1 2 3 4 5 6 
Играли   за большим столом в дальнем конце комнаты, и оттуда то и дело доносились шумные   возгласы: одни просили одолжить им мелких денег, другие – разменять крупные.      

В игре   участвовало девять человек, и за столом было тесно, поэтому Грэхем не столько   играл сам, сколько ставил на карты Эрнестины, все время поглядывая в другой   конец длинной комнаты, где Паола Форрест и скрипач занялись сонатами Бетховена   и балетами Делиба. Брэкстон просил повысить максимальный выигрыш до двадцати   центов, а Дик, которому отчаянно не везло, – он уверял, что ухитрился   проиграть целых четыре доллара шестьдесят центов, – жалобно молил   кого-нибудь сорвать банк, чтобы было чем заплатить завтра утром за освещение и   уборку комнаты. Грэхем, проиграв с глубоким вздохом свою последнюю мелочь,   заявил Эрнестине, что пройдется по комнате «для перемены счастья».      

– Я   же вам предсказывала… – вполголоса заметила Эрнестина.      

– Что? –   спросил он.      

Она   бросила многозначительный взгляд в сторону Паолы.      

– В   таком случае я тем более пойду туда, – ответил он.      

– Не   можете отказаться от вызова? – подтрунила она.      

– Если   бы это был вызов, я бы не посмел принять его.      

– В   таком случае считайте это вызовом! – заявила она.      

Он   покачал головой.      

– Я   еще раньше решил пойти туда и столкнуть его с беговой дорожки. Ваш вызов уже не   может удержать меня. Кроме того, мистер О'Хэй ждет вашей ставки.      

Эрнестина   спешно поставила десять центов и даже не заметила, проиграла она или выиграла,   с таким волнением следила она за Грэхемом, когда он шел в другой конец комнаты,   хотя отлично видела, что Берт Уэйнрайт перехватил ее взгляд и, в свою очередь,   следит за ней. Однако ни она, ни Берт, да и никто из играющих не заметил, что и   от Дика, который, весело блестя глазами, нес всякий вздор и вызывал непрерывный   смех гостей, не укрылась ни одна деталь этой сцены.      

Эрнестина,   чуть выше ростом, чем Паола, но обещавшая в будущем располнеть, была цветущей   светлой блондинкой с тонкой кожей, окрашенной нежным румянцем, какой бывает   только у восемнадцатилетних девушек. Бледно-розовая кожа на пальцах, ладонях,   запястьях, на шее и щеках казалась прозрачной. И Дик не мог не заметить, что,   когда девушка смотрела на пробиравшегося в конец комнаты Грэхема, она вдруг   залилась жарким румянцем. Дик заметил, что в ней словно вспыхнула какая-то   мечта, но какая именно, он догадаться не мог.      

А   Эрнестина, глядя на то, как этот высокий, стройный человек с гордо откинутой   головой и небрежно зачесанными, выжженными солнцем золотистопесочными волосами   идет по комнате, как ей казалось, поступью принца, – впервые почувствовала   нестерпимое до боли желание ласкать шелковистые пряди его волос.      

Но и   Паола, спорившая со скрипачом и упорно возражавшая против недавно появившейся в   печати оценки Гарольда Бауэра, не спускала глаз с идущего к ней Грэхема. Она   тоже с радостью отметила особое изящество его движений, гордую посадку головы,   волнистые волосы, нежный бронзовый загар щек, великолепный лоб и удлиненные серые   глаза, чуть прикрытые веками и по-мальчишески сердитые, причем это выражение   тут же растаяло, когда он, улыбаясь, приветствовал ее. С тех пор как они   встретились, она не раз замечала эту улыбку: в ней было какое-то неотразимое   очарование, – дружеская, приветливая, она отражалась особым блеском в его   глазах, а в уголках рта появлялись веселые добрые морщинки. На эту улыбку   нельзя было не ответить, и Паола молча улыбнулась ему, продолжая излагать Уэйру   свои возражения против слишком снисходительной рецензии О'Хэя на музыку Бауэра.   Затем, исполняя, по-видимому, просьбу Уэйра, она заиграла венгерские танцы,   снова вызвав восхищение Грэхема, усевшегося с папиросой в амбразуре окна.      

Он   дивился ее многоликости, восхищался этими тонкими пальчиками, которые то укрощали   Франта, то рассекали подводные глубины, то летели по воздуху, как лебеди, с   сорокаметровой высоты, смыкаясь уже у самой водной поверхности над головой   купальщицы, чтобы защитить ее от удара о воду.      

Из   приличия он только несколько минут посидел около Паолы, затем возвратился к   гостям и вызвал их шумный восторг, непрерывно проигрывая пятаки счастливому и   гордому директору из Мексики, превосходно при этом имитируя жадность и отчаяние   скряги-еврея.      

Позднее,   когда игра кончилась, Берт и Льют испортили Паоле адажио из «Патетической сонаты»   Бетховена, иллюстрируя его каким-то гротескным фокстротом, который Дик тут же   назвал «Любовь на буксире», и довели Паолу до того, что и она наконец   расхохоталась и бросила играть.      

Составились   новые группы, Вейл, Рита, Бишоп и Дик засели за бридж. Доналду Уэйру пришлось   уступить свою монополию на Паолу молодежи, явившейся к ней под   предводительством Джереми Брэкстона. Грэхем и О'Хэй уселись в оконной нише и   затеяли разговор о критике.      

Молодежь   хором спела гавайские песни под аккомпанемент Паолы, потом стала петь Паола,   под собственный аккомпанемент. Она исполнила несколько немецких романсов. Пела   она, видимо, только для окружавшей ее молодежи, а не для всего общества, и   Грэхем почти с радостью решил, что, кажется, наконец-то отыскал в ней   несовершенство: пусть она замечательная пианистка, прекрасная наездница,   отлично ныряет и плавает, но, – невзирая на свою лебединую шею, она не бог   весть какая певица. Однако ему скоро пришлось изменить свое мнение. Она   все-таки оказалась певицей, настоящей певицей. Правда, в голосе у нее не было   мощи и блеска, но он был нежен и гибок, с тем же теплым трепетом, который   пленял и в ее смехе. И если ему не хватало силы, то это искупалось точностью   звука, выразительностью и пониманием, художественным мастерством.      

Да,   голос небольшой. А вот прелестью тембра он захватывает, тут ничего не скажешь.   Это был голос настоящей женщины, он звучал всей полнотой страсти, всем зноем   пылкого темперамента, хотя и укрощенного непреклонной волей. Восхитило его также   умение певицы, хорошо понимающей особенности своего голоса, искусно   пользоваться им, не напрягая его, – тут она выказала настоящее мастерство.      

И в то   время как Грэхем рассеянно кивал О'Хэю, читавшему целую лекцию о состоянии современной   оперы, он спрашивал себя: владеет ли Паола и в сфере более глубоких чувств и   страстей своим темпераментом с таким же совершенством, как в искусстве? Этот   вопрос занимал его «из любопытства», как он твердил себе, – но здесь   говорило не одно любопытство: в Грэхеме было затронуто нечто большее, чем   любопытство, нечто более стихийное, заложенное с незапамятных времен в существе   мужчины.      

Внезапное   желание получить ответ на свой вопрос заставило его задуматься и окинуть взглядом   эту длинную комнату с высоким потолком из огромных балок, висячую галерею,   украшенную трофеями, собранными со всех концов света, и наконец самого Дика   Форреста – хозяина всех этих материальных благ, мужа этой женщины, который   сейчас играл так же, как он работал, – от всего сердца, и весело смеялся над   Ритой, пойманной в плутовстве: она не сдала карту в масть, – ведь Грэхем   никогда не закрывал глаза на суровую правду. А за всеми этими вопросами и   абстрактными рассуждениями стояла живая женщина – Паола Форрест, блестящая,   прелестная, необыкновенная, воплощение подлинной женственности. С той минуты,   когда он увидел Паолу впервые и был поражен образом всадницы на тонущем   жеребце, она словно заворожила его мужское воображение. Ведь он меньше всего   был новичком в отношении женщин и обычно держал себя, как человек, утомленный   их убогим однообразием. Встретить незаурядную женщину было все равно, что найти   великолепную жемчужину в лагуне, опустошенной многими поколениями искателей   жемчуга.      

– Рада   видеть, что вы еще живы, – засмеялась Паола, через некоторое время обратившись   к нему.      

Она и   Льют уходили спать. Между тем составился новый бридж: Эрнестина, Берт, Джереми   Брэкстон и Грэхем, а О'Хэй и Бишоп уже склонились над шашками.      

– Наш   ирландец в самом деле очарователен, только ему нельзя садиться на своего   конька, – продолжала Паола.      

– А   конек, видимо, музыка? – спросил Грэхем.      

– Когда   дело касается музыки, он становится несносным, – заметила Льют. – Это   единственное, в чем он действительно ничего не понимает. Он может прямо с ума   свести…      

– Успокойся, –   засмеялась Паола грудным смехом, – вы все будете отомщены. Дик сейчас шепнул   мне, чтобы я на завтрашний вечер позвала философов. А вы знаете, как они любят   поговорить о музыке! Музыкальный критик – это их законная добыча.      

– Терренс   сказал как-то, что на эту дичь охота разрешена в любое время года, –   добавила Льют.      

– Терренс   и Аарон доведут его до того, что он запьет, – смеясь, продолжала   Паола, – не говоря уже о Дар-Хиале с его цинической теорией искусства,   которую он, конечно, в опровержение всего, что будет сказано, ухитрится   применить к музыке. Сам-то он не верит ни на грош в свою циническую теорию и   относится к ней так же несерьезно, как – помните? – к своему танцу. Просто   это его манера веселиться. Он такой глубокомысленный философ, что надо же ему   когда-нибудь и пошутить.      

– Но   если О'Хэй опять сцепится с Терренсом, – зловещим тоном провозгласила   Льют, – я уже заранее вижу, как Терренс берет его под руку, спускается с   ним в бильярдную и там подкрепляет свои аргументы самой невообразимой смесью   напитков.      

– В   результате чего О'Хэй будет на другой день совсем болен, – подхватила,   посмеиваясь, Паола.      

– Я   ему непременно скажу, чтобы он так и сделал! – воскликнула Льют.      

– Вы   не думайте, мы вовсе не такие дурные, – обратилась Паола к Грэхему. –   Просто у нас в доме уж такой дух. Дику шалости нравятся, он сам постоянно   придумывает всякие шутки. Это его способ отдыхать… Именно он шепнул Льют насчет   того, чтобы Терренс потащил О'Хэя в бар, я уверена.      

– Что   ж, я скрывать не буду, – ответила Льют глубокомысленно. – Да, идея   принадлежит не мне одной.      

В эту   минуту к ним подошла Эрнестина и сказала Грэхему:      

– Мы   все ждем вас. Карты уже сняли, вы мой партнер. Да и Паола собирается спать.   Пожелайте ей спокойной ночи, и пусть уходит.      

Паола   удалилась в десять часов. Бридж кончился в час. Дик, по-братски обняв   Эрнестину, дошел с Грэхемом до поворота в его сторожевую башню и, пожелав ему   спокойной ночи, решил проводить свою юную сестренку.      

– Минутку,   Эрнестина, – сказал он при прощании" открыто и ласково глядя на нее   смеющимися серыми глазами; но голос его звучал серьезно и предостерегающе.      

– Ну,   что я еще натворила? – шутливо проворчала она.      

– Ничего…   пока. Но лучше и не начинай, иначе твое сердечко будет разбито. Ведь ты еще девочка   – что такое восемнадцать лет!.. Милая, прелестная девочка, на которую всякий   мужчина обратит внимание. Но Ивэн Грэхем – не «всякий».      

– О,   пожалуйста… Нечего меня опекать, я не маленькая! – вспыхнув, возразила   она.      

– А   все-таки выслушай меня. В жизни каждой молодой девушки наступает такое время,   когда пчела любви начинает очень громко жужжать в ее хорошенькой головке.   Тут-то и нужно удержаться от ошибки и не полюбить кого не следует. Пока ты в   Ивэна Грэхема еще не влюблена, твоя единственная задача – не влюбиться и в   дальнейшем. Он тебе не пара, да и вообще не пара молоденькой девушке. Грэхем   уже не юноша, он много пережил и, конечно, давно и думать забыл о романтической   любви и о юных птенчиках, – тебе и за десять жизней не узнать того, что   для него уже давно не новость. И если он опять когда-нибудь женится…      

– Опять? –   прервала его Эрнестина.      

– Он,   милая, больше пятнадцати лет как овдовел.      

– Ну   так что же? – задорно спросила она.      

– А   то, – спокойно продолжал Дик, – что он уже пережил свой юношеский   роман, и какой волшебный роман!.. И раз он за эти пятнадцать лет не женился   вторично, значит…      

– Он   не может забыть своей утраты? – снова прервала его Эрнестина. – Но   это еще не доказывает…      

– Значит,   он пережил юношеский период увлечений, – настойчиво продолжал Дик. –   Вглядись в него попристальнее, и ты поймешь, что у него, конечно, не было   недостатка в подходящих случаях и что, наверное, не раз по-настоящему   обаятельные, умные и опытные женщины пытались вскружить ему голову и сломить   его упорство. Но до сих пор ни одна не поймала его. Что же касается молоденьких   девушек" то ты сама знаешь: за таким человеком они гоняются целыми стаями.   Обдумай все это и побереги себя. Если ты не дашь своему сердцу воспламениться,   ты спасешь его в будущем от ощущений мучительного холода.      

Он взял   ее руку, обнял за плечи и ласково привлек к себе.      

Наступило   молчание; Дик старался угадать, о чем думает Эрнестина.      

– Знаешь,   мы искушенные, многоопытные старцы… – начал он шутливым и виноватым тоном.      

Но она   резко передернула плечами и воскликнула:      

– Только   такие и стоят внимания! Молодые люди, наши сверстники, – просто мальчишки   и ничуть не интересны. Они вроде жеребят: только бы им скакать, шуметь,   веселиться. В них нет ни капли серьезности, среди них не встретишь сложных   натур… они… в них девушки не чувствуют ни умудренности, ни силы… – словом,   настоящей мужественности.      

– Это-то   я понимаю, – пробормотал Дик. – Но не забудь, пожалуйста, взглянуть   на дело и с другой стороны: ведь и вы, пылкие молодые создания, должны   производить на мужчин нашего возраста такое же впечатление. Они видят в таких,   как вы, игрушку, развлечение, прелестного мотылька, с которым можно мило   резвиться, но не подругу, не равную себе, с кем можно делить и радость и горе.   Жизнь надо узнать. И зрелые женщины ее узнали… некоторые, во всяком случае. Но   такой птенец, как ты, Эрнестина, – что ты успела узнать?      

– Слушай, –   вдруг остановила она Дика нетерпеливо, почти мрачно, – расскажи мне про   этот его странный юношеский роман, – тогда, пятнадцать лет назад.      

– Пятнадцать? –   быстро ответил Дик, что-то соображая. – Нет, не пятнадцать, –   восемнадцать. Поженились они за три года до ее смерти. Они были обвенчаны   английским пастором и стали уже супругами, когда ты, плача, еще только вступила   в этот мир. Вот и считай…      

– Да,   да… ну, а потом? – нервно торопила она его. – Какая она была?      

– Ослепительная   красавица, золотисто-смуглая, или матово-золотая, полинезийская королева   смешанной крови. Ее мать царствовала до нее, а отец был английский джентльмен и   настоящий ученый, получивший образование в Оксфорде. Звали ее Номаре; она была   королевой острова Хуахоа, дикарка. А Грэхем был настолько молод, что ему ничего   не стоило обратиться в такого же дикаря, как и она, если не в большего. Но в их   браке не было ничего низменного. Ведь Грэхем не какой-нибудь голодранец,   авантюрист. Она принесла ему в приданое свой остров и сорок тысяч подданных. А   он принес ей свое весьма значительное состояние и построил дворец, какого   никогда не было и не будет на островах Южных морей. Настоящая туземная   постройка из цельных, слегка обтесанных стволов, связанных канатами из   кокосового волокна, с травяной кровлей и всем прочим в том же роде. Казалось,   будто дворец вырос, как деревья, из той же земли, что он пустил в нее корни,   что он неотделимая часть этого острова, хотя его и создал архитектор Хопкинс,   которого Грэхем выписал из Нью-Йорка.      

А как   они жили! У них была собственная королевская яхта, дача в горах, плавучая дача   – тоже целый дворец. Я был в нем. Там устраивались роскошные пиры… впрочем, уже   позднее. Номаре умерла, Грэхем исчез неведомо куда, и островком правил   родственник Номаре по боковой линии.      

Я   говорил тебе, что Грэхем сделался еще большим дикарем, чем она. Они ели на   золоте… Да разве все перескажешь! Он был тогда совсем мальчик. Она – тоже дитя,   наполовину англичанка, наполовину полинезийка – и настоящая королева. Два прекрасных   цветка двух народов, двое чудесных детей из волшебной сказки… И… видишь ли,   Эрнестина, годы-то ведь прошли, и для Ивэна Грэхема царство молодости давно   осталось позади… Чтобы теперь покорить его, нужна совершенно особенная женщина.   Кроме того, он, в сущности, разорен, хотя и не промотал свое состояние. Такая   уж у него несчастная судьба.      

– Паола   больше в его духе, – задумчиво проговорила Эрнестина.      

– Да,   конечно, – согласился Дик. – Паола или Другая женщина вроде нее для   него в тысячу раз привлекательнее, чем все прелестные молодые девушки, вместе   взятые. У нас, старшего поколения, знаешь ли, свои идеалы.      

– А   мне что ж, прикажешь довольствоваться юнцами? – вздохнула Эрнестина.      

– Пока   да, – усмехнулся он. – Но не забывай, что и ты со временем вырастешь   и можешь стать замечательной зрелой женщиной, способной победить в любовном   состязании даже такого человека, как Ивэн.      

– Но   ведь я тогда давно буду замужем, – огорченно протянула она.      

– И   это будет для тебя очень хорошо, дорогая. А теперь – спокойной ночи. И не   сердись на меня. Ладно?      

Она   улыбнулась жалкой улыбкой, покачала головой, протянула ему губы для поцелуя. На   прощанье она сказала:      

– Я   не буду сердиться, но при условии, чтобы ты показал мне дорогу, по которой я когда-нибудь   смогу добраться до сердца таких стариков, как ты и Грэхем.      

Дик,   гася на пути электричество, направился в библиотеку и, отбирая справочники по   механике и физике, улыбнулся довольной улыбкой, вспоминая свой разговор со   свояченицей. Он был уверен, что предупредил ее относительно Грэхема как раз   вовремя. Но, поднимаясь по скрытой за книгами потайной лестнице в свой рабочий   кабинет, он вдруг вспомнил одно замечание Эрнестины и сразу остановился,   прислонившись плечом к стене. «Паола больше в его духе…»      

– Осел! –   рассмеялся он вслух и пошел дальше. – А еще двенадцать лет женат!      

Он не   вспоминал о словах Эрнестины до той минуты, пока не лег в постель и, прежде чем   заняться интересовавшим его вопросом о практическом применении электричества,   не посмотрел на барометр и термометры. Затем он устремил взгляд на темный   флигель по ту сторону двора, чтобы узнать, спит ли Паола, и ему опять   вспомнилось восклицание Эрнестины. Он еще раз назвал себя ослом и стал, как   обычно, пробегать оглавления отобранных им книг, закладывая нужные страницы   спичками.      

 ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ      

       

Десять   часов давно пробило, когда Грэхем, скитаясь по дому и гадая о том, бывает ли,   что Паола выходит из своего флигеля раньше середины дня, забрел в музыкальную   комнату. Хотя он жил у Форрестов уже несколько дней, но дом был так огромен,   что сюда Грэхем, оказывается, еще не заглядывал. Это был чудесный зал, тридцать   пять на шестьдесят футов, с высоким потолком, между балками которого были   вставлены желтые стекла, благодаря чему комната была залита мягким золотистым   светом. В окраске стен и мебели было много красных тонов, и всюду, казалось,   жили сладостные отзвуки музыки.      

Грэхем   рассеянно смотрел на картину Кейта с обычными для этого художника контрастами   пронизанного солнцем воздуха и тонущих в сумеречной тени овец, как вдруг   уголком глаза заметил, что в дальнюю дверь вошла Паола. И опять при виде нее у   него слегка захватило дыхание. Она была вся в белом и казалась совсем юной и   даже выше ростом благодаря свободным складкам холоку – этой изысканно-простой и   как будто бесформенной одежды. Грэхем видел холоку на ее родине, Гавайях, где   она придавала прелесть даже некрасивым женщинам, а красивых делала вдвое   пленительнее.      

Они   улыбнулись друг Другу через всю комнату, и он отметил в движениях ее тела, в   Повороте головы, в открытом, приветливом взгляде что-то товарищеское,   дружелюбное, словно она хотела сказать: «Мы друзья». Так по крайней мере   казалось Грэхему, когда она подходила к нему.      

– У   этой комнаты есть один недостаток, – серьезно сказал он.      

– Ну   что вы! Какой же?      

– Ей   следовало быть гораздо длиннее, в два раза длиннее.      

– Почему? –   спросила она, недоуменно покачивая головой, а он любовался нежным девическим   румянцем се щек, который никак не вязался с ее тридцатью восемью годами.      

– А   потому, – отвечал он, – что вам тогда пришлось бы пройти вдвое больше   и я бы мог дольше вами любоваться. Я всегда говорил, что холоку – самая   прелестная одежда, когда-либо изобретенная для женщин.      

– Значит,   дело не во мне, а в моем холоку, – отозвалась она. – Я вижу, вы   совсем как Дик: у вас комплименты всегда на веревочке, – едва мы,   бедняжки, им поверим, как вы потянете за веревочку – и нет комплимента. А   теперь давайте я покажу вам комнату, – быстро продолжала она, словно желая   предупредить его возражения. – Дик ее отдал мне. И здесь все по моему   выбору, даже пропорции.      

– А   картины?      

– Я   их выбрала сама, все до единой, и каждую из них люблю, хотя Дик и спорил со   мной относительно Верещагина[7].   Он очень одобрил обоих Милле, вон того Коро, а также Изабе; он допускает, что в   музыкальной комнате может висеть какое-нибудь полотно Верещагина, но только не   это. Он предпочитает местных художников иностранцам, – хочет, чтобы наших   висело больше, чем чужих, и чтобы мы научились ценить своих мастеров.      

– Я   недостаточно знаю художников Тихоокеанского побережья, – сказал Грахем. –   Мне хотелось бы услышать о них… Покажите мне… Да, несомненно, там висит Кейт… А   кто рядом с ним? Чудесная вещь.      

– Некто   Мак-Комас, – отозвалась Паола.      

Грэкем   только что собрался провести полчасика в приятной беседе о живописи, как в   комнату вошел Доналд Уэйр; на лице его было написано беспокойство, но при виде   маленькой хозяйки глаза радостно заблестели.      

Держа   под мышкой скрипку, он с деловитым видом направился прямо к роялю и начал расставлять   ноты.      

– Мы   будем до завтрака работать, – обернулась Паола к Грэхему. – Доналд   уверяет, что я ужасно отстала, и, думаю, он отчасти прав. Увидимся за   завтраком. Если хотите, можете, конечно, здесь остаться, но предупреждаю, что   будет настоящая работа. А перед вечером пойдем купаться. Дик назначил встречу   возле бассейна в четыре. Он говорит, у него есть новая песня и он непременно ее   исполнит… Который час, мистер Уайр?      

– Без   десяти одиннадцать, – ответил скрипач с некоторым раздражением.      

– Вы   пришли слишком рано: мы условились на одиннадцать. Поэтому, сударь, вам придется   подождать до одиннадцати. Я должна сначала поздороваться с Диком. Я с ним еще   не виделась сегодня.      

Паола   знала точно, как распределено время мужа. Последний листок ее записной книжки,   всегда лежавший на ночном столике, был исчерчен какими-то иероглифами,   напоминавшими ей о том, что в шесть тридцать он пьет кофе; что если он не   поехал верхом, его можно иногда застать до восьми сорока пяти в постели за   просмотром книг или корректур; от девяти до десяти к нему нельзя, ибо он   диктует письма Блэйку; от десяти до одиннадцати к нему тоже нельзя – он   совещается со своими экономами и управляющими, в то время как Бонбрайт,   секретарь, с быстротой репортера записывает эти молниеносные интервью.      

В   одиннадцать, если не было срочных телеграмм или неотложных дел, она могла   застать мужа одного, хотя и тут он всегда был чем-нибудь занят. Проходя мимо   конторы, она услышала стук пишущей машинки и поняла, что Дик уже один. В   библиотеке она встретила Бонбрайта, искавшего какую-то книгу для Мэнсона,   скотовода, ведающего шотхорнами, – это означало, что Дик покончил и с   делами по имению.      

Она   нажала кнопку, и ряд полок с книгами повернулся перед ней, открыв витую   стальную лесенку, которая вела в рабочий кабинет Дика. Наверху, послушные   скрытой пружине, полки опять повернулись, и она бесшумно вошла.      

Но тут   она услышала голос Джереми Брэкстона, и по ее лицу пробежала тень досады. Еще никого   не видя и сама никем не замеченная, Паола в нерешительности остановилась.      

– Затопить   так затопить, – говорил директор рудников Харвест. – Конечно, воду   можно будет потом выкачать, хотя для этого потребуется целое состояние, да и   как-то стыдно затоплять старые рудники.      

– Но   ведь отчеты за последний год показали, что мы работаем положительно себе в   убыток, – услышала Паола голос Дика. – Нас грабят все: любой   головорез из банды Уэрты[8],   любой пеон-конокрад. А тут еще чрезвычайные налоги, бандиты, повстанцы,   федералисты. Можно было бы уж как-нибудь потерпеть, если бы предвиделся всему   этому конец, но у нас нет никаких гарантий, что беспорядки не продлятся еще   десять – двадцать лет.      

– И   все-таки – подумайте! Топить жалко! – опять возразил управляющий.      

– А   вы не забывайте о Вилье[9], –   возразил, в свою очередь. Дик с язвительным смехом, горечь которого не   ускользнула от Паолы. – Он ведь заявил, что если победит, то раздаст всю   землю пеонам; следующий неизбежный шаг – рудники. Как вы думаете, сколько мы   переплатили за минувший год конституционалистам?      

– Свыше   ста двадцати тысяч, – быстро ответил Брэкстон, – не считая пятидесяти   тысяч золотыми слитками, данных Торенасу перед его отступлением. Он бросил свою   армию в Гваимаса да и махнул с добычей в Европу… Я вам обо всем писал…      

– А   если мы будем продолжать работы, Джереми, они будут доить нас, доить без конца.   Нет, хватит! По-моему, все-таки лучше затопить… Если мы умеем создавать   богатства успешнее, чем эти бездельники, то покажем им, что мы умеем так же   легко и разрушать их.      

– Это   самое я им и говорю. А они только ухмыляются и повторяют, что ввиду крайней   необходимости такие-то и такие-то добровольные пожертвования были бы весьма   приятны вождям повстанцев – то есть им самим. Их главные вожди, конечно, не   возьмут себе ни одного песо. Господи, боже мой! Я им напомнил все" что мы   сделали: дали постоянную работу пяти тысячам пеонов; повысили жалованье с   десяти до ста десяти сентаво в день. Я показал им пеонов, которые получали,   когда мы их наняли, десять сентаво, а теперь они получают пять песо. Куда там!   Только улыбаются и заняты одним: как бы выжать добровольное пожертвование на   святое дело революции. Ей-богу, старик Диас хоть был и разбойник, но приличный   разбойник. Я сказал этому Аррансо: «Если мы свернем работу, пять тысяч   мексиканцев окажутся на улице. Куда вы их денете?» Аррансо усмехнулся и говорит:   «Куда денем? Что ж, дадим им ружья и поведем их на Мехико».      

Паола   ясно представила себе, как Дик презрительно пожимает плечами, отвечая своему   собеседнику:      

– Беда   в том, что там еще есть золото и мы одни можем его извлечь. У мексиканцев на   это мозгов не хватит. Они умеют только палить из ружей, а уж из нас выкачивают   все до последнего. Остается одно, Джереми: позабыть примерно на год о всякой   прибыли, распустить рабочих, оставив только техников, и выкачивать воду.      

– Я   все это старался внушить Аррансо, – пробасил Джереми Брэкстон. – А   что он мне ответил? Если-де мы распустим рабочих, они заставят уйти техников –   и пусть нашу шахту затопит ко всем чертям. Нет, последнего он, впрочем, не   говорил, но так улыбался, что все было ясно. Я бы с удовольствием свернул ему   его желтую шею, но ведь я знаю, что на следующий день явится другой и будет   требовать еще больше. Так вот, Аррансо получил, что хотел, но в довершение   всего он, прежде чем присоединиться к своим повстанцам под Хуаресом, приказал   угнать триста наших мулов. Это убыток в тридцать тысяч долларов, и главное –   после того, как я его подмазал! Вот желтая каналья!      

– Кто   сейчас вождь повстанцев на приисках? – услышала затем Паола вопрос Дика,   причем в его тоне была та отрывистость и резкость, которые, как она знала,   показывали, что он, собрав воедино все нити какого-нибудь запутанного дела,   решил действовать.      

– Рауль   Бена.      

– Чин?      

– Полковник.   Под его началом около семидесяти человек всяких оборванцев.      

– Чем   занимался раньше?      

– Пас   овец.      

– Отлично, –   продолжал Дик все так же отрывисто и твердо. – Вам придется разыграть   роль: изобразите из себя патриота. Возвращайтесь на место как можно скорее.   Ублажайте этого Рауля Бена. Вашу игру он раскусит, или он не мексиканец. А вы   все-таки его ублажайте и посулите, что сделаете его генералом, вторым Вильей.      

– Господи,   ну как, как я это сделаю?      

– Поставьте   его во главе армии в пять тысяч человек. Наших людей распустите, – пусть   он создаст из них войско волонтеров[10].   Так как у Уэрты дела плохи, то нам ничего не грозит. Заверьте его, что вы   истинный патриот. Дайте людям винтовки. Мы раскошелимся в последний раз, и вы   докажете ему ваш патриотизм. Обещайте каждому, что он после войны вернется на   прежнюю работу. Пусть, с вашего благословения, уходят с этим Раулем. Оставьте   людей столько, сколько нужно, чтобы выкачивать воду. И если мы на год или на   два откажемся от прибылей, то не потерпим и убытков. А может быть, и затоплять   не придется.      

Тихонько   возвращаясь по винтовой лестнице в музыкальную комнату, Паола про себя улыбалась:   как Дик все это ловко придумал! Она была огорчена не положением дел в компании   Харвест, – с тех пор, как она стала женою Дика, в полученных ею от отца   рудниках постоянно происходили беспорядки, – она была огорчена тем, что не   состоялось их утреннее свидание. Но когда она опять встретилась с Грэхемом,   который задержался у рояля и, увидев ее, хотел удалиться, ее дурное настроение   рассеялось.      

– Не   убегайте, – остановила она его. – Останьтесь и посмотрите, как люди   работают; может быть, это вас наконец заставит приняться за вашу книгу. Дик   говорил мне о ней.      

 ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ      

       

Во время   завтрака на лице Дика не было и следа озабоченности, как будто Брэкстон привез   ему весть о том, что рудники «Группа Харвест» неизменно процветают. Вейл уже   уехал с утренним поездом – он, видимо, успел обсудить с Диком свое дело в   какие-то сверхранние часы, но Грэхем увидел за столом еще более многочисленное   общество, чем обычно. Кроме некоей миссис Тюлли, пожилой полной светской дамы в   очках, – Грэхему не сказали, кто она, – он увидел трех новых гостей:   мистера Гэлхасса – правительственного ветеринара, мистера Дикона – довольно   известного на побережье портретиста и Лестера – капитана тихоокеанского   парохода, служившего лет двадцать назад шкипером на яхте Дика и обучавшего его   искусству навигации.      

Завтрак   уже кончался, и Брэкстон начал посматривать на часы, когда Дик, обращаясь к   нему, сказал:      

– Джереми,   я хочу вам кое-что показать. Мы сейчас же и отправимся. Вы успеете к поезду.      

– Да,   да, поедемте и мы всей компанией, – предложила Паола. – Я сама сгораю   от любопытства, потому что Дик держал это в секрете.      

Дик   кивнул, и она распорядилась, чтобы поскорее подали автомобили и седлали   лошадей.      

– Что   это такое? – спросил Грэхем, когда она отдала все нужные распоряжения.      

– Ах,   один из коньков Дика. Он ведь всегда чем-нибудь увлекается. Одно изобретение.   Он клянется, что оно вызовет целую революцию в земледелии, особенно в мелких   хозяйствах. Я знаю, в чем основная идея, однако еще не видела ее   осуществленной. Все было готово уже неделю назад, задержка произошла из-за   какого-то троса или чего-то в этом роде.      

– Мое   изобретение может дать биллионы, если дело пойдет на лад, – улыбнулся Дик,   сидевший по другую сторону стола. – Биллионы для фермеров всего мира и   кое-какой процент для меня… если, повторяю, дело наладится.      

– Но   что же это? – спросил О'Хэй. – Музыка в коровьих хлевах, чтобы коровы   охотнее давали молоко?      

– Каждому   фермеру останется только спокойно посиживать на своем крылечке, – пояснил   Дик. – Добывание сельскохозяйственных продуктов будет требовать не больше   труда, чем лабораторное изготовление пищи. Впрочем, подождите – сами увидите.   Если дело удастся, вся моя работа по коневодству полетит к чертям, ибо это   изобретение заменит работу одной лошади в любом десятиакровом хозяйстве.      

Вся   компания, кто в машине, кто верхом, отъехала на милю от Большого дома и   остановилась возле огороженного поля, в котором, по словам Дика, было ровно   десять акров.      

– Вот   эта ферма, – сказал Дик, – здесь только один человек, он сидит на   своем крыльце, и у него нет лошади. Пожалуйста, представьте себе и его и   крыльцо.      

Посреди   поля возвышалась массивная стальная мачта футов двадцать в вышину, укрепленная   оттяжками над самой землей. От барабана на верхушке шеста к самому краю поля   тянулся тонкий трос, прикрепленный к рулевому механизму маленького бензинового   трактора. Возле трактора суетились два механика. По знаку Форреста они включили   мотор.      

– Вот   здесь крылечко, – сказал Дик. – Представьте себе, что мы – тот   будущий фермер, который сидит в тени и читает газету, а плуг работает себе и   работает и не нуждается ни в лошади, ни в человеке.      

Барабан   сам, без управления, начал накручивать кабель; машина, описывая окружность,   или, вернее, спираль, радиусом которой являлась длина троса, соединявшего ее с   барабаном на стальной мачте, пошла, оставляя за собой глубокую борозду.      

– Как   видите, не нужно ничего – ни лошади, ни кучера, ни пахаря: просто фермер   заводит трактор и пускает его в ход, – снова начал Дик, в то время как   машина продолжала перевертывать пласты коричневой земли, описывая все меньшие   окружности. – Можно пахать, боронить, сеять, удобрять, жать, сидя на   пороге своего дома. А там, где ток будет давать электростанция, фермеру или его   жене останется только нажать кнопку, и он может вернуться к своей газете, а она   к своим пирогам.      

– Вам   надо теперь сделать окно, чтобы его окончательно усовершенствовать, –   сказал Грэхем, – это превратит окружность, которую он описывает, в   квадрат.      

– Да, –   согласился Гэлхасс, – при такой системе часть земли на квадратном поле   пропадает.      

Грэхем,   видимо, производил в уме какие-то вычисления, потом сказал:      

– Теряется   примерно три акра на каждые десять.      

– Не   меньше, – согласился Дик. – Но ведь у фермера должно же быть   где-нибудь на этих десяти акрах его крылечко – то есть дом, сарай, птичник и   все хозяйственные постройки. Так вот, чем действовать по старинке, ставить все   это непременно где-нибудь посередине своих десяти акров, пусть разместит   постройки на оставшихся трех акрах. Пусть сажает по краям поля плодовые деревья   и ягодные кусты. Если подумать, то старый обычай ставить свой дом посреди поля   имеет большие минусы: пахать приходится на площади, представляющей собой ряд   неправильных прямоугольников.      

Мистер   Гэлхасс усердно закивал:      

– Бесспорно.   Да считайте дорогу от дома до шоссе. А если еще есть и проезжая дорога – тоже   часть земли пропадает… Все это дробит поле на ряд небольших прямоугольников и   очень невыгодно.      

– Вот   если бы навигация могла быть такой же автоматической, – заметил капитан   Лестер.      

– Или   писание портретов, – засмеялась Рита Уэйнрайт, бросив на Дикона лукавый   взгляд.      

– Или   музыкальная критика, – добавила Льют, ни на кого не глядя.      

А О'Хэй   тут же добавил:      

– Или   искусство быть очаровательной женщиной.      

– Сколько   стоит сделать такую машину? – спросил Джереми Брэкстон.      

– Сейчас   она нам обходится – и с выгодой для нас – в пятьсот долларов. А если бы она   вошла в употребление и началось ее серийное производство, то можно считать –   триста. Но допустим даже, что пятьсот. При пятнадцати процентах погашения она   обходилась бы фермеру семьдесят долларов в год. А какой же фермер, имея десять   акров двухсотдолларовой земли, может на семьдесят долларов в год содержать   лошадь? Кроме того, трактор сберегает ему труд, свой или наемный; даже по самой   нищенской оплате это все-таки дает двести долларов в год.      

– Но   что же направляет его? – спросила Рита.      

– А   вот этот самый барабан на мачте. Механизм барабана рассчитан на все изменения   радиуса. Представляете себе, какие тут понадобились сложные вычисления? Он   вращается вокруг своей оси, трос накручивается на барабан и подтягивает трактор   к центру.      

– Даже   мелкие фермеры приводят множество возражений против того, чтобы был введен   такой плуг, – сказал Гэлхасс.      

Дик   кивнул.      

– Я   записал до сорока таких возражений и распределил их по рубрикам. Столько же   высказано по адресу самой машины. Если это даже и удачное изобретение, то понадобится   еще долгое время, чтобы усовершенствовать его и ввести в общее употребление.      

Внимание   Грэхема раздваивалось: он то смотрел на работающий трактор, то украдкой поглядывал   на Паолу, которая вместе со своей лошадью являла собой прелестную картину. Она   впервые села на Лань, которую для нее объездил Хеннесси. Грэхем улыбался,   втайне одобряя тонкость ее женского чутья: заранее ли Паола приготовила себе   костюм, подходивший именно для этой лошади, или она надела просто наиболее   соответствующий из имевшихся под рукой, но результат получился блестящий.      

День   стоял жаркий, и на ней вместо обычной амазонки была рыжевато-красная блуза с   белым отложным воротничком. Короткая, удобная для верховой езды юбка доходила   до колен, от колен же до маленьких светлых сапожков со шпорами ноги ее были   обтянуты рейтузами. Юбка и рейтузы были из золотисто-рыжего бархата. Мягкие   белые перчатки спорили с белизной воротничка. Паола была без шляпы, волосы   зачесаны на уши и собраны на затылке в пышный узел.      

– Я   не понимаю, как вы ухитряетесь сохранять белизну кожи при таком палящем   солнце, – отважился заметить Грэхем.      

– А   я и не подставляю ее солнцу, – улыбнулась Паола, блеснув зубами. –   Только несколько раз в году. Мне очень нравится, когда волосы слегка выгорают,   они становятся золотыми, но сильного загара я опасаюсь.      

Лошадь   зашалила; легким порывом ветра отнесло в сторону юбку Паолы, и открылось   круглое колено, туго обтянутое узкими рейтузами. Глядя на это колено, которое   крепко прижалось к новому английскому седлу из светлой свиной кожи, под цвет   лошади и костюма всадницы, Грэхем опять увидел в своем воображении, как белое   круглое колено прижимается к шелковистому боку тонущего Горца.      

Когда   магнето трактора стало работать с перебоями и механики опять засуетились   посреди полувспаханного поля, вся компания, оставив Дика с его изобретением,   решила по пути к бассейну осмотреть под предводительством Паолы скотные дворы.   Креллин, свиновод, продемонстрировал им Леди Айлтон и ее одиннадцать   невообразимо жирных поросят, вызвавших горячие похвалы, причем сам он с   умилением повторял: «И ведь все как один! Все!»      

После   этого они осмотрели еще множество великолепных свиноматок самых лучших пород –   беркширов и дюрок-джерсеев, пока у них в глазах не зарябило, а также   новорожденных козлят и толстеньких ярок. Паола заранее предупредила скотоводов   по телефону. Мистер Мэнсо наконец мог похвастаться знаменитым быком Королем   Поло; гости полюбовались также его короткорогим, широкобоким гаремом и гаремами   других быков, лишь в немногом уступавших Королю Поло. Паркмен и его помощники,   ведавшие джерсейским скотом, показали Дракона, Золотого Джолли, Версаля,   Оксфордца – все это были основатели и потомки премированных родов, – а   также их подруг: Королеву роз, Матрону, Подругу Джолли, Гордость Ольги и Герти   из Мейтлендса. Затем коневод повел их смотреть табун великолепных жеребцов во   главе с Горцем и множество кобыл во главе с Принцессой Фозрингтонской, которая   особенно выделялась своим серебристым ржанием. Была выведена даже старушка   Бесси – ее мать, – которую брали теперь только для легких работ, –   чтобы гости могли оценить столь знатную особу, как Принцесса.      

Около   четырех часов Доналд Уэйр, не интересовавшийся купанием, вернулся с одной из   машин в усадьбу, а Гэлхасс остался с Менденхоллом – потолковать о различных породах   лошадей. Дик ждал всех у бассейна, и девицы немедленно потребовали, чтобы он   исполнил новую песню.      

– Это   не совсем новая песнь, – пояснил Дик, и его серые глаза лукаво   блеснули, – и уж никак не моя. Ее пели в Японии, когда меня еще не было на   свете, и, бесспорно, задолго до открытия Америки. Это дуэт, а кроме того, игра   в фанты. Паоле придется петь со мной. Я сейчас вас всех научу. Ты садись здесь,   вот так. А вы все образуйте круг и тоже садитесь.      

Паола,   как была, в своем костюме для верховой езды, села против Дика, в центре круга.   По его указанию она, подражая его движениям, сперва хлопнула себя ладонями по   коленям, потом ладонь о ладонь, потом ладонями о его ладони, как в детской   игре. Тогда он запел песню, очень коротенькую, и Паола тотчас подхватила и   продолжала петь с ним вместе, хлопая в такт в ладоши. Мотив песни звучал   по-восточному – тягучий и монотонный, но что-то было в нем зажигательное,   невольно увлекавшее слушателей:      

       

Чонг-Кина,   Чонг-Кина,      

Чонг-Чонг,   Кина-Кина,      

Йо-ко-гам-а,   Наг-а-сак-и,      

Ко-бе-мар-о   – Хой!      

       

Последний   слог – «Хой» – Форрест выкрикивал внезапно на целую октаву выше, и одновременно   с этим восклицанием Паола и Дик должны были выбросить друг другу навстречу   руки, сжатые в кулак или раскрытые. Суть игры заключалась в том, чтобы руки   Паолы мгновенно повторяли жест Дика; в первый раз это ей удалось, и руки обоих   оказались сжатыми в кулак; Дик снял шляпу и бросил ее на колени к Льют.      

– Мой   фант, – объяснил он. – Давай, Поли, попробуем еще раз.      

И опять   они запели, хлопая в ладоши:      

       

Чонг-Кина,   Чонг-Кина,      

Чонг-Чонг,   Кина-Кина,      

Йо-ко-гам-а,   Наг-а-сак-и,      

Ко-бе-мар-о   – Хой!      

       

На этот   раз, однако, при восклицании «Хой» ее руки оказались сжатыми в кулак, а его –   раскрытыми.      

– Фант!   Фант! – закричали девицы.      

Паола   смущенно окинула взглядом свой костюм.      

– Что   же мне дать?      

– Шпильку, –   посоветовал Дик; и на колени к Льют полетела черепаховая шпилька.      

– Вот   досада! – воскликнула Паола, проиграв седьмой раз и бросая Льют последнюю   шпильку. – Не понимаю, почему я такая неловкая и глупая. А ты. Дик, слишком   уж хитер. Я никак не могу угадать, что ты хочешь сделать.      

И опять   они запели. Она снова проиграла и в ответ на укоризненный возглас миссис Тюлли:   «Паола!» – отдала одну шпору и обещала снять сапог, если проиграет вторую. Дик   проиграл три раза подряд и отдал свои часы и шпоры. Затем и Паола проиграла   свои часы и вторую шпору.      

– Чонг-Кина,   Чонг-Кина… – начали они опять, несмотря на увещевания миссис Тюлли.      

– Довольно,   Паола, брось это! А вам. Дик, как не" стыдно!      

Но Дик,   издав торжествующее "Хой! ", снова выиграл и при общем смехе снял с   Паолы один из ее сапожков и бросил в общую кучу вещей, лежавших на коленях у   Льют.      

– Все   в порядке, тетя Марта, – успокаивала Паола миссис Тюлли. – Мистера   Уэйра здесь нет, а он – единственный, кого это могло бы шокировать. Ну, давай,   Дик! Не можешь же ты вечно выигрывать!      

– Чонг-Кина,   Чонг-Кина, – запела она, вторя мужу.      

Начав   медленно, они стремительно ускоряли темп и под конец бормотали слова с такой   быстротой, что почти захлебывались, а хлопанье в ладоши казалось непрерывным.   От солнца, движения и азарта смеющееся лицо Паолы было залито розовым румянцем.      

Ивэн   Грэхем, молча созерцавший все это, был возмущен и задет. Он видел в былые годы,   как играют в эту игру гейши в чайных домиках Ниппона, и, хотя в Большом доме не   знали предрассудков, его коробило, что Паола принимает участие в такой игре.   Ему не приходило в голову, что если бы на ее месте оказались Льют, Рита или   Эрнестина, он только бы следил с любопытством, до чего может дойти азарт   играющих. Лишь позднее Грэхем понял, что был возмущен именно потому, что в игре   принимала участие Паола и что она, видимо, занимает больше места в его душе,   чем он допускал.      

А тем   временем к куче фантов прибавились портсигар и спичечница Дика, а также другой   сапожок Паолы, пояс, булавка и обручальное кольцо. Лицо миссис Тюлли выражало   стоическую покорность, она молчала.      

– Чонг-Кина,   Чонг-Кина, – весело продолжала петь Паола.      

И Грэхем   слышал, как Эрнестина, фыркнув, шепнула      

Берту:      

– Не   представляю, что еще она может отдать.      

– Ну,   вы же знаете ее, – услышал он ответ Берта. – Она на все способна,   если разойдется, а сейчас она, как видно, разошлась.      

– Хой! –   крикнули вместе Дик и Паола, выбрасывая руки.      

Но руки   Дика были сжаты, а ее – раскрыты. Грэхем видел, что Паола оглядывается, тщетно   ища, что бы еще отдать как фант.      

– Ну,   леди Годива?[11]   – властно заявил Дик. – Попели, поплясали, а теперь расплачивайтесь.      

«Что он,   спятил? – подумал Грэхем. – Как это можно, да еще с такой женой?»      

– Что   ж, – вздохнула Паола, перебирая пальцами пуговицы блузки, – надо, так   надо.      

Едва   сдерживая бешенство, Грэхем отвернулся, стараясь не смотреть. Наступило   молчание: видимо, каждый гадал, что же будет дальше. Вдруг Эрнестина фыркнула,   раздался общий взрыв хохота и восклицание Берта: «Вы сговорились!» Все это   заставило Грэхема наконец обернуться. Он бросил быстрый взгляд на Паолу. Блузки   на ней уже не было, но под ней оказался купальный костюм. Она, без сомнения,   надела его под платье, перед тем как ехать верхом.      

– Теперь   твоя очередь. Льют, иди, – заявил Дик.      

Но   Льют" не приготовившаяся к игре «Чонг-Кина», смутилась и увела девиц в   кабину.      

Грэхем   опять с восхищением следил за тем, как Паола, поднявшись на площадку в сорок   футов высотой, с неподражаемым изяществом и мастерством нырнула ласточкой;   опять услышал восторженное восклицание Берта: «Ну прямо Аннетта Келлерман!» –   и, все еще рассерженный сыгранной с ним шуткой, снова задумался о маленькой   хозяйке Большого дома, об этой удивительной женщине и о том, почему она такая   удивительная! И когда он, не закрывая глаз, медленно поплыл под водой на ту   сторону бассейна, ему пришло в голову, что он, в сущности, ничего о ней не   знает. Жена Дика Форреста, вот и все, что ему известно. Где она родилась, как   жила, каково было ее прошлое – обо всем этом он мог только гадать. Эрнестина   сказала ему, что она и Льют – сводные сестры Паолы; это, конечно, кое-что.      

Заметив,   что дно стало светлеть – знак того, что он приближается к краю бассейна, –   Грэхем увидел сплетенные ноги Дика и Берта, которые боролись в воде, повернул   обратно и проплыл еще несколько футов, не поднимаясь на поверхность.      

И тут он   стал думать об этой миссис Тюлли, которую Паола зовет тетя Марта. Действительно   ли она ей тетка или Паола зовет ее так только из вежливости? Быть может, она   сестра матери Льют и Эрнестины?      

Он   вынырнул на поверхность, и его сейчас же позвали играть в кошки-мышки. Во время   этой оживленной игры, продолжавшейся около получаса, он не раз мел случай   восхищаться той легкостью, ловкостью и сообразительностью, которую выказывала   Паола. Наконец круг играющих распался, они, запыхавшись, переплыли бассейн,   вылезли на берег и уселись на солнце возле миссис Тюлли.      

Вскоре   опять начались шутки и шалости. Паола упрямо заспорила с миссис Тюлли,   утверждая явные нелепости.      

– Нет,   тетя Марта, вы говорите это только потому, что не умеете плавать. А я настоящий   пловец и уверяю вас, что вот – хотите? – нырну в бассейн и пробуду под   водой десять минут.      

– Глупости,   дитя мое, – возразила миссис Тюлли. – Твой отец, когда он был молод –   гораздо моложе, чем ты теперь, – мог пробыть под водой дольше любого   пловца, и все-таки его рекорд был, насколько – мне известно, три минуты сорок   секунд; я знаю это очень хорошо, так как сама следила по часам, когда он держал   пари с Гарри Селби и выиграл.      

– О,   я знаю, что за человек был мой отец, – отозвалась Паола, – но времена   изменились. Если бы милый папочка был сейчас в расцвете своих юношеских сил и   попытался пробыть под водой столько же времени, сколько я, он не выдержал бы.   Десять минут? Конечно, я могу пробыть десять минут. И пробуду. А вы, тетя   Марта, возьмите часы и следите. Это так же легко, как…      

– Ловить   рыбу в садке, – подсказал Дик.      

Паола   взобралась на самую вышку.      

– Заметь   время, когда я прыгну, – сказала она.      

– Сделай   полтора оборота, – крикнул ей Дик.      

Она   кивнула, улыбнулась и притворилась, что изо всех сил набирает в легкие воздух.   Грэхем следил за ней с восторгом. Он сам был великолепным пловцом, но ему редко   приходилось видеть, чтобы женщина, не профессионалка, решилась на полтора   оборота. Намокший зеленовато-голубой шелковый костюм плотно обтягивал ее тело,   подчеркивая все его стройные линии и безупречное сложение. Сделав вид, что она   до последнего кубического дюйма наполнила свои легкие воздухом, Паола ринулась   вниз. Сжав ноги и выпрямившись, она оттолкнулась от самого края трамплина, уже   в воздухе собрала тело в комок, перевернулась, затем снова вытянулась и, приняв   прежнее идеально правильное положение, почти беззвучно врезалась в воду.   «Стальной клинок вошел бы с большим шумом», – подумал Грэхем.      

– Если   бы я умела так нырять! – пробормотала со вздохом Эрнеетина. – Но   этого никогда не будет. Дик говорит, что тут дело в ритме, в согласованности   всех движений, вот почему Паола ныряет так замечательно. Она удивительно   ритмична…      

– Дело   не только в ритме, но и в свободной отдаче себя движению, – сказал Грахем.      

– В   сознательной отдаче, – заметил Дик.      

– Ив   умении расслаблять мышцы, – добавил Грэхем. – Я не видел, чтобы даже   профессиональный пловец так выполнял полтора оборота.      

– А   я горжусь этим больше, чем она сама, – заявил Дик. – Дело в том, что   я ее учил нырять, хотя, должен сознаться, она очень способная ученица. У нее   замечательная координация движений. И это в соединении с волей и чувством   времени… одним словом, ее первая же попытка оказалась более чем удачной.      

– Паола   – молодчина, – сказала с гордостью миссис Тюлли, переводя глаза с   секундной стрелки часов на спокойную поверхность бассейна. – Женщины   плавают обычно хуже мужчин. Паола исключение… Три минуты сорок секунд… Она   превзошла своего отца.      

       

– Но   пяти минут она не выдержит, а тем более десяти… – мрачно заявил Дик. – Она   задохнется.      

Когда   прошло четыре минуты, миссис Тюлли, видимо, начала тревожиться, и взоры ее озабоченно   скользили по лицам присутствующих. Капитан Лестер, не посвященный в тайну   бассейна, с проклятием вскочил на ноги и нырнул в воду.      

– Что-то   с ней случилось, – сказала миссис Тюлли с деланным спокойствием. –   Может быть, она ушиблась, ныряя? Ищите ее – вы мужчины…      

Грэхем,   Берт и Дик, встретившись под водой, засмеялись и пожали друг другу руки. Дик   сделал им знак и поплыл в затененную часть бассейна, к нише, где они нашли   Паолу, стоявшую в воде; некоторое время все четверо перешептывались и   посмеивались.      

– Мы   хотели убедиться, что с тобой ничего не случилось, – пояснил Дик. – А   теперь пора назад… Сначала вы, Берт, а я за Ивэном.      

Один за   другим они нырнули в темную воду и показались на поверхности бассейна.      

Миссис   Тюлли была уже на ногах и стояла на краю бассейна.      

– Если   это опять одна из ваших шуток. Дик… – начала она.      

Но Дик,   не обращая никакого внимания на ее слова, заговорил неестественно спокойным   тоном и достаточно громко, чтобы она слышала.      

– Мы   должны это сделать обстоятельно, друзья, – обратился он к своим   спутникам. – Вы, Берт, и вы, Ивэн, следите за мной. Начнем с этого конца   бассейна, поплывем все вместе, на расстоянии пяти футов друг от друга, и будем   обследовать дно. А потом повернем обратно и повторим то же самое еще раз.      

– Не   утруждайте себя, джентльмены, – крикнула им миссис Тюлли, вдруг   рассмеявшись. – А вы. Дик, вылезайте-ка. Я надеру вам уши.      

– Займитесь   ею, девочки, – закричал Дик, – у нее истерика.      

– Пока   еще нет, но будет, – продолжала она, смеясь.      

– Черт   побери, сударыня, тут не над чем смеяться! – Капитан Лестер вынырнул,   задыхаясь, он намеревался опять нырнуть, чтобы продолжать поиски.      

– Вы   знаете, в чем дело, тетя Марта? Знаете? – спросил Дик, когда храбрый   капитан скрылся под водой.      

Миссис   Тюлли кивнула.      

– Только   молчите. Дик. Одного мы все-таки провели. Я-то знаю об этом от матери Элси Коглан;   мы с нею встретились на Гонолулу в прошлом году.      

Лишь по   истечении одиннадцати минут улыбающееся лицо Паолы показалось на поверхности.   Делая вид, будто она совсем выбилась из сил, она с трудом выползла на берег и в   изнеможении опустилась возле тетки. Капитан Лестер, действительно измученный   бесплодными поисками, внимательно посмотрел на Паолу, потом подошел к соседнему   столбу и три раза стукнулся об него головой.      

– Боюсь,   что десяти минут еще не прошло, – сказала Паола. – Но ведь я пробыла   под водой приблизительно это время? Правда, тетя Марта?      

– Ну,   ты под водой почти и не была, – последовал ответ, – если хочешь знать   мое мнение! Я даже удивлена, что ты мокрая. Да, да, дыши естественно, дитя мое.   Нечего разыгрывать комедию. Помню, когда я была молодой девушкой и путешествовала   по Индии, я видела там факиров особой секты, они ныряли на дно глубоких   колодцев и оставались там гораздо дольше, чем ты, право же, гораздо дольше.      

– Вы   знали! – воскликнула Паола.      

– Но   ты не знала, что я знаю, – возразила тетка. – И твое поведение прямо-таки   преступно при моем возрасте и моем сердце.      

– И   при вашем удивительном простодушии и недогадливости. Не правда ли? –   добавила Паола.      

– Честное   слово, мне хочется выдрать тебя за уши.      

– А   мне обнять вас, хоть я и мокрая, – засмеялась Паола в ответ. – Во   всяком случае, мы надули капитана Лестера… Ведь правда, капитан?      

– Не   обращайтесь ко мне, – угрюмо пробормотал доблестный моряк. – Я занят,   я должен обдумать свою месть… Что касается вас, мистер Форрест, то я еще не   знаю, на чем остановиться: взорвать ваш скотный двор или подрезать поджилки у   вашего Горца. Может быть, я сделаю и то и другое. А пока я пойду и лягну ту   кобылу, на которой вы приехали.      

Дик на   Капризнице и Паола на Лани ехали домой бок о бок.      

– Ну,   как тебе нравится Грэхем? – спросил он.      

– Он   великолепен, – отвечала Паола. – Это человек твоего типа. Дик. Он так   же универсален, как ты, на нем печать тех же скитаний по всем морям, та же   любовь к книгам и все прочее! Кроме того, он художник, да и вообще все в нем   хорошо. Славный малый, любит шутку. А ты заметил его улыбку? Она обаятельна.   Хочется улыбнуться ему в ответ.      

– Да,   но есть у него и глубокие шрамы и морщины… – заметил Дик.      

– Особенно   в уголках глаз, когда он улыбается. Это : следы, оставленные не то чтобы усталостью,   а скорее вечно неразрешимыми вопросами: «Почему? Зачем? Стоит ли? Ради чего все   это?»      

Эрнестина   и Грэхем, замыкавшие кавалькаду, тоже беседовали.      

– Дик   вовсе не прост, – говорила она. – Вы плохо знаете его. Он очень не   прост. Я немного знаю его. Паола-то знает его хорошо. Но в душу к нему могут   проникнуть немногие. Он истинный философ и владеет собой, как стоик или   англичанин. А уж такой актер, что может весь свет обмануть.      

У   длинной коновязи под дубами, где, сойдя с лошадей, собралось все общество,   Паола хохотала до слез.      

– Ну,   ну, продолжай, – поощряла она Дика, – еще, еще!..      

– Она   уверяет, что скоро у меня не хватит слов, если я буду и впредь давать имена   слугам по моей системе, – пояснил он.      

– А   он за полторы минуты предложил сорок имен… Ну, еще. Дик, еще!..      

– Итак, –   продолжал Дик нараспев, – у нас может быть О-Плюнь и О-Дунь, О-Пей, О-Лей   и О-Вей, О-Кис и О-Брысь, О-Пинг и О-Понг, О-Да и О-Нет…      

И Дик   направился к дому, все еще варьируя на все лады эти странные словосочетания.      

 ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ      

       

Всю   следующую неделю Грэхем был всем недоволен и не находил себе места. Его   раздирали самые противоречивые чувства: с одной стороны, он сознавал, что   необходимо покинуть Большой дом, уехать первым поездом, с другой стороны, ему   хотелось видеть Паолу все чаще и быть с ней все больше. А между тем он не   уезжал и в обществе ее бывал куда реже, чем в первое время после приезда.      

Начать с   того, что все пять дней своего пребывания в имении молодой скрипач не отходил   от нее. Грэхем нередко посещал музыкальную комнату и мрачно просиживал там   целых полчаса, слушая, как они «работают».      

Они   забивали о его присутствии, поглощенные и захваченные своей страстью к музыке,   а в краткие минуты отдыха, вытирая потные лбы, болтали и смеялись, как добрые   товарищи. Молодой музыкант любил Паолу с почти болезненной пылкостью, Грэхему   это было ясно, – но его больно задевали взгляды, полные почти   благоговейного восторга, которые Паола иногда дарила Уэйру после особенно   удачного исполнения какой-нибудь пьесы. Напрасно Грэхем убеждал себя, что с ее   стороны все это чисто умственное увлечение – просто она восхищается мастерством   молодого музыканта. Грэхем был истинным мужчиной, и их дружба причиняла ему до   того сильную боль, что в конце концов он вынужден был уходить из музыкальной   комнаты.      

Но вот   он наконец застал Паолу одну. Они на прощание исполнили песню Шумана, и скрипач   уехал. Паола сидела у рояля, на лице ее было отсутствующее, мечтательное   выражение. Она посмотрела на Грэхема, словно не узнавая, потом машинально   овладела собой, рассеянно пробормотала несколько ничего не значащих слов и   удалилась. Несмотря на обиду и боль, Грахем старался приписать ее настроение   влиянию музыки, отклики которой еще жили в ее душе. Правда, женщины – странные   создания, рассуждал он, и способны на самые неожиданные и необъяснимые увлечения.   Разве не могло случиться, что этот юноша именно своей музыкой и увлек ее как   женщину?      

С   отъездом Уэйра Паола замкнулась в своем флигеле, за дверью без ручки, и почти   не выходила оттуда. Но никто в доме не удивлялся, и Грэхем понял, что в этом   нет ничего необычного.      

– На   Паолу иногда находит, она чувствует себя прекрасно и в одиночестве, –   пояснила Эрнестина, – у нее бывают довольно часто периоды затворничества,   и тогда с ней видится только Дик.      

– Что   не очень лестно для остальной компании, – улыбаясь, заметил Грэхем.      

– Но   тем она приятнее в обществе, когда возвращается, – заметила Эрнестина.      

Прилив   гостей в Большой дом шел на убыль. Правда, еще кое-кто приезжал просто   повидаться или по делу, но в общем народу становилось все меньше. Благодаря   О-Пою и его китайской команде жизнь в доме была Залажена безукоризненно, во   всем царил порядок, и Хозяевам не приходилось тратить много времени на то,   чтобы развлекать гостей. Гости по большей части сами занимали себя и друг   друга. До завтрака Дик почти не появлялся, а Паола, выполняя свой обет   затворничества, выходила только к обеду.      

– Лечение   отдыхом, – смеясь, сказал однажды Дик, Предлагая Грэхему бокс, поединок на   палках или рапирах.      

– А   теперь самое время приняться за вашу книгу, – заявил он во время передышки   между раундами. – Я один из многих, кто с нетерпением ждет ее, и я Твердо   надеюсь, что она появится. Вчера я получил Письмо от Хэвли: он спрашивает,   много ли вы уже написали.      

И вот   Грэхем засел у себя в башне, разобрал свои заметки и снимки, составил план и   погрузился в работу над первыми главами. Это настолько захватило его, что, быть   может, увлечение Паолой и угасло бы, если бы он ее встречался с ней каждый   вечер за обедом. Кроме того, пока Эрнестина и Льют не уехали в Санта-Барбара,   продолжались совместные купания, поездки верхом и в автомобилях на горные   миримарские пастбища и к вершинам Ансельмо. Предпринимались и другие прогулки,   иногда с участием Дика. Ездили смотреть работы по осушению земель,   производившиеся им в долине реки Сакраменто, постройку плотин на Литтл Койот и   в ущельях Лос-Кватос, основанную им колонию фермеров на участках в двадцать   акров, где Дик пытался дать двумстам пятидесяти фермерам с семьями возможность   обосноваться.      

Грэхем   знал, что Паола часто совершает в одиночестве долгие прогулки верхом, и однажды   застал ее у коновязи: она только что спешилась.      

– Вы   не думаете, что ваша Лань совсем отвыкнет от поездок в компании? – спросил   он, улыбаясь.      

Паола   рассмеялась и покачала головой.      

– Ну,   тогда просто разрешите как-нибудь сопровождать вас, мне очень хочется, –   честно признался он.      

– Но   ведь есть Эрнестина, Льют, Берт, да мало ли кто.      

– Мне   эти места незнакомы, – продолжал он настаивать. – Лучше всего узнаешь   край через тех, кто его сам хорошо знает. Я уже видел его глазами Льют, Эрнестины   и всех остальных; но есть еще многое, чего я не видел и могу увидеть только   вашими глазами.      

– Занятная   теория, – уклончиво ответила она. – Нечто вроде географического   вампиризма…      

– Но   без зловредных последствий вампиризма, – торопливо возразил он.      

Она   ответила не сразу, при этом прямо и честно посмотрела ему в глаза; и он понял,   что она взвешивает и обдумывает каждое слово.      

– Это   еще вопрос! – произнесла она наконец; и его воображение вцепилось в эти   три слова, стараясь разгадать их скрытое значение.      

– Есть   очень многое, что мы могли бы сказать друг другу, – продолжал он   настаивать. – Многое, что… мы должны были бы сказать…      

– Я   понимаю, – ответила она спокойно и опять взглянула на него своим прямым,   открытым взглядом.      

«Понимает?»   – подумал он; и эта мысль обожгла его огнем. Он не нашелся, что ответить, и не   смог предотвратить холодный, вызывающий смешок, с которым она отвернулась и   ушла в дом.      

Большой   дом продолжал пустеть. Тетка Паолы, миссис Тюлли, к досаде Грэхема (он надеялся   узнать от нее многое о Паоле), уехала, погостив всего несколько дней. Говорили,   что она, может быть, приедет опять, на более продолжительное время. Но она   только что вернулась из Европы, и ей, по ее словам, необходимо было сделать   сначала множество обязательных визитов, а затем уже думать о собственных   удовольствиях.      

Критик   О'Хэй намеревался пробыть еще с неделю, чтобы оправиться от поражения, нанесенного   ему во время атаки философов. Вся эта история была задумана и подстроена Диком.   Битва началась ранним вечером: как будто случайное замечание Эрнестины дало   повод Аарону Хэнкоку бросить первую бомбу в чащу глубочайших убеждений О'Хэя.   Дар-Хиал, его горячий и нетерпеливый союзник, обошел его с фланга своей   цинической теорией музыки и открыл по критику огонь с тыла. Бой продолжался до   тех пор, пока вспыльчивый ирландец, вне себя от наносимых ему искусными   спорщиками словесных ударов, не принял, облегченно вздохнув, предложение   Терренса Мак-Фейна отдохнуть и спуститься с ним в бильярдную – тихий приют, где   они были бы вдали от этих варваров подкрепить себя смесью соответствующих   напитков и в самом деле поговорить по душам о музыке. В два часа утра   неуязвимый для вина и все еще шествующий твердой поступью Терренс уложил совершенно   пьяного и осоловевшего О'Хэя в постель.      

– Ничего, –   сказала на другой день Эрнестина О'Хэю с задорным блеском в глазах, выдававшим   ее участие в заговоре. – Этого следовало ожидать: от наших горе-философов   и святой запьет!      

– Я   думал, что с Терренсом вы в полной безопасности, – насмешливо добавил   Дик. – Вы же оба ирландцы. Я и забыл, что Терренса ничем не проймешь.   Знаете, простившись с вами, он еще забрел ко мне поболтать. И – ни в одном   глазу. Так, мимоходом, он упомянул о том, что вы оба опрокинули по стаканчику.   И я… мне в голову не могло прийти… что он… так вас подвел…      

Когда   Льют и Эрнестина уехали в Санта-Барбара, Берт и Рита тоже вспомнили свой давно   забытый очаг в Сакраменто. Правда, в тот же день прибыло несколько художников,   которым покровительствовала Паола. Но их почти не было видно, ибо они проводили   целые дни в горах, разъезжая в маленьком экипаже с кучером, или курили длинные   трубки в бильярдной.      

Жизнь в   Большом доме, чуждая условностям, текла своим чередом. Дик работал. Грэхем работал.   Паола продолжала уединяться в своем флигеле. Мудрецы из «Мадроньевой рощи»   приходили пообедать и поговорить и, если Паола не играла, порой   разглагольствовали целый вечер. По-прежнему сваливались как снег на голову   гости из Сакраменто, Уикенберга и других городов, расположенных в долине, но   О-Чай и остальные слуги не терялись, и Грэхем был не раз свидетелем того, как   целую толпу нежданных гостей через двадцать минут после их приезда уже угощали   превосходным обедом. Все же случалось – правда, редко, – что за стол   садились только Дик с Паолой и Грэхем; и когда после обеда мужчины болтали   часок перед ранним отходом ко сну, она играла для себя мягкую и тихую музыку и   исчезала раньше, чем они.      

Но   однажды в лунный вечер неожиданно нагрянули и Уатсоны, и Мэзоны, и Уомболды, и   составилось несколько партий в бридж. Грэхем как-то не попал ни в одну. Пасла   сидела у рояля. Когда он приблизился к ней, то уловил в ее глазах мгновенно   вспыхнувшее выражение радости, но оно так же быстро исчезло. Она сделала легкое   движение, точно желая встать ему навстречу, – это так же не ускользнуло от   него, как и мгновенное усилие воли, которым она заставила себя спокойно   остаться на месте.      

И вот   она опять такая же, какой он привык ее видеть. «Хотя, в сущности, много ли я ее   видел?» – думал Грэхем, болтая всякий вздор и роясь вместе с ней в куче нот. Он   пробовал с ней то один, то другой романс, и его высокий баритон сливался с ее   мягким сопрано, и притом так удачно, что игравшие в бридж не раз кричали им   «бис».      

– Да, –   сказала она в перерыве между двумя романсами, – меня прямо тоска берет,   так мне хочется опять побродить с Диком по свету. Если б можно было уехать   завтра же! Но Дику пока нельзя. Он слишком связан своими опытами и   изобретениями. Как вы думаете, чем он занят теперь? Ему мало всех этих затей.   Он еще намерен совершить переворот в торговле – по крайней мере здесь, в Калифорнии   и на Тихоокеанском побережье – и заставить закупщиков приезжать к нему в   имение.      

– Они   уже и так приезжают, – сказал Грэхем. – Первый, кого я здесь   встретил, был покупатель из Айдахо.      

– Да,   но Дик хочет, чтобы это вошло в обычай: пусть покупатели являются сюда скопом,   в определенное время, и пусть это будут не просто торги – хотя для возбуждения   интереса он устроит и торги, – а настоящая ежегодная ярмарка, которая   должна продолжаться три дня и на которой будут продаваться только его товары.   Он теперь чуть не все утра просиживает с мистером Эгером и мистером Питтсом.   Это его торговый агент и агент по выставкам скота.      

Паола   вздохнула, и ее пальцы пробежали по клавишам.      

– Ах,   если бы только можно было уехать – в Тимбукту, Мокпхо, на край света!      

– Не   уверяйте меня, что вы побывали в Мокпхо, – смеясь, заметил Грэхем.      

Она   кивнула головой.      

– Честное   слово, были. Провалиться мне на этом самом месте! С Диком, на его яхте, давным-давно.   Мы, можно сказать, провели в Мокпхо наш медовый месяц.      

Грэхем,   беседуя с нею о Мокпхо, старался отгадать: умышленно она то и дело упоминает о   муже или нет?      

– Мне   казалось, что вы считаете эту усадьбу прямо раем.      

– Конечно,   конечно! – поспешила она его заверить. – Но не знаю, что на меня   нашло за последнее время. Я чувствую, что мне почему-то непременно надо уехать.   Может быть, весна действует… Колдуют боги краснокожих… Если бы только Дик не   работал до потери сознания и не связывался с этими проектами! Знаете, за все   время, что мы женаты, моей единственной серьезной соперницей была земля,   сельское хозяйство. Дик очень постоянен, а имение действительно его первая   любовь. Он все здесь создал и наладил задолго до того, как мы встретились,   когда он и не подозревал о моем существовании.      

– Давайте   попробуем этот дуэт, – вдруг сказал Грэхем, ставя перед ней на пюпитр   какие-то ноты.      

– О   нет, – запротестовала она, – ведь эта песня называется «Тропою   цыган», она меня еще больше расстроит. – И Паола стала напевать первую   строфу:      

       

За   паттераном цыган плывем,      

Где   зори гаснут – туда…      

Пусть   ветер шумит, пусть джонка летит —      

Не   все ли равно куда?      

       

– Кстати,   что такое цыганский паттеран? – спросила она, вдруг оборвав песню. –   Я всегда думала, что это особое наречие, цыганское наречие – ну, вроде   французского patoi[12];   и мне казалось нелепым, как можно следовать по миру за наречием, точно это   филологическая экскурсия.      

– В   известном смысле паттеран и есть наречие, – ответил он. – Но оно   значит всегда одно и то же: «Я здесь проходил». Паттеран – это два прутика,   перекрещенные особым образом и оставленные на дороге; но оба прутика непременно   должны быть взяты у деревьев или кустарников разной породы. Здесь, в имении,   паттеран можно было бы сделать из веток мансаниты и мадроньо, дуба и сосны,   бука и ольхи, лавра и ели, черники и сирени. Это знак, который цыгане оставляют   друг другу: товарищ – товарищу, возлюбленный – возлюбленной. – И он, в   свою очередь, стал напевать:      

       

И   опять, опять дорогой морей,      

Знакомой   тропой плывем —      

Тропою   цыган, за тобой, паттеран,      

Весь   шар земной обойдем.      

       

Паола   качала в такт головой, потом ее затуманенный взгляд скользнул по комнате и   задержался на играющих; но она сейчас же стряхнула с себя мечтательную   рассеянность и поспешно сказала:      

– Одному   богу известно, сколько в иных из нас этой цыганской стихии. Во мне ее хоть отбавляй.   Несмотря на свои буколические наклонности, Дик – прирожденный цыган. Судя по   тому, что он мне о вас рассказывал, и в вас это сидит очень крепко.      

– В   сущности, – заметил Грэхем, – настоящий цыган – именно белый человек;   он, так сказать, цыганский король. Он был всегда гораздо более отважным и   неугомонным кочевником, и снаряжение у него было хуже, чем у любого цыгана.   Цыгане шли по его следам, а не он по их. Давайте попробуем спеть…      

И в то   время как они пели смелые слова беззаботновеселой песенки, Грэхем смотрел на   Паолу и дивился – дивился и ей и себе. Разве ему место здесь, подле этой   женщины, под крышей ее мужа? И все-таки он здесь, хотя должен был бы уже давно   уехать. После стольких лет он, оказывается, не знал себя. Это какое-то наваждение,   безумие. Нужно немедленно вырваться отсюда. Он и раньше испытывал такие   состояния, словно он околдован, обезумел, и всегда ему удавалось вырваться на   свободу. «Неужели я с годами размяк?» – спрашивал себя Грэхем. Или это безумие   сильнее и глубже всего, что было до сих пор? Ведь это же посягательство на его   святыни, столь дорогие ему, столь ревниво и благоговейно оберегаемые в тайниках   души: он еще ни разу не изменял им.      

Однако   он не вырвался из плена. Он стоял рядом с ней и смотрел на венец ее каштановых   волос, где вспыхивали золотисто-бронзовые искры, на прелестные завитки возле   ушей. Пел вместе с нею песню, воспламеняющую его и, наверное, ее, – иначе   и быть не могло при ее натуре и тех проблесках чувства, которое она нечаянно и   невольно ему выдала.      

«Она –   чародейка, и голос – одно из ее очарований», – думал он, слушая, как этот   голос, такой женственный и выразительный и такой непохожий на голоса всех   других женщин на свете, льется ему в душу. Да, он чувствовал, он был глубоко   уверен, что частица его безумия передалась и ей; что они оба испытывают одно и   то же; что это – встреча мужчины и женщины.      

Не   только он, оба они пели с тайным волнением – да, несомненно; и эта мысль еще   сильнее опьяняла его. А когда они дошли до последних строк и их голоса, сливаясь,   затрепетали, в его голосе прозвучало особое тепло и страсть:      

       

Дикому   соколу – ветер да небо,      

Чащи   оленю даны,      

А   сердце мужчины – женскому сердцу,      

Как   в стародавние дни.      

А   сердце мужчины – женскому сердцу…      

В   шатрах моих свет погас, —      

Но   у края земли занимается утро,      

И   весь мир ожидает нас![13]      

       

Когда   замер последний звук, Грэхем посмотрел на      

Паолу,   ища ее взгляда, но она сидела несколько мгновений неподвижно, опустив глаза на   клавиши, и когда затем повернула к нему голову, он увидел обычное лицо   маленькой хозяйки Большого дома, шаловливое и улыбающееся, с лукавым взором. И   она сказала:      

– Пойдем   подразним Дика, он проигрывает.      

Я   никогда не видела, чтобы за картами он выходил из себя, но он ужасно нелепо   скисает, если ему долго не везет. А играть любит, – продолжала она, идя   впереди Грэхема к карточным столам. – Это один из его способов отдыхать. И   он отдыхает. Раз или два в год он садится за покер и может играть всю ночь   напролет и доиграться до чертиков.      

 ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ      

       

После   того дня, когда они спели вместе цыганскую песню, Паола вышла из своего   затворничества, и Грэхему стало нелегко сидеть в башне и выполнять намеченную   работу. В течение всего утра до него доносились то обрывки песен и оперных   арий, которые она распевала в своем флигеле, то ее смех и возня с собаками на   большом дворе, то приглушенные звуки рояля в музыкальной комнате, где Паола   теперь проводила долгие часы. Однако Грэхем, по примеру Дика, посвящал утренние   часы работе и редко встречался с Паолой раньше второго завтрака.      

Она   заявила, что период бессонницы у нее прошел и она готова на все развлечения и   прогулки, какие только Дик может предложить ей, пригрозив, что, если он не   будет сам участвовать в этих развлечениях, она созовет кучу гостей и покажет   ему, как надо веселиться. В это время в Большой дом возвратилась на несколько   дней тетя Марта, иначе говоря – миссис Тюлли, и Паола снова принялась объезжать   Дадди и Фадди в своей высокой двуколке. Лошадки эти были довольно капризного   нрава, но миссис Тюлли, несмотря на свой возраст и тучность, не боялась ездить   на них, если правила Паола.      

– Такого   доверия я не оказываю ни одной женщине, – объяснила она Грэхему. –   Паола – единственная, с кем я могу ездить: она замечательно умеет обходиться с   лошадьми. Когда Паола была ребенком, она прямо обожала лошадей. Удивительно,   как это она еще не стала цирковой наездницей!      

И еще   многое, многое узнал Грэхем о Паоле, болтая с ее теткой. О Филиппе Дестене,   своем брате и отце Паолы, миссис Тюлли могла рассказывать без конца. Он был   гораздо старше ее и представлялся ей в детстве каким-то сказочным принцем.   Филипп обладал благородной и широкой натурой, его поступки и образ жизни   казались заурядным людям не совсем нормальными. Он на каждом шагу совершал   безрассудства и немало делал людям добра. Благодаря этим чертам характера   Филипп не раз наживал целые состояния и так же легко терял их, особенно в эпоху   знаменитой золотой горячки сорок девятого года. Сам он был из семьи первых   колонистов      

Новой   Англии, однако прадед его был француз, подобранный у Мейнского побережья после   кораблекрушения; тут он и поселился среди матросов-фермеров.      

– Раз,   только раз, в каждом поколении возрождается в каком-нибудь из своих потомков   француз Дестей, – убежденно говорила Грэхему миссис Тюлли. – Филипп   был именно этим единственным в своем поколении, а в следующем – Паола. Она   унаследовала всю его самобытность. Хотя Эрнестина и Льют приходятся ей сводными   сестрами, трудно поверить, что в них есть хотя бы капля той же крови. Вот   почему Паола не поступила в цирк и ее неудержимо потянуло во Францию: кровь   прадеда звала ее туда.      

О жизни   Паолы во Франции Грэхем также узнал немало. Филипп Дестен умер как раз вовремя,   ибо колесо его счастья повернулось. Эрнестину и Льют, тогда еще крошек, взяли   тетки; они не доставляли им особых хлопот. А вот с Паолой, попавшей к тете   Марте, было нелегко, – и все из-за того француза.      

– О,   она настоящая дочь Новой Англии, – уверяла миссис Тюлли, – во всем,   что касается чести, прямоты, надежности, верности. Еще девочкой она позволяла   себе солгать только в тех случаях, когда надо было выручить других; тогда все   ее новоанглийские предки смолкали и она лгала так же блестяще, вдохновенно, как   ее отец. У него была та же обаятельность, та же смелость, заразительный смех,   живость. Но, помимо веселости и задора, он умел быть еще каким-то особенно   снисходительным. Никто не мог оставаться к нему равнодушным.      

Или люди   становились его преданнейшими друзьями, или начинали его ненавидеть. Общение с   ним всегда вызывало любовь или ненависть. В этом отношении Паола на него не   похожа, вероятно, потому, что она женщина и не имеет склонности, подобно   мужчинам, сражаться с ветряными мельницами. Я не знаю, есть ли у нее на свете   хоть один враг. Все любят ее, разве только какие-нибудь женщины-хищницы   завидуют, что у нее такой хороший муж.      

В это   время в открытое окно донесся голос Паолы, распевавшей под аркадами, и Грэхему   слышался в нем тот теплый трепет, которого он уже не мог забыть. Затем Паола   рассмеялась, миссис Тюлли тоже улыбнулась и закивала головой.      

– Смеется   в точности, как Филипп Дестен, – пробормотала она, – и как бабки и   прабабки того француза, которого после крушения привезли в Пенобскот, одели в   домотканое платье и отправили на молитвенное собрание. Вы заметили, что, когда   Паола смеется, каждому хочется взглянуть на нее и тоже улыбнуться? Смех Филиппа   производил на людей такое же впечатление.      

Паола   всегда горячо любила музыку, живопись, рисование. Когда она была маленькой, она   повсюду оставляла всякие рисунки и фигурки. Рисовала на бумаге, на земле, на   досках, а фигурки лепила из чего придется – из глины, из песка.      

Она   любила все и вся, и все ее любили, – продолжала миссис Тюлли. – Она   никогда не боялась животных и относилась к ним даже с каким-то благоговением;   это у нее врожденное – все прекрасное вызывает в ней благоговение. Она всегда   была склонна возводить людей на пьедестал, приписывать им необычайную красоту   или моральные достоинства. Во всем, что она видит, она прежде всего ценит   красоту – чудесный ли это рояль, замечательная картина, породистая лошадь или   чарующий пейзаж.      

Ей   хотелось и самой творить, создавать прекрасное. Но она все никак не могла   решить, что выбрать – музыку или живопись. В самом разгаре занятий музыкой в   Бостоне – Паола училась у лучших преподавателей – она вдруг вернулась к   живописи. А от мольберта ее тянуло к глине.      

И вот,   чувствуя в себе эту любовь ко всему прекрасному, она металась, не зная, в какой   области она больше одарена, да и есть ли у нее к чему-нибудь настоящее   призвание. Тогда я настояла на полном отдыхе от всякой работы и увезла ее на   год за границу. Тут у нее открылись необычайные способности к танцам. Но   все-таки она постоянно возвращалась к музыке и живописи. Нет, это не легкомыслие.   Вся беда в том, что она слишком одарена…      

– Слишком   разносторонне одарена, – добавил Грэхем.      

– Да,   пожалуй, – согласилась миссис Тюлли. – Но ведь от одаренности до   настоящего таланта еще очень далеко. И я все еще, хоть убей, не знаю, есть ли у   нее к чему-нибудь призвание. Она ведь не создала ничего крупного ни в одной   области.      

– Она   создала себя, – заметил Грэхем.      

– Да,   она сама – поистине прекрасное произведение искусства, – с восхищением   отозвалась миссис Тюлли. – Она замечательная, необыкновенная женщина, и   притом совершенно неиспорченная, естественная. В конце концов к чему оно ей,   это творчество! Мне какая-нибудь ее сумасшедшая проделка… – о да, я слышала об   этой истории с купанием верхом… – гораздо дороже, чем все ее картины, как бы   удачны они ни были. Признаться, я долго не могла понять Паолу. Дик называет ее   «вечной девчонкой». На боже мой, когда надо, какой она умеет быть величавой! Я,   наоборот, называю ее взрослым ребенком. Встреча с Диком была для нее счастьем.   Казалось, она тогда действительно нашла себя. Вот как это случилось…      

В тот   год они, по словам миссис Тюлли, путешествовали по Европе. Паола занималась в   Париже живописью и в конце концов пришла к выводу, что успех достигается только   борьбой и что деньги тетки мешают ей.      

– И   она настояла на своем, – вздохнула миссис Тюлли. – Она… ну, она   просто выставила меня, отправила домой. Содержание она согласилась получать   только самое ничтожное и поселилась совершенно самостоятельно в Латинском   квартале с двумя американскими девушками. Тут-то она и встретилась с Диком…   Таких, как он, ведь тоже поискать надо. Вы ни за что не угадаете, чем он тогда   занимался. Он содержал кабачок, – не такой, как эти модные кабачки, а   настоящий, студенческий. В своем роде это был даже изысканный кабачок. Там   собирались всякие чудаки. Дик только что вернулся после своих сумасбродств и   приключений на краю света, и, как он тогда выражался, ему хотелось некоторое   время не столько жить, сколько рассуждать о жизни.      

Паола   однажды повела меня в этот кабачок. Не подумайте чего-нибудь: они стали   накануне женихом и невестой, и он сделал мне визит, – словом, все, как   полагается. Я знавала отца Дика, «Счастливчика» Форреста, слышала многое и о   сыне. Лучшей партии Паола и сделать не могла. Кроме того, это был настоящий   роман. Паола впервые увидела его во главе команды Калифорнийского университета,   когда та победила команду Стэнфорда. А в следующий раз она с ним встретилась в   студии, которую снимала с двумя американками. Она не знала, миллионер ли Дик   или содержит кабачок потому, что его дела плохи; да ее это и не интересовало.   Она всегда подчинялась только велениям своего сердца. Представьте себе положение:   Дика никто не мог поймать в свои сети, а Паола никогда не флиртовала. Должно   быть, они сразу же бросились в объятия друг другу, ибо через неделю все было   уже решено. Но Дик все-таки спросил у меня согласия на брак, как будто мое   слово могло тут иметь какой-нибудь вес.      

Так вот,   возвращаюсь к его кабачку. Это был кабачок философов, маленькая комнатка с   одним столом в каком-то подвале, в самом сердце Латинского квартала.   Представляете себе, что это было за учреждение! А стол! Большой круглый дощатый   стол, даже без клеенки, весь покрытый бесчисленными винными пятнами, так как   философы стучали по нему стаканами и проливали вино. За него свободно   усаживалось тридцать человек. Женщины не допускались. Для меня и для Паолы   сделали исключение. Вы видели здесь Аарона Хэнкока? Он был в числе тех самых   философов и до сих пор хвастается, что остался Дику должен по счету больше   остальных завсегдатаев. В кабачке они обыкновенно и встречались, эти шалые   молодые умники, стучали по столу и говорили о философии на всех европейских   языках. У Дика всегда была склонность к философии.      

Но Паола   испортила им все удовольствие. Как только они поженились. Дик снарядил свою   шхуну «Все забудь», и эта милая парочка отплыла на ней, решив провести свой   медовый месяц между Бордо и Гонконгом.      

– А   кабачок закрылся, и философы остались без пристанища и диспутов… – заметил   Грэхем.      

Миссис   Тюлли добродушно рассмеялась и покачала головой.      

– Да   нет… Дик обеспечил существование кабачка, – сказала она, стараясь   отдышаться и прижимая руку к сердцу. – Навсегда или на время – не скажу   вам. Но через месяц полиция его закрыла, заподозрив, что там на самом деле клуб   анархистов.      

Хоть   Грэхем и знал, как разносторонни интересы и дарования Паолы, он все же   удивился, найдя ее однажды одиноко сидящей на диване в оконной нише и   поглощенной каким-то вышиванием.      

– Я   очень это люблю, – пояснила она. – И не сравню никакие дорогие   вышивки из магазинов с моими собственными работами по моим собственным   рисункам. Дика одно время возмущало, что я вышиваю. Ведь он требует, чтобы во   всем была целесообразность, чтобы люди не тратили понапрасну свои силы. Он   считал, что мне браться за иглу – пустая трата времени: крестьянки отлично   могут за гроши делать то же самое. Но мне наконец удалось убедить его, что я   права.      

Это все   равно, что игра на рояле. Конечно, я могу купить музыку лучше моей, но сесть   самой за инструмент и самой исполнить вещи – какое это наслаждение!   Соревнуешься ли с другим, принимая его толкование, или вкладываешь что-то свое   – неважно: и то и другое дает душе творческую радость.      

Возьмите   хотя бы эту узенькую кайму из лилий на оборке – второй такой вы не найдете   нигде. Здесь все мое: и идея, и исполнение, и удовольствие от того, что я даю   этой идее форму и жизнь. Конечно, бывают в магазинах замыслы интереснее и   мастерство выше, но это не то. Здесь все мое. Я увидела узор в своем   воображении и воспроизвела его. Кто посмеет утверждать после этого, что вышивание   не искусство?      

Она   умолкла, глядя на него смеющимися глазами.      

– Не   говоря уже о том, что украшение прекрасной женщины – самое достойное и вместе с   тем самое увлекательное искусство, – подхватил Грэхем.      

– Я   отношусь с большим уважением к хорошей модистке или портнихе, – серьезно   ответила Паола. – Это настоящие художницы. Дик сказал бы, что они занимают   чрезвычайно важное место в мировой экономике.      

В другой   раз, отыскивая в библиотеке какие-то справки об Андах, Грэхем натолкнулся на Паолу,   грациозно склонившуюся над листом плотной бумаги, прикрепленным кнопками к   столу; вокруг были разложены огромные папки, набитые архитектурными проектами:   она чертила план деревянного бунгало для мудрецов из «Мадроньевой рощи».      

– Очень   трудно, – вздохнула она. – Дик уверяет, что если уж строить, так надо   строить на семерых. Пока у нас четверо, но ему хочется, чтобы непременно было   семь. Он говорит, что нечего заботиться о душах, ваннах и других   удобствах, – разве философы купаются? И он пресерьезно настаивает на том,   чтобы поставить семь плит и сделать семь кухонь: будто бы именно из-за столь   низменных предметов они вечно ссорятся.      

– Кажется,   Вольтер ссорился с королем из-за свечных огарков? – спросил Грэхем,   любуясь ее грациозной и непринужденной позой. Тридцать восемь лет? Невероятно!   Она казалась просто школьницей, раскрасневшейся над трудной задачей. Затем ему   вспомнилось замечание миссис Тюлли о том, что Паола – взрослое дитя.      

И он   изумлялся: неужели это она тогда, у коновязи под дубами, показала двумя   фразами, что отлично понимает; насколько грозно создавшееся положение? «Я   понимаю», – сказала она. Что она понимала? Может быть, она сказала это   случайно, не придавая своим словам особого значения? Но ведь она же вся   трепетала и тянулась к нему, когда они пели вместе цыганскую песню. Уж это-то   он знал наверняка. А с другой стороны, разве он не видел, с каким увлечением   она слушала игру Доналда Уэйра? Однако сердце тут же подсказало ему, что со   скрипачом было совсем другое. При этой мысли он невольно улыбнулся.      

– Чему   вы смеетесь? – спросила Паола. – Конечно, я знаю, что я не   архитектор! Но хотела бы я видеть, как вы построите дом для семи философов и   выполните все нелепые требования Дика!      

Вернувшись   в свою башню и положив перед собой, не раскрывая их, книги об Андах, Грэхем,   покусывая губы, предался размышлениям. Нет, это не женщина, это все-таки дитя…   Или… она притворяется наивной? Понимает ли она действительно, в чем дело?   Должна бы понимать. Как же иначе? Ведь она знает людей, знает жизнь. И она   очень мудра. Каждый взгляд ее серых глаз говорит о самообладании и силе. Вот   именно – о внутренней силе! Он вспомнил первый вечер, когда в ней время от   времени словно вспыхивали отблески стали, драгоценной, чудесной стали. И он   вспомнил, как сравнивал тогда ее силу со слоновой костью, резной перламутровой   раковиной, с плетеной сеткой из девичьих волос…      

А   теперь, после короткого разговора у коновязи и цыганской песни, всякий раз, как   их взоры встречаются, оба они читают в глазах друг друга невысказанную тайну.      

Тщетно   перелистывал он лежавшие перед ним книги в поисках нужных ему сведений, потом   сделал попытку продолжать без них, но не мог написать ни слова… Нестерпимое   беспокойство овладело им. Грэхем схватил расписание, ища подходящий поезд,   отшвырнул его, схватил трубку внутреннего – телефона и позвонил в конюшни,   прося оседлать Альтадену.      

Стояло   чудесное утро; калифорнийское лето только начиналось. Над дремлющими полями не   проносилось ни дуновения; раздавались лишь крики перепелов и звонкие трели   жаворонков. Воздух был напоен благоуханием сирени, и, когда Грэхем проезжал   сквозь ее душистые заросли, он услышал гортанный призыв Горца и ответное   серебристое ржание Принцессы Фозрингтонской.      

Почему   он здесь и под ним лошадь Дика Форреста, спрашивал себя Грэхем, почему он все   еще не едет на станцию, чтобы сесть в первый же поезд, найденный им сегодня в   расписании? И он ответил себе с горечью, что эти колебания, эта странная   нерешительность в мыслях и поступках – для него новость. А впрочем, – и   тут он весь как бы загорелся, – ему дана одна только жизнь, и есть одна   только такая женщина на свете!      

Он   отъехал в сторону, чтобы пропустить стадо ангорских коз. Здесь были самки,   несколько сот; пастухи-баски медленно гнали их перед собой и часто давали им   отдыхать, ибо рядом с каждой самкой бежал козленок. За оградой загона он увидел   маток с новорожденными жеребятами, а услышав предостерегающий возглас, мгновенно   свернул на боковую дорожку, чтобы не столкнуться с табуном из тридцати   годовалых жеребят, которых куда-то перегоняли. Их возбуждением заразились все   обитатели этой части имения, воздух наполнился пронзительным ржанием, призывным   и ответным. Взбешенный присутствием и голосами стольких соперников, Горец   носился взад и вперед по загону и все вновь издавал свой трубный призыв, словно   желая всех убедить, что он самый сильный и замечательный жеребец, когда-либо   существовавший на земле.      

К   Грэхему неожиданно подъехал Дик Форрест на      

Капризнице.   Он сиял от восторга, что среди подвластных ему созданий разыгралась такая буря.      

– Природа   зовет! Природа, – проговорил он нараспев, здороваясь с Грэхемом, и   остановил свою лошадь, хотя это едва ли можно было назвать остановкой:   золотисто-рыжая красавица кобыла, не переставая, плясала под ним, тянулась   зубами то к его ноге, то к ноге Грэхема и, разгневанная неудачей, бешено рыла   копытом землю и брыкалась – раз, два раза, десять раз.      

– Эта   молодежь, конечно, ужасно злит Горца, – сказал Дик, смеясь. – Вы   знаете его песню? «Внемлите мне! Я – Эрос. Я попираю холмы. Моим зовом полны   широкие долины. Кобылицы слышат меня на мирных пастбищах и вздрагивают, ибо они   знают меня. Земля жирна, и соков полны деревья. Это весна. Весна – моя. Я царь   в моем царстве весны. Кобылицы помнят мой голос, – он жил в крови их   матерей. Внемлите! Я – Эрос. Я попираю холмы, и, словно герольды, долины   разносят мой голос, возвещая о моем приближении».      

 ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ      

       

После   отъезда тетки Паола исполнила свою угрозу, и дом наводнили гости. Казалось, она   вспомнила обо всех, кто давно ожидал приглашения, и лимузин, встречавший гостей   на станции за восемь миль от усадьбы, редко возвращался пустым. Среди   приехавших были певцы, музыканты и всякая артистическая публика, а также стайка   молодых девушек с неизбежной свитой молодых людей; все комнаты и коридоры   Большого дома были набиты мамашами, тетками и пожилыми трезвенниками, а на   прогулках они занимали несколько машин.      

       

Грэхем   спрашивал себя: не нарочно ли Паола окружает себя всей этой толпой? Сам он   окончательно забросил свою книгу, купался с самыми ретивыми купальщиками перед   завтраком, принимал участие в прогулках верхом по окрестностям и во всех прочих   развлечениях, которые затевались и в доме и вне Лома.      

Вставали   рано и ложились поздно. Дик, который обычно не изменял своему правилу появляться   среди гостей не раньше полудня, просидел однажды целую ночь напролет за покером   в бильярдной. Грэхем тоже участвовал в игре и был вознагражден за бессонную   ночь, когда на рассвете к ним неожиданно вошла Паола – тоже после «белой ночи»,   как она выразилась, хотя бессонница ничуть не повлияла ни на ее цвет лица, и на   самочувствие. И Грэхему приходилось держать себя в руках, чтобы не смотреть на   нее слишком часто, когда она составляла золотистые шипучие смеси для подкрепления   усталых игроков с ввалившимися, посоловелыми глазами. Она заставляла их бросать   карты и посылала выкупаться перед работой или новыми развлечениями.      

Никогда   теперь Паола не бывала одна, и Грэхему оставалось только примкнуть к окружавшей   ее компании. Хотя в Большом доме беспрестанно танцевали танго и фокстрот, она   танцевала редко и всегда с молодежью. Впрочем, один раз она пригласила Грэхема   на старомодный вальс, причем насмешливо объявила расступившимся перед ними   молодым людям:      

– Смотрите,   вот ваши предки исполняют допотопный танец.      

После   первого же тура они вполне приноровились друг к другу. Паола, с той особой   чуткостью, которая делала из нее такую исключительную аккомпаниаторшу и   наездницу, подчинялась властным движениям своего кавалера, и скоро зрителям   стало казаться, что оба они только части единого слаженного механизма. Через   несколько туров, когда Грэхем почувствовал, что Паола вся отдается танцу и их   ритмы в совершенстве согласованы, он решил испробовать разные фигуры и   ритмические паузы. Хотя их ноги не отрывались от пола, эта вальсирующая пара   казалась парящей. Дик воскликнул:      

– Смотрите!   Плывут! Летят! Они танцевали под «Вальс Саломеи» и вместе с медленно затихающими   звуками наконец замерли.      

Слова   были излишни. Молча, не глядя друг на друга, вернулись они к остальным и   услышали, как Дик заявил:      

– Эй,   вы, желторотые юнцы, цыплята и всякая мелюзга! Видели, как мы, старики,   танцуем? Я не возражаю против новых танцев, имейте это в виду, – они красивы   и изящны; но я думаю, что вам не вредно было бы научиться и вальсировать. А то   когда вы начинаете, получается один позор. Мы, старики, тоже кое-что умеем, что   и вам бы уметь не мешало.      

– Например? –   спросила одна из девиц.      

– Хорошо,   я сейчас скажу. Пусть от молодого поколения несет бензином, это еще ничего…      

Взрыв   протеста на миг заглушил голос Дика.      

– Я   знаю, что и от меня несет, – продолжал он. – Но вы все изменили   добрым старым способам передвижения. Среди вас нет ни одной девицы, которая   могла бы состязаться с Паолой в ходьбе, а мы с Грэхемом так загоняем любого   юношу, что он без ног останется. О, я знаю, вы мастера управлять всякими   машинами, но среди вас нет ни одного, кто умел бы сидеть как следует на   настоящей лошади. А править парой настоящих рысаков – куда уж вам! Да и многие   ли из вас, столь успешно маневрирующих на ваших моторных лодках в укрытой   бухте, сумели бы взяться за руль старомодной шхуны или шлюпа и благополучно   вывести судно в открытое море?      

– А   все-таки мы попадаем, куда нам надо, – возразила та же девица.      

– Не   отрицаю, – отвечал Дик. – Но вы не всегда делаете это красиво. А вот   вам ситуация, которая для вас совершенно недоступна: представьте себе Паолу,   которая правит четверкой взмыленных коней и, держа ногу на тормозе, несется по   горной дороге.      

В одно   жаркое утро под прохладными аркадами большого двора, возле Грэхема, читавшего   журнал, собралось несколько человек; среди них была и Паола. Поговорив с ними,   он через некоторое время снова взялся за чтение и так увлекся, что совсем забыл   об окружающих, пока у него не возникло ощущение наступившей вокруг тишины. Он   поднял глаза. Осталась только Паола. Все остальные разбрелись, он слышал их   смех, доносившийся с той стороны двора. Но что с Паолой? Его поразило выражение   ее лица и глаз. Она смотрела на него не отрываясь; в ее – взгляде было сомнение,   раздумье, почти страх; и все же в этот краткий миг он успел заметить, что ее   глубокий взор как бы вопрошал о чем-то, – так вопрошал бы взор человека   открывшуюся перед ним книгу судьбы. Затем ее ресницы дрогнули и опустились, а   щеки порозовели, – в этом не могло быть сомнения. Дважды ее губы дрогнули,   она как бы силилась что-то сказать, но, застигнутая врасплох, не могла собрать   свои мысли.      

Грэхем   вывел ее из этого тягостного состояния, спокойно заметив:      

– А   знаете, я только что читал де Врие, как он превозносит Лютера Бербанка за его   работы; и мне кажется, что Дик в мире домашних животных играет такую же роль,   как Бербанк в растительном мире. Вы тут прямо творите жизнь, создавая из живого   вещества новые, полезные и прекрасные формы.      

Паола,   успевшая тем временем овладеть собой, рассмеялась, с удовольствием принимая эту   похвалу.      

– И   когда я смотрю на все, что здесь вами достигнуто, – продолжал Грэхем с   мягкой серьезностью, – мне остается пожалеть о даром истраченной юности.   Почему я так ничего и не создал в жизни? Я ужасно завидую вам обоим.      

– Мы   действительно ответственны за появление на свет множества существ, –   сказала Паола, – сердце замирает, когда подумаешь об этой ответственности.      

– Да,   у вас тут положительно царство плодородия, – улыбнулся Грэхем, –   цветение и плодоношение жизни никогда еще так не поражали меня. Здесь все   благоденствует и множится.      

– Знаете, –   прервала его Паола, увлеченная вдруг блеснувшей мыслью, – я вам покажу   моих золотых рыбок. Я развожу их, и представьте – с коммерческой целью. Снабжаю   торговцев в Сан-Франциско самыми редкими породами и даже отправляю их в   Нью-Йорк. Главное – это дает мне доход, как видно по книгам Дика, а он очень   строгий счетовод. В доме нет ни одного молотка, который бы не был внесен в   инвентарь, ни одного гвоздя, который бы он не учел. Вот почему у него такая куча   бухгалтеров и счетоводов. Он дошел до того, что при расчетах принимает во   внимание даже легкое недомогание или хромоту у лошади. Таким образом, на основе   устрашающего ряда цифр он вывел стоимость рабочего часа ломовой лошади с   точностью до одной тысячной цента.      

– Да,   ну а ваши золотые рыбки? – напомнил Грэхем, раздраженный этими постоянными   напоминаниями о муже.      

– Так   вот. Дик заставляет своих бухгалтеров с такой же точностью учитывать и моих   золотых рыбок. На каждый рабочий час, который затрачивается на них у нас в доме   или в имений, составляется счет по всей форме, включая расходы на почтовые   марки и письменные принадлежности. Я плачу проценты за помещение и инвентарь.   Дик даже за воду берет с меня, точно я домовладелец, а он водопроводная   компания. И всетаки мне остается десять процентов прибыли, а иногда и тридцать.   Но он смеется надо мною и уверяет, что если вычесть содержание управляющего, то   есть мое, то окажется, что я зарабатываю очень мало, а может быть, даже работаю   себе в убыток, потому что мне на мой доход не нанять такого хорошего   управляющего. Вот почему Дику удаются все его предприятия! Опыты, конечно, не в   счет, но обычно он никогда ничего не предпринимает, пока не уяснит себе   совершенно точно, до мельчайших подробностей, во что это ему обойдется.      

– Дик   очень в себе уверен, – заметил Грэхем.      

– Я   не видела человека, до такой степени в себе уверенного, – горячо   подхватила Паола. – Но и не видела никого, кто бы имел на это больше прав,   чем Дик. Я ведь знаю его. Он гений, хоть и не в обычном смысле этого слова,   потому что такая уравновешенность, близость к норме, как у него, ни с какой   гениальностью несовместимы. Подобные люди встречаются реже, чем настоящие   гении, и они выше. Таким же был, по-моему, Авраам Линкольн.      

– Должен   признаться, я не совсем вас понимаю, – заметил Грэхем.      

– О,   я вовсе не хочу сказать, что Дик так же велик, как Элвис Линкольн, –   поспешно возразила она. – Разве тут может быть сравнение! Дик молодчина,   но это, конечно, не то. Я хочу сказать, что их роднит исключительная   уравновешенность и близость к норме. Вот я, с позволения сказать, – гений,   потому что делаю все, не зная, как я это делаю. Просто делаю. Так же вот я добиваюсь   каких-то результатов и в музыке. Хоть убейте меня, а я вам не смогу объяснить,   почему все это у меня выходит, – как я ныряю, или прыгаю в воду, или делаю   полтора оборота.      

Дик же,   напротив, ничего не начнет, пока не уяснит себе, как он это будет делать. Он   все делает обдуманно и хладнокровно. Он весь, во всех отношениях – чудо, хотя   ни в какой отдельной области ничего чудесного не совершил. О, я знаю его.   Никогда не был он чемпионом какого-либо атлетического спорта, никаких рекордов   не ставил; но и посредственностью не был. Он таков в любой области –   интеллектуальной и духовной. Он – как цепь с совершенно одинаковыми звеньями:   нет ни одного слишком тяжелого или слишком легкого.      

– Боюсь,   что я скорее похож на вас, – отозвался Грэхем, – я тоже принадлежу к   более обычной и неполноценной категории гениев. Я тоже загораюсь, совершаю   самые неожиданные поступки и готов иной раз склониться перед тайной.      

– А   Дик ненавидит все таинственное или по крайней мере делает вид, что ненавидит. И   ему недостаточно знать – как, он всегда доискивается еще и почему именно так, а   не иначе. Загадки раздражают его. Они действуют на него, как красный лоскут на   быка. Ему хочется сорвать покров с неведомого, обнажить самое сердце тайны,   узнать – как и почему, и чтобы тайна была уже не тайной, а фактом, который   можно обобщить и объяснить научно.      

Положение   трех основных действующих лиц становилось все сложнее, но многое было еще   скрыто от каждого из них. Грэхем не знал, какие отчаянные усилия делала Паола,   чтобы сохранить близость с мужем, а тот, со своей стороны, занятый по горло   бесчисленными опытами и проектами, бывал все реже среди гостей. Он неизменно   появлялся за вторым завтраком, но очень редко участвовал в прогулках. Паола   догадывалась по множеству приходивших из Мексики шифрованных телеграмм, что   дело с рудниками «Группа Харвест» осложнилось. Она видела также, что к Дику   спешно приезжают, и притом в самое неожиданное время, агенты и представители   иностранного капитала в Мексике, чтобы с ним посовещаться. Он жаловался, что   они ему дохнуть не дают, но ни разу ни словом не обмолвился о причинах этих   приездов.      

– Неужели   ты не можешь выкроить себе хоть чуточку свободного времени? – вздохнув,   сказала Паола как-то утром, когда ей наконец удалось застать Дика в одиннадцать   часов одного. Она сидела у него на коленях и ласково прижималась к нему.      

Правда,   он диктовал в диктофон какое-то письмо и она помешала ему своим приходом; вздохнула   же она потому, что услышала деликатное покашливание Бонбрайта, который вошел с   пачками последних телеграмм.      

– Хочешь,   я покатаю тебя сегодня на Дадди и Фадди? Поедем вдвоем, только ты да я, –   продолжала она просящим тоном.      

Дик   покачал головой и улыбнулся.      

– Ты   увидишь за завтраком прелюбопытное сборище, – заявил он. – Другим   этого знать незачем, но тебе я скажу. – Он понизил голос, а Бонбрайт   скромно потупился и занялся картотекой. – Будет прежде всего много народу   с нефтяных промыслов «Тэмпико»; директор «Насиско» Сэмюэл собственной персоной;   потом Уишаар – душа Пирсон-Брукской компании, – помнишь, тот малый,   который организовал покупку железных дорог на Восточном побережье и   Тиуана-Сентрал, когда они пытались бороться с «Насиско»; будет и Матьюссон,   «Великий вождь», главный представитель интересов Палмерстона по эту сторону   Атлантического океана, – знаешь, той английской фирмы, которая так свирепо   боролась с «Насиско» и Пирсон-Бруксами; ну и еще кое-кто. Отсюда ты должна понять,   насколько в Мексике неблагополучно, если все эти господа готовы забыть о своей   грызне и совещаются друг с другом.      

У них,   видишь ли, нефть, а я тоже кой-что значу, поэтому они хотят, чтобы я сочетал   свои интересы с их интересами – рудники с нефтью. Да, чувствуется, что   назревают какие-то события, и нам действительно надо объединиться и что-то   предпринять или убираться из Мексики. Признаюсь, после того как они три года   назад, во время той передряги, подвели меня, я наплевал на них и засел у себя;   быть может, они поэтому теперь сами ко мне и явились.      

Дик был   нежен с Паолой и называл ее своей любимой, но она все же перехватила   нетерпеливый взгляд, который он бросил на диктофон с неоконченным письмом.      

– Итак, –   закончил он, прижимая ее к себе и как бы давая этим понять, что время истекло и   ей пора уходить, – днем я буду занят с ними. Но обедать никто не   останется, все уедут раньше.      

Паола соскользнула   с его колен и высвободилась из его объятий с необычайной резкостью; она встала   перед ним, выпрямившись; ее глаза сверкали, лицо побледнело, и у нее было такое   выражение, словно она вот-вот сорвется и скажет ему что-то очень важное. Но   раздался мягкий звон, и он потянулся к телефону. Паола опустила голову,   неслышно вздохнула и, выходя из комнаты, услышала, как Бонбрайт торопливо   подошел к столу с телеграммами в руках, а Дик заговорил по телефону:      

– Нет!   Это невозможно! Пусть все выполнит, иначе ему не поздоровится. Все эти   джентльменские устные соглашения – вздор. Будь только такой устный договор, не   пришлось бы и спорить. Но у меня есть весьма интересная переписка, о которой   он, видимо, забыл… да, да… любой суд признает. Я вам пришлю всю пачку сегодня   же около пяти. И скажите ему, что если он вздумает вытворять всякие фокусы, так   я его в бараний рог согну, сам заделаюсь судовладельцем, стану его конкурентом,   и через год его пароходы будут в руках судебного исполнителя… Алло! Вы   слушаете?.. И особенно обратите внимание на тот пункт, о котором я вам говорил…   Я уверен, что в Междуштатном торговом комитете на него уже имеются два дела… Ни   Грэхем, ни даже Паола не предполагали, что Дик, с его умом и наблюдательностью,   а также особым даром угадывать будущее по едва уловимым признакам и намекам и   на их основании строить догадки и гипотезы, которые потом нередко оправдывались, –   что Дик уже почуял то, чего еще не случилось, но что могло случиться. Он не   слышал кратких и знаменательных слов Паолы под дубами у коновязи, не видел ее   вопрошающего взора, устремленного на Грэхема, когда они встретились под   аркадами, – Дик ничего не слышал, видел очень немногое, но многое   чувствовал; и даже то, что переживала Паола, он смутно уловил раньше, чем она   сама.      

Единственное,   что могло встревожить его, был тот вечер, когда он, хотя и поглощенный бриджем,   все же заметил, как поспешно они отошли от рояля после своего дуэта. Дику   почудилось что-то необычное в задорном и веселом лице Паолы, когда она,   улыбаясь, принялась дразнить его тем, что он проиграл. Отвечая ей в том же   веселом тоне, он смеющимися глазами скользнул по лицу Грэхема, стоявшего рядом   с Паолой, и заметил у него тоже какое-то странное выражение. «Он очень   взволнован, – подумал Дик в ту минуту. – Но почему? Есть ли   какая-нибудь связь между его волнением и тем, что Паола внезапно отошла от   рояля?» Эти вопросы неотступно вертелись у него в мозгу, но он смеялся шуткам   гостей, тасовал и сдавал карты и даже выиграл партию.      

Однако   он продолжал убеждать себя в нелепости и несообразности того, что ему   почудилось. Вздорное предположение, шальная, ни на чем не основанная мысль,   говорил он себе. Просто и его жена и его друг – обаятельные люди. Все же он не   мог запретить этим мыслям в иные минуты всплывать в его сознании. Почему они   все-таки в тот вечер так внезапно оборвали пение? И отчего ему почудилось, что   произошло нечто необычайное? Отчего Грэхем был взволнован?      

Не   догадался и Бонбрайт, записывая как-то утром текст телеграммы, что его хозяин   не случайно то и дело подходил к окну при каждом стуке копыт на дороге. Уже не   первое утро за эти дни подбегал он к окну и бросал внешне рассеянный взгляд на   кавалькаду, подъезжавшую к коновязи. И сегодня он опять говорил себе, что знает   наперед, кого сейчас увидит.      

– «Брэкстон   в полной безопасности, – продолжал он диктовать, с теми же спокойными   интонациями, глядя туда, где должны были появиться всадники, – если   что-нибудь произойдет, он может перебраться через горы в Аризону. Немедленно   повидайте Коннорса. Брэксон оставил ему все инструкции. Коннорс будет завтра в   Вашингтоне. Узнайте и сообщите мне подробности обо всех событиях. Подпись».      

На   дороге показались Лань и Альтадена. Они скакали голова в голову. Дик не ошибся:   он увидел именно то, что ожидал. Донесшиеся до него веселые восклицания, смех и   топот копыт показывали, что за двумя первыми всадниками непосредственно следует   вся остальная компания.      

– Вторую   телеграмму, мистер Бонбрайт, составьте, пожалуйста, нашим кодом, –   спокойно продолжал Дик, глядя в то же время в окно и размышляя о том, что   Грэхем ездит верхом неплохо, но отнюдь не блестяще и что ему нужно будет дать   лошадь потяжелее. – Отправьте эту телеграмму Джереми Брэкстону. Отправьте   ее сразу по обеим линиям. Хотя бы по одной, может быть, дойдет…      

 ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ      

       

В пять   гости схлынули, и завтракать и обедать зачастую садились только втроем –   хозяева и Грэхем. Но в те вечера, когда мужчинам еще хотелось поболтать часок   перед сном, Паола уже не играла мягкую и задумчивую музыку, а подсаживалась к   ним с каким-нибудь изысканным вышиванием и слушала их беседу.      

У обоих   друзей было много общего – и молодость они провели во многом одинаково и на   жизнь у них были сходные взгляды; их жизненная философия скорее отличалась   суровостью, чем сентиментальностью, они были реалистами.      

– Ну,   конечно, – смеясь, говорила Паола обоим. – Я понимаю, почему вы   такие. Вы оба удались – физически удались, хочу я сказать. Здоровы. Выносливы.   Выжили там, где более слабые погибли. Даже африканской лихорадке не удалось вас   сломить, а товарищей вы хоронили. Этот бедняга на Криппл-Крике схватил   воспаление легких и умер так быстро, что вы не успели даже спустить его в   долину. Почему же вы не заболели? Оттого, что были лучше? Или вели более   воздержанную жизнь? Или соблюдали осторожность и меньше рисковали? – Она покачала   головой. – Нет. Не поэтому. А потому, что вам больше везло: везло и в   смысле среды, в которой вы родились, и в смысле здоровья, сопротивляемости   организма и всего прочего. Почему Дик похоронил в Гваякиле трех штурманов и   двух машинистов? Их погубила желтая лихорадка. А почему желтая лихорадка не   распространилась дальше и не погубила Дика? То же самое можно сказать и   относительно вас, широкоплечий и крепкогрудый мистер Грэхем. Ведь во время   вашей последней поездки утонули в болоте не вы, а ваш фотограф? Почему же?   Говорите! Признавайтесь! Сколько он весил? Какой ширины были у него плечи?   Какие легкие? Какие ноздри? Какая сила?      

– Он   весил сто тридцать пять фунтов, – жалобно отвечал Грэхем, – но   казался здоровым и крепким. Я, вероятно, удивился больше него, когда он   утонул. – Грэхем покачал головой. – И он утонул вовсе не потому, что   был мал и хил. Маленькие люди всегда гораздо выносливее при прочих равных   условиях. Но вы все же верно указали главную причину: у него не было выдержки,   не было сопротивляемости. Понимаете, Дик, что я под этим разумею?      

– Это   какое-то особое свойство мышц и сердца, дающее, например, иным боксерам возможность   выдерживать подряд двадцать, тридцать, сорок раундов, – заметил   Дик. – Как раз сейчас в Сан-Франциско несколько сот юношей мечтают о   победах на ринге. Я следил за тем, как они испытывали свои силы. Все они были   прекрасно сложены, молоды, здоровы, все упорно стремились к победе – и почти   никто не мог выдержать десяти раундов. Не то чтобы они были побиты, но они   просто не могли выдержать. Видимо, их мышцы и сердце сделаны не из   первосортного материала и при таких стремительных и напряженных движениях их не   хватает на десять раундов. Многие выдыхались на четвертом или пятом раунде. И   ни один из сорока не выстоял двадцать раундов, принимая и возвращая удары в   течение часа, при одной минуте отдыха и трех минутах борьбы. Парень, способный   выдержать сорок раундов, такой, как, например, Нелсон, Ганс и Волгаст, едва ли   найдется один на десять тысяч.      

– Ты   понимаешь, что я хочу сказать? – продолжала Паола. – Вот вас здесь   двое. Вам обоим за сорок. Оба вы неисправимые грешники. Оба прошли огонь и   воду. Рядом с вами другие падали и гибли, – вы же побродили по свету,   пожили в свое удовольствие…      

– Было   дело… – рассмеялся Грэхем.      

– И   здорово пьянствовали, – добавила Паола. – Но даже алкоголь не сжег   вас! Такие уж вы крепыши! Другие валились под стол, кончали больницей или   мертвецкой, а вы, напевая, продолжали свой путь, свой славный путь; вы   оставались целы и невредимы, и даже голова с похмелья у вас не болела! Такие уж   вы удались! Ваши мышцы – это мышцы, богатые кровью, и ваше сердце и легкие –   тоже. Оттого у вас и философия «полнокровная» и стальная хватка, и вы   проповедуете реализм – практический реализм, и идете по головам более слабых и менее   удачливых, которые не смеют дать сдачи и падают в первой схватке, как те   молодые люди, о которых говорил Дик: они не выстояли бы и одного раунда, если   бы померились с вами силами.      

Дик   насмешливо свистнул.      

– Вот   почему вы проповедуете евангелие сильных, – продолжала Паола. – Будь   вы слабы, вы бы проповедовали евангелие слабых и подставляли бы другую щеку. Но   вы оба – силачи-великаны, и если вас ударят, другой щеки вы не подставите…      

– Нет, –   спокойно прервал ее Дик. – Мы немедленно заревем: «Отрубить ему голову!» –   "и отрубим. Она здорово нас поймала, Ивэн. Философия человека, как и его   религия, – это сам человек, он создает ее по своему образу и подобию.      

Мужчины   продолжали беседовать, а Паола – вышивать, но перед ней неотступно стояли   образы этих двух рослых мужчин; она восхищалась ими, дивилась им, но не   находила в себе их самоуверенности и чувствовала, как их взгляды и убеждения, с   которыми она так долго соглашалась, что они стали как бы ее   собственными, – вдруг точно меркнут, теряют свою убедительность.      

Через   несколько дней, однажды вечером, она высказала свои сомнения.      

– Самое   странное во всем этом то, – сказала она в ответ на только что сделанное   Диком замечание, – что чем больше люди философствуют о жизни, тем меньше   они достигают. Постоянное философствование сбивает их с толку, особенно женщин,   если они постоянно находятся в этой атмосфере. Когда слышишь очень много   рассуждении, то начинаешь во всем сомневаться. Взять, например, жену   Менденхолла: она лютеранка, и у нее нет никаких сомнений. Для нее все ясно, все   стоит на своих местах, все нерушимо. Она ничего не знает ни о звездных дождях,   ни о ледниковых периодах, а если бы и знала – это ни на йоту не изменило бы ее   точки зрения на то, как должны себя вести мужчины и женщины – и на этом свете и   на том!      

А у нас   здесь вы проповедуете свой трезвый реализм, Терренс исполняет какой-то анархо-эпикурейский   танец в античном духе, Хэнкок помахивает мерцающими вуалями бергсоновской метафизики,   Лео молится перед алтарем Красоты, а Дар-Хиал без конца жонглирует своими парадоксами,   и вы его одобряете. Разве вы не видите, что в результате не остается ни одного   суждения, на которое можно было бы опереться? Нет ничего правильного, все   ложно. Чувствуешь, что плывешь по морю идей без руля, без паруса, без карты.   Как поступить? Удержаться или дать себе волю? Хорошо это или плохо? У миссис   Менденхолл есть на все готовые ответы. Ну, а у философов? – Паола покачала   головой. – А у них нет. Все, что у них есть, – это идеи. И прежде   всего начинают говорить о них, говорить, говорить и, несмотря на всю свою   эрудицию, никогда не приходят ни к каким выводам. И я такая же. Я слушаю,   слушаю и говорю, говорю без конца, как, например, сейчас, а убеждений у меня   все-таки нет никаких. И нет никакого мерила…      

– Неправда,   мерило есть, – возразил Дик. – Старое, вечное мерило: истинно то, что   оправдывает себя в жизни.      

– Ну,   теперь ты опять начнешь развивать свои любимые теории насчет фактов, –   улыбнулась Паола. – А Дар-Хйал с помощью нескольких жестов и словесных   вывертов докажет тебе, что всякий факт – иллюзия; а Терренс – что   целесообразность есть нечто лишнее, несущественное и непонятное; а Хэнкок – что   пресловутое небо Бергсона вымощено тем же булыжником целесообразности, но он   гораздо совершеннее, чем у тебя; а Лео – что в мире существует только одно –   Красота, и вовсе это не булыжник, а золото…      

– Поедем   сегодня верхом. Багряное Облако, – обратилась Паола к мужу. – Выбрось   из головы свои заботы, забудь о юристах, рудниках и овцах!      

– Мне   тоже очень хочется, Поли, – ответил он. – Но я не могу. Нужно мчаться   в Бьюкэй. Уорд приехал перед самым завтраком. У них что-то там стряслось с   плотиной: наверное, переложили динамиту, и нижний слой дал трещину. А какой   толк от плотины, если дно резервуара не будет держать воду?      

Когда   Дик три часа спустя возвращался из Бьюкэя, он увидел, что Грэхем и Паола в   первый раз поехали кататься вдвоем.      

Уэйнрайты   и Когланы решили отправиться в двух машинах к берегам Рашен-Ривер и пожить там   с недельку. По пути они остановились на день в Большом доме. Паола, не долго   думая, посадила всю компанию в коляску, запряженную четверкой, и повезла ее в   горы Лос-Банос. Так как они выехали утром, то Дик не мог отправиться с ними,   хотя и оторвался от работы с Блэйком, чтобы выйти их проводить. Он проверил   упряжку и экипаж, нашел все в полном порядке, но пересадил всех по-своему,   настаивая, чтобы Грэхем занял место на козлах рядом с Паолой.      

– Пусть   у нее будет про запас мужская сила, – пояснил он. – Мне не раз   приходилось видеть, как тормоз портится на самой середине спуска, и это доставляет   пассажирам немало неприятностей. Бывают и жертвы. А теперь для вашего   успокоения, чтобы вы знали, что такое Паола, я спою вам песенку.      

       

Наша   девочка-плутовка      

Правит   парой очень ловко,      

Но   она себя прославит      

Тем,   что и четверкой правит.      

       

Все   рассмеялись. Паола сделала конюхам знак, чтобы они отпустили лошадей, и   покрепче забрала в руки и выровняла вожжи.      

Среди   смеха и шуток отъезжающие простились с      

Диком, и   никто из них не заметил ничего, кроме ясного утра, обещавшего не менее чудесный   день, и приветливого хозяина, желавшего им счастливого пути. Но Паола, вместо   радостного возбуждения, которое охватило бы ее в другое время оттого, что она   правит четверкой таких лошадей, почувствовала смутную печаль, – и одной из   причин было то, что Дик с ними не едет. А Грэхему при виде улыбающегося Дика   стало стыдно: вместо того, чтобы сидеть рядом с этой несравненной женщиной, ему   следовало бы сейчас мчаться в поезде или на пароходе на край света.      

Но   веселое выражение исчезло с лица Дика, как только он повернулся и направился к   дому. Было самое начало одиннадцатого, когда он кончил диктовать и Блэйк встал,   намереваясь уйти. Однако он не ушел, а, замявшись, пробормотал слегка виноватым   тоном:      

       

– Вы   меня просили, мистер Форрест, напомнить относительно корректуры вашей книги о   шортхорнах. Вчера от издателей пришла вторая телеграмма: они просят вас скорее   вернуть ее.      

– Я   сам уже не успею, – ответил Дик. – Будьте добры, выправьте   типографские ошибки, а затем дайте мистеру Мэнсону для фактических   поправок, – пусть особенно тщательно проверит родословную Короля   Дэвона, – и пошлите.      

До   одиннадцати Дик принимал управляющих и экономов. Только в четверть двенадцатого   ему удалось отделаться от организатора выставок, мистера Питтса, показывавшего   ему макет каталога для впервые организуемой в его имении годичной распродажи   скота его собственных заводов. А тут появился Бонбрайт, принес телеграммы для   хозяина, и они не успели еще покончить со всеми делами, как подоспело время   завтрака.      

Оставшись   наконец один, – в первый раз после того, как он проводил гостей, –   Дик удалился на свою спальню-веранду и подошел к висевшим на стене термометрам   и барометру. Но смотрел он не на них, а на смеющееся женское личико в круглой   деревянной рамке.      

– Паола,   Паола, – проговорил он вслух. – Неужели ты через столько лет удивишь   и себя и меня? Неужели ты потеряешь голову – ты, скромная и уже немолодая   женщина?      

Он надел   краги и шпоры для поездки верхом после завтрака и опять задумчиво обратился к   портрету.      

– Что   ж, я за честную игру, – пробормотал он; и после паузы, уже повернувшись,   чтобы уходить, добавил: – В открытом поле… и на равных условиях… на равных   условиях…      

– Знаете,   если я скоро не уеду отсюда, – шутливо сказал Грэхем Дику в тот же   день, – придется мне стать вашим пансионером и присоединиться к философам   из «Мадроньевой рощи».      

Они пили   втроем коктейли перед обедом: никто из возвратившихся с прогулки гостей еще не   показывался.      

– Если   бы наши философы написали все вместе хоть одну книгу! – вздохнул   Дик. – Боже мой, голубчик, но должны же вы кончить здесь свою работу! Я   вас заставил начать ее, и я должен позаботиться о том, чтобы вы ее завершили.      

Стереотипные   вежливо-равнодушные фразы, которыми Паола уговаривала Грэхема остаться,   показались Дику сладостной музыкой. Его сердце дрогнуло от радости: может быть,   он, несмотря на все, ошибся? Неужели два таких человека, как Грэхем и Паола,   зрелых, умных и уже немолодых, способны так нелепо и легкомысленно потерять   голову?      

– За   книгу! – поднял Дик свой бокал; а затем добавил, обернувшись к Паоле: –   Прекрасный коктейль, Поли! Ты превзошла себя в этом искусстве, а О-Чая все не   можешь научить, – его коктейли всегда хуже твоих. Да, еще коктейль,   пожалуйста…