1 2 3 
Она смотрела на Белого Клыка, который все еще рычал и, весь  ощетинившись, не сводил с нее глаз.    

— Он скоро все поймет, вот увидите, — должен по­нять! —  сказал Скотт.    

Он начал ласково говорить с Белым Клыком и, окончательно  успокоив его, крикнул строгим голосом:    

— Лежать! Тебе говорят!    

Белому Клыку уже были знакомы эти слова, и он повиновался  приказанию, хоть и неохотно.    

— Ну, мама!    

Скоп протянул руки, не сводя глаз с Белого Клыка.    

— Лежать! — крикнул он еще раз.    

Белый Клык ощетинился, привстал, но сейчас же опустился на  месю, не переставая наблюдать за враж­дебными действиями незнакомых богов.  Однако ни женщина, ни мужчина, обнявший вслед за ней хозяина, не сделали ему  ничего плохого. Незнакомцы и хозяин уложили вещи в коляску, сели в нее сами, и  Белый Клык побежал следом за пей, время си времени подскакивая вплотную к  лошадям и словно предупреждая их, что он не позволит причинить никакого вреда  богу, которого они так быстро везут по дороге.    

Через четверть часа коляска въехала в каменные ворота и  покатила по аллее, обсаженной густым, пере­плетающимся наверху орешником. За  аллеей по обе стороны расстилался большой луг с видневшимися на нем кое-где  могучими дубами. Подстриженную зелень луга оттеняли золотисто-коричневые,  выжженные солнцем поля; еще дальше были холмы с пастбищами на склонах. В конце  аллеи, на невысоком пригорке, стоял дом с длинной верандой и множеством окон.    

Но Белый Клык не успел как следует рассмотреть все это. Едва  только коляска въехала в аллею, как на него с разгоревшимися от  негодования и злобы глазами нале­тела овчарка. Белый Клык оказался отрезанным  от хозяина. Весь ощетинившись и, как всегда, молча, он приготовился нанести ей  сокрушительный удар, но удара этого так и не последовало. Белый Клык  остано­вился на полдороге как вкопанный и осел на задние лапы, стараясь во что  бы то ни стало избежать соприкос­новения с собакой, которую минуту тому назад  он хотел сбить с ног. Это была самка, а закон его породы охранял ее от таких  нападений. Напасть на самку — значило бы для Белого Клыка не больше не меньше,  как пойти против велений инстинкта.    

Но самке инстинкт говорил совсем другое. Будучи овчаркой,  она питала бессознательный страх перед Северной глушью, и особенно перед таким  ее обитате­лем, как волк. Белый Клык был для овчарки волком, исконным врагом,  грабившим стада еще в те далекие времена, когда первая овца была поручена  заботам ее отдаленных предков. И поэтому, как только Белый Клык остановился,  отказавшись от драки, овчарка сама бросилась на него. Он невольно зарычал,  почувствовав, как острые зубы впиваются ему в плечо, но все-таки не укусил  овчарку, а только смущенно попятился назад, стараясь обежать ее сбоку. Однако  все его старания были напрасны — овчарка не давала ему проходу.    

— Назад, Колли! — крикнул незнакомец, сидевший в  коляске.    

Уидон Скотт засмеялся.    

— Ничего, отец. Это хороший урок Белому Клыку. Ему ко  многому придется привыкать. Пусть начинает сразу. Ничего, обойдется как-нибудь.    

Коляска удалялась, а Колли все еще преграждала Белому Клыку  путь. Он попробовал обогнать ее и, свернув с дороги, кинулся через  лужайку, но овчарка бежала по внутреннему кругу, и Белый Клык всюду натыкался  на ее оскаленную пасть. Он повернул назад, К другой лужайке, но она и здесь  обогнала его.    

А коляска увозила хозяина. Белый Клык видел, как она  мало-помалу исчезает за Деревьями. Положение было безвыходное. Он попробовал  описать еще один круг. Овчарка не отставала. Тогда Белый Клык на всем ходу  повернулся к ней. Он решился паевой испытанный боевой прием — ударил ее в  плечо и сшиб с ног. Овчарка бежала так быстро, что удар этот  не только свалил ее на землю, но заставил по инерции перевернуться  несколько раз подряд. Пытаясь остановиться, она загребала когтя­ми землю и  громко выла от негодования и оскорбленной гордости.    

Белый Клык не стал ждать. Путь был свободен, а  ему только это и требовалось. Не переставая тявкать, овчарка  бросилась за ним вдогонку. Он взял напрямик, а уж что касается умения бегать,  так тут овчарка могла многому поучиться у него. Она мчалась с истерическим  лаем, собирая все свои силы для каждого прыжка, а Белый Клык несся вперед  молча, без малейшего напря­жения и, словно призрак, скользил по траве.    

Обогнув дом, Белый Клык увидел, как хозяин выхо­дит из  коляски, остановившейся у подъезда. В ту же минуту он понял, что на  него готовится новое нападе­ние. К нему неслась шотландская борзая. Белый  Клык хотел оказать ей достойный прием, но не смог остано­виться  сразу, и борзая уже была почти рядом. Она налетела на него сбоку. От такого  неожиданною удара Белый Клык со всего размаху кубарем покатился по кемле. А  когда он вскочил на ноги, вид его был страшен: уши, прижатые вплотную к  голове,судорожно подерги­вающиеся губы и нос, клыки, лязгнувшие в каком-нибудь  дюйме от горла борзой.    

Хозяин бросился на выручку, но он был слишком далеко от них,  и спасителем борзой оказалась овчарка Колли. Подбежав как раз в ту минуту,  когда Белый Клык готовился к прыжку, она не позволила ему нанести смертельный  удар противнику. Колли налетела, как шквал. Чувство оскорбленного достоинства и  справед­ливый гнев только разожгли в овчарке ненависть к этому выходцу из  Северной глуши, который ухитрился ловким маневром провести и обогнать ее и  вдобавок вывалял в песке. Она кинулась на Белого Клыка под прямым углом в гот  миг, когда он метнулся к борзой, и вторично сшибла его с ног.    

Подоспевший к этому времени хозяин схватил Бело­го Клыка, а  отец хозяина отозвал собак.    

— Нечего сказать, хороший прием здесь оказывают несчастному  волку, приехавшему из Арктики, — говорил Скотт, успокаивая Белого Клыка. — За  всю «вою жизнь он только раз был сбит с ног, а здесь его опрокинули дважды за  какие-нибудь полминуты.    

Коляска отъехала, а из дому вышли новые незнако­мые боги.  Некоторые из них остановились на почтитель­ном расстоянии от хозяина, но две  женщины подошли и обняли его за шею. Белый Клык начинал понемногу привыкать к  этому враждебному жесту. Он не причинял никакого вреда хозяину, а в словах,  которые боги произносили при этом, не чувствовалось ни малейшей угрозы.  Незнакомцы попытались было подойти к Белому Клыку, но он предостерегающе  зарычал, а хозяин подтвердил его предостережение словами. Белый Клык жался к  ногам хозяина, и тот успокаивал его, ласково поглаживая по голове.    

По команде: «Дик! На место!» — борзая взбежала по  ступенькам и легла на веранде, все еще рыча и не спуская глаз с пришельца. Одна  из женщин обняла Колли за шею и принялась ласкан, и гладить ее. Но Колли никак  не могла успокоиться и, возмущенная присутствием волка, скулила, в полной  уверенности, что боги совершают ошибку, допуская его в свое общество.    

Боги поднялись на веранду. Белый Клык шел за хозяином по  пятам. Дик зарычал на нею. Белый Клык ощетинился и ответил ему тем же.    

— Уведите Колли в дом, а эти двое пусть подерут­ся, — сказал  отец Скотта. — После драки они станут друзьями.    

— Тогда, чтобы доказать свою дружбу Дику, Белому Клыку  придется выступить в роли главного плакальщи­ка на ею похоронах, — засмеялся  хозяин.    

Отец недоверчиво посмотрел сначала на Белою Клыка, потом на  Дика и в конце концов на сына    

— Ты думаешь, что?.. Уидон кивнул головой.    

— Вы угадали. Ваш Дик отправится на тот свет через минуту,  самое большее — через две. Он повернулся к Белому Клыку.    

— Пойдем, волк. Видно, в дом придется увести не Колли, а  тебя.    

Белый Клык осторожно поднялся по ступенькам и прошел всю  веранду, подняв хвост, не сводя глаз с Дика и в то же время готовясь к любой  неожиданности, которая могла встретить его в доме. Но ничего страшно­го там не  было. Войдя в комнаты, он тщательно обследовал все углы, по-прежнему ожидая,  что ему грозит опасность. Потом с довольным ворчанием улегся у ног  хозяина, не переставая следить за всем, что происходило вокруг, и готовясь  каждую минуту вско­чить с места и вступить в бой с теми ужасами, которые, как  ему казалось, таились в этой западне.    

 ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ВЛАДЕНИЯ БОГА    

     

Переезды с места на место заметно развили в Белом Клыке  умение приспосабливаться к окружающей среде, дарованное ему от природы, и  укрепили в нем сознание необходимости такого приспо­собления. Он быстро  свыкся с жизнью в Сиерра-Вистс — так называлось поместье судьи Скотта. Никаких  серьезных недоразумений с собаками больше не было. Здесь, на Юге, собаки знали  обычаи богов лучше, чем он, и в их глазах существование Белою Клыка уже  оправды­валось тем фактом, что боги разрешили ему войти в свое жилище. До  с их пор Колли и Дику никогда не приходи­лось сталкиваться с волком, но раз  боги допустили его к себе, им обоим не оставалось ничего другого, как  подчиниться.    

На первых порах отношение Дика к Белому Клыку не могло не  быть несколько настороженным, но вскоре он примирился с ним, как с неотъемлемой  принадлежностью Сиерра-Висты. Если бы все зависело от одного Дика, они стали бы  друзьями, но Белый Клык не чувствовал необходимости в дружбе. Он требовал,  чтобы собаки оставили его в покое. Всю жизнь он держался особняком от своих  собратьев и не имел ни малейшего желания нарушать теперь этот порядок пещей.  Дик надоедал ему своими приставаниями, и он, рыча, прогонял его прочь. Еще на  Севере Белый Клык понял, что хозяйских собак трогать нельзя, и не забывал этого  урока и здесь. Но он продолжал настаивать на своей обособленности и замкнутости  и до такой степени игнорировал Дика, что этот добродушный пес оставил все  попытки завязать дружбу с волком и в конце концов уделял ему внимания не  больше, чем коновязи около конюшни.    

Но с Колли дело обстояло несколько иначе. Смирив­шись с тем,  что боги разрешили волку жить в доме, она все же не видела в этом достаточных  оснований для тою, чтобы совсем оставить, его в покое. В памяти у Колли стояли  бесчисленные преступления, совершен­ные волком и его родичами против ее  предков. Набеги на овчарни нельзя забыть ни за один день, ни за целое  поколение, они взывали к мести. Колли не смела нарушить волю богов,  подпустивших к себе Белого Клыка, но это не мешало ей отравлять ему жизнь.  Между ними была вековая вражда, и Колли взялась непрестан­но напоминать об  этом Белому Клыку.    

Воспользовавшись преимуществами, которые давал ей пол, она  всячески изводила и преследовала его. Инстинкт не позволял ему нападать на  Колли, но оставаться равнодушным к ее настойчивым приставани­ям было просто  невозможно. Когда овчарка кидалась на нею, он подставлял под ее острые зубы  свое плечо, покрытое густой шерстью, и величественно отходил в сторону; если  это не помогало, с терпеливым и скуча­ющим видом начинал ходить кругами, пряча  от нее голову. Впрочем, когда она все же ухитрялась вцепиться ему в заднюю  ногу, отступать приходилось гораздо поспешнее, уже не думая о величественности.  Но в большинстве случаев Белый Клык сохранял достойный и почти  торжественный вид. Он не замечал Колли, если только это было возможно, и  старался не попадаться ей на глаза, а увидев или заслышав ее поблизости, вставал  с места и уходил.    

Белый Клык много чему должен был научиться в Сиерра-Висте.  Жизнь на Севере была проста по сравне­нию со здешними сложными делами. Прежде  всего ему пришлось познакомиться с семьей хозяина, но это было для него  не в новинку. Мит-Са и Клу-Куч принадлежали Серому Бобру, ели добытое им  мясо, грелись около его костра и спали под его одеялами; точно так же и все  обитатели Сиерра-Висты принадлежали хозяину Белого Клыка.    

Но и тут чувствовалась разница, и разница довольно  значительная. Сиерра-Виста была куда больше вигвама Серого Бобра. Белому Клыку  приходилось сталкиваться здесь с очень многими людьми. В Сиерра-Висте был судья  Скотт со своей женой. Потом там были две сестры хозяина — Бэт и Мэри. Была жена  хозяина — Элис и наконец его дети — Уидон и Мод, двое малышей четырех и шести  лет. Никто не мог рассказать Белому Клыку о всех этих людях, а об узах родства  и человеческих взаимоотношениях он ничего не знал, да и никогда не смог бы  узнать. И все-таки он быстро понял, что все эти люди принадлежат его хозяину.  Потом, наблюдая за их поведением, вслушиваясь в их речь и интонацию голо­сов,  он мало-помалу разобрался и степени близости каждого из обитателей Сиерра-Висты  к хозяину, почув­ствовал меру расположения, которым он дарил их. И  соответственно всему этому Белый Клык и сам стал относиться к новым богам: то,  что ценил хозяин, ценил и он; то, что было дорого хозяину, надлежало всячески  охранять и ему самому.    

Так обстояло дело с хозяйскими детьми. Всю свою жизнь Белый  Клык не терпел детей, боялся и не переносил прикосновения их рук: он не забыл  детской жестокости и тирании, с которыми ему приходилось сталкиваться в  индейских поселках. И когда Уидогг и Мод в первый раз подошли к нему, он  предостерегающе зарычал и злобно сверкнул глазами. Удар кулаком и резкий окрик  хозяина заставили Белого Клыка подчи­ниться их ласкам, хотя он не переставал  рычать, пока крошечные руки гладили его, и в этом рычании не слышалось ласковой  нотки. Позднее, заметив, что маль­чик и девочка дороги хозяину, он позволял им  гладить себя, уже не дожидаясь удара и резкого окрика.    

Все же проявлять свои чувства Белый Клык не умел. Он  покорялся детям хозяина с откровенной неохотой и переносил их приставания, как  переносят мучительную операцию. Если они уж очень надоедали ему, он вставал и с  решительным видом уходил прочь. Но вскоре Уидон и Мод расположили к себе Белого  Клыка, хотя он все еще никак не выказывал своею отношения к ним. Он никогда не  подходил к детям сам, но уже не убегал от них и ждал, когда они подойдут. А  потом взрослые стали замечать, что при виде детей в глазах Белого Клыка  появляется довольное выражение, которое уступало место чему-то вроде легкой  досады, как только они оставляли его для других игр.    

Много нового пришлось постичь Белому Клыку, но на все  это потребовалось время. Следующее место после детей Белый Клык отводил судье  Скотту. Объяснялось это двумя причинами: во-первых, хозяин, очевидно, очень  ценил его, во-вторых, судья Скотт был человек сдержанный. Белый Клык любил  лежать у его ног, когда судья читал газету на просторной веранде. Взгляд или  слово, изредка брошенные в сторону Белого Клыка, говорили ему, что судья Скотт  замечает его присутствие и умеет дать почувствовать это без всякой  навязчивости. Но так бывало, когда хозяин куда-нибудь уходил. Стоило только ему  показаться, и весь остальной мир переставал существовать для Белого Клыка.    

Белый Клык позволял всем членам семьи Скотта гладить и  ласкать, себя, но ни к кому из них он не относился так, как к хозяину.  Никакие ласки не могли вызвать любовных ноток в его рычании. Как ни стара­лись  родные Скотта, никому из них не удалось заставить Белого Клыка прижаться к себе  головой. Этим выраже­нием безграничного доверия, подчинения и преданно­сти  Белый Клык удостаивал одного Уидона Скотта. В сущности говоря, остальные члены  семьи были для него не чем иным, как хозяйской собственностью.    

Точно так же Белый Клык очень рано почувствовал разницу  между членами семьи хозяина и слугами. Слуги боялись его, а он, со своей  стороны, воздерживался от нападений на этих людей только потому, что считал их  тоже хозяйской собственностью. Между ними и Белым Клыком поддерживался  нейтралитет, и только. Они варили обед для хозяина, мыли посуду и  исполняли всякую другую работу, точно гак же как на Клондайке все это делал  Мэтт. Короче говоря, слуги входили необходимой составной частью в жизненный  уклад Сиерра-Висты.    

Много нового пришлось узнать Белому Клыку и за пределами  поместья. Владения хозяина были широки и обширны, но и они имели свои границы.  Около Снерра-Висты проходило шоссе. За ним начинались общие владения всех богов  — дороги и улицы. Личные же их владения стояли за изгородями. Все это  управлялось бесчисленным множеством законов, которые диктовали Белому Клыку его  поведение, хотя он и не понимал языка богов и мог знакомиться с их законами  только на основании собственного опыта. Он действовал сообраз­но своим  инстинктам до тех пор, пока не сталкивался с одним из людских законов. После  нескольких таких столкновений Белый Клык постигал закон и больше никогда не  нарушал его.    

Но сильнее всего действовали на Белого Клыка строгие нотки в  голосе хозяина и наказующая рука хозяина. Белый Клык любил своею бога  беззаветной любовью, и его строгость причиняла ему такую боль, какой не могли  причинить ни Серый Бобр, ни Красав­чик Смит. Их побои были ощутимы только для  тела, а дух, гордый, неукротимый дух Белого Клыка продолжал бушевать. Удары  нового хозяина были чересчур слабы, чтобы причинить боль, и все-таки они  проникали глубже. Хозяин выражал свое неодобрение Белому Клыку и этим уязвлял  его в самое сердце.    

В сущности говоря, Белому Клыку не так уж часто попадало от  хозяина. Хозяйского голоса было вполне достаточно; по этому голосу Белый Клык  судил, пра­вильно он поступает или нет, к нему приноравливал свое поведение,  поступки. Этот голос был для него компасом, по которому он направлял свой  путь, компа­сом, который помотал ему знакомиться с новой страной и новой  жизнью.    

На Севере единственным прирученным животным была собака. Все  остальные жили на воле и являлись законной добычей каждой собаки, если только  она могла с ней справиться. Раньше Белому Клыку часто приходи­лось промышлять  охотой, и ему было невдомек, что на Юге дело обстоит по-иному. Убедился он  в этом в самом начале своего пребывания в долине Санта-Клара. Гуляя как-то  рано утром около дома, он вышел из-за утла и наткнулся на курицу, убежавшую с  птичьего двора. Вполне понятно, что ему захотелось съесть ее. Прыжок,  сверкнувшие зубы, испуганное кудахтанье — и отважная путешественница встретила  свой конец. Курица была хорошо откормленная, жирная и нежная на вкус; Белый  Клык облизнулся и решил, что еда попалась неплохая.    

В тот же день он набрел около конюшни еще на одну заблудшую  курицу. На выручку ей прибежал конюх. Не зная нрава Белого Клыка, он захватил с  собой для устрашения тонкий хлыстик. После первого же удара Белый Клык оставил  курицу и бросился на человека. Его можно было бы остановить палкой, но не  хлыстом. Второй удар, встретивший его на середине прыжка, он принял молча, не  дрогнув от боли. Конюх вскрикнул, шарахнулся назад от прыгнувшей ему на грудь  собаки, уронил хлыст, схватился за шею руками. В результате рука его была  располосована от локтя вниз до самой кости.    

Конюх страшно перепугался. Его ошеломила не столько злоба  Белого Клыка, сколько то, что он бросился молча, не залаяв, не зарычав. Все еще  не отнимая искусанной и залитой кровью руки от лица и горла, конюх начал  отступать к сараю. Не появись на сцене Колли, ему бы несдобровать. Колли спасла  конюху жизнь, так же как в свое время она спасла жизнь Дику. Не помня себя от  ярости, овчарка кинулась на Белого Клыка. Она оказалась умнее слишком  доверчивых богов. Все ее подозрения оправдались: это грабитель! Он снова  принялся за свои старые проделки! Он неисправим!    

Конюх убежал на конюшню, а Белый Клык начал отступать перед  свирепыми зубами Колли, кружась и подставляя под ее укусы то одно, то другое  плечо. Но Колли продолжала донимать его, не ограничиваясь на этот раз обычным  наказанием. Ее волнение и злоба разгорались с каждой минутой, и в конце концов  Белый Клык забыл все свое достоинство и удрал в поле.    

— Он не будет охотиться на кур, — сказал хозя­ин, — но  сначала мне нужно застать его на месте преступления.    

Случай представился два дня спустя, но хозяин даже не  предполагал, каких размеров достигнет это преступ­ление. Белый Клык внимательно  следил за птичьим двором и его обитателями. Вечером, когда куры уселись на  насест, он взобрался на груду недавно привезенного сена, перепрыгнул оттуда на  крышу курятника, перелез через ее гребень и соскочил на землю. Секундой позже в  курятнике началось смертоубийство.    

Утром, когда хозяин вышел на веранду, глазам его предстало  любопытное зрелище: конюх выложил на траве в один ряд пятьдесят зарезанных  белых леггорнов. Скотт тихо засвистал, сначала от удивления, потом от восторга.  Глазам его предстал также и Белый Клык, который не выказывал ни малейших  признаков смуще­ния или сознания собственной вины. Он держался очень горделиво,  как будто и в самом деле совершил поступок, достойный всяческих похвал.  При мысли о предстоящей ему неприятной задаче хозяин сжал губы: затем он резко  заговорил с безмятежно настроенным преступником, и в голосе его — голосе бога —  слышался гнев. Больше того: хозяин ткнул Белого Клыка носом в зарезанных кур и  ударил его кулаком.    

С тех пор Белый Клык уже не совершал налетов на курятник.  Куры охранялись законом, и Белый Клык понял это. Вскоре хозяин взял его с собой  на птичий двор. Как только живая птица засновала чуть ли не под самым  носом у Белого Клыка, он сейчас же приготовился к прыжку. Это было вполне  естественное движение, но голос хозяина оставил его остановиться. Они пробыли  на птичьем дворе с полчаса. И каждый раз, когда Белый Клык, поддаваясь  инстинкту, бросался за птицей, голос хозяина останавливал его. Таким образом он  усвоил еще один закон и тут же, не выходя из этого птичьего царства,  научился не замечать его обитателей.    

— Такие охотники на кур неисправимы, — грустно покачивая  головой, проговорил за завтраком судья Скотт, когда сын рассказал ему об уроке,  преподанном Белому Клыку. — Стоил им только повадиться на птичий двор и попробовать  вкус крови… — И он снова с грустью покачал головой.    

Но Уидон Скотт не соглашался с отцом.    

— Знаете, что я сделаю? — сказал он наконец. — Я запру  Белого Клыка на курятнике на целый день.    

— Что же будет с курами! — запротестовал отец.    

— Больше того, — продолжал сын, — за каждую заду­шенную  курицу я плачу золотой доллар.    

— На папу тоже надо наложить, какой-нибудь штраф, —  вмешалась Бэт.    

Сестра поддержала ее, и все сидевшие за столом хором  одобрили это предложение. Судья не стал возра­жать.    

— Хорошо! — Уидон Скотт на минуту задумал­ся. — Если к концу  дня Белый Клык не тронет ни одного куренка, за каждые десять минут, проведенные  им на птичьем дворе, вы скажете ему совершенно серьезным и торжественным  голосом, как в суде во время оглашения приговора: «Белый Клык, ты умнее, чем я  думал».    

Выбрав такие места, где их не было видно, все члены семьи  приготовились наблюдать за событиями. Но им пришлось потерпеть сильное  разочарование. Как только хозяин ушел со двора, Белый Клык лег и заснул. Потом  проснулся и подошел к корыту напиться. На кур он не обращал ни малейшего  внимания — они для него не существовали. В четыре часа он прыгнул с разбега на  крышу курятника, соскочил на землю по другую сторону и степенной рысцой побежал  к дому. Он усвоил новый закон. И судья Скотт, к великому удовольствию всей  семьи, собравшейся на веранде, торжественным голосом сказал шестнадцать раз  подряд: «Белый Клык, ты умнее, чем я думал».    

Но многообразие законов очень часто сбивало Бело­го Клыка с  толку и повергало его в немилость. В конце концов он твердо уяснил себе, что  нельзя трогать и кур, принадлежащих другим богам. То же самое относилось к  кошкам, кроликам и индюшкам. Откровенно говоря, после первого ознакомления с  этим законом у него создалось впечатление, что все живые существа непри­косновенны.  Перепелки вспархивали на лугу из-под самого его носа и улетали невредимыми.  Белый Клык дрожал всем телом, но все же смирял в себе инстинктив­ное желание  схватить птицу. Он повиновался воле богов.    

Но вот однажды ему пришлось увидеть, как Дик спугнул на лугу  зайца. Хозяин тоже видел это и не только не вмешивался, но даже подстрекал  Белого Клыка присоединиться к погоне. Таким образом, Белый Клык узнал, что  новый закон не распространяется на зайцев, и в конце концов усвоил его целиком.  С домашними животными надо жить в мире. Если дружба с ними не ладится, то  нейтралитет следует поддерживать во всяком случае. Но другие живот­ные — белки,  перепела и зайцы, не порвавшие связи с лесной глушью и не покорившиеся  человеку, — законная добыча каждой собаки. Боги защищали только ручных животных  и не позволяли им враждовать между собой. Боги были властны в жизни и смерти  своих подданных и ревниво оберегали эту власть.    

Жизнь в Сиерра-Висте была далеко не так проста, как на  Севере. Цивилизация требовала от Белого Клыка прежде всего власти над самим  собой и выдержки — той уравновешенности, которая неосязаема, словно паутин­ка,  и в то же время тверже стали. Жизнь здесь была тысячелика, и Белый Клык  соприкасался с ней во всем ее многообразии. Так, когда ему приходилось бежать  вслед за хозяйской коляской по городу Сан-Хосе или ждать хозяина на улице,  жизнь текла мимо него глубоким, необъятным потоком, непрестанно требуя  мгновенного приспособления к своим законам и почти всегда застав­ляя его  заглушать в себе все естественные порывы.    

В городе он видел мясные лавки, в которых прямо перед носом  висело мясо. Но трогать его не разреша­лось. В домах, куда заходил хозяин, были  кошки, которых тоже следовало оставлять в покое. А собаки встречались повсюду,  и драться с ними было нельзя, хоть они рычали на него. Кроме того, по тротуарам  сновало бесчисленное множество людей, чье внимание он при­влекал к себе. Люди  останавливались, показывали на него друг другу, разглядывали его со всех  сторон, заговаривали с ним и, что было хуже всего, трогали его руками.  Приходилось терпеливо выносить прикоснове­ние чужих рук, но терпением Белый  Клык уже успел запастись. Он сумел даже преодолеть свою неуклюжую застенчивость  и с высокомерным видом принимал все знаки внимания, которыми наделяли его  незнакомые боги. Они снисходили до него, и он отвечал им тем же. И все же в  Белом Клыке было что-то такое, что препятствовало слишком фамильярному  обращению с ним. Прохожие гладили его по голове и отправлялись даль­ше,  довольные собственной смелостью.    

Но Белому Клыку не всегда удавалось отделаться так легко.  Когда хозяйская коляска проезжала предместь­ями Сан-Хосе, мальчишки,  попадавшиеся на пути, встре­чали его камнями. Белый Клык знал, что догнать их и  разделаться с ними как следует нельзя. Приходилось поступать вопреки инстинкту  самосохранения, и он, заглушая в себе голос инстинкта, становился мало-помалу  совсем ручной, цивилизованной собакой.    

И все же такое положение дел не совсем удовлетво­ряло Белою  Клыка, хоть он и не знал, что такое беспристрастие и честность. Но каждое живое  существо до известной степени обладает чувством справедливо­сти, и Белому Клыку  трудно было примириться с тем, что ему не позволяют защищаться от этих  мальчишек.    

Он забыл, что договор, заключенный между ним и богами,  обязывал последних заботиться о нем и охра­нять его. И вот однажды хозяин  выскочил из коляски с хлыстом в руках и как следует проучил сорванцов. После  этого они перестали бросаться камнями, и Белый Клык все понял и почувствовал  полное удовлетворение. Вскоре Белому Клыку пришлось испытать другой подобный же  случай. Около салуна, мимо которого он пробегал по дороге в город, всегда  слонялись три пса, взявшие себе за правило бросаться на него. Зная, чем  кончаются все схватки Белого Клыка с собаками, хозяин неустанно втолковывал ему  закон, запрещающий драки. Белый Клык хорошо усвоил этот закон и, пробегая мимо  салуна на перекрестке, всегда попадал в очень неприят­ное положение. Его  злобное рычание сейчас же отгоняло всех трех собак на приличную дистанцию, но  они продолжали свою погоню издали, лаяли, оскорбляли его. Так продолжалось  довольно долгое время. Посети­тели салуна даже поощряли собак и как-то раз  совершен­но открыто натравили их на Белого Клыка. Тогда хозяин остановил  коляску.    

— Взять их!—сказал он Белому Клыку.    

Белый Клык не поверил собственным ушам. Он посмотрел на  хозяина, посмотрел на собак. Потом еще раз бросил на хозяина вопросительный и  тревожный взгляд.    

Тот кивнул головой.    

— Возьми их, старик! Задай им как следует!    

Белый Клык отбросил все колебания. Он повернулся и молча  кинулся на врагов. Те не отступили. Началась свалка. Собаки лаяли, рычали,  лязгали зубами. Вставшая столбом пыль заслонила поле битвы. Но через несколько  минут две собаки уже бились на дороге н предсмертных судорогах, а третья  бросилась наутек. Она перепрыгнула канаву, проскочила сквозь изгородь и убежала  в ноле. Белый Клык мчался за ней совершенно бесшумно, как настоящий волк, не  уступая волку и в быстроте, и на середине поля настиг и прикончил ее.    

Это тройное убийство положило конец его неладам с чужими  собаками. Слух о происшествии разнесся по всей долине, и люди стали следить за  тем, чтобы их собаки не приставали к бойцовому волку.    

 ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. ГОЛОС КРОВИ    

     

Месяцы шли один за другим. Еды на Юге было вдоволь, работы  от Белого Клыка не требо­вали, и он вошел в тело, благоденствовал и был  счастлив. Юг стал для Белого Клыка не только географи­ческой точкой — он жил на  Юге жизни. Человеческая ласка согревала его, как солнце, и он расцветал, словно  растение, посаженное в добрую почву.    

И все-таки между Белым Клыком и собаками чувство­валась  какая-то разница. Он знал все законы даже лучше своих собратьев, которым не  приходилось жить в других условиях, и соблюдал их с большей точностью, — и тем  не менее свирепость не изменяла ему, как будто Северная глушь все еще держала  его в своей власти, как будто волк, живший в нем, только задремал на время.    

Белый Клык не дружил с собаками. Он всегда был одиночкой и  намеревался держаться в стороне от своих собратьев и впредь. С первых лет своей  жизни, омрачен­ных враждой с Лип-Липом и со всей сворой щенков, и за те месяцы,  которые ему пришлось провести у Красавчи­ка Смита, Белый Клык возненавидел  собак. Жизнь его уклонилась от нормального течения, и он сблизился с человеком,  отдалившись от своих сородичей.    

Кроме того, на Юге собаки относились к Белому Клыку с  большой подозрительностью: он будил в них инстинктивный страх перед Северной  глушью, и они встречали его лаем и рычанием, в котором слышалась ненависть. Он  же, со своей сгороны, понял, что кусать их совсем необязательно. Оскаленные  клыки и злобно вздрагивающие губы действовали безошибочно и оста­навливали  почти любую разъяренную собаку.    

Но жизнь послала Белому Клыку испытание, и этим испытанием  была Колли. Она не давала ему ни минуты покоя. Закон не обладал для нее такой  же непреложной силой, как для Белого Клыка, и Колли противилась всем попыткам  хозяина заставить их подружиться. Ее злоб­ное, истеричное рычание неотвязно  преследовало Бело-го Клыка: Колли не могла простить ему историю с курами и была  твердо уверена в преступности всех его намерений. Она находила вину там, где ее  еще и не было. Она отравляла Белому Клыку существование, следуя за ним по  пятам, как полисмен, и стоило ему только бросить любопытный взгляд на голубя  или курицу, как овчарка поднимала яростный, негодующий лай. Излюбленный способ  Белого Клыка отделаться от нее заключался в том, что он ложился на землю,  опускал голову на передние лапы и притворялся спящим. В таких случаях она  всегда терялась и сразу умолкала.    

За исключением неприятностей с Колли, все осталь­ное шло  гладко. Белый Клык научился сдерживать себя, твердо усвоил законы. В характере  его появились положительность, спокойствие, философское терпение. Среда  перестала быть враждебной ему. Предчувствия опасности, угрозы боли и смерти как  не бывало. Мало-помалу исчез и ужас перед неизвестным, подстерегав­шим его  раньше на каждом шагу. Жизнь стала спокойной и легкой. Она текла ровно, не  омрачаемая ни страхами, ни враждой.    

Ему не хватало снега, но сам он не понимал этого. «Кик  затянулось лето!» — подумал бы, вероятно, Белый Клык, если бы мог так подумать.  Потребность и снеге была смутная, бессознательная. Точно так же в летние дни,  когда солнце жгло безжалостно, он испытывал легкие приступы тоски по Северу. Но  тоска эта проявля­лась только в беспокойстве, причины которого остава­лись  неясными ему самому.    

Белый Клык никогда не отличался экспансивностью. Он  прижимался головой к хозяину, ласково ворчал и только такими способами выражал  свою любовь. Но вскоре ему пришлось узнать и третий способ. Он не мог  оставаться равнодушным, когда боги смеялись. Смех приводил его в бегггенство,  заставлял терять рассудок от ярости. Но на хозяина Белый Клык не мог сердиться,  и, когда тот начал однажды добродушно подшучивать и смеяться над ним, он  растерялся. Прежняя злоба подни­малась в нем, но на этот раз ей приходилось  бороться с любовью. Сердиться он не мог, — что же ему было делать? Он старался  сохранить величественный вид, но хозяин захохотал громче. Он набрался еще  больше величия, а хозяин все хохотал и хохотал. В конце концов Белый Клык  сдался. Верхняя губа у него дрогнула, обнажив зубы, и глаза загорелись не то  лукавым, не то любовным огоньком. Белый Клык научился смеяться.    

Научился он и играть с хозяином: позволял валить себя с ног,  опрокидывать на спину, проделывать над собой всякие шутки, а сам притворялся  разъяренным, весь ощетинивался, рычал и лязгал зубами, делая вид, что хочет  укусить хозяина. Но до этого никогда но доходило: его зубы щелкали в воздухе, не  задевая Скотта. И в конце такой возни, когда удары, толчки, лязганье зубами и  рычание становились все сильнее и сильнее, человек и собака вдруг отскакивали в  разные стороны, останавливались и смотрели друт на друга. А потом так же  внезапно — будто солнце вдруг прогля­нуло над разбушевавшимся морем — они  начинали сме­яться. Игра обычно заканчивалась тем, что хозяин обнимал Белого  Клыка за шею, а тот заводил свою ворчливо-нежную любовную песенку.    

Но, кроме хозяина, никто не осмеливался поднимать такую  возню с Белым Клыком. Он не допускал этого. Стоило кому-нибудь другому  покуситься на его чувство собственного достоинства, как угрожающее рычание и  вставшая дыбом шерсть убивали у этого смельчака всякую охоту поиграть с ним.  Если Белый Клык разре­шал хозяину такие вольности, это вовсе не значило, что он  расточает свою любовь направо и палено, как обыкновенная собака, готовая  возиться и играть с кем угодно. Он любил только одного человека и отказывался  разменивать спою любовь.    

Хозяин много ездил верхом, и Белый Клык считал своей  первейшей обязанностью сопровождать его в такие прогулки. На Севере он  доказывал свою верность людям тем, что ходил в упряжи, но на Юте никто не ездил  на нартах, и здешних собак не нагружали тяжестя­ми. Поэтому Белый Клык всегда  был при хозяине во время его поездок, найдя в этом новый способ для выражения  своей преданности. Ему ничего не стоило бежать так хоть целый день. Он бежал  без малейшего напряжения, не чувствуя усталости, ровной волчьей рысью и,  проделав миль пятьдесят, все так же резво несся впереди лошади.    

Эти поездки хозяина дали Белому Клыку возмож­ность научиться  еще одному способу выражения своих чувств, и замечательно то, что он  воспользовался им только два раза за всю свою жизнь. Впервые это случилось,  когда Уидон Скотт добивался от горячей чистокровной лошади, чтобы она позволяла  ему откры­вать и закрывать калитку, не сходя с седла, Раз за разом он подъезжал  к калитке, пытаясь закрыть ее за собой, но лошадь испуганно пятилась назад,  шарахалась в сторону. Она горячилась все больше и больше, взвивалась на дыбы, а  когда хозяин давал ей шпоры и заставлял опустить передние ноги, начинала бить  задом. Белый Клык следил за ними с возрастающим беспокойством и под конец, не  имея больше сил сдерживать себя, подскочил к лошади и злобно и угрожающе залаял  на нее.    

После случая с лошадью он часто пытался лаять, и хозяин  поощрял его попытки, но сделать это ему удалось еще только один раз, причем  хозяина в то время не было поблизости. Поводом к этому послужили следующие  события: хозяин скакал верхом по полю, как вдруг лошадь метнулась в сторону,  испугавшись выскочившего из-под самых ее копыт зайца, споткнулась, хозяин  вылетел из седла, упал и сломал ногу. Белый Клык рассвирепел и хотел было  вцепиться провинившейся лошади в горло, но хозяин остановил его.    

— Домой! Ступай домой! — крикнул он, удостове­рившись, что  нога сломана.    

Белый Клык не желал оставлять его одного. Хозяин хотел  написать записку, но не нашел в карманах ни карандаша, ни бумаги. Тогда он  снова приказал Белому Клыку бежать домой.    

Белый Клык тоскливо посмотрел на него, сделал несколько  шагов, вернулся и тихо заскулил. Хозяин заговорил с ним ласковым, но серьезным  тоном; Белый Клык насторожил уши, с мучительным напряжением вслушиваясь в  слова.    

— Не смущайся, старик, ступай домой, — говорил Уидон Скотт.  — Ступай домой и расскажи там, что случилось. Домой, волк, домой!    

Белый Клык знал слово «домой» и, не понимая остального, все  же догадался, о чем говорит хозяин. Он повернулся и нехотя побежал по полю.  Потом остано­вился в нерешительности и посмотрел назад.    

— Домой! — раздалось строгое приказание, и на этот раз Белый  Клык повиновался.    

Когда он подбежал к дому, все сидели на веранде, наслаждаясь  вечерней прохладой. Белый Клык был весь в пыли и тяжело дышал.    

— Уидон вернулся, — сказала мать Скотта.    

Дети встретили Белого Клыка радостными криками и кинулись  ему навстречу. Он ускользнул от них в дальний конец веранды, но маленький Уидон  и Мод загнали его в угол между качалкой и перилами. Он зарычал, пытаясь  вырваться на свободу. Жена Скотта испуганно посмотрела в ту сторону.    

— Все-таки я в постоянной тревоге за детей, когда они  вертятся около Белого Клыка, — сказала она. — Только и ждешь, что в один  прекрасный день он бро­сится на них.    

Белый Клык с яростным рычанием выскочил из ловушки, свалив  мальчика и девочку с ног. Мать подозвала их к себе и стала утешать и  уговаривать оставить Белого Клыка в покое.    

— Волк всегда останется волком, — заметил судья Скотт. — На  него нельзя полагаться.    

— Но он не настоящий волк, — вмешалась Бэт, вста­вая на  сторону отсутствующего брата.    

— Ты полагаешься на слова Уидона, — возразил судья. — Он  думает, что в Белом Клыке есть собачья кровь, но ведь это только его  предположение. А по виду…    

Судья не закончил фразы. Белый Клык остановился перед ним и  яростно зарычал.    

— Пошел на место! На место! — строго проговорил судья Скотт.    

Белый Клык повернулся к жене хозяина. Она испу­ганно  вскрикнула, когда он схватил ее зубами за платье и, потянув к себе, разорвал  легкую материю.    

Тут уж Белый Клык стал центром всеобщего внима­ния. Он  стоял, высоко подняв голову, и вглядывался в лица людей. Горло его  подергивалось судорогой, но не издавало ни звука. Он силился как-то выразить  то, что рвалось в нем наружу и не находило себе вы­хода.    

— Уж не взбесился ли он? — сказала мать Уидона. — Я говорила  Уидону, что северная собака не перенесет теплого климата.    

— Он того и гляди заговорит! — воскликнула Бэт. В эту минуту  Белый Клык обрел дар речи и разразил­ся оглушительным лаем.    

— Что-то случилось с Уидоном, — с уверенностью сказала жена  Скотта.    

Все вскочили с места, а Белый Клык бросился вниз по  ступенькам, оглядываясь назад и словно приглашая модей следовать за собой. Он  лаял второй и последний раз в жизни и добился, что его поняли.    

После этого случая обитатели Сиерра-Висты стали лучше  относиться к Белому Клыку, и даже конюх с искусанной рукой признал, что Белый  Клык умный пес, хоть он и волк. Судья Скотт тоже придерживался этой точки  зрения и, к всеобщему неудовольствию, приводил в доказательство своей правоты  описания и таблицы, взятые из энциклопедии и различных книг по зоологии.    

Дни шли один за другим, щедро заливая долину Санта-Клара  солнечными лучами. Но с приближением зимы, второй его зимы на Юге, Белый Клык  сделал странное открытие, — зубы Колли перестали быть такими острыми: ее  игривые, легкие укусы уже не причиняли боли. Белый Клык забыл, что когда-то  овчарка отравля­ла ему жизнь, и, стараясь отвечать ей такой же игриво­стью,  проделывал это до смешного неуклюже.    

Однажды Колли долго носилась но лугу, а потом увлекла Белого  Клыка за собой в лес. Хозяин собирался покататься до обеда верхом, и Белый Клык  знал об этом: оседланная лошадь стояла у подъезда. Белый Клык колебался. Он  чувствовал в себе нечто такое, что было сильнее всех познанных им законов,  сильнее всех привычек, сильнее любви к хозяину, сильнее воли к жизни. И когда  овчарка куснула его и побежала прочь, он оставил свою нерешительность,  повернулся и последовал за ней. В тот день хозяин ездил один, а Белый Клык  бегал по лесу бок о бок с Колли, — так же, как много лет назад в безмолвной  северной чаще его мать Кичи бегала с Одноглазым.    

 ГЛАВА ПЯТАЯ. ДРЕМЛЮЩИЙ ВОЛК    

     

Приблизительно в это же время в газетах появились сообщения  о смелом побеге из сан-квентинской тюрьмы одного заключенного, славив­шегося  своей свирепостью. Это была натура, исковер­канная с самого рождения и не  получившая ни малей­шей помощи от окружающей среды, натура, являвшая собой  поразительный пример того, во что может обра­титься человеческий материал,  когда он попадает в безжалостные руки общества. Это было живот­ное, — правда,  животное в образе человека, но тем не менее иначе как хищником его нельзя было  назвать. В сан-квентинской тюрьме он считался неисправи­мым. Никакое наказание  не могло сломить его упорство. Он был способен бунтовать до последнего  издыхания, не помня себя от ярости, но не мог жить побитым, покоренным. Чем  яростнее бунтовал он, тем суровее общество обходилось с ним, и эта суровость  только разжигала его злобу. Смирительная рубашка, голод, побои не достигали  своей цели, а ничего другого Джим Холл не получал от жизни. Так обращались с  Джимом Холлом с самого раннего детства, проведенного им в трущобах  Сан-Франциско, когда он был мягкой глиной, готовой принять любую форму в руках  общества.    

В третий раз отбывая срок заключения в тюрьме, Джим Холл  встретил там сторожа, который был почти таким же зверем, как и он сам. Сторож  всячески преследовал его, оклеветал перед смотрителем, и Джима лишили последних  тюремных поблажек. Вся разница между Джимом и сторожем заключалась лишь в том,  что сторож носил при себе связку ключей и револьвер, а у Джима Холла были  только голые руки да зубы. Но однажды он бросился на сторожа и вцепился зубами  ему в горло, как дикий зверь в джунглях.    

После этого Джима Холла перевели в одиночную камеру. Он  прожил в ней три года. Пол, стены и потолок камеры были обиты железом. За все  это время он ни разу не вышел из нее, ни разу не увидел неба и солнца. Вместо  дня в камере стояли сумерки, вместо ночи — чер­ное безмолвие. Джим Холл был заживо  погребен в железной могиле. Он не видел человеческою лица, не обменялся ни с  кем ни словом. Когда ему просовывали пищу, он рычал, как дикий зверь. Он  ненавидел весь мир. Он чем выть от ярости день за днем, ночь за ночью, потом  замолкал на недели и месяцы, не издавая ни звука в этом черном безмолвии,  проникавшем ему в самую душу.    

А потом как-то ночью он убежал. Смотритель уверял, что это  немыслимо, но тем не менее камера была пуста, а на пороге ее лежал убитый  сторож. Еще два трупа отмечали путь преступника через тюрьму к наружной стене,  — всех троих Джим Холл убил голыми руками, чтобы ничего не было слышно.    

Сняв с убитых сторожей оружие, Джим Холл скрылся в горы.  Голову его оценили в крупную сумму золотом. Алчные фермеры гонялись за ним с  ружьями. Ценой его крови можно было выкупить закладную или послать сына в  колледж. Граждане, воодушевившиеся чувством долга, вышли на Холла с ружьями в  руках. Свора ищеек мчалась по его кровавым следам. А ищейки закона, состоявшие  на жалованье у общества, звонили по телефону, слали телеграммы, заказывали  специальные поезда, ни днем, ни ночью не прекращая своих розы­сков.    

Время от времени Джим Холл попадался на глаза своим  преследователям, и тогда люди геройски шли ему навстречу или кидались от него  врассыпную, к великому удовольствию всей страны, читавшей об этом в газетах за  завтраком. После таких стычек убитых и раненых развозили по больницам, а их  места занимали другие любители охоты на человека.    

А затем Джим Холл исчез. Ищейки тщетно рыскали по его  следам. Вооруженные люди задерживали ни в чем не повинных фермеров и требовали,  чтобы те удостове­рили свою личность. А жаждавшие получить выкуп за голову  Холла десятки раз находили в горах его труп.    

Все это время газеты читались и в Сиерра-Висте, но не  столько с интересом, сколько с беспокойством. Женщины были перепуганы. Судья  Скотт хорохорился и подшучивал над ними,— впрочем, без всяких оснований, так  как незадолго до того, как он вышел в отставку, Джим Холл предстал перед ним в  суде и выслушал от него свой приговор. И там же, в зале суда, перед всей  публикой Джим Холл заявил, что настанет день, когда ОН отомстит судье,  вынесшему этот приговор.    

На этот раз Джим Холл был невиновен. Его осудили  неправильно. В воровском мире и среди полицейских это называлось «закатать в  тюрьму».    

Джима Холла «закатали» за преступление, которого он не  совершал. Приняв во внимание две прежние судимости Джима Холла, судья Скоттдал  ему пятьдесят лет тюрьмы.    

Судья Скотт не знал многих обстоятельств дела, не подозревал  он и того, что стал невольным соучастником сговора полицейских, что показания  были подстроены и извращены, что Джим Холл не был причастен к преступ­лению. А  Джим Холл со своей стороны не знал, что судья Скотт действовал по неведению.  Джим Холл был уве­рен, что судья Скотт прекрасно обо всем осведомлен и, вынося  этот чудовищный по своей несправедливости приговор, действует рука об руку с  полицией. И поэтому, когда судья Скотт огласил приговор, осужда­ющий Джима  Холла на пятьдесят лет жизни, мало чем отличающейся от смерти, Джим Холл,  ненавидевший мир, который гак круто обошелся с ним, вскочил со своего места и  бесновался от ярости до тех пор, пока его враги, одетые в синие мундиры, не  повалили его на пол. Он считал судью Скотта краеугольным камнем обрушившейся на  него твердыни несправедливости и грозил ему местью. А потом Джима Холла заживо  погребли в тюремной камере… и он убежал оттуда.    

Обо всем этом Белый Клык ничего не знал. Но между ним и  женой хозяина, Элис, существовала тайна. Каж­дую ночь, после того как вся  Сиерра-Виста отходила ко сну, Элис вставала с постели и впускала Белого Клыка  на всю ночь в холл. А так как Белый Клык не был комнатной собакой и ему не  полагалось спать в доме, то рано утром, до того как все встанут, Элис тихонько  сходила вниз и выпускала его во двор.    

В одну такую ночь, когда весь дом покоился во сне, Белый  Клык проснулся, но продолжал лежать тихо. И так же тихо он повел носом и сразу поймал  несшуюся к нему по воздуху весть о присутствии в доме незнакомого бога. До его  слуха доносились звуки шагов. Белый Клык не залаял. Это было не в его обычае.  Незнакомый бог ступал очень тихо, но еще тише ступал Белый Клык, потому что на  нем не было одежды, которая шуршит, прикасаясь к телу. Он двигался бесшумно. В  Северной глуши ему приходилось охотиться за пугливой дичью, и он знал, как  важно заслать ее врасплох.    

Незнакомый бог остановился у лестницы и стал прислушиваться.  Белый Клык замер. Он стоял, не шевелясь, и ждал, что будет дальше. Лестница  вела в коридор, где были комнаты хозяина и самых дорогих для него существ.  Белый Клык ощетинился, но продол­жал ждать молча. Незнакомый бог поставил ногу  на нижнюю ступеньку; он стал подниматься вверх по лестнице…    

И в эту минуту Белый Клык кинулся. Он сделал это без всякого  предупреждения, даже не зарычал. Тело его взвилось в воздух и опустилось прямо  на спину незнако­мому богу. Белый Клык повис у него на плечах и впился зубами  ему в шею. Он повис на незнакомом боге всей своей тяжестью и в одно мгновение  опрокинул его навзничь. Оба рухнули на пол. Белый Клык отскочил в сторону, но  как только человек попытался встать на ноги, он снова кинулся на него и снова  запустил зубы ему в шею.    

Обитатели Сиерра-Висты в страхе проснулись. По шуму,  доносившемуся с лестницы, можно было подумать, что там сражаются полчища  дьяволов. Раздался револь­верный выстрел, за ним второй, третий. Кто-то  пронзи­тельно вскрикнул от ужаса и боли. Потом послышалось громкое рычание. И  все эти звуки сопровождал звон стекла и грохот опрокидываемой мебели.    

Но шум замер так же внезапно, как и возник. Все это длилось  не больше трех минут. Перепуганные обитатели дома столпились на верхней  площадке лестницы. Снизу, из темноты, доносились булькающие звуки, будто воздух  выходил пузырьками на поверхность воды. По временам бульканье переходило в  шипение, чуть ли не в свист. Но и эти звуки быстро замерли, и во мраке  слышалось только тяжелое дыхание, словно кто-то мучительно ловил ртом воздух.    

Уидон Скотт повернул выключатель, и потоки света залили  лестницу и холл. Потом он и судья Скотт осторожно спустились вниз, держа  наготове револьве­ры. Впрочем, осторожность их оказалась излишней: Белый Клык  уже сделал свое дело. Посреди опрокину­той и переломанной мебели лежал на боку  человек, лицо его было прикрыто рукой. Уидон Скотт нагнулся, убрал руку и  повернул человека лицом вверх. Зияющая на горле рана не оставляла никаких  сомнений относитель­но причины его смерти.    

— Джим Холл!—сказал судья Скотт.    

Отец и сын многозначительно переглянулись, затем перевели  взгляд на Белого Клыка. Он тоже лежал на боку. Глаза у него были закрыты, но,  когда люди наклонились над ним, он приподнял веки, силясь взгля­нуть вверх, и  чуть шевельнул хвостом. Уидон Скоп погладил его, и в ответ на эту ласку он  тихонько зарычал. Но рычание прозвучало чуть слышно и сейчас же оборвалось.  Веки у Белого Клыка дрогнули и закрылись, все тело как-то сразу обмякло, и он  вытянул­ся на полу.    

— Кончено твое дело, бедняга, — пробормотал хозяин.    

— Ну, это мы еще посмотрим, — заявил судья и пошел к  телефону.    

— Откровенно говоря, у нею один шанс на тыся­чу, — сказал  хирург, полтора часа провозившись около Белого Клыка.    

Первые солнечные лучи, глянувшие в окна, побороли  электрический спет. Вся семья, кроме детей, собралась около хирурга, чтобы  послушать, что он скажет о Белом Клыке.    

— Перелом задней ноги, — продолжал тот. — Три сломанных  ребра и по крайней мере одно из них прошло в легкое. Большая потеря крови.  Возможно, что имеют­ся и другие внутренние повреждения, так как, по-видимому,  его топтали ногами. Я уже не говорю о том, что все три пули прошли навылет. Да  нет, один шанс на тысячу — это, пожалуй, слишком оптимистично. У него нет и  одного на десять тысяч.    

— Но нельзя терять и этого шанса! — воскликнул судья Скотт.  — Я заплачу любые деньги! Надо сделать просвечивание — все, что понадобится…  Уидон, телегра­фируй сейчас же в Сан-Франциско доктору Никольсу. Вы не  обижайтесь, доктор, мы вам верим, но для этой собаки надо сделать все, что  можно.    

— Ну, разумеется, разумеется! Я понимаю, собака этого  заслуживает. За ней надо ухаживать, как за человеком, как за больным ребенком.  И следите за температурой. Я загляну в десять часов.    

И за Белым Клыком ухаживали действительно как за человеком.  Дочери судьи с негодованием отвергли предложение вызвать сиделку и взялись за  это дело сами. И Белый Клык вырвал у жизни тот единственный шанс, в котором ему  отказал хирург.    

Но не следует осуждать хирурга за его ошибку. До сих пор ему  приходилось лечить и оперировать изне­женных цивилизацией людей, потомков  многих изне­женных поколений. По сравнению с Белым Клыком все они казались  хрупкими и слабыми и не умели цепляться за жизнь. Белый Клык был выходцем из  Северной глуши, которая никому не позволяет изнежиться и быстро уничтожает слабых.  Ни у его матери, ни у его отца, ни у многих поколений их предков не было и  признаков изнеженности. Северная глушь наградила Белого Клыка железным  организмом и живучестью, и он цеплялся за жизнь и духом и телом с тем  упорством, которое в былые времена было свойственно каждому живому существу.    

Прикованный к месту, лишенный возможности даже шевельнуться  из-за тугих повязок и гипса, Белый Клык долгие недели боролся со смертью. Он  подолгу спал, видел множество снов, и в мозгу его нескончаемой вереницей проносились  видения Севера. Прошлое ожи­ло и обступило Белого Клыка со всех сторон. Он  снова жил в логовище с Кичи; дрожа всем телом, подползал к ногам Серого Бобра,  выражая ему свою покорность; спасался бегством от Лип-Липа и завывающей своры  щенков.    

Белый Клык снова бегал по безмолвному лесу, охотясь за дичью  в дни голода; снова видел себя во главе упряжки; слышал, как Мит-Са и Серый  Бобр щелкают бичами и кричат: «Раа! Раа!», когда сани въезжают в ущелье и  упряжка сжимается, как веер, на узкой дороге. День за днем прошла перед ним  жизнь у Красавчика Смита и бои, в которых он участвовал. В эти минуты он скулил  и рычал, и люди, сидевшие около него, говорили, что Белому Клыку снится дурной  сон.    

Но мучительнее всего был один повторяющийся кошмар: Белому  Клыку снились трамваи, которые с грохотом и дребезгом мчались на него, точно  громадные, пронзительно воющие рыси. Вот Белый Клык, притаив­шись, лежит в  кустах, поджидая той минуты, когда белка решится наконец спуститься с дерева на  землю. Вот он прыгает на свою добычу… Но белка мгновенно превра­щается в  страшный трамвай, который громоздится над ним, как гора, угрожающе визжит,  грохочет и плюет на него огнем. Так же было и с ястребом. Ястреб камнем падал  на него с неба и превращался на лету все в тот же трамвай. Белый Клык видел  себя в загородке у Красав­чика Смита. Кругом собирается толпа, и он знает, что  скоро начнется бой. Он смотрит на дверь, поджидая своего противника. Дверь  распахивается, и страшный трамвай летит на него. Такой кошмар повторялся день  за днем, ночь за ночью, и каждый раз Белый Клык испытывал ужас во сне.    

Наконец в одно прекрасное утро с него сняли последнюю  гипсовую повязку, последний бинт. Какое это было торжество! Вся Сиерра-Виста  собралась около Белого Клыка. Хозяин почесывал ему за ухом, а он пел свою  ворчливо-ласковую песенку. «Бесценный Волк» — назвала его жена хозяина. Это  новое прозвище было встречено восторженными криками, и все женщи­ны стали  повторять: «Бесценный Волк! Бесценный Волк!»    

Он попробовал было подняться на ноги, сделал несколько безуспешных  попыток и упал. Выздоровление так затянулось, что мускулы его потеряли  упругость и силу. Ему было стыдно своей слабости, как будто он провинился  в чем-то перед богами. И, сделав героиче­ское усилие, он встал на все четыре  лапы, пошатываясь из стороны в сторону.    

— Бесценный Волк! — хором воскликнули жен­щины.    

Судья Скоп бросил на них торжествующий взгляд.    

— Вашими устами глаголет истина! — сказал он.— Я твердил об  этом все время. Ни одна собака не могла бы сделать того, что сделал Белый Клык.  Он — волк.    

— Бесценный Волк, — поправила его миссис Скотт.    

— Да, Бесценный Волк, — согласился судья. — И от­ныне я  только так и буду называть его.    

— Ему придется сызнова учиться ходить, — сказал врач. —  Пусть сейчас и начинает. Теперь уже можно. Выведите его во двор.    

И Белый Клык вышел во двор, а за ним, словно за августейшей  особой, почтительно шли все обитатели Сиерра-Висты. Он был очень слаб и, дойдя  до лужайки, лег на траву и несколько минут отдыхал.    

Затем процессия двинулась дальше, и мало-помалу с каждым  шагом мускулы Белого Клыка наливались силой, кровь быстрее и быстрее бежала по  жилам. Дошли до конюшни, и там около ворот лежала Колли, а вокруг нее резвились  на солнце шестеро упитанных щенков.    

Белый Клык посмотрел на них с недоумением. Колли угрожающе  зарычала, и он предпочел держаться от нее подальше. Хозяин подтолкнул к нему  ногой ползавшего по траве щенка. Белый Клык ощетинился, но хозяин успокоил его.  Колли, которую сдерживала Бэт, не спускала с Белого Клыка настороженных глаз и  рычани­ем предупреждала, что успокаиваться еще рано.    

Щенок подполз к Белому Клыку. Тог навострил уши и с  любопытством оглядел его. Потом они коснулись друг друга носами, и Белый Клык  почувствовал, как теплый язычок щенка лизнул его в щеку. Сам не зная, почему  так получилось, он тоже высунул язык и облизал щенку мордочку.    

Боги встретили это рукоплесканиями и криками восторга. Белый  Клык удивился и недоуменно посмот­рел на них. Потом его снова охватила  слабость; он опустился на землю и, поглядывая на щенка, нагнул голову набок.  Остальные щенки тоже подползли к нему, к великому неудовольствию Колли, и Белый  Клык с важным видом позволял им карабкаться себе на спину и скатываться на  траву.    

Рукоплескания смутили его и заставили почувство­вать былую  неловкость. Но вскоре это прошло. Щенки продолжали свою возню, а Белый Клык  лежал на солнышке и, полузакрыв глаза, медленно погружался в дремоту.