1 2 3 4 5 6 
Он снова  хмыкнул.    

– Разве  не видите, кто там на корме? Чтоб мне не убить больше ни одного котика, если  это не женщина!    

Я  вгляделся, но не сразу смог что-нибудь различить. Однако все вокруг говорили,  что в лодке четверо мужчин, а на корме, по-видимому, – женщина. Это  открытие взволновало всех, за исключением Волка Ларсена, который был явно  разочарован тем, что это не его шлюпка и ему не на кого обрушить свою злобу.    

Мы  спустили бом-кливер, выбрали кливер-шкот на наветренный борт, добрали  грота-шкот и легли в дрейф. Весла опустились в воду, и после нескольких взмахов  шлюпка подошла к борту шхуны. Теперь я уже мог лучше разглядеть женщину. Она  куталась в длинное широкое пальто, так как утро было холодное. Я увидел ее лицо  и светло-каштановые волосы, выбившиеся изпод морской фуражки. У нее были  большие карие блестящие глаза, нежный, приятно очерченный рот и правильный овал  лица, обветренного и обожженного солнцем.    

Она  показалась мне существом из другого мира. Меня потянуло к ней, как голодного к  хлебу. Ведь я так давно не видел женщин! Всецело поглощенный этим чудесным  видением, я совершенно забыл о своих обязанностях помощника и даже не помогал  поднять спасенных на борт. Когда один из матросов подхватил женщину на руки и  передал ее Волку Ларсену, она взглянула на наши исполненные любопытства лица и  улыбнулась так приветливо и мило, как может улыбаться только женщина. Как давно  не видел я подобной улыбки! Казалось, я уже забыл, что на свете есть люди,  которые умеют так улыбаться!    

– Мистер  Ван-Вейден! Голос Ларсена вернул меня к действительности.    

– Будьте  добры, проводите эту даму вниз и устройте ее поудобнее. Прикажите приготовить  свободную каюту на левом борту. Поручите это коку. И подумайте, чем вы можете  помочь даме, – у нее сильно обожжено лицо.    

С этими  словами он отвернулся от нас и принялся расспрашивать мужчин. Шлюпка была  брошена на произвол судьбы, хотя один из спасенных возмущался этим, так как  Иокогама была совсем близко.    

Сопровождая  незнакомку в каюту, я странно робел и был неловок. Мне как бы впервые открылось,  какое хрупкое, нежное создание женщина. Помогая ей спуститься по трапу, я взял  ее за руку, и меня поразило, какая это маленькая, нежная ручка. Да и сама она  была удивительно тоненькая и хрупкая и казалась мне такой воздушной, что я  боялся раздавить ее руку в своей ручище. Вот что чувствовал я, так долго  лишенный женского общества, когда увидел Мод Брустер – первую женщину,  встретившуюся на моем пути с тех пор, как я попал на шхуну.    

– Вы  напрасно так беспокоитесь обо мне, – запротестовала она, когда я усадил ее  в кресло Волка Ларсена, которое поспешил притащить из его каюты. – Сегодня  утром мы каждую минуту ожидали увидеть землю и к вечеру, вероятно, будем уже в  порту. Не правда ли?    

Ее  спокойная уверенность смутила меня. Как мог я объяснить ей положение вещей и  страшный характер нашего капитана, который, подобно злому року, скитался по  морям, – словом, все то, что открылось мне за эти месяцы? Но я ответил ей  напрямик:    

– Будь  у нас другой капитан, я сказал бы, что завтра утром вас доставят в Иокогаму. Но  Ларсен человек со странностями, и я прошу вас быть готовой ко всему. Вы  понимаете, – ко всему!    

– Нет,  признаюсь, я не совсем понимаю вас, – ответила она. В глазах ее  промелькнуло недоумение, но не испуг. – Быть может, я ошибаюсь, но мне  казалось, что потерпевшим кораблекрушение всегда оказывают внимание. Да и в  сущности это такой пустяк: ведь мы совсем близко от берега.    

– Правду  сказать, я сам ничего не знаю, – поспешил я успокоить ее. – Мне  хотелось только на всякий случай подготовить вас к худшему. Наш капитан – грубая  скотина, не человек, а дьявол. Никто не знает, что может вдруг взбрести ему на  ум.    

Я  начинал волноваться, но она устало прервала меня:    

– Да,  да, понимаю! – Ей, по-видимому, трудно было сейчас собраться с мыслями. Я  видел, что она вот-вот лишится чувств от изнеможения.    

Больше  она ни о чем не спрашивала, и я, воздержавшись от дальнейших замечаний, приступил  к исполнению распоряжений Волка Ларсена и постарался устроить ее поудобнее. Я  хлопотал вокруг нее, как заботливая хозяйка: достал из аптечки мазь от ожогов,  велел Томасу Магриджу убрать свободную каюту и, совершив налет на личные запасы  Волка Ларсена, извлек оттуда бутылку портвейна.    

Ветер  быстро крепчал, крен увеличился, и к тому времени, когда каюта была готова, «Призрак»  уже стрелой летел по волнам. Я совершенно забыл о существовании Лича и Джонсона  и был как громом поражен, когда через открытый люк донесся возглас: «Шлюпка  впереди!» Сомнений быть не могло – это кричал Смок с мачты. Я бросил взгляд на  женщину: она сидела смертельно усталая, откинувшись на спинку кресла, закрыв  глаза. Я сомневался даже, слышала ли она крик Смока, и решил, что не допущу,  чтобы она стала свидетельницей зверств, которые неминуемо должны были  последовать за поимкой беглецов. Она устала – и отлично! Пусть спит!    

На  палубе раздались резкие слова команды, послышался топот ног, захлопали  риф-штерты, и «Призрак» лег на другой галс. При внезапном повороте шхуна  накренилась, кресло начало скользить по полу, и я едва успел подхватить  задремавшую женщину, чтобы не дать ей свалиться на пол.    

Она  приоткрыла глаза и сонно и недоуменно взглянула на меня. Я повел ее в  приготовленную ей каюту. Она еле передвигала ноги и спотыкалась на каждом шагу.  Магридж гадко осклабился, когда я выпроводил его из каюты и приказал ему  вернуться к своим обязанностям. Он расквитался со мной, расписав охотникам,  какой прекрасной камеристкой я оказался.    

Наша  новая пассажирка, когда я вел ее, тяжело опиралась на мою руку и, кажется,  начала засыпать, еще не дойдя до своей каюты. Да, конечно, она спала на ходу, и  когда шхуну резко качнуло, не устояла на ногах и упала на койку. Потом  приподняла голову, улыбнулась и снова погрузилась в сон. Я оставил ее спящей  под двумя толстыми матросскими одеялами; голова ее покоилась на подушке,  которую я взял с койки Волка Ларсена.    

 Глава девятнадцатая    

     

Поднявшись  на палубу, я увидел, что «Призрак» догоняет с наветренной стороны знакомую мне  парусную шлюпку, идущую против ветра тем же галсом, что и мы, но чуть правее.  Вся команда была на палубе, все ждали, что произойдет, когда Лича и Джонсона  поднимут на борт.    

Пробило  четыре склянки. Луис пришел на корму сменить рулевого. Воздух был влажен, и я  заметил, что Луис надел клеенчатую куртку и штаны.    

– Что  нас ожидает на этот раз? – спросил я его.    

– Судя  по всему, сэр, – отвечал он, – небольшой шторм с дождичком – как раз  хватит, чтобы промочить нам жабры.    

– Какая  досада, что у нас заметили шлюпку! – сказал я.    

Большая  волна, ударив в нос шхуны, повернула ее примерно на румб, и шлюпка на миг  мелькнула между кливерами.    

Луис  перехватил ручки штурвала и, помолчав, сказал:    

– А  мне думается, они все равно не добрались бы до берега, сэр.    

– Не  добрались бы? – переспросил я.    

– Нет,  сэр. Видали? – Порыв ветра накренил шхуну и заставил Луиса быстро  завертеть штурвал. – Через час начнется такое, – продолжал он, –  что им на своей скорлупе несдобровать. Им еще повезло, что мы подоспели вовремя  и можем их подобрать.    

Волк  Ларсен разговаривал на палубе со спасенными моряками, потом поднялся на ют. В  его походке больше обычного чувствовалось что-то кошачье, а в глазах вспыхивали  холодные огоньки.    

– Три  смазчика и механик, – сказал он вместо приветствия. – Но мы из них  сделаем матросов или хотя бы гребцов. Ну, а как там эта особа?    

Не знаю  почему, но когда Ларсен заговорил о спасенной женщине, его слова полоснули меня,  словно ножом. Сознавая, как глупо быть таким сентиментальным, я все же не мог  избавиться от тяжелого ощущения и в ответ только пожал плечами.    

Волк  Ларсен протяжно и насмешливо свистнул.    

– Как  ее зовут? – резко спросил он.    

– Не  знаю, – ответил я. – Она спит. Очень утомлена. По правде говоря, я  рассчитывал узнать что-нибудь от вас. С какого они судна?    

– С  почтового пароходишка «Город Токио», – буркнул он. – Шел из Фриско в  Иокогаму. Тайфун доконал это старое корыто – потекло, как решето. Их носило по  волнам четверо суток. Так вы не знаете, кто она – девица, замужняя дама или  вдова? Ну, ну...    

Он  смотрел на меня, насмешливо прищурившись и покачивая головой.    

– А  вы... – начал я.    

У меня  чуть не сорвался с языка вопрос, собирается ли он доставить потерпевших кораблекрушение  в Иокогаму.    

– А  я?.. – переспросил он.    

– Как  вы намерены поступить с Личем и Джонсоном?    

– Не  знаю, Хэмп, не знаю. Видите ли, с этими четырьмя у меня теперь достаточно  людей.    

– А  Джонсон и Лич достаточно натерпелись при попытке бежать, – сказал  я. – Отчего бы вам не изменить свое отношение к ним? Возьмите их на борт и  попробуйте обходиться с ними мягче. Что бы там они ни сделали, их до этого  довели.    

– Кто?  Я?    

– Да,  вы, – отвечал я, не колеблясь. – И предупреждаю вас, Ларсен, если вы  будете по-прежнему издеваться над этими беднягами, я могу забыть все, даже свою  любовь к жизни, и убить вас.    

– Браво! –  воскликнул он. – Я горжусь вами, Хэмп. Вы превосходно научились стоять на  ногах. Я вижу перед собой вполне самостоятельную личность! До сих пор вам не  везло: жизнь ваша протекала слишком легко, – но теперь вы подаете надежды.  Таким вы мне нравитесь куда больше.    

Внезапно  тон его изменился, лицо стало серьезным.    

– Верите  ли вы людям на слово? – спросил он. – Считаете ли, что слово  священно?    

– Конечно, –  подтвердил я.    

– Так  вот, предлагаю вам соглашение, – продолжал этот неподражаемый  актер. – Если я дам слово не притронуться пальцем к Личу и Джонсону,  обещаете ли вы, в свою очередь, отказаться от попыток убить меня? Только не  подумайте, что я боюсь вас, нет, нет, не воображайте! – поспешно добавил  он.    

Я едва  мог поверить своим ушам, – что это вдруг на него нашло?    

– Идет? –  нетерпеливо спросил он.    

– Идет, –  отвечал я.    

Он  протянул мне руку, и я с жаром пожал ее, но в глазах у него – я мог бы поклясться  – промелькнула издевка.    

Мы  перешли на подветренную сторону юта. Шлюпка была совсем близко, и я увидел, что  положение ее поистине отчаянное. Джонсон сидел на руле, Лич вычерпывал воду. Мы  шли вдвое быстрее их. Волк Ларсен подал Луису знак отклониться немного в  сторону, и мы пронеслись в каких-нибудь двадцати футах от шлюпки с наветренной  стороны. На мгновение «Призрак» закрыл ее от ветра. Парус на шлюпке захлопал,  она потеряла скорость и стала прямо, что заставило матросов поспешно  отодвинуться от борта. Тут нас подхватила огромная волна, а шлюпка скользнула  вниз.    

В это  мгновение Лич и Джонсон взглянули в лица своим товарищам, столпившимся у борта.  Но никто со шхуны не послал им приветствия. В глазах команды те двое были уже  мертвецами, пространство воды, отделявшее их от нас, было как бы рубежом между  жизнью и смертью.    

Через  миг они очутились против юта, где стояли мы с Волком Ларсеном. Теперь уже шхуна  скользнула вниз, а шлюпка взлетела на гребень волны. Джонсон посмотрел на меня,  и я увидел его измученное, осунувшееся лицо. Я помахал ему рукой, и он ответил  мне, но в этом жесте было глубокое отчаяние. Он словно прощался со мной. Мне не  удалось встретиться глазами с Личем, – он смотрел на Волка Ларсена, и лицо  его, как и следовало ожидать, было перекошено от ненависти.    

Еще  мгновение, и шлюпка оказалась уже за кормой. Парус тотчас наполнился ветром и  так накренил утлое суденышко, что оно чуть не перевернулось. Гребень огромной  волны навис над шлюпкой и обрушил на нее шапку белоснежной пены. Потом  полузатопленная шлюпка вынырнула: Лич поспешно вычерпывал воду, а Джонсон с  бледным, испуганным лицом судорожно сжимал в руке кормовое весло.    

Волк  Ларсен резко расхохотался, словно пролаял над самым моим ухом, и перешел на  наветренную сторону юта. Я ожидал, что он велит лечь в дрейф, но шхуна  продолжала идти вперед; а он не подавал никакой команды. Луис невозмутимо стоял  у штурвала, но я заметил, что столпившиеся на носу матросы с беспокойством  поглядывают в нашу сторону. «Призрак» мчался все вперед и вперед, и шлюпка  превратилась уже в еле заметную точку, когда раздался голос Волка Ларсена –  матросы получили приказания сделать поворот на правый галс.    

Мы пошли  назад по ветру навстречу боровшейся с волнами шлюпке, но милях в двух от нее  была отдана новая команда спустить бом-кливер и лечь в дрейф. Промысловые лодки  не приспособлены лавировать против ветра. Весь расчет строится на том, что в  море они находятся с наветренной стороны, и когда ветер крепчает, он гонит их  прямо к шхуне. Но теперь, среди разгулявшейся стихии, у Лича и Джонсона не было  иного выхода, как искать убежища на «Призраке», и они вступили в отчаянную  борьбу, направив шлюпку против ветра. При такой волне они с трудом пробивались  вперед. Каждую минуту им грозила гибель среди разъяренных валов. Снова и снова  видели мы, как лодка зарывается носом в белопенные гребни и ее, словно щепку,  отбрасывает назад.    

Но  Джонсон был превосходным моряком и со шлюпкой умел управляться не хуже, чем со  шхуной. Часа через полтора он почти поравнялся с нами и прошел у нас за кормой,  рассчитывая следующим галсом подойти к шхуне.    

– Значит,  вы передумали? – услышал я голос Волка Ларсена и не понял, то ли он  бормочет про себя, то ли обращается к людям в шлюпке, словно они могут его  услышать. – Вы не прочь вернуться на шхуну, а? Ну что ж, попытайтесь,  попытайтесь!    

– Руль  под ветер! – скомандовал он Уфти-Уфти, который тем временем сменил Луиса.    

Команда  следовала за командой. Потравили фока и грота-шкоты, и шхуна, прыгая по волнам,  быстро рванулась вперед с сильным попутным ветром, как раз в ту минуту, когда  Джонсон, пренебрегая опасностью, потравил шкот и прошел у нас за кормой футах в  ста. Волк Ларсен снова громко рассмеялся и помахал рукою, приглашая шлюпку  следовать за нами. Его намерение было очевидно – он решил поиграть с ними, думал  я, дать им хороший урок вместо побоев. Но это был очень опасный урок, так как  шлюпку в любую минуту могло захлестнуть волной.    

Джонсон  быстро повернул шлюпку и погнался за нами. Ему больше ничего не оставалось.  Смерть подстерегала их со всех сторон. Рано или поздно одна из этих огромных  волн обрушится на шлюпку, перекатится через нее, и все будет кончено.    

– То-то  им сейчас, поди, тошно у смерти-то в лапах, – шепнул мне Луис, когда я  проходил мимо, чтобы отдать приказ убрать бом-кливер и стаксель.    

– Ну,  он скоро ляжет в дрейф и подберет их, – бодро сказал я. – Решил, как  видно, проучить их.    

Луис  многозначительно посмотрел на меня.    

– Вы  так думаете? – спросил он.    

– Конечно, –  отвечал я. – А вы?    

– Я  теперь думаю только об одном – о собственной шкуре, – был его  ответ. – И не перестаю дивиться, как все складывается. В хорошую историю  попал я из-за лишнего стаканчика в Фриско. Но вы-то влопались и того хуже –  из-за этой дамочки. Будто я вас не знаю! Видали мы таких простаков!    

– Что  вы хотите этим сказать? – поспешно спросил я, так как, выпустив этот  заряд, он уже двинулся прочь.    

– Что  я хочу сказать? – воскликнул он. – Не вам бы об этом спрашивать!  Неважно, что хочу сказать я, важно, что скажет Волк. Волк, да, да. Волк!    

– Если  заварится каша, вы будете на моей стороне? – невольно вырвалось у меня,  ибо он выразил то, чего в душе боялся я сам.    

– На  вашей стороне? Я буду на стороне старого, толстого Луиса. Это еще все пустяки,  только начало, говорю вам.    

– Не  думал я, что вы такой трус, – укорил я его.    

Он  окинул меня презрительным взглядом.    

– Если  я пальцем не пошевельнул, чтобы помочь этому дурню, – он кивнул в сторону  крошечного паруса где-то там за кормой, – так неужто вы думаете, что я дам  проломить себе башку из-за какой-то дамочки, которой и в глаза-то не видал?    

Я  отвернулся, возмущенный, и пошел на корму.    

– Уберите  топселя, мистер Ван-Вейден, – сказал мне Волк Ларсен, когда я поднялся на  ют.    

Услышав  это приказание, я несколько успокоился за судьбу беглецов. Было ясно, что капитан  не имеет намерения слишком удаляться от них. Эта мысль приободрила меня, и я  быстро исполнил его распоряжение. Едва успел я отдать команду, как одни матросы  уже бросились к фалам и ниралам, а другие полезли вверх по вантам. Волк Ларсен  заметил их усердие и мрачно улыбнулся. И все же расстояние между шхуной и  шлюпкой продолжало увеличиваться, и только когда шлюпка отстала на несколько  миль, мы легли в дрейф и стали поджидать ее. Все с тревогой следили за ее  приближением. Один Волк Ларсен оставался невозмутим. Даже у Луиса, пристально  вглядывавшегося вдаль, отразилось на лице беспокойство, которого он не сумел  скрыть.    

Шлюпка  подходила все ближе и ближе, точно живое существо, рывками пробираясь среди  зеленых бурлящих волн. Она то раскачивалась на гребнях огромных валов, то  скрывалась из глаз, чтобы через секунду снова взлететь на гребень. Казалось  непостижимым, что она еще цела, и всякий раз ее появление, сопровождавшееся  очередным головокружительным взлетом, воспринималось как чудо. Налетел шквал с  дождем, и из-за колышущейся водяной завесы вдруг вынырнула шлюпка – почти  вровень с нами.    

– Руль  на борт! – заорал Волк Ларсен и, бросившись к штурвалу, сам резко повернул  его.    

И снова  «Призрак» рванулся вперед и помчался по ветру, и еще в продолжение двух часов  Джонсон и Лич гнались за нами. А мы опять ложились в дрейф и потом вновь  уносились вперед; и все это время лоскут паруса метался где-то за кормой, то  взлетая к небу, то проваливаясь в пучину. Он был от нас всего в четверти мили,  когда налетел новый шквал и за пеленой дождя парус совсем скрылся из глаз.  Больше мы его не видели. Ветер разогнал облака, но уже нигде среди волн не  маячил жалкий обрывок паруса. На миг мне показалось, что на высоком гребне  мелькнуло черное днище шлюпки. И это было все. Земные труды Джонсона и Лича  пришли к концу.    

Команда  продолжала толпиться на палубе. Никто не спускался вниз, никто не произносил ни  слова. Люди не осмеливались взглянуть друг другу в глаза. Все, казалось, были  так ошеломлены случившимся, что не могли еще прийти в себя, осознать до конца  то, что произошло. Но Волк Ларсен не оставил им времени на размышления. Он  сразу же приказал положить шхуну на курс – и не на Иокогаму, а на котиковые  лежбища. Теперь, натягивая снасти, матросы работали вяло, угрюмо, и я слышал,  как с губ их срывались проклятия, такие же угрюмые и вялые. Другое дело  охотники. Неунывающий Смок уже принялся рассказывать какую-то историю, и они  спустились в свой кубрик, дружно гогоча.    

Направляясь  на корму, я увидел спасенного нами механика. Он шагнул ко мне; лицо его было  бледно, губы дрожали.    

– Помилуй  бог, сэр! На какое судно мы попали? – воскликнул он.    

– Вы  не слепой, сами все видели, – ответил я почти грубо, так как сердце у меня  сжималось от боли и страха.    

– Где  же ваше обещание? – обратился я к Волку Ларсену.    

– Я  ведь не обещал взять их на борт, я вовсе не имел этого в виду, – отозвался  он. – И как-никак вы должны признать, что я «и пальцем к ним не  притронулся».    

И,  рассмеявшись, он повторил:    

– Нет,  нет, я и пальцем к ним не притронулся!    

Я  промолчал. Я был слишком ошеломлен и не мог вымолвить ни слова. Мне надо было собраться  с мыслями. Я чувствовал на себе ответственность за женщину, которая спала  сейчас там, внизу в каюте, и отчетливо сознавал только одно: нельзя действовать  опрометчиво, если я хочу хоть чем-нибудь быть ей полезен.    

 Глава двадцатая    

     

День  закончился без новых происшествий. Небольшой шторм, «промочив нам жабры», начал  затихать. Механик и трое смазчиков после горячей перепалки с Волком Ларсеном  были все же распределены по шлюпкам под начало охотников и назначены на вахты  на шхуне, для чего их экипировали в разное старье, отыскавшееся на складе.  После этого, продолжая протестовать, хотя и не очень громко, они спустились в  кубрик на баке. Они были уже основательно напуганы тем, что им привелось  наблюдать, и характер Волка Ларсена становился им в какой-то мере ясен, а то,  что они услышали здесь о капитане от матросов, окончательно отбило у них охоту  бунтовать.    

Мисс  Брустер – имя ее мы узнали от механика – все еще спала. За ужином я попросил  охотников говорить мне, чтобы не потревожить ее. Она вышла из своей каюты лишь  на следующее утро. Я было распорядился, чтобы ей подавали отдельно, но Волк  Ларсен тотчас наложил на это запрет.    

– Кто  она такая, – заявил он, – чтобы гнушаться кают-компанией?    

Появление  нашей пассажирки за столом привело к довольно комичным результатам. Охотники  тотчас примолкли, точно воды в рот набрали. Только Джок Хорнер и Смок не  проявляли смущения: они украдкой поглядывали на пассажирку и даже пытались  принять участие в разговоре. Остальные четверо уткнулись в свои тарелки и  жевали задумчиво и не торопясь; уши их двигались в такт с челюстями, как у  животных.    

Вначале  Волк Ларсен говорил мало, разве что отвечал на вопросы. Нельзя сказать, чтобы  он был смущен, – отнюдь нет. Но в мисс Брустер он видел женщину нового для  него типа, незнакомой ему породы, и его любопытство было задето. Он внимательно  изучал ее – почти не отрывал глаз от ее лица или следил за движениями ее рук и  плеч. Сам я тоже наблюдал за нею, и хотя разговор, в сущности, поддерживал один  я, мне трудно было избавиться от некоторого чувства робости и растерянности.  Волк Ларсен, напротив, держался совершенно непринужденно. Он был исполнен такой  уверенности в себе, которую ничто не могло поколебать. Женщин он боялся ничуть  не больше, чем шторма или драки.    

– Когда  же мы будем в Иокогаме? – спросила она вдруг, повернувшись к капитану и  взглянув ему прямо в глаза.    

Вопрос  был задан без обиняков. Все челюсти сразу перестали жевать, уши перестали шевелиться,  и хотя глаза у всех по-прежнему были устремлены в тарелки, каждый ждал ответа с  напряженным и жадным вниманием.    

– Месяца  через четыре, а может, и через три, если сезон окончится рано, – ответил  Волк Ларсен.    

Она  нервно глотнула и неуверенно проговорила:    

– А  я считала... мне сказали, что до Иокогамы всего одни сутки пути. Вы... –  Она запнулась, и глаза ее обежали круг ничего не выражавших лиц, склоненных над  тарелками. – Вы не имеете права так поступать, – закончила она.    

– Этот  вопрос вам лучше обсудить с мистером Ван-Вейденом, – промолвил-капитан,  насмешливо кивнув в мою сторону. – Он у нас специалист по вопросам Права.  А я простой моряк и смотрю на дело иначе. Вам, быть может, покажется несчастьем  то, что вы должны остаться с нами, но для нас это, несомненно, большое счастье.    

Он,  улыбаясь, глядел на нее, и она опустила глаза, но тут же снова подняла их и с  вызовом посмотрела на меня. Я прочел в ее взгляде немой вопрос: прав ли он? Но  я уже заранее решил, что должен для виду занимать нейтральную позицию, и  промолчал.    

– Каково  ваше мнение? – спросила она.    

– Вам  не повезло, особенно если вас ждут сейчас неотложные дела. Но раз вы говорите,  что предприняли путешествие в Японию с целью поправить здоровье, то, смею вас  уверить, на борту «Призрака» вы окрепнете как нигде.    

В ее  взгляде вспыхнуло негодование, и на этот раз потупиться пришлось мне; я  чувствовал, что у меня горят щеки. Я вел себя, как трус, но другого выхода не  было.    

– Ну,  тут мистеру Ван-Вейдену и карты в руки, – рассмеялся Волк Ларсен.    

Я  кивнул, а мисс Брустер уже овладела собой и молча ждала, что последует дальше.    

– Нельзя  сказать, чтобы он стал здоровяком, – продолжал Волк Ларсен, – но он  изменился к лучшему, поразительно изменился. Посмотрели бы вы на него, когда он  только появился на шхуне. Жалкий, щупленький человечишко – смотреть не на что.  Верно, Керфут?    

Керфут  был так захвачен врасплох этим неожиданным обращением к нему, что уронил на пол  нож замычал в знак согласия что-то маловразумительное.    

– Чистка  картофеля и мытье посуды пошли ему впрок. Так, что ли, Керфут?    

Сей  достойный муж снова что-то промычал.    

– Поглядите  на него сейчас. Силачом его, правда, не назовешь, но все же у него появились  мускулы, чего раньше и в помине не было. И теперь он довольно твердо стоит на  ногах. А вначале, поверите ли, совершенно не мог обходиться без посторонней  помощи.    

Охотники  посмеивались, но сочувственный взгляд девушки вознаградил меня с лихвой за все  издевательства Волка Ларсена. По правде говоря, я так давно не встречал ни в  ком участия, что теперь оно глубоко тронуло меня, и я сразу стал ее  добровольным рабом. Но на Волка Ларсена я был зол. Своими оскорблениями он  бросал вызов моему мужскому достоинству, как бы подстрекая меня доказать,  насколько твердо я стою на ногах, – ведь этим, по его словам, я был обязан  ему.    

– Возможно,  что стоять на ногах я уже научился, – отпарировал я, – а вот попирать  людей ногами – к этому еще не привык.    

Он  пренебрежительно поглядел на меня.    

– Значит,  ваше перевоспитание еще далеко не закончено, – сухо обронил он и  повернулся к мисс Брустер: – Мы здесь на «Призраке» очень гостеприимны. Мистер  Ван-Вейден уже убедился в этом. Мы идем на все, лишь бы наши гости чувствовали  себя как дома. Не так ли, мистер Ван-Вейден?    

– Даже  разрешаете им чистить картофель и мыть посуду, не говоря уже о том, что порой  хватаете их за горло в знак особого дружеского расположения.    

– Боюсь,  что со слов мистера Ван-Вейдена вы можете составить себе превратное представление  о нас, – с притворным беспокойством перебил меня Волк Ларсен. –  Заметьте, мисс Брустер, что он носит на поясе тесак, а это, гм, вещь довольно необычная  для помощника капитана. Вообще мистер Ван-Вейден человек, достойный всяческого  уважения, но иногда он, как бы это сказать, бывает довольно неуживчив, и тогда  приходится прибегать к крутым мерам. Впрочем, в спокойные минуты он достаточно  рассудителен и справедлив, как, например, сейчас, и, вероятно, не станет  отрицать, что лишь вчера грозил убить меня.    

Я чуть  не задохнулся от возмущения, и глаза мои, верно, пылали. Ларсен указал на меня.    

– Вот,  посмотрите на него! Он еле сдерживается, даже в вашем присутствии. Конечно, он  не привык к женскому обществу! Придется и мне вооружиться, иначе я не рискну  выйти вместе с ним на палубу.    

– Прискорбно,  прискорбно, – помолчав, пробормотал он, в то время как охотники покатывались  со смеху.    

Осипшие  от морского ветра голоса этих людей и раскаты их грубого хохота звучали зловеще  и дико. Да и все кругом было диким. И, глядя на эту женщину, такую далекую и  чуждую всем нам, я впервые осознал, насколько сам я сжился с этой средой. Я  успел хорошо узнать этих людей, узнать их мысли и чувства; я стал одним из них,  жил их жизнью – жизнью морских промыслов, питался, как все на морских  промыслах, и был погружен в те же заботы. И это уже не казалось мне странным,  как не казалась странной эта грубая одежда и грубые лица, дикий смех, ходившие  ходуном переборки каюты и раскачивающиеся лампы.    

Намазывая  маслом ломоть хлеба, я случайно остановил взгляд на своих руках. Суставы были  ободраны в кровь и воспалены, пальцы распухли, под ногтями грязь. Я знал, что  оброс густой щетинистой бородой, что рукав моей куртки лопнул по шву, что у  ворота грубой синей рубахи не хватает пуговицы. Тесак, о котором упомянул Волк  Ларсен, висел в ножнах у пояса. До сих пор это казалось мне вполне  естественным, и только сейчас, взглянув на все глазами Мод Брустер, я понял,  насколько дикий, должно быть, у меня вид – и у меня и у всех окружающих.    

Она  почувствовала насмешку в словах Волка Ларсена и снова бросила мне сочувственный  взгляд. Но я заметил, что она смущена. Ироническое отношение ко мне Волка  Ларсена заставило ее еще больше встревожиться за свою судьбу.    

– Быть  может, меня возьмет на борт какое-нибудь встречное судно? – промолвила  она.    

– Никаких  судов, кроме охотничьих шхун, вы здесь не встретите, – возразил Волк  Ларсен.    

– Но  у меня нет одежды, нет ничего необходимого, – сказала она. – Вы,  верно, забываете, сэр, что я не мужчина и не привыкла к той кочевой жизни,  которую, по-видимому, ведете вы и ваши люди.    

– Чем  скорее вы привыкнете к ней, тем лучше, – отвечал Волк Ларсен. – Я дам  вам материю, иголку и нитки, – помолчав, добавил он. – Надеюсь, для  вас не составит слишком большого труда сшить себе одно-два платья.    

Она  криво усмехнулась, давая понять, что не искушена в швейном искусстве. Мне было  ясно, что она испугана и сбита с толку, но отчаянно старается не подать виду.    

– Надо  полагать, вы, вроде нашего мистера Ван-Вейдена, привыкли, чтобы за вас все  делали другие.    

Думаю  все же, что ваше здоровье не пострадает, если вы будете кое-что делать для себя  сами. Кстати, чем вы зарабатываете на жизнь?    

Она  поглядела на него с нескрываемым изумлением.    

– Не  в обиду вам будь сказано, но людям ведь надо есть и они должны как-то добывать  себе пропитание. Эти вот бьют котиков, тем и живут, я управляю своей шхуной, а  мистер Ван-Вейден, по крайней мере сейчас, добывает свой харч, помогая мне. А  вы чем занимаетесь?    

Она  пожала плечами.    

– Вы  сами кормите себя? Или это делает за вас кто-то другой?    

– Боюсь,  что большую часть жизни меня кормили другие, – засмеялась она, мужественно  стараясь попасть ему в тон, но я видел, как в ее глазах, которые она не сводила  с него, растет страх.    

– Верно,  и постель вам стлали другие?    

– Мне  случалось и самой делать это.    

– Часто?    

Она  покачала головой с шутливым раскаянием.    

– А  вы знаете, как поступают в Соединенных Штатах с бедняками, которые, подобно  вам, не зарабатывают себе на хлеб?    

– Я  очень невежественная, – жалобно проговорила она. – Что же там делают  с такими, как я?    

– Сажают  в тюрьму. Их преступление заключается в том, что они не зарабатывают на пропитание,  и это называется бродяжничеством. Будь я мистером Ван-Вейденом, который вечно  рассуждает о том, что справедливо и что нет, я бы спросил вас: по какому праву  вы живете на свете, если вы не делаете ничего, чтобы оправдать свое  существование?    

– Но  вы не мистер Ван-Вейден, и я не обязана отвечать вам, не так ли?    

Она  насмешливо улыбнулась, хотя в глазах у нее по-прежнему стоял страх, и у меня  сжалось сердце – так это было трогательно. Я чувствовал, что должен вмешаться и  направить разговор в другое русло.    

– Заработали  вы хоть доллар собственным трудом? – тоном торжествующего обличителя  спросил капитан, заранее уверенный в ее ответе.    

– Да,  заработала, – отвечала она не спеша, и я чуть не расхохотался, увидев, как  вытянулось лицо Волка Ларсена. – Помнится, когда я была совсем маленькой,  отец дал мне доллар за то, что я целых пять минут просидела смирно.    

Он  снисходительно улыбнулся.    

– Но  это было давно, – продолжала она, – и навряд ли вы станете требовать,  чтобы девятилетняя девочка зарабатывала себе на хлеб.    

И,  немного помедлив, она добавила:    

– А  сейчас я зарабатываю около тысячи восьмисот долларов в год.    

Все, как  по команде, оторвали глаза от тарелок и уставились на нее. На женщину, зарабатывающую  тысячу восемьсот долларов в год, стоило посмотреть! Волк Ларсен не скрывал  своего восхищения.    

– Это  жалованье или сдельно? – спросил он.    

– Сдельно, –  тотчас ответила она.    

– Тысяча  восемьсот. Полтораста долларов в месяц, – подсчитал он. – Ну что ж,  мисс Брустер, у нас здесь на «Призраке» широкий размах. Считайте себя на  жалованье все время, пока вы остаетесь с нами.    

Она  ничего не ответила. Неожиданные выверты этого человека были для нее еще внове,  и она не знала, как к ним отнестись.    

– Я  забыл спросить о вашей профессии, – вкрадчиво продолжал он. – Какие  предметы вы изготовляете? Какие вам потребуются материалы и инструменты?    

– Бумага  и чернила, – рассмеялась она. – Ну и, разумеется, пишущая машинка!    

– Так  вы – Мод Брустер! – медленно и уверенно проговорил я, словно обвиняя ее в  преступлении.    

Она с  любопытством взглянула на меня.    

– Почему  вы так думаете?    

– Ведь  я не ошибся? – настаивал я.    

Она  кивнула. Теперь уже Волк Ларсен был озадачен. Это магическое имя ничего не  говорило ему. Я же гордился тем, что мне оно говорило очень много, и впервые за  время этой томительной беседы почувствовал свое превосходство.    

– Помнится,  мне как-то пришлось писать рецензию на маленький томик... – начал я небрежно,  но она перебила меня.    

– Вы? –  воскликнула она. – Так вы...    

Она  смотрела на меня во все глаза.    

Я кивком  подтвердил ее догадку.    

– Хэмфри  Ван-Вейден! – закончила она со вздохом облегчения и, бросив невольный  взгляд в сторону Волка Ларсена, воскликнула: – Как я рада!..    

Ощутив  некоторую неловкость, когда эти слова сорвались у нее с губ, она поспешила добавить:    

– Я  помню эту чересчур лестную для меня рецензию...    

– Вы  не правы, – галантно возразил я. – Говоря так, вы сводите на нет мою  беспристрастную оценку и ставите под сомнение мои критерии. А ведь все наши  критики были согласны со мной. Разве Лэнг не отнес ваш «Вынужденный поцелуй» к  числу четырех лучших английских сонетов, вышедших из-под пера женщины?    

– Но  вы сами при этом назвали меня американской миссис Мейнелл![12]    

– А  разве это неверно?    

– Не  в том дело, – ответила она. – Просто мне было обидно.    

– Неизвестное  измеримо только через известное, – пояснил я в наилучшей академической  манере. – Я, как критик, обязан был тогда определить ваше место в  литературе. А теперь вы сами стали мерой вещей. Семь ваших томиков стоят у меня  на полке, а рядом с ними две книги потолще – очерки, о которых я, если  позволите, скажу, что они не уступают вашим стихам, причем я, пожалуй, не  возьмусь определить, для каких ваших произведений это сопоставление более  лестно. Недалеко то время, когда в Англии появится никому не известная поэтесса  и критики назовут ее английской Мод Брустер.    

– Вы,  право, слишком любезны, – мягко проговорила она, и сама условность этого  оборота и манера, с которой она произнесла эти слова, пробудили во мне  множество ассоциаций, связанных с моей прежней жизнью далеко, далеко отсюда. Я  был глубоко взволнован. И в этом волнении была не только сладость воспоминаний,  но и внезапная острая тоска по дому.    

– Итак,  вы – Мод Брустер! – торжественно произнес я, глядя на нее через стол.    

– Итак,  вы – Хэмфри Ван-Вейден! – отозвалась она, глядя на меня столь же  торжественно и с уважением. – Как все это странно! Ничего не понимаю.  Может быть, надо ожидать, что из-под вашего трезвого пера выйдет какая-нибудь  безудержно романтическая морская история?    

– О  нет, уверяю вас, я здесь не занимаюсь собиранием материала, – отвечал  я. – У меня нет ни способностей, ни склонности к беллетристике.    

– Скажите,  почему вы погребли себя в Калифорнии? – спросила она, помолчав. –  Это, право, нелюбезно с вашей стороны. Вас, нашего второго «наставника  американской литературы», почти не было видно у нас на Востоке.    

Я ответил  на ее комплимент поклоном, но тут же возразил:    

– Тем  не менее я однажды чуть не встретился с вами в Филадельфии. Там отмечали  какой-то юбилей Браунинга, и вы выступали с докладом. Но мой поезд опоздал на  четыре часа.    

Мы так  увлеклись, что совсем забыли окружающее, забыли о Волке Ларсене, безмолвно  внимавшем нашей беседе. Охотники поднялись из-за стола и ушли на палубу, а мы  все сидели и разговаривали. Один Волк Ларсен остался с нами. Внезапно я снова  ощутил его присутствие: откинувшись на стуле, он с любопытством прислушивался к  чужому языку неведомого ему мира.    

Я  оборвал незаконченную фразу на полуслове. Настоящее, со всеми его опасностями и  тревогами, грозно встало предо мной. Мисс Брустер, видимо, почувствовала то же,  что и я: она взглянула на Волка Ларсена, и я снова прочел затаенный ужас в ее  глазах. Ларсен встал и деланно рассмеялся. Смех его звучал холодно и  безжизненно.    

– О,  не обращайте на меня внимания! – сказал он, с притворным самоуничижением  махнув рукой. – Я в счет не иду. Продолжайте, продолжайте, прошу вас!    

Но поток  нашего красноречия сразу иссяк, и мы тоже натянуто рассмеялись и встали из-за  стола.    

 Глава двадцать первая    

     

Волк  Ларсен был чрезвычайно раздосадован тем, что мы с Мод Брустер не обращали на  него внимания во время нашей застольной беседы, и ему нужно было сорвать на  ком-то злобу. Жертвой ее пал Томас Магридж. Кок не изменил своим привычкам, как  не сменил он и своей рубашки. Насчет рубашки он, впрочем, утверждал обратное,  но вид ее опровергал его слова. Засаленные же кастрюли и сковородки и грязная  плита также отнюдь не свидетельствовали о том, что камбуз содержится в чистоте.    

– Я  тебя предупреждал, – сказал ему Волк Ларсен. – Теперь пеняй на себя.    

Лицо  Магриджа побледнело под слоем сажи, а когда Волк Ларсен позвал двух матросов и велел  принести конец, злополучный кок выскочил, как ошпаренный, из камбуза и  заметался по палубе, увиливая от матросов, с хохотом пустившихся за ним в  погоню. Вряд ли что-нибудь могло доставить им большее удовольствие. У всех  чесались руки выкупать его в море, ведь именно в матросский кубрик посылал он  самую омерзительную свою стряпню. Погода благоприятствовала затее. «Призрак»  скользил по тихой морской глади со скоростью не более трех миль в час. Но Магридж  был не из храброго десятка, и купание ему не улыбалось. Возможно, ему уже  доводилось видеть, как провинившихся тащат за кормой на буксире. К тому же вода  была холодна, как лед, а кок не мог похвалиться крепким здоровьем.    

Как  всегда в таких случаях, подвахтенные и охотники высыпали на палубу, предвкушая  потеху. Магридж, должно быть, смертельно боялся воды и проявил такую юркость и  проворство, каких никто от него не ожидал. Загнанный в угол между камбузом и  ютом, он, как кошка, вскочил на палубу рубки и побежал к корме. Матросы  бросились ему наперерез, но он повернул, промчался по крыше рубки, перескочил  на камбуз и спрыгнул на палубу. Тут он понесся на бак, преследуемый по пятам  гребцом Гаррисоном. Тот уже почти настиг его, как вдруг Магридж подпрыгнул,  ухватился за снасти, повис на них и, выбросив вперед обе ноги, угодил  подбежавшему Гаррисону в живот. Матрос глухо охнул, согнулся пополам и  повалился на палубу.    

Охотники  приветствовали подвиг кока аплодисментами и взрывом хохота, а Магридж, увернувшись  у фок-мачты от доброй половины своих преследователей, опять побежал к корме, проскальзывая  между остальными матросами, как нападающий между игроками на футбольном поле.  Кок стремительно мчался по юту к корме. Он удирал с такой поспешностью, что,  заворачивая за угол рубки, поскользнулся и упал. У штурвала стоял Нилсон, и  кок, падая, сшиб его с ног. Оба покатились по палубе, но встал один Магридж. По  странной игре случая, его тщедушное тело не пострадало, а здоровенный матрос  при этом столкновении сломал себе ногу.    

К  штурвалу стал Парсонс, и преследование продолжалось. Магридж, обезумев от  страха, носился по всему судну – с носа на корму и обратно. Матросы с криками,  с улюлюканьем гонялись за ним, а охотники гоготали и подбадривали кока. У  носового люка на Магриджа навалились было трое матросов, но он тут же, как угорь,  выскользнул из-под этой кучи тел и с окровавленной губой и разодранной в клочья  рубахой – виновницей всех его бед – прыгнул на грот-ванты. Он карабкался все  выше и выше, на самую верхушку мачты.    

Человек  шесть матросов преследовали его до салинга, где часть их и осталась, выжидая, а  дальше, по тонким стальным штагам, полезли, подтягиваясь на руках, только двое  – Уфти-Уфти и Блэк, гребец Лэтимера.    

Это было  рискованное предприятие: они висели в воздухе в ста футах над палубой, и в  таком положении им трудно было защищаться от ног Магриджа. А тот лягался, и  весьма свирепо. Наконец Уфти-Уфти, держась одной рукой, изловчился и схватил  кока за ногу; почти тотчас Блэк схватил его за другую ногу, и все трое,  сплетясь в один качающийся клубок и продолжая бороться, начали скользить вниз,  пока не свалились прямо на руки поджидавших их на салинге товарищей.    

Борьба в  воздухе окончилась, и Томаса Магриджа спустили на палубу. Он визжал и выкрикивал  что-то невнятное, на губах у него выступила кровавая пена. Волк Ларсен завязал  петлю на конце троса и продел ее под мышки коку. Затем Магриджа потащили на  корму и швырнули за борт. Трос начали травить: сорок, пятьдесят, шестьдесят  футов, – и только тогда Волк Ларсен крикнул:    

– Довольно!    

Уфти-Уфти  закрепил трос. «Призрак» качнуло носом вниз, трос натянулся и вытащил кока на  поверхность.    

Нельзя  было не пожалеть беднягу. Пусть он и не мог утонуть, пусть даже у него, как у  кошки, было «девять жизней», но он испытывал все муки утопающего. «Призрак» шел  медленно; когда волна поднимала корму и судно скользило носом вниз, трос  вытаскивал несчастного на поверхность и он мог немного отдышаться; но затем  судно начинало лениво взбираться на другую волну, корма опускалась, трос  ослабевал, и кок снова погружался в воду.    

Я совсем  забыл о существовании Мод Брустер и вспомнил о ней лишь в ту минуту, когда она  внезапно появилась рядом со мной. Она подошла так неслышно, что я вздрогнул от  неожиданности, увидев ее. Она впервые показывалась на палубе, и команда  встретила ее гробовым молчанием.    

– Что  тут за веселье? – спросила она.    

– Спросите  капитана Ларсена, – холодно ответил я, стараясь сохранить самообладание,  хотя вся кровь во мне закипела при мысли, что женщине предстоит стать  свидетельницей этой жестокой потехи.    

Мод  Брустер повернулась, чтобы последовать моему совету, и взгляд ее упал на  Уфти-Уфти. Он стоял в двух шагах от нее, держа в руке конец троса, вся его  подобранная, настороженная фигура дышала природным изяществом.    

– Вы  ловите рыбу? – спросила она матроса.    

Он не  отвечал. Глаза его, внимательно оглядывавшие море за кормой, внезапно расширились.    

– Акула,  сэр! – крикнул он.    

– Тащи!  Живо! Берись все разом! – скомандовал Волк Ларсен и сам, опередив других,  подскочил к тросу.    

Магридж  услыхал предостерегающий крик Уфти-Уфти и дико заорал. Я уже мог разглядеть  черный плавник, рассекавший воду и настигавший кока быстрее, чем мы успевали  подтаскивать его к шхуне. У нас и у акулы шансы были равны – вопрос решали доли  секунды. Когда Магридж был уже под самой кормой, нос шхуны взмыл на гребень  волны. Корма опустилась, и это дало преимущество акуле. Плавник скрылся, в воде  мелькнуло белое брюхо. Волк Ларсен действовал почти столь же стремительно. Всю  свою силу он вложил в один могучий рывок. Тело кока взвилось над водой, а за  ним высунулась голова хищника. Магридж поджал ноги. Акула, казалось, едва  коснулась одной из них и тут же с всплеском ушла под воду. Но в этот миг Томас  Магридж издал пронзительный вопль. В следующую секунду он, как пойманная на  удочку рыба, перелетел через борт, упал на четвереньки и перекувырнулся раза  два.    

На  палубу брызнул фонтан крови. Правой ступни Магриджа как не бывало: акула  отхватила ее по самую щиколотку. Я взглянул на Мод Брустер. Ее лицо побелело,  глаза расширились от ужаса. Но она смотрела не на Томаса Магриджа, а на Волка  Ларсена. Он заметил это и сказал с обычным коротким смешком:    

– У  мужчин свои развлечения, мисс Брустер. Может, они грубее, чем те, к которым вы  привыкли, но это наши, мужские развлечения. Акула не входила в расчет. Она...    

В этот  миг Магридж приподнял голову и, оценив размеры своей потери, переполз по палубе  и со всей мочи впился зубами в ногу капитана. Ларсен спокойно нагнулся и  большим и указательным пальцами сдавил ему шею чуть пониже ушей. Челюсти кока  медленно разжались, и Ларсен высвободил ногу.    

– Как  я уже сказал, – продолжал он, будто ничего не произошло, – акула не  входила в расчет. То была... ну, скажем, воля провидения!    

Мод  Брустер словно не слышала его слов, но в глазах у нее появилось новое выражение  – гнева и отвращения. Она хотела уйти, сделала шага два, пошатнулась и  протянула ко мне руку. Я подхватил ее и усадил на палубу рубки. Я боялся, что  она лишится чувств, но она овладела собой.    

– Принесите  турникет, мистер Ван-Вейден! – крикнул Волк Ларсен.    

Я  колебался. Губы мисс Брустер зашевелились, и, хотя она не могла вымолвить ни  слова, ее глаза ясно приказывали мне прийти на помощь пострадавшему.    

– Прошу  вас! – собравшись с силами, пробормотала она, и я не мог ослушаться.    

Я уже  приобрел некоторый навык в хирургии, и Волк Ларсен, дав мне в помощь двоих матросов  и сделав несколько указаний, тут же занялся другим делом – он решил отомстить  акуле. За борт бросили на тросе массивный крюк, насадив на него в качестве  приманки жирный кусок солонины. Я едва успел зажать Магриджу все поврежденные  вены и артерии, как матросы, помогая себе песней, уже вытаскивали  провинившегося хищника из воды.    

Я не  видел, что происходило у грот-мачты, но мои «ассистенты» поочередно бегали туда  поглядеть. Шестнадцатифутовую акулу подтянули к грот-вантам. Рычагами ей до  предела раздвинули челюсти, вставили в пасть заостренный с обоих концов крепкий  кол, и челюсти уже не могли сомкнуться. После этого, вытащив из пасти засевший  там крюк, акулу бросили в море. Все еще полная сил, но совершенно беспомощная,  она была обречена на медленную голодную смерть, которой заслуживала куда  меньше, чем человек, придумавший для нее эту кару.    

 Глава двадцать вторая    

     

Когда  Мод Брустер направилась ко мне, я уже знал, о чем пойдет речь. Минут десять я  наблюдал, как она толкует о чем-то с механиком, и теперь молча поманил ее в  сторону, подальше от рулевого. Лицо ее было бледно и решительно, глаза,  расширившиеся от волнения, казались особенно большими и смотрели на меня  испытующе. Я почувствовал какую-то робость и даже страх, так как знал, что она  хочет заглянуть в душу Хэмфри Ван-Вейдена, а Хэмфри Ван-Вейден едва ли мог  особенно гордиться собой, с тех пор как ступил на борт «Призрака».    

Мы  подошли к краю юта, и девушка повернулась и взглянула на меня в упор. Я  осмотрелся: не подслушивают ли нас.    

– В  чем дело? – участливо спросил я, но лицо ее оставалось все таким же  решительным и суровым.    

– Я  готова допустить, – начала она, – что утреннее происшествие было  просто несчастным случаем. Но я только что говорила с мистером Хэскинсом. Он  рассказал мне, что в тот день, когда нас спасли, в то самое время, когда я  спала в каюте, двух человек утопили, преднамеренно утопили, попросту говоря –  убили.    

В голосе  ее звучал вопрос, и она все так же смотрела на меня в упор, словно обвиняя в  этом преступлении или по крайней мере в соучастии в нем.    

– Вам  сказали правду, – ответил я. – Их действительно убили.    

– И  вы допустили это! – воскликнула она.    

– Вы  хотите сказать, что я не мог этого предотвратить? – мягко возразил я.    

– Но  вы пытались? – Она сделала ударение на «пытались»; в голосе ее звучала  надежда. – Да нет, вы и не пытались! – тут же добавила она,  предвосхитив мой ответ. – Но почему же?    

Я пожал  плечами.    

– Не  забывайте, мисс Брустер, что вы еще совсем недавно попали сюда и не знаете,  какие тут царят законы. Вы принесли с собой некие высокие понятия о туманности,  чести, благородстве и тому подобных вещах. Но вы скоро убедитесь, что здесь им  нет места. – И, помолчав, я добавил с невольным вздохом: – Мне уже  пришлось убедиться в этом.    

Она  недоверчиво покачала головой.    

– Чего  же вы хотите? – спросил я. – Чтобы я взял нож, ружье или топор и убил  этого человека?    

Она  испуганно отшатнулась.    

– Нет,  только не это!    

– Так  что же? Убить себя?    

– Почему  вы все говорите только о физическом воздействии? – возразила она. –  Ведь существует еще духовное мужество, и оно всегда оказывало свое влияние.    

– Так, –  улыбнулся я. – Вы не хотите, чтобы я убивал его или себя, но хотите, чтобы  я позволил ему убить меня.    

И, не  дав ей возразить, я продолжал:    

– Духовное  мужество – бесполезная добродетель в этом крохотном плавучем мирке, куда мы с  вами попали. У одного из убитых, Лича, это мужество было развито необычайно  сильно. Да и у второго, у Джонсона, – тоже. И это не принесло им добра –  наоборот, погубило их. Такая же судьба ждет и меня, если я вздумаю проявить то  небольшое мужество, которое еще во мне осталось.    

Вы  должны понять, мисс Брустер, понять раз и навсегда, что Ларсен – это не  человек, а чудовище. Он лишен совести. Для него нет ничего святого. Он не  останавливается ни перед чем. По его прихоти меня насильно задержали на этой  шхуне, и только по его прихоти я пока еще цел. Я ничего не предпринимаю и не  могу предпринять, потому что я раб этого чудовища, как и вы теперь его рабыня,  потому, что я хочу жить, как и вы хотите жить и еще потому, что я не в состоянии  бороться и победить его, как и вы этого не можете.    

Она  молчала, ожидая, что я скажу еще.    

– Что  же остается? Я в положении слабого. Я молчу и терплю унижения, как и вам  придется молчать и терпеть. И это разумно. Это лучшее, что мы можем сделать,  если хотим жить. Победа не всегда достается сильному. У нас не хватит сил,  чтобы открыто бороться с ним. Значит, мы должны действовать иначе и постараться  победить его хитростью. И вы, если захотите последовать моему совету, должны  будете поступать так. Я знаю, что мое положение опасно, но ваше, скажу вам  откровенно, – еще опаснее. И мы должны стоять друг за друга и действовать  сообща, но хранить наш союз в тайне. Может случиться, что я не смогу открыто  поддержать вас; точно так же и вы должны молчать при любых оскорблениях,  которые могут выпасть на мою долю. Нельзя перечить этому человеку и раздражать  его. Как бы это нам ни претило, мы должны улыбаться и быть любезны с ним.    

– Все  же я не понимаю... – сказала она и с растерянным видом провела рукой по  лбу.    

– Послушайтесь  меня, – решительно произнес я, заметив, что Волк Ларсен, который расхаживал  по палубе, разговаривая с Лэтимером, начал поглядывать в нашу сторону. –  Послушайтесь меня, и вы очень скоро убедитесь, насколько я прав.    

– Так  что же мне все-таки делать? – спросила она, заметив тревожный взгляд,  брошенный мною на Волка Ларсена, и, по-видимому, поддавшись силе моих  убеждений, что не могло не польстить мне.    

– Прежде  всего оставьте мысль о духовном мужестве, – поспешно сказал я. – Не  восстанавливайте этого зверя против себя. Держитесь с ним приветливо, беседуйте  о литературе и искусстве – такие темы он очень любит. Вы увидите, что он  внимательный слушатель и отнюдь не дурак. И ради самой себя старайтесь не  присутствовать при всевозможных зверствах, которые частенько повторяются на  этом судне. Тогда вам легче будет играть свою роль.    

– Так  я должна лгать? – с возмущением произнесла она. – Лгать словами и  поступками?    

Волк  Ларсен отошел от Лэтимера и направлялся к нам. Я был в отчаянии.    

– Умоляю  вас, поймите меня, – торопливо проговорил я, понизив голос. – Весь  ваш жизненный опыт здесь ничего не стоит. Вы должны все начинать сызнова. Да, я  знаю, я вижу, что вы привыкли взглядом подчинять себе людей. Я читаю в ваших  глазах большое духовное мужество, и вы уже подчиняли себе меня, повелевали  мной. Но не пытайтесь воздействовать таким путем на Волка Ларсена, – он  только посмеется над вами. Скорее вам удалось бы укротить льва. Он станет... Я  всегда гордился тем, что открыл этот талант, – поспешно свернул я разговор  на другое, заметив, что Ларсен уже поднялся на ют и приближается к нам. –  Редакторы побаивались его, издатели слышать о нем не хотели. Но я оценил его  сразу и не ошибся: его гений показал себя в полном блеске, когда он выступил со  своей «Кузницей».    

– И  подумать только, что это газетные стихи! – ловко подхватила мисс Брустер.    

– Да,  они действительно впервые увидели свет в газете, – подтвердил я, – но  отнюдь не потому, что редакторам журналов не удалось заранее познакомиться с  ними.    

– Мы  толковали о Гаррисе, – пояснил я, обращаясь к Волку Ларсену.    

– А! –  проронил он. – Помню я эту «Кузницу». Всякие красивые чувства и  несокрушимая вера в иллюзии. Кстати, мистер Ван-Вейден, заглянули бы вы к  нашему коку. Он воет от боли и мечется на койке.    

Так меня  бесцеремонно спровадили с юта к Магриджу; Магридж лежал, погруженный в крепкий  сон после хорошей дозы морфия, которую я сам же ему дал. Но я не стал  торопиться обратно на палубу, а когда поднялся, то почувствовал некоторое  удовлетворение, увидев, что мисс Брустер оживленно беседует с капитаном.  Значит, она все-таки последовала моему совету. Повторяю, я был доволен. И  вместе с тем несколько огорчен и уязвлен: итак, она оказалась способной на то,  о чем я ее просил и что так явно претило ей!    

 Глава двадцать третья    

     

Крепкий  попутный ветер дул ровно и гнал «Призрак» к северу, прямо на стада котиков. Мы  встретились с ними почти у самой сорок четвертой параллели, в бурных холодных  водах, над которыми ветер вечно терзает и рвет густую пелену тумана. Иногда мы  целыми днями не видели солнца и не могли делать наблюдений. Потом ветер  разгонял туман, вокруг нас снова искрились и сверкали волны, и мы могли  определять свои координаты. Но после двух-трех дней ясной погоды туман опять  стлался над морем и, казалось, еще более густой, чем прежде.    

Охота  была опасной. Но каждое утро шлюпки спускались на воду, туман тут же поглощал  их, и мы уже не видели их до самого вечера, а то и до ночи, когда они, одна за  другой, появлялись наконец из серой мглы, словно вереница морских призраков.  Уэйнрайт – охотник, захваченный Волком Ларсеном вместе со шлюпкой и двумя  матросами, – воспользовался туманом и бежал. Как-то утром он скрылся за  плотной пеленой тумана вместе со своими людьми, и больше мы их не видели.  Вскоре мы узнали, что они, переходя со шхуны на шхуну, благополучно добрались  до своего судна.    

Я твердо  решил последовать их примеру, но удобного случая все не представлялось. Помощнику  капитана не положено выходить на шлюпке, и, хотя я всячески пытался обойти это  правило, Волк Ларсен не изменил заведенного порядка. Если бы этот план мне  удался, я так или иначе сумел бы увезти с собой и мисс Брустер. Ее положение на  шхуне все более усложнялось, и я со страхом думал о том, к чему это может  привести. Как ни старался я гнать от себя эти мысли, они неотступно  преследовали меня.    

В свое  время я перечитал немало морских романов, в которых неизменно фигурировала  женщина – одна на корабле среди матросов, – но только теперь я понял, что  никогда, в сущности, не вдумывался в эту ситуацию, хотя авторы и обыгрывали ее  со всех сторон. И вот я сам столкнулся с таким же положением лицом к лицу и  переживал его чрезвычайно остро. Ведь героиней была Мод Брустер – та самая Мод  Брустер, чьи книги уже давно очаровывали меня, а теперь я испытывал на себе и  всю силу ее личного обаяния.    

Трудно  было представить себе существо, более чуждое этой грубой среде. Это было  нежное, эфирное создание. Тоненькая и гибкая, как тростинка, она отличалась  удивительной легкостью и грацией движений. Мне чудилось, что эта девушка совсем  не ступает по земле, – такой она казалась невесомой. Когда Мод Брустер  приближалась ко мне, у меня всякий раз создавалось впечатление, что она не  идет, а скользит по воздуху, как пушинка, или парит бесшумно, как птица.    

Нежная и  хрупкая, она походила на дрезденскую фарфоровую статуэтку, и было в этом что-то  необычайно трогательное. С той минуты, когда я, поддерживая ее под локоть,  помог ей спуститься в каюту, мне постоянно казалось, что одно грубое  прикосновение – и ее не станет. Никогда я не видел более полной гармонии тела и  духа. Ее стихи называли утонченными и одухотворенными, но то же самое можно  было сказать и о ее внешности. Казалось, ее тело переняло свойства ее души,  приобрело те же качества и служило лишь тончайшей нитью, связующей ее с  реальной жизнью. Воистину легки были ее шаги по земле, и мало было в ней от  сосуда скудельного.    

Она  являла разительный контраст Волку Ларсену. Между ними не только не было ничего  общего, но они во всем были резко противоположны друг другу. Как-то утром,  когда они гуляли вдвоем по палубе, я, глядя на них, подумал, что они стоят на  крайних ступенях эволюции человеческого общества. Ларсен воплощал в себе  первобытную дикость. Мод Брустер – всю утонченность современной цивилизации.  Правда, Ларсен обладал необычайно развитым для дикаря интеллектом, но этот  интеллект был целиком направлен на удовлетворение его звериных инстинктов и  делал его еще более страшным дикарем. У него была великолепная мускулатура,  мощное тело, но, несмотря на его грузность, шагал он легко и уверенно. В том,  как он поднимал и ставил ногу, было что-то напоминавшее хищника в джунглях. Все  его движения отличались кошачьей мягкостью и упругостью, но превыше всего в нем  чувствовалась сила. Я сравнивал этого человека с огромным тигром, бесстрашным и  хищным зверем. Да, он, несомненно, походил на тигра, и в глазах у него часто  вспыхивали такие же свирепые огоньки, какие мне доводилось видеть в глазах у  леопардов и других хищников, посаженных в клетку.    

Сегодня,  наблюдая за Ларсеном и мисс Брустер, когда они прохаживались взад и вперед по  палубе, я заметил, что не он, а она положила конец прогулке. Они прошли мимо  меня, направляясь к трапу в кают-компанию, и я сразу почувствовал, что мисс  Брустер чем-то крайне встревожена, хотя и не подает виду. Взглянув на меня, она  произнесла несколько ничего не значащих слов и рассмеялась довольно  непринужденно, но глаза ее, словно помимо воли, обратились на Волка Ларсена, и,  хотя она тотчас опустила их, я успел заметить промелькнувший в них ужас.    

Разгадку  этого я прочел в его глазах. Серые, холодные, жестокие, глаза эти теплились  сейчас мягким, золотистым светом. Казалось, в них пляшут крохотные искорки,  которые то меркнут и затухают, то разгораются так, что весь зрачок полнится  лучистым сиянием. Оттого, быть может, в них и был этот золотистый свет. Они  манили и повелевали, говорили о волнении в крови. В них горело желание – какая  женщина могла бы этого не понять! Только не Мод Брустер!    

Ее испуг  передался мне, и в этот миг самого отчаянного страха, какой может испытать мужчина,  я понял, как она мне дорога. И вместе с нахлынувшим на меня страхом росло  сознание, что я люблю ее. Страх и любовь терзали мое сердце, заставляли кровь  то леденеть, то бурно кипеть в жилах, и в то же время какая-то сила, над  которой я был не властен, приковывала мой взгляд к Волку Ларсену. Но он уже  овладел собой. Золотистый свет и пляшущие искорки погасли в его глазах, взгляд  снова стал холодным и жестким. Он сухо поклонился и ушел.    

– Мне  страшно, – прошептала Мод Брустер, и по телу ее пробежала дрожь. –  Как мне страшно!    

Мне тоже  было страшно, и я был в полном смятении, поняв, как много она для меня значит.  Все же, сделав над собой усилие, я ответил спокойно:    

– Все  обойдется, мисс Брустер! Все обойдется, поверьте!    

Она  взглянула на меня с благодарной улыбкой, от которой сердце мое затрепетало, и  начала спускаться по трапу.    

А я  долго стоял там, где она оставила меня. Я должен был разобраться в происшедшем,  понять значение совершившейся в моей жизни перемены. Итак, любовь наконец  пришла ко мне, пришла, когда я менее всего ее ждал, когда все запрещало мне  даже помышлять о ней. Раздумывая над жизнью, я, разумеется, всегда признавал,  что любовь рано или поздно постучится и ко мне. Но долгие годы, проведенные в  одиночестве, среди книг, не могли подготовить меня к встрече с нею.    

И вот  любовь пришла! Мод Брустер! Память мгновенно перенесла меня к тому дню, когда  первый тоненький томик ее стихов появился на моем письменном столе. Как наяву,  встал предо мной и весь ряд таких же томиков, выстроившихся на моей книжной  полке. Как я приветствовал появление каждого из них! Они выходили по одному в  год и как бы знаменовали для меня наступление нового года. Я находил в них  родственные мне мысли и чувства, и они стали постоянными спутниками моей  духовной жизни. А теперь заняли место и в моем сердце.    

В  сердце? Внезапно мои мысли приняли другое направление. Я словно взглянул на  себя со стороны и усомнился в себе. Мод Брустер... Я – Хэмфри Ван-Вейден,  которого Чарли Фэрасет окрестил «рыбой», «бесчувственным чудовищем», «демоном  анализа», – влюблен! И тут же, без всякой видимой связи, мне пришла на  память маленькая заметка в биографическом справочнике, и я сказал себе: «Она  родилась в Кембридже, ей двадцать семь лет». И мысленно воскликнул: «Двадцать  семь лет, и она все еще свободна и не влюблена!» Но откуда я мог знать, что она  не влюблена? Боль от внезапно вспыхнувшей ревности подавила остатки сомнений. В  чем тут еще сомневаться! Я ревную – значит, люблю. И женщина, которую я  люблю, – Мод Брустер!    

Как? Я,  Хэмфри Ван-Вейден, влюблен? Сомнения снова овладели мной. Не то чтобы я боялся  любви или был ей не рад. Напротив, убежденный идеалист, я всегда восхвалял  любовь, считал ее величайшим благом на земле, целью и венцом существования,  самой яркой радостью и самым большим счастьем, которое следует призывать и  встречать с открытой душой. Но когда любовь пришла, я не мог этому поверить.  Такое счастье не для меня. Это слишком невероятно. Мне невольно припомнились  стихи Саймонса:    

     

Средь  сонма женщин много долгих лет    

Блуждал  я, но искал тебя одну    

     

А я  давно перестал искать, решив, что «величайшее благо», как видно, не для меня и  Фэрасет прав: я не такой, как все нормальные люди, я – «бесчувственное  чудовище», книжный червь, живущий только разумом и только в этом способный  находить усладу. И хотя всю жизнь я был окружен женщинами, но воспринимал их  чисто эстетически. По временам мне и самому начинало казаться, что я из другого  теста, нежели все, и обречен жить монахом, и не дано мне испытать те вечные или  преходящие страсти, которые я наблюдал и так хорошо понимал в других. И вот  страсть пришла. Пришла нежданно-негаданно.    

В  каком-то экстазе я побрел по палубе, бормоча про себя прелестные стихи Элизабет  Браунинг:[13]    

     

Когда-то  я покинул мир людей    

И  жил один среди моих видений.    

Я  не знавал товарищей милей    

И  музыки нежней их песнопений.    

     

Но еще  более нежная музыка звучала теперь в моих ушах, и я был глух и слеп ко всему  окружающему. Резкий окрик Волка Ларсена заставил меня очнуться.    

– Какого  черта вам тут нужно? – рявкнул он.    

Я набрел  на матросов, красивших борт шхуны, и чуть не опрокинул ведро с краской.    

– Вы  что, очумели? Может, у вас солнечный удар? – продолжал он бушевать.    

– Нет,  расстройство желудка, – отрезал я и как ни в чем не бывало зашагал дальше.    

 Глава двадцать  четвертая    

     

События,  разыгравшиеся на «Призраке» вскоре после того, как я сделал открытие, что влюблен  в Мод Брустер, останутся навсегда одним из самых волнующих воспоминаний моей  жизни. Все произошло на протяжении каких-нибудь сорока часов. Прожив тридцать  пять лет в тиши и уединении, я неожиданно попал в полосу самых невероятных  приключений. Никогда не доводилось мне испытывать столько треволнений за  какие-нибудь сорок часов. И если какой-то голос нашептывает мне порой, что при  сложившихся обстоятельствах я держался не так уж плохо, – я не очень-то  плотно затыкаю уши...    

Все  началось с того, что в полдень, за обедом. Волк Ларсен предложил охотникам  питаться впредь в своем кубрике. Это было неслыханным нарушением обычая,  установившегося на промысловых шхунах, где охотники неофициально приравниваются  к офицерам. Ларсен не пожелал пускаться в объяснения, но все было ясно без  слов. Хорнер и Смок начали оказывать Мод Брустер знаки внимания. Это было  только смешно и нисколько не задевало ее, но капитану явно пришлось не по  вкусу.    

Распоряжение  капитана было встречено гробовым молчанием; остальные четверо охотников  многозначительно покосились на виновников изгнания. Джок Хорнер, малый  выдержанный, и глазом не моргнул, но Смок побагровел и уже готов был что-то  возразить. Однако Волк Ларсен следил за ним и ждал, глаза его холодно  поблескивали, и Смок так и не проронил ни слова.    

– Вы,  кажется, хотели что-то сказать? – вызывающе спросил его Волк Ларсен.    

Но Смок  не принял вызова.    

– Это  насчет чего? – в свою очередь, спросил он и при этом с таким невинным  видом, что Волк Ларсен не сразу нашелся, что сказать, а все присутствующие  усмехнулись.    

– Не  знаю, – протянул Волк Ларсен. – Мне, откровенно говоря, показалось,  что вам не терпится получить пинка.    

– Это  за что же? – все так же невозмутимо возразил Смок.    

Охотники  уже откровенно улыбались во весь рот. Капитан готов был убить Смока, и я убежден,  что только присутствие Мод Брустер удержало его от кровопролития. Впрочем, не  будь ее здесь, Смок и не вел бы себя так. Он был слишком осторожен, чтобы  раздражать Волка Ларсена в такую минуту, когда тот беспрепятственно мог пустить  в ход кулаки. Все же я очень боялся, что дело дойдет до драки, но крик рулевого  разрядил напряжение.    

– Дым  на горизонте! – донеслось с палубы через открытый люк трапа.    

– Направление? –  крикнул в ответ Волк Ларсен.    

– Прямо  за кормой, сэр.    

– Не  русские ли? – высказал предположение Лэтимер.    

При этих  словах лица охотников помрачнели. Русский пароход мог быть только крейсером, и  хотя охотники имели лишь смутное представление о координатах шхуны, но они все  же знали, что находятся вблизи границ запретных вод, а браконьерские подвиги  Волка Ларсена были общеизвестны. Все глаза устремились на него.    

– Вздор! –  со смехом отозвался он. – На этот раз, Смок, вы еще не попадете на соляные  копи. Но вот что я вам скажу: ставлю пять против одного, что это «Македония».    

Никто не  принял его пари, и он продолжал:    

– А  если это «Македония», так держу десять против одного, что не миновать нам  стычки.    

– Нет  уж, покорно благодарю, – проворчал Лэтимер. – Можно, конечно, и  рискнуть, когда есть какой-нибудь шанс. Но разве у вас с вашим братцем дело  хоть раз обошлось без стычки? Ставлю двадцать против одного, что и теперь будет  то же.    

Все  засмеялись, в том числе и сам Ларсен, и обед прошел сравнительно гладко –  главным образом благодаря моему долготерпению, так как капитан взялся после  этого изводить меня, то вышучивая, то принимая покровительственный тон, и довел  дело до того, что меня уже трясло от бешенства и я еле сдерживался. Но я знал,  что должен держать себя в руках ради Мод Брустер, и был вознагражден, когда  глаза ее на миг встретились с моими и сказали мне яснее слов: «Крепитесь,  крепитесь!»    

Встав  из-за стола, мы поднялись на палубу. Встреча с пароходом сулила какое-то  разнообразие в монотонном морском плавании, а предположение, что это Смерть  Ларсен на своей «Македонии», особенно взволновало всех. Свежий ветер, поднявший  накануне сильную волну, уже с утра начал стихать, и теперь можно было спускать  лодки; охота обещала быть удачной. С рассвета мы шли по совершенно пустынному  морю, а сейчас перед нами было большое стадо котиков.    

Дымок  парохода по-прежнему виднелся вдали за кормой и, пока мы спускали лодки, стал  заметно приближаться к нам. Наши шлюпки рассеялись по океану и взяли курс на  север. Время от времени на какой-нибудь из них спускали парус, после чего  оттуда доносились звуки выстрелов, а затем парус взвивался снова. Котики шли  густо, ветер совсем стих, все благоприятствовало охоте. Выйдя на подветренную  сторону от крайней шлюпки, мы обнаружили, что море здесь буквально усеяно телами  спящих котиков. Я никогда еще не видел ничего подобного: котики окружали нас со  всех сторон и, растянувшись на воде по двое, по трое или небольшими группами,  мирно спали, как ленивые щенки.    

Дым все  приближался, и уже начали вырисовываться корпус парохода и его палубные  надстройки. Это была «Македония». Я прочел название судна в бинокль, когда оно  проходило справа, всего в какой-нибудь миле от нас. Волк Ларсен бросил злобный  взгляд в его сторону, а Мод Брустер с любопытством посмотрела на капитана.    

– Где  же стычка, которую вы предрекали, капитан Ларсен? – весело спросила она.    

Он  взглянул на нее с усмешкой, и лицо его на миг смягчилось.    

– А  вы чего ждали? Что они возьмут нас на абордаж и перережут нам глотки?    

– Да,  чего-нибудь в этом роде, – призналась она. – Я ведь так мало знаю  нравы морских охотников, что готова ожидать чего угодно.    

Он  кивнул.    

– Правильно,  правильно! Ваша ошибка лишь в том, что вы могли ожидать чего-нибудь и похуже.    

– Как?  Что же еще может быть хуже, чем если нам перережут глотки? – наивно  удивилась она.    

– Хуже,  если у нас взрежут кошелек, – ответил он. – В наше время человек  устроен так, что его жизнеспособность определяется содержанием его кошелька.    

– «Горсть  мусора получит тот, кто кошелек мой украдет», – процитировала она.    

– Но  кто крадет мой кошелек, крадет мое право на жизнь, – последовал  ответ. – Старая поговорка наизнанку... Ведь он крадет мой хлеб, и мой  кусок мяса, и мою постель и тем самым ставит под угрозу и мою жизнь. Вы же  знаете, что того супа и хлеба, которые бесплатно раздают беднякам, хватает  далеко не на всех голодных, и, когда у человека пуст кошелек, ему ничего не  остается, как умереть собачьей смертью... если он не изловчится тем или иным  способом быстро свой кошелек пополнить.    

– Но  я не вижу, чтобы этот пароход покушался на ваш кошелек.    

– Подождите,  еще увидите, – мрачно промолвил он.    

Ждать  нам пришлось недолго. Пройдя на несколько миль вперед за наши шлюпки, «Македония»  спустила свои. Мы знали, что на ней четырнадцать шлюпок, а у нас было только  пять, после того как на одной удрал Уэйнрайт. «Македония» сначала спустила  несколько шлюпок с подветренной стороны и довольно далеко от нашей крайней  шлюпки, потом стала спускать их поперек нашего курса и последнюю спустила  далеко с наветренной стороны от нашей ближайшей шлюпки. Маневр «Македонии»  испортил нам охоту. Позади нас котиков не было, а впереди бороздили море  четырнадцать чужих шлюпок и, словно огромная метла, сметали перед собою стадо.    

Закончив  отстрел зверя на узкой полосе в три-четыре мили, – это было все, что оставила  нам для охоты «Македония», – наши шлюпки вынуждены были вернуться на  шхуну. Ветер улегся, еле заметное дуновение проносилось над притихшим океаном.  Такая погода при встрече с огромным стадом котиков могла бы обеспечить отличную  охоту. Даже в удачный сезон таких дней выпадает немного, и все наши матросы – и  гребцы и рулевые, не говоря уже об охотниках, – поднимаясь на борт, кипели  злобой. Каждый чувствовал себя ограбленным. Пока втаскивали шлюпки, проклятия  так и сыпались на голову Смерти Ларсена, и если бы крепкие слова могли убивать,  он, верно, был бы обречен на погибель.    

– Провалиться  бы ему в преисподнюю на веки вечные! – проворчал Луис, бросая мне многозначительный  взгляд и присаживаясь отдохнуть, после того как он принайтовил свою шлюпку.    

– Вот  прислушайтесь-ка к их словам и скажите, что еще могло бы так их  взволновать, – заговорил Волк Ларсен. – Вера? Любовь? Высокие идеалы?  Добро? Красота? Истина?    

– В  них оскорблено врожденное чувство справедливости, – заметила Мод Брустер.    

Она  стояла шагах в десяти от нас, придерживаясь одной рукой за грот-ванты и чуть  покачиваясь в такт легкой качке шхуны. Она сказала это негромко, но я вздрогнул  – голос ее прозвенел, как чистый колокольчик. Как он ласкал мой слух! Я едва  осмелился взглянуть на нее, боясь выдать себя. Светло-каштановые волосы ее,  выбиваясь из-под морской фуражки, золотились на солнце и словно ореолом  окружали нежный овал лица. Она была очаровательна и полна соблазна, и вместе с  тем необычайная одухотворенность ее облика придавала ей что-то неземное! Все  мое прежнее восторженное преклонение перед жизнью воскресло во мне перед столь  дивным ее воплощением, и холодные рассуждения Волка Ларсена о смысле жизни  показались нелепыми и смешными.    

– Вы  сентиментальны, как мистер Ван-Вейден, – язвительно произнес  Ларсен. – Почему эти люди чертыхаются? Да потому, что кто-то помешал  исполнению их желаний. А каковы их желания? Пожрать повкусней да поваляться на  мягкой постели, сойдя на берег, после того как им выплатят кругленькую сумму.  Женщины и вино, животный разгул – вот и все их желания, все, чем полны их  души, – их высшие стремления, их идеалы, если хотите. То, как они  проявляют свои чувства, зрелище малопривлекательное, зато сейчас очень ясно  видно, что они задеты за живое. Растревожить их душу можно сильнее всего, если  залезть к ним в карман.    

– Однако  по вашему поведению не видно, чтобы к вам залезли в карман, – сказала она  смеясь.    

– Видимо,  я просто веду себя иначе, а мне тоже залезли в карман и, следовательно, растревожили  и мою душу. Если подсчитать примерно, сколько шкур украла у нас сегодня  «Македония», то, учитывая последние цены на котиковые шкуры на лондонском  рынке, «Призрак» потерял тысячи полторы долларов, никак не меньше.    

– Вы  говорите об этом так спокойно... – начала она.    

– Но  я совсем не спокоен, – перебил он. – Я мог бы убить того, кто меня  ограбил. Да, да, я знаю – он мой брат! Вздор! Сантименты!    

Внезапно  выражение его лица изменилось, и он проговорил менее резко и с ноткой искренности  в голосе:    

– Вы,  люди сентиментальные, должны быть счастливы, поистине счастливы, мечтая о  чем-то своем и находя в жизни что-то хорошее. Найдете что-нибудь хорошее и,  глядишь, сами себя чувствуете хорошими. А вот скажите-ка мне, вы оба, есть  что-нибудь хорошее во мне?    

– Внешне  вы, по-своему, совсем неплохи, – определил я.    

– В  вас заложено все, чтобы творить добро, – отвечала Мод Брустер.    

– Так  я и знал! – сердито воскликнул он. – Ваши слова для меня пустой звук.  В том, как вы выразили свою мысль, нет ничего ясного, четкого, определенного.  Ее нельзя взять в руки и рассмотреть. Собственно говоря, это даже не мысль. Это  впечатление, сантимент, выросший из иллюзии, но вовсе не плод разума.    

Понемногу  его голос смягчился, и в нем снова прозвучала искренняя нотка.    

– Видите  ли, я тоже порой ловлю себя на желании быть слепым к фактам жизни и жить иллюзиями  и вымыслами. Они лживы, насквозь лживы, они противоречат здравому смыслу. И, несмотря  на это, мой разум подсказывает мне, что высшее наслаждение в том и состоит,  чтобы мечтать и жить иллюзиями, хоть они и лживы. А ведь в конце-то концов  наслаждение – единственная наша награда в жизни. Не будь наслаждения – не  стоило бы и жить. Взять на себя труд жить и ничего от жизни не получать – да  это же хуже, чем быть трупом. Кто больше наслаждается, тот и живет полнее, а  вас все ваши вымыслы и фантазии огорчают меньше, а тешат больше, чем меня – мои  факты.    

Он  медленно, задумчиво покачал головой.    

– Часто,  очень часто я сомневаюсь в ценности человеческого разума. Мечты, вероятно, дают  нам больше, чем разум, приносят больше удовлетворения. Эмоциональное  наслаждение полнее и длительнее интеллектуального, не говоря уж о том, что за  мгновения интеллектуальной радости потом расплачиваешься черной меланхолией. А  эмоциональное удовлетворение влечет за собой лишь легкое притупление чувств,  которое скоро проходит. Я завидую вам, завидую вам!    

Он  внезапно оборвал свою речь, и по губам его скользнула знакомая мне странная  усмешка.    

– Но  я завидую вам умом, а не сердцем, заметьте. Зависть – продукт мозга, ее диктует  мне мой разум. Так трезвый человек, которому надоела его трезвость, жалеет,  глядя на пьяных, что он сам не пьян.    

– Вы  хотите сказать: так умник глядит на дураков и жалеет, что он сам не  дурак, – засмеялся я.    

– Вот  именно, – отвечал он. – Вы пара блаженных, обанкротившихся дураков. У  вас нет ни одного факта за душой.    

– Однако  мы живем на свои ценности не хуже вас, – возразила Мод Брустер.    

– Даже  лучше, потому что вам это ничего не стоит.    

– И  еще потому, что мы берем в долг у вечности.    

– Так  ли это, или вы только воображаете, что это так, – не имеет значения. Все  равно вы тратите то, чего у вас нет, а взамен приобретаете большие ценности,  чем я, тратящий то, что у меня есть и что я добыл в поте лица своего.    

– Почему  же вы не переведете свой капитал в другую валюту? – насмешливо спросила  она.    

Он быстро,  с тенью надежды, взглянул на нее и, помолчав, ответил со вздохом:    

– Поздно.  Я бы и рад, пожалуй, да не могу. Весь мой капитал – в валюте старого выпуска, и  мне от нее не избавиться. Я не могу заставить себя признать ценность какой-либо  другой валюты, кроме моей.    

Он  умолк. Взгляд его, рассеянно скользнув по ее лицу, затерялся где-то в синей  морской дали. Звериная тоска снова овладела им; по телу его пробежала дрожь.  Своими рассуждениями он довел себя до приступа хандры, и можно было ждать, что  часа через два она найдет себе разрядку в какой-нибудь дьявольской выходке. Мне  вспомнился Чарли Фэрасет, и я подумал, что эта тоска – кара, которая постигает  каждого материалиста.    

 Глава двадцать пятая    

     

Утром во  время завтрака Волк Ларсен обратился ко мне с вопросом: уже поднимались на палубу,  мистер Ван-Вейден? Какая сегодня погода?    

– Довольно  ясно, – ответил я, бросая взгляд на солнечный луч, играющий на ступеньке  трапа. – Ветер западный, свежий и, кажется, будет еще крепчать, если  верить прогнозу Луиса.    

Капитан  кивнул с довольным видом.    

– Туман  не предвидится?    

– На  севере и на северо-западе густая пелена.    

Он снова  кивнул и, казалось, остался еще более доволен, услышав это.    

– А  что «Македония»?    

– Ее  нигде не видно, – отвечал я.    

Я мог бы  поклясться, что при этом сообщении лицо у него вытянулось, но почему это так  его разочаровало, было мне непонятно.    

Вскоре  все разъяснилось.    

– Дым  впереди! – донеслось с палубы, и лицо Ларсена снова оживилось.    

– Превосходно! –  воскликнул он. Вскочив из-за стола, он поднялся на палубу и направился к  изгнанным из кают-компании охотникам, которые вкушали свой первый завтрак у  себя в кубрике.    

Ни Мод  Брустер, ни я почти не притронулись к еде. Мы переглянулись тревожно, в полном  молчании прислушиваясь к голосу капитана, доносившемуся сквозь переборку.  Говорил он долго, и конец его речи был встречен одобрительным ревом. Переборка  была толстая, и мы не могли разобрать слов, но они явно произвели большое  впечатление на охотников. Рев стих и перешел в оживленный говор и веселые  возгласы.    

Вскоре  на палубе поднялись шум и возня, и я понял, что матросы вызваны наверх и готовятся  спускать шлюпки. Мод Брустер вышла вместе со мной на палубу, и я покинул ее у  края юта, откуда она могла видеть все и в то же время оставаться в стороне.  Матросы, должно быть, тоже были посвящены в замыслы капитана, так как работали  с необыкновенным рвением. Охотники, прихватив дробовики, ящики с патронами и –  что было совсем необычно – винтовки, высыпали на палубу. Они почти никогда не  брали с собой винтовок, так как котики, убитые пулей с дальнего расстояния,  неизменно тонули, прежде чем подоспеет шлюпка. Но сегодня каждый охотник взял с  собой винтовку и большой запас патронов. Я заметил, как они довольно  ухмылялись, поглядывая на дымок «Македонии», который поднимался все выше и  выше, по мере того как пароход приближался к нам с запада.    

Все пять  шлюпок были быстро спущены на воду. Как и накануне, они разошлись веером в  северном направлении. Мы следовали поодаль. Я с любопытством наблюдал за ними,  но все шло, как обычно. Охотники спускали паруса, били зверя, снова ставили  паруса и продолжали свой путь, как делалось это изо дня в день. «Македония»  повторила свой вчерашний маневр – начала спускать свои шлюпки впереди, поперек  нашего курка, с целью «подмести» море. Четырнадцать шлюпок «Македонии» для  успешной охоты должны были рассеяться на довольно обширном пространстве, и  пароход, перерезав нам путь, продолжал двигаться на северо-восток, спуская  шлюпки.    

– Что  вы будете делать? – спросил я Волка Ларсена, снедаемый любопытством.    

– Вас  это не касается, – грубо ответил он. – Узнаете в свое время. А пока  что молитесь о хорошем ветре.    

– Впрочем,  могу сказать, – добавил он, помолчав. – Я намерен угостить братца по  его же рецепту. Короче говоря, «подметать» море теперь буду я, и не один день,  а до конца сезона, если нам повезет.    

– А  если нет?    

– Это  исключается, – рассмеялся он. – Нам должно повезти, иначе мы пропали.    

Он стоял  на руле, а я пошел в матросский кубрик проведать своих пациентов – Нилсона и  Магриджа. У Нилсона переломанная нога хорошо срасталась, и он был довольно бодр  и весел, но кок пребывал в черной меланхолии, и мне невольно стало искренне  жаль этого горемыку. Казалось поразительным, что после всего перенесенного он  все еще жив и продолжает цепляться за жизнь. Судьба не щадила беднягу: калеча  его из года в год, она превратила его тщедушное тело в какой-то обломок  кораблекрушения, но искорка жизни упрямо тлела в нем.    

– С  хорошим протезом, какие теперь делают, ты сможешь топтаться в камбузах до  скончания века, – подбодрил я его.    

Он  ответил мне очень серьезно, даже торжественно:    

– Не  знаю, о каких вы там протезах толкуете, мистер Ван-Вейден, только я не умру  спокойно, пока не увижу, что эта скотина издохла, будь он проклят! Ему не  пережить меня, нет! Он не имеет права жить и, как сказано в священном писании:  «И окончит дни свои в муках». А я добавлю: аминь, и чтоб он сдох поскорей!    

Вернувшись  на палубу, я увидел, что Волк Ларсен одной рукой вертит штурвал, а в другой  держит морской бинокль, изучая расположение шлюпок и внимательно следя за  движением «Македонии». Я заметил, что наши а шлюпки привалились к ветру и взяли  курс на северо-запад, но смысл этого маневра был мне не ясен, так как: впереди  их находилось пять шлюпок «Македонии», которые, в свою очередь, тоже взяли  круче к ветру. Таким образом, они все более уклонялись на запад, постепенно  удаляясь от остальных шлюпок. Наши шлюпки шли и под парусами и на веслах.  Подгоняемая каждая тремя парами весел – даже охотники гребли, – они быстро  догоняли «неприятеля». Дым парохода таял вдали, превращаясь в едва различимое  пятнышко на северо-востоке. Самого судна уже не было видно.    

До сих  пор мы еле-еле продвигались вперед, и паруса почти все время полоскались на  ветру; раза два мы даже ненадолго ложились в дрейф. Но теперь все изменилось.  Шкоты были выбраны, и Волк Ларсен повел «Призрак» полным ходом. Мы промчались  мимо наших шлюпок и стали приближаться к ближайшей шлюпке с «Македонии».    

– Отдайте  бом-кливер, мистер Ван-Вейден, – скомандовал Волк Ларсен, – и  приготовьтесь выбрать кливер и стаксель!    

Я  побежал исполнять команду, и когда мы медленно скользили мимо шлюпки в  каких-нибудь ста футах от нее с подветренной стороны, нирал блом-кливера был  уже выбран и закреплен. Трое людей на шлюпке подозрительно поглядывали в нашу  сторону. Они не могли не знать Волка Ларсена, хотя бы понаслышке, а ведь они  только что «подметали» море перед нашими шлюпками. Я обратил внимание на то,  что охотник – здоровенный малый скандинавского типа, сидевший на носу, –  держит на коленях винтовку, что, казалось, было сейчас совсем ни к чему, –  винтовка могла бы лежать на месте. Когда мы поравнялись с ними. Волк Ларсен  помахал им рукой и крикнул:    

– Поднимайтесь  к нам «подрейфовать»!    

Слово  «подрейфовать» на языке промысловых шхун заменяет сразу два глагола:  «навестить» и «поболтать».    

Оно  отражает общительность моряков и сулит приятное разнообразие в их монотонной жизни.    

«Призрак»  привелся к ветру, и я, закончив свою работу на баке, побежал на корму помочь  матросам управиться с гротом.    

– Прошу  вас оставаться на палубе, мисс Брустер, – сказал Волк Ларсен, направляясь  встречать гостей. – И вас тоже, мистер Ван-Вейден.    

Матросы  на шлюпке, спустив парус, подвели ее к борту шхуны. Охотник, похожий на золотобородого  викинга, перелез через планшир и спрыгнул на палубу. Я заметил, что этот  богатырь держится настороженно. Сомнение и недоверие были ясно написаны на его  лице. Это было открытое лицо, хотя густая борода и придавала ему несколько  свирепый вид. Однако, когда охотник перевел взгляд с капитана на меня и увидел,  что нас только двое, а потом поглядел на своих двух матросов, которые поднялись  на борт следом за ним, лицо его просветлело. Бояться не было причины. Он, как  Голиаф, возвышался над Волком Ларсеном. Ростом он был никак не меньше шести  футов и восьми дюймов, а весил – это я узнал впоследствии – двести сорок  фунтов. И притом ни капли жира, только кости и мышцы.    

Но  тревога снова промелькнула в его глазах, когда Волк Ларсен, остановившись у  трапа, пригласил его спуститься в кают-компанию. Впрочем, он тут же  приободрился, еще раз окинув взглядом капитана: Волк Ларсен был крупный  мужчина, но рядом с ним казался карликом. Это положило конец колебаниям гостя,  и он начал спускаться по трапу. Ларсен последовал за ним. Тем временем оба  гребца направились, согласно обычаю, на бак – в гости к матросам.    

Внезапно  из кают-компании донеслись страшные звуки, подобные рычанию льва, и шум  яростной схватки. Это сцепились лев с леопардом. Волк Ларсен – леопард – напал  на льва, и лев рычал.    

– Вот  вам святость нашего гостеприимства! – с горечью обратился я к Мод Брустер.    

Она  утвердительно кивнула; мучительное отвращение исказило ее лицо, и я вспомнил,  как я сам страдал при виде физического насилия, когда впервые попал на  «Призрак».    

– Не  лучше ли вам уйти подальше, ну хотя бы на бак, пока все это не кончится? –  предложил я.    

Но она  отрицательно покачала головой, глядя на меня жалобными глазами. И в них не было  страха, хотя я видел, что она потрясена этим новым проявлением зверства.    

– Прошу  вас, поймите, – сказал я, воспользовавшись случаем, – какую бы роль  ни приходилось мне играть в том, что здесь происходит или может еще произойти,  я не могу поступать иначе... если только мы хотим выбраться отсюда живыми. Мне  тоже нелегко, – добавил я.    

– Я  понимаю, – отозвалась она. Голос ее звучал слабо, словно доносился  издалека, но взгляд подтвердил, что она понимает меня.    

Внизу  все стихло, и Волк Ларсен поднялся на палубу. Лицо его под бронзовым загаром  слегка покраснело, но других следов борьбы не было заметно.    

– Пришлите  сюда тех двоих, мистер Ван-Вейден! – сказал он.    

Я  повиновался, и через минуту они стояли перед ним.    

– Поднимите  шлюпку, – обратился он к матросам. – Ваш охотник решил немного  задержаться и не хочет, чтоб ее зря колотило о борт. Поднять шлюпку, говорю  я! – повторил он более резко, заметив, что они колеблются. – Почем  знать, может, вам придется некоторое время поплавать со мной, – продолжал  он, в то время как матросы нерешительно принялись выполнять приказание. Он  говорил, не повышая голоса, но в тоне его слышалась угроза. – Так что лучше  уж начнем по-хорошему. А ну живей! У Смерти Ларсена, небось, проворнее  поворачивались, сами знаете!    

Его  окрик заставил матросов поторопиться. В то время, как шлюпку заваливали на  палубу, я получил приказание отдать кливера. Став к штурвалу, Волк Ларсен  направил «Призрак» ко второй с наветренной стороны шлюпке «Македонии».    

Покончив  с парусами, я стал высматривать шлюпки. Третья шлюпка была атакована двумя  нашими, четвертая – остальными тремя, а пятая, повернув, шла на выручку  соседней. Перестрелка завязалась с дальнего расстояния, и до нас доносилась  беспрерывная трескотня винтовок. Порывистый ветер, поднявший короткую волну,  мешал точному прицеливанию, и, подойдя ближе, мы увидели, как пули то тут, то  там прыгают рикошетом с волны на волну.    

– Шлюпка,  за которой мы гнались, спустилась под ветер и сделала попытку ускользнуть от  нас и прийти на Помощь своим.    

Я не мог  следить за тем, что происходило дальше, пока возился с парусами, а вернувшись  на ют, услышал, как Ларсен приказывает матросам «Македонии» отправиться в  кубрик на баке. Они угрюмо подчинились. Затем капитан предложил мисс Брустер  спуститься в кают-компанию и улыбнулся, заметив промелькнувший в ее глазах  ужас.    

– Ничего  страшного там нет, – сказал он. – Человек этот цел и невредим и  связан по рукам и ногам. Сюда же могут залететь пули, а мне совсем не хочется  потерять вас.    

И почти  в ту же минуту шальная пуля царапнула медную ручку штурвала, которую держал  Ларсен, и рикошетом отскочила в сторону.    

– Вот  видите, – сказал он и повернулся ко мне: – Мистер Ван-Вейден, станьте-ка  на руль.    

Мод  Брустер спустилась по трапу всего на несколько ступенек. Волк Ларсен взял  винтовку и дослал патрон в ствол. Я глазами молил мисс Брустер уйти, но она  только улыбнулась и сказала:    

– Может,  мы и не умеем стоять на ногах, но мы покажем капитану Ларсену, что хилые сухопутные  людишки не трусливее его.    

Ларсен  бросил на нее восхищенный взгляд.    

– Вы  нравитесь мне все больше, – сказал он. – Ум, талант, отвага! Неплохое  сочетание! Такой синий чулок, как вы, мог бы стать женой предводителя пиратов...  Но придется нам продолжить разговор в другой раз, – усмехнулся он, когда  еще одна пуля вонзилась в стенку рубки.    

И я  снова увидел золотистые искорки в его глазах и ужас в глазах Мод Брустер.    

– Мы  даже храбрее его, – поспешно проговорил я. – По крайней мере про себя  могу сказать, что я храбрее капитана Ларсена.    

Тот  резко обернулся ко мне – уж не смеюсь ли я над ним? Я немного переложил  штурвал, чтобы не дать шхуне привестись к ветру, а затем снова лег на курс, и,  видя, что Волк Ларсен все еще ждет объяснения, показал на свои колени.    

– Вглядитесь-ка, –  сказал я, – и вы заметите легкую дрожь. Это значит, что я боюсь, плоть моя  боится. Я боюсь разумом, потому что не хочу умирать. Но дух мой одолевает  дрожащую плоть и напуганное сознание. Это больше, чем храбрость. Это мужество.  Ваша же плоть ничего не боится, и вы ничего не боитесь. Значит, вам и нетрудно  встречаться с опасностью лицом к лицу. Вам это даже доставляет удовольствие, вы  упиваетесь опасностью. Вы можете быть бесстрашны, мистер Ларсен, но согласитесь,  что из нас двоих по-настоящему храбр – я.    

– Вы  правы, – сразу признал он. – В таком свете мне это еще не  представлялось. Но тогда верно и обратное Если вы храбрее меня, значит, я  трусливее вас?    

Мы оба  рассмеялись над этим странным выводом, и Ларсен, опустившись на одно колено,  опер ствол винтовки о планшир. В начале перестрелки мы находились от шлюпок  примерно в одной миле, но сейчас это расстояние уже сократилось вдвое. Ларсен  выстрелил три раза, тщательно прицеливаясь. Первая пуля пролетела в пяти – десяти  футах от шлюпки, вторая – у самого борта, третья угодила в рулевого, и он,  выпустив из рук кормовое весло, свалился на дно шлюпки.    

– Хватит  с них, – сказал Волк Ларсен, поднимаясь на ноги. – Охотником  пожертвовать нельзя, да он никак и не сможет одновременно и править и стрелять,  а гребец, надеюсь, править не умеет.    

Его  расчет полностью оправдался. Шлюпку завертело на волнах, и охотник бросился на  корму сменить рулевого. С этой шлюпки больше не стреляли, но на остальных  винтовки продолжали трещать.    

Охотнику  удалось снова увалить шлюпку под ветер, но мы шли в два раза быстрее и догоняли  ее. Когда мы были от нее примерно в ста ярдах, я увидел, как гребец передал  охотнику винтовку. Волк Ларсен отошел на середину палубы и взял бухту  гафель-гардели. Потом, снова утвердив винтовку на планшире, прицелился в  шлюпку. Раза два охотник хотел было бросить кормовое весло и схватить винтовку,  но все не решался. Мы были уже борт о борт со шлюпкой и обгоняли ее.    

– Эй,  ты! – неожиданно крикнул Волк Ларсен гребцу. – Возьми конец за банку!    

И в ту  же секунду он бросил конец. Он попал прямо в матроса, чуть не сбив его с банки,  но матрос не послушался. Он вопросительно посмотрел на охотника, а тот, как  видно, сам не знал, что делать. Винтовка была зажата у него между колен, но  стоило ему выпустить руль, и шлюпка, повернувшись, могла столкнуться со шхуной.  Кроме того, он видел направленную на него винтовку Волка Ларсена и понимал, что  тот выстрелит раньше, чем он успеет прицелиться. – Прими, – тихо  сказал он матросу.    

Гребец  повиновался и захлестнул конец за переднюю банку, а когда конец натянулся, стал  его травить. Шлюпку быстро отвело от борта шхуны, после чего охотник положил ее  на курс параллельно «Призраку», футах в двадцати от него.    

– Убирайте  парус и подходите к борту, – скомандовал Волк Ларсен.    

Держа  одной рукой винтовку, он начал спускать шлюпочные тали. Когда тали были заложены  на носу и на корме шлюпки и оба моряка уже готовились подняться на борт,  охотник взял в руку винтовку, как бы желая положить ее на стойку.    

– Брось! –  крикнул Волк Ларсен, и охотник выронил винтовку, словно она обожгла ему руку.    

Поднявшись  на палубу вместе со своим раненым товарищем, охотник и гребец, по приказу Волка  Ларсена, втащили на борт шлюпку, а затем отнесли рулевого в матросский кубрик.    

– Если  все наши пять шлюпок справятся со своим делом не хуже нас, экипаж шхуны будет  укомплектован полностью, – сказал мне Волк Ларсен.    

– А  человек, в которого вы стреляли... он... я надеюсь... – Голос Мод Брустер  дрогнул.    

– Ранен  в плечо, – отвечал капитан. – Ничего серьезного. Мистер Ван-Вейден  приведет его в порядок в две-три недели. Вот для тех парней ему навряд ли  удастся что-нибудь сделать, – добавил он, указывая на третью шлюпку  «Македонии», к которой я направлял в это время шхуну. – Тут поработали  Хорнер и Смок. Говорил ведь я им, что нам нужны живые люди, а не трупы. Но  стоит человеку научиться стрелять, его так и тянет бить прямо в цель. Вы  когда-нибудь испытывали это чувство, мистер Ван-Вейден?    

Я  покачал головой и посмотрел на «работу» наших охотников. Они действительно  «били в цель» и теперь, покинув жертвы этой кровавой стычки, присоединились к  остальным нашим шлюпкам и уже атаковали последние две шлюпки «Македонии».  Оставленная шлюпка беспомощно качалась на волнах; никем не управляемый парус  торчал вбок под прямым углом и хлопал на ветру. Охотник и гребец лежали в  неестественных позах на дне лодки, а рулевой – поперек планшира, наполовину  свесившись за борт. Руки его бороздили воду, а голова моталась из стороны в  сторону.    

– Не  глядите туда, мисс Брустер, прошу вас, – взмолился я; к моей радости, она  послушно отвернулась и была избавлена от этого страшного зрелища.    

– Держите  прямо туда, мистер Ван-Вейден, – распорядился Волк Ларсен, указывая на сбившиеся  в кучу шлюпки.    

Когда мы  приблизились к ним, стрельба стихла. Бой был окончен. Последние две шлюпки уже  сдались нашим пяти, и теперь все семь шлюпок ждали, чтобы их взяли на борт.    

– Посмотрите! –  невольно вскрикнул я, показывая на северо-восток.    

На  горизонте снова появилось темное пятнышко – дымок «Македонии».    

– Да,  я слежу за ней, – хладнокровно отозвался Волк Ларсен. Он измерил взглядом  расстояние до пелены тумана, потом подставил щеку ветру, проверяя его  силу. – Думаю, что доберемся вовремя. Но можете не сомневаться, что мой  драгоценный братец раскусил нашу игру и прет сюда во весь дух. Ага, что я вам  говорил!    

Пятно  дыма быстро росло, становясь густо-черным.    

– Все  равно я тебя обставлю, о брат мой! – усмехнулся Волк Ларсен. –  Непременно обставлю! И надеюсь, что твоя старая машина развалится на части!..    

Мы легли  в дрейф, после чего на шхуне поднялась изрядная суматоха, в которой вместе с  тем был свой порядок. Шлюпки поднимали одновременно с обоих бортов. Как только  пленники ступали на палубу, наши охотники отводили их на бак, а матросы  втаскивали шлюпки на палубу и оставляли их где попало, не теряя времени на то,  чтобы принайтовить. Едва последняя шлюпка отделилась от воды и закачалась на  талях, как мы уже понеслись вперед на всех парусах с потравленными шкотами.    

Да, нам  надо было спешить. Извергая из трубы клубы черного дыма, «Македония» мчалась к  нам с северо-востока. Не обращая внимания на свои оставшиеся шлюпки, она  изменила курс, надеясь перехватить нас. Она шла не прямо на нас, а туда, где  наши пути должны были сойтись, как стороны угла, у края тумана. Только там  «Македония» могла бы еще поймать «Призрак». А для «Призрака» спасение  заключалось в том, чтобы достигнуть этой точки раньше «Македонии».    

Волк  Ларсен сам стоял у штурвала, горящими глазами следя за всем, от чего зависел  исход этого состязания. Он то оборачивался и оглядывал море, проверяя, слабеет  или крепнет ветер, то присматривался к «Македонии», то окидывал взором паруса и  приказывал выбрать один шкот или потравить другой и выжимал из «Призрака» все,  на что тот был способен. Ненависть и озлобление были на время забыты, и я  дивился тому, с какой готовностью бросались исполнять приказания капитана те  самые матросы, которые столько натерпелись от него. И вот, когда мы  стремительно неслись вперед, ныряя по волнам, я вдруг вспомнил беднягу Джонсона  и пожалел, что его нет среди нас: он так любил эту шхуну и так восхищался  всегда ее быстроходностью.    

– Приготовьте-ка  на всякий случай винтовки, ребята! – крикнул Волк Ларсен охотникам, и  тотчас все пятеро, с винтовками в руках, стали у подветренного борта.    

«Македония»  была теперь всего в миле от нас. Она мчалась с такой скоростью, что черный дым  из ее трубы стлался совершенно горизонтально; она делала не меньше семнадцати  узлов. «Сквозь хляби мчит, взывая к небу», – продекламировал Волк Ларсен,  бросив взгляд в ее сторону. Мы делали не больше девяти узлов, но стена тумана  была уже близко.    

Вдруг  над палубой «Македонии» поднялось облачко дыма. Выстрел прокатился над морем, и  в нашем гроте образовалась круглая дыра. Они палили из маленькой пушки, –  мы уже слышали, что таких пушек там было несколько. Наши матросы, толпившиеся у  грот-мачты, ответили на это насмешливыми криками. Снова над «Македонией»  показался дымок, и снова прогремел выстрел. На этот раз ядро упало всего в  двадцати футах за кормой и перескочило с волны на волну, прежде чем затонуть.    

Из  винтовок с «Македонии» не палили, – все ее охотники находились либо у нас  на борту, либо далеко в море на своих шлюпках. Когда расстояние между двумя  судами сократилось до полумили, третьим выстрелом пробило еще одну дыру в нашем  гроте. Но тут шхуна вошла в полосу тумана. Мы вдруг погрузились в него, и он  скрыл нас, окутав своей влажной, плотной завесой.    

Внезапность  перемены была поразительна. Секунду назад мы мчались в ярких солнечных лучах,  над нами было ясное небо, и далеко-далеко, до самого горизонта, море шумело и  катило свои волны, а за нами бешено гнался корабль, изрыгая дым, пламя и  чугунные ядра. И вдруг, в мгновение ока, солнце точно загасили, небо исчезло,  даже верхушки мачт пропали из виду, и на глаза наши, словно их заволокло  слезами, опустилась серая пелена. Сырая мгла стояла вокруг нас, как стена  дождя. Волосы, одежда – все покрылось алмазными блестками. С намокших вант и снастей  вода стекала на палубу. Под гиками капельки воды висели длинными гирляндами, и  когда шхуна взмывала на гребень волны, ветер сдувал их и они летели нам в лицо.  Грудь моя стеснилась, мне было трудно дышать. Туман глушил звуки, притуплял  чувства, и сознание отказывалось признать, что где-то за этой влажной серой  стеной, надвинувшейся на нас со всех сторон, существует другой мир. Весь мир,  вся вселенная как бы замкнулись здесь, и границы их так сузились, что невольно  хотелось упереться в эти стены руками и раздвинуть их. И то, что осталось там,  за ними, казалось, было лишь сном, вернее – воспоминанием сна.    

В  наступившей перемене было нечто таинственное и колдовское. Я посмотрел на Мод  Брустер и убедился, что она испытывает то же, что и я. Потом я перевел взгляд  на Волка Ларсена; но он ничем не проявлял своих ощущений. Он все так же стоял у  штурвала и, казалось, был всецело поглощен своей задачей. Я почувствовал, что  он измеряет ход времени, отсчитывает секунды, всякий раз как «Призрак» то  стремительно взлетит на гребень волны, то накренится от бортовой качки.    

– Ступайте  на бак и приготовьтесь к повороту, – сказал он мне, понизив голос. –  Прежде всего возьмите топселя на гитовы. Поставьте людей на все шкоты. Но чтобы  ни один блок не загремел и чтобы никто ни звука. Понимаете – ни звука!    

Когда  все стали по местам, команда была передана от человека к человеку, и «Призрак»  почти бесшумно сделал поворот. Если где-нибудь и хлопнул риф-штерт или скрипнул  блок, звуки эти казались какими-то странными, призрачными, и обступивший нас  туман тотчас поглощал их.    

Но как  только мы легли на другой галс, туман начал редеть, и вскоре «Призрак» снова  летел вперед под ярким солнцем, и снова до самого горизонта бурлили и пенились  волны. Но океан был пуст. Разгневанная «Македония» нигде не бороздила больше  его поверхности и не пятнала небо своим черным дымом.    

Волк  Ларсен тут же спустился под ветер и повел шхуну по самому краю тумана. Его  уловка была ясна. Он вошел в туман с наветренной стороны от парохода и, когда  «Македония» вслепую ринулась вослед, еще надеясь поймать шхуну, сделал поворот,  вышел из своего укрытия и теперь намеревался войти в туман с подветренной  стороны. Если бы ему это удалось, его брату было бы так же трудно найти нас в  тумане, как – по старой поговорке – иголку в стоге сена.    

Мы  недолго шли по краю тумана. Перекинув фок и грот и снова поставив топселя, мы  опять нырнули в туман, и в этот миг я был готов поклясться, что видел смутные  очертания парохода, выходившего из полосы тумана с наветренной стороны. Я  быстро взглянул на Волка Ларсена. Он кивнул головой. Да, он тоже видел – это  была «Македония». На ней, вероятно, разгадали наш маневр, но не успели нас  перехитрить. Не было сомнений в том, что мы ускользнули незамеченными.    

– Он  не может долго продолжать эту игру, – сказал Волк Ларсен. – Ему  придется вернуться за своими шлюпками. Поставьте кого-нибудь на руль, мистер  Ван-Вейден, – курс держать тот же, – и назначьте вахты: мы будем идти  под всеми парусами до утра.    

– Эх,  не пожалел бы я и полтысячи долларов, – добавил он, – чтобы хоть на  минуту попасть на «Македонию» и послушать, как там чертыхается мой братец!    

– Теперь,  мистер Ван-Вейден, – сказал он, когда его сменили у штурвала, – нам  следует оказать гостеприимство нашему пополнению. Выставите охотникам вдоволь  виски и пошлите несколько бутылочек на бак. Держу пари, что завтра наши гости  все до единого выйдут в море и будут охотиться для Волка Ларсена не хуже, чем  для Смерти Ларсена.    

– А  они не сбегут, как Уэйнрайт? – спросил я.    

Он  усмехнулся.    

– Не  сбегут, потому что наши старые охотники этого не допустят. Я уже пообещал им по  доллару с каждой шкуры, добытой новыми. Отчасти поэтому они так и старались  сегодня. О нет, они не дадут им сбежать! А теперь вам не мешает наведаться в  свой лазарет. Там, надо полагать, полным-полно пациентов.    

 Глава двадцать шестая    

     

Волк  Ларсен освободил меня от обязанности раздавать виски и принялся за дело сам.  Пока я возился в матросском кубрике с новой партией раненых, бутылки уже  заходили по рукам. Мне, конечно, доводилось видеть, как пьют виски, например, в  клубах, где принято пить виски с содовой, но чтобы пить так, как пили  здесь, – этого я еще не видывал. Пили из кружек, из мисок и прямо из  бутылок; наливали до краев и осушали залпом; одной такой порции было  достаточно, чтобы захмелеть, но им все казалось мало. Они пили и пили, и новые  бутылки все прибывали в кубрик, и этому не было конца.    

Пили  все. Пили раненые. Пил Уфти-Уфти, помогавший мне делать перевязки. Один Луис  воздерживался: раза два отхлебнул немного – и все; зато и шумел и буянил он не  меньше других. Это была настоящая сатурналия. Все галдели, орали, обсуждали  минувшее сражение, спорили. А потом вдруг, размякнув, начинали брататься со  своими недавними врагами. Победители и побежденные икали друг у друга на плече  и торжественно клялись в вечной дружбе и уважении. Они оплакивали невзгоды,  перенесенные ими в прошлом и ожидавшие их в будущем в железных тисках Волка  Ларсена, и, хором проклиная его, рассказывали всякие ужасы о его жестокости.    

Это было  дикое и страшное зрелище; тесный кубрик, загроможденный койками, качающиеся  переборки, вздымающийся пол, тусклый свет лампы, колеблющиеся тени, то  чудовищно вырастающие, то съеживающиеся, разгоряченные лица, потерявшие  человеческий облик... И над всем этим – дым, испарения тел, запах йодоформа...  Я наблюдал за Уфти-Уфти, – он держал в руках конец бинта и взирал на эту  сцену своими красивыми, бархатистыми, как у оленя, глазами, в которых играли  отблески света от раскачивающейся лампы. Я знал, что, несмотря на всю мягкость  и даже женственность его лица и фигуры, в нем дремлют грубые инстинкты дикаря.  Мне бросилось в глаза мальчишеское лицо Гаррисона, всегда такое доброе и  открытое, теперь искаженное яростью, похожее на дьявольскую маску; он  рассказывал захваченным в плен матросам, на какой адский корабль они попали, и  истошным голосом обрушивал проклятия на голову Волка Ларсена.    

Волк  Ларсен! Снова и снова Волк Ларсен! Поработитель и мучитель, Цирцея в мужском облике.  А они – стадо его свиней, замученные скоты, придавленные к земле, способные  бунтовать только исподтишка да в пьяном виде. «А я? Тоже один из его  стада? – подумалось мне. – А Мод Брустер? Нет!» Гнев закипел во мне,  я скрипнул зубами и, забывшись, видимо, причинил боль матросу, которому делал  перевязку, так как он передернулся. А Уфти-Уфти посмотрел на меня с  любопытством. Я почувствовал внезапный прилив сил. Любовь делала меня могучим  гигантом. Я ничего не боялся. Моя воля победит все препятствия – вопреки Волку  Ларсену, вопреки тридцати пяти годам, проведенным среди книг. Все будет хорошо.  Я добьюсь этого. И, воодушевленный сознанием своей силы, я повернулся спиной к  этому разбушевавшемуся аду и поднялся на палубу, где туман серыми призрачными  тенями лежал во мраке, а воздух был чист, ароматен и тих.    

В  кубрике у охотников тоже было двое раненых, и там шла такая же оргия, как и у  матросов, – только здесь не проклинали Волка Ларсена, Очутившись снова на  палубе, я облегченно вздохнул и отправился на корму, в кают-компанию. Ужин был  готов; Волк Ларсен и Мод поджидали меня.    

Пока  весь экипаж спешил напиться, сам капитан оставался трезв. Он не выпил ни капли  вина. Он не мог себе этого позволить, ведь, кроме меня и Луиса, ему ни на кого  нельзя было положиться, а Луис к тому же стоял у штурвала. Мы шли в тумане  наудачу, без сигнальщика, без огней. Меня очень удивило сперва, что Волк Ларсен  разрешил матросам и охотникам эту пьяную оргию, но он, очевидно, хорошо знал их  нрав и умел спаять дружбой то, что началось с кровопролития.    

Победа  над Смертью Ларсеном, казалось, необычайно благотворно подействовала на него.  Вчера вечером он своими рассуждениями довел себя до хандры, и я каждый миг ждал  очередной вспышки ярости. Но пока все шло гладко, Ларсен был в великолепном  настроении. Быть может, обычную реакцию предотвратило то, что он захватил так  много охотников и шлюпок. Во всяком случае, хандру как рукой сняло, и дьявол в  нем не просыпался. Так мне казалось тогда, но – увы! – как мало я его  знал. Не в ту ли самую минуту он уже замышлял самое черное свое дело!    

Итак,  войдя в кают-компанию, я застал капитана в прекрасном расположении духа. Приступы  головной боли уже давно не мучили его, и глаза его были ясны, как голубое небо.  Жизнь мощным потоком бурлила в его жилах, и от бронзового лица веяло цветущим  здоровьем. В ожидании меня он занимал Мод Брустер беседой. Темой этой беседы  был соблазн, и из нескольких слов, брошенных Ларсеном, я понял, что он признает  истинным соблазном лишь тот, перед которым человек не смог устоять и пал.    

– Ну,  посудите сами, – говорил он. – Ведь человек действует, повинуясь  своим желаниям. Желаний у него много. Он может желать избегнуть боли или  насладиться удовольствием. Но что бы он ни делал, его поступки продиктованы  желанием.    

– А  если, предположим, у него возникли два взаимно исключающие друг друга  желания? – прервала его Мод Брустер.    

– Вот  к этому-то я и веду, – ответил капитан, но она продолжала:    

– Душа  человека как раз и проявляет себя в борьбе этих двух желаний. И, если душа благородна,  она последует доброму побуждению и заставит человека совершить доброе дело;  если же она порочна – он поступит дурно. И в том и в другом случае решает душа.    

– Чушь  и бессмыслица! – нетерпеливо воскликнул Волк Ларсен. – Решает  желание. Вот, скажем, человек, которому хочется напиться. И вместе с тем он не  хочет напиваться. Что же он делает, как он поступает? Он марионетка, раб своих  желаний и просто повинуется более сильному из этих двух желаний, вот и все.  Душа тут ни при чем. Если у него появилось искушение напиться, то как он может  устоять против него? Для этого должно возобладать желание остаться трезвым. Но,  значит, это желание было более сильным, только и всего, соблазн не играет  никакой роли, если, конечно... – он остановился, обдумывая мелькнувшую у  него мысль, и вдруг расхохотался, – если это не соблазн остаться трезвым!  Что вы на это скажете, мистер Ван-Вейден?    

– Скажу,  что вы оба спорите совершенно напрасно.    

Душа человека  – это его желание. Или, если хотите, совокупность желаний – это и есть его  душа. Поэтому вы оба не правы. Вы, Ларсен, ставите во главу угла желание,  отметая в сторону душу. Мисс Брустер ставит во главу угла душу, отметая  желания. А в сущности, душа и желание – одно и то же.    

– Однако, –  продолжал я, – мисс Брустер права, утверждая, что соблазн остается  соблазном, независимо от того, устоял человек или нет. Ветер раздувает огонь, и  он вспыхивает жарким пламенем. Желание подобно огню. Созерцание предмета  желания, новое заманчивое описание его, новое постижение этого предмета  разжигают желание, подобно тому как ветер раздувает огонь. И в этом заключен  соблазн. Это ветер, который раздувает желание, пока оно не разгорится в пламя и  не поглотит человека. Вот что такое соблазн! Иногда он недостаточно силен,  чтобы сделать желание всепожирающим, но если он хоть в какой-то мере разжигает  желание, это все равно соблазн. И, как вы сами говорите, он может толкнуть  человека на добро, так же как и на зло.    

Я был  горд собой. Мои доводы решили спор или по крайней мере положили ему конец, и мы  сели за стол.    

Но Волк  Ларсен был в этот день необычайно словоохотлив, – я еще не видал его  таким. Казалось, накопившаяся в нем энергия ищет выхода. Почти сразу же он  затеял спор о любви. Как и всегда, он подходил к вопросу грубо  материалистически, а Мод Брустер отстаивала идеалистическую точку зрения.  Прислушиваясь к их спору, я лишь изредка высказывал какое-нибудь соображение  или вносил поправку, но больше молчал.    

Ларсен  говорил с подъемом; Мод Брустер тоже воодушевилась. По временам я терял нить  разговора, изучая ее лицо. Ее щеки редко покрывались румянцем, но сегодня они  порозовели, лицо оживилось. Она дала волю своему остроумию и спорила с жаром, а  Волк Ларсен прямо упивался спором.    

По  какому-то поводу – о чем шла речь, не припомню, так как был увлечен в это время  созерцанием каштанового локона, выбившегося из прически Мод, – Ларсен  процитировал слова Изольды, которые она произносит, будучи в Тинтагеле: