1 2 3 4 
– Сделайте  одолжение! Я влюблен в куртку! Я жирею в куртке! Посмотрите на эту руку! –  я засучил рукав и показал ему мышцу такую исхудавшую, что когда я напряг  мускул, получилось что-то вроде шнурка. – Бицепс дюжего кузнеца, не правда  ли, смотритель? Посмотрите на мою могучую грудь! А мой живот – да ведь я так  растолстел, что вас привлекут к суду за перекармливание арестантов! Будьте  начеку, смотритель, не то налогоплательщики возьмутся за вас!    

– Ты  перестанешь перестукиваться? – заревел он.    

– Нет,  благодарю за ваше милое участие! По зрелом размышлении я решил, что буду продолжать  перестукиваться!    

С минуту  он смотрел на меня, не находя слов, и, сознав свое полное бессилие, повернулся,  чтобы уйти.    

– Один  вопрос!    

– Какой? –  бросил он через плечо.    

– Что  вы предполагаете сделать теперь?    

На него  напал такой припадок бешенства, что я до сих пор дивлюсь: как он не скончался  от апоплексии?    

После  того, как смотритель ушел с позором, я час за часом выстукивал повесть своих  приключений. Но Моррель и Оппенгеймер получили возможность ответить мне только  вечером, когда на дежурство пришел Пестролицый Джонс, по обычаю своему тотчас  же задремавший.    

– Сны! –  простучал Оппенгеймер свое мнение.    

«Да, –  подумал я, – наши переживания действительно составляют материал наших  снов».    

– В  бытность ночным посыльным я однажды напился, – продолжал  Оппенгеймер. – И должен сказать; тебе не угнаться за мной по части снов! Я  полагаю, так и поступают все романисты – они напиваются, чтобы подстегнуть свое  воображение.    

Но Эд  Моррель, странствовавший по тем же дорогам, что и я, хотя и с иными  результатами, поверил мне. Он сказал мне, что когда его тело умирало в куртке и  он вырывался из тюрьмы, то всегда оставался тем же Эдом Моррелем. Он никогда не  переживал п р е ж н и х своих существований. Когда его дух странствовал на  воле, он всегда делал это в н а с т о я щ е м. Он нам рассказал, что, как  только он оказывался в состоянии покинуть свое тело и увидеть его «со стороны»,  лежащим в смирительной рубашке на полу камеры, он мог покидать тюрьму,  отправляться в нынешний Сан-Франциско и видеть, что там делается. Таким родом  он дважды навестил свою мать и оба раза заставал ее спящей. В этих духовных  скитаниях, говорил Эд, он не имел власти над материальными предметами. Он не  мог, например, отворить или затворить дверь, сдвинуть какой-нибудь предмет,  произвести шум или чем-нибудь проявить свое присутствие. С другой стороны,  материальные вещи не имели власти над ним. Стены и двери не служили для него  препятствием. Реальной, действительной его сущностью был, как он думает, дух.    

– В  бакалейной лавке на углу, около дома матери, переменились хозяева, –  рассказывал он нам. – Я это узнал по новой вывеске. После этого мне  пришлось ждать шесть месяцев, пока я мог написать свое первое письмо; но первым  делом я спросил мать об этой лавке. И она ответила: да, хозяева другие!..    

– Ты  читал эту вывеску? – спросил Джек Оппенгеймер.    

– Разумеется,  читал, – отвечал Моррель, – иначе как бы я узнал это?..    

– Отлично, –  продолжил неверующий Оппенгеймер. – Ты легко можешь доказать нам! Когда-нибудь,  когда нам пришлют приличного сторожа, который даст нам посмотреть газету, ты  устрой так, чтобы тебя запеленали в куртку, вылезь из своего тела и катай в  старый Фриско! Проберись на угол Третьей и Базарной улиц часа в два-три ночи,  когда выпускают утренние газеты из машины. Прочти последние новости. Потом  улепетывай обратно в Сан-Квэнтин, вернись раньше, чем пароходик с газетами  переплывет залив, и расскажи мне, что ты прочел. Утром мы попросим у сторожа газету.  И если в газете окажется то, что ты мне здесь расскажешь, – ну, тогда я  готов тебе поверить!    

Это была  дельная проверка. Я не мог не согласиться с Оппенгеймером, что такое доказательство  будет абсолютно убедительным. Моррель ответил, что он готов все это проделать,  но он так не любит процедуры оставления своего тела, что сделает это, лишь  когда мучения в куртке станут слишком невыносимы.    

– Так  они все увиливают, когда дело идет начистоту! – саркастически заметил  Оппенгеймер. – Моя мать верила в духов. Когда я был малым ребенком, она  постоянно видела их, беседовала с ними, получала от них советы. Но настоящего  толку она никогда не могла от них добиться. Духи не могли сказать ей, где бы  старику разжиться работишкой, или как найти золотую россыпь, или угадать выигрышный  номер в китайской лотерее. Ни за какие коврижки. А говорили они ей про то, что  у старикова дяди был, мол, зоб, что дедушка его скончался от скоротечной  чахотки или что мы переберемся на другую квартиру этак через четыре месяца –  предсказать это было чертовски легко, потому что мы меняли квартиру по меньшей  мере шесть раз в год!    

Я думаю,  что, если бы Оппенгеймеру дать правильное образование, из него вышел бы второй  Маринетти или Геккель. Он крепко держался за неопровержимые факты, и логика его  была несокрушима, хотя и несколько холодна. «Ты п о к а ж и мне» – такова была  основная точка зрения, с которой он рассматривал вещи. Веры у него не было ни  на грош. На это и указывал Моррель. Неверие и мешало Оппенгеймеру добиться  успеха с «малой» смертью в «пеленках».    

Как  видите, читатель, не все было безнадежно плохо в одиночном заключении! При  наличии таких трех умов, как наши, было чем занять время. Возможно, что мы  спасли таким образом друг друга от сумасшествия, хотя нужно заметить, что  Оппенгеймер гнил в одиночке пять лет совершенно один, пока к нему присоединился  Моррель, и все же сохранил здравый рассудок.    

С другой  стороны, не впадайте в противоположную ошибку – не вообразите, будто наша жизнь  в одиночке была необузданной оргией блаженных и радостных психологических  изысканий…    

Мы  терпели разнообразные, частые и страшные муки. Наши сторожа – ваши палачи,  гражданин, – были настоящие звери. Еду нам подавали гнилую, однообразную,  непитательную. Только люди с большой силой воли могли жить на таком скудном  пайке! Я знаю, что наши премированные коровы, свиньи и овцы на показательной  университетской ферме в Дэвисе зачахли бы и издохли, получай они такой, плохо в  научном смысле рассчитанный, паек, как мы.    

Книг нам  не давали. Даже наши беседы посредством перестукивания были нарушением правил.  Внешний мир, по крайней мере для нас, не существовал. Это скорее был мир  привидений. Оппенгеймер, например, ни разу в жизни не видел автомобиля или  мотоцикла. Новости лишь случайно просачивались к нам – в виде туманных, страшно  устарелых, ненастоящих каких-то вестей. Оппенгеймер рассказывал мне, что о  русско-японской войне он узнал лишь через два года после того, как она  окончилась!    

Мы были  погребенными заживо, живыми трупами! Одиночка была нашей могилой, в которой,  при случае мы переговаривались стуками, как духи, выстукивающие на  спиритических сеансах.    

Новости?  Вот какие пустяки составляли наши новости: сменили пекарей – это было видно по  изменившемуся качеству хлеба. Почему Пестролицый Джонс отсутствовал неделю?  Болел или получил отпуск? Почему Вильсона, продежурившего всего десять ночей,  перевели в другое место? Откуда взялся у Смита синяк под глазом? Над пустяками  вроде этого мы способны были ломать себе голову целыми неделями!..    

Заключение  каторжника в одиночку на месяц было уже крупным событием. Но от таких мимолетных  и чаще всего глупых Данте, слишком мало гостивших в нашем аду, чтобы научиться  перестукиванию, мы ничего не могли узнать за короткий срок, по истечении  которого они опять уходили на вольный белый свет.    

Впрочем,  не все было однообразно-пошло в нашей юдоли теней. Я, например, научил Оппенгеймера  играть в шахматы. Подумайте, какой это колоссальный подвиг – научить человека,  отдаленного от вас тринадцатью камерами, при помощи перестукиваний костяшками  пальцев, учить его видеть мысленно перед собой шахматную доску, воссоздавать  зрительный образ всех пешек, фигур и позиций, заучивать разные приемы движения  фигур; и довести эту выучку до такого совершенства, что в конце концов мы с ним  могли в уме разыгрывать целые партии в шахматы. В к о н ц е к о н ц о в, сказал  я. Вот лишний пример даровитости Оппенгеймера: в конце концов он стал меня  обыгрывать – это человек-то, ни разу в жизни не видевший глазами шахмат!    

Какой  зрительный образ мог, например, возникать в его уме, когда я выстукивал ему  слово «слон»? Я многократно и тщетно задавал ему этот вопрос. Так же тщетно  пытался он описать словами мысленный образ чего-то, чего он никогда не видел,  но чем он все же умел оперировать так мастерски, что бесчисленное число раз  ставил меня в тупик во время игры.    

Я могу  только констатировать подобные проявления ума и воли и заключить, как я не раз  заключал, что в них-то и таится реальное. Только дух реален. Плоть –  фантасмагория, видение. Я спрашиваю вас: каким образом материя, или плоть, в  какой бы то ни было форме может играть в шахматы на воображаемой доске  воображаемыми фигурами, через пространство в тринадцать тюремных ка мер,  заполняемое только стуками?    

 ГЛАВА XV    

     

Некогда  я был Адамом Стрэнгом, англичанином. Период этой моей жизни, насколько я могу  сообразить, приходится на промежуток 1550—1650 годов, и я, как вы увидите,  дожил до почтенной старости. С той поры как Эд Моррель научил меня искусству  умирать «малой» смертью, я всегда сильно жалел, что так плохо знаю историю.  Иначе я в состоянии был бы определить точнее многое, что остается для меня  темным. Теперь мне приходится ощупью разбираться во временах и местах моих  прежних существований.    

Особенность  моего существования в образе Адама Стрэнга составляет то, что я мало что помню  о первых тридцати годах моей жизни. Много раз во время моего лежания в  смирительной рубашке воскресал Адам Стрэнг, но всегда рослым, мускулистым  тридцатилетним мужчиной.    

Я, Адам  Стрэнг, неизменно начинаю себя сознавать на группе низких песчаных островов  где-то под экватором – должно быть, в западной части Тихого океана. Здесь я  всегда чувствую себя как дома – вероятно, жил там довольно долгое время. На  этих островах живут тысячи людей, хотя я среди них единственный белый. Туземцы  здесь превосходной человеческой породы, мускулистые, широкоплечие, рослые.  Шестифутовый человек среди них – обыкновенное явление. Их царь Раа Кук на  добрых шесть дюймов превышает шесть футов, и, хотя весит он не менее трехсот  фунтов, он так пропорционально сложен, что его нельзя назвать тучным. Многие из  его вождей столь же крупного роста, а женщины немногим меньше мужчин.    

В этой  группе множество островов, и над всеми царит Раа Кук, хотя группа островов на  юге иногда поднимает восстания. Туземцы, с которыми я живу, – полинезийцы,  и это я знаю, потому что у них прямые и длинные волосы. Кожа у них  золотисто-коричневая. Язык, на котором я говорю с необычайной легкостью,  музыкален и плавен, в нем мало согласных и много гласных. Они любят цветы,  музыку, пляски и игры и детски бесхитростны и веселы в своих забавах, хотя  страшно жестоки в гневе и войнах. Я, Адам Стрэнг, знаю свое прошлое, но как  будто мало думаю о нем. Я живу в настоящем. Я не задумываюсь ни над прошлым, ни  над будущим. Я беспечен, непредусмотрителен, неосторожен, счастлив от  жизнерадостности и избытка физической энергии. Рыбы, плоды овощи и морские  водоросли – набил себе желудок, и доволен! Я занимаю высокое место среди  приближенных Раа Кука, и выше меня нет никого, не выше меня даже Абба Таак, который  стоит над всеми жрецами. Никто не смеет поднять на меня руку или оружие. Я – т  а б у, неприкосновенен, как неприкосновенен лодочный сарай, под полом которого  покоятся кости одному небу известно скольких прежних царей славного рода Раа  Кука.    

Я знаю все  подробности о том, как я потерпел крушение и остался один среди экипажа моего  судна, – был сильный ветер, и оно затонуло; но я не раздумываю над этой  катастрофой. Когда я оглядываюсь назад, то чаще всего думаю о своем детстве, о  ребенке, который держался за юбки моей хорошенькой матери, англичанки с  молочнобелой кожей и белыми, как лен, волосами. Я жил тогда в крохотной  деревушке из десятка коттеджей, крытых соломой. Как сейчас слышу скворцов и  дроздов в кустах, вижу колокольчики, рассыпанные среди дубового леса по мягкой  траве, как пена лазурной воды. Но ярче всего мне вспоминается большой, с  мохнатыми бабками, жеребец, пляшущий и играющий, которого часто проводили по  узкой деревенской улице. Я пугался огромного животного и всегда с криком  бросался к матери, хватался за ее юбки и прятал в них лицо.    

Но  довольно об этом. Я намерен писать вовсе не о детстве Адама Стрэнга.    

Несколько  лет я жил на этих островах, имени которых не знаю и на которых, я уверен, я был  первым белым человеком. Я был женат на Леи-Леи, сестре царя, которая была  чуть-чуть повыше шести футов и несколько выше меня. Я был великолепным образцом  мужчины – широкоплечий, с высокой грудью, хорошо сложенный. Женщины всех рас,  как вы увидите, благосклонно поглядывали на меня. Кожа на руках выше локтей и  на всех закрытых от солнца местах была у меня молочно-белая, как у моей матери.  Глаза голубые. Мои усы, борода и волосы имели золотисто-желтый цвет, какой  иногда приходится видеть на портретах северных викингов. Да, наверное, я  происходил из какого-нибудь старинного рода викингов, давно осевшего в Англии,  и хотя я родился в деревне, морская соль так густо была примешана к моей крови,  что я очень рано поступил на корабль квартирмейстером, то есть, в сущности,  простым матросом. Это не офицер и не «барин», но именно матрос, много  работающий, обветренный, выносливый.    

Я был  полезен Раа Куку, чем и объясняется его царское покровительство. Я умел  работать с железом, а наш разбитый корабль принес первое железо в страну Раа  Кука. Время от времени мы отправлялись на пирогах миль за тридцать к  северо-западу брать железо с обломков корабля. Кузов его оторвался от рифа и  лежал на глубине девяноста футов, и с этой глубины мы доставали железо. Туземцы  были изумительными пловцами и водолазами. Я тоже научился спускаться на глубину  девяноста футов, но никогда не мог сравняться с ними в этом искусстве! На суше,  благодаря моему английскому воспитанию и силе я мог бросить наземь любого из  них. Я научил их матросской «игре с шестом», и она приобрела такую  популярность, что проломанные головы сделались у нас бытовым явлением.    

С  корабля однажды притащили дневник, до того изорванный и попорченный морской  водой, с расплывшимися чернилами, что едва можно было разобрать текст. Однако в  надежде, что какому-нибудь ученому-историку удастся точно определить время  описываемых мной событий, я здесь приведу выдержку из этого дневника.    

«Ветер  был попутный и дал нам возможность осмотреть и высушить часть нашей провизии, в  особенности несколько китайских окороков и сухую рыбу, составлявшую часть  нашего продовольствия. На палубе совершили богослужение. После полудня ветер  задул с юга свежими и сухими порывами, так что на другое утро мы получили  возможность вычистить межпалубное пространство, а так же окурить корабль  порохом».    

Но мой  рассказ касается не Адама Стрэнга, потерпевшего крушение матроса на коралловом  острове, а Адама Стрэнга, впоследствии именуемого Йи-Йонг-Ик, Могучим, который  некоторое время был фаворитом могущественного Юн-Сана и любовником и супругом  девы Ом из царской семьи Мин, а затем долгое время нищим и парием, шатавшимся  по деревням всего побережья и по дорогам Чо-Сена. (Ах, я и забыл вам сказать –  Чо-Сен – значит «Страна Утреннего Спокойствия». В наше время ее называют  Кореей.)    

Вспомните,  что я жил три или четыре века тому назад и был первым белым человеком на коралловых  островах Раа Кука. В этих водах в ту пору суда появлялись редко. Я легко мог бы  окончить свои дни в мире и довольстве под солнцем страны, не знающей морозов,  если бы не «Спарвер». «Спарвер» был голландский купеческий корабль, дерзнувший  пуститься в неисследованные моря в поисках Индии и попавший далеко за Индию.  Вместо Индии он нашел меня – и это были все его открытия.    

Не  говорил ли я, что я был веселым, с золотыми волосами гигантом, на всю жизнь  оставшимся беспечным юношей? Когда «Спарвер» наполнил свои бочки водою, я без  малейших угрызений совести покинул Раа Кука и его прелестный край, покинул  Леи-Леи и ее сестер в венках и, с улыбкой на губах, вдыхая знакомые корабельные  запахи, отплыл опять простым матросом под командой капитана Иоганнеса  Маартенса.    

Это было  изумительное путешествие на старом «Спарвере»! Мы искали новые страны, где есть  шелка и пряности. А в действительности нашли лихорадки, скоропостижные смерти,  зараженные чумой края, где смерть прихотливо смешивалась с красотой. Этот  старый Иоганнес Маартенс, без капли романтики на своем тупом лице и в седой  квадратной голове, искал Соломоновы острова и алмазные копи Голконды – он искал  даже старую забытую Атлантиду, которая, по его мнению, еще плавала над водой. А  нашел охотников за головами и людоедов, живущих на деревьях!    

Мы  пристали к странным островам, берега которых были изрезаны волнами, на которых  поднимались горы с дымящимися вершинами; маленькие, не то звери, не то люди, с  колтуном на голове вместо волос, завывали в лесных дебрях; они перегородили  свои лесные тропинки колючками и ямами с острыми кольями на дне и в сумерки  пускали в нас отравленные стрелы. Стоило такой стреле ужалить кого-нибудь из  нас – и он кончался в страшных муках, с дикими воплями. Потом мы натолкнулись  на других людей, более крупных и еще более свирепых; они встретили нас открытым  боем на взморье, засыпали нас дождем стрел и дротиков под грохот барабанов из  выдолбленного древесного ствола и там-тамов. На всех холмах столбом поднимались  сигнальные дымки.    

Гендрик  Гамель был судовым приказчиком и владельцем небольшой части «Спарвера», остальное  же все принадлежало капитану Иоганнесу Маартенсу. Последний говорил немножко  по-английски, Гендрик Гамель чуть побольше его. Матросы, с которыми я жил,  говорили только поголландски. Но поверьте – матрос может выучиться поголландски  и даже по-корейски, как вы увидите.    

Наконец  мы прибыли в Японию, которая в то время уже была нанесена на карту. Но этот  народ не хотел иметь с нами дела. Японские чиновники, вооруженные двумя мечами,  в широких шелковых платьях, от которых у капитана Иоганнеса Маартенса потекли  слюнки, взошли к нам на корабль и вежливо предложили убираться прочь. Под их  вкрадчивыми манерами чувствовалась железная воля воинственного народа – мы  поняли это и поплыли своим путем-дорогой.    

Мы  переплыли Японский залив и входили уже в Желтое море на пути в Китай, как вдруг  «Спарвер» наскочил на подводные скалы. «Спарвер» был старой калошей, неуклюжей  и грязной, киль его до такой степени зарос ракушками, что нам не удалось снять  судно с места. Оно только покачивалось на воде, как репа, выброшенная поваром,  но не снималось с места. Галиоты по сравнению с этой скорлупой были настоящими  клипперами. Нечего было и думать сняться с камней. А тут еще налетел ветер,  сильный как ураган, и трепал нас нещадно сорок восемь часов подряд.    

Он  сорвал наше судно и погнал его к суше, в холодном рассвете бурного дня, по  безжалостному морю, по которому ходили волны, как горы. Было самое холодное  время зимы, и сквозь снежную метель мы могли разглядеть негостеприимный берег –  если только это можно было назвать берегом, так все было размыто. Повсюду  виднелись бесчисленные снеговые вершины; повсюду торчали утесы, слишком крутые,  чтобы задержать на себе снег, острые мысы, зубцы и обломки камней, торчащие из  кипящего моря.    

Названия  этой страны, к которой нас несли волны, мы не знали, ибо ее никогда не посещали  европейские мореплаватели. Эта береговая линия была чуть намечена на нашей  карте. Приходилось заключить, что жители ее так же негостеприимны, как и та  часть страны, которую мы могли окинуть глазом.    

«Спарвер»  несло носом на утес. Здесь было довольно глубоко, и наш бушприт сломался от удара  и отлетел прочь. Фок-мачта, разрывая снасти, рухнула вперед, на скалу.    

Я  искренне восхищался старым Иоганнесом Маартенсом. Огромная волна смыла нас  прочь с высокой кормы, и мы застряли посередине судна, откуда с усилием стали  пробираться на бак. Прочие следовали за нами. Мы крепко привязали себя и  пересчитали, сколько осталось всего людей. Нас было восемнадцать человек.  Остальные погибли.    

Иоганнес  Маартенс, дотронувшись до меня, указал вперед, на скалу, с которой водопадом лилась  вода. Я понял, на что он указывает. В двадцати футах наша фокмачта уперлась в  выступ скалы. Над выступом виднелась расщелина. Он спрашивал меня, хватит ли у  меня мужества прыгнуть с вершины мачты в расщелину! Расстояние иногда  сокращалось до шести футов, иногда же доходило до двадцати, ибо мачта шаталась,  как пьяная, от бешеных раскачиваний кузова судна.    

Я начал  взбираться на мачту. Но товарищи не стали ждать. Один за другим они отвязали  себя и последовали за мной на опасную мачту. И нужно было торопиться, потому  что в любой момент «Спарвер» мог соскользнуть в глубокую воду. Я рассчитал свой  прыжок и сделал его, упав в расщелину и приготовившись подать руку помощи тем,  кто прыгал за мной. Это была очень трудная работа. Мы промокли и наполовину  замерзли на ветру. Кроме того, прыжки нужно было соразмерить с покачиваниями  кузова и мачты.    

Первым  погиб повар. Его сорвало с верхушки мачты, и он несколько раз перекувырнулся в  воздухе при падении. Волна подхватила его и превратила в кашу ударами о камни.  Кают-юнга, бородатый молодой человек лет двадцати с чем-то, не удержался,  соскользнул вдоль мачты и был притиснут к подножию скалы. Притиснут? В одно  мгновение из него выдавило жизнь! Двое других последовали за поваром. Капитан  Иоганнес Маартенс соскочил последним, и в расщелине оказалось четырнадцать  человек. Через час «Спарвер» сполз со скалы и потонул в глубокой воде.    

Два дня  и две ночи мы погибали на этой скале, потому что не было возможности ни  спуститься, ни подняться по ней. На третье утро нас нашла рыбачья лодка. Люди,  сидевшие в ней, были одеты в грязные белые одеяния, и длинные волосы их были  завязаны на макушке оригинальным узлом – «брачным узлом», как я впоследствии  узнал; впоследствии же я узнал, что за такой узел очень удобно хвататься одной  рукой, в то время как другой рукой вы колотите туземца за неимением более удовлетворительных  доводов.    

Лодка направилась  обратно в деревню за помощью, и понадобился почти целый день и усилия почти  всех сельчан и их снасти, чтобы вызволить нас. Это были бедные, жалкие люди, и  пищу их трудно было переносить даже желудку ко всему привыкшего моряка.    

Рис у  них был бурый, как шоколад, наполовину с мякиной, в нем попадалась солома и не  поддающаяся определению грязь, которая часто заставляла нас останавливаться в  процессе жевания, залезать в рот большим и указательным пальцами и вытаскивать  всякую дрянь. Кроме того, они питались чем-то вроде проса и соленьями  чрезвычайного разнообразия и остроты.    

Жили они  в глинобитных хижинах под соломенными крышами. Под полом шли дымоходы, вытягивавшие  кухонный дым и обогревавшие помещения для спанья. Здесь мы лежали и отдыхали несколько  дней, угощаясь их мягким и безвкусным табаком, который мы курили из крохотных  трубок с чубуками длиной в ярд. Они угощали нас еще теплым, кисловатым, похожим  на молоко питьем, которое опьяняло только в огромных дозах. Выпив много  галлонов этого пойла, я опьянел и начал петь песни, по обычаю моряков всего  земного шара. Ободренные моим успехом, ко мне присоединились товарищи, и скоро  мы все ревели истошным голосом, забыв о снежном буране, завывавшем снаружи,  забыв о том, что нас выбросило на неведомый, заброшенный берег. Старый Иоганнес  Маартенс ревел, хохотал и хлопал себя по ляжкам, как и все прочие. Гендрик  Гамель, хладнокровный, уравновешенный голландец, брюнет с выпуклыми черными  глазами, бесновался, как и все мы; как пьяный матрос, он бросал серебро, требуя  все больше и больше молочного пойла. Мы безобразно вели себя, но женщины  продолжали носить нам напиток, и чуть не вся деревня собралась в избу смотреть  на наши проделки…    

Я  полагаю, белый человек потому победно обошел весь земной шар, что ко всему  относился с безрассудной беспечностью, – побуждали же его к странствиям,  разумеется, беспокойный дух и жажда наживы. И вот капитан Иоганнес Маартенс,  Гендрик Гамель и двенадцать матросов шумели и безобразничали в рыбачьем поселке  под музыку зимнего шторма, свирепствовавшего в Желтом море.    

Земля и  люди Чо-Сена не произвели на нас приятного впечатления. Если эти жалкие рыбаки  – образец здешних туземцев, то нетрудно понять, почему этих берегов не посещают  мореплаватели. Однако вскоре мы убедились, что не все туземцы таковы. Деревушка  лежала на внутреннем островке, и должно быть, ее вожди послали доложить о нас  на материк, ибо в одно прекрасное утро у берега бросили якорь три больших  двухмачтовых джонки с косыми парусами из рисовых циновок.    

Когда  лодки (сампаны) причалили к берегу, капитан Иоганнес Маартенс так и  насторожился – он опять увидел шелка! Франтоватый кореец, весь в бледных шелках  разных цветов, был окружен полудюжиной угодливых слуг, также разодетых в шелка.  Этот Кванг-Юнг-Джин, как оказалось впоследствии, был «янг-бан», или дворянин;  он был также министром или губернатором округа или провинции. Это значит, что  он был назначен в эту провинцию и что он выколачивал в ней десятину, взяв  налоги на откуп.    

На  берегу виднелась целая сотня солдат, отправившихся в деревню. Они были  вооружены трехзубыми острогами, копьями. секирами, а кое-кто кремневыми ружьями  такого размера, что на каждое ружье требовалось два солдата: один нес и  устанавливал треножник, на который клали дуло, а другой нес само ружье и  зажигал порох в нем. Как я узнал впоследствии, иногда ружье стреляло, иногда же  нет. Все это зависело от капризов ружейной полки и состояния пороха.    

Вот  каким образом странствовал Кванг-Юнг-Джин. Деревенские вожди боялись его и  раболепствовали перед ним – и не без оснований, как мы вскоре убедились. Я  выступил переводчиком, ибо уже знал несколько десятков корейских слов. Он  нахмурился и поманил меня в сторону. Меня это не смутило. Я был ростом не ниже  его, тяжелее его на добрых тридцать фунтов, кожа у меня была белая, волосы  золотистые. Повернувшись ко мне спиной, он обратился к начальнику деревни, а  его шесть шелковых спутников составили между нами цепь. Покуда он вел беседу,  пришли еще солдаты с джонок и принесли несколько дюймовых досок. Эти доски  имели около шести футов в длину и двух в ширину и до половины были расколоты по  длине. Посередине, но ближе к одному из концов, виднелось круглое отверстие,  шире человеческой шеи.    

Кванг-Юнг-Джин  отдал какой-то приказ, несколько солдат приблизились к Тромпу, сидевшему на  земле и облизывающему палец с ногтоедой. Тромп был очень глупый, с медленными  движениями матрос, и не успел он опомниться, как одна из досок, раскрывшись как  ножницы, окружила его шею и захлопнулась. Осознав свое положение, он заревел  как бык и заметался так, что все бросились от него, чтобы он не задел их  концами доски.    

Вот где  началась наша беда, ибо ясно было, что КвангЮнг-Джин намерен всех нас заковать  в колодки. Мы дрались голыми кулаками с сотнею солдат и с таким же количеством  сельчан, а Кванг-Юнг-Джин стоял в стороне в своих шелках и смотрел на нас с  царственным пренебрежением. Тут-то я и снискал свое прозвище – ЙиЙонг-Ик,  Могучий. Я дрался еще долго после того, как все мои спутники были побеждены и  закованы в доски! Кулаки у меня были твердые, как мозоли, и я не лишен был ни  мускулов, ни воли для работы ими.    

К своей  радости, я скоро убедился, что корейцы понятия не имеют о кулачном бое. Я их разбрасывал,  как кегли. Но я стремился добраться до Кванг-Юнг-Джина, и спасло его только  вмешательство его спутников в тот момент, когда я кинулся на него. Это были  рыхлые твари, причем они набросились на меня скопом. Я обратил их в кашу со  всеми шелками. Но их было так много! Они заслонялись от моих ударов просто  своей численностью – задние толкали на меня передних. И как же я их укладывал!  Под конец они валялись у меня ногами в три ряда друг на друге. К этому времени  экипаж всех трех джонок и почти все деревенские жители навалились на меня так,  что я чуть не задохся. Доску на меня надели очень скоро.    

– Боже  великий, что же теперь? – говорил Фандерфоот, мой товарищ матрос, когда  его подтащили к джонке.    

Мы  сидели на открытой палубе, как связанные куры, когда он задал свой вопрос, и  через мгновение, когда джонка покачнулась от бриза, мы покатились по палубе с  нашими досками, ободрав кожу на шее. А Кванг-ЮнгДжин с высокой кормы глядел на  нас так, словно мы не существовали. Много лет после этого я дразнил  Фандерфоота: «Что теперь, Фандерфоот?» Бедняга! В одну ночь он замерз на улицах  Кейджо: его никто не хотел впустить в дом…    

Нас  привезли на материк и бросили в вонючую, кишевшую насекомыми тюрьму. Так состоялось  наше представление официальной власти Чо-Сена. Но я за всех нас отомстил  Кванг-Юнгу-Джину в те дни, когда дева Ом была благосклонна ко мне и власть  находилась в моих руках.    

В тюрьме  мы валялись много ней. Причину мы узнали впоследствии. Кванг-Юнг-Джин отправил  депешу в Кейджо, столицу Чо-Сена, с запросом императору относительно  распоряжений на наш счет. Тем временем мы играли роль зверинца. С рассвета до  ночи наши решетчатые окна осаждались туземцами, ибо они никогда не видели людей  нашей расы. Нашу публику составляла не одна чернь. Знатные дамы, которых  приносили в паланкинах кули, тоже хотели посмотреть «белых дьяволов,  выброшенных морем», и, пока их прислужники отгоняли бичами простонародье, они  подолгу и робко разглядывали нас. Мы же плохо видели их, ибо лица их, по обычаю  страны, были закрыты покрывалами. Только танцовщицы, женщины из простонародья и  старухи показывались на улице с открытыми лицами.    

Я часто  думал о том, что Кванг-Юнг-Джин, наверное, страдает несварением желудка и во  время припадков срывает зло на нас. Во всяком случае, без всякой причины, когда  на него находил каприз, нас всех выводили на улицу перед тюрьмой и колотили  палками под восторженные вопли толпы. Азиат – жестокий зверь, и зрелище  человеческого страдания доставляет ему наслаждение.    

Как бы  то ни было, мы отдохнули душой, когда избиения прекратились. Это было вызвано  прибытием Кима. Кима? Все, что я могу сказать о нем, и лучшее, что могу  сказать, – это что он был самый белый человек, когдалибо мне попадавшийся  в Чо-Сене. Он был начальником отряда в тридцать человек, когда я встретил его;  позднее он командовал дворцовой гвардией и в конце концов умер за деву Ом и за  меня. Словом, Ким был Ким!    

Тотчас  же но его прибытии с нашей шеи сняли колодки и нас поместили в лучшую  гостиницу, какой могло похвастаться это местечко. Мы все еще были арестантами,  но арестантами почетными, охраняемыми стражей из пятидесяти конных солдат. На  следующий день мы уже находились в пути на Большой Императорской Дороге –  четырнадцать матросов ехали верхом на карликовых лошадях, которые водятся в  Чо-Сене, по направлению к самой столице Кейджо. Император, по словам Кима,  выразил желание посмотреть невиданных «морских дьяволов».    

Путешествие  это продолжалось много дней и растянулось на добрую половину длины Чо-Сена с  севера на юг. При первой смене седел я пошел побродить и посмотреть, как кормят  карликовых коней. И то, что я увидел, заставило меня зареветь: «Что теперь,  Фандерфоот? " – так, что сбежался весь народ. Пропасть мне на этом месте,  если лошадей не кормили бобовым супом, вдобавок горячим, и ничего другого во  всю дорогу они не получали! Таков был обычай страны.    

Лошади  были сущие карлики. Побившись об заклад с Кимом, я поднял на плечо одну из них,  несмотря на ее визг и брыканье, так что люди Кима, уже слышавшие о моем новом  имени, тоже стали называть меня Йи-ЙонгИк – Могучим. Для корейца Ким был рослый  мужчина – корейцы вообще невысокая, коренастая раса, – но, схватываясь с ним  один на один, я неизменно клал его на лопатки. Народ, раскрыв рот, глядел на  борьбу и бормотал: «Йи– Йонг-Ик…»    

До  некоторой степени мы представляли странствующий зверинец. О нашем приближении  становилось известно заранее, так что народ целыми деревнями сбегался к дороге  глядеть на нас. Это была нескончаемая цирковая процессия. По вечерам в городах  занимаемая нами гостиница осаждалась толпами, так что мы не имели покоя, пока  солдаты не отгоняли их копьями и пинками. Но Ким первым делом созывал силачей и  борцов деревни, чтобы полюбоваться, как я их сокрушаю и кладу в грязь.    

Хлеба  нигде не было, но зато мы ели белый рис (от него плохо развиваются мускулы),  мясо – как мы убедились, собачье (собак бьют в Чо-Сене на мясо) – и соленья,  невероятно острые, но превосходные, когда привыкнешь к ним. Получали мы также  настоящий хороший напиток, не молочную жижу, но белую острую водку,  перегоняемую из риса, одной пинты которой было достаточно, чтобы убить слабого  человека, а сильного привести в безумно-веселое настроение. В окруженном  стенами городе Чонг-Хо я положил Кима и городскую знать под стол, напоив их  этим напитком – или, вернее, на стол, потому что стол был накрыт на полу, а мы  сидели на корточках. Опять все бормотали: «Йи-Йонг-Ик», – и молва о моей  доблести дошла до Кейджо и императорского двора.    

Я скорее  был почетный гость, чем узник, и неизменно ехал рядом с Кимом, доставая  длинными ногами почти до земли, а в грязь задевая подошвами землю.    

Ким был  молод. Ким был человечен. Ким бы универсален. Он чувствовал себя как дома в любой  стране. Мы с ним беседовали, смеялись и шутили весь день напролет и добрую  половину ночи. И я быстро усваивал новый язык. У меня был дар к изучению  языков. Даже Ким изумлялся, как легко я овладел местным наречием. Я изучал  корейские взгляды, корейские нравы и слабые места корейца. Ким учил меня песням  о цветах, любовным песням, застольным песням. Одну такую застольную песню он  сочинил сам, и я ее попытаюсь изложить в грубом переводе. В дни своей молодости  Ким и некий Пак дали клятву воздерживаться от пьянства и часто нарушали эту  клятву. В зрелом возрасте Ким и Пак пели:    

     

Нет!  Нет! Убирайся! Веселая чаша    

Опять  поднимает мою душу ввысь.    

Я  сам с собою борюсь. Скажи, товарищ,    

Не  знаешь ли, где продается красное вино?    

Не  под тем ли персиковым деревом, не там ли?    

Будь  счастлив, – я бодро спешу туда.    

     

Гендрик  Гамель, лукавый и оборотистый малый, даже поощрял меня в проделках, снискавших  мне милость Кима – да и не одному мне, а через мое посредство Гендрику Гамелю и  всей нашей компании. Здесь я упомянул о Гендрике Гамеле как о моем советчике,  ибо это имеет отношение ко многому, последовавшему в Кейджо, по части  завоевания благосклонности Юн-Сана, сердца княжны Ом и снисходительности  императора. Для игры, затеянной мной, у меня было достаточно воли и бесстрашия,  отчасти и ума; но должен сознаться, что ум я больше всего заимствовал у  Гендрика Гамеля.    

Так и  совершили мы путешествие до самого Кейджо, переезжая от стен одного города до  стен другого, по засыпанной снегом горной стране, усеянной бесчисленными  плодородными земледельческими долинами. Каждый вечер, к закату, сигнальные  костры зажигались на всех горных пиках и бежали по всей стране. Ким любил  наблюдать эту ночную картину.    

– От  всех берегов Чо-Сена, – рассказывал Ким, – эти цепочки огненной речи  бегут к Кейджо, принося вести императору. Один дымок означает, что в стране  мир, два дымка означают восстание или иноземное нашествие.    

Мы все  время видели только один дымок. И каждый раз, когда мы выезжали, Фандерфоот, замыкавший  шествие, изумлялся: «Великий боже! Что теперь?»    

Кейджо  оказался обширным городом, где все население за исключением дворян, или  янг-банов, ходило в белом. По словам Кима, это было отличием касты. По степени  чистоты или грязи одежды можно было сразу угадать общественное положение человека.  Само собой подразумевалось, что кули, имевшие только одно платье, в котором он  ходил, должен быть невероятно грязен. Само собой подразумевалось, что человек в  безукоризненно белом одеянии должен обладать многими переменами платья и штатом  прачек, поддерживающих его платья в ослепительной чистоте, Что касается  янг-банов, носивших бледные разноцветные шелка, то они стояли выше прочих каст.    

Отдохнув  в гостинице несколько дней, постирав наши платья и починив изъяны, причиненные  крушением и странствиями, мы были призваны к императору. На огромном открытом  пространстве перед дворцовой стеной возвышались колоссальные каменные собаки,  больше смахивавшие на черепах. Они сидели на массивных каменных пьедесталах  вдвое выше человеческого роста. Стены дворца были огромны и сложены из  обтесанного камня. Они были так толсты, что могли сопротивляться самым мощным  пушкам в течение года. Одни ворота были размерами с целый дворец и поднимались,  как пагода, отступающими назад этажами, причем каждый этаж был покрыт черепичной  кровлей. Франтоватые гвардейцы стояли у входа. Ким объяснил мне, что это  «тигровые охотники» Пьенг-Янга, самые свирепые и страшные бойцы, какими обладал  Чо-Сен.    

Но  довольно об этом. Для полного описания императорского дворца не хватило бы и  тысячи страниц. Скажу только, что здесь мы увидели власть в ее материальном  величии. Только очень древняя, мощная цивилизация могла создать эти  широкостенные, со многими фронтонами, царственные постройки.    

Нас,  матросов, повели не в зал для аудиенций, но – как нам показалось – в зал для  пиршеств. Пир приходил к концу, и собравшиеся находились в веселом расположении  духа. И какая же это была толпа! Высокие сановники, принцессы крови, дворяне с  мечами, бледные жрецы, загорелые воины высоких чинов, придворные дамы с открытыми  лицами, накрашенные ки-санг (танцовщицы), отдыхавшие в этот момент от танцев, и  дуэньи, поджидавшие женщин, евнухи, лакеи и дворцовые рабы – целая гвардия!    

Но все  отошли от нас, когда император со свитой приблизился, чтобы поглядеть на нас.  Это был веселый монарх, особенно для азиата. Летами он был старше сорока, с  чистой, бледной кожей, никогда не знавшей загара, с брюшком и слабыми ногами.  Но когда-то это был мужчина хоть куда! Об этом свидетельствовал его благородный  лоб. Глаза, однако, у него были гноящиеся, с тонкими веками, губы тряслись и  кривились от постоянных излишеств, которым он предавался, – эти излишества,  как я впоследствии узнал, в значительной степени придумывались и поощрялись  Юн-Саном, буддийским жрецом, о котором я ниже расскажу подробнее.    

Мы, в  наших матросских костюмах, представляли пеструю толпу, и пестрая толпа нас  окружала. Изумленные восклицания при виде нашей странной наружности сменились  хохотом. Ки-санг бросились к нам толпой, вертели нас во все стороны, нападая на  каждого из нас по две и по три; водили нас по залу, как пляшущих медведей, и  заставляли нас выделывать разные штуки. Да, это было оскорбительно – но что же  мог сделать бедный матрос? Что мог поделать старый Иоганнес Маартенс против  целой гирлянды смеющихся девушек, обступивших его, дергавших его за нос,  щипавших за руки, щекотавших под ребрами, так что он волей-неволей подпрыгивал?  Чтобы избавить нас от этой пытки, Ганс Амден, расчистив местечко, отхватил  неуклюжий голландский танец, при виде которого придворные так и катились со  смеху.    

Все это  оскорбляло и меня, которому Ким в течение многих дней был равноправным и  славным товарищем. Я оказал сопротивление смеющимся ки-санг. Расставив ноги и  скрестив руки на груди, я крепко уперся на месте; ни щекотанье, ни щипки не  могли нарушить мою невозмутимость. И меня оставили ради более легкой добычи.    

– Ради  бога, дружище, произведи внушительное впечатление! – пробормотал Гендрик  Гамель, пробравшись ко мне и таща за собой трех ки-санг.    

Неудивительно,  что он бормотал, ибо всякий раз, как он раскрывал рот, в него напихивали сластей.    

– Избавь  нас от этого безумия, – умолял он, мотая головой во все стороны, чтобы  увернуться от пальчиков, державших сласти. – Мы должны соблюдать  достоинство, – понимаешь ты – достоинство! Иначе мы погибли. Они превратят  нас в ручных животных, в игрушки. Когда мы им надоедим, они нас выбросят вон.  Ты действуешь правильно. Держись! Не сдавайся! Требуй уважения, уважения ко  всем нам… – последние слова я едва мог разобрать, ибо к тому времени ки-санг  совершенно забили его рот сластями.    

Как и  уже говорил, я был наделен и волей, и бесстрашием, и усиленно работал своими  матросскими мозгами, ища выхода. Дворцовый евнух, щекотавший мне перышком  затылок, подал мне мысль. Я уже обратил на себя внимание своей невозмутимостью  и нечувствительностью к атакам ки-санг, так что многие возлагали теперь надежды  на то, что евнух меня раздразнит. Я не подавал знака, не делал движения, пока  не соразмерил отделявшего нас расстояния. И тогда с молниеносной быстротой, не  повернув ни головы, ни туловища, а просто вытянув руку, я повалил его одним  ударом руки наотмашь. Тыльная часть моей руки пришлась по его щеке и челюсти.  Послышался треск, как от бруса, расколовшегося в шторм. Евнух отлетел прочь и  безжизненной кучей рухнул на пол шагах в десяти от меня.    

Смех  прекратился, послышались крики изумления, бормотанье и шепот: «Йи-Йонг-Ик!»    

Опять я  скрестил руки и застыл в той же высокомерной позе. Должно быть, во мне, Адаме  Стрэнге, между прочим, сидела и душа актера. И смотрите, что вышло! Теперь я  был самым выдающимся лицом в нашей компании. Пренебрежительно, недрогнувшим  взглядом я встречал устремленные на меня глаза и заставлял их  отворачиваться, – опускались или отворачивались все глаза, кроме одной  пары. Это были глаза молодой женщины, в которой по богатству наряда и по полдюжине  женщин, толпившихся за ее спиной, я признал знаменитую придворную даму, и  действительно, это была княжна, дева Ом, принцесса дома Мин. Я сказал –  молодая? Ей было столько же, сколько мне, – тридцать лет; несмотря на свою  зрелость и красоту, она была не замужем, как мне пришлось узнать.    

Только  она бесстрашно глядела в мои глаза, пока я сам не отвернулся в сторону. Во  взоре ее не было ни вызова, ни вражды – одно только восхищение. Мне не хотелось  признать свое поражение перед маленькой женщиной, и глаза мои, отвернувшись в  сторону, поднялись на униженную группу моих товарищей и осаждавших их ки-санг и  дали мне необходимый предлог. Я хлопнул в ладоши на азиатский манер, как  хлопают, отдавая приказы.    

– Перестать! –  прогремел я на туземном языке, тоном, каким приказывают подчиненным.    

О, у  меня была громкая и грубая глотка, и я умел реветь так, что оглушал! Я убежден,  что такой громкий приказ никогда еще не потрясал священного воздуха  императорского дворца…    

Огромная  палата остолбенела. Женщины вздрогнули и прижались друг к другу, словно ища  спасения. Ки-санг оставили в покое матросов и с трусливым хихиканьем удалились  прочь. Только княжна Ом не шевельнулась и продолжала глядеть широко раскрытыми  глазами в мои глаза, которые я вновь устремил на нее,    

Наступило  глубокое безмолвие, словно в ожидании приговора. Множество глаз робко перебегали  с императора на меня и с меня на императора. У меня хватило благоразумия  безмолвствовать и стоять, скрестив руки, в надменной и отчужденной позе.    

– Он  говорит на нашем языке, – промолвил наконец император. И я готов  поклясться, что все вздохнули одним огромным вздохом облегчения.    

– Я  родился уже зная этот язык, – отвечал я, ухватившись своим матросским  умишком за первую, невозможную соломинку, которая мне попалась. – Я  говорил на нем у груди своей матери. Я был чудом в моем кругу! Мудрецы  приходили издалека видеть и слушать меня. Но никто не знал слов, которые я  произносил. За долгие годы, протекшие с той поры, я многое позабыл, но теперь в  Чо-Сене слова возвращаются ко мне, как давно забытые друзья.    

Я, без  сомнения, произвел впечатление. Император проглотил слюну и долго кривил губы,  пока промолвил:    

– Как  ты это объясняешь?    

– Случайностью, –  отвечал я, продолжая следовать капризному пути своей выдумки. – Боги  рождения сделали оплошность и послали меня в далекий край, где меня вскормил  чужой народ. Я – кореец и теперь наконец прибыл домой!    

Послышались  возбужденные перешептывания. Император обратился к Киму.    

– Он  всегда был таким, с нашей речью на устах, с первой минуты, как вышел из  моря, – солгал Ким, поддержав меня как добрый товарищ.    

– Принесите  мне одежды янг-бана, как то подобает, – перебил я его, – и вы  увидите! – И когда меня повели, я обернулся к ки-санг и сказал:    

– Оставьте  моих рабов в покое. Они совершили длинное путешествие и устали. Они мои верные  рабы!    

В другой  комнате Ким помог мне переодеться, выслав вон лакеев, и наскоро дал мне необходимые  инструкции. Он так же мало знал, к чему я гну, как и я сам; но он был славный  парень.    

Забавное  дело: когда я вернулся в толпу и начал говорить на корейском языке, который,  как я утверждал, заржавел будто бы от долгого неупотребления, Гендрик Гамель и  прочие, слишком тупые на изучение новых языков, не поняли ни одного слова,  произносимого мной!    

– Во  мне течет кровь дома Кориу! – объявил я императору. – Правившего в  Сонгдо много лет тому назад, когда мой дом возник на развалинах Силлы!    

Эту  древнюю историю рассказал мне Ким в течение наших долгих странствий, и теперь  он с трудом удерживался от смеха, слушая, как я с добросовестностью попугая  повторял его сказки.    

А  это, – продолжал я, когда император спросил меня о моих спутниках, –  это мои рабы – все, за исключением этого старика, – и я указал на  Иоганнеса Маартенса, – он сын вольноотпущенника. – Я приказал  приблизиться Гендрику Гамелю. – Этот, – продолжал я  фантазировать, – родился в доме моего отца от рабыни, родившейся там же.  Мы близки с ним. Мы одного возраста, родились в один и тот же день, и в этот  день отец подарил мне его!    

Впоследствии,  когда Гендрику Гамелю не терпелось узнать, о чем я разговаривал, и я рассказал  ему обо всем, он немало корил меня и даже злился.    

– Сало  брошено в огонь, Гендрик, – ответил я, – То, что я сделал, я сделал,  не подумав, и потому, что нужно же было что-нибудь сказать. Но дело сделано. Ни  я, ни ты не можем вернуть сало. Нужно теперь играть свою роль как можно  правдоподобнее!    

Брат  императора, Тайвун, был олух из олухов, и ночью он пригласил меня на попойку.  Император пришел в восторг и приказал дюжине самых знатных олухов принять  участие в этой попойке. Женщин отпустили, и мы начали пить чашу за чашей. Кима  я удержал при себе, и в половине пира, несмотря на хмурые намеки Гендрика  Гамеля, я отпустил его и всю компанию, сперва потребовав и получив комнату во  дворце вместо гостиницы.    

На  следующий день во дворце только и говорили, что о моих подвигах на попойке, ибо  Тайвун и все его чемпионы храпели вповалку на циновках, а я без посторонней  помощи добрался до своей постели. Впоследствии, когда многое переменилось, Тайвун  ни разу не позволил себе усомниться в моем праве на корейское происхождение.  Только кореец, утверждал он, может обладать столь крепкой головой!    

Дворец  представлял целый город, и нас поместили в павильоне, стоявшем особняком. Княжеские  покои отвели, разумеется, мне, а Гамель, Маартенс и матросы, не перестававшие  ворчать, должны были довольствоваться остальной частью помещения.    

Меня  позвали к Юн-Сану, буддийскому жрецу, о котором я уже упоминал. Мы впервые  видели в этот раз друг друга. Даже Кима он удалил от меня, и мы сидели одни на  пушистых циновках в скудно освещенной комнате. Боже, что за человек, что за  умница был этот ЮнСан! Он подверг меня основательной проверке. Он знал многое о  других краях и местах, о которых никто в ЧоСене и не подозревал. Поверил ли он  сказке о моем происхождении? Я не мог этого узнать, ибо лицо его было  невозмутимо, как вылитое из бронзы.    

О чем  думал Юн-Сан, было известно лишь ему самому. Но в нем, в этом убого одетом и  тощем жреце, я угадывал силу, приводившую в движение все прочие силы во всем  дворце и во всем Чо-Сене. Из разговора я понял также, что я ему нужен.  Подсказала ли ему это дева Ом? Эту трудную задачу я задал Гендрику Гамелю. Я  мало над чем задумывался и еще менее заботился, ибо жил всегда минутой, а думы  и беспокойство предоставлял другим.    

Я  откликнулся на призыв девы Ом и последовал за гладколицым с кошачьей поступью  евнухом тихими закоулками дворца в ее покои. Она жила так, как полагается жить  принцессе крови. Ей также был отведен особый дворец среди лотосовых прудов, где  росли леса трехсотлетних, но карликовых деревьев, не достигавших мне до пояса.  Бронзовые мостики, словно отделанные ювелирами, перекидывались через лилейные  пруды, и бамбуковая роща отделяла ее дворец от прочих дворцов.    

У меня  закружилась голова. Хоть и простой матрос, я знал, однако, женщин, и в том, что  дева Ом за мной послала, угадывал нечто большее, чем праздное любопытство. Мне  известны были примеры любви между простолюдинами и царицами, и я думал – не  случится ли со мной такая же история?    

Дева Ом  не тратила даром времени: ее окружали женщины, но она так же мало стеснялась их  присутствием, как погонщик стесняется своих лошадей. Я сидел рядом с нею на  мягких циновках, превративших комнату в какое-то ложе, а она угощала меня вином  и сластями, поданными на крохотных, не выше фута, столиках, выложенных  перламутром.    

Боже,  стоило мне только заглянуть в ее глаза… Но погодите. Не заблуждайтесь. Дева Ом  была неглупая женщина. Я уже говорил, что она была одного со мной возраста. Ей  было полных тридцать лет, и в ней заметна была степенность зрелого возраста.  Она знала, что ей нужно, и знала, чего не нужно. По этой причине она и не  выходила замуж, хотя весь этот азиатский двор оказывал на нее давление; тщетно  пытаясь заставить ее выйти замуж за Чонг-Монг-Джу. Он находился в дальнем  родстве с великим родом Мин, был неглуп и так жадно домогался власти, что это  всполошило Юн-Сана, которому хотелось удержать всю власть в своих руках и  сохранить в Чо-Сене установленный порядок. Таким образом Юн-Сан сделался союзником  девы Ом, спасая ее от родственника и используя для того, чтобы остричь ему  крылья… Но довольно об интригах. Много прошло времени, пока я узнал и десятую  часть их, да и то главным образом благодаря излияниям девы Ом и догадкам Гендрика  Гамеля.    

Дева Ом  была сущий цветок. Такие женщины редко рождаются на свет, едва ли два раза в столетие.  Ни правила, ни условности не смущали ее. Религия была для нее рядом абстрактных  понятий, отчасти заимствованных у Юн-Сана, отчасти выработанных ею самой.  Вульгарная религия – религия народа – была просто способом удерживать  трудящиеся миллионы на работе. У девы Ом была сильная воля, а сердце совсем  женское. Она была красавицей, да, красавицей согласно всем существующим на  свете понятиям о красоте. Большие черные глаза ее не были раскосы и узки, как у  азиатов. Правда, глаза были продолговатые и поставлены не прямо, а чуть-чуть  наклонно, что придавало ей большую пикантность.    

Я уже  говорил, что она была неглупа. Смотрите же! Раздумывая над возникшим небывалым  положением принцессы и матроса, связанных любовью, которая грозила разрастись,  я неустанно следил за тем, чтобы не уронить своего достоинства. В начале этого  первого свидания я упомянул то, о чем сказал всему двору, – именно что в  действительности я чистокровный кореец древнего дома Кориу.    

– Полно! –  проговорила она, ударив меня по губам своим веером из павлиньих перьев. –  Нечего рассказывать детские сказки! Знай, что для меня ты и лучше и выше какого  бы то ни было дома Кориу. Ты…    

Она  сделала паузу, а я ждал, наблюдая, как в ее глазах созревало смелое решение.    

– Ты  мужчина! – докончила она. – Даже в грезах мне не снилось, что может  существовать такой мужчина.    

Боже,  боже! Что мог в этом случае сделать бедный матрос? Должен сознаться, что этот  матрос покраснел под своим морским загаром, а глаза девы Ом лукаво и задорно  смеялись – и руки мои сами собой чуть не обхватили ее. Но она хлопнула в  ладоши, позвав своих наперсниц, – и я понял, что на этот раз аудиенция  кончилась. Я понял также, что будут другие аудиенции, непременно будут другие!    

К Гамелю  я вернулся с закружившейся головой.    

– Женщина! –  проговорил он, подумав. Он поглядел на меня и испустил завистливый вздох,  насчет которого не могло быть ошибки. – Твое счастье, Адам Стрэнг, что у  тебя бычачья глотка и желтые волосы! Вот перед тобой игра, дружище. Веди ее, и  всем нам будет хорошо. Веди игру, я научу тебя – как…    

Я  ощетинился. Хоть и матрос, я все же был мужчина и никому не хотел быть обязан  своим успехом у женщины! Гендрик Гамель был, правда, одно время половинным  владельцем старого «Спарвера», знал мореходную астрономию, был начитан, но что  касается женщин – я мог поучить его!    

Он  усмехнулся своими тонкими губами и спросил:    

– Как  тебе нравится княжна Ом?    

– В  таких вещах матрос не бывает разборчив, – ответил я.    

– Как  она тебе нравится? – повторил он, уставившись на меня своими выпуклыми  глазами.    

– Ничего,  даже очень недурна, если хотите знать!    

– Тогда  добейся ее, – приказал он. – И в один прекрасный день мы получим  судно и улизнем из этой проклятой страны. Я бы отдал половину шелков Индии за  добрый христианский обед! – Он пристально посмотрел на меня.    

– Как  ты думаешь, можешь ты добиться ее любви? – спросил он.    

Я чуть  не подскочил при этом вопросе. Он удовлетворенно улыбнулся.    

– Но  не торопись, – посоветовал он. – Поспешишь – людей насмешишь!  Держись! Не будь расточителен в ласках. Заставь ценить свою бычачью глотку и  желтые волосы – и счастье, что они у тебя есть, – ибо в глазах женщин они  стоят больше, чем мысли десятков философов!    

Последовавшие  дни мне вспоминаются как какой-то непрерывный вихрь – аудиенции у императора,  попойки с Тайвуном, совещания с Юн-Саном и часы с девой Ом. Кроме того, добрую  половину ночи, по распоряжению Гамеля, я проводил за тем, что выуживал у Кима  все мелочи придворного этикета и манер, знакомился с историей Кореи, с древними  и новыми богами, с фразеологией высоких сфер, дворянства и простонародья.  Никогда, вероятно, простой матрос не работал так усердно! Я был куклой – куклой  Юн-Сана, которому был нужен, – куклой Гамеля, сокровенные цели и мысли которого  были так глубоки, что я, наверное, потонул бы в них. Только с девой Ом я был человеком,  а не куклой… И все же, оглядываясь теперь назад и думая обо всем, я начинаю  сомневаться. Я думаю, что и дева Ом вертела мною как хотела, утоляя желания  своего сердца! Это ей было нетрудно, ибо очень скоро она стала желанием моего  сердца, и так сильно было это желание, что ни ее воля, ни воля Гамеля или  Юн-Сана не могли помешать мне заключить ее в мои объятия.    

Между  тем я оказался замешанным в дворцовую интригу, глубину которой я не в состоянии  был измерить. Я мог только угадать основное ее направление – против  Чонг-Монг-Джу, царственного родственника девы Ом. Я не знал о существовании  бесчисленных клик дворца, запутанных как лабиринт и простиравших свое влияние  на все Семь Берегов. Но меня это мало тревожило – я предоставил это Гендрику  Гамелю. Я ему сообщал до мельчайших деталей все, что происходило в его отсутствие;  а он, нахмурив брови, сидел целыми часами и как терпеливый паук распутывал нити  свежесплетенных сетей. Будучи моим телохранителем, он настаивал на  необходимости всюду сопутствовать мне. Только иногда ему в этом препятствовал  Юн-Сан. Разумеется, я не подпускал его в минуты свиданий с девой Ом, но в общем  рассказывал ему все, что между нами происходило, за исключением минут нежности,  которые его не касались.    

Я думаю,  что Гамель был доволен тем, что сидел в тени и вел свою тайную игру. Он был достаточно  хладнокровен, чтобы понять, что риск лежал на мне. Если я буду  благоденствовать, будет благоденствовать и он. Если я потерплю неудачу, он  может улизнуть, как хорек. Я убежден, что именно так рассуждал он, и все же,  как вы убедитесь, это в конце концов не спасло его.    

– Стой  за меня, – говорил я Киму, – и все, что пожелаешь, будет твоим. Чего  тебе хочется?    

– Я  хотел бы командовать тигровыми охотниками Пьенг-Янга, а вследствие этого и  командовать дворцовой стражей, – отвечал он.    

– Подожди, –  сказал я, – и ты этого дождешься. Я обещаю!    

Но как –  в этом-то и была вся загвоздка! Впрочем, тот, у кого ничего нет, может дарить  хоть целый мир; я, ничего не имевший, дарил Киму чин капитана дворцовой стражи.  Лучше всего было то, что я сдержал свое обещание! Ким получил командование над  тигровыми охотниками, хотя это и не привело к добру.    

Интриги  и заговоры я предоставил Гамелю и ЮнСану – это были политики. Я был просто мужчина  и любовник, и проводил время куда веселее их. Представьте себе картину –  истрепанный бурями жизнерадостный матрос, безответственный, не знающий ни  прошлого, ни будущего, пьет и обедает с царями; он любовник принцессы, и мозги  Гамеля и Юн-Сана ведут за него всю умственную работу!    

Не раз  случалось, что Юн-Сан почти разгадывал мои мысли; но когда он подверг испытанию  Гамеля, тот проявил себя тупым рабом, которому в тысячу раз менее интересны  государственные дела и политика, чем мое здоровье и удобства, и который занят  только тем, как бы удерживать меня от попоек с Тайвуном. Я думаю, дева Ом  угадывала истину и держала ее про себя; она желала не ума, но как выразился  Гамель, бычачьей шеи и желтых волос мужчины.    

Я не  буду распространяться о том, что происходило между нами, хотя дева Ом – давно  драгоценный прах столетий. Ни я к ней, ни она ко мне – оба мы не могли остаться  равнодушными; а уж раз мужчина и женщина понравились друг другу, то пусть  падают головы и рушатся царства – они не погибнут! С течением времени начали  поговаривать о нашем браке – разумеется, сперва потихоньку, – вначале это  были лишь дворцовые сплетни в дворцовых углах, между евнухами и горничными. Но  во дворце сплетни кухонных судомоек доползают до трона. И скоро поднялась  порядочная сумятица. Дворец был пульсом всей державы Чо-Сен. И когда дворец  зашевелился, задрожал и Чо-Сен. И этому были причины. Наш брак был бы ударом  прямо в лоб Чонг-Монг-Джу! И он стал бороться с энергией, к которой уже  приготовился Юн-Сан. Чонг-Монг-Джу взбудоражил добрую половину провинциальных  жрецов; они пошли огромной, в милю, процессией ко дворцу и довели императора до  паники.    

Но  Юн-Сан стоял как скала; вторая половина провинциальных жрецов была за него, и  вдобавок жреческое сословие больших городов, как Кейджо, Фузан, Сонгдо,  Пьенг-Янг, Ченампо, Чемульпо. Юн-Сан и дева Ом, сговорившись, ловко обошли  императора. Впоследствии дева Ом признавалась мне, что застращала его слезами,  истериками и угрозой скандала, который мог пошатнуть его трон. В довершение  всего в удобный психологический момент Юн-Сан засыпал императора новшествами,  которые давно подготовлял.    

– Ты  должен отрастить себе волосы и завязать их брачным узлом, – предупредил  меня Юн-Сан, и в его величавом взоре засверкали лукавые искры.    

Неприлично  ведь было выходить принцессе замуж за матроса или даже за претендента на кровное  родство с древним родом Кориу, но лишенного власти, земли и каких бы то ни было  признаков ранга! И вот императорским декретом было объявлено, что я принц  Кориу! Затем четвертовали и обезглавили тогдашнего губернатора пяти провинций,  приверженца Чонг-Монг-Джу, а меня назначили губернатором семи внутренних  провинций древнего Кориу. В Чо-Сене семерка – магическое число. Для округления  цифры две провинции были отняты у двух других приверженцев Чонг-Монг-Джу.    

Боже,  боже! Матрос… И вот он шествует к северу по Дороге Мандаринов с пятью сотнями  солдат и свитой! Я стал губернатором семи провинций, где меня ждало пятьдесят  тысяч войска. Жизнь, смерть и пытка зависели от одного моего слова! У меня были  казна и казначейство, не говоря еще о целом полчище туземцев. Ждала меня и  целая тысяча откупщиков, выколачивавших гроши из трудящегося народа.    

Семь  провинций составляли северную часть страны. За ними лежала нынешняя Маньчжурия,  в ту пору называвшаяся страной Хонг-Ду, или «Красных Голов». Это была страна  диких разбойников, иногда большими массами переходивших реку Ялу и наводнявших  северную часть ЧоСена, как саранча. Говорили, что они людоеды. Я по опыту знаю,  что они были страшные бойцы, почти непобедимые. Этот год пролетел как вихрь.  Пока Юн-Сан и дева Ом в Кейджо довершали поражение Чонг-Монг-Джу, я занялся  созданием собственной репутации. Разумеется, за моей спиной стоял Гендрик  Гамель, но для посторонних глаз главным действующим лицом был я. При моем  посредничестве Гамель учил наших солдат муштровке и тактике, и изучал стратегию  Красных Голов. Война была жестокая, и хотя она отняла год, но в конце этого  года мир воцарился на северной границе, и по нашу сторону реки Ялу не осталось  ни одной живой Красной Головы.    

Не знаю,  записан ли набег Красных Голов в западной истории; если записан, тогда можно  определить точно, о каких временах я пишу. И еще другой ключ для определения  времени: когда Хидейоши был шогуном Японии? В мое время я слышал отголоски двух  набегов, за одно поколение до меня, произведенных Хидейоши через самое сердце  Чо-Сена, от Фузана на юг и до Пьенг-Янга на север. Это тот Хидейоши, который  отправил в Японию уйму бочек с солеными ушами и носами корейцев, убитых в бою.  Я беседовал со многими стариками и старухами, видевшими это сражение и  счастливо избежавшими засолки.    

Но  вернемся к Кейджо и деве Ом. Боже, боже, что это была за женщина! Сорок лет она  была моей женой. Ни одного голоса не поднялось против нашего брака.  Чонг-Монг-Джу, лишенный власти, впавший в немилость, удалился брюзжать в  какой-то далекий закоулок на северовосточном побережье. Юн-Сан стал абсолютным  владыкой. По ночам одиночные столбы дыма разносили весть о мире по всей стране.  Благодаря непрерывным пирам и бражничаньям, которые организовывал хитроумный  Юн-Сан, император все больше слабел ногами и зрением. Дева Ом и я победили по  всей линии. Ким командовал дворцовой стражей. Кванг-Юнг-Джина, провинциального  губернатора, который отколотил нас и забил в колодки, когда нас выбросило на  берег, я лишил власти и навсегда прогнал от стен Кейджо.    

А  Иоганнес Маартенс? Дисциплина хорошо вколочена в голову матроса, и я, несмотря  на свое нынешнее величие, никак не мог забыть, что когда-то, в те дни, когда мы  отыскивали Новую Индию на «Спарвере», он был моим капитаном. Согласно басне,  которую я рассказал при дворе, – единственным вольным человеком в моей  свите. Остальные матросы, на которых смотрели как на моих рабов, не могли,  разумеется, претендовать на какие бы то ни было должности. Но Иоганнес мог претендовать  и претензию эту заявил. О старая, хитрая лисица! Я мало понимал его намерения,  когда он попросил меня сделать его губернатором жалкой крохотной провинции  Кионг-Джу. Кионг-Джу не могла похвалиться ни плодородными полями, ни рыбными  ловлями. Собиравшиеся с этой провинции налоги едва покрывали расходы по  взиманию их, и губернаторство в ней было в сущности почетным титулом, лишенным  содержания. Провинция, понастоящему, была кладбищем – священным кладбищем,  правда, ибо на Табонгских горах были построены жертвенники и похоронены кости  древних царей Силлы. Про себя я подумал: лучше быть губернатором Кионг-Джу, чем  вассалом Адама Стрэнга; не подозревал я в то время, что Маартенс взял с собой  четырех матросов не из боязни скуки!    

После  этого прошло два чудесных года. Я управлял своими семью провинциями главным образом  при помощи небогатых янг-банов, которых выбрал для меня Юн-Сан. От меня только  требовалась время от времени инспекторская поездка в полном параде и в  сопровождении княжны Ом. На южном берегу у нее был летний дворец, который мы  часто посещали. Там я предавался забавам, приличествующим мужчине. Я сделался  покровителем спорта борьбы и воскресил среди янг-банов угасшее искусство  стрельбы из лука. Кроме того, в северных горах можно было охотиться на тигров.    

Замечательны  были приливы в Чо-Сене. На нашем северо-восточном побережье вода поднималась и  падала всего на какой-нибудь фут. Но на западном берегу отлив достигал  шестидесяти футов. Чо-Сен не вел торговли с чужими странами и не видал  иноземных купцов. Сами корейцы не ездили никуда за море, и никакие иностранные  суда не подходили к берегам Чо-Сена. Это было результатом политики изоляции,  проводившейся с незапамятных времен. Только раз в десять или двадцать лет  приезжали китайские послы, но они приезжали по суше, вокруг Желтого моря, через  страну Хонг-Ду и по Дороге Мандаринов в Кейджо. Этот кружной путь отнимал целый  год. Являлись они для того, чтобы требовать от нашего императора пустого церемониала  признания древних прав верховного владычества Китая.    

Тем  временем Гамель, долго размышлявший, созрел наконец для действий. Планы его  развивались быстрым темпом. Для него Чо-Сен был Индией, если как следует  обработать страну. Он мало откровенничал со мной, и лишь когда он начал  добиваться того, чтобы меня сделали адмиралом корейского флота джонок, и  мимоходом осведомляться о том, где хранится императорская казна, я смекнул, в  чем дело.    

Но мне  не хотелось уезжать из Чо-Сена без княжны Ом. И когда я намекнул ей на это, она  прижалась ко мне и ответила, что я ее царь и, куда бы ее ни повел, она за мной  последует. И вы увидите, что то, что она сказала, было глубокой правдой.    

Юн-Сан  сделал большую оплошность, оставив в живых Чонг-Монг-Джу! Впрочем, нельзя сказать,  что это была оплошность со стороны Юн-Сана. Он просто не посмел поступить  иначе. Отлученный от двора, Чонг-Монг-Джу тем не менее был слишком популярен  среди провинциального духовенства. Юн-Сан вынужден был удержать занесенную  руку, а Чонг-Монг-Джу, по видимости безропотно живший на северо-восточном  берегу, в действительности не оставался праздным. Его эмиссары, главным образом  буддийские жрецы, рассеялись по всей стране и вербовали для него самых  загнанных провинциальных чиновников. Обдумывать и выполнять грандиозные и  сложные заговоры возможно только при холодном терпении азиата. Дворцовая клика  приверженцев Чонг-Монг-Джу так усилилась, как Юн-Сан и представить себе не мог.  Чонг-Монг-Джу подкупил даже дворцовую стражу тигровых охотников из Пьенг-Янга,  которыми командовал Ким. И в то время как Юн-Сан колебался, в то время как я  отдавался спорту и княжне Ом, а Гендрик Гамель вырабатывал планы ограбления  императорского казначейства и Иоганнес Маартенс обдумывал соответственные планы  насчет могил на Табонгских горах, – вулкан замыслов Чонг-МонгДжу накоплял  энергию, все еще ничем не выдавая себя.    

Боже,  боже, какая разразилась буря! Оставалось только одно – все на борт и спасай  шкуру! И много было шкур, которых не удалось спасти. Заговор разразился  преждевременно. В сущности, катастрофу ускорил Иоганнес Маартенс; то, что он  сделал, было слишком на руку ЧонгМонг-Джу, чтобы тот не воспользовался.    

Представьте  себе: жители Чо-Сена фанатично преданы культу предков, а этот старый жадный  голландский пират со своими четырьмя матросами в далеком Кионг-Джу задумал не  больше не меньше как ограбить могилы царей древней Силлы, погребенных в золотых  гробах! Сделали они это ночью, и до утра пробирались к берегу. Но на следующий  день на землю спустился густой туман, они заблудились и не нашли дороги к  ожидавшей их джонке, которую Иоганнес Маартенс тайком подготовил и оснастил. Он  и его матросы были остановлены Ин-Сун-Сином, местным судьей, одним из  приверженцев Чонг-Монг-Джу. Только Герману Тромпу удалось улизнуть в тумане, и  много времени спустя он рассказал мне о происшествии.    

В эту  ночь Кейджо и весь двор спали, ничего не ведая, хотя известие о святотатстве  уже побежало по Чо-Сену, и добрая половина северных провинций восстала против  своих чиновников. По приказу Чонг-Монг-Джу ночные костры свидетельствовали о  том, что в стране мир. Каждую ночь зажигались такие костры, между тем как  посланцы Чонг-Монг-Джу днем и ночью загоняли до смерти лошадей на всех дорогах  Чо-Сена. Мне довелось увидеть, как его гонец прибыл в Кейджо. Были сумерки.  Выходя из больших ворот столицы, я увидал, как пала загнанная лошадь, и  измученный ездок пошел пешком. Я не подозревал, что этот человек несет с собой  мой приговор…    

Привезенные  им вести послужили сигналом к дворцовой революции. Я должен был вернуться  только к полуночи, а к полуночи все уже было сделано. В девять часов вечера  заговорщики захватили императора в его личных покоях. Они заставили его  немедленно созвать всех министров, и когда те один за другим появились, их  зарубили на его глазах. Тем временем восстали тигровые охотники и перестали  повиноваться. Юн-Сана и Гендрика Гамеля жестоко избили мечами плашмя и посадили  в тюрьму. Семерым матросам удалось бежать из дворца вместе с княжной Ом. Это  удалось им благодаря Киму, который с мечом в руке загородил путь своим  собственным тигровым охотникам. Его изрубили и перешагнули через тело. К  несчастью, он не умер от этих ран.    

Как  вихрь в летнюю ночь, революция – разумеется, дворцовая революция – пронеслась и  стихла. Чонг-МонгДжу очутился на вершине власти. Император утверждал все, чего  требовал Чонг-Монг-Джу. Чо-Сен хранил спокойствие и только ахал, узнав об  осквернении царских могил, и рукоплескал Чонг-Монг-Джу. Повсюду падали головы  чиновников, которых Чонг-Монг-Джу заменял своими приверженцами; но против  династии народ не восстал.    

А с нами  вот что случилось. Иоганнеса Маартенса и его трех матросов выставили плевкам черни  половины деревень и городов Чо-Сена, а потом зарыли в землю по самую шею на  открытой площадке перед воротами дворца. Им давали пить, чтобы тем сильнее  хотелось есть: перед ними ставили и каждый час меняли дымящиеся вкусные яства.  Говорят, старый Иоганнес Маартенс жил дольше всех, испустив дух лишь через  пятнадцать дней.    

Кима  медленно измучили палачи, отнимая кость за костью и сустав за суставом, и он не  скоро умер. Гамеля, в котором Чонг-Монг-Джу угадал моего наушника, казнили  лопаткой – быстро и ловко заколотили насмерть под восторженные вопли подонков  Кейджо. Юн-Сану дали умереть мужественной смертью. Он играл в шахматы со своим  тюремщиком, когда прибыл гонец от императора или, вернее, от Чонг-Монг-Джу, с  чашей яду.    

– Погоди  немного, – проговорил Юн-Сан. – Нельзя отрывать человека во время  партии шахмат! Я выпью, как только кончу партию! – И, покуда гонец ждал,  Юн-Сан окончил партию, выиграл ее, а потом осушил чашу.    

Только  азиат способен придумать настойчивую, неотвязную пожизненную месть. Такую месть  придумал ЧонгМонг-Джу для меня и княжны Ом. Он не умертвил нас, даже не  заключил в тюрьму. Княжну Ом лишили ранга и всего имущества. Повсюду в Чо-Сене,  до последней деревушки, был обнародован и прибит императорский указ о том, что  я происхожу из дома Кориу и никто не смеет убивать меня. Дальше было объявлено,  что семерых матросов, оставшихся в живых, также нельзя убивать. Но им нельзя  было оказывать и милосердия. Они должны были сделаться отверженцами, нищими  большой дороги. И мы с княжной Ом тоже стали нищими большой дороги.    

Последовало  сорок долгих лет преследований. Ненависть Чонг-Монг-Джу к княжне Ом и ко мне  была неумолима, как смерть. На наше несчастье, судьба даровала ему долгую жизнь  – и нам также. Я уже говорил, что княжна Ом была чудо, не женщина! У меня нет  более красноречивых слов, я могу только повторять эти слова. Я слыхал, одна  знатная дама как-то сказала своему возлюбленному: «С тобой хоть шалаш и корка  хлеба». В сущности, это самое княжна Ом сказала мне. Но мало того что сказала –  буквально исполнила! А сколько раз у нас не хватало даже корки и кровом нам  служил свод небесный!    

Все  усилия, которые я прилагал к тому, чтобы избежать нищенства, уничтожал  Чонг-Монг-Джу. В Сонгдо я сделался дровоносом, и мы делили с княжной Ом лачугу,  которая мало чем была лучше открытой дороги в зимнюю стужу. Но Чонг-Монг-Джу  разыскал меня и здесь, меня отдубасили, надели колодки на несколько дней и  выгнали затем на дорогу. Это было суровой зимой – в эту зиму Фандерфоот замерз  на улицах Кейджо.    

В  Пьенг-Янге я сделался водоносом. Этот древний город, стены которого стояли еще  во времена царя Давида, считался своими жителями чем-то вроде челна, и рыть колодцы  внутри его стен значило потопить город. И потому каждый день тысячи кули с  кувшинами на плечах брели к реке и обратно. Я стал одним из них, но  Чонг-МонгДжу разыскал меня. Меня избили и снова выгнали на дорогу.    

И это  повторялось каждый раз. В далеком Виджу я сделался мясником: убивал собак  публично перед своим ларьком, резал и вешал туши для продажи, дубил шкуры,  распяливал их в грязи, которую месили прохожие своими ногами. Но Чонг-Монг-Джу  разыскал меня.    

Я был  помощником красильщика в Пионхане, золотоискателем на россыпях Канг-Вуна, канатным  мастером в Чиксане. Я плел соломенные шляпы в Подоке, собирал сено в Хвансай, а  в Мазенно продался на рисовую плантацию и трудился, согнувшись в три погибели,  на сырых полях, получая плату меньше последнего кули. И не было такого места  или времени, чтобы длинная рука ЧонгМонг-Джу не достала меня, не покарала и не  швырнула нищим на дорогу!    

Мы с  княжной Ом после двухлетних поисков нашли однажды один-единственный корешок дикого  горького женьшеня – местные врачи так высоко ценят этот корень, что на выручку  от одного этого корня мы с княжной Ом могли бы безбедно жить целый год. И когда  я стал продавать его, меня схватили, отняли корень, а потом избили и держали в  колодках дольше обыкновенного.    

Везде и  повсюду бродячие члены многолюдного цеха разносчиков доносили обо мне, о всех  моих делах и замыслах Чонг-Монг-Джу в Кейджо. Со времени моего падения я только  дважды встретился с Чонг-Монг-Джу лицом к лицу. В первый раз это было во  вьюжную зиму, ночью, на высоких горах Канг-Вуна. За несколько медяков я купил  себе и княжне Ом ночлег в самом грязном и холодном углу единственной комнаты  гостиницы. Мы только собрались было приступить к нашему скудному ужину из  конских бобов и дикого чесноку, сваренного вместе с мясом быка, наверное, издыхавшего  от старости, когда снаружи послышался звон бронзовых колокольчиков и топот  копыт. Дверь отворилась, и вошел Чонг-Монг-Джу, олицетворение благополучия и  власти; он стал стряхивать снег со своих бесценных монгольских мехов. Тотчас же  очистили место для него и дюжины его спутников – места было достаточно; но тут  его взор упал на княжну Ом и меня.    

– Вон  этих гадов, что в углу, – вон отсюда! – скомандовал он.    

И его  конюхи выгнали нас кнутами на дорогу в снег. Как вы увидите, спустя много лет  нам пришлось еще раз встретиться.    

Мне не  было спасения. Перейти северную границу мне не позволили. Ни разу не позволили  сесть и в сампан у моря. Цех разносчиков разнес приказ Чонг-Монг-Джу во все  деревни, так что не было ни одной души, которая бы не знала его. Я был  обреченный человек.    

Как  хорошо я знаю каждую дорогу и горную тропинку Чо-Сена, все его города и самые маленькие  деревушки! Сорок лет скитался я и голодал в Чо-Сене, и вместе со мной неизменно  скиталась и голодала княжна Ом. Чего только мы не ели с голодухи! Гнилые  отбросы собачьего мяса, которые в насмешку бросали нам мясники; минари –  водяной кресс, растущий в вонючих, застоявшихся лужах; гнилой кимчи, от  которого тошнило последнего мужика. Увы, я крал даже кости у собак, ползая по  большим дорогам, ища оброненных зернышек риса, и в морозные ночи воровал у  лошадей их дымящуюся бобовую похлебку!    

Не нужно  удивляться тому, что я не умер. У меня были две поддержки: первая – княжна Ом,  не покидавшая меня, вторая – полная уверенность, что наступит момент, когда мои  пальцы сомкнутся на глотке ЧонгМонг-Джу!    

Вечно  прогоняемые от городских ворот Кейджо, где я подстерегал Чонг-Монг-Джу, мы скитались  годами и десятилетиями по всему Чо-Сену, и каждый вершок дороги был теперь  знаком нашим сандалиям. Наша история известна была всей стране. Не было  человека, который не знал бы нас и наложенной на нас кары. Кули и разносчики  выкрикивали оскорбления по адресу княжны Ом, и им не раз случалось испытать  цепкость моих пальцев, впивавшихся в узел на их темени, и изведать крепость  моих кулаков на их скулах. А старухи в далеких горных деревнях, глядя на нищую  женщину, шедшую рядом со мной, на погибшую княжну Ом, вздыхали и качали  головой, и глаза их затуманивались слезами. Встречались молодые женщины, с  состраданием смотревшие на мои широкие плечи, на мои синие глаза и длинные  желтые волосы – на того, кто некогда был принцем Кориу и владыкой провинции. И  целые толпы ребятишек бежали по пятам за нами, с криками и издевательствами, осыпая  нас грязной руганью.    

За Ялу  на ширину сорока миль тянулась полоса пустыни, составлявшая северную границу и  шедшая от моря до моря. В действительности это не была пустыня – ее сделала  пустыней политика изоляции, которую проводил Чо-Сен. На этой сорокамильной  полосе уничтожены были все хутора, деревни и города. Это была «ничья страна»,  кишевшая дикими зверями и пересекавшаяся только отрядами конных тигровых  охотников, которые обязаны были убивать всякого человека, встреченного в этой  полосе. Этим путем мы не могли бежать, как не могли бежать и морем.    

Годы  проходили, мои семь матросов, товарищи по несчастью, чаще появлялись в Фузане.  Он находится на юго-восточном берегу, где климат мягче. Но гораздо важнее  климата было то, что это ближайший во всем ЧоСене путь к Японии. Через узкий  пролив, которого, однако, нельзя было окинуть даже взглядом, лежала наша  надежда на спасение. Из Японии, куда, несомненно, время от времени приходили  суда из Европы. Как сейчас вижу перед собой на утесах Фузана этих семерых людей,  жадно глядящих на море, по которому им не суждено было больше плавать.    

Временами  показывались японские джонки, но ни разу мы не заметили знакомого паруса старой  Европы. Проходили годы, а семь матросов и я с княжной Ом, вступившие уже из  пожилого возраста в старость, все чаще направляли свои стопы к Фузану. И по  мере того как уходили годы, то один, то другой отсутствовал на обычном месте.  Первым умер Ганс Амден. Сообщил нам об этом Якоб Бринкнер, его спутник по  скитаниям. Якоб Бринкнер был последним из семерки и умер почти девяноста лет,  пережив Тромпа всего двумя годами. Я хорошо помню этих двоих под конец: изможденные,  ослабевшие. в отрепьях нищих, с чашками для сбора милостыни, они рассказывали  старинные сказки детски-пискливыми голосами. Тромп без конца повторял их, как  Иоганнес Маартенс и матросы ограбили царей горы Табонга, лежавших  набальзамированными в золотых гробах и имевших справа и слева от себя по  набальзамированной девушке; и как эти древние цари рассыпались прахом за один  час, в течение которого матросы с проклятием тащили гробы.    

Старый  Иоганнес Маартенс, наверное, удрал бы через Желтое море со своей добычей, если  6ы на другой день не случился туман, который погубил его. О, этот проклятый  туман! О нем сложили песню, которую я с ненавистью слушал по всему Чо-Сену  ежедневно вплоть до последнего дня. Вот две строчки из нее:    

Густой  туман западных людей    

Висит  над вершиной Веана.    

     

Сорок  лет я жил нищим в Чо-Сене. Один я остался в живых из четырнадцати человек, выброшенных  бурей на берег. Из такого же крепкого материала была сложена и княжна Ом, и мы  старились вместе. Она была теперь маленькая, сморщенная, беззубая старушка; но  все же это было чудо, а не женщина, и сердце мое хранило ей верность до конца.  Я же для семидесятилетнего старика сохранил еще много силы. Лицо мое  сморщилось, желтые волосы побелели, широкие плечи согнулись. Но все же в моих  мускулах осталась матросская сила.    

Только  благодаря ей я и оказался в состоянии сделать то, о чем сейчас расскажу. В одно  весеннее утро на склонах Фузана, у большой дороги, мы с княжной Ом сели  погреться на солнышке. Мы были в нищенских лохмотьях, покрытых пылью, но все же  я весело смеялся какой-то шутке княжны Ом, – как на нас пала тень. Это  была тень от больших носилок Чонг-Монг-Джу, несомых восемью кули, с верховыми  спереди и позади и пышной свитой по бокам.    

Два  императора, гражданская война, голод и дюжина дворцовых революций прошли и  исчезли; а Чонг-МонгДжу остался и держал в своих руках власть над Кейджо. В это  весеннее утро на склонах Фузана ему было, вероятно, около восьмидесяти лет,  когда он подал своей парализованной рукой знак остановить носилки, чтобы  поглядеть на тех, кого он так долго истязал.    

– О,  царь мой! – пробормотала мне княжна Ом. Потом визгливо стала просить  милостыню у Чонг-МонгДжу, сделав вид, что не узнает его.    

Я понял  ее мысль. Не лелеяли ли мы ее все сорок лет? И момент исполнения настал  наконец. Поэтому я сделал вид, что не узнал своего врага, и, напустив на себя  вид впавшего в идиотизм старца, я пополз по пыли к его носилкам, с визгом прося  милостыню.    

Свита  отогнала бы меня прочь, но Чонг-Монг-Джу остановил своих слуг дребезжащим голосом.  Он оперся на трясущийся локоть, а другой трясущейся рукой раздвинул занавески.  Его сморщенное старческое лицо исказилось гримасой восторга, когда он взглянул  на нас.    

– О,  мой царь, – говорила княжна Ом, нищенски причитая; и я знал, что вся ее  бесконечно испытанная любовь и вера в мой замысел были вложены в эти  причитания.    

И в это  мгновение во мне поднялся багровый гнев. Неудивительно, что я так и затрясся в  усилиях овладеть собою. К счастью, они приняли эту дрожь за старческую  слабость. Я протянул мою медную чашку для сбора милостыни, еще жалобнее  завизжал и закрыл глаза, чтобы скрыть синий огонь, который, без сомнения, пылал  в них, а тем временем рассчитывал расстояние и силу для своего прыжка.    

И тут  меня захлестнуло багровым пламенем. Раздался треск занавесок и падающих шестов,  раздались крики приближенных – и мои пальцы сомкнулись на глотке Чонг-Монг-Джу!  Носилки опрокинулись, я перестал сознавать, что со мной, но пальцы мои не  разжимались.    

Среди подушек,  шестов и занавесей первые удары телохранителей почти не чувствовались мной. Но  вскоре подоспели верховые, град ударов рукоятками бичей посыпался на мою  голову, и множество рук схватили и терзали меня. У меня кружилась голова, но я  не потерял сознания и с чувством блаженства все крепче стискивал своими старыми  пальцами тощую, морщинистую, старую шею, которую так долго искал. Град ударов  продолжал сыпаться на мою голову, и в мозгу моем быстро пронеслась мысль, что я  похож на бульдога, сомкнувшего челюсти. Чонг-Монг-Джу не ушел от меня, и я  знаю, что он был мертв еще до наступления темноты, в которую наконец погрузился  и я на склонах Фузана у Желтого моря.    

 ГЛАВА XVI    

     

Смотритель  Этертон, когда думает обо мне, то едва ли испытывает при этом чувство гордости.  Я показал ему, что такое дух, я укротил его моим собственным духом, неуязвимым,  торжествующим, победившим все его попытки. Вот я сижу в Фольсоме, в Коридоре  Убийц, ожидая казни; смотритель Этертон все еще занимает свое положение и царит  над Сан-Квэнтином и над всеми проклятыми душами, томящимися в его стенах; но в  глубине души он знает, что я выше его.    

Тщетно  пытался смотритель Этертон сломить мой дух. Без сомнения, были моменты, когда  он обрадовался бы, если бы я умер в смирительной куртке. Пытка продолжалась.  Как он мне сказал, и притом не раз, альтернатива оставалась все та же: динамит  или «пеленки»!    

Капитан  Джэми поседел в тюремных ужасах, и все же наступил момент, когда он не выдержал  нервного напряжения, которому я подвергал его и прочих палачей. Он пришел в  такое отчаяние, что осмелился прекословить смотрителю и объявил, что умывает  руки в этом деле. С этого дня и до конца моей пытки ноги его не было в моей  одиночке.    

Наступило  время, когда и смотритель Этертон струсил, хотя все еще старался вырвать у меня  признание, где я спрятал несуществующий динамит. В конце концов его сильно  смутил Джек Оппенгеймер. Оппенгеймер был бесстрашный и прямодушный малый. Он  перенес весь ад тюрьмы и обладал такой силой воли, что никого из палачей не  боялся. Моррель выстукал мне подробный отчет об инциденте. Я в эту пору лежал  без сознания в смирительной рубашке.    

– Смотритель  Этертон, – говорил Оппенгеймер, – ты откусил больше, чем можешь  прожевать! Убить одного Стэндинга мало. Надо убить трех человек, ибо если ты  убьешь его, то рано или поздно Моррель и я расскажем об этом, и то, что ты  сделал, станет известно из конца в конец Калифорнии. Ты выбирай: либо оставь в  покое Стэндинга, либо убей нас всех троих. Стэндинг тебя не боится, не боюсь  тебя и я, не боится и Моррель. Ты трусливая вонючка, и у тебя кишка тонка  сделать грязное мясниково дело, которое ты задумал!    

За это  Оппенгеймер получил сто часов смирительной куртки, а когда его развязали, он  плюнул в рожу смотрителю и получил еще сто часов подряд. Когда его на этот раз  развязали, смотритель благоразумно не показывался в одиночке. Что слова  Оппенгеймера потрясли его, в этом не может быть сомнения.    

Но  настоящим сатаной оказался доктор Джексон; для него я был новинкой, и ему  любопытно было узнать, сколько могу я выдержать, прежде чем сломлюсь.    

– Он  может выдержать и двадцать дней подряд! – объявил он смотрителю в моем  присутствии.    

– Какой  вы консерватор, – вмешался я. – Я могу выдержать сорок дней. Да что  там! Так, как вы меня стягиваете, я могу выдержать и сто дней! – И, вспомнив,  как я сорок лет терпел, пока мне представился случай впиться пальцами в глотку  Чонг-Монг-Джу, я добавил: – Вы – тюремные щенки, вы не знаете, что такое  человек! Вы думаете, что человек создан по вашему трусливому подобию. Смотрите  – я человек! А вы – дохлецы! Я выше вас. Вы не можете заставить меня запищать.  Вам это кажется удивительным только потому, что вам известно, что сами вы давно  бы запищали!    

О, я  ругал их, называя их жабьими сынами, чертовыми судомойками, грязью выгребной  ямы, ибо я был выше их, я был в н е их! Они были рабы, а я был свободный дух.  Здесь, в одиночке, лежало только мое тело, а не я. Я покидал тело и мог  свободно скитаться в пространстве, в то время как мое бедное тело, даже не  страдая, лежало, мертвое «малой смертью», в смирительной рубашке.    

О многих  своих приключениях я простучал своим двум товарищам. Моррель поверил мне, потому  что он сам испытал «малую смерть». Но Оппенгеймер, хотя и был захвачен моими  рассказами, остался скептиком до конца. Он наивно, а порой и очень трогательно  сожалел, что я посвятил свою жизнь агрономии, вместо того чтобы писать романы.    

– Да  послушай же, – убеждал я его, – разве я сам что-нибудь знаю об этом  Чо-Сене? Я соображаю только, что это нынешняя Корея, и больше ничего!  Настолько-то я читал! Например, как могу я из опыта моей нынешней жизни знать о  «кимчи»? А я знаю кимчи! Это – род кислой капусты. Когда она испорчена, вонь от  нее стоит до небес! Говорят тебе, когда я был Адамом Стрэнгом, я ел кимчи  тысячу раз. Мне хорошо знаком хороший кимчи, плохой кимчи, гнилой кимчи. Я  знаю, что наилучший кимчи готовят женщины в Осана. Ну, откуда я знаю это? Этого  нет в содержании моего ума, моей души, души Дэрреля Стэндинга, это я взял из  содержания души Адама Стрэнга, который через целый ряд рождений и смертей  завещал свои переживания мне, Дэррелю Стэндингу, вместе с опытом разнообразных  временных жизней, прожитых в промежутки. Неужели ты не понимаешь, Джек? Вот как  люди зачинаются, вырастают, как рождается дух!    

– Брось  это, – ответил он мне быстрым повелительным стуком, который я так хорошо  знал. – Ты теперь послушай, что скажут старшие! Я Джек Оппенгеймер. Я  всегда был Джеком Оппенгеймером. В моем теле нет никого другого. То, что я  знаю, я знаю как Джек Оппенгеймер. Что же я знаю? Я одно скажу тебе! Я знаю кимчи.  Кимчи – род кислой капусты, изготовляемой в стране, которую называли Чо-Сен.  Женщины в Осана делают самый лучший кимчи, а когда кимчи испорчен, он воняет до  небес. Ты помалкивай, Эд! Погоди, пока я разделаюсь с профессором! Так вот,  профессор. Откуда я знаю всю эту дребедень о кимчи? Ее нет в содержании моей  души.    

– Нет,  есть! – ликовал я. – Я вложил ее в тебя!    

– Отлично,  дружище. Но кто вложил это в твою голову?    

– Адам  Стрэнг.    

– Ни  в какой степени! Адам Стрэнг – выдумка; ты это где-нибудь вычитал.    

– Никогда! –  клялся я. – О Корее я только и читал, что в военных корреспонденциях во  время японско-русской войны.    

– А  ты помнишь все, что читал? – спрашивал Оппенгеймер.    

– Нет.    

– Что-нибудь  забыл?    

– Да,  но…    

– Довольно,  благодарю вас! – перебил он на манер адвоката, который обрывает  перекрестный допрос, выудив у свидетеля фатальное признание.    

Не было  возможности убедить Оппенгеймера в моей искренности! Он настаивал, что я тут же  все выдумываю, хотя восхищался моей манерой «продолжение следует»; в  промежутках, когда я отдыхал от смирительной куртки, он постоянно просил меня  рассказать ему еще несколько глав.    

– Ну,  профессор, выкладывай свою дребедень, – перебивал он метафизические беседы  между мной и Моррелем, – и расскажи еще что-нибудь о ки-санг и матросах!  Расскажи, кстати, что сталось с принцессой Ом, когда ее головорез супруг  задушил старика скареда и издох!    

Сколько  раз говорил я, что форма погибает! Я повторю это: форма погибает. Материя не  имеет памяти. Только дух помнит. Вот как здесь, в тюремной камере, спустя  столетия, все, что я знал о принцессе Ом и Чонг-МонгДжу, держалось в моей душе,  от меня перешло в душу Джека Оппенгеймера, а от него вернулось ко мне на  жаргоне Запада. А теперь я сообщил все это вашей душе, мой читатель. Попробуйте  это выжечь из вашей души, вы не сможете! Сколько вы ни будете жить, то, что я  вам сказал, будет при вас. Душа? Только то и есть прочного, что душа! Материя,  вещество изменяются, кристаллизуются, плавятся, и формы не повторяются. Формы  разлагаются в вечное небытие, из которого нет возврата. Форма есть видение, она  проходит, как прошли физические формы принцессы Ом и Чонг-Монг-Джу. Но память о  них остается, всегда будет оставаться, покуда существует дух; а дух неразрушим.    

– Одно  только ясно, – заметил Оппенгеймер, выслушав мои рассказы о приключениях  Адама Стрэнга, – именно что ты больше шатался по китайским кабакам и  притонам, чем полагается респектабельному профессору университета. Зло  заразительно, знаешь! Я полагаю, это и привело тебя сюда!    

Прежде  чем вернуться к моим приключениям, я должен рассказать об одном замечательном  инциденте, который произошел в одиночке. Замечателен он в двух отношениях:  во-первых, он показывает изумительные умственные способности этого бродяги  Джека Оппенгеймера; а во-вторых – доказывает действительность моих переживаний  во время оцепенения «в пеленках».    

– Скажи,  профессор, – простучал мне как-то Оппенгеймер. – Когда ты  рассказываешь эту историю об Адаме Стрэнге, то я вспоминаю, что ты раз играл в  шахматы с братом императора. Похожи ли эти шахматы на наши?    

Разумеется,  мне пришлось ответить, что я не знаю, что я не помню деталей, когда возвращаюсь  в свое нормальное состояние, и разумеется, он добродушно засмеялся, сказав, что  я его морочу. Но я отчетливо помнил, что в бытность Адамом Стрэнгом я часто  играл в шахматы. Беда была в том, что когда я приходил в себя в одиночке, то  несущественные и случайные детали обычно испарялись из моей памяти.    

Не нужно  забывать, что удобства ради я собрал мои предшествовавшие и повторные переживания  в смирительной рубашке в связные, последовательные рассказы. Я никогда не знал  заранее, куда унесут меня мои скитания во времени. Например, я раз двадцать  возвращался к Джессу Фэнчеру и кругу повозок на Горных Лугах. За десять дней  лежания в смирительной куртке я вновь и вновь возвращался к той или иной жизни.  часто перепрыгивал через целый ряд жизней, которые переживал в другие моменты,  вплоть до доисторических времен.    

И вот я  решил, когда вернусь в следующий раз из бытия Адама Стрэнга, то немедленно по  возвращении ко мне сознания сосредоточусь на всех видениях и воспоминаниях об  игре в шахматы. И как назло, целый месяц мне пришлось терпеть насмешки  Оппенгеймера, пока это случилось. Но как только меня выпустили из смирительной  куртки и кровообращение мое восстановилось, я тотчас же начал выстукивать свои  сообщения.    

Далее, я  научил Оппенгеймера игре в шахматы, в которые Адам Стрэнг играл в Чо-Сене несколькими  столетиями раньше. Она отличалась от западной игры, но в основе своей была  такая же и, должно быть, вела свое происхождение тоже из Индии. Вместо наших  шестидесяти четырех квадратов здесь был восемьдесят один квадрат. У нас на  стороне восемь пешек, у них было девять; и хотя перемещение фигур ограничено,  но принцип их перемещения другой.    

В игре  Чо-Сена вместо наших шестнадцати фигур было двадцать, и располагались они тремя  рядами, вместо двух. Так, в первом ряду стояло девять пешек; в среднем ряду  стояли две фигуры вроде наших слонов, в последнем ряду посередине стоял король,  имея с каждого боку «золотую монету», «серебряную монету», «рыцаря» и «копье».  Как видим, в шахматах Чо-Сена нет королевы. Другое важное отличие заключается в  том, что взятая фигура или пешка не убирается с шахматной доски. Она становится  собственностью захватчика, и он играет ею.    

Так вот,  я научил Оппенгеймера этой игре – куда более трудной, чем наша, если принять в  соображение постоянный захват и отдачу фигур и пешек. Одиночные камеры не  отапливаются. Было бы упущением избавить каторжника хоть от какой-нибудь  стихийной невзгоды! Увлекаясь шахматами Чо-Сена, мы с Оппенгеймером незаметно  провели много морозных дней в эту и следующую зиму.    

Но я  никак не мог убедить его, что я действительно пронес эту игру в Сан-Квэнтине  через столетия. Он настаивал, что я о ней где-нибудь читал, хотя забыл, где  именно, но содержание чтения осталось в душе моей и теперь проявляется в  бреднях. Так он бил меня моей собственной психологией.    

– И  что может помешать тебе выдумать все это здесь, в одиночке? – была его  следующая гипотеза. – Разве Эд не изобрел перестукивания и разве мы не  усовершенствовали его? Что, попался? Ты это выдумал; знаешь – возьми патент! Я  помню, когда я был ночным посыльным, то один парень изобрел глупую игру,  которая называется «свиньи в траве», и зашиб на ней миллион!    

– Это  нельзя патентовать, – отвечал я. – Без сомнения, азиаты играют в нее  тысячи лет. Неужели ты не веришь, когда я говорю тебе, что я ее не выдумал?    

– Значит,  ты читал о ней или видел, как китайцы играют в нее в этих кабаках, в которых ты  всегда околачивался! – было его последнее слово.    

Впрочем,  последнее слово осталось за мной. Здесь, в Фольсоме, имеется убийца-японец –  или, вернее, был, потому что на прошлой неделе его казнили. Я с ним говорил об  этом; и игра, в которую играл Адам Стрэнг и которой я научил Оппенгеймера, была  очень похожа на японскую игру. Между этими играми гораздо более сходства, чем у  каждой из них с западными шахматами.    

 ГЛАВА XVII    

     

Вы  помните, читатель, начало моего повествования – как я был маленьким мальчиком  на ферме в Миннесоте, рассматривал фотографии Святой Земли, и узнавал места, и  указывал перемены, происшедшие в них. Вы помните также описанную мной сцену  исцеления прокаженных, которой я был свидетелем и о которой сказал миссионеру,  что я помню себя взрослым человеком с большим мечом, сидящим верхом на коне и  наблюдающим все происходившее передо мной.    

Этот  инцидент моего детства был просто «туманным облачком славы» по выражению Вордсворта.  «Не в полноте забвенья» пришел я, маленький Дэррель Стэндинг, в этот мир! Но  эти воспоминания о многих местах и моментах, всплывшие на поверхности моего  собственного сознания, скоро поблекли. Как это бывает со всеми детьми, мрак  телесной темницы сомкнулся надо мной, и я не помнил уже моего славного  прошлого. У каждого человека, рожденного женщиной, есть такое же славное  прошлое, как у меня. Но очень немногие люди, рожденные женщиной, имели счастье  страдать годы в одиночке, в смирительной рубашке. Это счастье выпало мне на  долю. Я получил возможность многое вспомнить, и, между прочим, то время, когда  я сидел на коне и видел исцеление прокаженных.    

Меня  звали тогда Рагнар Лодброг. Я действительно был рослый мужчина. Я на полголовы  был выше римлян моего легиона. Но это было позднее, после моего путешествия из  Александрии в Иерусалим, когда я получил начальство над легионом. Шумная была жизнь!  Сколько бы лет я ни писал, сколько бы книг ни сочинял, я не мог бы описать  всего. Поэтому я сокращу повествование и лишь слегка коснусь начала этих  событий.    

Передо  мной все рисуется ясно и четко, за исключением начала. Матери моей я не знал.  Мне рассказывали, что я родился в бурю на острогрудом корабле, в северном море,  от женщины-полонянки, после морского сражения и разгрома прибрежной крепости.  Имени моей матери я не знал. Она умерла в разгар бури. Она была родом северная  датчанка – так мне рассказывал старый Лингорд. Он рассказал мне многое из того,  чего я не мог помнить, но вообще рассказывал мало. Морское сражение и штурм,  бой, грабежи, дымные факелы, бегство кораблей в открытое море, чтобы не  разбиться о скалы, отчаянная, убийственная борьба с яростными бушующими волнами  – кто мог в это время заметить иноземную женщину, рождающую ребенка и одной  ногой стоящую в гробу? Многие умерли. Люди обращали внимание на живых женщин, а  не на мертвых.    

Отчетливо  врезались в мою детскую память события, немедленно последовавшие после моего  рождения, и те, о которых мне рассказывал старый Лингорд. Лингорд был слишком  стар для работы, но Лингорд был врачом, могильщиком и повивальной бабкой  пленников, связанных на открытой палубе. Я родился в бурю, под соленой пеной  сердитых волн.    

Немного  часов прошло после моего рождения, когда Тостиг Лодброг впервые заметил меня.  Ему принадлежал узкогрудый корабль и семь других узкогрудых кораблей,  проделавших набег, увозивших награбленное и победивших бурю. Тостига Лодброга  звали также Муспеллем, что означает «Пылающий», ибо он всегда пылал гневом. Он  был храбр и жесток, и его огромная грудь скрывала сердце, не знавшее пощады.  Еще не высох на нем пот сражения, как он, опершись на свою секиру, съел сердце  Нгруна после битвы при Гасфарте. В припадке безумного гнева он продал своего  сына Гарульфа в рабство ютам. Я помню, как он под прокопченными балками  Бруннанбура требовал себе череп Гутлафа, чтобы пить из него вино. Он не пил  приправленного пряностями вина из другого кубка, кроме этого черепа Гутлафа.    

И вот к  нему, как только прошла буря, старый Лингорд принес меня по шатающейся палубе.  Прошло всего несколько часов с минуты моего рождения, и я был завернут в волчью  шкуру, пропитанную морской солью.    

Будучи  рожден прежде времени, я был страшно мал.    

– Ого,  карлик! – вскрикнул Тостиг, оторвав от губ полуосушенный кувшин с медом,  чтобы посмотреть на меня.    

День был  холодный, но он вынул меня из волчьей шкуры и, зажав мою ножку между большим и  указательным пальцами, болтал мною в воздухе под холодным ветром.    

– Козявка! –  грохотал он. – Креветка! Морская вошь! – И он начал стискивать меня  своими огромными указательным и большим пальцами, из которых каждый, по  утверждению Лингорда, был более толст, чем мои ноги.    

Но тут  его осенила другая капризная мысль.    

– Малец  хочет пить! Пусть напьется!    

И он  ткнул меня прямо головой в кувшин с медом. Наверное, я утонул бы в этом напитке  мужчин, – я, не прикасавшийся к материнской груди за короткое время своей  жизни, – если бы не Лингорд. Но когда Лингорд вытянул меня из кувшина,  Тостиг Лодброг толкнул его в бешеном гневе. Мы покатились по палубе, и огромные  волкодавы, взятые в плен в бою с северными датчанами, бросились на нас.    

– Го,  го! – грохотал Тостиг Лодброг, в то время как собаки терзали меня в моей  волчьей шкуре и старика.    

Но  Лингорд вскочил на ноги и спас меня, оставив в добычу собакам волчью шкуру.    

Тостиг  Лодброг выпил мед и уставился на меня; Лингорд не стал просить пощады, отлично  зная, что пощады не будет.    

– Мальчик  с пальчик! – вымолвил наконец Тостиг. – Клянусь Одином, женщины  северных датчан дрянное племя. Они рожают карликов, а не мужчин. На кой черт  эта дрянь? Из него никогда не будет мужчины! Послушай Лингорд, вырасти из него  виночерпия для Бруннанбура. И смотри, чтобы собаки как-нибудь не слопали его по  ошибке, приняв за кусок со стола!    

Я рос,  не зная женского ухода. Старый Лингорд был мне повивальной бабкой и нянькой, детской  мне служили шаткие палубы, и убаюкивал меня топот людей в сражение или бурю.  Как я пережил дни младенчества, одному Богу известно! Должно быть, я родился  железным в те железные дни, ибо я выжил и опроверг предсказания Тостига насчет  карлика! Я быстро перерос все кубки и чаши, и Тостигу уже трудно было бы  утопить меня в своем кувшине для меда. А он очень любил эту забаву. Он ее  считал остроумной!    

Первое,  что рисуется в моих воспоминаниях, – это острогрудый корабль Тостига  Лодброга, его бойцы и зал для пиршеств в Бруннанбуре, в то время как наши суда  лежали у берега замерзшего фиорда. Меня сделали там виночерпием, и я помню себя  ребенком, появляющимся с черепом Гутлафа, доверху налитым вином. Я подавал его  Тостигу, который сидел на главном месте за столом, и голос его наполнял все  здание до потолочных балок. Они положительно были какие-то бесноватые, эти  люди, но мне эта жизнь казалась нормальной, ибо я не знал другой. Они быстро  приходили в ярость и начинали драться. Драки их носили жестокий характер; они и  ели и пили, как звери; и я рос, как они. Да и как оно могло быть иначе, раз я  подавал вино пьяным крикунам и скальдам, воспевавшим Гиалля, и смелого Хогни, и  золото Нифлунга, горланившим песни о том, как Гудрун отомстил Атли, дав ему  поесть сердца своих и его детей!    

О, я  тоже знавал моменты гнева, воспитанный в этой школе! Мне было всего восемь лет,  когда я показал зубы на попойке хозяев Бруннанбура с ютами, которые приплыли в  качестве друзей с Ярлом Агардом на его трех длинных кораблях. Я стоял у плеча  Тостига Лодброга, держа в руках череп Гутлафа, дымившийся горячим пряным вином.  Я дожидался, пока Тостиг кончит свои бредни и ругань по адресу северных датчан.  Он бесновался, а я ждал, пока он не вздумал оскорбить женщину, северную  датчанку. Тут я вспомнил, что моей матерью была северная датчанка, перед  глазами у меня все побагровело от гнева, и я запустил в него черепом Гутлафа,  так что он чуть не потонул в вине: вино ослепило и обожгло его, И когда он,  ничего не видя, зашатался, размахивая в воздухе своими огромными кулаками, я  трижды ударил его коротким кинжалом в живот, бедро и ягодицу – выше я не мог  достать.    

Ярл  Агард выхватил свой клинок, и юты присоединились к нему с криками:    

– Медвежонок,  медвежонок! Клянусь Одином, пусть медвежонок дерется!    

И вот  под крышей Бруннанбура маленький виночерпий северных датчан стал драться с могучим  Лодброгом. Когда он отбросил меня одним ударом и я отлетел, ошеломленный и  бездыханный, на половину длины огромного стола, опрокидывая кубки и кружки,  Лодброг крикнул:    

– Вон  его! Бросьте его собакам!    

Но Ярл  не захотел этого; похлопав Лодброга по плечу, он попросил подарить меня ему в  знак дружбы.    

Когда  лед на фиорде растаял, я поплыл на юг на корабле Ярла Агарда. Я сделался его  виночерпием и оруженосцем и за неимением другого имени был назван Рагнаром  Лодброгом. Страна Агарда граничила со страной фризов – это была унылая равнина,  туманная и топкая. Я прожил с ним три года, до самой его смерти, неизменно  следуя за ним – на охоте ли за болотными волками, на попойках ли в огромном  зале, где Эльгива, его жена, часто сидела со своими женщинами. Я поплыл с  Агардом в набег на юг, вдоль берегов Франции, и здесь я узнал, что чем южнее,  тем и природа, и женщина теплее и мягче.    

Агарда  мы привезли раненым и умирающим. Мы сожгли его тело на огромном костре и вместе  с его трупом его молодую жену Эльгиву в золотых латах и поющую. Вместе с нею  было сожжено много ее рабов в золотых ошейниках, девять рабынь, а также восемь  рабов – англов благородного происхождения, плененных в бою. Были заживо сожжены  сокола и с ними два сокольничьих.    

Но меня,  виночерпия Рагнара Лодброга, не сожгли. Мне было одиннадцать лет. Я был бесстрашен  и никогда еще не носил на своем теле тканой одежды. И когда разгорелось пламя,  и Эльгива запела свою смертную песню, а рабы и рабыни воплями изъявили свое  нежелание умирать, я разорвал свои узы, спрыгнул с костра и с золотым  ошейником, знаком моего рабства, побежал в болото, спасаясь от спущенных на  меня собак.    

В  болотах жили дикие бесстрашные люди, беглые рабы и отверженцы, на которых  охотились ради забавы, как охотятся на волков.    

Три года  я не знал ни крова, ни огня, закалился на морозе и украл бы женщину у ютов,  если бы фризы после двухдневной охоты не накрыли меня. Они сняли с меня золотой  ошейник и продали меня за двух гончих Эдви, саксонцу, который надел на меня  железный ошейник, а потом преподнес меня и пятерых других рабов в подарок  Этелю, родом из восточных англов. Я был рабом и подневольным бойцом, пока,  заблудившись в неудачном набеге на восток, не был продан гуннам, я жил у них  свинопасом; потом бежал на юг в огромные леса; здесь меня приняли, как  свободного, в свою среду тевтонцы, – их было много, но жили они небольшими  кланами и двигались к югу, удаляясь от наступавших гуннов.    

А с юга  в дремучие леса пришли римляне, все до одного бойцы, погнавшие нас обратно к гуннам.  Это было столкновение народов вследствие недостатка места; и мы показали римлянам,  что такое бой, хотя, правду сказать, и сами от них научились многому.    

Но я не  мог забыть солнце южных краев, которое я видел с корабля Агарда, и рок судил  мне, захваченному в южный поток тевтонцев, попасться в плен к римлянам. Меня  отвезли к морю, которого я не видел с той поры, как заблудился, уйдя от  восточных англов. Меня сделали гребцом на галерах, и подневольным гребцом я  прибыл наконец в Рим.    

Долго  было бы рассказывать, как я сделался вольноотпущенником, гражданином и воином,  и как на тридцатом году жизни я отправился морем в Александрию, а из  Александрии в Иерусалим. Но мне необходимо было рассказать, что было со мной  после того, как я получил крещение в кувшине с медом у Тостига Лодброга, иначе  вы не знали бы, что за человек въехал в Яффские ворота, привлекая к себе взоры  толпы.    

И было  на что посмотреть! Они были маленькие, тонкокостые люди – и римляне, и  евреи, – и блондинов, вроде меня, им никогда не случалось видеть. Они  расступались передо мною в узких уличках и стояли по сторонам, глазея на  желтоволосого человека с севера или бог знает откуда.    

В  сущности, войска Пилата все были вспомогательными войсками, если не считать  горсточки римлян во дворце и двух десятков римлян, приехавших со мной. Я  нередко убеждался в том, что вспомогательные войска – хорошие солдаты, но они  были не всегда надежны, в отличие от римлян. Последние были недурные бойцы и  всегда боролись одинаково, тогда как мы, северяне, сражались только в минуту  настроения. Римлянин постоянен характером и потому надежен.    

В вечер  моего прибытия я встретил у Пилата одну женщину из дворца Антипы – подругу жены  Пилата. Я буду называть ее Мириам, ибо под этим именем я ее полюбил. Если бы  необходимо было описать прелесть женщины, то я описал бы Мириам. Но как описать  душевное волнение? Прелесть женщины неизъяснима словами. Она не имеет ничего  общего с познаванием, завершающимся рассудочным процессом, ибо возникает она из  ощущения и завершается эмоцией, которая в конце концов представляет собой не  что иное, как сверхощущение.    

Вообще  говоря, всякая женщина представляет прелесть для мужчины. Когда эта прелесть получает  личный характер, то мы называем ее любовью. Мириам обладала этой личной  прелестью для меня. Действительно, я был соучастником ее прелести! Половину ее  составляла моя собственная мужественность, которая затрепетала, встретив  распростертые объятия, и сделала Мириам желанной для меня.    

Мириам  была величественная женщина. Я умышленно употребляю это слово. Она была прекрасно  сложена, имела властную осанку и ростом была выше большинства еврейских женщин.  На общественной лестнице она была аристократкой, но она была аристократкой и по  натуре. Все ее поступки были великодушны и благородны. Она была умна и  остроумна, а главное – женственна. Как вы увидите, эта-то женственность в конце  концов погубила ее и меня. Брюнетка с оливковой кожей, с овальным лицом, с  иссиня-черными волосами и глазами точно две черные бездны. Я никогда еще не  встречал более ярко выраженных типов блондина и брюнетки, как мы с нею.    

Мы  тотчас же познакомились. Ни размышлениям, ни ожиданиям, ни колебаниям не было места.  Она была моей с первой минуты, как я взглянул на нее. И так же хорошо она  поняла, что я принадлежу ей. Я устремился к ней. Она приподнялась на ложе,  словно ее толкнули ко мне. И наши глаза, голубые и черные, слились в одном  взгляде, пока жена Пилата, тщедушная, усталая женщина, не засмеялась нервным  смехом. И пока я, склоняясь, приветствовал жену Пилата, мне показалось, что  Пилат бросил на Мириам многозначительный взгляд, словно говоря: «Правда, он  такой, как я говорил?» Он знал о моем предстоящем приезде от Сульпиция  Квириния, сирийского легата. Точно так же и мы с Пилатом знали друг друга еще  до того дня, как он отправился наместником на семитический вулкан в Иерусалим.    

Много  беседовали мы в этот вечер с Пилатом, который подробно рассказал мне о  положении вещей на местах; казалось, он был одинок, ему хотелось поделиться  своими тревогами с кем-нибудь и даже просить совета. Пилат был тип солидного  римлянина с достаточным воображением, чтобы разумно проводить железную политику  Рима, и нелегко раздражался.    

Но в  этот вечер ясно было, что он чем-то удручен. Евреи действовали ему на нервы. У  них была слишком вулканическая, судорожная натура. Кроме того, они были хитры.  У римлян прямая, откровенная манера действовать. Евреи никогда и ни к чему не  шли прямо, – разве что назад, и то когда их толкали силой. Предоставленные  самим себе, они ко всему подходили окружными путями. Пилат был раздражен тем,  что евреи, по его словам, вечно интриговали, чтобы сделать его, а через него и  Рим ответственным за их религиозные раздоры. Мне было хорошо известно, что Рим  не вмешивался в религиозные убеждения покоренных им народов; но евреи всегда  умели запутать любой вопрос и придать политический характер совершенно не  политическим событиям.    

Пилат  стал подробно рассказывать мне о разнообразных сектах и фанатических восстаниях  и мятежах, то и дело возникавших.    

– Лодброг! –  говорил он. – Никогда нельзя сказать наперед, что облачко, поднятое ими,  не превратится в грозовую тучу. Я послан сюда поддерживать порядок и  спокойствие. Несмотря на все мои усилия, они превращают свой край в гнездо  шершней! Я бы охотнее согласился управлять скифами или дикими бриттами, чем  этими людьми, вечно волнующимися из-за вопроса о Боге. Вот и сейчас на севере  появился какой-то рыбак, превратившийся в проповедника и чудотворца; я не  удивлюсь, если скоро он увлечет за собой весь край и добьется того, что меня  отзовут в Рим.    

Я  впервые услышал о человеке, называемом Иисусом, и в ту пору мало обратил  внимания на услышанное. Только впоследствии я вспомнил про него – когда летнее  облачко превратилось в настоящую грозовую тучу.    

– Я  наводил справки о нем, – продолжал Пилат. – Он не политический  деятель, в этом не может быть сомнения. Но можно быть уверенным, что Каиафа, а  за спиной Каиафы Ханан, сделает из этого рыбака политическую занозу, которою  уколет Рим и погубит меня.    

– О  Каиафе я слыхал как о первосвященнике; а кто же такой Ханан? – спросил я.    

– Это  действительный первосвященник; хитрая лисица! – объяснил Пилат. –  Каиафа был назначен Валерием Гратом, но Каиафа – просто тень и рупор Ханана.    

– Они  все не могут забыть тебе этой маленькой истории со скрижалями, –  поддразнила его Мириам.    

Пилат,  как человек, задетый за живое, стал подробно рассказывать об этом эпизоде,  который вначале был не больше как эпизод, но впоследствии чуть не погубил его.  Не думая ничего дурного, он пред своим дворцом укрепил два щита с надписями. Не  прошла еще буря, разразившаяся над его головой, как евреи пожаловались Тиберию,  который согласился с ними и сделал выговор Пилату.    

Я очень  обрадовался, когда немного позднее получил возможность беседовать с Мириам.  Жена Пилата нашла случай рассказать мне о ней. Мириам была старинного царского  рода. Сестра ее была женой Филиппа, тетрарха Гаулонитиса и Батанеи. Этот Филипп  был братом Антипы, тетрарха Галилеи и Переи, и оба они были сыновьями Ирода,  называемого евреями Великим. Как я узнал, Мириам бывала запросто при дворах  обоих тетрархов, как особа царской крови. Еще девочкой она была обручена  Архелаю, тогдашнему этнарху Иерусалима. Она обладала порядочным состоянием, так  что брак этот не был принудительным. Вдобавок она была человеком с волей, и без  сомнения, ее было нелегко уговорить в таком вопросе, как замужество.    

Должно  быть, это носилось в самом воздухе, которым мы дышали, ибо очень скоро мы с Мириам  заговорили о религии. Право, евреи в те дни были такими же специалистами по  части веры, как мы по части драки и попоек! Во все пребывание мое в этой стране  не было минуты, когда у меня не шумело бы в голове от бесчисленных споров о  жизни и смерти, о законе и Боге. Пилат не верил ни в Бога, ни в черта, ни во  что решительно. Для него смерть была просто мраком непрерывного сна. И все же в  бытность в Иерусалиме он нередко сам заражался пылом религиозных споров. Да что  там! Когда я ехал в Идумею, со мной был мальчишка, жалкое создание, который  никак не мог научиться садиться в седло, – и однако он мог, как заправский  ученый, не переводя дух, с заката до зари толковать о головоломных разногласиях  в учениях всех раввинов от Шемайи до Гамалиеля!    

Но  обратимся к Мириам.    

– Ты  веришь, что ты бессмертен, – сказала она мне. – Так почему же ты  боишься говорить об этом?    

– Зачем  же обременять свой ум мыслями о достоверных вещах? – возразил я    

– Но  разве ты уверен? – не отставала она. – Расскажи мне об этом: на что  похоже ваше бессмертие?    

И когда  я рассказал ей о Нифельгейме и Мусцелле, о рождении гиганта Ильгира из снежных  хлопьев, о корове Андгумбле, о Фенрире и Локи и замерзших иогунах, – когда  я рассказал ей обо всем этом, и о Торе, и об Одине, и о нашей Валгалле, она  захлопала в ладоши и, сверкая глазами, воскликнула:    

– О  ты, варвар! Ты, большой ребенок! Ты, белокурый гигант, порождение мороза! Ты  веришь в старые бабьи сказки. Но вот дух, твой бессмертный дух, – куда он  отправится, когда тело умрет?    

– Как  я уже говорил – в Валгаллу, – отвечал я. – И тело мое тоже будет там.    

– Будет  есть? Пить? Сражаться?    

– И  любить, – добавил я. – У нас должны быть женщины в небесах, иначе на  что же небеса?    

– Мне  не нравятся твои небеса, – отвечала она. – Это безумное место,  звериное место, место мороза, бурь и ярости!    

– Ну,  а твое-то небо? – спросил я.    

– Это  небо вечного лета, зрелых плодов и цветов!    

Я  покачал головой и проворчал:    

– Но  мне не нравится твое небо. Это скучное, изнеженное место, место для  слабосильных людей, для евнухов и для жирных, плачущих теней мужчины!    

Должно  быть, мои замечания пленили ее, потому что глаза у нее стали искриться, а мой  взгляд, вероятно, выдавал, что я догадываюсь о ее намерении подразнить меня.    

– Мое  небо, – продолжала она, – обитель блаженных!    

– Обитель  блаженных – Валгалла! – ответил я. – Подумай, кому интересны цветы  там, где цветы всегда существуют? На моей родине, после того как спадут  железные оковы зимы и солнце прогонит долгую ночь, первые цветочки, проглянувшие  из-под тающего льда, – источник радости, и мы смотрим, смотрим на них без  конца!    

– А  огонь! – восклицал я. – Великий славный огонь! Нечего сказать, хорошо  ваше небо, где человек не может даже оценить ревущей печки под плотной крышей,  за которою гудит ветер и носится вьюга!    

– Очень  вы простой народ, – возражала она. – Вы строите крышу и разводите  огонь в снежном сугробе и называете это небом. У нас на небесах не приходится  прятаться от ветра и снега!    

– Нет, –  отвечал я. – Мы строим кровли и разводим огонь для того, чтобы уходить от  них на мороз и вьюгу и возвращаться с мороза и вьюги! Человек создан для борьбы  с морозом и бурями! Свой огонь и кровлю создает он в борьбе – я знаю! Однажды я  три года подряд не знал ни крова, ни огня. Мне было шестнадцать лет, и я стал  мужчиной прежде, чем надел ткань на свое тело. Я родился в бурю, после битвы, и  пеленками моими была волчья шкура. Посмотри на меня, и ты поймешь, какие люди  живут в Валгалле!    

И она  посмотрела на меня с явным восхищением и воскликнула:    

– О  ты, огромный желтый гигант! – При этом она задумчиво прибавила: – Я почти  готова жалеть, что в моем раю нет таких мужчин!    

– Мир  велик, – утешил я ее. – В нем найдется место для многих небес. Мне  кажется, каждому дано небо по желанию его сердца! Настоящая родина  действительно за гробом. Я не сомневаюсь в том, что мне еще придется покинуть  наши пиршественные чертоги, сделать набег на твои солнечные и полные цветов  берега и похитить тебя – так похитили мою мать…    

В  промежутках я глядел на нее, а она глядела на меня, не отводя глаз. Кровь так и  кипела во мне. Клянусь Одином, это была н а с т о я щ а я женщина!    

Не знаю,  что за этим последовало бы, ибо Пилат, прекративший свою беседу с Амбивием и с  некоторого времени улыбавшийся, нарушил молчание.    

– Раввин,  тевтобургский раввин! – насмешливо проговорил он. – Новый проповедник  и новое учение пришли в Иерусалим! Пойдут новые несогласия, мятежи и побиение  пророка камнями! Спаси нас боги, ведь это настоящий сумасшедший дом! Лодброг!  Не ожидал я этого от тебя! Ты шумишь и кипятишься, как любой безумец в пустыне,  о том, что с тобой будет после того, как ты умрешь. Живи только одну жизнь  зараз, Лодброг, это избавит тебя от хлопот!    

– Продолжай,  Мириам, продолжай! – восклицала жена Пилата.    

Она  вошла во время спора с крепко сжатыми руками, и у меня промелькнула мысль, что  она уже отравлена религиозным безумием Иерусалима; во всяком случае, как я  впоследствии узнал, она очень интересовалась религиозными вопросами. Это была  худощавая женщина, словно снедаемая лихорадкой. Мне казалось, что если она  поднимет ладони между мной и светом, так они окажутся прозрачными.    

Она была  очень добрая женщина, но страшно нервная и иногда просто бредила темными знамениями  и приметами. Ей даже бывали видения и слышались голоса. Что касается меня, то у  меня не хватило терпения выслушивать этот вздор. Но она была хорошая женщина, и  сердце у нее было не злое.    

     

Я был  отправлен с поручением к Тиверию и, к сожалению, очень мало видел Мириам. По возвращении  я узнал, что она уехала в Батанию ко двору Филиппа, где жила ее сестра. Я опять  попал в Иерусалим, и, хотя у меня, собственно, не было дел у Филиппа, человека  слабого и покорного воле римлян, я съездил в Батанию, надеясь увидеть Мириам.    

Потом  мне пришлось поехать в Идумею. Я ездил и в Сирию по приказу Сульпиция Квириния,  который в качестве императорского легата хотел через меня получить из первых  рук доклад о положении дел в Иерусалиме. Так, постоянно путешествуя, я имел  случай наблюдать многие странности евреев, помешанных на Боге.    

Это была  их особенность. Они не довольствовались тем, чтобы оставлять эти дела своим священникам,  но сами становились священниками и проповедовали, если находили слушателей. А  слушатели всегда находились в изобилии!    

Они  бросали свои дела, чтобы шататься по стране нищими, ссориться и спорить с  раввинами и талмудистами в синагогах и на папертях храмов. В Галилее, мало  известном краю, жители которого слыли глупыми, я впервые пересек след человека,  называемого Иисусом. По-видимому, он был плотником, а после рыбаком, и его  товарищи по рыбацкому ремеслу побросали свои невода и последовали за ним в его  бродячей жизни. Некоторые видели в нем пророка, но большинство утверждало, что  он помешанный. Мой жалкий конюх, претендовавший на обширные знания в Талмуде,  посмеивался над Иисусом, величал его царем нищих, называя его учение эбионизмом  – по его словам, оно сводилось к тому, что только бедные наследуют царство  небесное, богачи же и сильные мира сего будут вечно гореть в каком-то огненном  озере.    

Я  заметил, что в этой стране каждый называл своего ближнего сумасшедшим. И в  самом деле, на мой взгляд, все они смахивали на помешанных. Они изгоняли  дьявола заклинаниями, исцеляли болезни наложением рук, без вреда для себя пили  смертельные яды и играли с ядовитыми змеями или утверждали, что могут это делать.  Они уходили голодать в пустыню. Но оттуда появлялись вновь, провозглашая новые  учения, собирая вокруг себя толпы, образуя новые секты, которые в свою очередь  раскалывались по вопросам учения еще на новые секты.    

– Клянусь  Одином, – сказал я раз Пилату, – немного наших северных морозов и  снега охладило бы им головы! Тут слишком мягкий климат! Вместо того чтобы  строить кровли и охотиться за мясом, они вечно строят учения.    

– И  меняют природу Бога, – угрюмо подтвердил Пилат. – К черту учения!    

– Так  я и говорю, – согласился я с ним. – Если я выберусь из этой безумной  страны с неповрежденным умом, то разрублю пополам всякого, кто посмеет спросить  меня, что случится, после того как я умру!    

В жизни  я не видел таких смутьянов! Все существующее под солнцем было для них либо священным,  либо нечистым! И эти люди, умевшие вести хитроумные споры, неспособны были  понять римскую идею государства. Все политическое было религией; все  религиозное было политикой. Таким образом, у каждого римского прокуратора  хлопот были полны руки. Римских орлов, римские статуи, даже щиты, поставленные  Пилатом по обету, они считали умышленным оскорблением своей религии.    

Переписи,  производимые римлянами, они считали мерзостью. Но перепись нужно было сделать,  ибо она служила основой обложения. Опять беда! Обложение налогами было  преступлением против их закона и Бога. О, этот закон! Это был не римский закон,  это был их закон, который они называли Божиим законом. У них были зилоты,  умертвлявшие всякого, нарушившего этот закон. А для прокуратора наказать  зилота, пойманного на месте преступления, значило поднять мятеж или восстание.    

У этих  странных людей все делалось именем Божьим. Среди них были люди, которых мы  называли тауматургами – чудотворцами. Они творили чудеса, чтобы доказать свое  учение. Мне всегда казалось бессмыслицей доказывать таблицу умножения  посредством превращения жезла в змею или хотя бы в две змеи. А между тем это  проделывали чудотворцы, невероятно возбуждая простонародье.    

Великое  небо, сколько сект и секточек! Фарисеи, иессеи, саддукеи – целый легион! И  стоило им основать новую секту, как вопрос уже делался политическим. Копоний,  четвертый прокуратор перед Пилатом, с большим трудом подавил мятеж гаулонитов,  поднятый таким образом и распространившийся из Гамалы.    

Когда я  в последний раз въезжал в Иерусалим, мне нетрудно было заметить сильное возбуждение  среди евреев. Они собирались толпами, трещали и спорили. Некоторые предвещали  светопреставление. Другие ограничивались тем, что предсказывали неминуемое  разрушение храма.    

Находились  и горячие революционеры, объявлявшие, что царству римлян пришел конец и  начинается новое, иудейское царство.    

Пилата  также я застал в сильной тревоге. Совершенно ясно было, что он придавлен  тяжкими заботами. Но должен вам сказать, что он отражал хитросплетения евреев с  большим искусством; насколько я его знаю, он мог разбить многих спорщиков в  синагогах.    

– Только  бы пол-легиона римлян, и я взял бы Иерусалим за горло!.. А потом был бы отозван  за свой труд, надо думать!    

Как я и  говорил, он не очень доверял вспомогательным войскам, а римских солдат у него  была жалкая горсточка.    

Я опять  поселился во дворце и, к великой радости, нашел там Мириам. Но это доставило  мне мало утехи: разговоры только и вертелись, что около нараставших событий. И  было о чем говорить, ибо город шумел, как разозленное гнездо шершней!  Приближался пост, называемый Пасхой, и тысячи людей стекались из провинции,  чтобы, по обычаю, провести этот праздник в Иерусалиме. Разумеется, эти  пришельцы все были очень раздражительный народ, иначе они не так легко  склонились бы на такое паломничество. Город битком набит был ими, так что  многие расположились лагерем за его стенами. Что касается меня, то я не мог  определить, насколько в этом брожении были виноваты проповеди странствующего  рыбака, а насколько – ненависть иудеев к Риму.    

– Только  на одну десятую, а может быть, и меньше, виноват в этом Иисус! – ответил  Пилат на мой вопрос. – Главную причину волнения надо искать в Каиафе и  Ханане. Они знают, чего хотят. Они заваривают кашу – трудно сказать, для какой  цели, если не для того, чтобы наделать мне хлопот!    

– Да,  это несомненно, что ответственны Каиафа и Ханан, – говорила Мириам, –  но ведь ты, Понтий Пилат, только римлянин и не можешь понять! Если бы ты был  иудеем, ты бы понял, что в основе всего лежат более серьезные вопросы, чем  несогласия сектантов или желание наделать хлопот тебе и Риму. Первосвященники и  фарисеи, знатные и именитые евреи, Филипп и Антипа, я сама – мы боремся за  самую жизнь!    

– Может  быть, этот рыбак помешанный. Если так, то в его безумии есть хитрость. Он  проповедует учение бедности. Он угрожает нашему закону, а наш закон – это наша  жизнь, как ты недавно узнал. Мы бережем наш закон, как ты берег бы себя, если  бы чья-нибудь рука сдавила тебе горло. Вот за что борются Каиафа, Ханан и все они:  или этот рыбак, или они! Они должны уничтожить его, иначе он уничтожит их!    

– Не  странно ли это – простой человек, рыбак? – воскликнула жена Пилата. –  Что он за человек, если обладает такой властью? Мне хотелось бы увидать его. Я  хотела бы своими собственными глазами увидеть столь замечательного человека!    

Пилат  нахмурил брови, и ясно было, что возбуждение его жены только усиливает его беспокойство.    

– Если  хочешь увидеть его, обойди городские притоны, – злобно усмехнулась  Мириам. – Ты застанешь его хлещущим вино в компании бездомных женщин.  Никогда еще в Иерусалиме не появлялось столь странного пророка!    

– Что  ж тут дурного? – спросил я, против воли становясь на сторону  рыбака. – Разве я не упивался вином и не проводил странных ночей во всех  провинциях? Мужчина есть мужчина, и повадки его всегда и везде мужские – иначе  я сам помешанный, что я отрицаю.    

Мириам  покачала головой.    

– Он  не помешанный, много хуже: он опасен. Его эбионизм опасен. Он разрушит все  установленное. Он революционер. Он готов уничтожить то немногое, что осталось  нам от иудейского государства и храма.    

Но Пилат  возразил:    

– Он  не политический деятель, я собрал о нем справки. Он – ясновидец. В нем нет ни  капли бунтарства. Он даже признает налоги римлян.    

– Но  я все же не понимаю, – стояла на своем Мириам. – У него нет  революционных замыслов; революционером его делает исполнение его планов, если  оно удастся. Сомневаюсь, чтобы он сам предвидел последствия. Но этот человек –  язва, и, как всякую язву, его нужно истребить!    

– Насколько  я слышал, он добрый, простой человек, не имеющий в сердце зла, – утверждал  я.    

Тут я  рассказал ей об исцелении десяти прокаженных, чему я был свидетелем в Самарии,  по пути в Иерихон,    

Жена  Пилата, как зачарованная, слушала мой рассказ. До нашего слуха доносились  отдельные вопли и крики собравшейся на улице толпы, и мы поняли, что солдаты  очищают улицу.    

– И  ты веришь в это чудо? – спросил Пилат. – Ты веришь, что в одно  мгновение гнусные язвы оставили прокаженных?    

– Я  видел их исцеленными, – ответил я. – Я последовал за ними, чтобы  удостовериться. На них не осталось проказы.    

– Видел  ли ты их больными? До этого исцеления? – настаивал Пилат.    

Я  покачал головой.    

– Мне  только так рассказывали, – согласился я. – Когда я их видел  впоследствии, все они имели вид людей, некогда бывших прокаженными. Они  находились в состоянии какого-то одурения. Один, например, сидел на солнце,  ощупывал свое тело и все глядел на гладкую кожу, словно не мог поверить глазам  своим. Когда я задал ему вопрос, он не мог ни ответить, ни смотреть на  что-нибудь, кроме этой своей кожи. Он был как ошалелый. Он сидел на солнце и  все глядел и глядел на себя!    

Пилат  презрительно улыбнулся, и я заметил, что на лице Мириам также показалась презрительная  улыбка. Но жена Пилата сидела как мертвая, еле дыша и широко раскрыв свои  невидящие нас глаза.    

Тут  заговорил Амбивий.    

– Каиафа  утверждает – только вчера он говорил мне об этом, – будто этот рыбак  обещает низвести Бога на землю и создать здесь новое царство, которым будет  править Бог…    

– И  это конец римского владычества! – вставил я.    

– Таким  путем Каиафа и Ханан замышляют впутать Рим, – объяснила Мириам. – Но  это неправда! Это ложь, которую они выдумали.    

Пилат  кивнул головой и спросил:    

– Разве  не имеется в ваших древних книгах пророчества, которое здешние священники могли  бы применить к намерениям этого рыбака?    

Мириам  ответила утвердительно и привела цитату. Я рассказываю этот случай в  доказательство глубокого знакомства Пилата с народом, среди которого он с таким  трудом поддерживал порядок.    

– Я  слышала, – продолжала Мириам, – что Иисус предсказывает конец мира и  начало Царствия Божия не здесь, а в небесах.    

– Мне  об этом докладывали, – заметил Пилат. – Это верно. Этот Иисус  признает римские налоги. Он утверждает, что Рим будет править, пока не кончится  всякая власть вместе с концом мира. Теперь мне ясен подвох, который  подстраивает Ханан.    

– Некоторые  из его последователей утверждают даже, что он сам Бог, – вставил Амбивий.    

– Мне  не доносили, чтоб он это говорил! – возразил Пилат.    

– А  почему бы нет? – вмешалась его жена. – Почему нет? И раньше  случалось, что боги сходили на землю.    

– Послушай, –  сказал Пилат. – Я знаю из надежных источников, что после того, как этот  Иисус сотворил чудо, накормив толпу несколькими хлебами и рыбой, глупые  галилеяне собирались сделать его царем. Против его воли они хотели сделать его  царем. Спасаясь от них, он бежал в горы. Это не безумие. Он был слишком умен,  чтобы принять участь, которую они настойчиво навязывали ему!    

– Вот  это и есть тот самый подвох, который готовит тебе Ханан, – повторила  Мириам. – Они требуют, чтобы он сделался царем иудейским – это нарушение  римского закона, за которое Рим должен разделаться с ним.    

Пилат  пожал плечами.    

– Король  нищих или, вернее, король мечтателей! Он не глупец, он ясновидец, но не  властитель мира сего. Желаю ему владычества в грядущем, ибо этот мир не  подчинен Риму!    

– Он  утверждает, что собственность – грех, – вот что задело фарисеев, –  опять вмешался Амбивий.    

Пилат от  души рассмеялся.    

– Однако  этот царь нищих и его последователи-нищие уважают собственность, – пояснил  он. – Недавно они завели даже казначея для своих богатств. Его звали Иуда,  и говорят, что он обворовал их общую казну и унес с собою.    

– Но  Иисус не крал? – спросила жена Пилата.    

– Нет, –  отвечал Пилат. – Украл Иуда-казначей.    

– А  кто Иоанн? – спросил я. – Он появился впервые в Тивериаде, но Антипа  казнил его.    

– Это  другой, – отвечала Мириам. – Он родился возле Хеврона. Это был  энтузиаст и отшельник. Не то он, не то его последователи утверждали, что он  Илия, воскресший из мертвых. Илия – это был один из наших древних пророков.    

– Что  ж, он бунтовал? – спросил я.    

Пилат  улыбнулся и покачал головой, потом произнес:    

– Он  повздорил с Антипой из-за Ирода. Иоанн был нравоучитель. Рассказывать долго, но  он заплатил за это головой. Нет, в этом деле не было ничего политического!    

– Некоторые  утверждают также, что Иисус называет себя сыном Давидовым, – сказала Мириам. –  Но это вздор: никто в Назарете не верит этому. Видишь ли, вся его семья, в том  числе его замужние сестры, живут там, и они знают его. Это простые люди, совсем  простонародье.    

– О,  если бы таким же простым был доклад обо всех этих сложных делах, который я  должен послать Тиверию, – пробурчал Пилат. – А теперь этот рыбак  явился в Иерусалим, в город, битком набитый паломниками, готовыми на смуту, а  Ханан еще подливает масла в огонь.    

– Но  прежде чем вы с ним разделаетесь, он добьется своего, – пророчески  заметила Мириам. – Он вам задал задачу, и вам придется исполнить ее.    

– И  она заключается?.. – спросил Пилат.    

– В  казни этого рыбака.    

Пилат  упрямо покачал головой, и жена его вскричала:    

– Нет!  Нет! Это была бы позорная несправедливость! Человек никому не сделал зла. Он  ничем не погрешил против Рима!    

Она  умоляюще взглянула на Пилата, который продолжал кивать головой.    

– Пусть  они сами снимают ему голову, как это сделал Антипа, – проворчал он. –  Не в рыбаке вопрос. Но я не желаю быть орудием их махинаций. Если они должны  уничтожить его, пусть уничтожают. Это их дело!    

– Но  ведь ты не допустишь этого? – горячо воскликнула жена Пилата.    

– Я  не оберусь хлопот объясняться с Тиверием, если стану вмешиваться, – был  его ответ.    

– Что  бы там ни было, – заметила Мириам, – тебе придется писать объяснения,  и скоро: Иисус уже прибыл в Иерусалим, и с ним несколько его рыбаков.    

Пилат не  смог скрыть раздражения, вызванного этим известием.    

– Мне  неинтересны его передвижения, – объявил он. – Надеюсь, что никогда не  увижу его!    

– Поверь,  что Ханан разыщет его для тебя, – отвечала Мириам, – и приведет к  твоим воротам!    

Пилат  пожал плечами. На этом беседа закончилась. Жена Пилата, озабоченная и взволнованная,  позвала Мириам в свои внутренние покои, так что мне ничего не оставалось  делать, как лечь в постель и заснуть под гул и жужжание города помешанных.    

     

События  быстро развивались. За ночь атмосфера в городе еще больше накалилась. В  полдень, когда я поехал с полдюжиной моих людей, улицы были полны народа, и он  расступался передо мной с большей неохотой, чем когда бы то ни было. Если бы  взгляды могли убивать, то я в этот день был бы погибший человек. Они открыто  плевали при виде меня, и отовсюду ко мне неслось ворчанье и крики.    

Я был не  столько предметом удивления, сколько ненависти, тем более, что на мне были латы  римлянина. Будь это в другом городе, я бы приказал моим людям разогнать ножнами  этих ревущих фанатиков. Но это был Иерусалим в жару лихорадки, это был народ,  неспособный отделить идею государства от идеи Бога.    

Саддукей  Ханан хорошо сделал свое дело! Что бы он и синедрион ни говорили о внутреннем  положении, ясно было – черни хорошо втолковали, что виной всему Рим.    

Вдобавок  я встретился с Мириам. Она шла пешком в сопровождении одной только женщины. В  такое смутное время ей не следовало одеваться так, как подобало ее положению.  Через сестру она была родственницей Антипы, которого мало кто любил. Поэтому  она оделась очень скромно и закрыла лицо, чтобы сойти за женщину из народа. Но  от моих глаз она не могла скрыть своего стройного стана, своей осанки и  походки, настолько непохожей на походку других женщин.    

Мы могли  даже обменяться несколькими торопливыми словами, ибо в то мгновение нам загородили  дорогу и моих людей с лошадьми стеснили и затолкали. Мириам укрылась в углу  стены дома.    

– Что  ж, они уже поймали рыбака? – спросил я.    

– Нет,  но он за городской стеной. Он въехал в Иерусалим на осле, предшествуемый и сопровождаемый  толпами, и некоторые глупцы приветствовали его царем израильским. Это предлог,  которым Ханан не замедлит припереть к стенке Пилата. И хотя он еще не  арестован, приговор ему уже написан. Этот рыбак – погибший человек!    

– Пилат  не станет арестовывать его!    

Мириам  покачала головой.    

– Об  этом позаботится Ханан! Они приведут его в синедрион. И приговор будет –  смерть. Вероятно, его побьют камнями.    

– Но  синедрион не имеет права казнить!    

– Иисус  – не римлянин! – ответила она. – Он иудей! По законам Талмуда он  подлежит смерти, ибо богохульно преступил закон.    

Я  продолжал качать головой.    

– Синедрион  не имеет права.    

– Пилат  желает, чтобы он присвоил себе это право.    

– Но  ведь тут вопрос в законности, – настаивал я. – Ведь ты знаешь, как  римляне придирчивы на этот счет!    

– В  таком случае Ханан обойдет этот вопрос, – улыбнулась она, – заставит  Пилата распять его. И в том и в другом случае все пройдет гладко.    

Нахлынувшая  волна народа смяла наших коней и нас самих. Какой-то фанатик упал, мой конь  попятился и чуть не упал, топча его. Человек вскрикнул, и громкие угрозы по  моему адресу превратились в сплошной рев. Но я через плечо успел крикнуть  Мириам:    

– Вы  жестоки с человеком, который, по вашим же словам, никому не сделал зла!    

– Я  жестока к тому злу, которое произойдет от него, останься он в живых, –  отвечала она.    

Я едва  уловил ее слова, ибо ко мне бросился человек, схватил узду моего коня и мою  ногу и попытался стащить меня с лошади. Наклонившись вперед, я ударил его по  щеке. Рука моя закрыла ему все лицо, удар опустился с большой силой. Жители Иерусалима  не привыкли к хорошим затрещинам. Я часто потом задавал себе вопрос, не сломал  ли я этому субъекту шею…    

Я  встретил Мириам на следующий день. Мы встретились во дворе Пилатова дворца.  Она, казалось, находилась в каком-то сне. Едва ли ее глаза заметили меня. Едва  ли она узнала меня. Она имела такой странный вид, взор ее был так туманен и  рассеян, что она мне напомнила прокаженных, которые были исцелены однажды  передо мною в Самарии.    

Сделав  усилие, она овладела собою, но чисто внешним образом. В глазах ее застыла  непередаваемая мысль. Никогда еще я не видел у женщины таких глаз!    

Она бы  прошла мимо меня, не поздоровавшись со мной, если бы я не загородил ей дороги.  Остановившись, она машинально пробормотала несколько слов, но глаза ее глядели  как бы сквозь меня, куда-то вдаль, словно зачарованные каким-то видением.    

– Я  видела его, Лодброг, – прошептала она. – Я видела его!    

– Да  помогут ему боги, чтобы это не сглазило его, кто бы он ни был! – засмеялся  я.    

Она не  обратила внимания на мою неуместную шутку и хотела пройти, но я опять загородил  ей дорогу.    

– Да  кто он такой? – спрашивал я. – Кто-нибудь воскресший из мертвых,  чтобы наполнить таким странным светом твои глаза?    

– Человек,  воскресавший из мертвых других! – отвечала она. – Истинно верю я, что  он, Иисус, воскрешал мертвых! Он – князь света, сын Божий! Я видела его.  Истинно верю, что он сын Божий!    

Я мало  вынес из ее слов, кроме того, что она встретила этого странствующего рыбака и  заразилась его безумием, ибо это была не та Мириам, которая называла его язвой  и требовала, чтобы его истребили, как всякую язву!    

– Он  околдовал тебя! – гневно воскликнул я.    

Глаза ее  как будто увлажнились, и взор стал более глубоким, когда она утвердительно  кивнула головой.    

– О,  Лодброг, его чары не поддаются никакому описанию! Стоит только взглянуть на  него – и ты поймешь, что это сама душа доброты и милосердия! Я видела его! Я  слышала его! Я раздам все свое имение бедным и последую за ним.    

Столько  было уверенности в ее тоне, что я ей поверил, как поверил изумлению самарийских  прокаженных, глядевших на свое исцеленное тело; и мне стало досадно, что такая  великая женщина так легко свихнулась благодаря какому-то бродячему незнакомцу.    

– Ну  и следуй за ним, – насмешливо ответил я. – Без сомнения, ты наденешь  венец, когда он завоюет свое царство!    

Она  утвердительно кивнула головой, а мне захотелось ударить ее за это безумие. Я  отодвинулся в сторону, и она медленно прошла мимо, бормоча:    

– Его  царство не здесь: он сын Давидов. Он сын Божий. Он тот, кем именовал себя, в  нем все то, что говорили о нем великого и доброго.    

     

– Мудрец  с Востока! – хихикнул Пилат. – Он мыслитель – этот неграмотный рыбак.  Я разузнал о нем все. У меня самые свежие донесения. Ему нет надобности творить  чудеса! Он переспорил самых редких софистов. Они расставили ему западни, а он  посмеялся над их западнями. Вот. послушай!    

И он  рассказал мне, как Иисус привел в смятение своих недругов, когда те привели ему  на суд женщину, уличенную в прелюбодеянии.    

– А  подати! – ликовал Пилат. – «Воздайте кесарево кесарю, а Божие Богу!» –  ответил он им. Эту штуку подстроил Ханан – а он разрушил его планы! Наконец-то  появился иудей, понимающий наш римский взгляд на государство!    

     

Затем я  увидел жену Пилата. Заглянув ей в глаза, я понял, после того как видел Мириам,  что и эта женщина видела чудесного рыбака.    

– В  нем божество, – прошептала она мне. – В нем чувствуется бытие Божие!    

– Да  разве он Бог? – тихонько спросил я, ибо нужно было что-нибудь сказать.    

Она  покачала головой.    

– Я  не знаю. Он не говорил этого. Но одно я знаю: из такого теста лепятся боги!    

«Заклинатель  женщин», – решил я про себя, уходя от жены Пилата, погруженной в мечты и видения.    

Последние  дни известны всем, читающим эти строки. и вот в эти дни я узнал, что Иисус был  также заклинателем мужчин. Он очаровал Пилата! Он очаровал меня!    

После  того, как Ханан отослал Иисуса к Каиафе и синедрион, собравшийся в доме Каиафы,  осудил Иисуса на смерть, Иисус, в сопровождении ревущей толпы, был отправлен к  Пилату.    

Пилат, и  в своих интересах, и в интересах Рима, не хотел казнить его. Пилат мало  интересовался рыбаком и очень был заинтересован в сохранении мира и порядка.  Что значила для Пилата человеческая жизнь? Или жизни многих людей? В Риме он  прошел железную школу, и правители, которых Рим посылал управлять покоренными  народами, были люди железные. Пилат думал и чувствовал правительственными  абстракциями. И все же Пилат, нахмурясь, вышел к толпе, приведшей рыбака, и  тотчас же подпал под влияние этого человека.    

Я при  этом присутствовал и знаю. Пилат видел его впервые. Пилат вышел в гневе. Наши  солдаты уже готовы были очистить двор от шумной черни. И как только глаза  Пилата упали на рыбака, Пилат был покорен – нет, он растерялся! Он стал  отрицать за собою право суда, потребовал, чтобы иудеи судили рыбака по своему  закону и поступили с ним по своему закону, ибо рыбак был иудей, а не римлянин.  Но никогда еще иудеи не были так послушны римской власти! Они кричали, что под  властью Рима не имеют права казнить. Между тем Антипа обезглавил чело века и  нисколько за это не пострадал.    

Пилат  оставил их перед дверью, под открытым небом и повел одного Иисуса в судилище.  Что там происходило, я не знаю, но когда Пилат оттуда вышел, я увидел в нем  перемену. В то время как раньше он не желал казнить рыбака потому, что не хотел  быть орудием Ханана, теперь он не хотел казнить его из уважения к нему самому.  Теперь он старался спасти рыбака. А толпа все время кричала: «Распни его!  Распни его!»    

Вам,  читатель, известна искренность стараний Пилата. Вы знаете, как он пытался  одурачить толпу, сперва высмеяв Иисуса как безвредного дурачка, а затем  предложив освободить его по обычаю, который требовал освобождения одного узника  в праздник Пасхи. И вы знаете, что нашептывания священников заставили толпу  поднять крик о том, чтобы отпустить на свободу убийцу Варраву.    

Тщетно  Пилат боролся против роли, которую ему навязывали священники. Смехом и шутками  он надеялся превратить дело в фарс. Он с издевкой называл Иисуса царем  иудейским и приказал побить его плетьми. Он надеялся, что все кончится смехом и  в смехе забудется.    

С  радостью должен сказать, что ни один римский солдат не принял участия в том,  что последовало. Солдаты вспомогательной армии увенчали и облачили Иисуса в  мантию, вложили в его руки жезл власти и, преклонив колени, приветствовали его  как царя иудейского. Это была попытка умилостивить толпу, хотя она не удалась.  Глядя на эту сцену, я также испытал на себе очарование Иисуса. Несмотря на  жестокую смехотворность своего положения, он хранил царственную осанку. И,  глядя на него, я успокоился. Я был утешен и удовлетворен и нимало не смущался.  Это должно было совершиться. Все шло хорошо. Ясность Иисуса среди смятения и  страданий стала моей ясностью. У меня почти не появлялось мысли спасти его.    

С другой  стороны, я слишком много насмотрелся чудес в своей бурной, разнообразной жизни,  чтобы на меня подействовало это чудо. Я был невозмутим. Мне нечего было  сказать. Не нужно было произносить приговор. Я знал, что происходят вещи,  превосходящие мое понимание, и что они должны совершиться.    

Однако  Пилат продолжал бороться. Смятение усиливалось. Вопли о крови гремели во дворе,  и все требовали распятия. Опять Пилат удалился в зал суда. Его усилия  превратить дело в фарс были тщетны, и он попытался сослаться на то, что не  имеет права судить. Иисус не был жителем Иерусалима, он родился подданным  Антипы, и Пилат требовал отправки Иисуса к Антипе.    

Но в это  время смятение охватило весь город. Наши войска перед дворцом были сметены уличными  толпами. Начался мятеж, который в мгновенье ока мог превратиться в гражданскую  войну и революцию. Мои двадцать легионеров стояли наготове. Они так же мало  любили фанатичных иудеев, как я, и с удовольствием послушались бы моего приказа  очистить двор Пилата обнаженной сталью.    

И когда  Пилат снова вышел, то слов, которыми он требовал передачи суда Антипе, не было  слышно, ибо толпа теперь ревела, что Пилат изменник, что если он отпустит  рыбака на свободу, то он не друг Тиверию! Прямо передо мною, когда я  прислонился к стене, бородатый, шелудивый, длинноволосый фанатик то и дело  подпрыгивал и не переставая вопил: «Тиверий император! Нет царя! Тиверий  император! Нет царя!» Я потерял терпение. Крик этого человека оскорблял меня. Подавшись  в сторону, как бы случайно, я наступил своей ногой на его ногу и страшно  придавил ее. Безумец, казалось, ничего не заметил. Он слишком обезумел, чтобы  чувствовать боль. «Тиверий император! Нет царя!» – продолжал он кричать.    

Я видел,  что Пилат заколебался. Пилат – римский наместник – в настоящий момент был человеком  с человеческим гневом против жалких тварей, требовавших крови такого простого и  кроткого, мужественного и доброго человека, как этот Иисус.    

Он  остановил на мне взгляд, словно собирался подать мне знак открыть военные  действия; и я чуть-чуть подался вперед, освободив из-под своей ноги  раздавленную ногу соседа. Я готов был исполнить это полувысказанное желание  Пилата и кровавым натиском очистить двор от ревевшей в нем гнусной черни.    

Меня  остановила не нерешительность Пилата. Остановил и меня, и Пилата – Иисус! Иисус  посмотрел на меня. Он приказал мне! Говорю вам, этот бродячий рыбак, этот  странствующий проповедник из Галилеи, повелевал мною! Он ни слова не произнес,  но приказ его был так же грозен и безошибочен, как трубный глас. И я остановил  свою ногу и удержал свою руку, ибо кто я был такой, чтобы остановиться на пути  столь величественно ясному и уверенному в себе человеку, как он? И я  почувствовал все его обаяние, все, что в нем очаровало Мириам, и жену Пилата,  и, наконец, самого Пилата.    

Остальное  вам известно. Пилат умыл свои руки в знак того, что он неповинен в крови  Иисуса, и мятежники приняли его кровь на свою голову. Пилат отдал приказ к  распятию. Толпа была удовлетворена, а за толпой потирали руки Каиафа, Ханан и  синедрион. Не Пилат, не Тиверий, не римские солдаты распяли Христа. Это сделали  духовные правители и духовные политиканы Иерусалима. Я это видел! Я это знаю!  Наперекор своим собственным интересам, Пилат спас бы Иисуса, как и я спас бы  его, если бы сам Иисус не пожелал, чтобы его не спасали.    

И Пилат  в последний раз насмеялся над этим ненавидимым им народом. На кресте Иисуса он  прибил надпись на еврейском, греческом и латинском языках: «Царь Иудейский».  Тщетно ворчали священники. Под этим именно предлогом они вырвали согласие у  Пилата, и тем же предлогом воспользовался Пилат, чтобы выразить презрение к  иудейскому народу. Пилат предал смертной казни абстракцию, никогда не  существовавшую в действительности. Эта абстракция была ложью и выдумкой,  созданной священниками. Ни священники, ни Пилат не верили в нее. Иисус отрицал  ее. Абстракция эта была – «Царь Иудейский».    

Буря во  дворе улеглась. Безумие погасло. Революция была предотвращена. Священники были  довольны, толпа удовлетворена, а мы с Пилатом негодовали и чувствовали себя  усталыми после всего этого дела. Однако же и меня, и его ждала другая буря.  Прежде чем увели Иисуса, одна из женщин Мириам позвала меня к ней.    

– О,  Лодброг, я слышала, – такими словами встретила меня Мириам. Мы были одни,  она прижалась ко мне, ища приюта и силы в моих объятиях. – Пилат сдался.  Он собирается распять его. Но есть еще время. Твои воины наготове. Поспеши с  ними. При нем находятся только центурион и горсточка солдат. Они еще не вышли.  Как только они выйдут, следуй за ними. Они не должны дойти до Голгофы! Но ты  дай им выбраться за городские стены. Затем отмени приказ. Возьми с собой лишнего  коня для него. Остальное будет легко. Уезжай вместе с ним в Сирию или в Идумею  – куда-нибудь, лишь бы спасти его!    

Она  обвила мою шею своими руками и соблазнительно близко придвинула к моему свое запрокинутое  лицо, и в ее расширенных глазах я читал великое обещание.    

Неудивительно,  что я не сразу нашелся ответить. В это мгновение только одна мысль сверлила в  моем мозгу. После всей непостижимой драмы, разыгравшейся на моих глазах, вот  что на меня обрушилось. Я понимал ее хорошо. Дело было яснее ясного. Великая женщина  будет моею… если я изменю Риму! Ибо Пилат был наместник, приказ его был отдан;  а его голос был голос Рима.    

Я уже  говорил, что в конце концов Мириам и меня погубила ее женственность, ее  непередаваемая женственность. Она всегда была так рассудительна, так  проницательна, так уверена в себе и во мне, что я забыл или, вернее, еще раз  усвоил себе вечный урок, что женщина всегда женщина, что в великие, решительные  минуты женщина не рассуждает, а чувствует; что последнее святилище и самое  сокровенное побуждение к поступкам лежат не в голове женщины, а в ее сердце.    

Мириам  не поняла моего молчания; тело ее слегка подалось в моих объятиях, и она  добавила, как бы вспомнив:    

– Возьми  двух запасных коней, Лодброг. Я поеду на другом с тобою… с тобою на край света,  куда бы ты ни поехал!    

Это была  царская взятка! И за нее от меня требовали гнусного, презренного поступка. Но я  продолжал молчать. Не то чтобы я находился в смятении или сомнении. Я просто  ощутил великую печаль, великую внезапную печаль, ибо сознавал, что держу в  своих объятиях ту, которую больше никогда не буду держать.    

Ныне в  Иерусалиме только один человек может спасти его, – продолжала она, –  этот человек ты, Лодброг!    

И так  как я все еще не отвечал, она тряхнула меня, словно желая вывести из отупения.  Она так тряхнула меня, что мои доспехи загремели.