1 2 3 4 5 6 
– А  что у тебя еще есть? Бедняга развел руками в знак своей полной нищеты и  горестно ответил:    

– У  меня нет ничего, кроме долга. А должен я две сотни и пятьдесят песо. Я до самой  смерти с этим долгом не разделаюсь: как больному не избавиться от рака, так и  мне от него. Вот почему я в рабстве у плантатора.    

– Хм! –  Френсис не мог удержаться от улыбки. – Ты стоишь, значит, двести пятьдесят  песо – все равно что ничего; это даже не цифра, а абстрактная отрицательная  величина, существующая лишь в представлении математика. И вот этот-то нуль  сжигает сейчас на миллионы песо нефти. Ведь если почва здесь рыхлая, легко  размываемая и нефтепровод подтекает, то может загореться все нефтяное поле, а  это уже миллиард долларов убытку. Знаешь ли, ты не абстрактная величина в двести  пятьдесят долларов – ты настоящий hombre!    

Из всей  этой речи пеон не понял ничего, кроме слова «hombre».    

– Я  человек, – горделиво сказал он, выпячивая грудь и поднимая свою  окровавленную голову. – Да, я hombre, я – майя.    

– Разве  ты индеец из племени майя? – усомнился Френсис.    

– Наполовину, –  нехотя признался пеон. – Мой отец – тот настоящий майя. Он жил в Кордильерах,  но женщины майя не нравились ему. И вот он влюбился в метиску из tierra canente  [15]. От  нее родился я; но потом она ушла от отца к негру из Барбадоса, а мой отец  вернулся в Кордильеры. Мне тоже, как и отцу, суждено было влюбиться в метиску  из tierra caliente. Она требовала денег, а я так любил ее, что совсем потерял  голову и продал себя за двести песо. С тех пор я больше не видел ни ее, ни  денег. Вот уже пять лет, как я пеон. Пять лет я был рабом и получал  побои, – и что же? – теперь я должен не двести, а двести пятьдесят  песо.    

Пока  Френсис Морган и многострадальный потомок племени майя пробирались в глубь Кордильер,  стремясь нагнать своих, а нефтяные поля Хучитана продолжали пылать, выбрасывая  в воздух черные клубы дыма, далеко впереди, в самом сердце Кордильер, назревали  события, которым суждено было свести вместе и преследуемых и преследователей:  Френсиса, Генри, Леонсию, ее родных и пеона – с одной стороны, а с другой  стороны – плантаторов, отряд жандармов во главе с начальником полиции и  Альвареса Торреса, которому не терпелось поскорее добиться не только обещанных  Риганом денег, но и руки Леонсии Солано.    

В пещере  сидели мужчина и женщина. Женщина-метиска была молода и очень хороша собой. Она  читала вслух при свете дешевенькой керосиновой лампы, в руках у нее был  переплетенный в телячью кожу том сочинений Блэкстона [16] на испанском языке. И  мужчина и женщина были босые, в холщовых рясах с капюшоном, но без рукавов. У  молодой женщины капюшон был отброшен назад, и ее черные густые волосы  рассыпались по плечам. А у старика капюшон был надвинут на лоб, как у монаха.  Его лицо аскета, с острыми чертами, выразительное и одухотворенное, дышало  силой, – такое лицо могло быть только у испанца. Такое же лицо, наверное,  было у Дон Кихота. Только глаза старика были закрыты, его окружала вечная тьма  слепоты. Никогда не мог бы он увидеть мельницу и пожелать сразиться с нею.    

Он сидел  в позе роденовского «Мыслителя» и рассеянно слушал чтение красавицы метиски. Но  он вовсе не был мечтателем и не в его натуре было сражаться с мельницами, как  это делал Дон Кихот. Несмотря на слепоту, закрывавшую от него мир непроницаемой  пеленой, это был человек действия, и душа у него не была слепа: он безошибочно  проникал в глубь вещей и явлений, равно как и в человеческие сердца, умел  видеть и тайные пороки и чистые, благородные цели.    

Движением  руки он остановил чтицу и стал размышлять вслух о прочитанном.    

– Законы,  созданные людьми, – медленно, но убежденно произнес он, – сводятся в  наши дни к состязанию умов. Они зиждутся не на справедливости, а на софистике.  Законы создавались для блага людей, но в толковании их и применении люди пошли  по ложному пути. Они приняли путь к цели за самую цель, метод действий – за  конечный результат. И все же законы есть законы, они необходимы, они полезны.  Но в наши дни их применяют вкривь и вкось. Судьи и адвокаты мудрствуют, состязаясь  друг с другом в изворотливости ума, похваляются своей ученостью и совсем  забывают об истцах и ответчиках, которые платят им и ждут от них не  изворотливости и учености, а беспристрастия и справедливости.    

И  все-таки старик Блэкетон прав. В основе законов, как краеугольный камень, на  котором стоит цитадель правосудия, лежит горячее и искреннее стремление честных  людей к беспристрастию и справедливости. Но что же говорит на этот счет  Учитель? «Судьи и адвокаты оказались весьма изобретательными». И законы,  созданные для блага людей, были столь изобретательно извращены, что теперь они  уже не служат защитой ни обиженному, ни обидчику, а лишь разжиревшим судьям да  тощим, ненасытным адвокатам, которые покрывают себя славой и наживают толстое  брюхо, если им удается доказать, что они умнее своих противников и даже самих  судей, выносящих приговор.    

Он  замолчал и задумался все в той же позе роденовского «Мыслителя», –  казалось, он взвешивал судьбы мира; метиска сидела и ждала привычного знака,  чтобы возобновить чтение. Наконец, выйдя из глубокого раздумья, старик  заговорил:    

– Но  у нас здесь, в панамских Кордильерах, закон сохранился во всей своей  неприкосновенности – справедливый, беспристрастный и равный для всех. Он служит  не на благо какому-то одному человеку и не на благо богачам. Справедливому и  беспристрастному судье более пристала холщовая одежда, нежели тонкое сукно.  Читай дальше. Мерседес. Блэкетон всегда прав, если его правильно читать.  По-твоему, это парадокс? Да! Но, кстати, все современные законы тоже парадокс.  Читай же дальше! Блэкетон – это сама основа человеческого правосудия, но –  более! – сколько хитроумия пускают в ход умные люди, чтобы прикрыть именем  Блэкстона то зло, которое они творят.    

Минут  через десять слепой философ приподнял голову, понюхал воздух и жестом остановил  девушку. Следуя его примеру, она тоже втянула в себя воздух.    

– Может,  это гарь от лампы, о Справедливый! – предположила она.    

– Нет,  это горит нефть, – возразил слепой. – Лампа тут ни при чем. И горит  где-то далеко. Мне еще послышались выстрелы в ущелье.    

– А  я ничего не слышала… – начала было метиска.    

– Дочь  моя, ты же зрячая, ты не нуждаешься в таком остром слухе, как я. В ущелье  стреляли. Прикажи моим детям выяснить, в чем дело, и доложить.    

Почтительно  поклонившись старику, который хоть и не видел ее, но привык ухом различать  каждое ее движение и потому знал, что она поклонилась, молодая женщина  приподняла полог из одеял и вышла на дневной свет. У входа в пещеру сидели два  пеона. У каждого было ружье и мачете, а из-за пояса торчало лезвие ножа.  Девушка передала им приказание; оба вскочили и поклонились, но не ей, а тому  невидимому, от кого исходило приказание. Один из них постучал мачете по камню,  на котором только что сидел, потом приложил к нему ухо и прислушался. Камень  этот прикрывал рудную жилу, тянувшуюся через всю гору и выходившую в этом месте  на поверхность. А за горой, на противоположном склоне, в орлином гнезде, из  которого открывалась великолепная панорама отрогов Кордильер, сидел другой  пеон. Он приложился ухом к такой же глыбе кварца и отстучал ответ своим мачете.  Затем он подошел к высокому полузасохшему дереву, стоявшему шагах в шести от  него, сунул руку в дупло и дернул за висевшую внутри веревку, как звонарь на  колокольне.    

Но  никакого звука не последовало. Вместо этого могучий сук, ответвлявшийся  наподобие семафорной стрелки от главного ствола на высоте пятидесяти футов,  дернулся вверх и вниз, как и подобает семафору. В двух милях от него, на гребне  горы, ему ответили с помощью такого же дерева-семафора. А еще дальше, вниз по  склонам, засверкали ручные зеркала, отражая солнечные лучи и посредством их  передавая приказание слепого из пещеры. И скоро вся эта часть Кордильер заговорила  условным языком звенящих рудных жил, солнечных бликов и качающихся веток.    

Энрико  Солано, прямой и подтянутый, точно юноша индеец, скакал вперед, стараясь  возможно выгоднее воспользоваться преимуществом во времени, которое давал ему  арьергардный бой Френсиса; Алесандро и Рикардо бежали рядом, держась за его  стремена, тогда как Леонсия и Генри Морган не слишком торопились то она, то он  непрестанно оглядывались, чтобы проверить, не догоняет ли их Френсис. Придумав  какой-то предлог, Генри повернул обратно. А минут через пять и Леонсия, не  менее его тревожившаяся о Френсисе, тоже решила вернуться. Но ее лошадь, не  желая отставать от коня Солано, заупрямилась, встала на дыбы, принялась бить  ногами и, наконец, остановилась. Леонсия спрыгнула с седла и, бросив поводья на  землю, как это делают панамцы, вместо того чтобы стреножить или привязать  оседланную лошадь, пешком пошла назад. Она шла так быстро, что почти нагнала  Генри, когда он повстречал Френсиса и пеона. А через минуту оба – Генри и  Френсис – уже бранили ее за безрассудство, но в голосе у каждого непроизвольно  звучали любовь и неясность, вызывавшие ревность соперника.    

Любовь  настолько полонила их, что они уже ни о чем не думали и потому были буквально  ошеломлены, когда из джунглей вдруг выскочил отряд плантаторов с ружьями.  Несмотря на то, что беглый пеон, на которого тотчас посыпался град ударов, был  обнаружен в их обществе, никто не тронул бы Леонсию и обоих Морганов, если бы  хозяин пеона, давний друг семейства Солано, оказался здесь. Но приступ малярии,  трепавший его через два дня на третий, свалил плантатора, и он лежал теперь,  дрожа от озноба, неподалеку от пылающего нефтяного поля.    

Тем не  менее плантаторы, избив пеона до того, что он упал на колени и с рыданиями стал  просить о пощаде, отнеслись рыцарски вежливо к Леонсии и не слишком грубо к Френсису  и Генри, хотя и связали им руки назад, перед тем как подняться по крутому  склону к тому месту, где у них были оставлены лошади. Зато на пеоне они  продолжали срывать свой гнев с присущей латиноамериканцам жестокостью.    

Однако  им не суждено было добраться до места и привести туда своих пленников. Радостно  вопя, на склоне вдруг появились жандармы во главе со своим начальником и  Альваресом Торресом. Мгновенно у всех заработали языки: в нарастающем гуле  голосов тонули вопросы тех, кто требовал объяснения, и ответы тех, кто пытался  что-то объяснить. А пока длилась эта сумятица и все кричали, не слушая друг  друга, Торрес, кивнув Френсису и с победоносной усмешкой взглянув на Генри, подошел  к Леонсии и, как настоящий идальго, почтительно склонился перед нею.    

– Послушайте! –  тихо сказал он, заметив ее жест, исполненный отвращения. – Не ошибитесь  относительно моих намерений. Поймите меня правильно. Я здесь, чтобы спасти вас  и защитить от любой беды. Вы – владычица моих грез. Я готов умереть ради вас –  и умер бы с радостью, хотя с еще большей радостью готов жить для вас.    

– Я  вас не понимаю, – резко отвечала она. – Разве речь идет о нашей жизни  или смерти? Мы никому не причинили зла. Ни я, ни мой отец, ни Френсис Морган,  ни Генри Морган. Поэтому, сэр, нашей жизни не может ничто угрожать.    

Генри и  Френсис подошли к Леонсии и стали рядом с нею, стараясь, несмотря на общий крик  и гам, не пропустить ни слова из ее разговора с Торресом.    

– Генри  Моргану, несомненно, грозит смерть через повешение, – настаивал  Торрес. – Достоверно доказано, что он убил Альфаро Солано, родного брата  вашего отца и вашего родного дядюшку. Спасти его невозможно. Но Френсиса  Моргана я мог бы наверняка спасти, если…    

– Если  – что? – спросила Леонсия, крепко стиснув зубы, точно тигрица, схватившая  добычу.    

– Если…  вы будете благосклонны ко мне и выйдете за меня замуж, – с невозмутимым  спокойствием закончил Торрес, хотя в глазах обоих гринго, беспомощно стоявших  рядом со связанными руками, одновременно вспыхнуло желание убить его на месте.    

В порыве  искренней страсти Торрес схватил руки Леонсии в свои, но прежде метнул быстрый  взгляд в сторону Морганов и еще раз убедился, что они не могут причинить ему  никакого вреда.    

– Леонсия, –  умоляющим тоном сказал он, – если я стану вашим мужем, я, возможно, кое-что  смогу сделать для Генри. Мне даже, может быть, удастся спасти ему жизнь, если  он согласится немедленно покинуть Панаму.    

– Ах  ты испанская собака! – прохрипел Генри, тщетно пытаясь высвободить  связанные назад руки.    

– Сам  ты американский пес! – крикнул Торрес и наотмашь ударил Генри по зубам.    

В тот же  миг Генри поднял ногу и так двинул Торреса в бок, что тот не устоял и отлетел к  Френсису; Френсис, в свою очередь, не замедлил как следует пнуть его с другого  бока. Так они кидали Торреса друг другу, точно футболисты, пасующие мяч, пока  жандармы, наконец, не схватили их и не принялись, пользуясь их беспомощностью,  избивать. Торрес не только поощрял жандармов возгласами, но и сам вытащил нож;  дело, безусловно, кончилось бы кровавой трагедией, как это нередко случается,  когда вскипит оскорбленная латиноамериканская кровь, если бы вдруг не появилось  десятка два вооруженных всадников, которые бесшумно выехали из-за деревьев и  так же бесшумно стали хозяевами положения. Иные из этих таинственных  незнакомцев были одеты в парусиновые рубашки и штаны, другие – в длинные  холщовые рясы с капюшонами.    

Жандармы  и плантаторы в ужасе попятились, крестясь и бормоча молитвы.    

– Слепой  разбойник! – Суровый судья! – Это его люди! – Мы погибли! –  неслось со всех сторон.    

Только  один многострадальный пеон метнулся вперед и упал на окровавленные колени перед  человеком со строгим лицом, который, как видно, предводительствовал людьми  Слепого разбойника. Из уст пеона полились громкие жалобы и мольбы о  справедливости.    

– А  знаешь ли ты, о какой справедливости просишь? – гортанным голосом спросил  его предводитель отряда.    

– Да,  о Суровой Справедливости, – ответил пеон. – Я знаю, что значит  обращаться к Суровой Справедливости, и все же обращаюсь, потому что жажду  справедливости, и дело мое – правое.    

– Я  тоже требую Суровой Справедливости! – воскликнула Леонсия, сверкая  глазами. И тихо добавила, обращаясь к Френсису и Генри: – Какова бы ни была эта  Суровая Справедливость.    

– Едва  ли это будет хуже того, что мы можем ожидать от Торреса и начальника полиции, –  в тон ей шепнул Генри и, смело шагнув вперед, обратился к предводителю отряда:  – Я тоже требую Суровой Справедливости.    

Вожак  кивнул.    

– И  я тоже, – сначала шепотом, а затем громко заявил Френсис.    

Жандармам,  как видно, было все равно, а плантаторы дали понять, что готовы подчиниться любому  приговору, какой соблаговолит им вынести Слепой разбойник. Запротестовал только  начальник полиции.    

– Быть  может, вы не знаете, кто я? – чванливо спросил он. – Я – Мариано  Веркара-и-Ихос, представитель старинного именитого рода, всю жизнь занимающий  высокие должностные посты. Я – начальник полиции Сан-Антонио, ближайший друг  губернатора, доверенное лицо правительства Панамской республики. Я носитель  закона. Вообще в стране нашей существует только один закон и одна справедливость  – для всей Панамы и для Кордильер тоже. Я протестую против того, что вы тут  установили у себя в горах закон, который называете Суровой Справедливостью. Я  пошлю солдат арестовать вашего Слепого разбойника и упрячу его в Сан-Хуан,  чтобы сарычи склевали там его.    

– Я  бы советовал вам все-таки не забывать, – насмешливо предупредил Торрес  разбушевавшегося начальника полиции, – что вы не в Сан-Антонио, а в дебрях  Хучитана. И у вас здесь нет никакой армии.    

– Вот  эти двое – нанесли они обиду кому-нибудь из тех, кто взывает сейчас к Суровой  Справедливости? – резко спросил вожак.    

– Да, –  заявил пеон. – Они били меня. Все меня били. И вот эти тоже били – без  всякой причины. У меня рука вся в крови, а тело в ссадинах и кровоподтеках. Я  снова прошу защиты и обвиняю этих двух в несправедливости.    

Вожак  кивнул и жестом приказал своим людям разоружить пленных и приготовиться в путь.    

– Справедливости!..  Я тоже требую справедливости, одинаковой для всех! – крикнул Генри. –  А у меня руки связаны за спиной. Пусть тогда всех свяжут или же развяжут и нас.  Ведь связанному идти трудно.    

Тень  улыбки мелькнула на губах вожака, и он велел своим людям разрезать ремни –  убедительное доказательство того, что жалоба Генри была справедлива.    

– Ух! –  Френсис лукаво посмотрел на Леонсию и Генри. – Если мне не изменяет  память, то этак миллион лет тому назад я жил в одном тихом, захолустном  городишке под названием Нью-Йорк, где мы наивно мнили себя отчаянными  головорезами, потому что резались в гольф, воевали с Таммани-холлом [17], как-то раз  помогли отправить на электрический стул инспектора полиции и лихо брали прикуп,  имея четыре взятки на руках.    

– Ух  ты! – воскликнул через полчаса Генри, когда они вышли на перевал, с  которого открывался вид на панораму вершин. – Ух ты черт рогатый! Эти длиннорясые  парни с ружьями совсем уж не такие дикари. Смотри-ка, Френсис! Да у них тут  целая система сигнализации! Видишь вот это дерево, а потом вон то, большое, на  другой стороне ущелья. Посмотри, как у них качаются ветки.    

Последние  несколько миль пленников вели с завязанными глазами, затем, не снимая с них повязок,  впустили в пещеру, где царил тот, кто олицетворял Суровую Справедливость. Когда  повязки были сняты с их глаз, они обнаружили, что находятся в просторной и  высокой пещере, освещенной множеством факелов, а перед ними на троне,  высеченном в скале, восседает слепой старец в холщовой рясе; у ног его, касаясь  плечом его колена, примостилась красавица метиска.    

Слепец  заговорил; голос у него был чистый и звонкий, как серебряный колокольчик, а  речь – человека, умудренного годами и тяжким жизненным опытом.    

– Вы  взывали к Суровой Справедливости. Я слушаю. Кто требует беспристрастного и  справедливого решения?    

Все  невольно подались назад, и даже у начальника полиции не хватило храбрости  протестовать против законов Кордильер.    

– Тут  среди вас есть женщина, – продолжал Слепой разбойник. – Пусть она  говорит первая. Все смертные – и мужчины и женщины – виновны в чем-нибудь или  по крайней мере окружающие считают их виновными.    

Генри и  Френсис хотели было удержать Леонсию, но она, одарив каждого из них улыбкой, посмотрела  на Справедливого судью и звонким голосом отчетливо произнесла:    

– Я  виновна лишь в том, что помогла своему жениху избежать казни за убийство,  которого он не совершал.    

– Я  выслушал тебя, – сказал Слепой разбойник. – Подойди ко мне.    

Люди в  рясах подвели Леонсию к слепцу и заставили опуститься перед ним на колени; оба  влюбленных в нее Моргана с волнением следили за каждым ее движением. Метиска  положила руку старика на голову Леонсии. С минуту в пещере царило торжественное  молчание, – пальцы слепца лежали на лбу Леонсии, прощупывая биение пульса  на ее висках. Потом он снял руку и, откинувшись назад, стал обдумывать решение.    

– Встань,  сеньорита, – произнес он. – В твоем сердце нет зла. Ты свободна… Кто  еще взывает к Суровой Справедливости?    

Френсис  тотчас шагнул вперед:    

– Я  тоже помог этому человеку спастись от смертной казни, к которой он был  несправедливо приговорен. Мы с ним родственники, хотя и дальние, и носим одну и  ту же фамилию.    

Он тоже  опустился на колени и почувствовал, как мягкие пальцы осторожно скользнули по  его бровям и вискам, а потом нащупали руку и задержались на пульсе у запястья.    

– Здесь  мне не все ясно, – сказал слепец. – В душе твоей нет мира и покоя.  Что-то грызет тебя.    

В эту  минуту пеон вдруг выскочил вперед и, не спрашивая позволения, заговорил; при  звуке его голоса люди в рясах даже вздрогнули, словно он совершил богохульство.    

– О  Справедливый, отпусти этого человека! – взмолился пеон. – Я дважды за  сегодняшний день поддался слабости и предал его врагам, а он дважды за  сегодняшний день защитил меня и спас от моих врагов.    

И пеон  уже в который раз снова рухнул на колени, но только впервые – перед  справедливым вершителем закона, и, дрожа и замирая от суеверного ужаса,  почувствовал легкое и вместе с тем уверенное прикосновение пальцев этого самого  необычного из всех судей, перед которым когда-либо преклонял колени человек.  Эти пальцы быстро обследовали все рубцы и ссадины на коже пеона, даже на плечах  и на спине.    

– Тот  человек тоже может быть свободен! – провозгласил Справедливый  судья. – И все-таки что-то гнетет и волнует его. Нет ли здесь кого-нибудь,  кто знает, в чем дело, и мог бы нам рассказать?    

И  Френсис сразу понял, какое волнение угадал в нем слепец: любовь к Леонсии,  которая снедала его и грозила нарушить его преданность Генри. Столь же быстро  догадалась об этом и Леонсия, и если бы слепец мог перехватить тот полный  понимания взгляд, каким невольно обменялись молодые люди, и заметить, с каким  смущением оба тотчас отвели глаза, он безошибочно угадал бы причину волнения  Френсиса. Метиска же заметила это, и сердце подсказало ей, что здесь замешана  любовь. Не ускользнуло это и от Генри, и он бессознательно нахмурился.    

Тут  Справедливый снова заговорил.    

– Должно  быть, это любовная история, – сказал он. – Боль, которую женщина  вечно причиняет сердцу мужчины. И все-таки я освобождаю этого человека. Дважды  за один день он пришел на помощь тому, кто дважды предал его. Его гнетет тоска  – и все-таки он помог тому, кто был несправедливо приговорен к смерти. Остается  испытать еще и другого человека, а кроме того надо решить, как поступить с этим  жестоко избитым пеоном, который стоит передо мной и который ради собственного  спасения дважды за сегодняшний день обнаружил слабость духа, а сейчас, отринув  всякие помыслы о себе, проявил силу и мужество.    

Он  нагнулся и стал ощупывать брови и лицо пеона.    

– Ты  боишься смерти? – внезапно спросил он.    

– О  великий и святой человек, страх как боюсь! – отвечал пеон.    

– Тогда  скажи, что ты солгал про этого человека, скажи, что твои уверения, будто он  дважды пришел тебе на помощь, – ложь, и ты останешься жить.    

Пеон  весь съежился и поник под пальцами слепца.    

– Подумай  как следует, – строго предупредил его старец. – Смерть страшна.  Навеки застыть в неподвижности, стать таким, как земля или камень, – это  ли не страшно! Скажи, что ты солгал, и ты будешь жить. Ну, говори!    

И хотя  голос пеона выдавал его ужас, но он нашел в себе силы поступить, как человек  большой и мужественной души.    

– Дважды  за сегодняшний день я предал его, о святой человек. Но я не Петр. И в третий  раз я не предам этого человека. Я страх как боюсь, но предать его в третий раз  не могу.    

Слепой  судья откинулся назад, лицо его преобразилось, словно освещенное внутренним  светом.    

– Ты  хорошо сказал! – промолвил он. – У тебя душа настоящего человека. А  теперь выслушай мой приговор: отныне и впредь до конца дней твоих ты всегда  будешь думать как человек и поступать как человек. Лучше в любой момент умереть  человеком, чем вечно жить скотом. Экклезиаст был неправ. Мертвый лев лучше  живой собаки. Иди, возрожденный сын мой, ты свободен!    

Но когда  пеон по знаку метиски стал подниматься с колен. Слепой судья вдруг остановил  его:    

– Скалки  мне, о человек, который только сегодня сделался человеком, что было  первопричиной всех твоих бед?    

– О  Справедливый, мое слабое сердце жаждало любви женщины смешанной крови из tierra  caliente. Сам я уроженец этих гор. Ради нее я задолжал плантатору две сотни  песо. А она взяла деньги и сбежала с другим. Я же остался рабом у плантатора.  Он неплохой человек, но ведь он все-таки плантатор. Я трудился, терпел побои и  страдал целых пять лет, а долг мой теперь возрос до двухсот пятидесяти песо; у  меня же ничего нет, только кожа да кости, прикрытые жалкими лохмотьями.    

– А  она очень была хороша, эта женщина? – мягко спросил Слепой судья.    

– Я  с ума сходил по ней, о святой человек. Теперь мне уже не кажется, что она была  так хороша собой. Но тогда она казалась мне прекрасной. Любовь к ней, точно  лихорадка, сжигала мне сердце и мозг и превратила меня в раба. А она сбежала от  меня в первую же ночь, и с тех пор я никогда ее не видел.    

Пеон  ждал, стоя на коленях, склонив голову, а Слепой разбойник, к общему удивлению,  глубоко вздохнул и, казалось, забыл обо всем на свете. Его рука непроизвольно  легла на голову метиски и погладила ее черные блестящие волосы.    

– Женщина…  – заговорил он так тихо, что голос его, чистый и звонкий, как колокольчик, сейчас  был не громче шепота. – Вечно женщина, прекрасная женщина! Все женщины  прекрасны… для мужчины. Они любили наших отцов; они произвели нас на свет; мы  любим их; они производят на свет наших сыновей, чтобы те любили их дочерей и  называли девушек прекрасными, – так всегда было и всегда будет, пока на  земле существует человек и человеческая любовь.    

Глубокое  молчание воцарилось в пещере, а Суровый судья погрузился в свои думы. Наконец,  красавица метиска ласково дотронулась до него и заставила вспомнить о пеоне,  все еще стоявшем перед ним на коленях.    

– Вот  мой приговор, – сказал слепец. – Ты получил немало ударов. Каждый  удар по твоему телу уже был достаточной расплатой за долг плантатору. Ты  свободен. Иди. Но оставайся в горах и в следующий раз полюби женщину с гор, раз  уж ты должен любить женщину и раз без женщины вообще невозможна жизнь мужчины.  Иди, ты свободен. Ты ведь наполовину майя?    

– Да,  я наполовину майя, – пробормотал пеон. – Мой отец – майя.    

– Вставай  и иди. И оставайся в горах с твоим отцом-майя. Tierra caliente – не место для  человека, рожденного в Кордильерах. Плантатора же твоего здесь нет, а потому мы  и не можем судить его. Плантатор есть плантатор. Его друзья могут считать себя  свободными.    

Суровый  судья чего-то ждал, ждал и Генри, а затем без приглашения шагнул вперед.    

– Я  тот самый человек, – храбро заявил он, – который был приговорен к  смерти за убийство, но я не совершал его. Убитый – родной дядя любимой мною  девушки, и я женюсь на ней, если здесь в Кордильерах, в этой пещере,  действительно царит справедливость.    

Но  начальник полиции перебил его:    

– Двадцать  человек были свидетелями того, как он грозил дядюшке этой сеньоры, что убьет  его. А через час мы застали этого гринго возле еще теплого трупа.    

– Он  правду говорит, – подтвердил Генри. – Я действительно угрожал тому  человеку – нам обоим бросилось в голову вино и горячая кровь. И жандармы  действительно наткнулись на меня, когда я стоял возле еще теплого тела. Но я не  убивал его. И я не знаю, представить себе не могу, чья трусливая рука под  покровом темноты всадила ему нож: в спину.    

– Встаньте  оба на колени, чтобы я мог допросить вас, – приказал Слепой разбойник.    

Долго  вел он допрос своими чуткими, пытливыми пальцами. Долго скользили они по лицам  обоих мужчин; слепец щупал и пульс – и все-таки не мог прийти ни к какому  выводу.    

– В  этом деле замешана женщина? – напрямик спросил он Генри Моргана.    

– Да,  прекрасная женщина. Я люблю ее.    

– Это  хорошо, что любовь так сильно задела твое сердце, ибо мужчина, которого не  ранит любовь к женщине, – только наполовину мужчина, – снисходительно  заметил Слепой судья. И, обращаясь к начальнику полиции, добавил: – Вот твоего  сердца не ранила женщина, однако тебя тоже что-то гнетет. Что же до этого  человека, – он указал на Генри, – то я не думаю, чтобы одно только  чувство к женщине ранило его сердце. Быть может, отчасти ты повинен в этом, а  отчасти та злоба, которая побуждает его злоумышлять против тебя. Встаньте оба.  Я не могу рассудить вас. Но есть такое испытание, которое дает непогрешимый  ответ: это испытание Змеи и Птицы. Оно столь же непогрешимо, как непогрешим сам  бог, ибо так он восстанавливает истину. Вот и Блэкстон говорит, что испытание  божьим судом помогает восстановить истину.    

 ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ    

     

В самом  центре владений Слепого разбойника была котловина футов десяти глубиной и тридцати  в диаметре, которая вполне могла бы служить крошечной ареной для боя быков. Эта  впадина с ровным дном и отвесными стенами образовалась естественным путем и  была столь совершенным творением природы, что человеку почти и рук не пришлось  прикладывать, чтобы довести это совершенство до конца. Разбойники в длинных  холщовых рясах, плантаторы и жандармы – все были тут, кроме Сурового судьи и  метиски; все стояли на краю котловины, точно зрители, собравшиеся на бой быков  или сражение гладиаторов.    

По знаку  строгого предводителя отряда, взявшего их в плен. Генри и начальник полиции спустились  по маленькой лесенке в котловину. За ними последовали предводитель отряда и  несколько разбойников.    

– Одному  небу известно, что сейчас произойдет, – со смехом сказал по-английски  Генри, обращаясь к Леонсии и Френсису, остававшимся наверху. – Но если это  будет борьба не на жизнь, а на смерть, если разрешат давать подножки, кусаться  и боксировать по правилам маркиза Куинсбери или лондонских призовых боев,  мистер толстопузый шеф непременно будет моей добычей. Впрочем, старик умен, уж  он, конечно, позаботится о том, чтобы шансы в этой схватке у нас были равные.  Так вот: если шеф одолеет меня, вы, как мои сторонники, поднимите вверх большие  пальцы и орите во всю глотку. Можете не сомневаться: если я одолею его, вся его  банда поднимет пальцы вверх.    

Начальник  полиции, на которого котловина произвела самое удручающее впечатление, обратился  по-испански к предводителю отряда.    

– Я  не стану драться с этим человеком, – заявил Мариано Верхара-и-Ихос. –  Он молодое меня, и у него лучше дыхание. К тому же все это несправедливо. По  закону Панамской республики так не судят. А я не признаю экстерриториальности  Кордильер и таких незаконных действий.    

– Это  испытание Змеи и Птицы, – оборвал его вожак. – Ты будешь Змеей. В  руки тебе дадут вот это ружье. Тот человек будет Птицей. Ему мы дадим колокольчик.  Смотри! Сейчас ты поймешь, в чем состоит испытание.    

По его  команде одному из разбойников дали ружье и завязали глаза. Другому разбойнику,  которому глаз не завязывали, дали серебряный колокольчик.    

– Человек  с ружьем – это Змея, – сказал вожак. – Он имеет право один раз  выстрелить в Птицу – человека с колокольчиком.    

По  сигналу второй разбойник вытянул руку с колокольчиком, позвонил и быстро  отскочил в сторону. Первый прислушался к звону и, наугад прицелившись, сделал  вид, что стреляет.    

– Понятно? –  спросил предводитель отряда у Генри и его противника.    

Генри  только кивнул в ответ, а начальник полиции, захлебываясь от удовольствия,  воскликнул:    

– Так  это я буду Змеей?    

– Да, –  подтвердил предводитель.    

Начальник  полиции живо схватил ружье, не протестуя больше против экстерриториальности  Кордильер и незаконности такого суда.    

– Что  ж, значит, попытаетесь уложить меня? – с угрозой в голосе спросил его  Генри.    

– Нет,  сеньор Морган. Не попытаюсь, а просто уложу. В Панаме всего два хороших  стрелка, и я один из них. У меня больше сорока медалей за стрельбу. Я могу  стрелять с закрытыми глазами. Могу стрелять в темноте. Я частенько стрелял в  темноте – и стрелял без промаха. Так что можете считать себя покойником.    

В  магазин был вложен один патрон, после чего начальнику полиции завязали глаза,  вручили ружье и велели повернуться пока лицом к стене. Генри снабдили  предательским колокольчиком и поставили у противоположной стены. Затем  разбойники вылезли из ямы, втащили за собой лестницу, и предводитель их уже  сверху сказал:    

– Слушайте  меня внимательно, сеньор Змея, и стойте, пока не дослушаете. У Змеи один выстрел.  Она не имеет права сдвигать повязку. Если она ее сдвинет, мы обязаны немедленно  умертвить ее. Зато Змея не ограничена во времени. Она может ждать весь остаток  дня и всю ночь и вообще столько, сколько ей будет угодно, прежде чем сделает  свой единственный выстрел. Что же до Птицы, то она должна твердо помнить одно  правило – ни на минуту не выпускать из рук колокольчика и ни в коем случае не  дотрагиваться до язычка, чтобы помешать ему звенеть. В случае если Птица не выполнит  этого правила, она будет немедленно умерщвлена. Мы ведь стоим наверху, над вами  обоими, сеньоры, и у нас ружья в руках, так что тот из вас, кто нарушит  правило, в ту же секунду умрет. А теперь за дело, и да будет бог на стороне  правого!    

Начальник  полиции медленно повернулся и прислушался. Генри неуверенно шагнул в сторону, и  колокольчик зазвенел. Ружье тотчас поднялось и нацелилось. Генри заметался по  яме – дуло ружья следовало за ним. Генри быстро перебросил колокольчик из одной  вытянутой руки в другую, а сам метнулся в сторону – и дуло неумолимо метнулось  за ним. Однако начальник полиции был слишком хитер, чтобы рисковать всем ради  случайного выстрела, и начал медленно, осторожно пересекать яму. Генри замер, и  колокольчик его умолк.    

Чуткое  ухо начальника полиции столь безошибочно засекло то место, откуда в последний  раз слышался серебряный звон, что, несмотря на завязанные глаза, он направился  прямо к Генри и очутился совсем рядом с ним, как раз под вытянутой рукой,  державшей колокольчик. С величайшей осторожностью, стараясь не издать ни  малейшего звука. Генри приподнял руку, и его противник прошел под ней в  каком-нибудь дюйме от колокольчика.    

Держа  ружье на прицеле, начальник полиции остановился в нерешительности на расстоянии  фута от стены, с минуту тщетно прислушивался, потом сделал еще шаг и дулом  уткнулся в стену. Мгновенно повернувшись, он, как слепой, стал шарить ружьем по  воздуху в поисках противника. И дуло непременно коснулось бы Генри, если бы тот  поспешно не отпрыгнул в сторону и не принялся петлять, непрерывно звеня  колокольчиком.    

Посредине  ямы Генри остановился и замер. Его враг прошел в каком-нибудь ярде от него и  наткнулся на противоположную стену. Тогда он пошел вдоль стены, ступая осторожно,  как кошка, и все время шаря ружьем. Потом он решил пересечь яму. Он пересек ее  несколько раз, но так и не обнаружил Генри: колокольчик его молчал. И тут  начальник полиции прибег к весьма хитроумному способу. Бросив на землю свою  шляпу, чтобы она служила ему исходной точкой, он пересек яму по кратчайшей  хорде, сделал три шага вдоль стены и пошел назад по другой, более длинной  хорде; сделал еще три шага вдоль стены, выверяя параллельность двух хорд по  расстоянию, оставшемуся до шляпы, затем отмерил от шляпы еще три шага вдоль  стены и стал пересекать котловину по третьей хорде.    

Глядя,  как он прочесывает поле боя. Генри понял, что дело его худо и ему не избежать  встречи с противником. Он не стал ждать, пока враг обнаружит его. Звеня  колокольчиком и перебрасывая его из одной руки в другую, он запетлял по  котловине, а потом вдруг застыл, но уже на новом месте.    

Начальник  полиции возобновил свои многотрудные поиски противника, но Генри не склонен был  затягивать эту столь мучительную по своей напряженности игру. Он дождался,  когда последняя хорда свела его и начальника полиции лицом к лицу. Дождался,  когда дуло ружья поднялось на уровень его груди в нескольких дюймах от сердца,  и тогда, быстро присев, чтобы ружье оказалось выше его, громовым голосом  крикнул:    

– Огонь!  Это было так внезапно, что начальник полиции невольно спустил курок, и пуля просвистела  над головой Генри. Сверху раздался взрыв аплодисментов – это бурно аплодировали  люди в холщовых рясах. Начальник полиции сорвал с глаз повязку и увидел перед  собой улыбающееся лицо противника.    

– Отлично,  бог сказал свое слово, – объявил предводитель разбойников, спускаясь в  яму. – Тот, кого не тронула пуля, – не виновен. Остается испытать  другого.    

– Меня? –  не своим голосом взвизгнул начальник полиции, потрясенный страхом и неожиданностью.    

– Поздравляю,  шеф, – с усмешкой сказал Генри. – Вы действительно пытались уложить  меня. Теперь мой черед. Давайте-ка сюда ружье.    

Но  начальник полиции, ослепленный своей неудачей и гневом, забыв, что ружье было  заряжено всего одной пулей, с проклятием ткнул дулом прямо в грудь Генри и  нажал гашетку. Курок щелкнул с резким металлическим звуком.    

– Отлично, –  сказал предводитель, отбирая у него ружье и перезаряжая его. – О твоем  поведении будет доложено. Испытание продолжается; только теперь сразу видно,  что ты не избранник божий.    

Точно  раненый бык на арене, ищущий, куда бы укрыться, и в отчаянии озирающий  амфитеатр, полный безжалостных лиц, начальник полиции посмотрел вверх и увидел  лишь ружья разбойников, торжествующие лица Леонсии и Френсиса, любопытные  физиономии своих жандармов и налитые кровью глаза плантаторов, какие бывают у  зрителей, наблюдающих бой быков.    

Легкая  улыбка промелькнула на сурово сжатых губах предводителя, когда, вручив ружье Генри,  он стал завязывать его глаза.    

– Почему  вы не велите ему стать лицом к стене, пока я приготовлюсь? – спросил  начальник полиции, и серебряный колокольчик зазвенел в его дрожавшей от ярости  руке.    

– Потому  что он человек, угодный богу, – был ответ. – Он выдержал испытание.  Значит, он не способен на вероломный поступок. Теперь ты подвергнешься божьему  суду. Если ты человек правдивый и честный. Змея не причинит тебе никакого  вреда. Таков промысел божий.    

Начальник  полиции был куда более ловким в роли охотника, чем в роли дичи. Стоя напротив  Генри, он пытался не шевелиться, но когда дуло ружья начало приближаться к  нему, нервы его не выдержали, рука дрогнула, и колокольчик зазвенел. Ружье  почти перестало двигаться – лишь дуло его зловеще колебалось, улавливая  направление звука. Тщетно старался начальник полиции унять дрожь в руке, чтобы  колокольчик не звенел, – он продолжал звенеть. Тогда шеф в отчаянии отшвырнул  его в сторону, а сам ничком упал на землю. Но Генри, услышав звук падающего  тела, опустил ружье и нажал курок. Начальник полиции взревел от боли – пуля  пробила ему плечо: он поднялся было на ноги, но тут же с проклятиями снова  растянулся на земле и так и остался лежать, продолжая изрыгать проклятия.    

Все  снова очутились в пещере, где Слепой разбойник, у ног которого сидела метиска,  вершил суд.    

– Этот  человек, который ранен и который слишком много болтал о законе tierra caliente,  узнает теперь, что такое закон Кордильер. Испытание Змеи и Птицы доказало, что  он виновен. За его жизнь назначается выкуп в десять тысяч долларов золотом;  если деньги внесены не будут, он останется здесь рубить лес и носить воду до  конца дней, которые господь дарует ему на земле. Я сказал все. Я знаю, что  господь не даст ему долго дышать на земле, если не будет внесен выкуп.    

Последовало  долгое молчание, во время которого даже Генри, который мог, не задумываясь,  уложить противника в пылу боя, всем своим видом показал, что ему омерзительно  столь хладнокровное решение уничтожить человека.    

– Закон  беспощаден, – заявил Суровый судья, и снова воцарилось молчание.    

– Пусть  подыхает без выкупа, – сказал один из плантаторов. – Он доказал, что  он собака и предатель. Собаке – собачья смерть.    

– А  ты что скажешь? – строго спросил Слепой разбойник у пеона. – Что  скажешь ты, пеон, вытерпевший столько побоев, человек, заново родившийся сегодня  на свет, полукровка, любитель прекрасных женщин? Должен ли он умереть собачьей  смертью, потому что за него не хотят вносить выкуп?    

– Он  жестокий человек, – проговорил пеон. – Но почему-то сердце мое  сегодня очень мягко. Если бы у меня было десять тысяч долларов, я сам бы  заплатил за него выкуп. А если бы, святой и справедливый человек, у меня было  двести пятьдесят песо, я даже заплатил бы свой долг плантатору, от которого  меня освободили теперь.    

Лицо  слепца преобразилось, словно озаренное светом изнутри.    

– Твоими  устами сегодня говорит бог, о возрожденный к жизни! – одобрительно сказал  он.    

Но в эту  минуту Френсис, поспешно нацарапав что-то в своей чековой книжке, протянул метиске  чек, на котором даже еще не успели высохнуть чернила.    

– Позвольте  мне тоже сказать слово, – проговорил он. – Хоть человек этот подлец и  заслуживает собачьей смерти, – не надо, чтобы он умирал, пусть живет.    

Метиска  громко прочитала то, что было написано на чеке.    

– Не  трудись объяснять, – остановил Слепой разбойник Френсиса, догадываясь, что  он хочет что-то сказать. – Я не такой уж глупый и не всегда я жил в  Кордильерах. Я получил коммерческое образование в Барселоне. Я знаю банк  «Кемикл нейшнл» в Нью-Йорке: в былое время я вел с ним дела через своих  представителей. Это чек на десять тысяч долларов. Человек, который выписал его,  уже сказал сегодня правду. Чек в полном порядке. Больше того: я уверен, что он  не сообщит в банк, чтобы мне не выдали по нему денег. Тот, кто платит выкуп за  своего врага, должен быть или очень добрым, или очень глупым, или уж очень  богатым, – одно из трех. Скажи мне, о человек, не виновна ли в этом  прекрасная женщина?    

И  Френсис, не смея взглянуть ни направо, ни налево – ни на Леонсию, ни на  Генри, – а глядя прямо в лицо Слепого разбойника, ответил, ибо иначе ответить  он не мог:    

– Да,  о Суровый судья, в этом виновна прекрасная женщина.    

 ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ    

     

В том же  месте, где по дороге в горы люди в холщовых рясах завязали пленникам глаза, кавалькада  остановилась. Она состояла из нескольких разбойников, конвоировавших Леонсию,  Генри и Френсиса верхом на мулах, с повязками на глазах, и пеона – тоже с  повязкой на глазах, но пешком. Получасом раньше, под таким же конвоем, здесь  проехала другая кавалькада, состоявшая из плантаторов, Торреса и начальника  полиции с его жандармами.    

С  разрешения строгого предводителя разбойников пленники, которых сейчас должны  были освободить, сняли с глаз повязки.    

– Похоже,  что я уже был здесь, – заметил, рассмеявшись, Генри, который сразу узнал  виденные ранее места.    

– Похоже,  что нефть все еще горит, – сказал Френсис, указывая на горизонт,  наполовину скрытый черной завесой дыма. – Посмотри, пеон, на дело рук  твоих! Для бедняка, у которого нет ни гроша за душой, ты величайший растратчик,  каких я когда-либо встречал. Говорят, что нефтяные короли, напившись,  раскуривают сигары тысячедолларовыми банкнотами, а вот ты каждую минуту  сжигаешь по миллиону долларов.    

– Я  не бедняк, – с таинственным видом гордо заявил пеон.    

– Переодетый  миллионер! – пошутил Генри.    

– Где  же ты держишь свои капиталы? – ввернула Леонсия. – В банке «Кемикл  нейшнл»?    

Пеон не  понял острот, но, сообразив, что над ним смеются, обиженно выпрямился и  замолчал.    

Тут  заговорил строгий предводитель разбойников:    

– Отсюда  вы можете идти каждый своим путем. Так велел Справедливый. Вас, сеньоры, прошу  спешиться и вернуть мне мулов. Что же до сеньориты, то она может оставить себе  мула в качестве подарка от Справедливого, который никогда не позволил бы себе  заставить даму идти пешком. А вам двоим, сеньоры, пройтись не вредно.  Справедливый особенно рекомендовал богатому сеньору ходить побольше пешком.  Богатство, сказал он, приводит к тому, что человек почти совсем пешком не  ходит. А когда человек почти совсем не ходит, он обрастает жиром, ожирение же  не способствует успеху у прекрасных женщин. Таковы мудрые слова Справедливого.    

А еще он  настоятельно советует пеону оставаться в горах. Здесь он найдет прекрасную женщину,  и раз уж он должен любить женщину, то самое благоразумное – любить женщину  своего племени. Женщины из tierra caliente предназначены для мужчин из tierra  caliente. А женщины Кордильер предназначены для мужчин Кордильер. Бог не любит  смешения кровей. Недаром мул – самое отвратительное животное под солнцем. Мир  был сотворен не для смешения племен – это все выдумки человека. Какие бы чистые  ни были расы, если их перемешать, они перестанут быть чистыми. Не могут вода и  нефть дать однородную смесь. У природы есть свои законы. Так сказал  Справедливый, и я лишь повторил его слова. Он велел мне добавить, что знает, о  чем говорит, ибо сам в свое время был грешен.    

От этих  слов волнение и замешательство охватили англосаксов Генри и Френсиса, и не  меньше их – Леонсию, дитя Латинской Америки. Леонсия, конечно, взглядом сказала  бы каждому из любимых ею молодых людей, что она не желает с этим считаться,  если бы другого не было поблизости; да и оба они громко запротестовали бы,  останься любой из них наедине с нею. И все же глубоко в душе каждый невольно  сознавал, что Слепой разбойник прав. И на сердце у них от этого стало тяжело.    

Хруст и  треск в зарослях отвлекли их от этих мыслей: по отлогой стене каньона, на  скользивших и спотыкавшихся лошадях, прямо на них, спускался оправившийся после  болезни плантатор в сопровождении нескольких всадников. Как истый идальго, он  склонился в глубоком поклоне перед дочерью Солано, а потом не менее учтиво,  хотя и несколько суше, поздоровался с Генри и Френсисом, помня, что им все-таки  покровительствует Энрико Солано.    

– Где  же ваш благородный отец? – спросил он Леонсию. – У меня для него  добрые вести. С тех пор как мы виделись с вами последний раз, – а это было  неделю назад, – я несколько дней пролежал, прикованный к постели приступом  лихорадки. Но я послал гонцов в Бокас-дель-Торо; благодаря попутному ветру они  быстро переплыли лагуну Чирикви и, очутившись на месте, по правительственному  радио – начальник полиции в Бокас-дель-Торо мой большой друг! – связались  с президентом Панамы. Президент тоже мой старинный приятель – сколько раз я  тыкал его носом в грязь, а он меня, когда мы учились в колонской школе и жили с  ним в одной комнате. И вот от него пришел ответ, что все в порядке: правосудие  было введено в заблуждение чрезмерными, но тем не менее достойными похвалы  усилиями начальника полиции Сан-Антонио. Теперь все забыто и прощено, и  благородное семейство Солано вместе с их благородными друзьями-американцами  может на законном основании, не боясь политических преследований, вернуться  домой…    

В  подтверждение своей речи плантатор низко поклонился Генри и Френсису. Но в эту  минуту взгляд его случайно упал на пеона, притаившегося за спиной Леонсии, и  глаза его вспыхнули торжествующим огнем.    

– О  матерь божия, ты не забыла меня! – с жаром воскликнул плантатор и,  повернувшись к сопровождавшим его друзьям, добавил: – Вот он, этот бесстыжий,  безмозглый скот, который сбежал от меня, не выплатив долга. Хватайте его! Я его  так отлуплю, что он у меня месяц будет лежать пластом!    

Плантатор  дернул поводья и одним скачком очутился позади мула Леонсии, но пеон так же поспешно  нырнул под морду животного и безусловно успел бы убежать в джунгли, если бы  другой плантатор, пришпорив коня, не бросился ему наперерез и не сбил его с  ног. В один миг плантаторы, привычные к такого рода делам, рывком подняли  беднягу с земли, скрутили ему руки за спиной и той же веревкой обмотали шею.    

Френсис  и Генри запротестовали в один голос.    

– Сеньоры, –  ответил плантатор, – мое уважение к вам, желание служить вам и быть  полезным столь же глубоки, как и мои чувства к благородному семейству Солано,  под чьим покровительством вы находитесь. Ваше благополучие и спокойствие –  священны для меня. Я готов грудью защищать вас от любой беды. Приказывайте – я  к вашим услугам. Моя асьенда в вашем распоряжении, как и все, чем я владею. Но  что касается пеона – то это совсем другое дело. Он не ваш. Он мой пеон, мой  должник, сбежавший с моей плантации. Я убежден, что вы поймете и извините меня.  Это вопрос собственности. А он – моя собственность.    

Генри и  Френсис растерянно и недоуменно посмотрели друг на дуга. Таков закон страны –  они это отлично знали.    

– Справедливый  судья простил мне мой долг – все здесь тому свидетели, – еле слышно пролепетал  пеон.    

– Это  правда. Справедливый судья простил ему его долг, – подтвердила Леонсия.    

Плантатор  с усмешкой склонился в низком поклоне.    

– Но  пеон подписал контракт со мной, – все с той же усмешкой заметил он. –  Да и кто такой этот Слепой разбойник, чтобы устанавливать свои дурацкие законы  на моей плантации и лишать меня двухсот пятидесяти песо, которые по праву  принадлежат мне?    

– Это  верно, Леонсия, – подтвердил Генри.    

– Тогда  я вернусь в Кордильеры, – заявил пеон. – О воины Справедливого судьи,  возьмите меня с собой в Кордильеры!    

Но  строгий предводитель покачал головой.    

– Здесь  мы отпустили тебя. Наши полномочия на этом кончились. Мы не имеем над тобой  больше никаких прав. Нам осталось только проститься со всеми и уехать.    

– Стойте! –  воскликнул Френсис, вытаскивая свою чековую книжку и начиная что-то  писать. – Обождите минуту. Я сейчас рассчитаюсь за этого пеона. Но прежде  чем вы уедете, я хочу попросить вас об одном одолжении. – И он вручил чек  плантатору со словами: – Я добавил десять песо на обмен валюты.    

Плантатор  взглянул на чек, спрятал его в карман и подал Френсису конец веревки,  обвивавшей шею несчастного.    

– Теперь  пеон ваш, – сказал он.    

Френсис  посмотрел на веревку и расхохотался.    

– Смотрите-ка!  Я стал рабовладельцем. Раб, ты мой, ты моя собственность, понятно?    

– Да,  сеньор, – униженно пробормотал пеон. – Видно, когда я потерял голову  из-за любви к той женщине и пожертвовал ради нее своей свободой, бог судил,  чтобы я с тех пор всю жизнь был чьей-то собственностью. Справедливый судья  прав. Бог покарал меня за то, что я польстился на женщину из другого племени.    

– Ты  стал рабом из-за того, что всегда считалось самым прекрасным в мире, из-за  женщины, – заметил Френсис, перерезая веревки на руках пеона. – А  теперь я дарю тебя – тебе. – С этими словами он вложил в руку пеона конец  веревки, опутывавшей его шею. – Отныне ты сам себе хозяин. И помни:  никогда и никому не отдавай этой веревки.    

Пока все  это происходило, откуда-то вдруг бесшумно вынырнул высокий тощий старик, под  его сухой, как пергамент, кожей резко обозначались ребра. Это был чистокровный  индеец племени майя. Он был совсем нагой, если не считать набедренной повязки.  Нечесаные волосы грязно-серыми прядями свисали вдоль скуластого лица, высохшего,  как у мумии. Мышцы жалкими мешочками висели на его руках и ногах. Из его  впалого рта торчало несколько сломанных зубов, щеки ввалились, а глаза, точно  черные бусины, глубоко запавшие в орбитах, горели диким огнем, как у человека,  снедаемого лихорадкой.    

Он,  словно угорь, проскользнул между столпившимися людьми и своими костлявыми  руками обнял пеона.    

– Это  мой отец, – гордо объявил пеон. – Посмотрите на него. Он чистокровный  майя, и он знает все тайны этого племени.    

Пока  обретшие друг друга отец и сын оживленно обменивались новостями, Френсис  обратился к предводителю разбойников с просьбой разыскать Энрико Солано и его  двух сыновей, блуждающих где-то в горах, и сообщить им, что закон больше не  преследует их и они могут вернуться домой.    

– Они  не совершали ничего дурного? – спросил предводитель.    

– Нет,  ничего, – заверил его Френсис.    

– Хорошо.  Я обещаю вам немедленно разыскать их, ибо нам известно, в каком направлении они  поехали, и послать вслед за вами на побережье.    

– А  пока прошу ко мне, – радушно предложил плантатор. – Около моей  плантации в бухте Хучитан стоит на якоре грузовая шхуна, она скоро должна пойти  в Сан-Антонио. Я могу задержать ее до тех пор, пока благородный Энрико и его  сыновья не спустятся с Кордильер.    

– Ну,  а Френсис, конечно, заплатит за простой, – съязвил Генри, что не укрылось  от Леонсии, но не было замечено самим Френсисом.    

– Конечно,  заплачу, – весело воскликнул он. – Еще одно доказательство в пользу  того, что чековая книжка везде может пригодиться!    

Когда  все простились с разбойниками, пеон и его отец, к великому изумлению  окружающих, последовали за Морганами и спустились вместе со всеми через горящие  нефтяные поля на плантацию – место, где столько лет томился в рабстве пеон. И  отец и сын всячески выказывали свою преданность Френсису, а также Леонсии и  Генри. За это время они не раз долго и оживленно о чем-то разговаривали между  собой. Когда Энрико и его сыновья прибыли на плантацию и все направились к  берегу, где поджидала их шхуна, пеон со своим отцом пошли вслед за ними.  Френсис стал было прощаться с индейцами, но пеон заявил, что они тоже поедут на  шхуне.    

– Я  уже говорил вам, что я не бедняк, – пояснил пеон, отводя Морганов и семью  Солано в сторону, чтобы его не услышали матросы. – И это правда. Мне  известно, где спрятано сокровище племени майя, которое ни конкистадоры, ни  монахи инквизиции не могли найти. Я его хранитель. Вернее, не я, а мой отец. Он  прямой потомок древнего верховного жреца майя. Он последний жрец этого племени.  Мы с отцом много говорили и решили, что богатство – не самое главное в жизни.  Вы купили меня за двести пятьдесят песо, однако подарили мне свободу, отдали  меня мне самому. Вы подарили человеку жизнь, теперь я сам себе господин. Я так  думаю, и мой отец тоже. И вот, раз гринго и испанцы так уж созданы, что  богатство для них – самое главное, мы проведем вас к сокровищам племени майя –  мой отец и я: ведь мой отец знает дорогу. Идти в горы надо из Сан-Антонио, а не  из Хучитана.    

– Твой  отец действительно знает, где находится сокровище? Точно знает? – спросил  Генри и тихонько шепнул Френсису, что это самое сокровище и заставило его  бросить поиски клада Моргана на Тельце и перекочевать на материк.    

Пеон  покачал головой.    

– Мой  отец никогда там не был, зачем ему это – ему не нужны богатства. Отец,  покажи-ка, что написано на нашем древнем языке, на котором один только ты из  всех живых майя умеешь читать.    

Старик  извлек из своей набедренной повязки грязный, потрепанный парусиновый мешочек.  Из него он вытащил нечто похожее на спутанный клубок бечевок, сплошь в узлах.  Но это были не настоящие бечевки, а какие-то косички из древесной коры, столь  ветхие, что казалось, они вот-вот рассыплются от одного прикосновения; и в  самом деле, когда старик дотронулся до них, из-под пальцев его посыпалась  труха. Бормоча себе под нос молитвы на древнем языке майя, индеец поднял вверх  клубок и благоговейно поклонился ему, прежде чем начать его распутывать.    

– Письмо  узелками – так писали майя в древности, но теперь никто их языка не  знает, – тихо произнес Генри. – Этому можно верить, если только  старик не разучился читать.    

Клубок  был вручен Френсису, и все с любопытством склонились над ним. Он был походе на  кисть, неумело связанную из множества бечевок, сплошь покрытых большими и  маленькими узелками. Бечевки тоже были неодинаковые – одни потолще, другие  потоньше, одни – длинные, другие – короткие. Старик пробежал по ним пальцами,  бормоча себе под нос что-то непонятное.    

– Он  читает, – торжествующе воскликнул пеон. – Узлы – это наш древний  язык, и он читает по ним, как по книге!    

Френсис  и Леонсия, склонившись пониже, чтобы лучше видеть, случайно коснулись друг  друга волосами – оба вздрогнули и поспешно отодвинулись, но взгляды их при этом  встретились, и снова искра пробежала между ними. Генри, всецело увлеченный тем,  что рассказал индеец, ничего не заметил, – он смотрел лишь на таинственный  клубок.    

– Что  ты скажешь, Френсис? – шепотом спросил он. – Это же колоссально!  Колоссально!    

– Меня  уже ждут в Нью-Йорке. – Френсис явно колебался. – Нет, не какие-то  люди или развлечения, а дела, – поспешно добавил он, почувствовав  молчаливый упрек и огорчение Леонсии. – Не забудьте, что я связан с  «Тэмпико петролеум» и биржевым рынком; мне даже страшно подумать, сколько  миллионов у меня в это вложено.    

– Фу  ты черт рогатый! – воскликнул Генри. – Да ведь если сокровище майя  даже в десять раз меньше того, что о нем рассказывают, все равно доля каждого  из нас – твоя, моя и Энрико – будет побольше, чем все твое теперешнее  богатство.    

Френсис  все еще колебался. Энрико стал пространно уверять его, что сокровище майя  действительно существует, а Леонсия, улучив минуту, шепнула ему на ухо:    

– Неужели  вам так скоро надоело… искать сокровище?    

Френсис  испытующе посмотрел на нее, потом перевел взгляд на красовавшийся у нее на  пальце подарок жениха и так же тихо ответил:    

– Разве  я могу оставаться здесь, если я люблю вас, а вы любите Генри?    

Он  впервые открыто признался ей в любви, и Леонсия почувствовала, что в душе ее  вспыхнула радость, тотчас сменившаяся, однако, стыдом: как же может она считать  себя добродетельной, если, оказывается, способна любить одновременно двоих? Она  взглянула на Генри, словно желая это проверить, и сердце ответило ей: «да». Она  любила Генри так же искренне, как Френсиса, и ей одинаково нравились те черты,  которые были у них одинаковыми, и по-разному волновали те, которые были  разными.    

– Боюсь,  что мне придется сесть на «Анджелику» – скорее всего в Бокас-дель-Торо – и  уехать, – говорил между тем Френсис ее жениху. – А вы с Энрико  отправляйтесь за сокровищем и, если найдете его, поделите пополам.    

Пеон,  услышав это, быстро заговорил с отцом на своем языке, а затем обратился к  Генри.    

– Слышишь,  что он говорит, Френсис? – сказал Генри, указывая на священную  кисть. – Тебе придется пойти с нами. Ведь именно тебя хочет отблагодарить  старик за спасение своего сына. И он отдает сокровище не нам, а тебе. Если ты  не поедешь, он не прочтет нам ни одного узелка.    

Но  побудила Френсиса переменить решение все-таки Леонсия – она молча, печально  смотрела на него и словно просила взглядом: «Ну, пожалуйста, ради меня!»    

 ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ    

     

Неделю  спустя из Сан-Антонио в один и тот же день выехали в Кордильеры три разные экспедиции.  Первая – на мулах – состояла из Генри, Френсиса, пеона и его престарелого отца,  а также нескольких пеонов с плантации Солано. Каждый пеон вел на поводу мула,  нагруженного продовольствием и снаряжением. Старый Энрико Солано в последний  момент был вынужден отказаться от поездки из-за внезапно открывшейся раны,  которую он получил давно, в дни своей молодости, участвуя в одной из  многочисленных революций.    

Кавалькада  проследовала по главной улице Сан-Антонио, мимо тюрьмы, стену которой взорвал  Френсис и которую лишь недавно стали заделывать сами заключенные. Навстречу  экспедиции попался Торрес, который неторопливо шел по улице; он только что  получил очередную телеграмму от Ригана и, увидев двух Морганов во главе целой  партии, изумленно воззрился на них.    

– Куда  это вы направляетесь, сеньоры? – крикнул Торрес.    

Мгновенно,  как будто заранее столковавшись и прорепетировав, Френсис указал на небо. Генри  – прямо в землю, пеон – направо, а его отец – налево. Такая неучтивость  взбесила Торреса, и он разразился грубой бранью, но это только вызвало общий  смех, – смеялись даже пеоны, погонявшие мулов.    

Торреса  ждал еще один сюрприз. Несколько позже, когда весь город спал во время сиесты,  он увидел Леонсию и ее младшего брата Рикардо верхом на мулах; за ними на  поводу шел третий мул, явно нагруженный снаряжением для лагеря.    

Третьей  экспедицией была экспедиция самого Торреса, и народу в ней было не больше и не  меньше, чем в экспедиции Леонсии, ибо состояла она всего-навсего из самого  Торреса и некоего Хосе Манчено – известного в тех местах убийцы, которого  Торрес по каким-то соображениям избавил от страшной смерти в Сан-Хуане. Однако,  когда Торрес затеял эту экспедицию, у него были куда более обширные планы, чем  это могло показаться. Почти у самого подножия Кордильер обитало странное племя  кару. Оно вело свое начало от рабов-негров, бежавших из Африки, и  рабов-караибов с Москитового Берега, осевших здесь и женившихся на женщинах,  которых они похищали из долины, и на беглых, как они сами, рабынях. Эта  единственная в своем роде колония, обосновавшаяся между верхними Кордильерами,  населенными индейцами, и собственно Панамским государством в долине, сумела  сохранить почти полную независимость. Позже, когда в эту колонию влились беглые  каторжники-испанцы, произошло уже окончательное смешение рас и племен, и обо  всем народе кару пошла такая дурная слава, что, не будь тогдашнее правительство  по горло занято всякими политическими махинациями, оно непременно послало бы  войска, чтобы уничтожить этот рассадник порока. Вот в этом-то рассаднике порока  и родился Хосе Манчено от испанца-отца, убийцы по профессии, и метиски-матери,  занимавшейся тем же. И сюда-то и вез Хосе Манчено Альвареса Торреса для того,  чтобы тот мог выполнить приказ, исходивший из уолл-стритовской конторы Томаса  Ригана.    

– Ну,  и повезло же нам, что мы с ним встретились, – заметил Френсис, указывая  Генри на последнего жреца племени майя, ехавшего впереди них.    

– Да,  но уж очень он дряхлый, – сказал Генри. – Ты только посмотри на него!    

Старик,  ехавший впереди, все время перебирал священную кисть и что-то бормотал про  себя.    

– Будем  надеяться, что старикан не искрошит ее, – от всей души пожелал  Генри. – Можно было бы, кажется, прочесть один раз указания и запомнить  их, а не теребить без конца кисть.    

Они  выехали из зарослей на поляну – по всей вероятности, кто-то вырубил здесь  джунгли и заставил их отступить. Отсюда открывался вид на далекую гору Бланке  Ровало, вырисовывавшуюся на фоне залитого солнцем неба. Старый индеец остановил  своего мула, провел пальцем по нескольким волокнам священной кисти и, указывая  на гору, объяснил на ломаном испанском языке:    

– Тут  сказано: «Там, где след от Стопы бога, жди, пока не вспыхнут глаза Чиа».    

И он  показал на узелки одного из волокон, по которым он это прочел.    

– Но  где же этот след, старик? – спросил Генри, оглядывая непримятую траву.    

Не  сказав ни слова, старик тронул своего мула и, подгоняя его ударами голых пяток  по бокам, рысцой пересек вырубку и въехал в расстилавшиеся за нею джунгли.    

– Он  точно гончая идет по следу, и похоже, что по горячему, – заметил Френсис.    

Так они  проехали с полмили; джунгли кончились, и перед всадниками раскинулись крутые  склоны гор, поросшие густой травой. Тут старик пустил своего мула галопом и не  сбавлял ходу до тех пор, пока они не добрались до естественной впадины в почве  фута три глубиной, удивительно напоминавшей по форме отпечаток гигантской  ступни. Здесь вполне могло бы разместиться двенадцать человек.    

– След  Стопы бога, – торжественно провозгласил старый жрец, слез с мула и в  молитве распростерся на земле. – «Там, где след от Стопы бога, жди, пока  не вспыхнут глаза Чиа», – так говорят священные узлы.    

– Отличное  место для завтрака! – заявил Генри. – В ожидании всяких чудес недурно  было бы подкрепиться.    

– Если  Чиа не возражает, – засмеялся Френсис.    

И Чиа не  возражала, – во всяком случае старый жрец не мог обнаружить никаких  возражений в своих узелках.    

На  опушке леса стреножили мулов, из ближайшего ручейка принесли воды и посредине  Стопы развели костер. Старик майя, казалось, ничего не видел и не слышал – он  все бормотал нескончаемые молитвы, снова и снова перебирая свои узелки.    

– Только  бы он не спятил! – сказал Френсис.    

– Мне  еще там, в Хучитане, показалось, что у него какой-то дикий взгляд, –  признался Генри. – А посмотри сейчас, какие у него глаза.    

Но тут в  разговор вмешался пеон, который, хоть и ни слова не понимал по-английски,  однако почувствовал, о чем идет речь.    

– Проникнуть  в тайну древних святынь майя очень грешно и опасно. Это путь к смерти. Уж  кто-кто, а мой отец это знает. Много людей здесь умерло. И умерло неожиданно и  страшно. Среди них были и жрецы майя. Так умер отец моего отца. Он тоже полюбил  женщину из tierra caliente. И из любви к ней за золото продал секрет майя: он  прочитал по узелкам, где спрятано сокровище, и повел к нему людей из tierra  caliente. Он умер. Все они умерли. Теперь, когда мой отец состарился, он уже не  любит женщин из tierra caliente. А в молодости он очень любил их и даже сам  согрешил. Он знает, как опасно вести вас к сокровищу. С тех пор как майя  спрятали его, прошло несколько веков, и многие люди за это время пытались его  найти. Из тех, кто дошел до тайника, ни один не вернулся. Говорят, что  конкистадоры и пираты англичанина Моргана все-таки добрались до него, но  оставили там свои кости.    

– А  после того, как твой отец умрет, – спросил Френсис, – ты унаследуешь  ему и тоже будешь верховным жрецом майя?    

– Нет,  сеньор. – И пеон отрицательно покачал головой. – Я ведь только  наполовину майя. Я не умею читать по узлам. Мой отец не научил меня этому,  потому что я не чистокровный майя.    

– А  если бы он сейчас умер, есть среди майя еще кто-нибудь, кто умеет читать по  узлам?    

– Нет,  сеньор. Мой отец – последний из живых, кто знает этот древний язык.    

Разговор  был прерван появлением Леонсии и Рикардо, которые, стреножив своих мулов, пустили  их пастись вместе с остальными, а сами подошли и робко заглянули вниз. При виде  Леонсии Генри и Френсис просияли от радости, но встретили они ее упреками и как  следует разбранили: они требовали, чтобы она вместе с Рикардо вернулась домой.    

– Но  не можете же вы отослать меня назад, не дав даже поесть! – воскликнула она  и, не дожидаясь ответа, соскользнула к ним в яму, с чисто женской хитростью  намереваясь продолжить беседу в условиях, располагающих к большей задушевности.    

Их  громкий разговор вывел старого жреца из молитвенного транса, и он негодующе  посмотрел на Леонсию и с не меньшим негодованием обрушился на нее, перемежая  свою гневную речь на языке майя испанскими словами и фразами.    

– Он  говорит, что женщины – это зло, – перевел его сын, как только жрец на  минуту умолк. – Он говорит, что из-за женщин мужчины ссорятся, пускают в  ход нолей и убивают друг друга. Где женщины – там беды и божий гнев. Они сводят  с божьего пути и направляют человека к гибели. Он говорит, что женщина –  извечный враг бога и мужчины. Она всегда стоит между мужчиной и богом. Он  говорит, что женщина всегда заглушает поступь бога и мешает мужчине  приблизиться к нему. Он говорит, что эта женщина должна уйти отсюда.    

Френсис,  внутренне давясь от смеха, только присвистнул в знак одобрения этой гневной диатрибы,  а Генри сказал:    

– Будьте  умницей, Леонсия! Вы слышите, что говорят индейцы про прекрасный пол. Значит,  вам здесь не место. Ваше место в Калифорнии. Там женщины имеют право голоса.    

– Вся  беда в том, что старик еще не забыл ту женщину, которая принесла ему столько  горя в дни его молодости, – сказал Френсис и, повернувшись к пеону,  добавил: – Попроси отца прочесть по узлам, сказано ли там, что женщине нельзя  ступить на след Стопы бога?    

Тщетно  дряхлый жрец перебирал священные узелки. Он не нашел в них ни малейшего возражения  против участия женщины в экспедиции.    

– У  него все перемешалось в голове – предания и события собственной жизни, –  победоносно улыбнулся Френсис. – Так что, мне кажется, все почти в полном  порядке, Леонсия, и вы можете остаться и перекусить с нами. Кофе уже готов. А  потом…    

Но то,  что должно было произойти потом, произошло сейчас. Не успели они усесться на  землю и приняться за еду, как у Френсиса, приподнявшегося было, чтобы передать  Леонсии тортильи [18],  пулей сбило с головы шляпу.    

– Эге! –  сказал он, быстро садясь. – Вот это сюрприз!    

А ну-ка.  Генри, погляди, кто там хотел подстрелить меня.    

В  следующую минуту все, кроме старого индейца, подкрались к краю впадины и  выглянули наружу. И вот что они увидели: со всех сторон к ним ползли какие-то  люди в неописуемых одеяниях; судя по лицам и цвету кожи, они принадлежали не к  одной определенной расе, а были помесью всех рас. Вся человеческая семья,  по-видимому, участвовала в лепке их черт и окраске их кожи.    

– Ну  и твари! Отроду не видывал таких, – воскликнул Френсис.    

– Это  кару, – еле выдавил из себя пеон, всем видом своим изобличая страх.    

– А  кто они такие, черт… – начал было Френсис, но тотчас спохватился: – Прошу  прощения, скажи мне, во имя неба, кто они такие, эти кару?    

– Это  дети дьявола, – отвечал пеон. – Они свирепее испанцев и страшнее  майя. Мужчины у них не женятся, а девушки не выходят замуж. У них даже и  жрецов-то нет. Они чертовы выродки, дети дьявола и даже еще хуже.    

Тут  поднялся старый майя и ткнул пальцем в сторону Леонсии, как бы говоря этим  обвиняющим жестом: «Вот, она – причина нашего несчастья!» В ту же минуту пуля  задела его плечо, и он покачнулся.    

– Пригни  его книзу! – крикнул Генри Френсису. – Ведь только он знает язык  узлов, а глаза Чиа – или что бы там ни было – еще не вспыхнули.    

Френсис  повиновался: он схватил старика за ноги и дернул вниз, – тот упал, точно  мешок с костями.    

Генри же  сорвал с плеча ружье и начал отстреливаться. В ответ посыпался град выстрелов.  Через минуту к Генри присоединились Рикардо, Френсис и пеон. А старик,  перебирая свои узелки, смотрел немигающим взглядом поверх впадины – туда, где  торчал скалистый склон горы.    

– Остановитесь! –  воскликнул Френсис, но возглас его потонул в грохоте стрельбы.    

Ему  пришлось ползком пробираться от одного к другому, чтобы заставить своих  спутников прекратить огонь. И каждому в отдельности он объяснял, что все их  боеприпасы находятся на мулах и надо беречь патроны, еще оставшиеся в магазинах  и в обоймах.    

– Да  смотрите, чтобы они не попали в вас, – предупреждал всех Генри. – У  них старинные мушкеты и аркебузы, которые могут проделать в вас дыру величиной  с обеденную тарелку.    

Через  час была выпущена последняя пуля, если не считать несколько зарядов,  остававшихся в пистолете-автомате Френсиса, после чего те, кто сидел в  углублении, прекратили огонь, несмотря на беспорядочную стрельбу кару. Хосе  Манчено первым догадался, в чем дело. Он осторожно подполз к краю ямы, чтобы  удостовериться в правильности своих предположений, и знаком дал понять своим,  что у осажденных вышли все патроны и, следовательно, их можно взять голыми  руками.    

– Недурно  мы вас поймали, сеньоры, – злорадно заявил он оборонявшимся; слова его  сопровождались хохотом кару, окруживших яму.    

Но то,  что произошло в следующую минуту, было столь же внезапно и неожиданно, как это  бывает в театре, когда меняются картины. Кару вдруг повернулись и с криками  ужаса бросились бежать. Бежали они в такой панике и смятении, что многие даже  побросали свои мушкеты и мачете.    

– А  все-таки я уложу тебя, сеньор Сарыч, – любезно крикнул Френсис вслед  Манчено, наводя на него пистолет.    

Он  прицелился было в бандита, но передумал и не спустил курка.    

– У  меня осталось всего три патрона, – как бы извиняясь, пояснил он  Генри. – А в этой стране нельзя знать заранее, когда больше всего могут  пригодиться три патрона, «как я заметил явно, явно», – пропел он.    

– Смотрите! –  крикнул пеон, указывая на своего отца, а затем на видневшуюся вдали  гору. – Вот почему они удрали. Они поняли, что святыни майя грозят им  гибелью.    

Старый  жрец в экстазе, вернее в трансе, перебирал узлы священной кисти и не отрываясь  смотрел на далекую гору, на склоне которой, один подле другого, то и дело  вспыхивали два ярких огонька.    

– Такую  штуку кто угодно может устроить с помощью двух зеркал, – иронически  заметил Генри.    

– Это  глаза Чиа, это глаза Чиа, – повторял пеон. – Вы же слышали, что  сказал мой отец. Он прочитал по узлам: «Там, где след от Стопы бога, жди, пока  не вспыхнут глаза Чиа».    

Старик поднялся  и не своим голосом возопил:    

– «Чтобы  найти сокровище, нужно найти глаза!»    

– Хорошо,  старик, – успокоительно сказал Генри и с помощью своего маленького  карманного компаса засек местонахождение двух огней.    

– Да  у него, видно, компас в голове, – заметил часом позлее Генри, указывая на  старого жреца, ехавшего на муле впереди всех. – Я проверяю его по компасу,  и даже если какое-то естественное препятствие заставляет его сворачивать в  сторону, он потом все равно выходит на верный путь, точно он – магнитная  стрелка.    

Как  только путешественники отъехали от Стопы бога, огоньки исчезли из виду.  Поскольку местность была неровная, их можно было заметить, по-видимому, только  оттуда. А местность, надо сказать, и в самом деле была неровная: высохшие русла  речонок сменялись утесами, лес – песчаными дюнами и каменистым грунтом со  следами вулканического пепла.    

Наконец,  они добрались до такого места, где ехать верхом уже было нельзя: погонщиков  вместе с мулами оставили на попечении Рикардо и велели ему разбить лагерь. Остальные  двинулись дальше по крутому склону, поросшему кустарником, подтягивая друг  друга и цепляясь за торчащие из земли корни. Старый индеец по-прежнему шел  впереди и, казалось, забыл о присутствии Леонсии.    

Они  прошли еще с полмили, как вдруг старик резко остановился и отпрянул назад,  точно его укусила змея. А случилось вот что: Френсис расхохотался, и по скалам,  передразнивая его, прокатилось гулкое нестройное эхо. Последний жрец племени  майя поспешно пробежал пальцами по узлам, выбрал один из шнуров, дважды  перебрал его узлы и объявил:    

– «Когда  боги смеются, берегись!» – так говорят узлы.    

Добрых  четверть часа Френсис и Генри смеялись и кричали на разные голоса, пытаясь  убедить старого жреца, что это всего лишь эхо.    

Через  полчаса путники дошли до отлогих песчаных дюн. И снова старик отпрянул назад.  Каждый шаг по песку вызывал целую какофонию звуков. Люди замирали на месте – и  все замирало вокруг. Но стоило сделать хотя бы шаг, и песок снова начинал петь.    

– «Когда  боги смеются, берегись!» – предостерегающе воскликнул старик.    

Он  начертил пальцем круг на песке, и, пока он чертил, песок выл и визжал; затем  старик опустился на колени, – песок взревел и затрубил. Пеон, по примеру  отца, тоже вступил в грохочущий круг, внутри которого старик указательным  пальцем выводил какие-то каббалистические фигуры и знаки, – и при этом  песок выл и визжал.    

Леонсия,  до смерти напуганная всем этим, прильнула к Генри и Френсису. Даже Френсис был  ошеломлен.    

– Эхо,  конечно, гулкое, – сказал он. – Но ведь тут не только эхо. Ничего не понимаю!  Говоря по совести, это начинает действовать мне на нервы.    

– Вздор! –  возразил Генри и пошевелил песок ногой: послышался рев. – Это поющий  песок. Мне доводилось видеть такой на Кауайе, одном из Гавайских  островов, – дивное место для туристов, уверяю вас. Только здесь песок  лучше и куда голосистее. Ученые придумали десяток мудреных теорий, объясняющих  это явление. Я слышал, что оно наблюдается и в других местах земного шара. В  таких случаях нужно брать в руку компас и, следуя ему, пересекать пески. Эти  пески хоть и лают, но, к счастью, не кусаются.    

Однако  жреца невозможно было уговорить выйти из начертанного им круга; единственное, чего  достигли Морганы, – это что старик перестал молиться и в ярости накинулся  на них, бормоча непонятные слова на языке майя.    

– Он  говорит, – перевел его сын, – что мы просто совершаем святотатство,  даже песок вопит от возмущения. Он не пойдет дальше: он боится подойти к  страшному обиталищу Чиа. И я тоже не пойду: мой дед погиб там, это знают все  майя. Отец говорит, что не хочет там умереть. Он говорит: «Мне еще не так много  лет, чтоб умирать».    

– Ну  да, всего-навсего восемьдесят! – расхохотался Френсис и тотчас испуганно  вздрогнул от колдовских раскатов пересмешника-эхо, подхваченных песчаными  дюнами.    

– Слишком  молод, чтобы умирать! А как насчет вас, Леонсия? Вам тоже еще рановато желать  смерти?    

– Ну-ка,  ответь за меня, – шуткой откликнулась она и слегка пошевелила ногой песок,  заставив его издать звук, похожий на вздох укоризны. – Как раз наоборот, я  слишком стара, чтобы умирать от страха только потому, что скалы смеются, а дюны  лают на нас. Пойдемте-ка лучше вперед. Мы ведь теперь совсем уже близко от этих  огоньков. А старик пускай сидит себе в своем кругу и ждет нашего возвращения.    

Она  выпустила их руки и пошла вперед, а Френсис и Генри последовали за ней. Как  только они двинулись, дюны зароптали, а та, что была ближе к ним и осыпалась по  склонам, – взревела и загрохотала. К счастью для них, как они вскоре  убедились, Френсис запасся мотком тонкой, но крепкой веревки.    

Перейдя  через пески, они попали в такое место, где эхо было еще сильнее. Их крики  отчетливо повторялись по шесть и даже восемь раз.    

– Фу  ты черт рогатый! – воскликнул Генри. – Не удивительно, что туземцы  побаиваются таких мест!    

– А  помните, у Марка Твена описан человек, который собирал коллекцию эхо? –  спросил Френсис.    

– Первый  раз слышу. Но майя безусловно могли бы собрать здесь недурную коллекцию. Умно  придумали, где спрятать сокровище! Место это, несомненно, искони считалось  священным – даже еще когда и испанцев здесь не было. Древние жрецы знали  причину этих явлений, но пастве своей говорили о них как о величайших тайнах, о  чем-то сверхъестественном.    

Через  несколько минут они вышли на открытое ровное место, над которым низко нависала  растрескавшаяся скала; дальше они пошли уже не гуськом, а все трое рядом. Земля  вокруг была покрыта корой – такой сухой и каменистой, что невозможно было  представить себе, будто где-то растут деревья и зеленеет трава. Леонсия,  оживленная и веселая, не желая обижать ни одного из мужчин, схватила их обоих  за руки и пустилась вместе с ними бегом. Не успели они пробежать и пяти шагов,  как случилась беда. Кора дала трещину, и оба – Генри и Френсис – разом  провалились выше колен, а вслед за ними провалилась и Леонсия, почти так же  глубоко.    

– Фу  ты черт рогатый! – пробормотал Генри. – Да тут и в самом деле вотчина  дьявола!    

Слова  эти, произнесенные шепотом, были тотчас подхвачены окружающими скалами, которые  на все лады – тоже шепотом – принялись повторять их без конца.    

Леонсия  и ее спутники не сразу уразумели всю опасность своего положения. Лишь когда  после тщетных попыток выбраться они погрузились по пояс и стали погружаться еще  глубже, мужчины поняли, чем это им грозит. Леонсия же продолжала смеяться,  точно с ними приключилось забавное происшествие.    

– Зыбучие  пески! – с ужасом прошептал Френсис.    

– Зыбучие  пески! – с ужасом ответили дюны, без конца повторяя это замирающим жутким  шепотом, как будто злорадно разбалтывая какую-то новость.    

– Тут  впадина, засыпанная зыбучими песками, – догадался Генри.    

– А,  видно, старикан был все-таки прав, оставшись там, на поющих песках, –  сказал Френсис.    

Жуткий  шепот возобновился, и отголоски его еще долго звучали, замирая вдали.    

К этому  времени все трое уже погрузились в песок по самую грудь и медленно продолжали погружаться.    

– Но  должен же кто-то выйти из этой передряги живым! – воскликнул Генри.    

Даже не  сговариваясь, молодые люди стали приподымать Леонсию, хотя усилия, которых им  это стоило, и тяжесть ее тела заставляли их самих быстрее погружаться в песок.  Когда Леонсия, вскарабкавшись к ним на плечи, наконец выбралась на поверхность,  Френсис сказал, а эхо насмешливо повторило за ним:    

– Теперь,  Леонсия, мы вас выбросим отсюда. По команде «вперед!» прыгайте и падайте плашмя  на кору, – только постарайтесь сделать это полегче. Вы сразу начнете  скользить по ней. И очень хорошо – только не останавливайтесь. Ползите вперед.  Передвигайтесь на четвереньках, пока не доберетесь до твердой почвы. Что бы там  ни было, не вставайте, пока не почувствуете твердой почвы под ногами. Генри,  приготовились?    

И они  стали раскачивать ее – вперед, назад, – хотя при каждом движении и  погружались все глубже в песок; раскачав Леонсию в третий раз, Френсис крикнул:  «Вперед», и они с Генри подбросили ее с таким расчетом, чтобы она упала на твердую  почву.    

Леонсия  в точности выполнила их указания и ползком, на четвереньках, добралась до скал.    

– Теперь  давайте веревку! – крикнула она им.    

Но  Френсис увяз уже настолько глубоко, что не был в состоянии снять веревочный  круг, который он повесил себе на шею, пропустив под руку. Генри сделал это за  него и, изловчившись, бросил конец веревки Леонсии, хотя при этом и погрузился  в песок на такую же глубину, как и Френсис.    

Леонсия  поймала веревку и потащила к себе, потом обвязала ее вокруг камня величиной с автомашину  и крикнула Генри, чтобы он подтягивался. Но из этой затеи ничего не вышло:  Генри только еще глубже погрузился в песок; его засосало уже до подбородка, как  вдруг Леонсия крикнула, вызвав в воздухе настоящий бедлам:    

– Подождите!  Перестаньте тянуть! Я что-то придумала! Кидайте мне всю веревку! Оставьте себе  ровно столько, чтобы обвязаться под мышками.    

И, таща  за собой веревку, она принялась карабкаться вверх по скале. На высоте сорока  футов, в расщелине, росло сучковатое карликовое дерево, – тут Леонсия  остановилась. Перекинув веревку через ствол, как если бы это был блок, она  высвободила ее конец и обмотала его вокруг огромного тяжелого камня, нависшего  над обрывом.    

– Молодец  девушка! Правда, Генри? – воскликнул Френсис.    

Оба  сразу поняли, что она задумала: все зависело только от того, удастся ли ей  сдвинуть с места висевшую над обрывом глыбу и сбросить ее вниз. Прошло пять  драгоценных минут, прежде чем Леонсия нашла толстый сук, достаточно крепкий,  чтобы он мог служить ей домкратом. Спокойно, напрягая все силы, она стала  толкать камень, а тем временем оба любимых ею человека все глубже погружались в  песок. Наконец, ей удалось сбросить глыбу.    

Падая,  глыба с такой силой дернула веревку, что из груди Генри, внезапно сжатой тугой  петлей, вырвался невольный стон. Его медленно вытягивало из зыбкой пучины  нехотя выпускавших его песков, которые с громким причмокиванием смыкались за  ним. Достигнув поверхности, он стремительно взлетел на воздух, перемахнул через  полосу хрупкой коры и упал на твердую землю, прямо под деревом, а глыба  прокатилась и замерла рядом с ним.    

Когда  конец веревки был брошен Френсису, зыбучие пески засосали его уже по самую шею.  Очутившись рядом с Генри и Леонсией на tierra firma [19], он показал кулак  зыбучим пескам, из которых едва вырвался, и со смехом принялся глумиться над  ними. Генри с Леонсией вторили ему. А в ответ мириады духов глумились над ними,  и весь воздух наполнился шуршаньем и шепотом, звучавшим злой издевкой.    

 ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ    

     

– Не  за миллион же миль Стопа бога от этих двух огней, – заметил Генри, когда  они втроем остановились перевести дух у подножия высокой отвесной скалы. –  Ведь если б огни были где-то дальше, мы бы их не увидели: их заслоняла бы от  нас эта громадная скала. Но лезть на нее невозможно, а чтобы обойти – понадобится  уйма времени. Поэтому давайте прежде обследуем все здесь. По-моему, огоньки  вспыхивали где-то поблизости.    

– А  не мог ли это делать кто-нибудь с помощью зеркала? – предположила Леонсия.    

– Нет,  скорей всего это какое-то явление природы, – ответил Френсис. – Я  теперь уверовал в ее чудеса, после этих лающих песков.    

Леонсия,  случайно взглянув вверх на скалу, так и замерла.    

– Смотрите! –  воскликнула она.    

Генри и  Френсис тоже подняли головы. То, что они увидели, была уже не вспышка, а  ровный, немигающий свет, который слепил глаза, как солнце. Мужчины тотчас стали  пробираться к подножию скалы. Судя по густоте зелени, здесь много лет не  ступала нога человека. Тяжело дыша, они выбрались, наконец, на открытое место,  где сравнительно недавний обвал уничтожил всякую растительность.    

Леонсия  захлопала в ладоши. Теперь источник света был уже виден всем. На высоте  тридцати футов в скале сверкали два огромных глаза, каждый в целую сажень,  покрытых каким-то блестящим белым веществом.    

– Глаза  Чиа! – воскликнула Леонсия.    

Генри  почесал затылок, припоминая что-то.    

– Мне  кажется, я догадываюсь, из чего они сделаны, – молвил он. – Я никогда  не видал их до сих пор, но слышал рассказы стариков. Это древний трюк индейцев  племени майя. Ставлю свою долю клада против дырявой монеты в десять центов,  Френсис, что могу сказать тебе, что собой представляет это вещество.    

– Принимаю! –  отозвался Френсис. – Надо быть круглым дураком, чтобы не согласиться на такое  пари, даже если спор идет о таблице умножения. Ведь можно выиграть миллионы, а  риску всего десять центов! Да на таких условиях я готов поспорить, что дважды  два – пять, авось каким-нибудь чудом я сумею доказать это. Так говори же, что  это такое? Пари заключено.    

– Устрицы, –  улыбнулся Генри. – Раковины устриц.    

Я имею в  виду перламутровые раковины, конечно. Это перламутр, искусно уложенный в виде  мозаики, вот и получилась сплошная отражающая поверхность. Если хочешь  доказать, что я не прав, – полезай и посмотри сам.    

Посредине,  немного ниже глаз, торчал треугольный выступ, похожий на гигантский нос. Он казался  своеобразным наростом на лике скалы. Камень был неровный, и благодаря своей  кошачьей ловкости Френсису удалось довольно быстро преодолеть те десять футов,  которые отделяли его от основания выступа. Дальнейший путь вверх по его ребру  был уже гораздо легче. Однако свалиться с высоты двадцати пяти футов и сломать  себе руку или ногу – перспектива малоприятная в таком безлюдном месте, и  Леонсия, невольно вызвав ревнивый блеск в глазах Генри, крикнула:    

– Ради  бога, Френсис, будьте осторожней! Остановившись на вершине треугольника,  Френсис осмотрел сначала один, потом другой глаз. Затем он вытащил свой  охотничий нож и начал ковырять правый глаз.    

– Если  б старый джентльмен был здесь, его б кондрашка хватила при виде такого святотатства, –  заметил Генри.    

– Ты  выиграл десять центов! – крикнул Френсис, бросая в протянутую руку Генри  выковырянный им уголок глаза.    

Это был  перламутр – плоский кусочек, часть мозаики, которой был выложен глаз.    

– Дыма  без огня не бывает, – сказал Генри. – Неспроста выбрали майя это  дикое место и вделали в скалу глаза Чиа.    

– Пожалуй,  мы совершили ошибку, что оставили там старого джентльмена с его священными  узелками, – сказал Френсис. – Узелки бы все объяснили нам и  подсказали, что делать дальше.    

– Где  есть глаза, там должен быть и нос, – вставила Леонсия.    

– Вот  же он! – воскликнул Френсис. – Бог мой, да ведь я сейчас по нему  лазил. Мы слишком близко стоим, на него надо смотреть издали. С расстояния в  сто ярдов это, наверно, выглядит как гигантское лицо.    

Леонсия  подошла к скале и ткнула ногой в кучу гнилых листьев и веток, занесенных сюда,  по-видимому, тропическими мистралями.    

– В  таком случае и рот должен быть, где ему положено, под носом, – сказала она  с самым серьезным видом.    

В один  миг Генри и Френсис ногами разбросали кучу и обнаружили отверстие в скале –  правда, слишком маленькое, чтобы в него мог пролезть человек. Недавний обвал,  должно быть, частично засыпал его. Откатив в сторону несколько камней и  просунув в отверстие голову и плечи, Френсис посветил зажженной спичкой.    

– Берегитесь  змей, – предупредила его Леонсия.    

Френсис  буркнул что-то в знак признательности и сообщил:    

– Это  искусственная пещера. Она высечена в скале, и притом весьма умело, насколько я  могу судить. А черт! – Последнее относилось к спичке, которая обожгла ему  пальцы. – Да тут не нужно никаких спичек! – с удивлением воскликнул  он. – Это пещера с естественным освещением… свет проникает откуда-то  сверху… настоящий дневной свет. Ну и молодцы же были эти древние майя. Не  удивлюсь, если мы обнаружим тут лифт, горячую и холодную воду, паровое  отопление и швейцара. Итак, прощайте!    

Френсис  пролез в отверстие и исчез в глубине. Вскоре из пещеры послышался его голос:    

– Идите  сюда! Здесь замечательно!    

– А  вы еще не хотели брать меня с собой! – укоризненно сказала Леонсия,  спустившись, в свою очередь, на ровный пол высеченной в скале пещеры; в  таинственном сумеречном свете, проникавшем сюда, все было на редкость хорошо  видно. – Сперва я помогла вам найти глаза, потом – рот. Если бы не я, вы  сейчас скорей всего огибали бы скалу и ушли уже на полмили отсюда и с каждым шагом  все больше удалялись бы от цели.    

– Но  здесь пусто, хоть шаром покати! – через минуту добавила она.    

– Вполне  понятно, – сказал Генри. – Ведь это только вестибюль! Не такие уж:  глупцы были эти майя, чтобы прятать тут сокровище, за которым так упорно  охотились конкистадоры. Я даже готов побиться об заклад, что мы так же далеки  сейчас от места, где оно спрятано, как если б мы были в Сан-Антонио.    

Тут они  увидели проход шириной футов в двенадцать-пятнадцать; о высоте его судить было  трудно. Все трое прошли, как показалось Генри, шагов сорок. Коридор резко  сузился, повернул под прямым углом направо, затем под прямым углом – налево, и  они вошли в другую просторную пещеру.    

Таинственный  дневной свет, просачивавшийся откуда-то сверху, по-прежнему освещал им дорогу.  Внезапно Френсис, шедший впереди, резко остановился, так что Леонсия с Генри  даже наскочили на него. Все трое встали в ряд – Леонсия посередине – и увидели  прямо перед собой длинную шеренгу людей, давно умерших, но не превратившихся в  прах.    

– Индейцы  майя, должно быть, как и египтяне, знали секрет бальзамирования и сохранения  мумий, – сказал Генри, бессознательно понижая голос до шепота перед  шеренгой непогребенных мертвецов, которые стояли навытяжку, глядя на него,  точно живые люди.    

Все были  одеты как европейцы, и лица у всех отличались свойственной европейцам бесстрастностью.  На них были одежды конкистадоров и английских пиратов, теперь уже почти  истлевшие. Двое стояли в ржавых рыцарских доспехах с поднятыми забралами. У  некоторых были пристегнуты к поясам шпаги и тесаки, а другие держали их в  высохших руках; и у всех из-за поясов торчали рукоятки огромных кремневых  пистолетов старинного образца.    

– Старик  майя был прав, – прошептал Френсис. – Все, кто пытался проникнуть в  тайник, украсили его преддверие своими останками и стоят теперь здесь как  предостережение тем, кому вздумается сюда прийти. Посмотрите-ка! Ведь правда –  настоящий испанец?! Наверняка бренчал на гитаре, так же как его отец и дед.    

– А  вот этот – типичный девонширец, – тоже шепотом сказал Генри. – Ставлю  дырявый десятицентовик против старинного медяка, что он был браконьером,  подстрелившим оленя в заповедном лесу и бежавшим от королевского гнева на  первом же корабле в испанскую колонию!    

– Бр-р-р-р!.. –  Леонсия вздрогнула и прижалась к Френсису и Генри. – От этих святынь веет  смертью и разной чертовщиной. Классическая месть! Те, кто собирался ограбить  сокровищницу, обречены теперь вечно стоять на страже и охранять ее своим  нетленным прахом.    

Дальше  идти никому не хотелось. Эти фигуры покойников в старинных костюмах точно загипнотизировали  их. Генри впал в мелодраматический тон.    

– Смотрите,  в какое дикое, страшное место завела людей погоня за богатством с первых же  дней завоевания Америки! – сказал он. – И хоть они не смогли унести  сокровище, чутье безошибочно привело их к самому порогу. Снимаю перед вами  шляпу, пираты и конкистадоры! Приветствую вас, смелые бродяги и разбойники! У  вас был тонкий нюх: вы сумели учуять золото и были достаточно храбры, чтобы  драться за него!    

– Ух! –  произнес Френсис, увлекая за собой Генри и Леонсию сквозь строй древних  искателей приключений. – Старик сэр Генри тоже должен быть где-то здесь во  главе шеренги.    

Они  прошли шагов тридцать, тут коридор делал еще один поворот. У самого конца  двойного ряда мумий Генри вдруг остановил своих спутников и, указывая на одну  из них, воскликнул:    

– Не  знаю, как насчет сэра Генри, но Альварес Торрес перед вами!    

Действительно,  мумия с узким темным лицом под испанским шлемом, в полуистлевшем средневековом  испанском костюме и с большой испанской шпагой в коричневой высохшей руке была  поразительно похожа на Альвареса Торреса, у которого было точно такое же узкое  и темное лицо. Леонсия даже ахнула и, отпрянув назад, перекрестилась.    

Френсис  передал ее на попечение Генри, сам же подошел к мертвецу, потрогал его щеки,  лоб и губы и успокоительно рассмеялся:    

– Хотел  бы я, чтобы Альварес Торрес оказался на месте этого рыцаря. Но, знаете, у меня  нет ни малейшего сомнения в том, что он был предком Торреса, прежде чем занял  место здесь, в почетном карауле возле сокровищ майя.    

Леонсия,  вся дрожа, прошла мимо страшной мумии. В узком проходе стало совсем темно, и  Генри, который шел впереди, все время зажигал спички.    

– Ого! –  вдруг воскликнул он, после того как они прошли шагов двести. –  Взгляните-ка на эту работу! Здорово обтесан камень!    

Здесь  откуда-то сверху в проход струился сумеречный свет, позволявший видеть все и  без спичек. Перед путешественниками была ниша, из которой наполовину торчал камень,  по размеру точно соответствовавший ширине прохода. Очевидно, его поместили  здесь с целью закрыть проход. Камень был тщательнейшим образом обтесан, грани  его и углы точно совпадали с отверстием в стене.    

– Бьюсь  об заклад, что именно здесь погиб отец старика майя! – воскликнул  Френсис. – Он знал секрет механизма, поворачивающего камень, и, как  видите, камень наполовину сдвинут…    

– Фу  ты черт рогатый! – ругнулся Генри, перебивая его и указывая на пол, где  валялись человеческие кости. – Вот что от него осталось! Он умер много  позднее тех – иначе его бы тоже превратили в мумию. По всей вероятности, он был  последним, кто приходил сюда до нас.    

– Старый  жрец рассказывал, что его отец повел сюда людей из tierra caliente, –  напомнила Леонсия.    

– И  еще он сказал, – добавил Френсис, – что ни один из них не вернулся.    

Генри  заметил череп и поднял его; вдруг он издал какое-то восклицание и зажег спичку,  теперь и его спутники увидели находку. Череп был не только раскроен надвое  ударом меча или мачете, – на затылке виднелась дырочка,  свидетельствовавшая о том, что он был пробит пулей. Генри потряс череп – что-то  задребезжало внутри; потряс его снова – и из черепа вывалилась сплющенная пуля.  Френсис внимательно осмотрел ее.    

– Из  седельного пистолета, – заключил он. – Порох был, видно, плохой или  подмоченный: стреляли ведь наверняка в упор – здесь и нельзя иначе, – и  все-таки пуля не прошла насквозь. А череп этот бесспорно принадлежал индейцу.    

Еще один  поворот направо – и они вошли в небольшую, хорошо освещенную пещеру. Из окна,  расположенного очень высоко и забранного продольными каменными брусьями в фут  толщиной и почти такими же поперечными, в пещеру проникал тусклый дневной свет.  Весь пол был усеян белыми человеческими костями. Судя по черепам, это были  европейцы. Тут же валялись ружья, пистолеты, ножи, а кое-где и мачете.    

– Они  дошли до самого порога тайника, – заметил Френсис, – а здесь, как  видно, передрались из-за шкуры еще не убитого медведя. Очень жаль, что с нами  нет старого индейца и он не может увидеть, что приключилось с его отцом.    

– А  вдруг кто-нибудь остался в живых и удрал с добычей? – высказал  предположение Генри. Но, оторвавшись от печального зрелища, какое являли собой  разбросанные по полу кости, и оглядев пещеру, сам же и ответил: – Впрочем, нет,  не может быть. Вы только посмотрите на эти драгоценные камни в глазах идола.  Ведь это рубины, если я хоть что-нибудь смыслю.    

Френсис  и Леонсия проследили за его взглядом и увидели огромную каменную статую женщины  с раскрытым ртом, которая сидела, поджав ноги, и смотрела на них красными  глазами. Рот ее был так велик, что все лицо казалось уродливым. Рядом с нею  высился еще более безобразный и отвратительный идол-мужчина, изваянный, правда,  в более героическом стиле. Одно ухо истукана было обычного размера, а другое  столь же уродливо большое, как рот у богини.    

– Эта  красотка, должно быть, и есть сама Чиа, – усмехнулся Генри. – А вот  кто же этот ее лопоухий кавалер с зелеными глазами?    

– Ей-богу  не знаю! – расхохотался Френсис, – Но зато знаю, что вместо глаз у  этого лопоухого джентльмена самые большие изумруды, какие я когда-либо видел  наяву или во сне. Каждый из них так велик, что тут не каратами пахнет. Такие  камни можно встретить разве что в коронах царей, или это стекляшки.    

– Но  два изумруда и два рубина, пусть даже самые огромные, – это, конечно, не  все сокровище майя, – заметил Генри. – Мы переступили порог  сокровищницы, только у нас нет ключа к ее ларцам…    

– А  вот старик майя, который остался на поющих песках, наверно, нашел бы его по  узелкам своей священной кисти, – сказала Леонсия. – Здесь, кроме этих  двух идолов и костей на полу, ничего больше нет.    

С этими  словами она подошла к статуе мужчины и принялась рассматривать его огромное  ухо.    

– Не  знаю, как насчет ключа, – заметила она, – но замочная скважина тут  есть… – И она показала на отверстие в ухе.    

И в  самом деле, в том месте, где обычно бывает ушная раковина, ухо состояло из  сплошного камня; в нем было лишь маленькое отверстие, весьма напоминавшее  замочную скважину. Тщетно Леонсия, Френсис и Генри ходили по пещере, выстукивая  ее стены и пол, в поисках искусно скрытых проходов или замаскированных путей к  хранилищу.    

– Кости  обитателей tierra caliente, два идола, два громадных изумруда, два таких же  рубина и мы сами – это все, что здесь есть, – подытожил Френсис. –  Нам остается только вот что: во-первых, пойти назад, привести сюда Рикардо  вместе с мулами и у входа в пещеру разбить лагерь; а во-вторых – доставить сюда  старого джентльмена с его священными узелками, даже если нам придется тащить  его на руках.    

– Ты  подожди здесь с Леонсией, а я вернусь и приведу их, – вызвался Генри,  после того как они, пройдя по длинным коридорам и миновав ряды мертвецов,  вышли, наконец, из пещеры на яркий солнечный свет.    

А в это  время на поющих песках пеон и его отец продолжали стоять на коленях в круге,  начертанном стариком. Шел сильный тропический дождь, и пеон весь дрожал от  холода, а старик как ни в чем не бывало продолжал молиться, не задумываясь над  тем, выдержит ли его бренное тело такой дождь и такой ветер. Именно потому, что  пеону было тревожно и не по себе, он и заметил то, что ускользнуло от внимания  его отца. Сначала он увидел Альвареса Торреса и Хосе Манчено, вышедших из  джунглей и крадучись пробиравшихся через пески. А затем увидел чудо. Чудо это  состояло в том, что Торрес и Манчено преспокойно шагали по песку – и песок  молчал. Когда они скрылись из виду, пеон боязливо дотронулся пальцем до песка,  но никаких жутких звуков не последовало. Он ткнул пальцем глубже – все  по-прежнему было тихо; и так же было тихо, даже когда он стал колотить по песку  всей ладонью: ливень лишил песок голоса.    

Пеон  тряхнул отца и, заставив его оторваться от своих молитв, объявил:    

– Песок  больше не кричит. Он немой, как могила. Я своими глазами видел, как враг богатого  гринго прошел по песку. А ведь он очень грешный человек, этот Альварес Торрес,  и все-таки песок молчал. Песок умер. У него нет больше голоса. А там, где могут  идти грешники, мы с тобой, старик, тоже можем пройти.    

Старый  индеец дрожащим указательным пальцем принялся чертить в круге кабалистические  знаки – песок не издал ни звука; он молчал, даже когда старик попытался чертить  и за пределами круга. Песок отсырел, а пески могут петь, лишь когда их насквозь  прокалит солнце. Пальцы старика забегали по узелкам священной кисти.    

– Тут  сказано, – сообщил он, – что, когда песок перестает говорить, можно  спокойно идти дальше. До сих пор я свято следовал всем велениям бога. Будем  следовать им и впредь; а потому пойдем, сын мой.    

И они  зашагали так быстро, что вскоре вышли из полосы песков и почти нагнали Торреса  и Манчено, а сия достойная пара, завидя их, поспешила спрятаться в кусты.  Пропустив старика с сыном вперед и держась на почтительном расстоянии, они  двинулись за ними следом. Тем временем Генри, выбравший более короткий путь,  разминулся как с первой, так и со второй парой.    

 ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ    

     

– И  все-таки напрасно я остался в Панаме, это было ошибкой и проявлением слабости с  моей стороны, – заметил Френсис Леонсии. Они сидели рядом на камнях у  входа в пещеру, поджидая возвращения Генри.    

– Неужели  нью-йоркская биржа так много для вас значит? – кокетливо поддразнивая его,  спросила Леонсия. Но слова эти были лишь частично продиктованы кокетством:  главное – Леонсии хотелось выиграть время. Она боялась оставаться наедине с  этим человеком, которого любила такой удивительной и пугавшей ее любовью.    

Но  Френсис не хотел ждать.    

– Я  человек прямой, Леонсия. Я говорю то, что думаю, – прямо, коротко и  открыто…    

– Ив  этом вы отличаетесь от нас, испанцев, – прервала она его. – У нас  самые простые мысли принято облекать в цветистые слова.    

Френсис  настойчиво продолжал, как если бы она и не прерывала его:    

– Вот  вы, Леонсия, как раз и принадлежите к числу таких хитрюг. Я говорю прямо и  откровенно, как говорят мужчины. А вы хитрите и увиливаете, точно бабочка,  избегающая сачка, – что, должен признать, свойственно женщинам, и мне  следовало ожидать этого. И все-таки это несправедливо… по отношению ко мне. Я  ведь прямо выкладываю вам, что у меня на сердце, и вы все отлично понимаете. А  сами ничего не говорите мне о своих чувствах. Вы хитрите и изворачиваетесь. И я  уже просто ничего не понимаю. Следовательно, вы ставите меня в невыгодное  положение. Вы же знаете, что я люблю вас. Я вам откровенно в этом признался. А  вы ответили что-нибудь?    

Леонсия  сидела красная, опустив глаза, и не знала, что сказать.    

– Вот  опять! – не унимался Френсис. – Вы мне не отвечаете! Вы держитесь со  мной теплее и оттого кажетесь мне прелестнее и желаннее, чем когда-либо, и  все-таки вы лукавите и ничего не говорите о своих чувствах и намерениях.  Почему? Потому что вы женщина или потому что испанка?    

Его  слова взволновали Леонсию до глубины души. С трудом владея собой, но внешне  сохраняя, однако, полную невозмутимость, она спокойно посмотрела на него и так  же спокойно произнесла:    

– Я  могу быть англичанкой, американкой или кем угодно, но я умею прямо смотреть на  вещи и называть их своими именами. – Она помолчала, хладнокровно  обдумывая, что сказать дальше, и столь же хладнокровно продолжала: – Вы сетуете  на то, что вы вот сказали мне о своей любви, а я молчу. Сейчас я все вам  объясню, – и вполне откровенно. Я люблю вас…    

Он  протянул к ней руки, но она оттолкнула его.    

– Подождите! –  повелительно сказала она, – Кто же из нас ведет себя как женщина… или как  испанка? Я ведь еще не кончила. Я люблю вас. И я горжусь тем, что люблю вас. Но  это не все. Вы спросили меня о моих чувствах и намерениях. На вопрос о чувствах  я ответила. А что касается намерений, то вот вам мой ответ: я собираюсь выйти  замуж: за Генри.    

Такая  англосаксонская прямолинейность положительно ошеломила Френсиса, и он с трудом  выдавил:    

– Но,  ради бога, объясните почему?    

– Потому  что я люблю Генри, – ответила она, смело глядя ему в глаза.    

– Но  вы же… вы же говорите, что любите меня, – дрожащим голосом произнес он.    

– Вас  я тоже люблю. Я люблю вас обоих. И я вовсе не такая уж дурная женщина – по  крайней мере так мне всегда казалось. И до сих пор так кажется, хоть разум и  подсказывает мне, что добродетельная женщина не может любить одновременно двух  мужчин. Ну и ладно. Значит, я дурная, – такая уж я родилась, ничего не  поделаешь.    

Она  помолчала, но Френсис все еще не мог произнести ни слова.    

– Ну,  так кто же из нас ведет себя как англосакс? – спросила она с легкой  улыбкой, не то бросая ему вызов, не то забавляясь его замешательством. – Я  сказала вам, не хитря и не увиливая, о своих чувствах и намерениях.    

– Но  это нелепо! – горячо запротестовал он. – Не можете же вы, любя меня,  выйти замуж за Генри!    

– По-видимому,  вы меня не поняли, – с упреком сказала Леонсия. – Я собираюсь выйти  замуж за Генри. Я люблю вас. И Генри тоже люблю. Но не могу же я выйти замуж за  вас обоих! Это не разрешается законом. А потому я выйду замуж только за одного  из вас. И я остановила свой выбор на Генри.    

– Тогда  почему… почему же вы уговаривали меня остаться? – спросил он.    

– Потому  что я люблю вас. Я ведь уже сказала вам!    

– Если  вы будете повторять это, я с ума сойду! – воскликнул Френсис.    

– Мне  самой подчас кажется, что я схожу с ума, – сказала она. – Если вы  считаете, что мне легко сохранять англосаксонскую выдержку, то ошибаетесь. Зато  ни один англосакс, даже вы, которого я так люблю, не может презирать меня за  то, что я таю в душе какие-то постыдные чувства. Мне представляется куда менее  постыдным сказать об этом вам напрямик. Если, по-вашему, это качество  англосаксов – что ж, считайте так. Или, быть может, это качество испанцев или  что-то чисто женское, присущее лично мне, как представительнице семьи  Солано, – мне все равно, считайте как хотите, ибо – да! – я испанка,  я женщина… И я представительница испанской семьи Солано, хоть и не  жестикулирую, когда говорю, – шутливо закончила она после небольшой паузы.    

Френсис  только собрался было что-то сказать, но Леонсия шикнула на него, и оба прислушались:  в кустарнике раздался шорох – кто-то, видимо, приближался к ним.    

– Послушайте! –  быстро прошептала она и умоляющим жестом дотронулась до его локтя. – Я  буду в последний раз англосаксонкой и скажу вам все. А потом всегда буду  хитрить и вилять, как это свойственно, по вашему мнению, испанкам, и мне в том  числе. Итак, слушайте: я люблю Генри, это правда, сущая правда. Но вас я люблю  больше, гораздо больше. Я выйду замуж за Генри… потому что люблю его и связана  с ним клятвой. И все-таки вас я всегда буду любить больше.    

Прежде  чем Френсис успел что-либо возразить, из кустарника, прямо на них, вышли старый  жрец майя и его сын. Едва ли даже заметив Френсиса и Леонсию, жрец упал на  колени и воскликнул по-испански:    

– Впервые  глаза мои видят глаза Чиа! Он пробежал пальцами по узелкам священной кисти и  стал молиться на языке майя. И если бы окружающие могли понять его, то они  услышали бы следующее:    

– О  бессмертная Чиа, великая супруга божественного Хцатцла, создавшего все сущее из  небытия! О бессмертная супруга Хцатцла! Ты, которая есть мать злаков,  божественная сердцевина прорастающего зерна, богиня дождя и оплодотворяющих  солнечных лучей! Ты, которая питаешь семена, корни и плоды, необходимые для  поддержания жизни человека! О славная Чиа, чей рот повелевает уху Хцатцла! Тебе  смиренно возносит молитву твой жрец! Будь снисходительна ко мне и всемилостива.  Выдай из твоего рта золотой ключ, открывающий ухо Хцатцла. Дозволь твоему  верному жрецу добраться до сокровища Хцатцла… Не для себя прошу, о богиня, а  для сына моего, которого спас гринго. Твои дети – племя майя – исчезают с  земли. Им теперь уже не нужны сокровища. Я твой последний жрец. Вместе со мной  умрет и то, что людям известно о тебе и о твоем великом супруге, чье имя я  произношу лишь шепотом, пав ниц. Услышь меня, о Чиа, услышь меня! Я пал перед  тобою ниц!    

Целых  пять минут старый жрец лежал, распростершись на камне, содрогаясь и корчась,  точно эпилептик, а Леонсия и Френсис с любопытством смотрели на него, невольно  захваченные торжественностью молитвы, хоть она и была им непонятна.    

Не  дожидаясь Генри, Френсис снова вошел в пещеру.    

Он и  Леонсия шли впереди, показывая старому жрецу дорогу. А старик, не переставая  перебирать свои узелки и что-то шептать про себя, следовал за ними, тогда, как  пеон, остался на страже у входа. Когда они подошли к мумиям, жрец благоговейно  остановился – не столько из-за мумий, сколько из-за священных узелков.    

– Тут  вот что сказано, – важно молвил он, выбирая одно из усеянных узелками  волокон. – Это были злые люди, разбойники. Их удел – вечно додать у порога  пещеры, где скрыта тайна племени майя.    

Френсис  поскорее провел старика мимо груды костей его отца и ввел во вторую пещеру, где  старый майя сразу же распростерся перед двумя идолами и долго и горячо молился.  Потом он внимательно осмотрел узелки священной кисти и сообщил Френсису с Леонсией  то, что прочел, на языке майя. Френсис знаком показал, что они ничего не  поняли. Тогда старик повторил на ломаном испанском языке:    

– «Изо  рта Чиа в ухо Хцатцла» – так говорят узлы.    

Френсис  выслушал эту загадочную фразу, заглянул в темную глубину рта богини, сунул  острие своего охотничьего ножа в замочную скважину, видневшуюся в огромном ухе  бога, постучал по камню рукояткой ножа и заявил, что статуя полая. Потом он  вернулся к статуе Чиа и, постучав по ней ножом, убедился, что она тоже полая.  Но тут старый майя пробормотал:    

– «Ноги  Чиа покоятся на пустоте».    

Френсис,  заинтересовавшись этим, заставил старика проверить свои слова по узелкам.    

– Ноги  у нее действительно большие, – рассмеялась Леонсия, – но под ними  крепкий каменный пол, а вовсе не пустота.    

Френсис  толкнул богиню рукой, – оказалось, что она легко сдвигается с места.  Обхватив ее, он рывками стал ее передвигать.    

– «Для  тех, кто силен и бесстрашен, ноги Чиа сдвинутся с места», – прочел  жрец. – Но дальше три узла говорят: «Берегись! Берегись! Берегись!»    

– Ну,  будем надеяться, что эта пустота, какая там она ни есть, не укусит меня, –  рассмеялся Френсис, выпуская из своих объятий богиню, которую ему удалось  сдвинуть на добрый ярд. – Итак, старушенция, постой здесь немножко или  посиди, отдохни. Ведь ноги у тебя, наверно, порядком устали: попробуй-ка  опираться столько столетий на пустоту!    

Возглас  Леонсии заставил Френсиса взглянуть на то место, где только что стояла Чиа.  Шагнув назад, он едва не упал в яму, которую до сих пор прикрывали ноги богини.  Оказалось, что в скале выдолблено круглое отверстие диаметром в целый ярд.  Тщетно пытался Френсис определить глубину ямы, бросая вниз зажженные спички:  они падали и, не достигнув дна, гасли на лету.    

– В  самом деле похоже, что тут бездонная пропасть, – заметил Френсис, бросая  вниз камешек.    

Прошло  несколько секунд, прежде чем они услышали, как он стукнулся обо что-то.    

– Но  ведь и это, возможно, еще не дно, – заметила Леонсия. – Камень мог  удариться о какой-нибудь боковой выступ скалы и даже мог там остаться.    

– Ну,  уж вот это штука даст нам точный ответ, – сказал Френсис и, схватив  старинный мушкет, валявшийся среди костей на полу, хотел было бросить его вниз.    

Но  старик остановил его:    

– Священные  узлы говорят: «Кто посягнет на священную пустоту под ногами Чиа, умрет скорой и  страшной смертью».    

– А  я вовсе и не намерен посягать на священную пустоту, – усмехнулся Френсис,  отбрасывая мушкет. – Но что же нам теперь делать, старик? Легко сказать:  «Изо рта Чиа в ухо Хцатцла», – а как это выполнить? Проведи-ка, старина,  пальцами по своим священным узелкам и узнай, как и что.    

А для  сына жреца – пеона с израненными коленями – пробил последний час. Сам того не  подозревая, он в тот день последний раз видел восход солнца. Что бы ни  случилось в этот день, какие бы усилия он ни делал для того, чтобы избежать  своей Судьбы, этому дню предстояло быть последним в его жизни. Останься он на  страже у входа в пещеру, его, несомненно, убили бы Торрес и Манчено, шедшие за  ним чуть ли не по пятам.    

Но,  вместо того чтобы стоять на страже, боязливый и осторожный пеон решил сделать  вылазку и посмотреть, нет ли поблизости каких-нибудь врагов. Так он избег  смерти при свете дня под открытым небом. Но стрелки часов его жизни  передвигались, и предуготованный ему конец был не дальше от него и не ближе, чем  судила Судьба.    

Пока он  обследовал окрестности, Альварес Торрес и Хосе Манчено достигли входа в пещеру.  Огромные глаза Чиа, выложенные перламутром на каменном лике скалы, оказались  слишком большим испытанием для суеверного кару.    

– Ты  иди туда, – сказал он Торресу, – а я останусь здесь сторожить, чтобы  никто не вошел.    

И  Торрес, в ком текла кровь его предка, честно выстоявшего столетия в ряду мумий,  вошел в пещеру майя столь же храбро, как некогда его предок.    

Едва он  скрылся из виду, как Хосе Манчено, не побоявшийся бы предательски убить любого  человека, но чрезвычайно боявшийся невидимого мира, сокрытого за непонятными  для него явлениями, забыл свой долг часового и телохранителя и поспешно  скользнул в кусты. Тем временем пеон, убедившись, что вокруг нет злоумышленников,  и горя желанием узнать от отца тайны майя, вернулся на свое прежнее место.  Здесь он тоже никого не обнаружил и вошел в пещеру, не зная, что следует по  пятам за Торресом.    

А тот  продвигался тихо и осторожно, из боязни открыть свое присутствие тем, кого он  выслеживал. Да еще он задержался в пещере, пораженный парадом мертвецов. Он с  любопытством принялся рассматривать этих людей, которые вошли в историю и для  которых история остановилась здесь, в преддверии святилища майя. Особенно  заинтересовала Торреса мумия, замыкавшая ряд. Ее сходство с ним самим было  слишком заметно, чтобы не броситься ему в глаза, и он сразу догадался, что это  его дальний предок.    

Он все  еще в раздумье смотрел на мертвеца, как вдруг услышал звук шагов и оглянулся,  ища, куда бы спрятаться. Тут дьявольская мысль пришла ему на ум. Сняв шлем с  головы своего предка, он надел его себе на голову, потом закутался в его  прогнивший плащ, вооружился огромной шпагой и натянул ботфорты с отворотами,  которые едва не развалились при этом. Затем он бережно, чуть ли не с нежностью,  положил голую мумию на спину, позади других мумий – туда, где сумрак сгущался  до сплошной черноты. Проделав все это, он занял место покойника, замыкавшего  ряд, положил руку на эфес шпаги и замер в той же позе, в какой стоял его  предок.    

Подвижными  оставались только его глаза, следившие за пеоном, который медленно и боязливо  продвигался между двойным рядом мертвецов. Поравнявшись с Торресом, пеон вдруг  остановился и, широко раскрыв от ужаса глаза, забормотал одну за другой молитвы  майя. Торресу, перед которым он стоял, не оставалось ничего другого, как  слушать с закрытыми глазами и догадываться о том, что происходит. Услышав, что  пеон пошел дальше, Торрес покосился в его сторону: пеон как раз остановился, не  решаясь завернуть в узкий проход. Обрадовавшись удобному моменту, Торрес занес  шпагу, готовясь нанести удар, который раскроил бы череп пеона.    

Но, хотя  это был и день и час, предопределенный Судьбою для смерти пеона, последняя секунда  его жизни еще не истекла. Не тут, среди двойного ряда мертвецов, и не от руки  Торреса суждено ему было умереть, ибо Торрес придержал руку и медленно опустил  оружие, а пеон пошел дальше и скрылся за поворотом. Вскоре он нагнал своего  отца, Леонсию и Френсиса, – последний как раз просил жреца вторично  справиться по узелкам, как и чем можно открыть ухо Хцатцла.    

– Просунь  руку в рот Чиа и вытащи ключ, – приказал старик, своему боязливому сыну, и  тот с явной неохотой повиновался ему.    

– Да  не укусит же она тебя, она ведь каменная! – со смехом сказал ему Френсис  по-испански.    

– Боги  майя никогда не бывают каменными, – с упреком заметил ему старик. –  Они кажутся каменными, но на самом деле они живые, всегда были живыми и под  камнем и сквозь камень вечно осуществляют свою неизменную волю.    

Леонсия,  вздрогнув, отшатнулась от жреца и, взяв Френсиса под руку, прижалась к нему,  словно ища у него защиты.    

– Что-то  ужасное должно случиться – у меня такое предчувствие, – вырвалось у  нее. – Не нравится мне это место в недрах горы, среди мертвецов. Я люблю  синее небо, ласковое солнце, безбрежное море. Что-то ужасное должно случиться  здесь с нами. У меня такое предчувствие – что-то должно случиться.    

Френсис  принялся успокаивать ее, а часы жизни пеона отстукивали уже последние секунды.  И когда, призвав на помощь всю свою храбрость, он сунул руку в рот богини,  последняя секунда его жизни истекла и смертный час его пробил. С криком ужаса  он выдернул руку и уставился на свое запястье, где, как раз над артерией, алела  капелька крови. Пятнистая головка змеи высунулась изо рта богини, точно  насмешливый язычок, и снова спряталась в темной впадине.    

– Ехидна! –  закричала Леонсия, распознав змею.    

Пеон,  который тоже распознал змею и понял, что его ждет неминуемая смерть, в ужасе  попятился, оступился и полетел прямо в пропасть, которую столько веков  прикрывали ноги Чиа.    

Целую  минуту все молчали, потом старый жрец прошептал:    

– Я  разгневал Чиа, и она убила моего сына.    

– Не  верьте вы этому, – заметил Френсис, стремясь успокоить Леонсию. – Все  это вполне естественно и объяснимо. Ну что тут удивительного, если змея  поселилась в расщелине? Это часто бывает. И что тут удивительного, если  человек, укушенный ехидной, отпрянул назад? И, наконец, что же удивительного,  если он оступился и упал в яму, находившуюся позади него…    

– Тогда  и в этом нет ничего удивительного? – воскликнула Леонсия, указывая на  струю прозрачной воды, забулькавшую над отверстием и вскоре забившую из него  фонтаном. – Старик прав. Даже сам камень служит богам орудием для  выполнения их неизменной воли. Жрец предупреждал нас. Он ведь прочел об этом по  своим священным узелкам.    

– Вздор! –  фыркнул Френсис. – Никакая это не воля богов, а всего лишь воля древних  жрецов майя, которые изобрели и своих богов и эту штуковину. Где-то глубоко  внизу тело пеона ударило по рычагу, открывшему каменные шлюзы. И забил  подземный источник. Вот откуда эта вода. Богинь с таким чудовищным ртом не  бывает, их могли измыслить лишь люди с поистине чудовищным воображением.  Настоящая же богиня должна быть прекрасна, ибо красота и божество неотделимы  друг от друга. Только человек способен выдумать демонов во всем их безобразии.    

Вода  хлестала из ямы с такой силой, что уже доходила им почти до щиколоток.