1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 
   
— Мы нигде не были.
   
— Как?
   
— Так.
   
— Ты был у нее?
   
— Нет.
   
— О-о! А где ты был?
   
— А в планетарий прошелся… — Серега, чтобы не видеть моего глупого лица, прилег на подушку, закинул руки за голову. — Ничего рассказ, — еще раз сказал он. — Только не вздумай ей прочитать его.
   
— Сережа, ты почто не пошел к ней?
   
— Ну почто, почто!.. Пото… Дай закурить.
   
— На! Осел ты, Серега!
   
Серега закурил, достал из-под подушки журнал «Наука и жизнь» и углубился в чтение — он читает эти журналы, как хороший детективный роман, как «Шерлока Холмса».
  
  
   
    
Змеиный яд
   
   
Максиму Волокитину пришло в общежитие письмо. От матери. «Сынок, хвораю. Разломило всю спинушку и ногу к затылку подводит — радикулит, гад такой. Посоветовали мне тут змеиным ядом, а у нас нету. Походи, сынок, по аптекам, поспрошай, может, у вас есть. Криком кричу — больно. Походи, сынок, не поленись…»
   
Максим склонился головой на руки, задумался. Заболело сердце — жалко стало мать. Он подумал, что зря он так редко писал матери, вообще почувствовал свою вину перед ней. Все реже и реже думалось о матери последнее время, она перестала сниться ночами… И вот оттуда, где была мать, замаячила черная беда.
   
«Дождался».
   
Было воскресенье. Максим надел выходной костюм и пошел в ближайшую аптеку.
   
«Наверно, как-нибудь называется этот яд, узнать бы, чтоб посолидней спрашивать».
   
Но узнать не у кого, и он пошел так.
   
В аптеке было мало народа. Максим заметил за прилавком хорошенькую девушку, подошел к ней.
   
— У вас змеиный яд есть?
   
Девушка считала какие-то порошки. Приостановилась на секунду, еще раз шепотом повторила последнее число, чтоб не сбиться, мельком глянула на Максима, сказала «нет» и снова принялась считать. Максим постоял немного, хотел спросить, как называется змеиный яд по-научному, но не спросил — девушка была очень занята.
   
В следующей аптеке произошел такой разговор:
   
— У вас змеиный яд есть?
   
— Нет.
   
— А бывает?
   
— Бывает, но редко.
   
— А может, вы знаете, где его можно достать?
   
— Нет, не знаю, где его можно достать.
   
Отвечала сухопарая женщина лет сорока, с острым носом, с низеньким лбом. Кожа на лбу была до того тонкая и белая, что, кажется, сквозь нее просвечивала кость. Максиму подумалось, что женщине доставляет удовольствие отвечать «нет», «не знаю». Он уставился на нее.
   
— Что? — спросила она.
   
— А где же он бывает-то? Неужели в целом городе нет?!
   
— Не знаю, — опять с каким-то странным удовольствием сказала женщина.
   
Максим не двигался с места.
   
— Еще что? — спросила женщина. Они были в стороне от других, разговора их никто не слышал.
   
— А отчего вы такая худая? — спросил Максим. Он сам не знал, что так спросит, и не знал, зачем спросил, — вылетело. Очень уж недобрая была женщина.
   
Женщина от неожиданности заморгала глазами.
   
Максим повернулся и пошел из аптеки.
   
«Что же делать?» — думал он.
   
Аптека следовала за аптекой, разные люди отвечали одинаково: «нет», «нету».
   
В одной аптеке Максим увидел за стеклянным прилавком парня.
   
— Нет, — сказал парень.
   
— Слушай, а как он называется по-научному? — спросил Максим. Парень решил почему-то, что и ему пришла пора показать себя «шибко ученым» — застоялся, наверно, на одном месте.
   
— По-научному-то? — спросил он, улыбаясь. — А как в рецепте написано? Как написано, так и называется.
   
— У меня нет рецепта.
   
— А что ж вы тогда спрашиваете? Так ведь живую воду можно спрашивать.
   
— А что, не дадут без рецепта? — негромко спросил Максим, чувствуя, что его начинает слегка трясти.
   
— Нет, молодой человек, не дадут.
   
Это снисходительное «молодой человек» доконало Максима.
   
— До чего ж ты умница! — тихо воскликнул он. — Это ж надо такому уродиться!..
   
Максим вышел на улицу, закурил.
   
Напротив, через улицу, было отделение связи. Максим докурил вчастую сигарету, зашел в отделение и дал матери телеграмму: «Змеиный яд выслал. Максим».
   
«Весь город переверну — добуду», — думал он, шагая по улице. Казалось теперь: будет змеиный яд — мать будет здорова.
   
В одной очень большой аптеке Максим решительно направился к пышной красивой женщине. Она выглядела приветливее других.
   
— Мне нужен змеиный яд, — сказал он.
   
— Нету, — ответствовала женщина.
   
— Тогда позовите вашего начальника.
   
Женщина удивленно посмотрела на него.
   
— Зачем?
   
— Я с ним потолкую.
   
— Не буду я его звать — незачем. Он вам не сможет помочь. Нет у нас такого лекарства.
   
Максиму захотелось обидеть женщину, сказать в лицо ей какую-нибудь грубость. И не то вконец обозлило Максима, что яда опять нет, а то, с какой легкостью, отвратительно просто все они отвечают это свое «нет».
   
— Позовите начальника! — потребовал Максим. И вдруг добавил жалобным голосом: — У мена мать болеет. — Аж самому противно сделалось.
   
Женщина оставила официальный тон.
   
— Ну нет у нас сейчас змеиного яда, я серьезно говорю. Я могу вам дать пчелиный. У нее что, радикулит?
   
— Ага.
   
— Возьмите пчелиный. Змеиный не всегда и нужен.
   
— Давайте. — Максиму было стыдно за свой жалобный тон. — Он тоже помогает?
   
— У вас рецепт есть?
   
— Нету.
   
— А как же?..
   
— Что?
   
— Без рецепта нельзя, не могу.
   
У Максима упало сердце.
   
— Это такой ма-ленький рецептик, да? Бумажечка такая…
   
Женщина невольно улыбнулась.
   
— Да, да. Рецепт выписывает врач, а мы…
   
— Дайте мне так, а… А я завтра принесу вам рецепт. Дайте, а?!
   
— Не могу, молодой человек, не могу.
   
На улице Максим долго соображал, что делать. Даже если он и наткнется где-нибудь на змеиный яд, то без рецепта все равно не дадут. Это ясно. Надо сперва добыть рецепт.
   
По дороге домой опять зашел на почту и дал матери еще одну телеграмму: «А пчелиный яд надо? Максим».
   
На другой день в девять часов утра он пошел на стройку, отпросился с работы и направился в поликлинику.
   
В белой стеклянной стенке — окошечко, за окошечком — белая девушка. Она долго «заводила» на Максима карточку, потом подала ему талончик. Максим посмотрел — четырнадцатая очередь на тринадцать тридцать.
   
— А поближе нету?
   
— Нет.
   
— Девушка, милая… — Максим почувствовал, что опять начинает говорить жалостливым тоном, но остановиться не мог. — Девушка, дайте мне поближе, а? Мне шибко надо. Пожалуйста.
   
Девушка, не глядя на него, порылась в талончиках, выбрала один, подала Максиму. И тогда только посмотрела на него. Максиму показалось, что она усмехнулась.
   
«Милая ты моя, — думал растроганный Максим. — Смейся, смейся — талончик-то вот он». Его очередь была шестой, на одиннадцать часов.
   
У кабинета врача сидело человек десять больных. Максим присел рядом с пожилым мужчиной, у которого была такая застойная тоска в глазах, что, глядя на него, невольно думалось: «Все равно все помрем».
   
«Прижало мужика», — подумал Максим. И опять вспомнил о матери и стал с нетерпением ждать доктора.
   
Доктор пришел. Мужчина, еще молодой.
   
Вышла из кабинета женщина и спросила:
   
— У кого первая очередь?
   
Никто не встал.
   
— У меня, — сказал Максим и почувствовал, как его подняла какая-то сила и повела в кабинет.
   
— У вас первая очередь? — спросил его мужчина.
   
— Да, — твердо сказал Максим и вошел в кабинет совсем веселым и, как ему казалось, очень ловким парнем.
   
— Что? — спросил доктор, не глядя на него.
   
— Рецепт, — сказал Максим, присаживаясь к столу.
   
Доктор чего-то хмурился, не хотел подымать глаза. «Выпил, наверно, вчера крепко», — сообразил Максим.
   
— Какой рецепт? — Доктор все перебирал какие-то бумажки.
   
— На змеиный яд.
   
— А что болит-то? — Доктор поднял глаза.
   
— Не у меня. У меня мать болеет, у нее радикулит. Ей врачи посоветовали змеиным ядом.
   
— Ну, так?..
   
— Ну а рецепта нету. А без рецепта, сами понимаете, никто не дает. — Максиму казалось, что он очень толково все объясняет. — Поэтому я прошу: дайте мне рецепт.
   
Доктора что-то заинтересовало в Максиме.
   
— А где мать живет?
   
— В Красноярском крае. В деревне.
   
— Ну?.. И нужен, значит, рецепт!
   
— Нужен. — Максиму было легко с доктором: доктор нравился ему.
   
Доктор посмотрел на сестру.
   
— Раз нужен — значит, дадим. А, Клавдия Николаевна?
   
— Надо дать, конечно.
   
Доктор выписал рецепт.
   
— Он ведь редко бывает, — сказал он. — Съезди в двадцать седьмую. Знаешь где? Против кинотеатра «Прибой». Там может быть.
   
— Спасибо. — Максим пожал руку доктора и чуть не вылетел на крыльях из кабинета — так легко и радостно сделалось.
   
В двадцать седьмой яда не было.
   
Максим подал рецепт и, затаив дыхание, смотрел на аптекаря.
   
— Нет, — сказал тот и качнул седой головой.
   
— Как нет?
   
— Так, нет.
   
— Так у меня же рецепт. Вот же он, рецепт-то!
   
— Я вижу.
   
— Да ты что, батя? — с тихим отчаянием сказал Максим. — Мне нужен этот яд.
   
— Так нет же его, нет — где же я его возьму? Вы же можете соображать — нет змеиного яда.
   
Максим вышел на улицу, прислонился спиной к стене, бессмысленно стал смотреть в лица прохожих. Прохожие все шли и шли нескончаемым потоком… А Максим все смотрел и смотрел на них и никак о них не думал.
   
Потом одна мысль пришла в голову Максиму. Он резко качнулся от стены и направился к центру города. В цирк.
   
Вахтер в цирке поднялся навстречу Максиму.
   
— Вам к кому?
   
— К Байкалову Игнату.
   
— У них репетиция идет.
   
— Ну и что?
   
— Репетиция!.. Как что? — Вахтер вознамерился не пускать.
   
— Да пошли вы! — обозлился Максим, легко отстранил старика и прошел внутрь.
   
Прошел пустым, гулким залом.
   
На арене посредине стоял здоровенный дядя, а на нем — одна на другой — изящные, как куколки, молодые женщины.
   
Максим подошел к человеку который бросал в стороны тарелки.
   
— Как бы мне Байкалова тут найти?
   
Человек поймал все тарелки.
   
— Что?
   
— Мне Байкалова надо найти.
   
— На втором этаже. А зачем?
   
— Так… Он земляк мой.
   
— Вон по той лестнице — вверх. — Человек снова запустил тарелки в воздух.
   
Игнатий боролся с каким-то монголом. Монгол был устрашающих размеров.
   
— Игнат! — позвал Максим.
   
Игнатий слез с монгола.
   
— Максим!.. Здорово, — Игнатий был потный, разгоряченный борьбой. — Ты как здесь? — Он погладил рукой бок.
   
— Намял он тебе?
   
— Вот именно — намял. Здоровый буйвол, а бороться не умеет.
   
— Неужели ты его одолеешь?
   
— Хошь, покажу.
   
— Не надо. Я к тебе по делу, Игнат. У меня мать захворала — письмо получил. Надо змеиного яда достать… Весь город обошел — нигде нету. Может, у тебя какие знакомые есть?.. Может, врач какой-нибудь…
   
Игнатий задумался.
   
— Черт его знает… трудно сейчас сказать. Если бы раньше пришел. Я ж завтра уезжаю. Домой ведь еду!
   
— Домой?
   
— Но!
   
— В отпуск, что ли?
   
— Но.
   
Максим с тоскливой завистью посмотрел на земляка.
   
— Хорошо.
   
— Я попробую сегодня спросить у одних. Раньше бы надо…
   
— Раньше-то он не нужен был.
   
— Я понимаю. В общем, я схожу туда сегодня, спрошу. Но не обещаю, Максим.
   
Максим кивнул головой.
   
— Ладно, работай. Пойду еще куда-нибудь.
   
Игнатию стало отчего-то неловко.
   
— Я схожу, Максим. Может, достану.
   
— Ты надолго домой?
   
— На пару недель. А потом — в Гагры.
   
— Зайди там к матери… Скажи: пришлю лекарство. Зайди.
   
— Конечно! Ты не унывай особо-то. Может, достанем сегодня.
   
— Ничего. Привет своим передавай. Сколько не был?
   
— Лет пять уже.
   
— А я два года. Изменилось, наверно, там все…
   
— Да.
   
— Ну, работай.
   
Максим вышел из цирка и так же решительно, как шел от двадцать седьмой аптеки, пошел снова туда. Подошел к старичку аптекарю.
   
— Я к вашему начальнику пройду.
   
— Пожалуйста, — любезно сказал аптекарь. — Вон в ту дверь. Он как раз там.
   
Максим пошел к начальнику.
   
В кабинете заведующего никого не было. Была еще одна дверь. Максим толкнулся в нее и ударил кого-то по спине.
   
— Сейчас, — сказали за дверью.
   
Максим сел на стул и решил без змеиного яда не уходить. Вошел низенький человек с усами, с гладко выбритыми — до сияния — жирненькими щеками, опрятный, полненький, лет сорока.
   
— Что у вас?
   
— Вот. — Максим протянул ему рецепт. Сердце вдруг так заколотилось, что стало больно в груди. Заведующий повертел в руках рецепт.
   
— Не понимаю…
   
— Мне такое лекарство надо. — Максим поморщился — сердце выбрыкивало нешуточным образом.
   
— У нас его нет.
   
— А мне надо. У меня мать помирает. — Максим смотрел на заведующего не мигая: чувствовал, как глаза наполняются слезами.
   
— Но если нет, что же я могу сделать?
   
— А мне надо. Я не уйду отсюда, понял? Я вас всех ненавижу, гадов!
   
Заведующий улыбнулся.
   
— Это уже серьезнее. Придется найти. — Он сел к телефону и, набирая номер, с любопытством поглядывал на Максима. Максим успел вытереть глаза и смотрел в окно. Ему стало стыдно, он жалел, что сказал последнюю фразу.
   
— Алле! — заговорил заведующий. — Петрович? Здоров. Я это, да. Слушай, у тебя нет… — Тут он сказал какое-то непонятное слово. — Нет?
   
У Максима сдавило сердце.
   
— Да нужно тут… пареньку одному… Посмотри, посмотри… Славный парень, хочется помочь.
   
Максим впился глазами в лицо заведующего. Заведующий беспечно вытянул губы трубочкой — ждал.
   
— Да? Хорошо, тогда я подошлю его… Как дела-то? Мгм… Слушай, а что ты скажешь… А? Да что ты? Да ну?..
   
Пошел какой-то непонятный треп: кто-то заворовался, кого-то сняли и хотят судить. Максим смотрел в пол, чувствовал, что плачет, и ничего не мог сделать — плакал. Он очень устал за эти два дня. Он молил Бога, чтобы заведующий подольше говорил, — может, к тому времени он перестанет плакать, а то хоть сквозь землю проваливайся со стыда. А если сейчас вытереть глаза — значит, надо пошевелиться, и тогда заведующий глянет на него и увидит, что он плачет.
   
«Вот морда!» — ругал он себя. Он любил сейчас заведующего, как никого никогда, наверно, не любил.
   
Заведующий положил трубку, посмотрел на Максима. Максим нахмурился, шаркнул рукавом бостонового пиджака по глазам и полез в карман за сигаретой. Заведующий ничего не сказал, написал записку, встал… Максим тоже встал.
   
— Вот по этому адресу… спросите Вадима Петровича. — Не отчаивайтесь, поправится ваша мама.
   
— Спасибо, — сказал Максим. Горло заложило, и получилось, что Максим пискнул это «спасибо». Он нагнул голову и пошел из кабинета, даже руки не подал начальнику.
   
«Вот же ж морда!» — поносил он себя. Ему было очень стыдно.
   
На другой день рано утром к Максиму забежал Игнатий. Внес с собой шум и прохладу политых асфальтов.
   
— Максим!.. Я поехал! Вот яд-то — достал.
   
Максим вскочил с кровати.
   
— Куда поехал?
   
— Домой! Вот яд…
   
— Так я тоже достал вчера. Флакон.
   
— Ну — два будет. Пригодится.
   
— Ты сейчас прямо едешь?
   
— Но. Будь здоров! Зайду попроведаю мать…
   
— Погоди, Игнат, я провожу тебя.
   
— Меня такси ждет…
   
— Я скоро.
   
— Давай. Только — одна нога здесь, другая — там! — орал Игнатий. — Пятнадцать минут осталось. Жена сейчас икру мечет в вагоне.
   
— Она уже там? — Максим прыгал по комнате на одной ноге, стараясь попасть в штанину.
   
— Там.
   
— Сейчас… мигом. Мы в магазин не успеем заскочить? Хотел гостинцев матери…
   
— Да ты что! — взревел Игнатий. — Я что, по шпалам жену догонять буду?!
   
— Ладно, ладно…
   
Побежали вниз, в такси.
   
— Друг, — взмолился Игнатий. — Десять минут до поезда… Жми на всю железку. Плачу в трехкратном размере.
   
Машина рванула с места.
   
Жена ждала Игнатия у вагона. Оставалось полторы минуты.
   
— Игнатий, это… это черт знает что такое, — встретила она мужа со слезами на глазах. — Я хотела чемоданы выносить.
   
— Порядок! — весело гудел Игнатий. — Максим, пока! Крошка, цыпонька, в вагон.
   
Поезд тронулся.
   
— Будь здоров, Максим!
   
Максим пошел за вагоном.
   
— Игнат, передай матери: я, может, тоже скоро приеду. Не забудь, Игнат!
   
— Не-ет!
   
Максим остановился.
   
Поезд набирал ходу.
   
Максим опять догнал вагон Игнатия и еще раз крикнул:
   
— Не забудь, Игнат!
   
— Передам!
   
Уже расходились с перрона люди.
   
А Максим все стоял и смотрел вслед поезду.
   
…Уже никого почти не осталось на перроне, а Максим все стоял. Смотрел в ту сторону, куда уехал Игнатий.
  
  
   
    
Гринька Малюгин
   
   
Гринька, по общему мнению односельчан, был человек недоразвитый, придурковатый.
   
Был он здоровенный парень с длинными руками, горбоносый, с вытянутым, как у лошади, лицом. Ходил, раскачиваясь взад-вперед, медленно, посматривал вокруг бездумно и ласково. Девки любили его. Это было непонятно. Чья-то умная голова додумалась: жалеют. Гриньке это очень понравилось.
   
— Меня же все жалеют! — говорил он, когда был подвыпивши, и стучал огромным кулаком себе в грудь, и смотрел при этом так, будто он говорил: «У меня же девять орденов!»
   
Работал Гринька хорошо, но тоже чудил. Его, например, ни за какие деньги, никакими уговорами нельзя было заставить работать в воскресенье. Хоть ты что делай, хоть гори все вокруг синим огнем — он в воскресенье наденет черные плисовые штаны, куртку с «молниями», намочит русый чуб, уложит его на правый бочок аккуратненькой копной и пойдет по деревне — про сто так, «бурлачить».
   
— Женился бы хоть, телеграф, — советовала ему мать.
   
— Стукнет тридцать — женюсь, — отвечал Гринька.
   
Гриньку очень любили как-нибудь называть: «земледав», «быча», «телеграф», «морда»… И все как-то шло Гриньке.
   
Вот какая история приключилась однажды с Гринькой.
   
Поехал он в город за горючим для совхоза. Поехал еще затемно. В городе заехал к знакомым, загнал машину в ограду, отоспался на диване, встал часов в девять, плотно позавтракал и поехал на центральное бензохранилище — это километрах в семнадцати от города, за горой.
   
День был тусклый, теплый. Дороги раскисли после дождя, колеса то и дело буксовали. Пока доехал до хранилища, порядком умаялся.
   
Бензохранилище — целый городок, строгий, правильный, однообразный, даже красивый в своем однообразии. На площади гектара в два аккуратными рядами стоят огромные серебристо-белые цистерны — цилиндрические, круглые, квадратные.
   
Гринька пристроился в длинный ряд автомашин и стал потихоньку двигаться.
   
Часа через три только ему закатили в кузов бочки с бензином.
   
Гринька подъехал к конторе, поставил машину рядом с другими и пошел оформлять документы.
   
И тут — никто потом не мог сказать, как это случилось, почему, — низенькую контору озарил вдруг яркий свет.
   
В конторе было человек шесть шоферов, две девушки за столами и толстый мужчина в очках (тоже сидел за столом). Он оформлял бумаги.
   
Свет вспыхнул сразу. Все на мгновение ошалели. Стало тихо. Потом тишину эту, как бичом, хлестнул чей-то вскрик на улице:
   
— Пожар!
   
Шарахнули из конторы.
   
Горели бочки на одной из машин. Горели как-то зловеще, бесшумно, ярко.
   
Люди бежали от машин.
   
Гринька тоже побежал вместе со всеми. Только один толстый человек (тот, который оформлял бумаги), отбежав немного, остановился.
   
— Давайте брезент! Э-э! — заорал он. — Куда вы?! Успе-ем же!.. Э-э!..
   
— Бежи, сейчас рванет! Вежи, дура толстая! — крикнул кто-то из шоферов.
   
Несколько человек остановились. Остановился и Гринька.
   
— Сча-ас… Ох, и будет! — послышался сзади чей-то голос.
   
— Добра пропадет сколько! — ответил другой.
   
Кто-то заматерился. Все ждали.
   
— Давайте брезент! — непонятно кому кричал толстый мужчина, но сам не двигался с места.
   
— Уходи! — опять крикнули ему. — Вот ишак… Что тут брезентом сделаешь? Брезент…
   
Гриньку точно кто толкнул сзади. Он побежал к горящей машине. Ни о чем не думал. В голове точно молотком били — мягко и больно: «Скорей! Скорей!» Видел, как впереди, над машиной, огромным винтом свивается белое пламя.
   
Не помнил Гринька, как добежал он до машины, как включил зажигание, даванул стартер, воткнул скорость — человеческий механизм сработал быстро и точно. Машина рванулась и, набирая скорость, понеслась прочь от цистерн и от других машин с горючим. Река была в полукилометре от хранилища; Гринька правил туда, к реке.
   
Машина летела по целине, прыгала. Горящие бочки грохотали в кузове. Гринька закусил до крови губы, почти лег на штурвал. Крутой, обрывистый берег приближался угнетающе медленно. На косогорчике, на зеленой мокрой травке, колеса забуксовали. Машина юзом поползла назад. Гринька вспотел. Молниеносно перекинул скорость, дал левее руля, выехал. И опять выжал из мотора всю его мощь.
   
До берега осталось метров двадцать. Гринька открыл дверцу, не снимая правой ноги с газа, стал левой на подножку. В кузов не глядел — там колотились бочки и тихо шумел огонь. Спине было жарко.
   
Теперь обрыв надвигался быстро. Гринька что-то медлил, не прыгал. Прыгнул, когда до берега осталось метров пять. Упал. Слышал, как с лязгом грохотнули бочки. Взвыл мотор… Потом под обрывом сильно рвануло. И оттуда вырос красивый стремительный столб огня. И стало тихо.
   
Гринька встал и тут же сел — в сердце воткнулась такая каленая боль, что в глазах потемнело.
   
— Мм… ногу сломал, — сказал Гринька самому себе.
   
К нему подбежали, засуетились. Подбежал толстый человек и заорал:
   
— Какого черта не прыгал, когда отъехал уже?! Направил бы ее и прыгал! Обязательно надо до инфаркта людей довести!
   
— Ногу сломал, — сказал Гринька.
   
— В герои лезут! Молокососы!.. — кричал толстый.
   
Один из шоферов ткнул его кулаком в пухлую грудь.
   
— Ты что, спятил, что ли?
   
Толстый оттолкнул шофера. Снял очки, трубно высморкался. Сказал с нервной дрожью в голосе:
   
— Лежать теперь. Черти!
   
Гриньку подняли и понесли.
   
В палате, кроме Гриньки, было еще четверо мужчин. Один ходил с «самолетом», «остальные лежали, задрав кверху загипсованные ноги. К ногам их были привязаны железяки.
   
Один здоровенный парень, белобрысый, с глуповатым лицом, просил того, который ходил:
   
— Слышь!.. Неужели у тя сердца нету?
   
— Нету, — спокойно отвечал ходячий.
   
— Эх!..
   
— Вот те и «эх». — Ходячий остановился против койки белобрысого. — Я отвяжу, а кто потом отвечать будет?
   
— Я.
   
— Ты… Я же и отвечу. Нужно мне это. Терпи! Мне, ты думаешь, не надоела тоже вот эта штука? Надоела.
   
— Ты же ходишь!.. Сравнил.
   
— И ты будешь.
   
— А чего ты просишь-то? — спросил Гринька белобрысого. (Гриньку только что перевели в эту палату).
   
— Просит, чтоб я ему гири отвязал, — пояснил ходячий. — Дурней себя ищет. Так ты полежишь и встанешь, а если я отвяжу, ты совсем не встанешь. Как дите малое, честное слово.
   
— Не могу я больше! — заскулил белобрысый. — Я психически заболею: двадцать вторые сутки лежу, как бревно. Я же не бревно, верно? Сейчас орать буду…
   
— Ори, — спокойно сказал ходячий.
   
— Ты что, тронулся, что ли? — спросил Гринька парня.
   
— Няня! — заорал тот.
   
— Как тебе не стыдно, Степан, — сказал с укоризной один из лежачих. — Ты же не один здесь.
   
— Я хочу книгу жалоб и предложений.
   
— Зачем она тебе?
   
— А чего они!.. Не могли умнее чего-нибудь придумать? Так, наверно, еще при царе лечили. Подвесили, как борова…
   
— Ты и есть боров, — сказал ходячий.
   
— Няня!
   
В палату вместо няни вошел толстый мужчина в очках (с бензохранилища, из конторы).
   
— Привет! — воскликнул он, увидев Гриньку. — А мне сказали сперва, что ты в каком-то другом корпусе лежишь… Едва нашел. На, еды тебе приволок. Фу-у! — Мужчина сел на краешек Гринькиной кровати. Огляделся. — Ну и житье у вас, ребята!.. Лежи себе, плюй в потолок.
   
— Махнемся? — предложил мрачно белобрысый.
   
— Завтра махнемся.
   
— А-а!.. Нечего тогда вякать. А то сильно умные все.
   
— Ну как? — спросил мужчина Гриньку. — Ничего?
   
— Все в ажуре, — сказал Гринька.
   
— Ты скажи, почему ты не прыгал, когда уже близко до реки оставалось?
   
— А сам не знаю.
   
— Меня, понимаешь, чуть кондрашка не хватил: сердце стало останавливаться, и все. Нервы у тебя крепкие, наверно.
   
— Я ж танкистом в армии был, — хвастливо сказал Гринька. — Вот попробуй пощекоти меня — хоть бы что. Попробуй!
   
— Хэх!.. Чудак! Ну, машину достали. Все, в общем, разворотило… Сколько лежать придется?
   
— Не знаю. Вон друг двадцать вторые сутки парится. С месяц, наверно.
   
— Перелом бедренной кости? — спросил белобрысый. — А два месяца не хочешь? «С месяц»… Быстрые все какие!
   
— Ну, привет тебе от наших ребят, — продолжал толстый. — Хотели прийти сюда — не пускают. Меня как профорга и то еле пропустили. Журналов вот тебе прислали… — Мужчина достал из-за пазухи пачку журналов. — Из газеты приходили, расспрашивали про тебя… А мы и знать не знаем, кто ты такой. Сказано в путевке, что Малюгин, из Суртайки… Сказали, что придут сюда.
   
— Это ничего, — сказал Гринька самодовольно. — Я им тут речь скажу.
   
— Речь? Хэх!.. Ну ладно, поправляйся. Будем заходить к тебе в приемные дни — я специально людей буду выделять. Я бы посидел еще, но на собрание тороплюсь. Тоже речь надо говорить. Не унывай!
   
— Ничего.
   
Профорг пожал Гриньке руку, сказал всем «до свиданья» и ушел.
   
— Ты что, герой, что ли? — спросил Гриньку белобрысый, когда за профоргом закрылась дверь. Гринька некоторое время молчал.
   
— А вы разве ничего не слышали? — спросил он серьезно. — Должны же были по радио передавать.
   
— У меня наушники не работают. — Детина щелкнул толстым пальцем по наушникам, висевшим у его изголовья.
   
Гринька еще немного помолчал. И ляпнул:
   
— Меня же на Луну запускали.
   
У всех вытянулись лица, белобрысый даже рот приоткрыл.
   
— Нет, серьезно?
   
— Конечно. Кха! — Гринька смотрел в потолок с таким видом, как будто он йа спор на виду у всех проглотил топор и ждал, когда он переварится, — как будто он нисколько не сомневался в этом.
   
— Врешь ведь? — негромко сказал белобрысый.
   
— Не веришь, не верь, — сказал Гринька. — Какой мне смысл врать?
   
— Ну и как же ты?
   
— Долетел до половины, и горючего не хватило. Я прыгнул. И ногу вот сломал — неточно приземлился. Первым очнулся человек с «самолетом».
   
— Вот это загнул! У меня ажник дыхание остановилось.
   
— Трепло! — сказал белобрысый разочарованно. — Я думал, правда.
   
— Завидки берут, да? — спросил Гринька и стал смотреть журналы. — Между прочим, состояние невесомости я перенес хорошо. Пульс нормальный всю дорогу.
   
— А как это ты на парашюте летел, если там воздуха нету? — спросил белобрысый.
   
— Затяжным.
   
— А кто это к тебе приходил сейчас? — спросил человек с «самолетом».
   
— Приходил-то? — Гринька перелистнул страничку журнала. — Генерал, дважды Герой Советского Союза. Он только не в форме — нельзя.
   
Человек с «самолетом» громко захохотал.
   
— Генерал?! Ха-ха-ха!.. Я ж его знаю! Он же ж на бензохранилище работает!
   
— Да? — спросил Гринька.
   
— Да!
   
— Так чего же ты тогда спрашиваешь, если знаешь?
   
Белобрысый раскатился громоподобным смехом. Глядя на него, Гринька тоже засмеялся. Потом засмеялись все остальные. Лежали и смеялись.
   
— Ой, мама родимая!.. Ой, кончаюсь!.. — стонал белобрысый.
   
Гринька закрылся журналом и хохотал беззвучно. В палату вошел встревоженный доктор.
   
— В чем дело, больные?
   
— О-о!.. О-о!.. — Белобрысый только показывал на Гриньку — не мог произнести ничего членораздельно. — Гене… ха-ха-ха! Гене… хо-хо-хо!..
   
Смешливый старичок доктор тоже хихикнул и поспешно вышел из палаты.
   
И тотчас в палату вошла девушка лет двадцати трех. В брюках, накрашенная, с желтыми волосами — красивая. Остановилась в дверях, удивленно оглядела больных.
   
— Здравствуйте, товарищи!
   
Смех потихоньку стал стихать.
   
— Здрассте! — сказал Гринька.
   
— Кто будет товарищ Малюгин?
   
— Я, — ответил Гринька и попытался привстать.
   
— Лежите, лежите, что вы! — воскликнула девушка, подходя к Гринькиной койке. — Я вот здесь присяду. Можно?
   
— Боже мой! — сказал Гринька и опять попытался сдвинуться на койке. Девушка села на краешек белой плоской койки.
   
— Я из городской молодежной газеты. Хочу поговорить с вами.
   
Белобрысый перестал хохотать, смотрел то на Гриньку, то на девушку.
   
— Это можно, — сказал Гринька и мельком глянул на белобрысого.
   
Детина начал теперь икать.
   
— Как вы себя чувствуете? — спросила девушка, раскладывая на коленях большой блокнот.
   
— Железно, — сказал Гринька.
   
Девушка улыбнулась, внимательно посмотрела на Гриньку. Гринька тоже улыбнулся и подмигнул ей. Девушка опустила глаза к блокноту.
   
— Для начала… такие… формальные вопросы: откуда родом, сколько лет, где учились…
   
— Значит, так… — начал Гринька, закуривая. — А потом я речь скажу. Ладно?
   
— Речь?
   
— Да.
   
— Ну… хорошо… Я могу потом записать. В другой раз.
   
— Значит, так: родом я из Суртайки — семьдесят пять километров отсюда. А вы сами откуда?
   
Девушка весело посмотрела на Гриньку, на других больных: все, притихнув, смотрели на нее и на Гриньку, слушали. Белобрысый икал.
   
— Я из Ленинграда. А что?
   
— Видите ли, в чем дело, — заговорил Гринька, — я вам могу сказать следующее…
   
Белобрысый неудержимо икал.
   
— Выпей воды! — обозлился Гринька.
   
— Я только что пил — не помогает, — сказал белобрысый, сконфузившись.
   
— Значит, так… — продолжал Гринька, затягиваясь папироской. — О чем мы с вами говорили?
   
— Где вы учились?
   
— Я волнуюсь, — сказал Гринька (ему не хотелось говорить, что он окончил только пять классов). — Мне трудно говорить.
   
— Вот уж никогда бы не подумала! — воскликнула девушка. — Неужели вести горящую машину легче?
   
— Видите ли… — опять напыщенно заговорил Гринька, потом вдруг поманил к себе девушку и негромко — так, чтоб другие не слышали, доверчиво спросил: — Вообще-то в чем дело? Вы только это не пишите. Я что, на самом деле подвиг совершил? Я боюсь: вы напишите, а мне стыдно будет потом перед людями. «Вон, скажут, герой пошел!»
   
Девушка тихо засмеялась. А когда перестала смеяться, некоторое время с интересом смотрела на Гриньку.
   
— Нет, это ничего, можно.
   
Гринька приободрился.
   
— Вы замужем? — спросил он.
   
Девушка растерялась.
   
— Нет… А собственно, зачем?..
   
— Можно, я вам письменно все опишу? А вы еще раз завтра придете, и я вам отдам. Я не могу, когда рядом икают.
   
— Что я, виноват, что ли? — сказал белобрысый и опять икнул.
   
Девушку Гринькино предложение поставило в тупик.
   
— Понимаете… я должна этот материал дать сегодня. А завтра я уезжаю. Просто не знаю, как нам быть. А вы коротко расскажите. Значит, вы из Суртайки. Так?
   
— Так. — Гринька скис.
   
— Вы, пожалуйста, не обижайтесь на меня, я ведь тоже на работе.
   
— Я понимаю.
   
— Где вы учились?
   
— В школе.
   
— Где, в Суртайке же?
   
— Так точно.
   
— Сколько классов кончили?
   
Гринька строго посмотрел на девушку.
   
— Пять, шестой коридор. Неженатый. Не судился еще. Все?
   
— Родители…
   
— Мать.
   
— Чем она занимается?
   
— На пенсии.
   
— Служили?
   
— Служил. В танковых войсках.
   
— Что вас заставило броситься к горящей машине?
   
— Дурость.
   
Девушка посмотрела на Гриньку.
   
— Конечно. Я же мог подорваться, — пояснил тот. Девушка задумалась.
   
— Хорошо, я завтра приду к вам, — сказала она. — Только я не знаю… завтра приемный день?
   
— Приемный день в пятницу, — подсказал белобрысый.
   
— А мы сделаем! — напористо заговорил Гринька. — Тут доктор добрый такой старик, я его попрошу, он сделает. А? Скажем, что ты захворала, он бюллетень выпишет.
   
— Приду. — Девушка улыбнулась. — Обязательно приду. Принести чего-нибудь?
   
— Ничего не надо!
   
— Тут хорошо кормят, — опять вставил белобрысый. — Я уж на что — вон какой, и то мне хватает.
   
— Я какую-нибудь книжку интересную принесу.
   
— Книжку — это да, это можно. Желательно про любовь.
   
— Хорошо. Итак, что же вас заставило броситься к машине?
   
— Гринька мучительно задумался.
   
— Не знаю, — сказал он. И виновато посмотрел на девушку: — Вы сами напишите чего-нибудь, вы же умеете. Что-нибудь такое… — Гринька покрутил растопыренными пальцами.
   
— Вы, очевидно, подумали, что если бочки взорвутся, то пожар распространится дальше — на цистерны. Да?
   
— Конечно!
   
Девушка записала.
   
— А ты же сказала, что уезжаешь завтра. Как же ты придешь? — спросил вдруг Гринька.
   
— Я как-нибудь сделаю.
   
В палату вошел доктор.
   
— Девушка милая, сколько вы обещали пробыть? — спросил он.
   
— Все, доктор, ухожу. Еще два вопроса… Вас зовут Григорий?
   
— Малюгин Григорий Степаныч… — Гринька взял руку девушки, посмотрел ей прямо в глаза. — Приди, а?
   
— Приду. — Девушка ободряюще улыбнулась. Оглянулась на доктора, нагнулась к Гриньке и шепнула: — Только бюллетень у доктора не надо просить. Хорошо?
   
— Хорошо. — Гринька ласково смотрел на девушку.
   
— До свиданья. Поправляйтесь. До свиданья, товарищи!
   
Девушку все проводили добрыми глазами.
   
Доктор подошел к Гриньке:
   
— Как дела, герой?
   
— Лучше всех.
   
— Дай-ка твою ногу.
   
— Доктор, пусть она придет завтра, — попросил Гринька.
   
— Кто? — спросил доктор. — Корреспондентка? Пусть приходит. Влюбился, что ли?
   
— Не я, а она в меня.
   
Смешливый доктор опять засмеялся:
   
— Ну, ну… Пусть приходит, раз такое дело. Веселый ты парень, я погляжу.
   
Он посмотрел Гринькину ногу и ушел в другую палату.
   
— Думаешь, она придет? — спросил белобрысый Гриньку.
   
— Придет, — уверенно сказал Гринька. — За мной не такие бегали.
   
— Знаю я этих корреспондентов. Им лишь бы расспросить. Я в прошлом году сжал много, — начал рассказывать белобрысый, — так ко мне тоже корреспондента подослали. Я ему три часа про свою жизнь рассказывал. Так он мне даже пол-литра не поставил. «Я, — говорит, — непьющий», то-се, — начал вилять.
   
Гринька смотрел в потолок, не слушал белобрысого. Думал о чем-то. Потом отвернулся к стене и закрыл глаза.
   
— Слышь, друг! — окликнул его белобрысый.
   
— Спит, — сказал человек с «самолетом». — Не буди, не надо. Он на самом деле что-то совершил.
   
— Шебутной парень, — похвалил белобрысый. — В армии с такими хорошо.
   
Гринька долго лежал, слушал разговоры про разные подвиги, потом действительно заснул.
   
И приснился ему такой сон.
   
Будто он в какой-то незнакомой избе — нарядный, в хромовых сапогах, в плисовых штанах — вышел на круг, поднял руку и сказал: «Ритмический вальс».
   
Гринька, когда служил в армии, все три года учился танцевать ритмический вальс и так и не научился — не смог.
   
И вот будто пошел он по кругу, да так здорово пошел — у самого сердце радуется. И он знает, что на него смотрит девушка-корреспондентка. Он не видел ее, а знал, чувствовал, что стоит она в толпе и смотрит на него. Проснулся он оттого, что кто-то негромко позвал его:
   
— Гриньк…
   
Гринька открыл глаза — на кровати сидит мать, вытирает концом полушалка слезы.
   
— Ты как тут? — удивился Гринька.
   
— Сказали мне… в сельсовете. Как же это получилось-то сынок?
   
— Ерунда, не плачь. Срастется.
   
— И вечно тебя несет куда-то, дурака. Никто небось не побежал…
   
— Ладно, — негромко перебил Гринька. — Начинается.
   
Мать полезла в мешочек, который стоял у ее ног.
   
— Привезла тут тебе… Ешь хоть теперь больше. Господи, господи, что за наказание такое! Что-нибудь да не так. — Потом мать посмотрела на других больных, склонилась к сыну, спросила негромко: — Деньжонок-то нисколько не дали?
   
Гринька сморщился, тоже мельком глянул на товарищей и тоже негромко сказал:
   
— Ты что? Ненормальная какая-то…
   
— Лежи, лежи… нормальный! — обиделась мать. И опять полезла в торбочку и стала вынимать оттуда шанежки и пирожки. — Изба-то завалится скоро… Нормальный!..
   
— Все, на эту тему больше не реагирую, — отрезал Гринька.
   
На другой день Гриньке принесли газету, где была небольшая заметка о нем. В ней рассказывалось как он, Гринька, рискуя жизнью, спас государственное имущество. Называлась заметка «Мужественный поступок». Подпись: «А. Сильченко».
   
Гринька прочитал заметку и спрятал газету под подушку.
   
— Не в этом же дело, — проворчал он. А. Сильченко не пришла. Гринька ждал ее два дня, потом понял: не придет.
   
— Не уважаю стиляг, — сказал он белобрысому. Тот поддакнул:
   
— Я их вообще не перевариваю.
   
Гринька вынул из тумбочки лист бумаги и спросил детину:
   
— Стихи любишь?
   
— Нет, — признался тот.
   
— Надо любить, — посоветовал Гринька. — Вот слушай:
   
    
     
Мечтал ли в жизни я когда
     
Стать стихотворцем и поэтом;
     
Двадцать пять лет из-под пера не шла строка,
     
А вот сейчас пишу куплеты.