумом, сэр, а не этой   жалкой временной оболочкой. Возьмите мою руку. После этого мы начнем говорить.      

Дэг   Доутри нерешительно протянул ему руку, но старик схватил ее и до боли сжал   своими худыми узловатыми пальцами.      

– Теперь   я могу говорить! Я все обдумал. Мы пойдем в море на «Вифлееме». Когда злой   старик поймет, что из моих сказочных сокровищ ему не выжать и пенни, мы его   покинем. Да он и сам будет рад от нас избавиться. Мы, то есть вы, я и ваш негр,   высадимся на Маркизских островах. Там прокаженные ходят на свободе. По   отношению к ним особых законов не существует. Я сам их видел. Мы будем   свободными людьми. А края эти – сущий рай. Мы обзаведемся собственным домиком.   Тростниковая хижина – большего ведь нам и не нужно. Работать в поте лица там не   придется. Морской берег, горы – все будет наше. Вы будете ходить под парусом и   плавать, ловить рыбу, охотиться. Там полно горных коз, диких кур и разного зверья.   Над нашими головами будут расти бананы, апельсины, и груши «авокадо», и яблоки,   у дверей – красный перец. Домашней птицы и яиц у нас будет хоть отбавляй. Квэк   сойдет за стряпуху. И пива у вас будет вдосталь. Я давно заметил, что вы   страдаете неутолимой жаждой. Шесть кварт в день вам будет обеспечено, – да   что там, больше, гораздо больше!      

Живо!   Нам надо идти. Увы, я должен сказать, что тщетно искал вашу собаку! Я даже   нанял сыщиков, – ну и обдиралы! Доктор Эмори украл у вас Киллени-боя, но в   тот же день собака была кем-то украдена у него. Я все перевернул вверх дном, но   Киллени-бой исчез, как исчезнем сейчас и мы из этого проклятого города.      

Нас ждет   машина. Шоферу хорошо заплачено. Вдобавок я пообещал убить его, если он не выполнит   своего обязательства. Нам надо пройти дюны в северо-восточном направлении и   выбраться на дорогу, которая огибает этот дурацкий лес… Итак, пора двигаться.   Мелочи мы обсудим потом. Смотрите, уже светает. Надо незаметно пройти мимо   стражи…      

Они   вышли в бушующую непогоду; Квэк, обезумевший от счастья, замыкал процессию. Поначалу   Доутри старался идти в отдалении, но когда бурный порыв ветра едва не свалил   старика, рука Дэга Доутри обвилась вокруг его руки; поддерживая его на подъемах   и увлекая вниз при спусках, он шел бок о бок с ним через дюны, по зыбучему   песку.      

– Благодарствуйте,   Доутри, благодарствуйте, друг мой, – прошептал Старый моряк, когда ветер   на мгновение утих.      

 ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ      

       

Темной   ночью Майкл сравнительно охотно последовал за Гарри Дель Маром, хотя и не любил   этого человека. Неслышно, с бесконечными предосторожностями, словно вор,   прокрался Дель Мар к сарайчику на заднем дворе доктора Эмори, где сидел в плену   Майкл. Дель Мар достаточно знал сцену, чтобы прибегать к дешевым   мелодраматическим эффектам вроде карманного электрического фонарика. В потемках   он ощупью отыскал дорогу к двери сарайчика, отпер ее и тихонько вошел, стараясь   руками нащупать жесткую шерсть Майкла.      

И Майкл,   собака-человек и собака-лев по всем своим повадкам, ощетинился при этом неожиданном   вторжении, но не издал ни звука. Он только обнюхал вошедшего и немедленно   признал его. Не любя Дель Мара, он тем не менее дал обвязать себе шею веревкой   и тихо пошел за ним по тротуару за угол, где их ожидало такси.      

Рассуждал   Майкл – если признать за ним способность рассуждать – очень просто. Этого человека   он не раз видел в обществе стюарда. Стюард дружил с этим человеком: они сидели   за одним столом и вместе пили. Стюард исчез. Майкл не знал, где искать его, да   и сам попал в плен и сидел на заднем дворе какого-то незнакомого дома. То, что   однажды случилось, может повториться. Случалось ведь, что стюард, Дель Мар и   Майкл вместе сидели за столом. Возможно, что это повторится, повторится сейчас,   и опять они окажутся в ярко освещенном кабачке, и он, Майкл, будет сидеть на   стуле – по одну его сторону Дель Мар, по другую обожаемый стюард, перед которым   стоит неизменная кружка пива. Вот к какому «умозаключению» пришел Майкл, и   согласно этому умозаключению он и действовал.      

Разумеется,   Майкл не мог додуматься до такого логического вывода, и тем более не мог додуматься   в словах. Слова «дружба» в его сознании не существовало. А что привело его к   этому выводу – быстро сменяющиеся в воображении образы и картины или мгновенный   сплав образов и картин, – это проблема, которая еще не разрешена   человеком. Важно одно: он думал. Если отрицать в нем способность мышления, то,   следовательно, он действовал чисто инстинктивно, а это в данном случае было бы   еще более удивительно, чем то, что в его мозгу происходил какой-то неясный нам   мыслительный процесс.      

Так или   иначе, но в такси, мчавшемся по лабиринту улиц Сан-Франциско, Майкл   настороженно лежал на полу у ног Дель Мара, не проявляя какого-либо дружелюбия   по отношению к нему, но и не подавая вида, что этот человек внушает ему   отвращение. Гарри Дель Мар был подлецом – он желал завладеть Майклом в целях   наживы; и Майкл с первой минуты почуял его подлость. В первую же встречу,   состоявшуюся в кабачке портового района, когда Дель Мар положил руку ему на   голову, Майкл ощетинился и замер в воинственной позе. Майкл вовсе не думал о   нем тогда и не пробовал разобраться в своем отношении к нему, – просто   что-то было неладно с рукой, небрежно и с виду так ласково его коснувшейся.   Нехорошее ощущение вызвала в нем эта рука. Ее прикосновение было лишено теплоты   и сердечности; передатчик мыслей и душевных движений человека, она свидетельствовала   об его неискренности. Одним словом, сигнал, ею переданный, или чувство, ею   вызванное, было нехорошим сигналом, нехорошим чувством, – и Майкл весь   сжался и ощетинился не от своих мыслей, а от «знания», или, как говорят люди,   «по интуиции».      

Электрические   фонари, пристань под навесом, горы багажа и груза, суета грузчиков и матросов,   громкое пыхтение лебедок, скрип подъемных кранов, стюарды в белых куртках,   несущие ручной багаж, помощник капитана у сходней, сходни, круто взбегающие на   верхнюю палубу «Уматиллы», опять штурманы и офицеры с золотыми нашивками,   толпа, сутолока и неразбериха на узком пространстве палубы – все это   окончательно убедило Майкла в том, что он вернулся к морю, на судно, а ведь на   судне он впервые встретил стюарда и уже не разлучался с ним до этих кошмарных   дней в большом городе. Образы Квэка и Кокки тоже продолжали жить в его   сознании. Повизгивая от нетерпения, он рвался на сворке, не боясь, что равнодушные,   торопливо шагающие, обутые в кожу людские ноги отдавят его нежные лапы, он   искал, разнюхивал следы Кокки и Квэка, но прежде всего, конечно, стюарда.      

Не   встретив их, Майкл покорно принял чувство разочарования, ибо понятие о том, что   собака должна служить человеку, внушенное ему с младенчества, облеклось в форму   бесконечного терпения. Он научился терпеливо ждать, когда ему хотелось домой, а   стюард продолжал сидеть за столом, болтать и пить пиво, так же как научился   покорно сносить веревку вокруг шеи, останавливаться перед изгородью, слишком   для него высокой, и смиряться с сидением в комнате, снабженной дверью, которую   он никогда не сумел бы отпереть и которую с такой легкостью отпирали люди.   Поэтому он позволил увести себя судовому мяснику, которому на «Уматилле» была   поручена забота о пассажирских собаках. В низком межпалубном пространстве,   заваленном ящиками и тюками, привязанный веревкой, обвивавшей его шею, он с   минуты на минуту ждал, что вот сейчас распахнется дверь и перед ним предстанет   ослепительное видение – стюард, мечта о котором владела его сознанием.      

Но   вместо стюарда – позднее Майкл усмотрел в этом некое проявление могущества Дель   Мара – появился поощренный солидными чаевыми судовой мясник, отвязал его и   передал с рук на руки не менее щедро награжденному служителю, который и отвел   Майкла в каюту Дель Мара. До последнего мгновения Майкл был убежден, что его   ведут к стюарду, но, увы, в каюте сидел Дель Мар.      

– Нет,   нет стюарда! – вот как можно было бы выразить мысль Майкла; но терпение,   как долг и основа поведения собаки, заставило его покорно отнестись к новой   отсрочке встречи со своим божеством, своим возлюбленным, своим стюардом,   который был его собственным богом в образе человеческом среди всей этой толпы   богов.      

Майкл   повилял хвостом, прижал одно ухо, по мере сил даже второе, сморщился и   улыбнулся – словом, сделал все, что полагается делать в знак приветствия; потом   он обнюхал каюту и, окончательно убедившись в отсутствии стюарда, улегся на   палубе. Когда Дель Мар заговорил, он внимательно уставился на него.      

– Итак,   друг мой, настали иные времена, – холодным, резким тоном объявил Дель   Мар. – Я собираюсь сделать из тебя актера и заодно вправить тебе мозги.   Начнем с самого простого… Поди сюда! Поди сюда!      

Майкл   приблизился к нему не торопливо, не слишком медленно, но явно неохотно.      

– Придется   тебе смириться, голубчик, и живей пошевеливаться, когда я с тобой   разговариваю, – заметил Дель Мар; и в том, как он произнес эти слова,   Майкл уже расслышал угрозу.      

– Ну,   а сейчас посмотрим, удастся ли нам номер. Слушай меня и пой, как ты пел для   того прокаженного.      

Он   достал из кармана гармошку, приложил ее к губам и заиграл «В поход, в поход по   Джорджии».      

– Сидеть! –   скомандовал Дель Мар.      

И Майкл   опять повиновался, хотя все его существо негодовало. Он затрепетал, когда   резкие, но сладостные звуки коснулись его ушей. Его горло, его грудь уже   приготовились запеть, но он сдержал себя, так как не хотел петь для этого   человека. Он хотел от него только одного – стюарда.      

– Э-ге,   да ты, кажется, упрямишься? – Дель Мар уже явно глумился над ним. –   Ну, конечно, ты ведь чистопородный пес, а с вашим братом это часто случается.   Но я все-таки полагаю, что справлюсь с тобой, и ты будешь работать на меня, так   же как работал на того дурака. А теперь за дело!      

На этот   раз он заиграл «На биваке». Но Майкл упорствовал. И только когда трогательная   мелодия «Мой старый дом в Кентукки» пронизала все его существо, он потерял   самообладание и издал мягкий, мелодичный вой, вой, который звучал как призыв,   сквозь тысячелетия обращенный к утраченной собачьей стае. Под гипнотизирующим   воздействием этих звуков он не мог не испытывать жгучей тоски по далекой,   позабытой стайной жизни, когда мир был молод и стая была стаей, еще не   потерявшейся в нескончаемой чреде столетий, прожитых собакой подле человека.      

– Ага! –   насмешливо протянул Дель Мар, ничего не подозревавший о том, какие глубины   седой древности всколыхнули серебряные трубочки его гармошки.      

Громкий   стук в стену из соседней каюты дал ему знать, что они мешают спать какому-то пассажиру.      

– На   сегодня хватит, – резко объявил он, отнимая гармошку от губ. Майкл умолк,   полный ненависти. – Я тебя, голубчик мой, раскусил. И не воображай,   пожалуйста, что я оставлю тебя здесь ночевать, чтобы ты искал блох и не давал   мне покоя.      

Он   позвонил и, когда явился служитель, велел ему отвести Майкла вниз, в темную и   тесную дыру.      

За   несколько дней и ночей на «Уматилле» Майкл разобрался в том, какого рода   человек был Гарри Дель Мар. Можно, пожалуй, сказать, что он изучил всю   генеалогию Дель Мара, хотя ничего о нем не знал. Так, например, он не знал, что   настоящее имя Дель Мара Персиваль Грунский и что в начальной школе девочки   называли его «шатенчиком», а мальчики «чернявчиком», так же как не знал, что   Грунский, еще не окончив школы, попал в колонию для малолетних преступников,   откуда по истечении двух лет был взят на поруки Гаррисом Коллинзом, который   зарабатывал себе на жизнь – кстати сказать, весьма недурную – дрессировкой   животных. И уж подавно он не мог знать, что, работая в продолжение шести лет   ассистентом при дрессировщике Коллинзе, Дель Мар не только научился   дрессировать зверей, но и сам непрестанно подвергался дрессировке.      

Зато   Майкл отлично знал, что у Дель Мара нет родословной и что он полное ничтожество   в сравнении с такими породистыми существами, как стюард, капитан Келлар и   мистер Хаггин в Мериндже. Вывод этот напросился сам собой. Днем Майкла   приводили на верхнюю палубу к Дель Мару, постоянно окруженному восторженными   молодыми девицами и пожилыми дамами, которые буквально осыпали Майкла ласками и   всевозможными выражениями нежности. Он покорно принимал их докучливые ласки, но   когда с ним нежничал Дель Мар, ему становилось невмоготу. Он знал холодную   неискренность этих ласк: ведь по вечерам, когда его приводили в каюту Дель   Мара, голос этого человека был холоден и резок, от всего его существа веяло   бедой и жестокостью, а руку Дель Мара Майкл ощущал как неодушевленный предмет,   как кусок стали или дерева: ни души, ни теплого человеческого участия не   чувствовалось в ее прикосновении.      

Этот   человек был двуличен и двоедушен. Породистое существо с горячей кровью всегда искренне.   А в этом ублюдке не было ни тени искренности. Породистому существу, в жилах   которого течет горячая кровь, свойственна страстность; этот ублюдок не ведал   страсти. Его кровь была холодна, и каждый поступок заранее обдуман и рассчитан.   Конечно, Майкл всего этого не думал. Он просто постигал это, как всякое   существо постигает себя в любви и нелюбви.      

Надо еще   добавить, что в последнюю ночь на «Уматилле» этот лишенный человечности человек   заставил Майкла изменить своим повадкам породистого животного. Дело дошло до   битвы. И Майкл был побежден. Он царственно гневался и царственно сражался,   ринувшись на приступ уже после того, как ему дважды был нанесен удар кулаком   пониже уха. Несмотря на всю стремительность Майкла, поражавшего негров Южных   морей своим умом и увертливостью, он так и не сумел вонзиться зубами в тело   этого человека, в течение шести лет приобретавшего сноровку дрессировщика в   заведении Гарриса Коллинза. Когда Майкл, оскалившись, бросился на Дель Мара,   тот молниеносно вытянул правую руку, схватил его уже в воздухе за нижнюю   челюсть, перекувырнул и изо всей силы бросил на спину. Майкл еще раз ринулся в   атаку и снова был одним ударом брошен наземь с такой силой, что у него   перехватило дыхание. Следующий прыжок едва не стал его последним прыжком.   Майкла схватили за глотку. Большими пальцами правой и левой руки Дель Мар сдавил   его дыхательное горло возле сонной артерии, приток крови к мозгу прекратился,   Майклу показалось, что это смерть, и он потерял сознание быстрее, чем его   теряют под действием наркоза. Тьма заволокла все вокруг. Лежа на полу и весь   дрожа мелкой дрожью, он лишь по прошествии некоторого времени стал вновь видеть   свет, предметы в комнате и человека, небрежно подносящего спичку к сигарете и   при этом исподтишка за ним наблюдающего.      

– Продолжай   в том же духе, – подстрекал его Дель Мар. – Я вашу породу знаю. Тебе   меня не осилить. Может, конечно, и мне тебя не осилить, но работать на меня ты   будешь. Валяй дальше!      

И Майкл   дал подстрекнуть себя. Чистопородный пес, знавший, что в этом двуногом, который   прибил его, не было ничего человеческого и что нападать на него так же   бессмысленно, как грызть зубами стены комнаты, пень или скалу, он тем не менее   сделал попытку вцепиться клыками ему в горло. Но то, против чего возмутился   Майкл, было дрессировкой, законом укрощения. Опыт повторился. Большие пальцы   человека сдавили горло Майкла, отогнали кровь от его мозга, и он опять погрузился   во тьму.      

Будь   Майкл не обыкновенным чистопородным псом, а чем-то большим, он продолжал бы   яростно нападать на неуязвимого врага, нападать, покуда его сердце не   разорвалось бы в груди или с ним не сделался бы нервный припадок. Но он был   обыкновенным псом. Перед ним было существо неприступное и несокрушимое. Он так   же не мог одержать над ним победу, как не мог бы одержать победу над   асфальтовым тротуаром. Возможно, что это был сам черт, – ведь обладал же   он жестокосердием и невозмутимостью, злобой и мудростью черта. Дель Мар был   настолько же зол, насколько стюард был добр. Оба они были двуногими. Оба были   богами. Но этот был богом зла.      

Конечно,   Майкл так не рассуждал. Но на языке человеческой мысли то, что он испытывал по   отношению к Дель Мару, звучало бы именно так. Будь Майкл вовлечен в битву с   богом, у которого в жилах струится горячая кровь, он бы, беснуясь и не помня   себя, набрасывался на противника, который, сам плоть и кровь, в свою очередь,   давал бы и получал тумаки. Но этот двуногий бог-черт не знал ни слепой ярости,   ни горячей страсти. Он был только хитроумной стальной машиной и проделывал то,   чего Майкл не мог и заподозрить, так как на это способны лишь очень немногие   люди, если не считать дрессировщиков: он предвосхищал каждую мысль Майкла и,   следовательно, каждым своим действием предупреждал его действие. Этому   искусству его научил Гаррис Коллинз – нежнейший, преданнейший супруг и отец, но   с животными сущий дьявол, полновластно царящий в зверином аду, который он сам   создал и обратил в доходное предприятие.      

       

Сбегая   по сходням в Сиэтле, Майкл от нетерпения так натягивал сворку, так задыхался и   кашлял, что Дель Мар холодно обругал его. Майкл надеялся на встречу со стюардом   и начал искать его за первым же углом, а потом и за всеми углами с   неослабевающим рвением. Но среди огромной толпы людей стюарда не было. В подвале   отеля «Вашингтон», где круглые сутки горело электричество, Майкла отдали под   надзор кладовщика и крепко-накрепко привязали среди гор сундуков и чемоданов,   которые то и дело уносили и приносили, загоняли наверх, сбрасывали вниз,   передвигали и устанавливали.      

Три   злосчастных дня просидел он в этом подвале. Носильщики сдружились с ним и в   изобилии приносили ему остатки пищи из ресторана. Но Майкл был слишком   разочарован и убит горем, чтобы объедаться; а Дель Мар, однажды заглянувший   туда в сопровождении директора отеля, учинил носильщикам форменный скандал за   нарушение его инструкций по кормлению собаки.      

– Никудышный   человек, – сказал старший носильщик своему помощнику, когда Дель Мар вышел. –   Сам заелся так, что даже лоснится. Терпеть не могу жирных брюнетов. У меня жена   хоть и брюнетка, да, слава богу, не жирная.      

– Что   верно, то верно, – подтвердил помощник. – Я таких негодников знаю.   Пырни его ножом – и из него не кровь потечет, а сало.      

После   такого обмена мнениями они притащили Майклу двойную порцию мяса, к которому он   не притронулся, ибо его снедала тоска по стюарду.      

Дель Мар   же тем временем отправил две телеграммы в Нью-Йорк, первую Гаррису Коллинзу, в   заведении которого он на время отпуска оставил своих собак:      

«Продайте   моих собак. Вы знаете, что они умеют делать и сколько за них можно взять. Мне   они больше не нужны. Удержите что следует за их содержание. Остаток вручите мне   при встрече. Моя новая собака верх совершенства, а все мои прежние номера   ничто. Небывалый успех обеспечен. Скоро убедитесь сами».      

Вторая   телеграмма была адресована его антрепренеру:      

«Приступайте   к делу. Ничего не жалейте на рекламу. Гвоздь сезона. Небывалый номер. Назначайте   цены выше праздничных. Подготовляйте публику. Номер превзойдет все ее ожидания.   Вы меня знаете. Я даром слов не трачу».      

 ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ      

       

Клетка!   Поскольку ее внес в подвал Дель Мар, Майкл немедленно заподозрил недоброе. Не   прошло и минуты, как выяснилось, что его подозрения были не напрасны. Дель Мар   предложил ему войти в клетку, Майкл отказался. Быстрым движением схватив Майкла   за ошейник, Дель Мар дернул его вверх и сунул в клетку, вернее, сунул его   голову и шею, так как Майкл изо всех сил уперся передними лапами. Дрессировщик   времени терять не любил. Левым кулаком он хватил Майкла по лапам – раз-раз! Майкл   от боли ослабил упор и в следующее мгновение уже оказался в клетке; покуда он,   рыча от негодования, тщетно пытался перегрызть прутья, Дель Мар уже запер   тяжелую дверцу.      

Затем   клетку вынесли и поставили в фургон, среди груды багажа. Дель Мар немедленно исчез,   а двоих людей, которые остались в фургоне, уже подпрыгивавшем по булыжной   мостовой, Майкл видел впервые. Он едва помещался в клетке и не мог даже поднять   головы. Когда фургон встряхивало на ухабах, Майкл больно стукался головой о   прутья. Вдобавок клетка была коротка, так что морда его тоже упиралась в   прутья. Автомобиль, внезапно выскочивший из-за угла, заставил возчика резко   нажать на тормоз. Майкла рвануло вперед. У него, увы, не было тормоза, чтобы   задержать свое тело, если не считать тормозом его нежный нос, который,   уткнувшись в железные прутья, остановил движение туловища.      

Майкл   попытался лежать на этом ограниченном пространстве и почувствовал себя   несколько лучше, хотя губы его, во время толчков с силой прижимавшиеся к зубам,   были рассечены и кровоточили. Но худшее было еще впереди.      

Правая   передняя лапа Майкла высунулась из клетки и легла на пол фургона, по которому   со скрипом и грохотом перекатывались чемоданы. При следующем толчке один из   чемоданов качнулся и сдвинулся с места, а когда его поволокло обратно, придавил   Майклу лапу. Майкл взвыл от испуга и боли и инстинктивно попытался втащить лапу   обратно в клетку. Это судорожное движение привело к вывиху плеча, боль в   застрявшей между прутьями лапе стала нестерпимой.      

Слепой   страх охватил Майкла – страх перед западней, одинаково свойственный как   животным, так и людям. Майкл больше не выл, но, как безумный, метался и бился в   клетке, еще больше напрягая связки и мускулы вывихнутого плеча и ноги. В своем   ослеплении он тщился зубами перегрызть прутья, чтобы добраться до чудовища,   цепко державшего его лапу. Спас Майкла следующий толчок; чемодан качнуло, и ему   удалось наконец высвободить из-под него пораненную лапу.      

У   вокзала клетку стали вытаскивать из фургона, не то чтобы сознательно грубо, но   так небрежно, что она, едва не выскользнув из рук грузчика, перевернулась   набок; по счастью, грузчик успел подхватить ее, прежде чем она ударилась о   цементный пол. Майкл же беспомощно покатился по клетке и всей своей тяжестью   навалился на раненую лапу.      

– Вот   так так! – несколькими минутами позднее говорил Дель Мар, подошедший к   концу платформы, где стояла тележка с клеткой и прочим приготовленным к   отправке багажом. – Повредил себе лапу? Не беда, в следующий раз будешь   умнее.      

– Этот   коготь, пожалуй, пропал, – сказал один из приемщиков багажа, внимательно   рассматривавший сквозь клетку лапу Майкла.      

Дель   Мар, в свою очередь, приступил к обследованию.      

– Пропал   не только коготь, а весь палец, – объявил он, вытаскивая из кармана   складной нож и открывая лезвие. – Я мигом с этим разделаюсь, если вы мне   поможете.      

Он отпер   клетку и, как всегда, за шиворот вытащил Майкла. Майкл извивался, противился,   бил воздух всеми четырьмя лапами, отчего боль становилась еще невыносимее.      

– Держите   ему лапу, – командовал Дель Мар. – Я живо управлюсь, секунда, не   больше!      

И   правда, операция была произведена в одно мгновение. Только у неистовствующего   Майкла, водворенного обратно в клетку, оказалось на один палец меньше, чем при   рождении. Кровь ручьем лилась из раны, нанесенной жестокой, но умелой рукой;   Майкл зализывал рану, убитый и подавленный предчувствием ожидающей его страшной   участи. Никто и никогда с ним так не обращался, а тут еще эта клетка, до ужаса   напоминающая западню. Да, он, Майкл, беспомощный, сидел в западне, а со   стюардом, видимо, случилось самое страшное на свете – его поглотило небытие,   ранее уже поглотившее Мериндж, «Евгению», Соломоновы острова, «Макамбо»,   Австралию и «Мэри Тернер».      

Вдруг   издали донесся какой-то отчаянный шум. Майкл навострил уши и ощетинился в предчувствии   новой беды. Это был вой, визг и лай целой своры собак.      

– Черт   возьми! Опять эти проклятые цирковые псы, – буркнул приемщик багажа,   обращаясь к своему подручному. – Хорошо бы вышел закон, запрещающий   дрессировку собак. Это же сущее безобразие!      

– Труппа   Петерсона, – отозвался подручный. – Я видел, как их привезли на   прошлой неделе. Одна из собак околела в клетке, похоже, что ее избили до   смерти.      

– Наверно,   Петерсон исколотил ее в последнем городе, где они выступали, а потом сунул со   всеми остальными в багажный вагон и предоставил ей околевать в дороге.      

Шум еще   значительно возрос, когда собак стали высаживать из фургона на тележку. Минуту   спустя тележка поравнялась с Майклом, и он увидел множество клеток с собаками,   нагроможденных одна на другую. В клетках было тридцать пять собак всевозможных   пород, но главным образом дворняжек, – по их поведению было ясно, каково   им приходится. Одни выли, другие визжали или, злобно огрызаясь, пытались   укусить обитателя соседней клетки, многие хранили горестное молчание. Некоторые   лизали свои пораненные лапы. Маленькие и менее злые собаки сидели по двое в тесной   клетке. Полдюжины борзых были размещены в несколько больших, но отнюдь не   достаточно просторных клетках.      

– Это   собаки-прыгуны, – заметил приемщик. – Погляди только, как сельди в   бочке. Петерсон удавится, лишь бы не заплатить лишний цент за провоз. Им надо   бы по крайней мере вдвое больше места. Переезды из города в город для этих   бедняг просто пытка.      

Приемщик   не подозревал, что пытка не прекращается и во время гастролей в городах, что   собак и там не выпускают из тесных клеток, и многие из них фактически находятся   в пожизненном заключении. Свободу собаки Петерсона получали только в часы   спектакля. С коммерческой точки зрения хороший уход за животными оказывался   нерентабельным. Поскольку дворняжка стоила недорого, то дешевле было заменить   околевшую собаку, чем заботливым попечением сохранять ей жизнь.      

Приемщик   не подозревал еще и другого обстоятельства, хорошо известного Петерсону, –   а именно, что из тридцати пяти собак труппы, сколоченной им четыре года назад,   ни одной уже не было в живых и ни одна не была отпущена на волю за   непригодностью. Из труппы Петерсона и тесной клетки имелась только одна дорога   – смерть. А Майкл не знал даже того, что знал приемщик. Он знал только, что здесь   царят страдания и муки и что ему предстоит разделить участь этих несчастных.      

Визжащих,   воющих собак погрузили в багажный вагон, туда же втиснули и клетку с Майклом.   Поезд шел на восток. День и без малого две ночи провел Майкл в этом собачьем   аду. Затем собак выгрузили в каком-то большом городе, Майкл же продолжал свой   путь уже в несколько более спокойной обстановке, хотя лапа его болела и рана   при резких толчках открывалась снова.      

Что   происходит, почему его везут в тесной клетке, в душном вагоне, Майкл себя не   спрашивал. Он принимал это как беду, как свое злосчастье, но объяснить себе не   мог, как не мог объяснить, почему у него раздроблена лапа. Такие беды   случались. Он жил, а в жизни много зла. Проникнуть в сущность явлений он был не   в состоянии.      

Почему   происходит то или иное явление, Майкл не знал. Как происходит, иногда   догадывался. Что есть, то есть. Вода мокрая, огонь горячий, железо твердое,   мясо вкусное. Все это он принимал так же, как принимал извечное чудо света и   мрака; ведь и оно для него было не большим чудом, чем его жесткая шерсть, его   бьющееся сердце, его мыслящий мозг.      

В Чикаго   клетку Майкла поставили на грузовик, провезли по грохочущим улицам огромного   города и снова погрузили в багажный вагон, следовавший на восток. Это значило –   опять новые лица, новые приемщики багажа. В Нью-Йорке повторилось все то же   самое: Майкла перегрузили вместе с клеткой в багажный фургон и прямо с вокзала   отправили в заведение некоего Гарриса Коллинза на Лонг-Айленде.      

Прежде   всего Майкл увидел самого Коллинза, полновластного хозяина звериного ада.   Далее… но об этом надо сказать в первую очередь, Майкл никогда больше не видел   Гарри Дель Мара. Наподобие других знакомых Майклу людей, которые уходили из   жизни, Гарри Дель Мар ушел из поля зрения Майкла и из жизни тоже. Понимать это   следует буквально. Катастрофа на эстакадной железной дороге, паника среди   уцелевших пассажиров, попытки спуститься на улицу по фермам эстакады,   прикосновение к третьему рельсу – и небытие, которое люди называют смертью,   поглотило Дель Мара. Небытие – поскольку люди, им поглощенные, никогда уже не   возвращаются на дороги жизни.      

 ГЛАВА ДВАДЦАТЬ   ЧЕТВЕРТАЯ      

       

Гаррису   Коллинзу недавно исполнилось пятьдесят два года. Он был строен, подвижен и с   виду так ласков и благожелателен, что казался даже несколько слащавым. Его   можно было принять за учителя воскресной школы, директора женской гимназии или   председателя благотворительного общества.      

Цвет   лица у него был бело-розовый, руки нежные, почти такие, как у его дочерей,   весил он сто двенадцать фунтов. Ко всему он еще боялся своей жены, боялся   полисменов, боялся физического насилия и жил в вечном страхе перед ночными   грабителями. Единственное, что не внушало ему страха, – это дикие звери,   даже наиболее свирепые из них – львы, тигры, леопарды и ягуары. Он знал свое   ремесло и мог палкой от метлы укротить самого строптивого льва, при этом   находясь с ним один на один в запертой клетке.      

Ремесло   свое он перенял у отца, человека на вид даже более щуплого, чем он сам, и еще   более робевшего перед всем на свете, кроме диких зверей. Отец Гарриса, Ноэль   Коллинз, до эмиграции в Америку был весьма преуспевающим дрессировщиком в   Англии. В Америке он тоже быстро преуспел и основал в Сидеруайльде школу   дрессировщиков, которую его сын впоследствии перестроил и расширил. Гаррис Коллинз   с таким умением повел дело отца, что его школа вскоре стала считаться образцом   санитарного благоустройства и гуманного обращения с животными. Многочисленные посетители   уходили оттуда, восхищаясь удивительной атмосферой мягкости и доброты, царившей   в заведении Коллинза. Правда, никто из них никогда не присутствовал при   дрессировке. Время от времени посетителям показывали уже готовое представление,   и тогда они еще больше восторгались гуманным обхождением с животными в этой   школе. Доведись им увидеть дрессировку – дело другое. Возможно, что результатом   было бы открытое возмущение. Но так школа представлялась им зоологическим   садом, где к тому же не надо было платить за вход. Кроме собственных животных   Коллинза, которых он покупал, учил и перепродавал, там помещалось еще множество   всякого зверья, принадлежащего дрессировщикам, в данное время не имевшим   ангажемента, или таким, которые еще только организовывали собственное дело.   Коллинз мог по первому требованию раздобыть любое животное – от крыс и мышей до   верблюдов и слонов, а не то и носорогов или парочку гиппопотамов включительно.      

Когда   имущество «Бродячих братьев», прославившихся своими грандиозными пантомимами на   трех аренах, должно было пойти с молотка в неудачный сезон, Коллинз приютил   весь их зверинец и манеж и в три месяца заработал на этом деле пятнадцать тысяч   долларов. Более того, накануне торгов он заложил все, что имел, и скупил   дрессированных лошадей, пони, стадо жирафов, даже ученых слонов, а затем в   течение полугода всех их распродал, за исключением пони-прыгуна, –   опять-таки с барышом в пятнадцать тысяч долларов. Что же касается пони, то он   был продан полугодом позднее и принес Коллинзу две тысячи долларов чистой   прибыли. Если банкротство «Бродячих братьев» дало Коллинзу возможность совершить   блистательнейшую из всех его финансовых операций, то надо сказать, что немалую   выгоду он извлекал и из временно находившихся у него животных; зимой он посылал   их давать представления на ипподром, делясь барышами с их владельцами; но,   отдавая тех же животных на прокат в киностудии, почему-то, как правило, забывал   о дележе.      

В   цирковой среде он слыл не только самым богатым человеком, но и самым отважным   укротителем, когда-либо входившим в клетку дикого зверя. Все наблюдавшие его за   работой в один голос утверждали, что Коллинз – человек без души. Зато жена,   дети и еще несколько близких ему людей придерживались как раз обратного мнения.   Никогда не видя его со зверями, они полагали, что нет на свете более   добросердечного и чувствительного человека. Голос у Коллинза был тихий,   движения мягкие, его отношение к жизни, а также политические и религиозные   убеждения отличались крайней терпимостью. Он таял от любого ласкового слова, и   не было ничего легче, чем его разжалобить. Коллинз состоял жертвователем всех   местных благотворительных обществ и после гибели «Титаника» [13] с неделю ходил сам не   свой. Тем не менее коллеги считали его наиболее жестоким и хладнокровным из   всех дрессировщиков. А ведь он дрожал при мысли, что его рослая, дородная   супруга, разозлившись, швырнет ему в голову тарелку супа. В первые годы брака   это случилось дважды. Впрочем, он не только боялся повторения подобной сцены,   но искренне и преданно любил жену, так же как и детей, которых у него было   семеро и для которых он ничего на свете не жалел.      

Нежнейший   отец, Коллинз не допускал, чтобы сыновья видели его за работой, и мечтал для   всех четверых о более аристократической жизни. Старший, Джон, избравший карьеру   литератора, числился в Йейлском университете, но больше разъезжал на   собственном автомобиле и вел такой же образ жизни, какой вели в Нью-Хэвене   прочие молодые люди, имеющие собственные автомобили. Гарольда и Фредерика   Коллинз определил в колледж в Пенсильвании, где учились сынки миллионеров;   младший, Кларенс, готовился к поступлению в колледж в Массачусетсе и все еще не   сделал выбора между карьерой врача и пилота. Три дочери – две из них были   двойняшки – воспитывались, как настоящие леди. Элси заканчивала курс в колледже   Васар, Мэри и Мадлен подготовлялись в одном из самых дорогих пансионов к   поступлению туда же. Для всего этого требовались деньги. Гаррис Коллинз отнюдь   не был скуп, но ему приходилось с удвоенной энергией выколачивать их из своего   заведения. Он работал не щадя сил, хотя его жена и дети были твердо убеждены,   что он лично не занимается дрессировкой. Уверенные, что Коллинз, как человек   незаурядного ума и способностей, лишь руководит своим заведением, они были бы   до крайности смущены, увидев, как он с палкой в руке расправляется с сорока   дворняжками, вышедшими из повиновения во время очередного урока.      

Правда,   большую часть работы выполняли помощники Коллинза, но он неустанно указывал им,   как действовать, какие приемы применять в том или ином случае, и сам   демонстрировал эти приемы на наиболее интересных животных. Помощники его были   сплошь зеленые юнцы, которых он благодаря своей интуиции почти безошибочно   выбирал из воспитанников колоний для малолетних правонарушителей. Коллинз брал   их на поруки и потому неусыпно контролировал, от них же требовал прежде всего   ума и хладнокровия, то есть качеств, которые в сумме обычно дают жестокость.   Горячая кровь, благородные порывы и чувствительные сердца – для его предприятия   это не годилось; школа дрессировки в Сидеруайльде была коммерческим, и только   коммерческим, предприятием. Короче говоря, Гаррис Коллинз со своими   сотрудниками причинял животным больше мук и страданий, чем все вивисекционные   институты, вместе взятые.      

В этот   ад и низринулся Майкл, – хотя его прибытие совершилось не по вертикали, а   по горизонтали, – проделав три с половиной тысячи миль пути все в той же   клетке, в которую он был посажен в Сиэтле. За долгую дорогу его ни разу не   выпустили на свободу, он весь перепачкался и чувствовал себя разбитым.   Благодаря его природному здоровью рана после ампутации пальца благополучно   заживала. Но он был с ног до головы облеплен грязью, и блохи одолевали его.      

С виду   Сидеруайльд меньше всего походил на ад. Бархатистые лужайки, посыпанные гравием   дорожки, заботливо разбитые цветники – вот что представлялось взгляду   посетителя, направлявшегося к ряду продолговатых строений из дерева или бетона.   Майкла принял не Коллинз, – в момент его прибытия Коллинз сидел у себя в   кабинете и писал записку секретарю, в которой поручал ему осведомиться на   железной дороге и в конторе городских перевозок относительно собаки в клетке,   отправленной из Сиэтля неким Гарри Дель Маром в адрес Сидеруайльда. Майкла   встретил светлоглазый юнец в рабочем комбинезоне; расписавшись в получении   собаки, он втащил клетку в бетонированное помещение с покатым полом, насквозь   пропахшее дезинфекцией.      

Эта   необычная обстановка произвела на Майкла сильное впечатление, но юнец,   засучивший рукава и облачавшийся в клеенчатый фартук, прежде чем открыть   клетку, ему не понравился. Майкл выскочил и пошатнулся, – ноги, отвыкшие   от движения, едва держали его. Новый белый бог не имел в себе ничего   примечательного. Он был холоден, как бетонный пол, и методичен, как машина. Холодно   и методично он приступил к мытью, чистке и дезинфекции Майкла. Коллинз   требовал, чтобы с животными обходились по последнему слову и науки и гигиены, и   Майкл подвергся научному мытью – нельзя сказать, чтобы особенно жестокому, но   отнюдь не ласковому.      

Майкл,   разумеется, не отдавал себе столь точного отчета в происходящем. После всего,   что ему пришлось пережить, эта голубая, пропахшая дезинфекцией комната могла   показаться ему, ничего не знавшему о палачах и застенках, местом его   окончательной гибели; а этот юнец – богом, который спровадит его во тьму, уже   поглотившую всех, кого он знал и любил. Но одно Майкл понимал: все здесь   страшно и враждебно ему. Он кое-как стерпел, что юный бог, сняв ошейник,   схватил его за шиворот; но, когда на него направили струю воды, возмутился и   запротестовал. Молодой человек, работавший по раз навсегда установленному   шаблону, приподнял Майкла за загривок и тут же другой рукой направил струю из   брандспойта ему прямо в пасть, при этом предельно увеличив напор воды. Майкл   боролся, покуда, весь измокнув, не ослабел и не начал задыхаться.      

Больше   он уже не сопротивлялся; его вымыли, вычистили и продезинфицировали с помощью   брандспойта, большой жесткой щетки и огромного количества карболового мыла,   которое щипало ему глаза и нос, так что он чихал и проливал обильные слезы.   Ежесекундно опасаясь беды, Майкл тем не менее понял: сейчас этот юнец не   причинит ему ни добра, ни зла – и покорно дождался минуты, когда его, чисто   вымытого и отчасти успокоенного, отвели в опрятное светлое помещение, где он   быстро заснул, так как никто его больше не тревожил. Это был лазарет, или,   вернее, изолятор; там Майкл провел целую неделю, прежде чем выяснилось, что он   не болен никакой заразной болезнью. Ничего плохого за это время с ним не   случилось; он получал хорошую пищу и чистую воду, но был отрешен от всего   остального мира, и только юнец, как автомат, ухаживал за ним.      

Теперь   Майклу предстояло встретиться с Гаррисом Коллинзом, чей голос, негромкий, но   повелительный, уже не раз доносился до него. Услышав этот голос, Майкл сразу   понял, что обладатель его является очень важным богом. Только важный бог,   господин над другими богами, мог говорить так повелительно. В этом голосе   слышалась непреклонная воля и привычка властвовать. Любая собака смекнула бы   это не хуже Майкла и так же, как Майкл, решила бы, что бог, говорящий таким голосом,   чужд доброты и мягкости, а следовательно, поклоняться ему и любить его   невозможно.      

 ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ      

       

В   одиннадцать часов утра бледный юноша-бог надел на Майкла ошейник с цепью, вывел   его из изолятора и передал смуглому юноше-богу, который даже и не поздоровался   с Майклом. Тащившийся на цепи, как пленник, Майкл по дороге встретил трех   других пленников, которых вели в том же направлении. Он никогда еще не видел   медведей – тяжеловесных, неуклюжих громадин, а потому ощетинился и зарычал что   было мочи; голос крови помог ему узнать в них (так корова узнает врага в первом   же встретившемся ей волке) исконных врагов древней собачьей стаи. Но он уже   довольно объездил свет, довольно видел, да и вообще был слишком благоразумен,   чтобы напасть на них. Вместо этого он, осторожно ступая, шел на цепи за своим   властелином, и только ноздри его напряженно втягивали незнакомый запах чудовищ.      

А между   тем все новые и новые запахи дразнили его обоняние. Хоть он и не мог видеть   сквозь стены, но чуял, а позднее научился и различать запах львов, леопардов,   мартышек, павианов, тюленей и морских львов. Все это ошеломило бы заурядную   собаку, но Майкл только весь как-то подобрался и насторожился. Ему казалось,   что он в джунглях, населенных неведомыми страшными зверями.      

Едва   ступив на арену, он отскочил в сторону, весь ощетинился и зарычал. Навстречу   ему двигались пять слонов. Это были отнюдь не крупные слоны, но Майклу они   показались гигантскими чудовищами и напомнили ему мельком виденную им китовую   матку, которая разнесла в щепы «Мэри Тернер». Слоны, не обращая на него ни   малейшего внимания, гуськом, неторопливо покинули арену, причем каждый держал   хоботом хвост идущего впереди, – это был специальный трюк «на уход».      

Непосредственно   вслед за Майклом на арену вышли медведи. Арена – посыпанный опилками круг   величиной с обыкновенную цирковую арену – помещалась в квадратном здании со   стеклянной крышей, но амфитеатра вокруг не было, зрители сюда не допускались.   Только Гаррису Коллинзу с его ассистентами, покупателям и продавцам зверей да   профессионалам-дрессировщикам разрешалось смотреть, как здесь мучают животных,   обучая их трюкам, на которые публика потом смотрит, разинув рот от изумления   или покатываясь со смеху.      

Медведи   немедленно приступили к «работе» на противоположной стороне арены, и Майкл позабыл   о них. Внимание его отвлекли люди, выкатывавшие громадные пестро раскрашенные   бочки такой прочности, что они выдерживали тяжесть сидящих на них слонов. Когда   молодой человек, ведший его на цепи, остановился, Майкл с живейшим интересом   принялся рассматривать пегого шетлендского пони. Пони лежал на боку и, то и   дело поднимая голову, целовал сидящего на нем человека. Вот и все, что видел   Майкл, но при этом он ясно почувствовал: что-то тут не так. Сам не зная почему   и, собственно, ничего подозрительного не заметив, Майкл понял, что за всем   здесь происходящим кроется жестокость, насилие, несправедливость. А он ведь не   видел длинной булавки в руке человека, сидящего на пони. Человек вонзал эту   булавку в тело пони и, когда тот рефлекторно поднимал голову, наклонялся к   нему, отчего создавалось впечатление, что пони его целует. Зрители были   уверены, что лошадка выражает хозяину свою любовь и приверженность.      

Шагах в   десяти от Майкла стоял другой, черный шетлендский пони. С этим уж и вовсе творилось   что-то неладное. Передние его ноги были опутаны веревками, концы которых   держали два стоявших по бокам человека; третий, стоявший впереди, ударял пони   по ногам коротким хлыстом из индийского тростника, в то же мгновение двое   других дергали за веревки – и выходило, что пони преклоняет колени перед   человеком с хлыстом. Пони оказывал сопротивление: упирался широко   расставленными ногами, гневно мотал головой, кружился на месте, пытаясь   освободиться от опутывавших его веревок, и тяжело валился на бок, когда ему   удавалось ослабить их. Но его опять поднимали и ставили перед человеком,   который бил его хлыстом по ногам. Так пони обучали преклонять колени – трюк,   неизменно вызывающий восторг зрителей, видящих только результаты дрессировки и   не подозревающих о том, чем эти результаты достигаются. Но Майкл быстро   смекнул, что умение здесь приобретают ценою муки и что Сидеруайльд – это школа   страданий.      

Гаррис   Коллинз кивком головы подозвал смуглого молодого человека и окинул Майкла испытующим   взглядом.      

– Собака   Дель Мара, сэр, – доложил молодой человек.      

Глаза   Коллинза загорелись, и он еще внимательнее всмотрелся в Майкла.      

– Ты   знаешь, что эта собака умеет делать? – осведомился он.      

Тот   покачал головой.      

– Гарри   был малый не промах, – продолжал Коллинз, казалось, обращаясь к   ассистенту, но, в сущности, просто думая вслух. – Он считал эту собаку редкостной   находкой. Но что она делает? Вот в чем вопрос. Бедняга Гарри скончался, и   теперь мы ничего о ней не знаем. Сними с нее цепь.      

Майкл   выжидательно взглянул на главного бога: что-то будет дальше? В это мгновение   пронзительно взвыл от боли один из медведей, как бы предупреждая Майкла о том,   что его ждет.      

– Чертовски   породистый пес, – усмехнулся Коллинз. – Эй ты, надо бы двигаться   поживее. Ладно, мы тебя научим. Вставай! Ложись! Вставай! Ложись! Вставай!      

Команда   его звучала резко, отрывисто, как револьверные выстрелы или удары бича; и Майкл   повиновался, но все так же медленно и неохотно.      

– По   крайней мере хоть понимает, что ему говорят, – заметил Коллинз.      

– Уж   не обучен ли этот пес двойному сальто-мортале, – предположительно добавил   он; двойное сальто-мортале – заветная мечта всех дрессировщиков, работающих с   собаками. – Сейчас испытаем! Надень на него цепь. А ты, Джимми, давай сюда   сбруйку.      

Второй   юнец из колонии малолетних правонарушителей надел на Майкла сбруйку с прикрепленным   к ней тонким поводком.      

– Поставь   его прямо, – командовал Коллинз. – Готово? Начали!      

И Майклу   было нанесено тяжкое и жестокое оскорбление. При слове «начали» его одновременно   дернули вверх и назад за цепь, идущую от ошейника, и вперед и вниз за поводок   от сбруйки, при этом Коллинз хлыстом полоснул его под нижнюю челюсть. Будь   Майкл хоть немного знаком с таким маневром, он избавил бы себя от лишней боли,   подпрыгнув и перекувырнувшись в воздухе. Но сейчас ему казалось, что ему   выворачивают члены, разрывают его на части, а удар под нижнюю челюсть   окончательно ошеломил его. Насильственно перевернутый в воздухе, Майкл   грохнулся затылком на арену.      

Вскочил   он весь в опилках, разъяренный, со вздыбившейся шерстью и непременно вцепился   бы зубами в главного бога, если бы его не держали согласно всем хитроумным   правилам дрессировки. Молодые люди знали свое дело. Один до отказа натянул   поводок, другой – цепь, и Майклу осталось только рычать и щериться в бессильной   ярости. Он ничего не мог сделать – ни прыгнуть, ни отступить, ни даже податься   в сторону. Молодой человек, стоявший впереди, не давал ему броситься на того,   кто стоял сзади, а тот, в свою очередь, удерживал его от нападения на стоявшего   впереди, и оба вместе охраняли от него Коллинза – властителя этого мира зла и   страданий.      

Ярость   Майкла была так же велика, как и его беспомощность. Он рычал, в бессильной   злобе надрывая свои голосовые связки. Но для Коллинза все это было только   старым, наскучившим приемом дрессировки. Он даже воспользовался передышкой и   окинул взглядом всю арену, проверяя, как идет работа с медведями.      

– Эх   ты, породистый пес! – осклабился Коллинз, снова переводя глаза на   Майкла. – Отпустите его!      

Освобожденный   от уз Майкл взвился и прыгнул на Коллинза, но многоопытный дрессировщик, точно   рассчитавший время и расстояние, новым ударом под челюсть далеко отшвырнул его.      

– Держите! –   распорядился он. – Поставьте его прямо!      

И   молодые люди, дернув в разные стороны цепь и поводок, снова привели Майкла в   состояние полнейшей беспомощности.      

Коллинз   взглянул по направлению форганга, откуда в этот момент появились две парных   упряжки тяжелых ломовых лошадей, а вслед за ними молодая женщина, одетая в   чрезмерно элегантный и сверхмодный английский костюм.      

– По-моему,   он никогда сальто-мортале не делал, – заметил Коллинз, снова возвращаясь к   разговору о Майкле. – Сними с него поводок, Джимми, и поди помоги Смиту. А   ты, Джонни, отведи его в сторонку, да смотри береги ноги! Вот идет мисс Мари.   Мне надо с ней позаняться, этот идиот, ее муж, не умеет растолковать ей, что   надо делать.      

Майкл   ровно ничего не понял из последовавшей за этим сцены, свидетелем которой он   поневоле стал, ибо молодой человек, отойдя с ним в сторонку, помедлил, чтобы   посмотреть на приготовления к «занятиям». Понял он по поведению женщины только   одно – и она страдала, и она была пленницей. Ее тоже заставляли проделывать   сложный и непонятный трюк. До решительного момента женщина держалась храбро, но   при виде двух пар лошадей, тянущих в разные стороны, которые вот сейчас, когда   она накинет крючки на вагу, казалось, неминуемо разорвут ее надвое, вдруг   утратила самообладание, пошатнулась и, вся сникнув, закрыла лицо руками.      

– Нет,   нет, Билликенс, – взмолилась она, обращаясь к мужу, полному, хотя еще   молодому человеку. – Я не могу. Я боюсь! Боюсь!      

– Пустяки,   сударыня, – вмешался Коллинз. – Абсолютно безопасный номер. И притом   эффектный и весьма доходный… Погодите минуточку! – Он начал руками   ощупывать ее плечи и спину под английским жакетом. – Аппарат в полном   порядке! – Он провел ладонью по ее рукам от плеча до кисти. – Хорошо!   Теперь выпускайте крючки. – Она тряхнула руками, и из-под изящных   кружевных манжет выскочили железные крючки, насаженные на тонкую стальную   проволоку, видимо, укрепленную под рукавами. – Не так! Публика не должна   их видеть! Уберите обратно! Давайте еще раз. Они должны незаметно скользнуть в   ладонь. Так! Понятно? Вот-вот, очень хорошо.      

Овладев   собой, она старалась точно выполнять приказания, но все же бросала умоляющие   взгляды на Билликенса, хмуро стоявшего поодаль.      

Оба   возницы, правившие запряжками, подняли ваги так, чтобы женщина могла зацепить   их крючками. Она пыталась это сделать, но силы опять изменили ей.      

– Если   ваш аппарат откажет, лошади вырвут мне руки, – жалобно воскликнула она.      

– Никоим   образом, – уверял ее Коллинз. – Пострадает разве что ваш жакет. А в самом   худшем случае публика поймет, в чем тут дело, и посмеется над вами. Но аппарат   отказать не может. Еще раз объясняю вам: лошади тянут не вас – одна запряжка   тянет другую; это только публика воображает, что они тянут вас. Попробуйте-ка   еще раз. Беритесь за ваги, одновременно выпускайте крючки и закрепляйте их!   Пошли!      

Он   говорил резко и повелительно. Она вытряхнула крючки из рукавов, но отшатнулась   от ваг. Коллинз, ничем не выдавая своего недовольства, посмотрел на уходящих с   арены шетлендских пони. Но муж пришел в ярость:      

– Черт   подери, Джулия, ты, видно, хочешь испортить мне все дело!      

– Я   постараюсь, Билликенс, – пролепетала женщина. – Даю тебе слово.   Смотри! Я уже не боюсь.      

Она   вытянула руки и захватила ваги. Коллинз с едва заметной усмешкой на губах проверил,   правильно ли она держит руки и хорошо ли закреплены крючки.      

– Теперь   упритесь крепче! Расставьте ноги! Прямее. Вот так! – Он придал правильное   положение ее плечам. – Не забудьте вытянуть руки еще до первого рывка.   Иначе вам это уже при всем желании не удастся, и проволока обдерет вам кожу.   Еще раз повторяю: вытянуть руки на уровне плеч. Так, так! Начали!      

– Подождите   минутку, – умоляла женщина, снова опустив руки. – Я сделаю, я все   сделаю; только поцелуй меня, Билликенс, и я больше не буду думать, вырвут они   мне руки или нет.      

Смуглый   молодой человек, державший Майкла на цепи, и все прочие осклабились. Коллинз   подавил усмешку и пробурчал:      

– Мы   будем ждать, сколько вам угодно, сударыня. Самое важное, чтобы первая проба   удалась, это придаст вам уверенности. Подбодрите же ее, Билл, прежде чем она   возьмется за дело.      

Билликеис   повиновался; рассерженный, угрюмый и смущенный, он подошел к жене, обнял ее и   поцеловал довольно, впрочем, небрежно и равнодушно. Жена его была   прехорошенькая женщина, лет двадцати, с детски-чистым выражением лица и   стройным, прекрасно развитым телом.      

Поцелуй   мужа ободрил ее. Она вся собралась, сжала губы и проговорила:      

– Готово!      

– Пошли! –   скомандовал Коллинз.      

Четыре   лошади, понукаемые возницами, двинулись с места.      

– Дайте-ка   им кнута, – отрывисто крикнул Коллинз, не сводя глаз с женщины, чтобы   убедиться в правильном положении аппарата.      

Под   ударами кнута лошади стали рваться, скакать, бить громадными, как тарелки,   копытами, вздымая тучи опилок.      

И   Билликенс утратил все свое спокойствие. Нескрываемый страх за жену овладел им   при виде этой страшной картины. А на лице женщины отразился целый калейдоскоп   чувств. Напряжение и страх вначале сделали его похожим на лицо христианской   мученицы, брошенной на растерзание львам, или преступницы, попавшей в   расставленную ей ловушку. Но эти чувства сменились удивлением и радостью, когда   первый момент прошел благополучно. Затем в глазах ее промелькнула гордость, на   губах заиграла торжествующая улыбка. Казалось, этой улыбкой она хотела выразить   Билликенсу свою любовь и нежную преданность. У него стало легко на душе, и он   так же горделиво и любовно улыбнулся ей в ответ.      

Но   Коллинз грубо крикнул:      

– Нечего   тут улыбаться! Уберите улыбки. Публика должна думать, что вы едва сдерживаете   лошадей. Убеждайте ее в этом, стисните зубы. Решительность и сила воли!   Изобразите огромное напряжение мускулов. Ноги расставьте шире. Мускулы должны   играть так, точно вы совершаете большое физическое усилие. Сделайте вид, что   лошади чуть-чуть потащили вас в одну сторону, потом в другую. Еще шире ноги!   Вот так! Пусть публика думает, что вам очень страшно, что они разрывают вас на   части и вы держитесь на ногах только отчаянным усилием воли… Вот-вот, так уже   лучше. Ваш номер будет настоящим гвоздем сезона, Билли! Самым настоящим! Огрейте-ка   их кнутом! Пусть взовьются еще выше. Пусть изматывают друг друга!      

Бичи   хлестнули по коням, огромные звери стали бешено рваться, стремясь избегнуть   боли. Поистине такое зрелище должно было привести публику в восторг. Каждый из   этих коней весил тысячу восемьсот фунтов. У зрителей создавалось впечатление,   что семь тысяч двести фунтов живого, бьющегося лошадиного мяса разрывают на   куски стройную, хрупкую молодую женщину в изящном английском костюме. От такого   зрелища женщины в цирке вскрикивают, охваченные ужасом, и закрывают лицо   руками.      

– Отпустите   вожжи! – скомандовал Коллинз возницам. – Леди победила, –   объявил он на манер шталмейстера. – Билл, это настоящий гвоздь сезона!   Отцепляйте крючки, сударыня, отцепляйте скорей!      

Мари   повиновалась и с крючками, свисающими из рукавов, бросилась в объятия   Билликенса; руки ее обвились вокруг его шеи; целуя мужа, она восклицала:      

– О   Билликенс, я всегда знала, что справлюсь с этим номером! Я ведь вела себя   молодцом. Правда, Билл?      

– Вы   себя выдаете, – прервал ее восторги холодный голос Коллинза. –   Публика видит ваши крючки. Они должны уйти в рукава в ту же секунду, как вы   кончаете номер. Попробуем еще раз. И запомните: нельзя себя разоблачать. Нельзя   показывать, что номер легко дался вам; сделайте вид, что это была адская   работа, что вы изнурены до потери сознания. Колени у вас подгибаются, плечи никнут.   Вы теряете сознание, и шталмейстер подбегает, чтобы подхватить вас. Но вы   отвергаете его помощь. Вы берете себя в руки и усилием воли выпрямляетесь, сила   воли – основное содержание вашего номера. Затем со слабой, возбуждающей жалость   улыбкой вы посылаете воздушный поцелуй публике; ей должно казаться, что у вас   сердце выскакивает из груди, что вас нужно немедля везти в больницу, а вы вот   собрались с силами и еще посылаете ей воздушные поцелуи. Публика будет вскакивать   с мест, не зная уж, как выразить вам свое восхищение. Вы меня поняли, сударыня?   А вы, Билл? Последите, чтобы она точно выполняла мои указания. Готово? Вы с   трепетом взглядываете на лошадей… Так, хорошо! Никто не догадается о крючках.   Стойте прямо!.. Начали!      

И снова   три тысячи шестьсот фунтов с одной стороны, казалось, перетягивали три тысячи   шестьсот фунтов с другой, разрывая Мари на части.      

Номер   был прорепетирован в третий и затем в четвертый раз, а в промежутке Коллинз   послал служителя к себе в кабинет за телеграммой Дель Мара.      

– Теперь   дело пойдет на лад, Билл, – объявил он мужу Мари. В руках Коллинз уже   держал телеграмму, и мысли его вернулись к Майклу.      

– Заставьте   ее еще прорепетировать раз пять-шесть и имейте в виду: если какой-нибудь   дурень-фермер вообразит, что его запряжка одолеет вашу, немедленно заключайте с   ним пари. Придется, конечно, заранее об этом объявлять и тратиться на рекламу,   но игра стоит свеч. Шталмейстер подыграет вам, и ваша запряжка, несомненно,   окажется лучшей. Будь я помоложе и посвободнее, я почел бы себя счастливым   выступить с таким номером.      

В   перерывах между репетициями Коллинз, то и дело поглядывая на Майкла, еще раз   перечитал телеграмму Дель Мара:      

«Продайте   моих собак. Вы знаете, что они умеют делать и сколько за них можно взять. Мне   они больше не нужны. Удержите что следует за их содержание. Остаток вручите мне   при встрече. Моя новая собака – верх совершенства, а все мои прежние номера   ничто. Небывалый успех обеспечен. Скоро убедитесь сами».      

       

Коллинз,   отойдя в сторону, продолжал рассматривать Майкла.      

– В   нашем деле Дель Мар и сам был верхом совершенства, – обратился он к   Джонни, державшему Майкла на цепочке. – Раз он телеграфировал: «продайте   собак» – значит, у него был заготовлен лучший номер, а здесь налицо   одна-единственная собака, да и то, черт бы ее побрал, самых чистых кровей. Он   утверждает, что она верх совершенства. Так оно, наверно, и есть. Но что,   спрашивается, она умеет делать? Ясно, что она никогда в жизни не делала сальто-мортале,   тем более двойного. Как ты полагаешь, Джонни? Поразмысли-ка хорошенько. Хоть бы   ты меня надоумил.      

– Может,   она умеет считать, – предположил Джонни.      

– Считающие   собаки в наши дни не товар. Впрочем, попробуем.      

Но   Майкл, отлично умевший считать, отказался продемонстрировать свои способности.      

– Если   это обученная собака, она должна ходить на задних лапах, – вдруг осенило   Коллинза. – А ну-ка, попытаемся!      

И Майкл   прошел через унизительное испытание. Джонни вздергивал его вверх и ставил на задние   лапы, а Коллинз ударял хлыстом под нижнюю челюсть и по коленям. В ярости Майкл   стремился укусить главного бога, но цепочка не пускала его. Когда же он   попытался сорвать свою злобу на Джонни, этот невозмутимый юноша вытянул руку и   так дернул Майкла кверху, что его чуть не задушил ошейник.      

– Нет,   не то, – устало заметил Коллинз. – Раз он не умеет стоять на задних   лапах, значит, и в бочонок не сумеет прыгнуть. Ты, верно, слышал о Руфи,   Джонни? Вот это была собака! Она по восемь раз кряду прыгала из одного   утыканного гвоздями бочонка в другой, ни разу не становясь на все четыре лапы.   Я помню, как она у нас тут репетировала. Это была поистине золотоносная жила,   да только Карсон не умел обходиться с ней, и она у него околела от воспаления   легких.      

– Может,   он жонглирует тарелками на носу? – продолжал вслух размышлять Джонни.      

– Куда   уж там, раз он даже на задних лапах стоять не умеет, – прервал его   Коллинз. – А кроме того, этот трюк никого уже удивить не может. Он,   безусловно, умеет делать что-то из ряда вон выходящее, и наша задача   доискаться, что именно. Надо же было Гарри так внезапно отправиться на тот   свет, оставив мне в наследство эту загадку! Придется-таки поломать себе голову.   Уведи его, Джонни. В восемнадцатый номер. Со временем мы переведем его в   отдельное помещение.      

 ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ      

       

Под   номером восемнадцать числилось большое помещение, вернее, клетка в так   называемом «собачьем ряду», достаточно обширная для дюжины ирландских терьеров,   так как в заведении Коллинза все было поставлено на строго научную основу и   приспособлено для того, чтобы временно находившиеся там собаки могли отдохнуть   от тягот и мучений более чем полугодового бродяжничества из цирка в цирк.   Поэтому-то дрессировщики, уезжавшие на отдых или временно оставшиеся без   ангажемента, так охотно и помещали сюда своих животных. Здесь они находились в   чистоте, в полной безопасности от инфекций и пользовались отличным уходом.   Короче говоря, Гаррис Коллинз умел восстанавливать их силы для новых странствий   и представлений.      

Слева от   Майкла, в номере семнадцатом, сидели пять забавно остриженных французских пуделей.   Правда, Майкл видел их, только когда его вели на прогулку мимо этой клетки, но   слышал их, чуял их запах и от скуки даже затеял нечто вроде перебранки с Педро,   самым рослым из пуделей, исполнявшим в этой собачьей труппе роль клоуна.      

Пудели   являлись аристократами среди дрессированных животных, и самая свара Майкла с Педро   была скорее игрой. Если бы их свели вместе, они немедленно стали бы друзьями.   Они рычали и скалились друг на друга, чтобы скоротать томительно тянущееся   время, отлично понимая, что никакой вражды между ними нет.      

Справа,   в номере девятнадцатом, помещалась унылая, более того, трагическая компания.   Это были дворняжки, содержавшиеся в безукоризненной чистоте, но еще незнакомые   с дрессировкой. Они служили как бы запасным сырьем: если из уже сформированной   труппы выбывала какая-нибудь собака, сырье немедленно отправлялось в   переработку для замены выбывшей. А это значило: ад на арене в часы дрессировки.   Кроме того, когда у Коллинза выбиралось свободное время, он со своими   ассистентами испытывал способности этих собак к тем или иным трюкам. Так,   например, одну собачонку, похожую на кокер-спаниеля, в течение многих дней   обучали держаться на спине мчащегося по арене пони, прыгать на скаку через обручи   и снова возвращаться ему на спину. После многократных падений и увечий она была   признана негодной; ее стали испытывать в другом амплуа, а именно в качестве   жонглера тарелками. Поскольку она и в этом не преуспела, собачонку заставили   качаться на доске, то есть отвели ей самую ничтожную роль в труппе из двадцати   собак.      

Обитатели   девятнадцатого номера были истинными страдальцами и к тому же постоянно грызлись   между собой. Собаки, покалеченные во время тренировки, зализывали раны,   скулили, выли и по малейшему поводу начинали драку. Как только взамен   отправленной в какую-нибудь труппу собаки к ним вводили новую (а это случалось   сплошь и рядом), в клетке поднималась свалка, продолжавшаяся до тех пор, покуда   несчастная пленница силой не завоевывала себе место или же покорно не довольствовалась   тем, которое ей предоставляли сильнейшие.      

Майкл не   обращал никакого внимания на обитателей девятнадцатого номера. Они могли сколько   угодно рычать и задирать его при встрече, он интересовался только разыгрыванием   свар и потасовок с Педро. Кроме того, Майклу приходилось проводить на арене   куда больше времени, чем кому-либо из его соседей.      

– Не   может быть, чтобы Гарри ошибся в оценке этого пса, – объявил Коллинз,   решив во что бы то ни стало выяснить, за какие именно таланты Майклу «обеспечен   небывалый успех».      

С этой   целью Майкла подвергли немыслимым унижениям. Его принуждали прыгать через препятствия,   ходить на передних лапах, ездить верхом на пони, кувыркаться и изображать   клоуна. Пробовали установить, не танцует ли он вальс, для чего ему на все   четыре лапы накидывали веревочные петли и помощники Коллинза дергали и   подтаскивали его кверху за веревки. Для некоторых трюков на него надевали   парфорсный ошейник, чтобы не дать ему отклониться в сторону или упасть. Его   били по носу хлыстом и тростниковой тростью. Пробовали заставить его изображать   голкипера в футбольном матче между двумя «командами» забитых и замученных   дворняг. Его гоняли по лестнице на вышку, откуда он должен был прыгать в   бассейн с холодной водой.      

Наконец,   Майкла заставили проделывать «мертвую петлю». Подгоняемый ударами хлыста, он   должен был взбежать вверх по внутренней стороне вертикально поставленного   обода, по инерции пробежать верхнюю его часть вниз головой, как муха на   потолке, и, спустившись по противоположной стороне, выбежать из него. Пожелай   этого Майкл, и ему бы ничего не стоило справиться с такой задачей, но он не   хотел ни за что и, едва ступив на обод, всякий раз старался спрыгнуть с него, а   если это не удавалось, то грузно вываливался на арену и больно ушибался.      

– Нет,   бедняга Гарри явно имел в виду другие номера, – говорил Коллинз, всегда   старавшийся на практике обучать своих ассистентов. – Но таким путем я все   же надеюсь дознаться, в чем секрет этой собаки.      

Из любви   к своему обожаемому стюарду и повинуясь его желанию, Майкл безусловно постиг бы   все эти фокусы и отлично справился бы с ними. Но здесь, в Сидеруайльде, ни о   какой любви не могло быть и речи, а натура Майкла, натура чистопородного пса,   заставляла его упорно отказываться от насильственного выполнения того, что он   охотно сделал бы из любви. Поэтому между ним и Коллинзом, безусловно не   чистопородным человеком, поначалу происходили яростные стычки. Из этих стычек   Майкл быстро понял, что ему не одержать верх над Коллинзом и что его удел –   покорность. Согласно законам дрессировки, поражение Майкла было предопределено   еще до начала боя. Ни разу ему не удалось вцепиться зубами в ногу Коллинза или   Джонни. У него было достаточно здравого смысла, чтобы не продолжать борьбу,   которая неминуемо сломила бы его душевные и физические силы. Он замкнулся в   себе, стал угрюмым, вялым и хотя, даже и побежденный, никогда не трусил и в   любую минуту готов был ощетиниться и зарычать – свидетельство того, что он   остался самим собой и что внутренне он не был сломлен, – но приступы   ярости на него больше не находили.      

В скором   времени Джонни был отставлен, а Коллинз хотя больше и не испытывал Майкла в   новых трюках, но почти все время держал его подле себя на арене. На горьком   опыте Майкл понял, что должен всюду следовать за Коллинзом, и он выполнял свой   долг, ненавидя Коллинза и постепенно, медленно отравляя свой организм   выделениями желез, отказывавшихся нормально работать из-за ненависти, душившей   его.      

Впрочем,   у Майкла был достаточно крепкий организм, и на его физическом состоянии это существенно   не отражалось. Зато тем горше была эта отрава для его ума, или души, или   натуры, или мозга, или сознания – как угодно. Майкл все больше и больше   замыкался в себе, мрачнел, ходил как в воду опущенный. И это, конечно, не   способствовало его душевному здоровью. Майкл, такой веселый и задорный, еще   более веселый и задорный, чем его брат Джерри, становился все более угрюмым,   брюзгливым и озлобленным. Ему уже не хотелось играть, возиться и прыгать. Тело   его стало малоподвижным и скованным, как и его мозг. Такое состояние овладевает   узниками в тюрьме. Усталый и бесконечно равнодушный, он мог часами простаивать   рядом с Коллинзом, покуда тот мучил какую-нибудь дворняжку, обучая ее новому   трюку.      

Как   часто видел Майкл эти пытки! При нем борзых обучали прыгать в высоту и в длину.   Они старались изо всех сил, но Коллинз и его ассистенты стремились добиться от   них чуда, – если чудом можно назвать то, что превосходит силы живого   существа. Все, что они делали в меру своих сил, было естественно. Большее было   противоестественно, а потому многих из них убивало или сокращало им жизнь.   Высоко прыгнувшую с трамплина собаку еще в воздухе настигал страшный удар   длинного бича, который, подстерегая этот момент, держал в руках помощник   Коллинза. И собака старалась прыгнуть с трамплина выше, чем это было в ее   силах, лишь бы избежать удара, настигавшего ее в воздухе и, словно жало   скорпиона, впивавшегося в натянутое, как струна, тело.      

– Собака   никогда как следует не прыгнет, если ее не заставить, – говорил Коллинз своим   ассистентам. – А заставить ее – ваше дело. Потому-то собаки-прыгуны,   выпущенные из моей школы, и отличаются от собак, проходивших дрессировку у   какого-нибудь любителя, – эти проваливаются даже в самых захолустных   городишках.      

Коллинз   заботливо обучал своих ассистентов. Молодой человек, окончивший школу в Сидеруайльде   и получивший рекомендательное письмо от Коллинза, очень высоко котировался в   цирковом мире.      

– Ни   одна собака не умеет от рождения ходить на задних лапах, а тем более на   передних, – любил говорить Коллинз. – Они для этого не созданы, их   надо заставить – вот и все. Заставить – в этом весь секрет дрессировки. Их долг   – повиноваться. Ваш – принуждать их к повиновению. Это ваша профессия.   Заставьте их повиноваться. Тому, кто этого не сумеет, здесь не место. Раз   навсегда зарубите себе это на носу и принимайтесь за дело.      

Майкл   видел, хотя толком и не понимал, что тут происходит, как дрессировали мула при   помощи утыканного гвоздями седла. В первый день на арену вышел раскормленный и   добродушный мул. До того, как острый глаз Коллинза приметил его, он был   баловнем целой семьи, смешившим детей своим нелепым упорством, и не знал в   жизни ничего, кроме добра и ласки. Но Коллинз сразу понял, какое это здоровое,   сильное и выносливое животное и сколь комический эффект произведет появление на   арене эдакого длинноухого благодушного создания.      

В день   трагического перелома в его жизни мул получил новую кличку – Барней Барнато. Он   нимало не подозревал о гвоздях в седле, – покуда на нем никто не сидел,   они не давали себя чувствовать. Но едва только негр-акробат Сэмюэль Бэкон   вскочил в седло, как колючки впились в спину мула. Негр знал об этом и был   наготове. Но Барней, пораженный неожиданностью и болью, впервые в жизни вскинул   задом, и притом так высоко, что глаза Коллинза блеснули удовлетворением. Сэм же   отлетел вперед футов на двенадцать и шлепнулся в опилки.      

– Здорово, –   одобрительно заметил Коллинз. – Когда я продам мула, вы тоже получите   ангажемент, или я ничего не смыслю в своем деле. Это будет первоклассный номер.   Надо найти и натренировать еще двух опытных наездников, которые сумеют хорошо   падать. А ну, еще раз!      

И для   Барнея начались муки дрессировки. (Впоследствии человеку, купившему его,   предлагали больше ангажементов, чем он в состоянии был принять.) Каждый день   Барней был обречен на невыносимые страдания. Правда, седла, утыканного   гвоздями, да и вообще седла, на него больше не надевали, негр вскакивал ему   прямо на спину, а брыкался и вздыбивался мул потому, что колючки были теперь   прикреплены ремнями к ладоням наездника. В конце концов Барней стал так   чувствителен, что достаточно было кому-нибудь взглянуть на его спину, как он   уже приходил в неистовое волнение и, едва наездник приближался к нему, начинал   брыкаться, вскидываться и вертеться на месте в предчувствии мучительной боли.      

К концу   четвертой недели пребывания Барнея в Сидеруайльде, при участии еще двух, уже белых,   акробатов был устроен просмотр номера для наметившегося покупателя – стройного   французика с нафабренными усами. В результате он, не торгуясь, отдал за Барнея   запрошенную сумму и предложил ангажемент не только Сэму, но и обоим белым,   Коллинз сумел «подать» номер покупателю со всеми атрибутами настоящего   циркового представления и даже сам выступил в роли шталмейстера.      

Жирного,   лоснящегося, добродушного с виду Барнея ввели в огороженное стальными тросами   пространство и сняли с него недоуздок. Почувствовав себя свободным, он   забеспокоился, прижал уши: словом, повел себя, как норовистое животное.      

– Запомните, –   обратился Коллинз к покупателю, – что, если вы его купите, вам придется   взять на себя обязанности шталмейстера, и вы сами никогда не должны причинять   ему боли. Когда он это поймет, вы получите полную власть над ним и сможете в   любую минуту его успокоить. Он самый добродушный и благодарный мул из всех,   какие мне когда-либо попадались. Он будет любить вас и ненавидеть тех троих. Но   на всякий случай предупреждаю: если он озлобится и начнет кусаться – вырвите   ему зубы и кормите его только отрубями и дробленой распаренной крупой. Я дам   вам рецепт питательных веществ, которые следует добавлять в его пойло. А теперь   – внимание!      

Коллинз   спустился на арену и погладил Барнея; мул стал ласкаться к нему, заодно пытаясь   выбраться из загородки и спастись от того, что – он это знал по горькому опыту   – неизбежно должно было воспоследовать.      

– Видите, –   пояснил Коллинз, – он мне доверяет. Он знает, что я не только никогда не   обижаю его, но в конце номера всякий раз являюсь в качестве спасителя. Я для   него – добрый самаритянин, и вам придется взять на себя ту же роль. Ну, а   сейчас мы вам покажем этот номер. Впоследствии вы, разумеется, сможете изменить   или дополнить его по своему усмотрению.      

Великий   дрессировщик вышел за канаты, шагнул к воображаемой публике, затем как бы окинул   взглядом оркестр, весь амфитеатр в целом и раек в отдельности.      

– Леди   и джентльмены, – бросил он в зияющую пустоту так, словно обращался к   битком набитому цирку, – разрешите представить вам Барнея Барнато,   весельчака мула. Он ласков, как щенок-ньюфаундленд, и… прошу убедиться!      

Коллинз   отступил к канатам и, протянув над ними руку, позвал:      

– Поди   сюда, Барней, и покажи публике, кого ты любишь больше всех на свете.      

Барней   рысцой подбежал к нему, перебирая своими маленькими копытцами, ткнулся носом в   его ладонь, в локоть, затем слегка подтолкнул его в плечо и, привстав на дыбы,   попытался перебраться через канат. И обнять его. На самом деле он упрашивал,   умолял Коллинза увести его с арены, избавить от предстоящих ему мучений.      

– Вот   что значит никогда не причинять ему боли, – обернулся Коллинз к господинчику   с нафабренными усами и снова окинул взглядом воображаемый цирк, воображаемый   оркестр и воображаемую публику.      

– Леди   и джентльмены! Барней Барнато – великий шутник. Каждая из его четырех ног может   выкинуть штук сорок таких фокусов, что ни одному человеку не удастся   продержаться у него на спине и шестидесяти секунд. Честно предупреждаю вас об   этом, прежде чем сделать вам следующее предложение. На первый взгляд кажется:   что тут особенного – одну минуту, то есть шестидесятую долю часа, или, еще   точнее, шестьдесят секунд, продержаться на спине такого ласкового и веселого   животного, как наш мул Барней? Ну что ж, выходите-ка сюда, ребята, лихие   наездники! Тому, кто усидит на Барнее одну минуту, я немедленно плачу пятьдесят   долларов; а за две минуты, точно отсчитанные по часам, – все пятьсот.      

Это была   условная реплика, после которой Сэмюэль Бэкон с конфузливой улыбкой, спотыкаясь   и боясь поднять глаза на публику, вышел на арену и с помощью Коллинза,   услужливо протягивавшего ему руку, перебрался через канаты.      

– Скажите,   ваша жизнь застрахована? – деловито спросил Коллинз.      

Сэм   отрицательно покачал головой и ухмыльнулся.      

– Тогда   зачем вам понадобилось рисковать ею?      

– Из-за   денег, – отвечал Сэм, – мне нужны деньги для моего дела.      

– А   какое у вас дело? Разрешите узнать?      

– А   это не ваше дело, мистер. – Тут Сэм расплылся в улыбке, как бы прося   прощения за свою дерзость, и стал переминаться с ноги на ногу. – Может, я   скупаю лотерейные билеты, вы почем знаете. А деньги-то я с вас получу? Это ведь   уж будет наше общее дело.      

– Получите,   получите, – заверил его Коллинз, – конечно, если заработаете.   Станьте-ка здесь, в сторонке и повремените немножко. Леди и джентльмены,   простите меня за задержку, но я бы хотел, чтоб вызвались еще охотники. Кто   желает? Пятьдесят долларов за шестьдесят секунд. Почти доллар в секунду… Если   вы справитесь с задачей. Да что там, даю по доллару за секунду… Шестьдесят долларов   мальчику, мужчине, девушке или женщине, усидевшим минуту на Барнее. В первую   очередь приглашаю дам! Сегодня у нас полное равноправие. Вам предоставляется   возможность заткнуть за пояс мужей, братьев, сыновей, отцов и дедов. Возраст   значения не имеет… Кажется, вы изъявили желание, бабушка? – Он как будто и   впрямь обращался к старушке в одном из первых рядов. – Вот видите (последнее   уже относилось к французу-покупателю). У меня для вас даже заготовлено антре.   Вам потребуется не больше двух репетиций. Можете, если хотите, провести их   здесь совершенно бесплатно.      

На арене   появились два других участника. Коллинз опять протянул руку, как бы помогая непривычным   людям перебраться через барьер.      

– Вы   можете изменять текст антре в зависимости от города, в котором будете   находиться, – обратился он к французу. – Надо только сразу же узнать   названия самых захолустных пригородов и деревень и изобразить, будто   добровольцы явились именно оттуда.      

Продолжая   разговор с воображаемой публикой, Коллинз подал знак к началу представления.   Первая попытка Сэма немедленно потерпела неудачу. Он не успел даже толком   взобраться на мула, как уже шлепнулся на арену. Три-четыре новых попытки,   предпринятых одна за другой, оказались не более успешными; в последний раз ему,   правда, удалось продержаться на спине Барнея около десяти секунд, но потом он   кувырком перелетел через его голову. Сэм удалился с арены, в огорчении покачивая   головой и потирая будто бы ушибленный бок. Ему на смену явились два других   «наездника». Отличные акробаты, они падали, проделывая уморительнейшее сальто в   воздухе. За это время Сэм успел оправиться и явился снова. Теперь они уже   втроем предприняли комбинированную атаку на Барнея и одновременно с разных   сторон пытались вскочить на него. Барней становился на дыбы, они то разлетались   в разные стороны, то валились в кучу, как мешки с мукой. А один раз Сэм, падая,   даже свалил с ног белых наездников, отошедших в сторонку, чтобы перевести   дыхание.      

– Вот   что это за мул! – обратился Коллинз к господину с нафабренными   усами. – А если какие-нибудь оболтусы из публики и вправду польстятся на   деньги – что ж, тем лучше! Они живо свое получат. Не родился еще человек,   который целую минуту продержался бы на этом муле, если, конечно, вы и впредь   будете репетировать с колючками. Он должен жить в постоянном страхе. Не   позволяйте ему забывать о колючках. Если у вас окажется вынужденный перерыв, то   порепетируйте с ним разок-другой, а не то он забудет о них и рысцой прокатит по   арене какого-нибудь деревенского дурня, так что весь номер пойдет насмарку.   Наконец, представьте себе, что сыщется ловкач, который удержится на нем, а   минута уже будет на исходе, тогда пусть Сэм или другой участник номера подойдет   и незаметно кольнет мула. Тут уж деревенщине несдобровать. А вы и при своих   деньгах останетесь и публику насмешите до упаду. Ну, а теперь посмотрим   финальный трюк! Внимание! Сейчас публика будет просто умирать со смеху. Приготовиться   первым двум! Сэм, на место! Начали!      

Покуда   белые пытались с обеих сторон вскарабкаться на Барнея и таким образом отвлекали   его внимание, Сэм во «внезапном» приступе ярости и отчаяния перемахнул через   канаты, вскочил на шею мула и, схватив ее руками и ногами, прижался лицом к его   голове. Барней, памятуя свой горький опыт, немедленно взвился на дыбы.      

– Это   же гвоздь программы! – воскликнул Коллинз, глядя, как Барней мечется по   арене и, то и дело становясь на дыбы передними ногами, пытается сбросить седока. –   Опасности нет никакой. На спину он не бросится. Мулы для этого слишком умные   животные. А если б это даже случилось, то Сэм уж сумеет упасть, как надо.      

Номер   окончился, и Барнея, охотно давшего надеть на себя недоуздок, подвели к   французу.      

– Это   – долговечное, здоровое животное, вы только посмотрите на него,      

– расхваливал   свой товар Коллинз. – У вас будет прекрасный, законченный номер. Кроме   вас, в нем участвуют еще трое, не считая самого мула и дураков из публики. С   этим номером вы можете хоть завтра начинать выступления, так что пять тысяч,   которые я за него прошу, еще очень недорогая цена.      

Француз   поморщился, услышав о такой сумме.      

– Арифметика   здесь простая, – продолжал Коллинз. – Вы подпишете ангажемент не   меньше чем на тысячу двести долларов в неделю. На руках у вас еженедельно будет   оставаться не менее восьмисот долларов чистыми. За шесть недель вы оправдаете   покупку. А ангажемент вы подпишете не на шесть, а на сто недель, да и то вас   еще будут упрашивать продлить его. Будь я помоложе и посвободнее, я бы сам   поехал в турне с таким номером и сколотил бы себе порядочное состояние.      

Итак,   Барней был продан в вечное рабство, для того чтобы мучения его вызывали смех у   праздных зрителей всевозможных увеселительных заведений.      

 ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ      

       

– Дело   в том, Джонни, что любовью и лаской ты не заставишь собак выполнять все нужные   тебе трюки, в этом существенное различие между собакой и женщиной, –   говорил Коллинз своему помощнику. – Ты же знаешь, как бывает с собаками.   Ты любя обучаешь ее ложиться, кататься по полу, «умирать» и прочему вздору. А   затем хочешь похвалиться ею перед друзьями, но оказывается, что окружающая   обстановка изменилась, собака возбуждена, растерянна, и ты не можешь выжать из   нее ни одного фокуса. Собаки как дети. На людях они теряют голову, забывают   все, чему их учили, и ставят тебя в неловкое положение. Надо помнить, что на   арене им приходится проделывать трудные трюки. И к тому же трюки, которые они   ненавидят. Кроме того, может, например, случиться, что собака нездорова –   простужена, запаршивела или просто не в духе. Что ж тогда прикажете делать?   Приносить извинения публике? Далее учти, что программа распределена точно по   часам. Спектакль начинается по звонку, и один и тот же номер иногда исполняется   раз по семь в сутки, в зависимости от условий контракта. Самое важное, чтобы   собаки всегда были наготове и, что называется, в «форме». Не следует ни   ласкать, ни уговаривать их, ни нянчиться с ними. Существует только один способ   обращения: они должны знать, что мы всегда добьемся от них того, что нам нужно.      

– Да,   собаки отнюдь не глупы, – заметил Джонни. – Они отлично понимают,   когда вы всерьез хотите чего-то от них добиться.      

– Безусловно, –   согласился Коллинз. – Стоит только чуть-чуть распустить их, и они уже работают   из рук вон плохо. Попробуйте ласково обходиться с ними, и они отблагодарят вас   бесконечными накладками. Страх божий – прежде всего! Если собаки не будут вас   бояться, то в скором времени вы будете, высунув язык, бегать в поисках   ангажемента, хотя бы самого завалящего.      

Полчаса   спустя Майкл опять слушал, ни слова, впрочем, не понимая, как великий дрессировщик   преподавал другому ассистенту основы своего ремесла.      

– Работать,   Чарльз, надо только с дворняжками. Из десятка чистопородных собак вы не подберете   себе ни одной, разве только вам посчастливится напасть на особо трусливую; но   ведь храбрость-то главным образом и отличает чистокровную собаку от дворняжки.   У них такая же горячая кровь, как у породистых лошадей. Они обидчивы и горды. В   этой гордости вся и беда. Я родился в семье дрессировщика и всю жизнь отдал   этому делу. Я преуспел в нем. И преуспел по одной только причине: у меня есть   профессиональное знание. Запомни это. Знание. Второе преимущество дворняг – они   дешевы. Нам не страшно, если такая собака околеет или обессилеет. Можно сейчас   же по дешевке приобрести другую. Они легко поддаются обучению и понимают, что   такое страх божий. А чистокровной собаке никакими силами не внушить этого   страха. Попробуй отстегать дворняжку. Что произойдет? Она будет лизать вам   руки, ползать на брюхе и сделает все, чего вы от нее потребуете. Дворняжки –   это собаки-рабы. Правда, они трусливы, но дрессированной собаке храбрость ни к   чему. Мы хотим, чтобы она нас боялась. Ну, а если вы изобьете чистопородного   пса, что из этого выйдет? Случается, что они околевают от оскорбленной   гордости. А если не околевают, то становятся упрямы или злы, или то и другое   вместе. Иногда они с пеной у рта бросаются на вас. Их можно убить, но нельзя   утихомирить, они до последней минуты будут стараться вас укусить. А не то замкнутся   в своем упорстве. И ничего с ними не поделаешь. Я называю это пассивным   сопротивлением. Они не будут сражаться. Вы можете забить их до смерти, но толку   не добьетесь. Они, как первые христиане, лучше позволят сжечь себя на костре   или сварить в кипящем масле, но своими убеждениями не поступятся… Они   предпочитают смерть. И умирают. Я видел таких. Я их изучал и… научился   оставлять в покое. Они душу из вас вымотают, но не уступят. Уступите вы. И мало   того, что они отнимают у вас кучу времени и портят вам нервы, они еще и дорого   стоят. Возьмем хоть этого терьера. – Коллинз показал глазами на Майкла,   который стоял несколько поодаль, мрачно созерцая сутолоку на арене. – Это   чистокровнейший пес, и потому он ни на что не пригоден. Я ни разу не бил его по-настоящему   и не буду бить. Это была бы неразумная трата времени. Если обойтись с ним очень   круто, он затеет борьбу. И так и сдохнет в борьбе. Впрочем, с человеком,   который не слишком жесток с ним, он бороться на станет. Для этого он слишком   благоразумен. Но если не быть жестоким, он вот такой и останется – его уже   ничему не обучишь. Я бы давно его сплавил, если бы не был уверен, что Дель Мар   не мог ошибиться. Бедняга Гарри знал о каком-то необыкновенном таланте этого   пса, и я во что бы то ни стало должен доискаться, что это за талант.      

– Может   быть, он работает со львами? – предположил Чарльз.      

– Да,   такая собака не должна бояться львов, – согласился Коллинз. – Но в   чем состоит эта его работа? Кладет голову в пасть льва? В жизни не слыхивал о   такой собаке, хотя, честное слово, это идея! Надо испытать его. Все остальное   мы, кажется, уже перепробовали.      

– У   нас ведь есть старик Ганнибал, – заметил Чарльз. – В труппе   Сэйл-Синкера он проделывал этот номер с укротительницей.      

– Да,   но старик Ганнибал последнее время совсем свихнулся, – отвечал   Коллинз. – Я уже давно наблюдаю за ним и стараюсь сбыть его. У всякого   животного может в конце концов помутиться разум, особенно у хищника. Ведь   жизнь-то они ведут противоестественную. А хищник, если свихнется, – пиши   пропало. Опытному дрессировщику это грозит потерей больших денег, а неопытному   – возможно, и гибелью.      

Майкла,   несомненно, попробовали бы на работе со львами, и его голова осталась бы в чудовищной   пасти царя зверей, если бы за него не вступился всесильный бог – случай. Едва   Коллинз проговорил последние слова, как к нему торопливо подошел смотритель, на   попечении которого в Сидеруайльде находились хищники, и начал что-то   докладывать. Это был человек лет сорока, но выглядевший чуть ли не вдвое   старше. Глубокие вертикальные морщины, бороздившие его лицо, походили скорее на   рубцы от когтей дикого зверя, чем на печать, наложенную его собственной звероподобной   натурой.      

Старик   Ганнибал взбесился – вот, собственно, к чему вкратце сводился его доклад.      

– Вздор, –   отвечал Коллинз. – Не он взбесился, а вы постарели и уже не справляетесь с   ним. Я вам это докажу. Идите за мной. Сделаем на четверть часа перерыв в   работе, и я покажу вам номер, какого еще ни одна арена не видывала. За такой   номер любой антрепренер даст десять тысяч в неделю, да только его не повторишь.   Старик Ганнибал сдохнет от оскорбленной гордости. Идите все за мной, все до   одного. Объявляю перерыв на пятнадцать минут.      

И Майкл   поплелся следом за своим нынешним господином, самым грозным из всех, кто   когда-либо властвовал над ним. За ними двинулись остальные – служащие   Сидеруайльда и профессиональные дрессировщики. Все они знали, что Коллинз   показывает свое искусство лишь в редких случаях и только избранному кругу   профессионалов.      

Смотритель,   чье лицо хранило следы не когтей зверя, а его собственной звериной сущности,   попытался протестовать, увидев, что Коллинз собирается войти в клетку,   вооруженный только палкой от метлы.      

Ганнибал,   правда, уже старик, считался крупнейшим экземпляром укрощенного льва, и вдобавок   у него были целы все зубы. Тяжело ступая и слегка раскачиваясь, как все хищники   в неволе, он расхаживал взад и вперед по своей клетке, когда возле нее вдруг   оказалась целая толпа людей. Не обратив на них ни малейшего внимания, он   продолжал, тряся головой, мерить шагами тесное пространство; дойдя до конца   клетки, Ганнибал легко повертывал свое огромное тело и шагал обратно с видом,   говорившим о непоколебимости принятого им решения.      

– Вот   так он ходит уже два дня, – плаксивым голосом объявил смотритель. – А   только сунешься к клетке, сейчас бросается. Глядите, что со мной сделал. –   Смотритель поднял правую руку, показывая разорванные в клочья рукава верхней и   нижней рубашки и параллельные полосы на теле – следы львиных когтей. – А я   к нему вовсе и не входил. Я стал снаружи чистить клетку, а он просунул лапу   сквозь прутья да как хватит меня! Если бы хоть зарычал. Нет, ведь звука не   издает, только все ходит и ходит.      

– Где   ключ? – спросил Коллинз. – Хорошо! Теперь впустите меня. Когда я   войду, заприте дверцу и выньте ключ. Забросьте его куда-нибудь подальше и   забудьте о нем. Спешить мне некуда, я подожду, пока вы его найдете и выпустите   меня.      

И Гаррис   Коллинз, этот щуплый, низкорослый человек «в весе пера», живущий в постоянном   страхе, как бы супруга не швырнула в него за обедом тарелку горячего супа,   вооруженный всего-навсего палкой от метлы, на глазах у самой взыскательной   публики – служащих его заведения и профессиональных дрессировщиков – вошел в   клетку льва. Дверца тотчас захлопнулась за ним; не сводя глаз с шагающего из   стороны в сторону Ганнибала, он повторил свое приказание: вынуть ключ из замка.      

Несколько   раз лев прошел мимо, не удостаивая вниманием незваного гостя. Выждав мгновение,   когда Ганнибал повернулся к нему спиной, Коллинз неожиданно шагнул вперед и   заступил ему дорогу. Повернувшись и увидев помеху на своем пути, лев не   зарычал, только мускулы его напряглись, заиграли под гладкой шкурой, и он прямо   двинулся на неожиданно возникшее препятствие. Но Коллинз, раньше льва знавший,   что тот собирается сделать, опередил его. Он ударил льва по носу палкой от   метлы. С грозным рыком Ганнибал попятился и уже занес могучую лапу для удара.   Но Коллинз снова опередил его: еще один удар по носу принудил льва вторично   отступить.      

– Заставьте   его наклонить голову, и вы в безопасности, – тихим, напряженным голосом   говорил великий дрессировщик. – А, ты так! Ну, получай же!      

Разъяренный   Ганнибал изготовился к прыжку и поднял голову, но, получив новый удар, опустил   ее; ткнувшись носом в пол клетки, царь зверей попятился, рыча и издавая   какие-то странные клокочущие звуки.      

– Внимание! –   проговорил Коллинз, снова ударив льва и принуждая его к скорейшему отступлению.      

– Человек   – господин над зверем, потому что у него мыслящий ум, – назидательно   продолжал Коллинз, – а ум, господствуя над телом, предвосхищает мысль   животного и тем самым предвосхищает его действия – вот вам и весь секрет.   Сейчас вы увидите, как я его усмирю. Лев совсем не так грозен, как он   воображает. Мы собьем с него спесь. Собьем при помощи вот этой метлы. Смотрите!      

Под градом   ударов лев все ниже и ниже склонял голову и отходил дальше в глубь клетки.      

– Сейчас   я загоню его в самый угол.      

И   Ганнибал, ворча, фыркая, стараясь отвернуть голову от сыплющихся на нее ударов,   отмахиваясь передними лапами от назойливой метлы, послушно отступил в угол и   присел на задние лапы, весь съежившись от мучительного и тщетного усилия занять   как можно меньше места своим огромным телом. Морду он все время держал книзу,   отчего его туловище находилось в неудобном для прыжка положении. Внезапно он   поднял голову и зевнул. Но движения его были медленны, и Коллинз,   предвосхищавший любое намерение Ганнибала, предвосхитил и зевок, – на этот   раз лев не получил удара по носу.      

– Вот   он и капитулировал, – объявил Коллинз, и голос его впервые зазвучал   свободно и непринужденно. – Когда лев начинает зевать в разгаре боя,   можете быть уверены, что он не бешеный. Он вполне разумен, вернее, ему пришлось   образумиться, в противном случае он бы не зевал, а бросался на меня. Но он   понимает, что побежден, и этим зевком как бы говорит нам: «Я сдаюсь! Ради всего   святого, оставьте меня в покое! Нос у меня болит. Я бы охотно расправился с   вами, да не могу! Я сделаю все, что мне прикажут, я буду тих и смирен, только   не колотите меня больше по моему бедному больному носу».      

Но человек   – господин и малым не удовлетворится. Внушайте зверю, что вы господин. Вдалбливайте   это ему в башку. Не обманывайтесь его смирением. Не золотите ему пилюлю.   Заставьте его лизать ноги, втаптывающие его в грязь, целовать палку, которая   его бьет. Внимание!      

И   Ганнибал, царь зверей, крупнейший из подневольных хищников, уже взрослым   привезенный из джунглей и еще сохранивший все зубы, из страха перед тонкой   палочкой в руках тщедушного человека еще больше сжался в своем углу. Согнув   спину – одно это уже исключало возможность прыжка, – в беспредельном   унижении склонив на грудь некогда гордую голову и всей тяжестью тела опираясь   на локтевые суставы, он защищал свой разбитый нос тяжелыми лапами, один удар   которых мгновенно вышиб бы дух из тщедушного Коллинза.      

– Не   исключено, что это – притворство, – заявил Коллинз, – но все равно   ему придется поцеловать мою ногу и палку, которой я его бил. Внимание!      

Он   быстро поднял левую ногу и без малейшего колебания поставил ее на шею   Ганнибала. Палку Коллинз держал наготове, для того чтобы предвосхитить   возможное действие льва, а мысль его уже опережала возможную мысль царя зверей.      

И   Ганнибал сделал то, что было предсказано и предугадано Коллинзом. Он поднял   голову и раскрыл гигантскую пасть с блеснувшими клыками, чтобы вонзить их в   тонкую, обтянутую шелковым носком лодыжку человека. Но клыки не вонзились в   нее. Они не успели и на пятую долю пути приблизиться к ноге Коллинза, как   палка, больно ударившая льва по носу, принудила его еще ниже склониться, лапами   защищаясь от ударов.      

– Он   в полном уме, – объявил Коллинз, – и теперь знает – насколько ему   вообще дано знать, – что окончательно побежден. Окажись он бешеным, он бы   этого не знал, а я не мог бы предугадать его намерений, и сейчас в клетке уже   валялись бы мои внутренности.      

Он принялся   тыкать Ганнибала концом своей палки, держа ее так, чтобы она каждую секунду   могла нанести новый болезненный удар. И огромный лев только рычал в жалкой   своей беспомощности да после каждого прикосновения палки все выше поднимал   морду и, наконец, разинул пасть и, высунув красный язык, лизнул ногу,   покоившуюся на его шее, а затем и палку, причинившую ему столько боли и   унижений.      

– Ну,   теперь будешь умником? – спросил Коллинз, пнув его ногой в шею.      

Не в   силах больше подавлять свою ненависть, Ганнибал грозно зарычал.      

– Так   будешь умником? – повторил свой вопрос Коллинз.      

Лев   поднял морду и снова лизнул кожаную туфлю и тонкую лодыжку человека, перегрызть   которую мог бы в мгновение ока.      

 ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ      

       

С одним   только существом из всех многочисленных обитателей Сидеруайльда подружился   Майкл, но это была странная и печальная дружба. Сара – его новая подружка,   маленькая зеленая обезьянка из Южной Америки – казалось, так и родилась на свет   истеричной, негодующей и начисто лишенной чувства юмора. Случалось, что Майкл,   плетясь за Коллинзом по арене, встречал ее среди зверей, ожидающих очередного   занятия с дрессировщиком. Несмотря на ее полную неспособность или нежелание,   Сару все-таки упорно пытались обучить хоть каким-нибудь трюкам или заставляли   выступать в качестве статистки.      

Впрочем,   из этого обычно ничего, кроме суеты и путаницы, не получалось: Сара либо   болтала без умолку, либо визжала от страха, либо затевала драку с другими   животными. Когда от нее требовали выполнения какого-нибудь трюка, она яростно протестовала,   а если к ней применяли силу, поднимала такой крик и визг, что другие звери   начинали волноваться, и вся работа на арене приостанавливалась.      

– Не   стоит с ней возиться, – в конце концов решил Коллинз, – мы ее потом   используем в обезьяньем оркестре.      

Страшнее   приговора нельзя было вынести цирковой обезьяне: участвовать в оркестре значило   быть беспомощной марионеткой, которую спрятанные за ширмами люди дергают за   невидимые публике веревочки.      

Но Майкл   познакомился с Сарой еще до ее превращения в марионетку. При первой встрече она   внезапно налетела на него – визгливый, суматошный, сердито оскалившийся   чертенок с выпущенными коготками. Майкл, как всегда теперь, угрюмо   безразличный, даже ухом не повел; скользнув по ней невидящим взглядом, он   тотчас же отвернулся от этого разъяренного, суетливого создания. Если бы он   попытался укусить ее, зарычал, – словом, выказал гнев или недовольство,   она подняла бы невообразимый крик и шум, умоляя о помощи и визгливо призывая   всех окружающих в свидетели несправедливого, неспровоцированного нападения.      

Но   спокойствие Майкла явно поразило ее. Она еще раз неуверенно приблизилась к   нему. Мальчик, ходивший за ней, ослабил цепочку, подумав при этом; хорошо бы   пес перегрыз ей спину. Мальчик всей душой ненавидел сварливую, неугомонную   обезьянью самочку и мечтал, чтобы его приставили ко львам или слонам.      

Поскольку   Майкл никакого внимания на Сару не обратил, она живо заинтересовалась им: потрогала   его лапками, обвила руками его шею и прильнула головкой к его голове. И с этого   момента началась нескончаемая болтовня. Каждую свободную минуту она ловила   Майкла на арене и, тесно прижавшись к нему, тихим голосом, не переводя дыхания,   рассказывала, без конца рассказывала ему что-то – по-видимому, историю своей   жизни. Во всяком случае, звучал этот рассказ как перечень горестей, обид и   несправедливостей, причиненных ей. Среди этих жалоб слышалась и жалоба на здоровье   – ее мучили простуда и кашель, – у обезьянки, видно, болела грудь, так как   она жалобным жестом то и дело прикладывала к ней ладонь. Но иногда сетования   Сары вдруг прерывались, она ласкала и нежила Майкла, издавая какие-то   монотонные, баюкающие звуки.      

Сара   была единственным существом в Сидеруайльде, приласкавшим Майкла; всегда матерински   нежная, она ни разу не ущипнула его, не дернула за ухо. Впрочем, и он был ее   единственным другом. В часы утренних занятий с дрессировщиками Майкл всегда   старался встретить ее – и это несмотря на то, что каждая встреча кончалась   тяжелой сценой: Сара всеми силами противилась уводившему ее мальчику, ее крики   и возгласы протеста переходили в рыдания и всхлипы, а люди вокруг хохотали над   комической любовью обезьяны и ирландского терьера.      

Однако   Гаррис Коллинз охотно терпел и даже поощрял их дружбу.      

– Эти   два кисляя очень подходящая парочка, – говорил он. – Им полезно   дружить, по крайней мере у обоих есть теперь смысл жизни, а это оздоровляюще   действует на организм. Но только, помяните мое слово, в один прекрасный день   она устроит какую-нибудь каверзу, и вся их дружба кончится трагедией.      

Он   сказал это пророческим тоном, и пророчество его сбылось. Хотя Сара никакой   каверзы Майклу не устроила, но дружба их в один злосчастный день и вправду   кончилась трагедией.      

– Возьмем,   к примеру, тюленей, – пояснял Коллинз в одной из импровизированных лекций,   которые он любил читать своим помощникам. – Во время представления их   постоянно приходится подкармливать рыбой. Попробуйте обойтись без этого, они   откажутся работать, и ничего вы с ними не поделаете. Собаку нельзя заставить   работать даже при помощи самых лакомых кусочков. А поросенок, например,   выполнит все, что ему прикажут, если у дрессировщика в рукаве спрятан обыкновенный   детский рожок с молоком. Все это вам надо запомнить и хорошенько обдумать. Ну   можно ли предположить, что вон те борзые станут выбиваться из сил ради куска   мяса? Работать их заставляет только кнут. Посмотрите, как действует Билли Грин.   Иначе ему свою собачонку этому фокусу в жизнь не научить. Лаской вы с ней   ничего не поделаете. Подкупить собаку нельзя. Остается только одно – принудить   ее.      

Билли   Грин в это время как раз работал с маленькой лохматой собачонкой неизвестной   породы. На арене он производил фурор, когда, вытащив из кармана собаку,   заставлял ее проделывать оригинальный трюк. Последняя его собачонка сломала   себе хребет, и сейчас он готовил ей заместительницу. Схватив это крохотное   создание за задние лапки, он подбрасывал ее кверху, и собачонка должна была,   перевернувшись в воздухе, вниз головой опуститься к нему на ладонь и замереть,   стоя на передних лапках. Он раз за разом наклонялся, хватал ее за задние лапки   и подбрасывал в воздух. Собачонка, замирая от страха, тщетно старалась   выполнить то, что от нее требовалось. Ей никак не удавалось удержать   равновесие. Она падала, сжавшись в комочек, ему на ладонь и несколько раз   едва-едва не свалилась на пол, а под конец шлепнулась боком, да так, что у нее   перехватило дыхание. Билли Грин воспользовался этим моментом, чтобы утереть   пот, катившийся по его лицу, затем пнул ее носком сапога, и дрожащая собачонка   с трудом поднялась на ноги.      

– Нет   на свете собаки, которая проделала бы эдакую штуку за кусок мяса, –   продолжал Коллинз, – или пробежалась бы на передних лапах, прежде чем ее   тысячу раз не хлестнут по задним. Возьмем, к примеру, хоть этот номер. Он имеет   неизменный успех, особенно у женщин, – ведь это же прелесть что такое,   сплошное умиление! Хозяин вытаскивает из кармана малюсенькую собачку, которая   так его любит, так ему доверяется, что позволяет швырять себя высоко в воздух.   Доверие и любовь – черта с два! Страх божий сумел он ей внушить, вот и все.      

И так же   вот публике нравится, когда вы во время исполнения номера вынимаете из кармана   какое-нибудь лакомство и потчуете им животное. Это, понятно, тоже только   профессиональный прием. Публике приятно думать, что животные с удовольствием   выступают на арене, что их нежат и холят, как балованных детей, а они, в свою   очередь, обожают хозяина. Если публика, избави боже, увидит, что творится у нас   за кулисами, – горе нам и нашим карманам! Номера с дрессированными   животными будут немедленно запрещены, и нам с вами придется подыскивать себе   какую-нибудь другую работенку.      

Конечно,   к жестоким мерам приходится иногда прибегать на глазах у зрителей. Никто не   умел дурачить публику лучше, чем Лотти. Она выступала с дрессированными   кошками, в которых души не чаяла, – на публике, конечно. Что же,   спрашивается, она делала, когда не удавался какой-нибудь номер? А вот что:   брала кошку на руку и целовала ее. После этого поцелуя кошка отлично справлялась   со своим номером, а дура-публика устраивала Лотти овацию за ее доброту и гуманность.   Целовать кошку! Как бы не так! Она ее кусала в нос.      

Элинор   Павало переняла этот прием Лотти и стала применять его на своих собачонках. Не   забудьте также, что многие собаки работают в парфорсных ошейниках; кроме того,   опытный дрессировщик всегда сумеет ущипнуть собаку за нос так, что ни один   человек из публики этого не заметит. Но главное – страх, страх перед тем, что   ждет ее по окончании спектакля, вот что заставляет собаку работать безупречно.      

Вспомните   капитана Робертса и его датских догов, правда нечистопородных. У него их было   двенадцать штук, я отродясь не видывал такой свирепой своры. Он дважды оставлял   их здесь у меня. Мимо них нельзя было пройти без палки. Я приставил к ним   одного мексиканского мальчонку, тоже не из добреньких. Но они напали на него и   едва не загрызли. Врач наложил ему больше сорока швов и до отказа накачал его   пастеровской вакциной. И все-таки он остался хромым на правую ногу. Повторяю,   что злее собак я в жизни не видывал. И тем не менее капитан Робертс уже одним   своим появлением с этой сворой приводил публику в неистовый восторг. Псы   прыгали вокруг него, точно не зная, как лучше выразить ему свою любовь. Только   не воображайте, что они и вправду его любили. Они его ненавидели. Здесь, в   Сидеруайльде, он заходил к ним в клетку не иначе как с палкой в руках и   раздавал удары направо и налево. Какая уж тут любовь! Дело в том, что он   применял старый трюк с анисом. Набивал себе полные карманы мяса, смоченного   анисовым маслом. Но такой фокус эффектен только с громадными псами. Будь на их   месте обыкновенные собаки, все это имело бы просто глупый вид. А кроме того,   они работали не ради мяса, а из страха перед палкой капитана Робертса. Этот   капитан и сам был зверюгой. Он вечно твердил, что дрессировать животных –   значит внушать им страх. Один из его ассистентов рассказал мне о нем   довольно-таки грязную историю. В Лос-Анжелосе они однажды просидели целый месяц   без ангажемента, и капитану Робертсу втемяшилось научить собаку балансировать   серебряным долларом на горлышке бутылки из-под шампанского. Вдумайтесь-ка в эту   штуку: ну можно ли научить этому собаку методами гуманной дрессировки?   Ассистент уверял меня, что Робертс обломал об эту собаку столько же палок,   сколько ее предшественниц забил до смерти, а забил он шесть штук. Он покупал   собак за бесценок, и когда одна околевала, другая уже была наготове и ждала   своей очереди. С седьмой собакой он своего добился. Она научилась балансировать   серебряным долларом на горлышке бутылки! И околела от последствий своего   обучения через неделю после первого показа этого номера, – абсцессы в   легких в результате побоев.      

Я был   еще совсем мальчишкой, когда к нам приезжал один англичанин со смешанной   труппой пони, собак и обезьян. Он так кусал обезьянам уши, что на арене ему   стоило только нагнуться к уху обезьяны, и та немедленно выполняла все, что от   нее требовалось. Гвоздем его программы был шимпанзе      

– он   делал раз за разом четыре кульбита на спине пущенного галопом пони; и вот   этого-то шимпанзе англичанин регулярно порол два раза в неделю. После порки   шимпанзе иногда не в силах был выступать даже на следующий день. Но   дрессировщик и тут вышел из положения: перед каждым выходом на арену он не то   чтобы избивал его, а так – давал попробовать палки. И он своего добивался, хотя   у другого обезьяна со злости, пожалуй, и вовсе бы отказалась работать.      

В этот   же самый день Коллинз преподал весьма ценные сведения одному дрессировщику   львов. Человек этот в то время не имел ангажемента и поместил своих трех зверей   в Сидеруайльде. Номер его и пугал публику и приводил ее в восторг: львы с   рыканьем бросались на маленькую, тоненькую женщину, выступавшую с ними, и   казалось, вот-вот разорвут ее; но эта особа с хлыстиком в руках, видимо,   смиряла их своей необыкновенной храбростью.      

– Беда,   что они очень уж привыкли к Айседоре, – жаловался дрессировщик. – Ей   теперь не удается как следует раздразнить их. И настоящего спектакля не   получается.      

– Я   знаю этих львов, – заметил Коллинз. – Они очень стары, и дух у них   сломлен. Возьмем, к примеру, хоть Сарка. Ему столько палили в уши холостыми зарядами,   что он теперь глух как пень. А Селим – вместе с зубами он утратил все свое   величие. Это – дело рук португальца, дрессировавшего его для Барнума и Бэйли.   Вы, наверное, слыхали об этой истории.      

– Да,   я не раз о ней думал. Воображаю, что это было!      

– Страшная   штука. Португалец пустил в ход железный прут. Селим был зол в этот день, он   наподдал его лапой и только открыл пасть, чтобы зарычать, как тот сунул ему в   зубы этот самый прут. Он сам мне рассказывал. Зубы Селима посыпались на пол,   точно домино из коробки. Португалец не должен был этого делать. Лев представлял   собой большую ценность и являлся чужой собственностью. Португальца после этого   случая выгнали, и поделом.      

– Да,   и теперь всем трем моим львам – грош цена, – сказал дрессировщик. –   Они уже не рычат на Айседору и не бросаются на нее. А в этом была вся соль   номера. Такой финал всегда имел большой успех. Посоветуйте, как мне быть?   Отставить этот номер? Или обзавестись молодыми львами?      

– Айседоре   безопаснее работать со старыми, – отвечал Коллинз.      

– Слишком   уж безопасно, – возразил ее супруг. – Конечно, на молодых львов мне   придется положить немало труда, да и ответственность моя возрастет. Но жить-то   нам надо, а этот номер уже сходит на нет.      

Гаррис   Коллинз покачал головой.      

– Что   вы хотите сказать? Что вам пришло на ум? – живо заинтересовался   дрессировщик.      

– Ваши   львы свыклись с неволей и еще долго протянут, – начал Коллинз,      

– а   если вы потратитесь на молодых львов, они могут подвести вас – не выдержат   такой жизни и околеют. Нет, старые львы вам еще послужат, надо только   воспользоваться моим советом…      

Великий   дрессировщик запнулся, его младший собрат открыл было рот, собираясь что-то возразить,   ко Коллинз неторопливо закончил:      

– …который   обойдется вам в три сотни долларов.      

– Три   сотни долларов только за совет? – быстро переспросил тот.      

– Да,   за безусловно ценный совет. Подумайте, сколько вам пришлось бы уплатить за трех   новых львов? А тут триста долларов дадут вам возможность огрести целую кучу   денег. Хотя совет мой простейший. Он состоит всего из двух слов, но каждое это   слово обойдется вам в полторы сотни долларов.      

– Мне   это не по карману, – возразил дрессировщик. – Я ведь и так едва-едва   свожу концы с концами.      

– Я   тоже, – заверил его Коллинз. – Потому-то я и беседую здесь с вами. Я   специалист, и вы платите гонорар специалисту. Вы только диву дадитесь, до чего   прост выход, который я подскажу вам; и, честное слово, я не понимаю, как это   вам самому не пришло в голову.      

– А   если ваше средство не поможет? – подозрительно осведомился дрессировщик.      

– Тогда   ваши деньги останутся при вас.      

– Хорошо!   Говорите же!      

– Электризуйте   плетку, – сказал Коллинз.      

Сначала   дрессировщик опешил; затем смысл этих слов, по-видимому, начал уясняться ему.      

– Вы   хотите сказать…      

– Да! –   кивнул Коллинз. – И никто ни о чем не догадается. Несколько сухих батарей   под полом клетки – и ваше дело в шляпе. Айседоре останется только нажать ногой   выключатель; а когда электрический ток пройдет по лапам львов, можете быть   уверены, что они начнут прыгать, бесноваться и рычать. Если этого не произойдет,   я не только верну вам ваши триста долларов, но и приплачу еще столько же. Я   знаю, что говорю. Я видел, как это делается, – тут эффект обеспечен. Звери   ведут себя так, словно у них под ногами раскаленная печь. Они взвиваются в   воздух, а стоит им коснуться пола, ток снова бьет их по лапам.      

Но   помните, что ток надо давать постепенно, – предупреждал Коллинз. – Я   научу вас, как сделать проводку. Сначала совсем слабый ток, а к концу номера   все сильней и сильней. К такой штуке они никогда не привыкнут и до конца своих   дней будут отплясывать так же бодро, как и в первый раз. Ну, что вы на это   скажете?      

– Да,   трехсот долларов такой совет, пожалуй, стоит, – признался   дрессировщик. – Хотел бы и я с такой же легкостью зарабатывать деньги.      

 ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ      

       

– Придется,   видно, на ней поставить крест, – заметил Коллинз в разговоре с   Джонни. – Я уверен, что Дель Мар не ошибался, считая эту собаку бесценной.   Но ключа у меня нет как нет.      

Это   признание было сделано после отчаянной схватки Коллинза с Майклом. Все более ожесточавшийся   Майкл стал болезненно раздражителен и почти без всякого повода набросился на   ненавистного ему человека. Вцепиться в него зубами Майклу, как всегда, не   удалось; дело кончилось тем, что он сам заработал несколько сокрушительных   ударов ногой под нижнюю челюсть.      

– Пусть   это не пес, а золотоносная жила, – вслух размышлял Коллинз, – но,   черт возьми, я не знаю, с какой стороны к этой жиле подступиться, а он с каждым   днем становится все несноснее. Ну чего он на меня накинулся? Я ему ничего не   сделал. Скоро он так озлобится, что на полисменов начнет бросаться.      

Через   несколько минут к Коллинзу подошел один из его клиентов – пышноволосый молодой   человек, занимавшийся в Сидеруайльде подготовкой номера с тремя леопардами, и   попросил у Коллинза замены своему эрдельтерьеру.      

– У   меня осталась только одна собака, – пояснил он, – а мне для   безопасности необходимы две.      

– Что   же стряслось с вашей второй собакой? – поинтересовался Коллинз.      

– Альфонзо,   самый крупный из моих леопардов, сегодня утром освирепел и расправился с ней.   Мне пришлось добить беднягу. Альфонзо выпустил ей внутренности, так что арена   выглядела, как после боя быков. Но меня эта собака спасла. Если бы не она – не   знаю, что бы со мною было. На Альфонзо все чаще стали находить такие приступы.   Он уж вторую собаку убивает.      

Коллинз   покачал головой.      

– У   меня нет эрделя, – сказал он, и тут взгляд его упал на Майкла. –   Впрочем, попробуйте этого ирландского терьера, нрав у них схожий с эрделями, да   и не удивительно, это ведь родственные породы.      

– Я   полагаюсь только на эрделей, никакой другой собаке с хищниками не   совладать, – нерешительно отвечал дрессировщик.      

– Ирландский   терьер будет работать не хуже. Посмотрите хотя бы на этого и обратите внимание   на его вес и размеры. Будьте уверены, это храбрый пес, его не запугаешь.   Устройте ему испытание, сейчас я ничего за него не возьму, а если он подойдет   вам, – уступлю по дешевке. Ирландский терьер среди леопардов – это будет   сенсация.      

– Если   он сцепится с этими кошками, ему конец, – проговорил Джонни, глядя вслед Майклу   и уводившему его дрессировщику.      

– Да,   и арена, может быть, лишится звезды, – пожав плечами, отвечал   Коллинз. – Но я по крайней мере сбыл его с рук. Когда собака впадает в   меланхолию, с ней уже ничего не поделаешь. Я это знаю по опыту.      

       

Итак,   Майкл познакомился с эрделем Джеком, пока уцелевшим от когтей леопарда, и приступил   к выполнению своих новых обязанностей. В гигантской пятнистой кошке он   немедленно учуял исконного врага всего собачьего племени и, прежде даже чем его   втолкнули в клетку, весь ощетинился. Появление новой собаки в клетке дикого   зверя – напряженный момент для всех участников будущего номера. Пышноволосый   укротитель, именуемый на афишах Раулем Кастлемоном, а среди друзей известный   просто как Ральф, уже находился в клетке. Эрдель Джек был подле него, а снаружи   возле клетки стояло несколько человек, вооруженных железными прутьями и   длинными стальными вилами. Эти орудия, просунутые сквозь прутья клетки,   ежесекундно угрожали леопардам, которым предстояло репетировать ненавистный   номер.      

Возмущенные   вторжением Майкла, они зафыркали, забарабанили по полу своими длинными хвостами   и изготовились к прыжку. В то же самое мгновение укротитель властным голосом   заговорил с ними и поднял хлыст, а служители еще глубже продвинули свои орудия   в клетку. Леопарды, за время неволи уже не раз изведавшие вкус железа, замерли,   и только хвосты их продолжали яростно колотить об пол.      

Майкл не   был трусом. Он не спрятался за человека, не стал искать у него защиты. Но, с   другой стороны, он был слишком благоразумен, чтобы первому напасть на этих   гигантских кошек. Ощетинившись, он медленно, на негнущихся ногах прошелся по   клетке, глядя прямо в лицо опасности, затем повернул обратно и остановился   возле Джека, который приветствовал его добродушным ворчанием.      

– Да,   этот пес молодчина, – пробормотал дрессировщик странно сдавленным   голосом, – он им так просто не дастся.      

Положение   создалось напряженное, и Ральф повел себя крайне осмотрительно. Стараясь не делать   ни одного резкого движения, он умудрялся, не спуская глаз с обеих собак и   леопардов, в то же время настороженно следить и за служителями по ту сторону   клетки. Ему удалось заставить леопардов переменить положение и дальше отойти   друг от друга. Затем послышалась отрывистая команда, и Джек прошелся между   хищниками. Майкл добровольно последовал за ним. Он, как и Джек, ступал с   большой осторожностью, точно деревянный.      

Один из   леопардов, Альфонзо, вдруг фыркнул на него. Майкл не остановился, только шерсть   его поднялась еще выше и клыки обнажились. В ту же самую секунду вилы угрожающе   пододвинулись к Альфонзо, взгляд его желтых глаз переметнулся на грозное   оружие, потом вновь обратился к Майклу, но враждебных действий он уже более не   предпринимал.      

Самым   трудным был первый день. Позднее леопарды привыкли к Майклу так же, как привыкли   к Джеку. Разумеется, привязанности или дружелюбия ни с той, ни с другой стороны   не проявлялось. Майкл скоро смекнул, что леопарды враги как человека, так и   собак и что поэтому человек и собаки должны стоять друг за друга. Каждый день,   пока шла репетиция, он час или два проводил в клетке; делать ему, как и Джеку,   там было нечего, роль собак сводилась к бдительному наблюдению: как бы хищники   не бросились на человека. Когда леопарды были настроены менее злобно, Ральф   даже разрешал обоим псам ложиться на пол клетки. В иные дни он зорко следил за   тем, чтобы они были начеку, готовые в любую секунду прыгнуть между ним и   леопардом.      

Все   остальное время Майкл проводил с Джеком в обширном помещении, предоставленном   им. Они пользовались хорошим уходом, как и все животные в Сидеруайльде: их   мыли, скребли, избавляя от блох. Для своих трех лет Джек был весьма   положительным псом. Возможно, впрочем, что он никогда не умел играть, а   возможно, что и разучился. С другой стороны, у него был ровный, покладистый   нрав, и он не обижался на раздражительные выходки Майкла. Но Майкл вскоре   поборол свою раздражительность и наслаждался спокойной дружбой с Джеком. Они не   играли, не возились, но часами лежали рядом, радуясь близости друг друга.      

Временами   до Майкла доносился возглас Сары, впавшей в очередную истерику, или ее крики –   он это твердо знал, – призывавшие его. Однажды она исхитрилась удрать от   служителя и настигла Майкла, когда он выходил из клетки леопарда. Пронзительно   взвизгнув от радости, она вскочила на него, прильнула к нему головкой и,   истерически всхлипывая, завела рассказ о горестях, постигших ее за время их   разлуки. Укротитель леопардов отнесся к ней снисходительно и не отгонял ее, но   служитель в конце концов потащил ее за собой; обезьянка, цепляясь за Майкла,   непрестанно и злобно визжала, как маленькая ведьма. Когда ее силой от него   оторвали, она, разъярясь, бросилась на служителя, не успевшего схватить ее за   ошейник, и впилась зубами ему в руку. Вся эта сцена немало рассмешила зрителей,   но стоны и крики Сары так встревожили леопардов, что они стали фыркать и биться   о прутья клетки. Когда ее уносили, она плакала жалобно, как обиженный ребенок.      

       

Хотя   Майкл отлично справлялся со своими обязанностями при укротителе леопардов,   Рауль Кастлемон так и не купил его у Коллинза. Однажды утром, через нисколько   дней после описанной выше сцены, рев и шум в клетках хищников подняли на ноги   весь Сидеруайльд. Волнение, вызванное раздавшимися где-то револьверными   выстрелами, распространилось повсюду. Львы грозно рычали, собаки лаяли, словно   одержимые. Работа на арене тотчас же прекратилась, так как животных уже нельзя   было заставить сосредоточиться. Несколько человек, в том числе и Коллинз,   ринулись к клеткам хищников. Служитель, приставленный к Саре, бросил цепочку и   побежал за ними.      

– Бьюсь   об заклад, что это Альфонзо, – крикнул Коллинз догонявшему его   ассистенту. – Ральфу теперь плохо придется.      

Когда   подоспел Коллинз, дело уже близилось к развязке. Кастлемона вытащили из клетки,   и Коллинз, подбегая, увидел, что его кладут на пол, в сторонке от уже   захлопнутой дверцы. Внутри клетки, свившись в клубок, так что с первого взгляда   даже нельзя было понять, из каких зверей этот клубок состоит, яростно бились   Альфонзо, Джек и Майкл. Служители метались как угорелые, стараясь поглубже   просунуть в клетку железные прутья и разнять зверей. В дальнем углу клетки два   леопарда поменьше зализывали раны, рычали и время от времени неистово бросались   на железные палки, мешавшие им снова ввязаться в драку.      

Появление   Сары и все, что за этим последовало, было делом нескольких секунд. Волоча за собой   цепочку, маленькая зеленая обезьянка, хвостатая истеричная самочка, познавшая   любовь и сердцем своим ставшая сродни женщине, стремглав бросилась к клетке и   протиснулась сквозь ее частые прутья. В это самое мгновение клубок вдруг   распался. Майкла со страшной силой отбросило в угол, он стукнулся об пол,   попытался было вскочить на ноги, но весь как-то обмяк и снова упал, кровь ручьем   лилась из его правого плеча, разодранного и сломанного. Сара подскочила к   Майклу, обвила его передними лапками и с материнской нежностью прижала к своей   плоской мохнатой груди. Она непрерывно издавала тревожные крики, а когда Майкл   с огромным усилием попытался подняться, опираясь на свою растерзанную переднюю   лапу, начала ласково распекать его, стараясь увести подальше от места свалки.   Изредка отрывая взор от Майкла, Сара с ненавистью устремляла его на Альфонзо и   пронзительным голосом выкрикивала проклятья по его адресу.      

От этой   пары внимание леопарда отвлекла железная палка, упершаяся ему в бок. Он ударил   по ней лапой, а когда палка снова коснулась его, прыгнул и яростно вонзился   зубами в железо. За первым прыжком почти мгновенно последовал второй, и леопард   в клочья разодрал руку человека, державшего палку. Человек отпрянул и выронил   оружие. Альфонзо попятился и ринулся на Джека, врага к этому времени уже   поверженного и корчившегося в предсмертных судорогах.      

Майкл,   умудрившийся подняться на трех лапах, вырывался из цепких объятий Сары, чтобы   снова кинуться в бой. Взбесившийся леопард уже готов был прыгнуть на них, но   его остановил железный прут, просунутый в клетку другим служителем. На этот раз   он прямо бросился на человека, с такой свирепой силой сотрясая прутья клетки,   что казалось, они вот-вот поддадутся его натиску.      

Подбежали   еще люди с железными палками и вилами, но Альфонзо был неукротим. Сара первой   заметила его приближение и дико, пронзительно завизжала. Коллинз выхватил   револьвер у одного из служителей.      

– Не   убивайте его! – крикнул Кастлемон, хватая за руки Коллинза.      

Укротитель   леопардов и сам был в тяжелом состоянии. Одна рука у него беспомощно висела   вдоль туловища, а глаза его заливала кровь, хлеставшая из раны на голове; он   вытер глаза о плечо Коллинза, чтобы хоть что-нибудь увидеть.      

– Альфонзо   моя собственность, – пробормотал он, – и стоит больше, чем сотня   таких дохлых обезьян или паршивых терьеров. А кроме того, мы извлечем их из   клетки. Сейчас я попробую… Кто-нибудь вытрите мне глаза. Я ничего не вижу. И я   уже истратил все свои холостые патроны. Не найдется ли у кого-нибудь запасных?      

Сара то   пыталась заслонить собою Майкла от леопарда, которого все еще удерживали на   месте направленные на него острия железных прутьев, то визжала перед самой   оскаленной пастью гигантской кошки так пронзительно, словно крикливое   проявление ее ненависти могло удержать чудовище от нападения.      

Майкл,   весь ощетинившийся, рыча от ярости и таща Сару за собой, проковылял несколько шагов   на трех лапах, но раненое плечо подвело его, и он рухнул наземь. И тогда Сара   совершила свой подвиг. С истошным криком, задыхаясь от ярости, она ринулась   прямо на огромную кошку, царапая, раздирая ей морду передними и задними   лапками, а зубами вцепившись ей в ухо. Оторопевший было леопард взвился на   дыбы, стараясь передними лапами сбросить, сорвать с себя этого чертенка.      

Борьба и   жизнь зеленой обезьянки не продлилась и десяти секунд. Но Коллинзу этого   времени достало на то, чтобы приоткрыть дверцу клетки и за ногу выволочь оттуда   Майкла.      

 ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ      

       

Если бы   в Сидеруайльде Майклу оказали хирургическую помощь так поспешно и грубо, как   это в свое время сделал Дель Мар, он бы не выжил. Но на этот раз за него взялся   опытный, искусный и к тому же смелый хирург. Правда, операция, которую он   сделал Майклу, являлась скорее вивисекцией, ибо тот же хирург никогда бы не   осмелился произвести ее на человеке, но Майклу она спасла жизнь.      

– Он   навсегда останется хромым, – объявил хирург, вытирая руки и глядя на   недвижно распростертого Майкла, у которого только голова и хвост торчали из   гипсовых повязок. – Все зависит от того, как пойдет заживление. Если у   него поднимется температура, беднягу придется пристрелить. Сколько он стоит?      

– Он   ничему не обучен, – отвечал Коллинз, – возможно, долларов пятьдесят,   а теперь и того меньше. Обучать хромых собак смысла не имеет.      

Время   доказало, что оба они были неправы. Во-первых, Майкл не остался хромым на всю   жизнь, хотя его плечо надолго сохранило чувствительность и при сырой погоде он   слегка прихрамывал – так ему было легче. Во-вторых, его стоимость очень   возросла, и среди собак он стал звездой первой величины, как то и предсказывал   Гарри Дель Мар.      

А пока   что он долгие, томительные дни проводил, лежа в полной неподвижности, и   температура у него почти не повышалась. Уход за ним был превосходный. Но не   любовь или привязанность заставляли людей так за ним ухаживать. Заботливое   отношение к больному животному вошло в систему сидеруайльдского заведения и   немало способствовало его популярности. Когда с Майкла сняли гипс, ему не дано   было испытать того инстинктивного наслаждения, которое чувствуют животные,   зализывая свои раны, так как на них были искусно наложены тугие повязки. А   когда повязки наконец сняли, то уж и зализывать было нечего: раны зажили, и   только где-то глубоко в плече чувствовалась боль, которая утихла лишь через   много месяцев.      

Коллинз   больше не донимал его дрессировкой и однажды одолжил в качестве статиста некоей   супружеской чете, которая только что потеряла трех артистов из своей собачьей   труппы, околевших от воспаления легких.      

– Если   выяснится, что он вам подходит, я вам его продам за двадцать долларов, –   сказал Коллинз владельцу труппы Уилтону Дэвису.      

– А   если он околеет? – полюбопытствовал Дэвис.      

Коллинз   пожал плечами:      

– Слез   я по нем проливать не стану. Он не поддается обучению.      

И когда   Майкла, опять посаженного в клетку, увезли в фургоне из Сидеруайльда, у него не   оставалось ни единого шанса вернуться туда, так как Уилтон Дэвис был известен в   цирковом мире своим жестоким обращением с собаками. О хорошо дрессированной   собаке он еще как-то заботился, но статисты, по его мнению, этого не стоили, слишком   они были дешевы – от трех до пяти долларов за штуку. А Майкл, на свою беду,   достался ему и вовсе задаром. Околей он – Дэвису пришлось бы подыскать взамен   новую собаку, и только.      

Первый   этап новой жизни не был особенно труден для Майкла, хотя он не мог как следует   распрямиться в тесной клетке, а дорожная тряска вызывала острые приступы боли в   его раненом плече. Но путь он проделал не длинный – только до Бруклина, где его   водворили во второразрядный театрик. Уилтон Дэвис считался очень средним   дрессировщиком и не работал в первоклассных предприятиях.      

Настоящие   страдания тесная клетка стала причинять Майклу, когда ее внесли в большое помещение   над сценой и поставили среди других таких же клеток с собаками. Несчастные это   были существа – все без исключения дворняжки, заморенные и по большей части   совсем павшие духом. У многих на голове были болячки от палки Дэвиса. Болячки   эти не лечили, а мазь, которой их замазывали на время представлений, только   вредила собакам. Некоторые из них вдруг начинали жалобно выть, и все они время   от времени разражались лаем, словно это было единственное утешение, оставшееся   им в их тесных клетках.      

Только   Майкл никогда не присоединялся к этому хору. Он давно уже перестал лаять, в чем   тоже проявлялась его благоприобретенная угрюмость. Он стал слишком необщителен,   чтобы выказывать свое настроение, и отнюдь не собирался следовать примеру своих   злобных соседей, которые только и знали, что огрызаться и рычать друг на друга   сквозь прутья клеток. Майкл находился в столь подавленном состоянии, что ему   было не до ссор. Он хотел только одного – покоя и вдосталь насладился им в   течение первых сорока восьми часов на новом месте.      

Уилтон   Дэвис привез сюда свою труппу за пять дней до назначенного выступления.   Воспользовавшись свободным временем для поездки к родным жены в Нью-Джерси, он   за известную плату поручил одному из служителей театра кормить и поить собак.   Служитель, несомненно, выполнил бы взятые им на себя обязательства, если бы, на   свою беду, не затеял драки с владельцем бара, после которой его с проломленным   черепом отвезли в больницу в карете скорой помощи. Вдобавок театрик закрыли на   три дня, так как пожарная охрана потребовала кое-какого срочного ремонта.      

Никто не   наведывался в помещение, где находились собаки, и через несколько часов Майкл   ощутил голод и жажду. Время шло, и муки жажды заглушили чувство голода. С   наступлением темноты лай и визг в собачнике уже не прекращались, постепенно   переходя в жалобный вой и слабое тявканье. Только Майкл не издал ни звука и   безмолвно страдал в этом аду.      

Занялось   утро следующего дня; затем день стал клониться к ночи, и тьма на этот раз   окутала картину столь страшную, что ее одной было бы достаточно для запрещения   всех представлений с дрессированными животными во всех балаганах всего мира.   Трудно сказать, дремал ли Майкл или находился в забытьи, но, так или иначе, в   эти часы он вновь пережил всю свою прошлую жизнь. Опять он маленьким щенком   носился по обширным верандам бунгало мистера Хаггина в Мериндже; вместе с   Джерри крался по опушке джунглей к берегу реки – выслеживать крокодилов;   проходил обучение у мистера Хаггина и Боба и, в подражание Бидди и Теренсу,   считал всех чернокожих богами низшего разряда, которым нечего разгуливать где   попало.      

Он плыл   на шхуне «Евгении» с капитаном Келларом, своим вторым хозяином; на песчаном берегу   в Тулаги он вновь всей душой предавался стюарду, обладателю магических пальцев,   и уходил в открытое море вместе с ним и Квэком на пароходе «Макамбо». Стюард   чаще других возникал в его видениях, среди сутолоки каких-то судов и различных   людей вроде Старого моряка, Симона Нишиканты, Гримшоу, капитана Доуна и   старичка А Моя. В этих видениях частенько мелькали Скрэпс и Кокки, крохотный   комочек жизни с отважным сердцем, достойно проживший свой земной срок.   Временами Майклу чудилось, будто Кокки, прильнув к его уху, лепечет что-то, а с   другой стороны к нему прижимается Сара и быстро-быстро рассказывает свою   нескончаемую бессвязную повесть. А затем он вдруг опять чувствовал за ушами   магическое прикосновение ласкающих пальцев стюарда, возлюбленного стюарда!      

– И   не везет же мне! – воскликнул Уилтон Дэвис, горестно оглядывая своих   собак; воздух еще, казалось, сотрясался от проклятий, которые он только что   изрыгал.      

– Не   надо было доверяться какому-то пропойце, – спокойно отвечала ему жена. –   Ничего не будет удивительного, если половина из них передохнет.      

– Ну,   теперь не время языком чесать, – рявкнул Дэвис, скидывая пиджак. –   Берись, душенька, за дело. Мы должны быть готовы к худшему. Прежде всего надо   их напоить. Я сейчас налью воды в лоханку. – Он открыл кран в углу комнаты   и ведрами натаскал воды в большую оцинкованную лохань.      

Услышав   звук льющейся воды, собаки принялись скулить, выть, визжать. Некоторые пытались   распухшим языком лизать руки Дэвиса, когда он грубо выволакивал их из клеток.   Наиболее слабые на брюхе ползли к лохани, их отталкивали те, что были   посильнее. Всем места не хватило, и первыми напились сильные собаки. Среди них   был Майкл. Толкая других, сам отталкиваемый и оттираемый от живительной влаги,   он все же одним из первых припал к ней. Дэвис суетился среди собак, раздавая   пинки направо и налево и стараясь, чтобы все получили возможность напиться.   Жена помогала ему, разгоняя собак шваброй. Это был ад кромешный, ибо несчастные   собаки, едва промочив горло, снова начинали визжать и скулить, жалуясь на свое   несчастье и боль.      

Несколько   собак были уже так слабы, что не могли добраться до воды, поэтому Дэвису пришлось   вливать воду им в глотки. Казалось, собаки никогда не напьются. Многие в полной   прострации лежали на полу, но, очнувшись, вновь ползли к лохани. Тем временем   Дэвис развел огонь и поставил на него котел с картошкой.      

– Здесь   воняет, как в скунсовой норе, – заметила миссис Дэвис, кончив пудрить нос   пуховкой. – Придется нам их выкупать, мой мальчик.      

– Хорошо,   душенька, – согласился ее супруг. – И чем скорее, тем лучше. Мы   управимся с ними, пока картофель сварится и остынет. Я буду их мыть, а ты   вытирай. Только вытирай хорошенько, а то еще и эти околеют от воспаления   легких.      

Купание   было произведено быстро и без церемоний. Хватая первую попавшуюся собаку, Дэвис   окунал ее в лоханку, из которой эти несчастные только что пили. Если испуганная   собака противилась ему, он колотил ее по голове щеткой или здоровенным бруском   мыла. Минута-другая – и купание считалось законченным.      

– Пей,   черт тебя возьми, пей, коли не напилась, – приговаривал Дэвис, окуная   собаку с головой в грязную мыльную воду.      

Казалось,   он считал собак ответственными за то ужасное состояние, в котором он их нашел,   а запущенный, грязный вид своих артистов воспринимал как личную обиду.      

Майкл   покорно полез в лохань. Он знал, что купание – это обязательная повинность,   хотя в Сидеруайльце оно было обставлено куда лучше, а Квэк и стюард, купая его,   чуть ли не священнодействовали. Итак, Майкл терпеливо сносил то, что Дэвис скреб   его, и все сошло бы благополучно, если бы тот не вздумал окунуть его с головой.   Майкл немедленно высунул голову из воды и угрожающе зарычал. Рука с тяжелой   щеткой, занесенная для удара, остановилась на полдороге, а сам Дэвис даже   свистнул от удивления.      

– Вот   так так! – проговорил он. – Посмотри-ка, душенька, знаешь, кто это?   Ирландский терьер от Коллинза. Он ни на что не пригоден. Коллинз этого не   скрывает. Статист – не больше того. А ну, вылезай, – скомандовал он   Майклу. – На первый раз, наглец ты эдакий, хватит. Но скоро ты у меня   завертишься так, что у тебя в глазах потемнеет.      

Покуда   остывала картошка, миссис Дэвис резкими окриками отгоняла голодных собак от котелка.   Майкл угрюмо лежал в сторонке и не принял участия в свалке, которая началась   возле кормушки, когда, наконец, последовало разрешение приступить к еде. Дэвис   опять метался среди собак, ногами отбрасывая более сильных и не в меру жадных.      

– Если   они будут артачиться после всего, что мы для них сделали, надавай им хороших   тумаков, душенька, – велел он жене.      

– Вот   тебе, вот! Будешь еще, будешь? – тут же крикнул он большой черной собаке,   сопровождая свои слова зверским пинком в бок. Собака взвизгнула от боли и,   отлетев в сторону, стала издали с тоской смотреть на дымящуюся пищу.      

– Ну,   теперь уж никто не посмеет сказать, что я никогда не купаю своих собак, –   заметил Дэвис, споласкивая руки под краном. – На сегодня, пожалуй, хватит:   мы с тобой, душенька, немало потрудились. – Миссис Дэвис кивнула в знак   согласия. – Репетиции мы успеем провести завтра и послезавтра. Времени у   нас еще уйма. Я загляну сюда вечерком и сварю им отрубей. После двухдневного   поста надо их хорошенько подкормить.      

Когда   картошка была съедена, собак до следующего дня снова посадили в заточение. В   миски им налили воды, а вечером Дэвис, не выпуская своих узников из клеток,   досыта накормил их похлебкой из отрубей и «собачьими галетами». Для Майкла это   была первая пища после долгой голодовки: к картофелю он так и не притронулся.      

Репетиции   происходили на сцене, и огорчения Майкла начались немедленно. При поднятии занавеса   двадцать собак должны были сидеть на расставленных полукругом стульях. Покуда   их рассаживали по местам, на авансцене перед занавесом исполнялся другой номер,   поэтому требовалось, чтобы собаки соблюдали полную тишину. Зато после поднятия   занавеса им полагалось всем сразу залаять. Майклу, как статисту, делать было   совершенно нечего, – вся его роль сводилась к сидению на стуле. Но прежде   всего надо было взобраться на стул, и Дэвис, отдав ему такое приказание, подкрепил   свои слова колотушкой. Майкл угрожающе зарычал.      

– Ишь   ты, – усмехнулся дрессировщик, – наглец, видно, хочешь заработать   неприятность. Придется тебе от этих штук отказаться и стать умником. Душенька,   последи-ка за остальными, покуда я преподам этому псу урок номер первый.      

Чем   меньше будет сказано о расправе, которая засим последовала, тем лучше. Майкл   затеял борьбу заведомо безнадежную и был жестоко избит. Весь в кровоподтеках,   он сидел на стуле, не принимая участия в представлении, и тосковал, тосковал   так горько и страстно, как никогда в жизни.      

Молчать   до поднятия занавеса ему было нетрудно, но он и потом не присоединился к хору неистово   лающих и тявкающих собак.      

Собаки   то поодиночке, то парами или группами по трое и больше, повинуясь приказу дрессировщика,   соскакивали со стульев и проделывали все те штуки, которые обычно проделывают   дрессированные собаки, – ходили на задних лапах, прыгали, изображали   хромого, вальсировали и кувыркались. У Уилтона Дэвиса характер был крутой и   рука тяжелая, о чем на репетициях свидетельствовали непрестанные взвизгивания   наиболее бестолковых и неповоротливых собак.      

За один   день и следующее утро были проведены три репетиции. Дела Майкла шли сносно. По   команде он быстро взбирался на стул и молча сидел на нем.