1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 
Собака красиво стелилась по полю. Отсюда было не видно её бельмастого глаза, высокая трава скрывала дряблый живот. Была видна только узкая породистая морда, темно-коричневая спина и вдохновенный ход гончей собаки.
Адам с любовью и родительской гордостью смотрел на Радду и приглашал глазами Инну разделить его любовь и гордость. И сам в это время был похож на студента, и очки поблёскивали на солнце.
– Как молодая, – сказал Адам. И в этот момент Инна отчётливо поняла, что ей мешало. КАК. Собака, шла КАК молодая, но она была старая. И то, что случилось у неё с Адамом, – КАК любовь. И даже с официальным предложением и ситцевыми стенами. Но это – не любовь. Это желание любви, выдаваемое за любовь. И тот человек, которого она любила, всплыл перед глазами так явственно, будто стоял возле крайней берёзы. Их отношения последнее время были похожи на боксёрский матч – кто кому сильнее врежет. С той разницей, что в боксе сохраняются правила игры, а они без правил, в запрещённые места. И сейчас, уехав в санаторий и присмотрев себе Адама, врезала она. Так, чтоб не встал. Но он встал и стоял возле крайней березы, усмехаясь, вытирая кровь с зубов.
А собака все шла над шёлковым ковылём.
А Адам весь светился, щурясь.
А Инна стояла – побеждённая и глухая от навалившейся пустоты. И все это происходило средь бела дня под радостным полуденным солнцем. И где-то улепётывала от собаки несчастная мышь. Или крот.
Срок Инны заканчивался на неделю раньше, чем у Адама. Но Адам тоже решил прервать отпуск и вернуться в Москву. У него была тысяча дел: разводиться, расписываться, размениваться, разговаривать с начальством.
Предстоящий развод несколько тормозил его продвижение по престижной лестнице. Но престижная лестница в его новой системе ценностей не стоила ничего. Полторы копейки. Престиж – это то, что думают о тебе другие люди. А какая разница, что подумают, сидя у себя дома, Кравцов или Селезнев.
Служебные удостоверения, ордена, погоны, бриллианты, деньги – это то, что человек снимает с себя на ночь и кладёт на стол или вешает на стул – в том случае, если это китель. А все, что можно снять и положить отдельно от себя, не имело больше для Адама никакого значения. Имело значение только то, с чем он ложился спать: здоровье, спокойная совесть и душевное равновесие. И женщина. А точнее – Любовь. А ещё точнее – это дети. Много детей: трое, четверо, пятеро – сколько бог даст. Он будет водить их в зоопарк, показывать носорога и покупать мороженое. Он построит им дом на зеленой траве, чтобы на участке стояли сосны и росла земляника. Он будет в жаркую погоду ходить босиком по душным сосновым иголкам и спокойно, счастливо стареть. Старость – это тоже большой кусок жизни, и в нем есть свои преимущества, тем более что молодость и зрелость у Адама счастливыми не были, и он все время ждал перемен. В молодости они с женой очень долго снимали углы, потом комнаты. Адам привык считать себя временным жильцом, и это ощущение временности невольно ассоциировалось со Светланой.
В Воркуте (Адам ездил туда в командировку) он встречал многих людей, которые приехали заполярный круг, чтобы заработать деньги на лучшую жизнь, а потом вернуться на материк и начать эту лучшую жизнь. Они жили в полярной ночи, зевали от авитаминоза, жмурились от полярных ветров и были по-своему счастливы, однако считали эту жизнь черновым вариантом. Так проходили десять, двадцать и даже тридцать лет. А потом они возвращались на материк и скоро умирали, потому что менять климат после определённого возраста уже нельзя. Организм не может адаптироваться.
Адам решил для себя не ждать больше ни одного дня, уехать на свой материк, обтянуть спальню ситцем и зачать детей, пока не стар. Нет и пятидесяти. Говорят, в этом возрасте создаются самые удачные дети. Ещё ни одного гения не произошло от молодого отца.
Поднимаясь по лестнице, Адам мечтал, чтобы Светланы не оказалось дома. Он не представлял себе, как скажет ей о том, что уходит. Это все равно что подойти к родному человеку и, глядя в глаза, сунуть под ребра нож, как истопник из деревни Манино. И при этом приговаривать: «Ну вот… все… уже не больно. Видишь? А ты боялась…»
Светлана оказалась дома, но у неё сидела подруга Райка. А при постороннем человеке говорить было неудобно. Да и невозможно. Адам ненавидел эту вымогательницу Райку, она вымогала из Светланы все, что ей удавалось, с искусством опытной попрошайки. Адам даже усвоил её систему: сначала Райка начинала жаловаться на свою жизнь и приводила такие убедительные доводы, что её становилось жаль. Потом начинала извиняться за предстоящую просьбу, и извинялась так тщательно, что хотелось тут же все для неё сделать. Потом уже шла сама просьба, просьба ложилась на подготовленную почву, и эта дурёха Светлана готова была тут же стащить с себя последнюю рубаху, и если надо – вместе с кожей. Может, и кожа пригодится для пересадки.
– У тебя нет пятидесяти рублей? – шёпотом спросила Светлана, оглядываясь на комнату.
– Сначала надо сказать «здравствуй», – посоветовал Адам и подумал при этом, что вот он бросит Светлану, и эта Райка растащит её по частям, унесёт руки и ноги.
Заставит сбрить волосы себе на парик и поселит в квартире своих родственников, а Светлану заставит жить в уборной, мыть руки в унитазе.
– Здравствуй, – Светлана осветилась лицом и прижала к себе морду Радды.
Радда постояла, заряжаясь от хозяйки теплом и любовью, а потом тихо пошла на своё место и легла на тюфяк.
Она устала от дороги.
– Пятьдесят рублей, – напомнила Светлана.
– Есть, – сказал Адам. – Но я не дам.
– Тише… – Светлана сделала испуганные глаза.
Адам вошёл в комнату. Райка сидела среди подушек.
Светлана купила в универмаге штук десять подушек и пошила на них синив вельветовые чехлы. На вельвет липли собачьи волосы, которые не брал пылесос, и надо было снимать каждую волосинку отдельно. Каждый раз, когда Светлана пыталась навести уют, это оборачивалось в свою противоположность.
– Вадим, ты прекрасно выглядишь! – искренне восхитилась Райка, вскинув на него крупные наглые глаза.
– Ты тоже, – сказал Вадим, чтобы быть вежливым.
Райка сидела в платье с низким декольте. Она всегда носила низкие декольте, видимо, ей сказали, что у неё красивые шея и грудь. Может быть, когда-то это было действительно красиво, но сейчас Райке шёл сорок девятый год, и эти сорок девять лет были заметны всем, кроме неё самой. На вопрос: «Сколько тебе лет?» – она отвечала: «Уже тридцать семь», – и при этом надевала выражение, которое она усвоила в детском саду, – выражение счастливого, незамутнённого детства. И такой же голос – под девочку, едва начавшую говорить. И Вадиму всегда хотелось её спросить: «Девочка, ты не хочешь пи-пи?»
– У него нет денег, – виновато сказала Светлана.
– Есть, – возразил Адам. – Но они мне нужны.
– Я сейчас у соседей попрошу, – смутилась Светлана и пошла из комнаты. Она шла, странно ступая, будто её ноги были закованы в колодки.
– Что у тебя с ногами? – спросил Адам.
– Она мои туфли разнашивает, – ответила Райка. – Я купила, а они мне малы.
– Так ей они тем более малы. У неё же нога больше.
– Потому она и разнашивает.
Адам решил не продолжать разговор. Они с Райкой существовали каждый на своей колокольне и не понимали друг друга. Адам думал о Светлане, а Райка – о туфлях.
– Как у тебя настроение? – участливо спросила Райка.
Адам глянул на неё, и ему показалось, что, если он пожалуется на настроение, Райка тут же предложит его исправить. По отношению к Светлане она была не только вымогательница, но и предательница. Светлана совершенно не разбиралась в людях, вернее, изо всех людей она предпочитала тех, с кем бы можно было делиться собой и они бы в этом нуждались. Но дружба – процесс двусторонний. Светлана мирилась с односторонностью и, сталкиваясь со злом, только удивлялась и недоумевала. Как Радда. У них были одинаковые характеры.
– У меня все в порядке, – сказал Адам, глядя на свои руки, чтобы не смотреть на Райку. – А ты как?
– Я? Банкрот.
– То есть?
– Ждала у моря погоды и осталась у разбитого корыта.
– Почему?
– Потому что я всегда искала звёзд. А их нет.
То есть «звезды» при ближайшем рассмотрении оказались обычными пьющими мужиками, но с фанабериями и дурным характером.
– Тебе сейчас сколько лет? – спросил Вадим.
– Тридцать семь уже. – Райка всхлопнула ресницами, и уголки её губ летуче вспорхнули вверх.
Вошла Светлана и тут же села, не в силах стоять на ногах. Её ступни вспухли и наплывали на туфли подушками. От всего её облика исходило изнурение.
– Голодает, – сказала Райка. – Идиотка.
– Ты голодаешь? – спросил Адам.
Светлана начиталась переводной литературы о пользе голодания и время от времени приносила своему организму реальную пользу.
– Сегодня на соках, – ответила Светлана.
– Она уже четыре дня на соках, – уточнила Райка. – Потом четыре дня будет пить зелёный чай с мёдом. Потом четыре дня есть протёртую пищу. А потом ты отвезёшь её в крематорий.
– Вот деньги, – Светлана протянула деньги одной бумажкой.
– Я через неделю отдам, – пообещала Райка.
– Не думай об этом. В крайнем случае я отдам, а ты мне, когда сможешь.
Адам поднялся и пошёл на кухню. Светлана вышла следом.
– Сними туфли! – приказал он.
– Почему?
– Потому что тебе больно! Потому что у тебя будет гангрена!
– Это неудобно. Она уйдёт, тогда я сниму.
– Я сейчас сам сниму и дам ей туфлей по морде.
– Но что же делать? Они ей малы…
– Пусть отнесёт в растяжку, в обувную мастерскую.
– Да. Но там наливают воду, и обувь портится.
Светлана тоже стояла на Райкиной колокольне и думала не о своих ногах, а о её туфлях. Адам смотрел на жену. Она исхудала, и её глаза светились одухотворённым фанатическим блеском. Лицо она намазала кремом, смешанным с облепиховым маслом, от этого оно было жёлтым, как у больной.
Адам сел перед ней на корточки и с трудом стащил туфли, они были малы размера на три.
– Прекрати голодать, – попросил Адам.
– Жаль прерывать. Столько мучилась. Только четыре дня осталось.
«Через четыре дня и скажу, – подумал Адам. – А то она просто не выдержит». Решив это, он успокоился, и даже Райка перестала казаться такой зловещей фигурой. Просто несчастная баба со своими приспособлениями.
Адам вернулся в комнату и сказал Райке:
– В каждом проигрыше есть доля выигрыша. И наоборот.
– Ты о чем? – не поняла Райка.
– О разбитом корыте. Может быть, оно было гнилое, это корыто. Тридцать семь лет – ещё не вечер.
Райка усмехнулась.
Адам сел на диван в вельветовые подушки. Райка и Светлана стали чирикать какие-то светские сплетни, хотя им правильнее было бы чирикать о внуках. Сплетни Адама не интересовали. Он прикрыл глаза и, как в воду, ухнул в воспоминания.
…Они вернулись после суда. Инна сказала: не уходи… и стала его целовать, целовать, целовать будто сошла сума, – каждый палец, каждый ноготь, каждый сустав, и он не мог её остановить, и ему казалось, что он попал под бешеную летнюю грозу, когда земля смешивается с небом…
Адам сидел, прикрыв глаза. Сердце его сильно стучало, а под рёбрами, как брошенная собака, выла тоска.
– Я пойду погуляю с Раддой.
Он взял собаку и пошёл звонить в телефон-автомат.
Радда неуклюже полезла в телефонную будку, но Адам её не пустил, отпихнул ногой и плотно прикрыл дверь. Он хотел быть наедине с Инной.
Заныли гудки. Потом он услышал её голос.
– Это я, – сказал Адам, волнуясь. – Ну, как ты?
– Противно в городе, – сказала Инна.
– В городе очень противно. Я к тебе сейчас приеду. Но я не один.
– А с кем? – удивилась Инна.
– С собакой.
– Не надо.
– Почему?
– Она линяет.
Подошёл человек и сильно постучал монетой по стеклу.
– Я тебе перезвоню, – пообещал Адам. Он не мог говорить с Инной, когда ему мешали. Не мог раздваиваться, должен был принадлежать только ей.
Адам вышел из телефонной будки… Радды не было. «Придёт, – подумал он, – куда денется…» Он стоял и ждал, пока поговорит тот, с монетой. Потом подошла женщина. Он переждал и её, невольно прислушиваясь к разговору. Женщина кричала, что её муж совершенно не выходит на улицу, гуляет на балконе пятнадцать минут в день. А если выходит из дома – только за водкой, а прогулка сама по себе для него невыносима и вообще невыносимо состояние здоровья. Здоровье он воспринимает как болезнь.
Радда не появлялась. Адам забеспокоился и пошёл домой. Дома её тоже не было. Он снова спустился вниз и пошёл к автомату, надеясь, что Радда стоит там и ждёт.
Но возле автомата её не было.
Адам пошёл дворами, приглядываясь к собакам-одиночкам и собачьим компаниям. Вышел на площадь. Их дом стоял неподалёку от вокзала. Адам подумал вдруг, что её могли украсть приезжие и увезти на поезде. С тем, чтобы охотиться. Шотландские сеттеры – это лучшие охотничьи собаки и на птичьем рынке стоят сто рублей. Он пересёк площадь и пошёл к пригородным электричкам. Ходил вдоль поездов, толкаясь в толпе, и громко звал: «Радда!
Радда!» – и все на него оборачивались.
Потом он снова пересёк площадь, вернулся к автомату и стоял на меньше двух часов. Несколько раз он порывался уйти и уже уходил, но снова возвращался и стоял, как столб. Часы на вокзале показывали уже одиннадцать вечера.
Адам вошёл в будку, набрал номер Инны и сказал:
– У меня пропала собака.
– Тогда приезжай, – сказала Инна.
– Не могу.
– Почему?
– У меня пропала собака.
Они замолчали, и это молчание было исполнено взаимного непонимания. Адам подумал вдруг, что его колокольня, наверное, самая неудобная и прошита сквозняками, потому что никто не хочет лезть на неё вместе с ним.
Вадим проснулся среди ночи, будто кто-то тронул его за плечо. Он выбыл из сна и явственно понял: собаку украли. Кто-то поманил её, она пошла, потому что ещё ни разу за все свои шестнадцать лет не встречалась со злом и даже не представляла, что оно есть на свете. Вадим купил её недельным щенком, они со Светланой любили её как дочку. Радда питалась их добротой, любовью и не представляла, что есть другая пища. Они никогда не бросали Радду, никому не доверяли, и если кто-то один уезжал в отпуск или в командировку, то другой оставался с собакой. А сейчас она на нёсколько минут осталась на улице одна, и её украли. Её позвали, она пошла. Вадим представил себе, что будет, когда вор увидит, что она старая и почти слепая. Что он сделает с ней? Выгонит? Или убьёт? Хорошо, если убьёт. А если выгонит? Вадим представил себе свою собаку – слепую и больную, с хроническим заболеванием почек. Он делал ей уколы антибиотиков, и она сама подходила к нему и подставляла ногу под иглу. Вадим представил себе растерянность и недоумение Радды, если её будут бить. Именно недоумение, потому что она не знала, что это такое.
Вадим резко сел на постели. Он увидел, что Светлана тоже сидит.
– Как это могло случиться? – Она протянула к нему руки, плача, будто желая получить ответ прямо в ладошки.
– Как?
«Я вас предал – вот как, – подумал Вадим. – И её. И тебя».
– Может быть, завтра вернётся, – сказал он. – Просто заблудилась.
Ребёнок орал, надрывался, а семнадцатилетняя Пескарева преспокойно отправилась в туалет.
– О! Мамаша называется, – осудила Инна. – Ребёнок орёт, а ей хоть бы что…
– Не привыкла ещё, – сказала Ираида. – Сама ещё ребёнок. Ей в куклы играть.
На посту зазвонил телефон. Ираида сняла трубку, послушала и сказала:
– Тебя.
Инна взяла трубку и побледнела. Кровь отлила от головы, сердце забарахталось, не справляясь. Это был тот человек, которого она любила.
– Когда и где? – спросила Инна. Все остальные вопросы были лишними, тем более что её ждали грудные дети, которые имели право не ждать.
– Семь, – сказал он. – Телевизионная башня.
«Почему телевизионная башня?» – подумала Инна, отходя к орущему ребенку. А потом вспомнила, что он живёт возле ВДНХа, и значит, до телевизионной башни ему удобно добираться. А то что ей пилить через всю Москву, так это ни при чем. К тому же он передвигается на собственной машине, а она на общественном транспорте.
Инна взяла ребёнка на руки. Он был запеленат под грудку, а ручки свободны, и он поджал их, как зайчик. У него была послеродовая желтушка и чёрные волосики, и он походил на япончика. Подошла семнадцатилетняя Пёскарева, взяла своего япончика, достала полудетскую грудь. Ребёнок забеспокоился, дёрнул личиком вправо – промахнулся мимо соска, потом влево – опять промахнулся, и в третий раз попал точно, вцепился. Инна подумала: недолёт, перелёт, цель. Так же обстреливают с воздуха, и этот военный манёвр называется «вилка».
Япончик мощно тянул материнское молоко, постанывая от жадности. Инне вдруг стало пронзительно жаль этого ребёночка и его маленькую маму. Стало жаль всех на свете, и себя среди всех. Она поняла, что из встречи ничего путного не получится. Нечего и ходить.
– Ну, – спросил он с насмешкой. – Отдохнула?
– Отдохнула, – осторожно ответила Инна, пытаясь определить дальнейший ход беседы.
Пока она ехала к нему на трех видах транспорта, все думала, что он ей скажет, и проговаривала про себя варианты. Первый: он скажет: «Я так устал бороться с собой и с тобой. Вся душа испеклась и скукожилась, как обгорелая спичка. Давай больше не будем расставаться ни на секунду. Положим души в любовь. Пусть отмокнут».
Второе: «Привык я к тебе, как собака к палке. Давай поженимся, черт с тобой». Она спросит: «А твои причины?» Он скажет: «Нет причины главнее, чем любовь».
Третий, самый неблагополучный вариант: он скажет:
«Инна, подожди ещё четыре месяца». Тогда она с достоинством подожмёт губы и ответит: «Но не больше ни на минуту». И они отсчитают ровно четыре месяца от сегодняшнего дня, назначат день, час и место. Назначат, когда и где им предстоит встретиться, чтобы больше не расставаться.
– Ну и что? – спросил он. – Нашла себе?
Инна внимательно смотрела в его лицо, пытаясь разгадать по его глазам хотя бы один из вариантов, но беседа шла по какому-то иному логическому ходу. Ни одного из вариантов не предусматривалось. Видимо, его причины были все-таки главнее, чем любовь. И это по-прежнему были его причины, а не её. Инне захотелось сказать: «Нашла». Тогда он бы спросил: «А зачем же ты пришла?»
Она: «А зачем ты звал?»
Он: «Посмотреть».
Она: «Посмотрел?»
Он: «Посмотрел».
Она: «Ну, пока».
Он: «Пока».
И она уйдёт. И чужие старые собаки, размахивая пузом, будут скакать вокруг её жизни.
– А я и не искала, – ответила Инна.
– А почему так долго думала? – не поверил он.
– Вспоминала.
– Врёшь?
– А зачем мне искать? Ты есть у меня.
Дальше он должен был сказать: «Я так устал от разлуки» и т. д. Но он самодовольно сморгнул, как человек, который боялся, что его обворовали, но вот он зажёг свет и убедился, что все на месте. Он успокоился, самодовольно сморгнул и предложил:
– Давай посмотрим «Пустыню».
Фильм только что вышел и там были заняты замечательные артисты. Он включил зажигание и, глядя через плечо, попятил машину. Инна поняла: программа была прежней. Сейчас они пойдут в кино, потом поедут к ней, а потом он пойдёт домой. Все, как раньше. С той разницей, что раньше она ждала, а сейчас вопрос ожидания был снят с повестки. Новая схема была такая: устраивает – пожалуйста, не устраивает – пожалуйста. Можно было не предполагать и не догадываться, а просто спросить об этом. Но тогда на прямой вопрос она получит прямой ответ, и после этого оставаться в машине будет невозможно. Надо будет уйти. А она так давно его не видела.
Подъехали к кинотеатру.
– Поди посмотри, что там, – велел он.
Инна вышла из машины и стала подниматься по широкой лестнице к кассами. Захотелось вернуться и спросить: а почему я? Кто из нас двоих мужчина? Вспомнила, как они с Адамом выходили из магазина. Он открыл перед ней дверь. За дверью стоял нетрезвый плюгавый мужичонка, и Адам чуть не снёс этого мужичонку с поверхности земли.
– Осторожно… – сказала Инна.
– Пусть он сам «осторожно», – возразил Адам. – Идёт королева.
А тут королева пилит через всю Москву на трех видах транспорта, теперь бежит к кассам, потом повезёт его к себе домой, будет утешать, шептать на ухо, сколько он достоинств в себе совмещает. И это вместо того, чтобы держать возле груди своего собственного япончика…
Сеанс был неподходящий, и фильм шёл плохой, хоть и итальянский.
– Вы не скажете, где идёт «Пустыня»? – спросила Инна у кассирши.
– Позвоните ноль пять, – предложила кассирша.
Инна нарыла в кармане монету, подошла к автомату и набрала 05. Разумный женский голос тут же отозвался:
– Тринадцатый слушает.
– Скажите, пожалуйста, где идёт фильм «Пустыня»? – спросила Инна, дивясь, что женщина под номером «тринадцать» спрашивает и слушает так внимательно и индивидуально, будто находится не на работе, а дома.
– Позвоните, пожалуйста, через десять минут, – интеллигентно попросила женщина, будто действительно была не на работе, а дома, и варила кофе, и боялась, что он убежит.
– Я не могу через десять минут! – крикнула Инна.
Но трубку уже положили.
Инна снова вернулась к кассирше.
– Скажите, пожалуйста, а у вас есть… – она зашевелила пальцами, – ну как это… киношное меню?
– Что? – не поняла кассирша.
– Ну… такой листок, где написано, где что идёт.
– Обойдите кинотеатр с другой стороны. Там должно быть.
Инна вышла и стала спускаться по лестнице, чтобы обойти кинотеатр. Следом за ней шли два здоровенных парня, или молодых мужика.
– Я за три дня побывал в Ереване, Тбилиси и Баку, – сказал один другому.
– Значит, ты не был нигде, – ответил другой. – Ни в Ереване, ни в Тбилиси, ни в Баку. Правда, девушка?
– Он был в самолёте, – сказала Инна и оглянулась на машину. Ей хотелось, чтобы Он увидел её, и увидел, что она нравится и годится на большее, чем на то, чтобы ею забивали недостающие участки в жизни. Как чучело паклей. Но Он не увидел. Он смотрел перед собой. Его лицо было мрачным и сосредоточенным, и Он походил на собственную жертву.
Инна обошла кинотеатр, но меню не увидела. Она решила, что была невнимательна, и пошла во второй раз, ощупывая глазами стены. И вдруг она поймала себя на том, что кружит, как лошадь в шахте. Мать рассказывала, что в прежние времена в шахтах работали лошади и двигались по кругу десять и двадцать лет. Потом они слепли, но не знали об этом, потому что в шахте все равно темно. А потом их поднимали на землю, но они уже не могли видеть ни неба, ни травы. И, очутившись на земле, начинали ходить по кругу, хотя это было уже не надо. Но иначе они не умели.
Инна сошла с круга, пересекла дорогу и направилась к автобусной остановке. Подошёл автобус. Она вошла в него и села на сиденье, которое было выше остальных. Автобус тронулся. Инну стало сильно трясти, и она догадалась, что сиденье располагается на колесе. Она пересела поближе к водителю, но тогда по ногам пахнуло жаром, видимо, в этом месте была отопительная система.
Инна встала и поехала стоя в полупустом автобусе, держась за ручку. Думала о том человеке, которого она любила. Он, наверное, решит, что Инна стоит в длинной очереди за билетом. Потом ему надоест ждать, он выйдет из машины и поднимется по лестнице к кассам. Там он спросит у кассирши: «Вы здесь не видели… такую высокую блондинку?» Потом он обойдёт вокруг кинотеатра, вернётся в машину, подождёт ещё немного и поедет домой. А во втором случае, то есть в том случае, если бы Инна не ушла, они вдвоём бы пошли в кино, потом он проторчал бы у Инны, а потом поехал домой. Во всех случаях он возвращался домой, как самолёт на аэродром. Полетает и приземлится. Но у самолёта – расписание и график, а у этого – свободный полет. У него никто не спрашивает отчёта. Он пользуется полной свободой внутри жестоких обязательств. Как орёл в зоопарке. Инна вспомнила его мрачное лицо, подумала, что никакой он не орёл и не самолёт. Несчастный человек. И его причины – действительно очень уважительные причины, и он горит с четырех сторон, как подожжённая газета. И он любит её, Инну, как сейчас говорят: по-своему. Наверное, ту лошадь в шахте тоже любили по-своему, и по-своему сочувствовали, и давали ей с ладони сахар и пряники.
Инна доехала до станции метро, сошла с автобуса и разыскала телефонную будку. Набрала номер Адама. Номер состоял только из чётных чисел, легко запоминался, был прост и ясен, как Адам. Запели гудки. У Инны было сейчас состояние, как тогда, в лесу, после суда. Хотелось сказать: «Мне страшно. Спрячь меня. Спаси. Черт с ней, с твоей собакой. Не вечная же она, в конце концов…»
В этот день с утра Вадим Панкратов отправился на работу в патентное бюро, но ни на чем не мог сосредоточиться. Он полулежал на стуле в своём кабинете, вытянув ноги, и думал о том, что «депрессия» происходит от слова «пресс». Тяжёлый пресс давит на нервы, и они отказываются реагировать на любые раздражители: приятные – вроде встречи с сотрудниками. И неприятные – вроде голода. Вадим не мог ни есть, ни радоваться.
– Что с вами? – заметил Нисневич.
Нисневич – начальник и порядочный человек. Он был разным – таким и другим, но всегда порядочным.
– У вас такой вид, будто случилось несчастье.
– Вы угадали, – сказал Вадим. – У меня несчастье. Пропала собака.
– А… Это я понимаю, – серьёзно посочувствовал Нисневич. – У меня у самого в прошлом году кот с балкона упал. Так верите, стыдно сказать, я смерть тёщи меньше переживал. Правда, мы жили в разных городах… – как бы извинился Нисневич.
Вадим посидел на работе ещё час и отправился домой и, пока шёл, вдруг уверовал, что в его отсутствие Радда вернулась домой. Нюх у неё, конечно, ослаб с годами, но все же это – собачий нюх, и Радда уже дома, и Светлана уже вымыла его в ванной и накормила супом с пельменями и кусочками докторской колбасы. Он придёт домой, и они обе его встретят. Вадим представил себе их глаза, когда они его встретят: серые Светланы и рыжие Радды. И ускорил шаги.
Возле своей двери он стоял какое-то время – очень сильно стучало сердце. Потом решился и позвонил. Дверь отворилась, и в ту же секунду, будто Светлана стояла за дверью. Взметнулись и замерли её глаза. Вадим увидел в них, что Светлана ждала их вдвоём: его и Радду. Она почти уверовала, что Вадим разыщет собаку и они вернутся вместе. Но Вадим стоял один. И Светлана – одна. Взметнулись и замерли её глаза. Это взметнулась и замерла надежда. Надежда повисела в воздухе какое-то мгновение, как всякий подброшенный предмет, и рухнула.
Светлана ничего не сказала, повернулась и пошла на кухню.
Вадим тоже ничего не сказал, прошёл в комнату и лёг на диван лицом к стене. Депрессия диктовала организму именно эту позу. Он закрыл глаза, чтобы проникало как можно меньше раздражителей, и тут уже увидел взгляд Светланы и понял, что такими одинаковыми взглядами он мог обменяться только со своей женой, и больше ни с одним человеком на всем свете. Они существовали с ней на одной колокольне, и как бы там ни бывало скучно, а иногда и безнадёжно, все-таки это была одна колокольня. Вадим подумал, что если бы он ушёл от Светланы, то, наверное, через какое-то время вернулся обратно, потому что нельзя надолго уйти от совести. Светлана была не только его человек, она ещё сама по себе была порядочным человеком. Бывают, конечно, моменты, когда порядочность не имеет никакого значения. Но это моменты. А в конечном счёте – в чёрные дни, да и в серые, и даже в розовые порядочность – это единственное, что имеет значение. Потому что порядочность – это совесть. А совесть – это бог. А Вадим – человек верующий.
Вошла Светлана, и в ту же секунду зазвонил телефон. Звонок был частый, требовательный, похожий на междугородный. Вадим почувствовал, что это Инна.
– Скажи, что меня нет дома, – попросил Вадим.
Светлана сняла трубку и обернулась к Вадиму.
– Тебя…
– Я же просил.
– Ну, я не могу…
Светлана не умела врать физически. Для неё соврать – все равно что произнести фразу на каком-нибудь полинезийском языке, которого она не только не знала, но никогда не слышала.
Вадим встал и взял трубку.
– Адам… – позвала Инна.
Он молчал. Не из-за Светланы. Из-за Радды. Инна не любила собаку, и она устранилась. Развязала ему руки. И сейчас общаться с Инной как ни в чем не бывало – значит предать не только Радду, но и память о ней.
– Адам…
– Здесь таких нет. Вы не туда попали.
Он положил трубку.
– Какого-то Адама…
Вадим снова лёг на диван и закрыл глаза. И увидел: бежали, бежали, бежали низкие облака. Вдоль дороги лежал печальный звероящер и корень-рука подпирала корень-щеку.
Инна вышла из телефонной будки и направилась через дорогу. На середине дороги зажёгся зелёный свет, и машины двинулись сплошной лавиной.
Инна стояла среди прочих пешеходов и пережидала движение. Вдруг увидела того человека, которого она любила. Его машина шла в среднем ряду. Инна подумала: он ждал меньше часа. Однако минут сорок все же ждал. Она увидела, что он её тоже увидел. Улыбнулась доброжелательно и равнодушно, как хорошему знакомому, и мелко встряхнула головой, дескать: вижу, вижу… очень приятно. Он все понял. Он был умница – за это она и любила его так долго. Он понял, и тоже улыбнулся и поехал дальше. И его машина затерялась среди остальных машин.
Инна вдруг почувствовала замечательное спокойствие. Она поняла, что Адам и тот человек, которого она любила, были каким-то странным образом связаны между собой, как сообщающиеся сосуды. И присутствие в её жизни одного требовало присутствия другого. Когда один её унижал, то другой возвышал. Когда один её уничтожал, то другой спасал. А сейчас, когда один проехал мимо её жизни, исчезла необходимость спасаться и самоутверждаться. Значит, исчезла необходимость и в Адаме. Адам мог сочетаться только в паре, а самостоятельного значения он не имел. Не потому, что был плох. Он безусловно представлял какую-то человеческую Ценность. Просто они с Инной – из разных стай, как, например, птица и ящерица. Неважно – кто птица, а кто – ящерица. Важно, что одна летает, а другая ползает. Одной интересно в небе, а другой – поближе к камням.
Зажёгся красный свет, и пешеходы двинулись через дорогу. Навстречу Инне шли люди разных возрастов и обличий, и среди всех бросалась в глаза яркая загорелая блондинка, похожая на финику с этикетки плавленого сыра «Виола». Инна невольно обратила на неё внимание, потому что «Виола» бросалась в глаза и очень сильно напоминала кого-то очень знакомого. «На кого она похожа? – подумала Инна. – На меня». «Виола» шла прямо на Инну, не сводя с неё глаз до тех пор, пока Инна не сообразила, что это она сама отражается в зеркальной витрине магазина. Она шла себе навстречу и смотрела на себя как бы со стороны: вот идёт женщина неполных тридцати двух лет. Выглядит на своё. Не моложе. Но и не старше ни на минуту. Это не много – тридцать два года. И не мало. С какой стороны смотреть: на пенсию – рано. Вступать в комсомол – поздно. А жить и надеяться – в самый раз. И до тех пор, пока катится твой поезд, будет мелькать последний вагон надежды.

Лавина
* * *
Пианист Месяцев Игорь Николаевич сидел в самолете и смотрел в окошко. Он возвращался с гастролей по Германии, которые заняли у него весь ноябрь.
Месяцев боялся летать. Каждый раз, когда слышал об авиакатастрофе или видел в телевизионном экране рухнувший самолет, он цепенел и неестественно сосредоточивался. Знакомый психоаналитик сказал, что это нормально. Инстинкт самосохранения. Только у больных людей этот инстинкт нарушен, и они стремятся к самоликвидации. Смерть их манит. Здоровый человек хочет жить и боится смерти.
Месяцев хотел жить. Хотел работать. Жить – значит работать. Работать – значит жить.
До восемьдесят четвертого года, до перестройки, приходилось ездить с гастролями в медвежьи углы, по огородам, играть на расстроенных роялях в клубах, где сидели девки с солдатами, дремали пьяные бомжи. Сейчас Месяцев играл на лучших роялях мира. И в лучших залах. Но кому бы он ни играл – бомжам или буржуям, – он неизменно играл для себя. И это спасало.
Немецкие города были аккуратные, маленькие, как декорации к сказкам братьев Гримм.
Принимали хорошо, кормили изысканно. Однажды на приеме у бургомистра Месяцев ел нечто и не мог понять, что именно. Спросил у переводчицы Петры:
– Чье это мясо?
– Это такой американский мужчина, который весной делает р-р-ру-у…
– Тетерев, – догадался Игорь.
– Вот-вот… – согласилась переводчица.
– Не мужчина, а птица, – поправил Месяцев.
– Но вы же поняли…
Петра мило улыбнулась. Она была маленькая и тощенькая, как рыбка килька. И такие же, как у рыбки, большие, чуть-чуть подвыпученные глаза. Игорь не влюбился. А она ждала. Он видел, что она ждет. Но не влюбился. Он вообще не влюблялся в женщин. Он любил свою семью.
Семья – жена. Он мог работать в ее присутствии. Не мешала. Не ощущалась, как не ощущается свежий воздух. Дышишь – и все.
Дочь. Он любил по утрам пить с ней кофе. Она сидела закинув ногу за ногу, с сигаретой, красивая с самого утра. Сигарета длинная, ноги длинные, волосы длинные и нежная привязанность, идущая из глубины жизни. Зачем какие-то любовницы – чужие и случайные, когда так хорошо и прочно в доме.
Сын Алик – это особая тема. Главная болевая точка. Они яростно любили друг друга и яростно мучили. Все душевные силы, оставшиеся от музыки, уходили на сына.
Месяцев смотрел в окошко самолета. Внизу облака, а сквозь них просматривается бок земли. Говорят, если самолет раскалывается в воздухе, люди высыпаются в минус пятьдесят градусов и воздушные потоки срывают с них одежду, они летят голые, окоченевшие и, скорее всего, мертвые. Но зачем об этом думать… Знакомый психиатр советовал переключаться. Думать о чем-то приятном.
О жене, например. Они знали друг друга с тринадцати лет. С седьмого класса музыкальной школы. Первый раз поцеловались в четырнадцать. А в восемнадцать поженились и родили девочку Аню. Но настоящей его женой была музыка. Игорь Месяцев в ней растворялся, он ее совершенствовал, он ей принадлежал. А жена принадлежала семье.
После окончания консерватории жена пошла преподавать. Имела частные уроки, чтобы заработать. Чтобы Месяцев мог ни о чем не думать, а только растворяться и расти. Рос он долго, может быть, лет пятнадцать или даже восемнадцать. А есть надо было каждый день.
Жена не жаловалась. Наоборот. Она выражала себя через самоотречение. Любовь к близким – вот ее талант. После близких шли дальние – ученики. После учеников – все остальное. Она любила людей.
Внешне жена менялась мало. Она всегда была невысокая, плотненькая, он шутя называл ее «играющая табуретка». Она и сейчас была табуретка – с гладким миловидным лицом, сохранившим наивное выражение детства. Этакий переросший ребенок.
Игорь Месяцев не задумывался о своем отношении к жене. Но когда уезжал надолго, начинал тосковать, почти болеть. И подарки покупал самые дорогие. В этот раз он купил ей шубу из норки за пять тысяч марок. Стоимость машины.
В сорок восемь лет жена получила свою первую шубу. Поздно. Но лучше поздно, чем никогда.
Дочери он вез вечерний туалет: маленькое черное платье с голой спиной. А к нему сопровождение: туфли, сумка и ожерелье: аметист в белом золоте. Петра выбирала. Когда она надела все это и вышла из примерочной, Месяцев обомлел.
– Я сейчас заплачу, – сказал он, имея в виду слезы.
Петра поняла, что он собирается не плакать, а платить, и сказала:
– Гут…
Сыну он привез все, с головы до ног, на четыре времени года. А поверх всего – куртку цвета «золотой теленок». Не серийную, а коллекционную. Такая куртка существовала в одном экземпляре.
Сын рос совершенно иначе, чем дочь. У дочери все складывалось нормально, как в учебнике. Родилась, ходила в детский сад, потом в школу. Училась без блеска, но добротно. Выросла – встретила мальчика. Выходить замуж не торопится. Не торопится садиться на шею родителям и сажать своего Юру. Ждет, когда Юра сам встанет на ноги.
Красивая, сдержанная, деликатная девочка. Как в сказке.
Сын – как в кошмарном сне. Сначала не мог родиться, тащили щипцами. Железные щипцы на мягкие кости головы. Потом перепутал день с ночью. Днем спал, ночью орал. Все вокруг ходили шатаясь.
В детском саду стал хватать инфекции: то ветрянка, то скарлатина с осложнениями. Неделю ходит, три болеет. Пришлось забрать из сада. Все деньги уходили на няньку.
Школу ненавидел. Может, виновата система всеобщего обучения, а может, сам Алик. Избаловался вконец, сошел с резьбы. Когда учителя пытались его воспитывать – не возражал, но смотрел с таким презрением, что хотелось дать ему в морду. В морду – нельзя. А выгнать – можно. Жена ходила в школу, унижалась, дарила подарки. В десятом классе нанимала учителей, платила деньги. Наконец школа позади. Впереди Армия.
Армия и Алик – две вещи несовместные. Армия – машина подчинения. Алик – человек-противостояние. Машина сильнее человека. Все кончится для Алика военным трибуналом. Ясно: его посадят в тюрьму, а в тюрьме изнасилуют всем бараком.
Значит, надо положить в больницу, купить диагноз «шизофрения» и получить белый билет. Шизофреники от Армии освобождаются. Психически неполноценные не должны иметь в руках оружие.
Жена куда-то ходила, договаривалась, платила деньги.
Дочь выросла практически бесплатно и бескровно. А на сына утекали реки денег, здоровья, километры нервов. А что в итоге?
Ничего. Сам сын – любимый до холодка под ложечкой. Это любовь, пропущенная через страдания и обогащенная страданием. Любовь-испытание, как будто тебя протаскивают через колючую проволоку и едва не убивают. Но не убивают. Сплошная достоевщина.
Вот такие разные: жена с ее возвышенным рабством, дочь – праздник, сын – инквизиторский костер, теща – объективная, как термометр, – все они, маленькие планеты, вращались вокруг него, как вокруг Солнца. Брали свет и тепло.
Он был нужен им. А они – ему. Потому что было кому давать. Скучно жить только для себя одного. Трагедия одиночества – в невозможности отдачи.
Игорь уезжал с одним чемоданчиком, а возвращался с багажом из пяти мест. В эти чемоданы и коробки был заключен весь гонорар, заработанный за ноябрь, а если точнее – за всю прошлую жизнь. Труд пианиста – сладкая каторга, которая начинается в шесть лет. Все детство, отрочество, юность и зрелость – это клавиши, пальцы и душа. Так что если разобраться, на тележке, которую катил перед собой Месяцев, проходя таможенный досмотр, лежали его детство, молодость и зрелость.
Встречали дочь и жених Юра.
Дочь не бросилась на шею. Она была простужена, немножко бледна, шмыгала носиком и сказала как-то в никуда:
– Ко мне папочка приехал…
А когда садились в машину – еще раз, громче, как бы не веря:
– Ко мне папочка приехал…
Месяцев понял, что жених женихом, а отца ей не хватает. Отец заботится и ничего не требует. А жених не заботится и весь в претензиях.
Юра сел за руль. Был мрачноват. Месяцев заметил, что из трехсот шестидесяти дней в году триста у него плохое настроение. Характер пасмурный. И его красавица дочь постоянно существует в пасмурном климате. Как в Лондоне. Или в Воркуте.
Москва после немецких городов казалась необъятно большой, неуютной, неряшливой. Сплошные не. Однако везде звучала русская речь, и это оказалось самым важным.
Языковая среда. Без языка человек теряет восемьдесят процентов своей индивидуальности. Казалось бы, зачем музыканту речь? У него своя речь – музыка. Но, оказывается, глухим мог работать только Бетховен. Так что зря старалась Петра, лучилась своими золотыми глазками, зря надеялась. Домой, домой, к жене-табуретке, к Москве с ее безобразиями, к своему языку, которого не замечаешь, когда в нем живешь.
Месяцев ожидал, что сын обрадуется, начнет подскакивать на месте. Он именно так выражал свою радость: подскакивал. И жена всплеснет ручками. А потом все выстроятся вокруг чемоданов. Замрут, как столбики, и будут смотреть не отрываясь в одну точку. И каждый получит свой пакет. И начнутся примерки, гомон, весенний щебет и суета. А он будет стоять надо всем этим, как царь зверей.
Однако жена открыла дверь со смущенным лицом. Сын тоже стоял тихенький. А в комнате сидел сосед по лестничной клетке Миша и смотрел растерянно. Месяцев понял: что-то случилось.
– Татьяна умерла, – проговорила жена.
– Я только что вошел к ней за сигаретами, а она сидит на стуле мертвая, – сказал Миша.
Татьяна – соседка по лестничной клетке. Они вместе въехали в этот дом двадцать лет назад. И все двадцать лет соседствовали. Месяцев сообразил: когда они с багажом загружались в лифт, в этот момент Миша вошел к Татьяне за сигаретами и увидел ее мертвой. И, ушибленный этим зрелищем, кинулся к ближайшим соседям сообщить. Радоваться и обниматься на этом фоне было некорректно. И надо же было появиться Мише именно в эту минуту…
– Да… – проговорил Месяцев.
– Как ужасно, – отозвалась дочь.
– А как это случилось? – удивился Юра.
– Пила, – сдержанно объяснил Миша. – У нее запой продолжался месяц.
– Сердце не выдержало, – вздохнула жена. – Я ей говорила…
Татьяне было сорок лет. Начала пить в двадцать. Казалось, она заложила в свой компьютер программу «Самоликвидация». И выполнила эту программу. И сейчас сидела за стеной мертвая, с серым спокойным лицом. А Месяцев заложил в свой компьютер программу «Самоусовершенствование». И выполнил эту программу. У каждого своя программа.
– Надо ее матери позвонить, – сказал Миша поднимаясь.
– Только не от нас, – испугался Алик.
– Ужас… – выдохнула жена.
Миша ушел. За ним закрыли дверь и почему-то открыли окна. Настроение было испорчено, но чемоданы высились посреди прихожей и звали к жизни. Не просто к жизни, а к ее празднику.
Все в молчании выстроились в прихожей. Месяцев стал открывать чемоданы и вытаскивать красивые пакеты.
Жена при виде шубы остолбенела, и было так мило видеть шок счастья. Месяцев накинул ей на плечи драгоценные меха. Широкая длинная шуба не соответствовала ее росту. Жена была похожа на генерала гражданской войны в бурке.
Дочь скинула джинсы, влезла в маленькое платьице с голой спиной и стала крутиться перед зеркалом. Для того, чтобы увидеть со спины, она стала боком и изогнулась вокруг себя так ловко и грациозно, что Месяцев озадачился: как они с женой со своими скромными внешними возможностями запустили в мир такую красоту? Это не меньше, чем исполнительская деятельность.
Сын держал в руках куртку. Она полностью соответствовала его амбициям. Дорогая и скромная, как все дорогие вещи. Сын надел ее на себя и подпрыгнул два раза. Не очень высоко. Как цыпленок. Он и был еще маленький, несмотря на метр восемьдесят вверх.
Постепенно отвлеклись от соседки Татьяны. Переключились на свое. На радость встречи. Папочка приехал… Вопросы, опять вопросы, немцы, Шопен, Шнитке, закон о борьбе с преступностью, снова немцы, кулон с аметистом…
Жена накрыла на стол. Месяцев достал клубничный торт, купленный в аэропорту в последние минуты. Живые ягоды были затянуты нежной пленкой желе. Резали большими ломтями, чтобы каждому досталось много. Это входило в традиции семьи: когда вкусно, надо, чтобы было много.
Чужое горе, как это ни жестоко, оттеняло их благополучие. В компьютер жизни заложена позитивная программа, и она выполняется поэтапно. И в конце каждого этапа – праздник. Как сегодня. Долгий труд и успех – как результат труда. К тому шло. За стеной смерть. К тому шло: Татьяна на это работала.
Торт был легкий, с небольшим количеством сахара. Сын жевал вдохновенно, двигая головой то к одному плечу, то к другому.
И вдруг раздался вой. Значит, пришла мать Татьяны, которой позвонил Миша. Кухня размещалась далеко от лестничной клетки, но вой проникал через все стены. Он был похож на звериный, и становилось очевидно, что человек – тоже зверь.
Семья перестала жевать. У жены на глазах выступили слезы.
– Может быть, к ней зайти? – спросила дочь.
– Я боюсь, – отказался Юра.
– А чем мы можем помочь? – спросил Алик.
Все остались на месте.
Чай остыл. Пришлось ставить новый.
Вой тем временем прекратился. Должно быть, мать увели.
– Ну, я пойду, – сказал Юра.
Его неприятно сковывала близость покойника.
– Я тоже пойду, – поднялся сын.
У него за стенами дома текла какая-то своя жизнь.
Дочь пошла проводить жениха до машины. И застряла.
Месяцев принял душ и прилег отдохнуть. И неожиданно заснул.
А когда открыл глаза – было пять утра. За окном серая мгла. В Германии это было бы три часа. Месяцев стал ждать, когда уснет снова, но не получалось.
Совсем некстати вспомнил, как однажды, двадцать лет назад, он вошел в лифт вместе с Татьяной. На ней была короткая юбка, открывающая ноги полностью: от стоп в туфельках до того места, где две ноги, как две реки, сливаются в устье. Жена никогда не носила таких юбок. У нее не было таких ног.
Месяцева окатило странное желание: ему захотелось положить руки Татьяне на горло и войти в ее устье. Ему хотелось насиловать и душить одновременно и чтобы его оргазм совпал с ее смертной агонией. Они вместе содрогнулись бы в общем адском содрогании. Потом он разжал бы руки. Она упала бы замертво. А он бы вышел из лифта как ни в чем не бывало.
Они вышли из лифта вместе. Месяцев направился в одну сторону, Татьяна – в другую. Но недавнее наваждение заставило его остановиться и вытереть холодный пот со лба.
Месяцев испугался и в тот же день отправился к психиатру.
– Это ничего страшного, – сказал лысый психиатр. – Такое состояние называется «хульные мысли». От слова «хула». Они посещают каждого человека. Особенно сдержанного. Особенно тех, кто себя сексуально ограничивает. Держит в руках. Хульные мысли – своего рода разрядка. Человек в воображении прокручивает то, чего не может позволить себе в жизни…
Месяцев успокоился. И забыл. Татьяну он встречал время от времени и в лифте, и во дворе. Она очень скоро стала спиваться, теряла товарный вид и уже в тридцать выглядела на пятьдесят. Организм злопамятен. Ничего не прощает.
Сейчас, проснувшись среди ночи, Месяцев вспомнил ее ноги и подумал: по каким тропам идет сейчас Татьяна и что она видит вокруг себя, какие видения и ландшафты? И может быть, то, что она видит, гораздо существеннее и прекраснее того, что видит он вокруг себя…

Утром Месяцев тяжело молчал.
– Тебе надо подумать о новой программе, – подсказала жена.
Месяцев посмотрел на жену. Она не любила переодеваться по утрам и по полдня ходила в ночной рубашке.
– Еще одна программа. Потом еще одна? А жить?
– Это и есть жизнь, – удивилась жена. – Птица летает, рыба плавает, а ты играешь.
– Птица летает и ловит мошек. Рыба плавает и ищет корм. А я играю, как на вокзале, и мне кладут в шапку.
Было такое время в жизни Месяцева. Сорок лет назад. Отец-алкоголик брал его на вокзал, надевал лямки аккордеона и заставлял играть. Аккордеон был ему от подбородка до колен – перламутровый, вывезенный из Германии, военный трофей. Восьмилетний Игорь играл. А в шапку бросали деньги.
– Ты просто устал, – догадалась жена. – Тебе надо отдохнуть. Сделать перерыв.
– Как отдохнуть? Сесть и ничего не делать?
– Поменяй обстановку. Поезжай на юг. Будешь плавать в любую погоду.
– Там война, – напомнил Месяцев.
– В Дом композиторов.
– Там композиторы.
– Ну, под Москву куда-нибудь. В санаторий.
На кухню вышел сын. Он был уже одет в кожаную новую куртку.
– Ты куда? – спросила жена.
Алик не ответил. Налил полную чашку сырой воды и выпил. Потом повернулся и ушел, хлопнув дверью.
Глаза жены наполнились слезами.
– Поедем вместе, – предложил Месяцев. – Пусть делают что хотят.
– Я не могу. У меня конкурс. – Жена вытерла слезы рукавом.
Жена готовила студентов к конкурсу. Студенты – ее вторая семья. Месяцев ревновал. Но сейчас не ревновал. Ему было все равно. Его как будто накрыло одеялом равнодушия. Видимо, соседка Татьяна второй раз включила его в нетрадиционное состояние. Первый раз – своим цветением, а второй раз – своей гибелью. Хотя при чем здесь Татьяна… Просто он бежит, бежит, бежит, как белка в колесе. Играет, играет, перебирает звуки. А колесо все вертится, вертится.
А зачем? Чтобы купить жене шубу, которая на ней как на корове седло.

Через неделю Месяцев жил в санатории.
Санаторный врач назначил бассейн, массаж и кислородные коктейли.
Месяцев погружался в воду, пахнущую хлоркой, и говорил себе: «Я сильный и молодой. Я вас всех к ногтю!» Кого всех? На этот вопрос он бы не мог ответить. У Месяцева не было врагов. Его единственные враги – лишний вес и возраст. Лишние десять лет и десять килограммов. Сейчас ему сорок восемь. А тридцать восемь – лучше. Сын был маленький и говорил, куда уходит. Дочь была маленькая, и ее не обнимал чужой и сумрачный Юра. Он сам был бы молодой и меньше уставал. А жена… Месяцев не видел разницы. Жена как-то не менялась. Табуретка – устойчивая конструкция.
Месяцев врезался в воду и плыл стилем, сильно выкидывая из воды гладкое круглое тело. Он делал три заплыва – туда и назад. Потом вставал под горячий душ, испытывая мышечную радость, которая не меньше, чем радость душевная, чем радость от прекрасных созвучий. Однако зачем сравнивать, что лучше, что хуже. Должно быть то и другое. Гармония. Он загнал, запустил свое тело сидячим образом жизни, нагрузкой на позвоночник, отсутствием спорта. И в сорок восемь лет – тюфяк тюфяком. Вот Билл Клинтон – занят не меньше. А находит время для диет и для спорта.
Массажист нажимал на позвонки, они отзывались болью, как бы жаловались. Массажист – сильный мужик, свивал Месяцева в узел, дергал, выкручивал голову. Было страшно и больно. Зато потом тело наливалось легкостью и позвоночник тянул вверх, в небо. Хорошо. «Какой же я был дурак», – говорил себе Месяцев, имея в виду свое фанатичное пребывание за роялем, будто его приговорили высшим судом.
Но прошли две недели, и Месяцев стал коситься в сторону черного рояля, стоящего в актовом зале. А когда однажды подошел и поднял крышку, у него задрожали руки… Конечно, птица летает, ищет корм. Но птица и поет. А без этого она не птица, а летучая мышь.
Телефон-автомат располагался под лестничным маршем. Была поставлена специальная кабина со стеклянной дверью, чтобы изолировать звук. Обычно собиралась небольшая очередь, человека три-четыре. Но три-четыре человека – это почти час времени. Однако Месяцев запасался жетонами и запасался терпением. Ему необходимо было слышать голос жены. Этот голос как бы подтверждал сложившийся миропорядок, а именно: Земля крутится вокруг своей оси, на Солнце поддерживается нужная температура. Трубку снял сын.
– Мама на работе, – торопливо сказал сын.
– Ты не один? – догадался Месяцев.
– Мы с Андреем.
Андрей – школьный друг. Из хорошей семьи. Все в порядке.
– Чем вы занимаетесь? – поинтересовался Месяцев.
– Смотрим видак. А что?
По торопливому «а что?» Месяцев догадался, что смотрят они не «Броненосец „Потемкин“».
– Новости есть?
– Нет, – сразу ответил сын.
– Ты в больницу ложишься?
– Завтра.
– Что же ты молчал?
– А что тут такого? Лягу, выйду… Андрей лежал – и ничего. Даже интересно.
– Андрею все интересно…
Месяцев расстроился. Запереть мальчика в сумасшедший дом…
Помолчали. Алик ждал. Месяцев чувствовал, что он ему мешает.
– А я соскучился, – вдруг пожаловался отец.
– Ага, – сказал сын. – Пока.
Месяцев положил трубку.
Он вдруг вспомнил, как его сын Алик осквернял праздничные столы. Когда стол был накрыт и ждал гостей, Алик входил и поедал украшения, выковыривал цукаты из торта. Он заносил руку и, как журавль, вытаскивал то, что ему нравилось. Дочь – наоборот, подходила и добавляла что-то от себя, ставила цветы. Вот тебе двое детей в одной семье.
«Отдать бы его в Армию, – подумал Месяцев, – там бы ему вставили мозги на место. Его мало били. Пусть государство откорректирует»…
Месяцев ощущал смешанное чувство ненависти, беспомощности и боли. И сквозь этот металлолом особенно незащищенно тянулся росток, вернее – ствол его любви. Как будто содрали кожу и ствол голый.

– Кто там? – спросил Андрей.
– Предок…
Алик вернулся к Андрею. Андрей уже приготовил все, что надо.
Алик не умел сам себе вколоть. Не мог найти вену.
– Привыкнешь… – пообещал Андрей.
Андрей помог Алику. И себе тоже вколол. Сгиб его руки был весь в точках.
Они откинулись на диван и стали ждать.
– Ну как? – спросил Андрей.
– Потолок побежал, – сказал Алик.
Потолок бежал быстрей, мерцая белизной.
Приближалось нужное состояние.

Поговорив с сыном, Месяцев решил дозвониться жене на работу.
Номер был занят. Жена с кем-то разговаривала. Она любила трепаться по телефону и буквально купалась в своем голосовом журчанье. Как бывший президент Горбачев.
Месяцев хотел набрать еще раз, но возле телефона стояла женщина и ждала. Ее лицо буквально переливалось от нетерпения. Месяцев не любил заставлять ждать, причинять собой неудобства. И еще не любил, когда кто-то дышит в спину. Он вышел из кабины, уступая место. Сел на стул, продолжая думать о Горбачеве. Вообще он был благодарен бывшему президенту. Именно Горбачев, и никто другой, дал ему весь мир, возможность путешествовать и не думать о деньгах. Запад торопливо скупал таланты, которые не нужны были в России. Россия лихорадочно становилась на новые рельсы. Ей не до Шопена.
Друзья-музыканты завидовали Месяцеву. А зависть – чувство не безобидное. Жена тщательно скрывала поездки. Она боялась, что вернутся красные и отведут мужа в тюрьму. Месяцев с женой родились в последний год войны, застали Сталина. Совок крепко и надежно сидел в них, как спинной мозг в позвоночнике.
Месяцев испытывал к бывшему президенту теплые чувства, однако, когда в последний раз слушал интервью с ним, его речевое кружение, понял, что время Горбачева ушло безвозвратно. На то, что можно сказать за четыре секунды, бывший президент тратил полчаса. Привычка коммуниста: говорить много и ничего не сказать. Как в дурном сне.
Женщина, которую он пропустил, высунулась из кабины и спросила:
– Вы не дадите мне жетон? В долг? У меня прервалось…
У Месяцева был всего один жетон. Он растерянно посмотрел на женщину. Она ждала, шумно дышала, и казалось, сейчас заплачет. Видимо, прервавшийся разговор имел отношение ко всей ее будущей жизни.
Месяцев протянул жетон.
Оставаться было бессмысленно. Месяцев отошел от автомата. Направился в кинозал.
Перед кинозалом продавали билеты. Деньги принимал довольно интеллигентный мужчина инженерского вида. Видимо, он искал себя в новых условиях и пошел продавать билеты.
– У вас нет жетонов для автомата? – спросил Месяцев.
– Все забрали, – виновато улыбнулся продавец. – Вот посмотрите…
Это «посмотрите» и виноватая улыбка еще раз убедили Месяцева в несоответствии человека и его места. Стало немножко грустно.
Он купил билет в кино.
Шел американский боевик. Гангстеры и полицейские вели разборки, убивали друг друга равнодушно и виртуозно. Стрельнул, убил и пошел себе по своим делам. Жизнь ничего не стоит.
«Неужели и русские к этому придут? – с ужасом думал Месяцев. – Неужели демократия и преступность – два конца одной палки? Если личность свободна, она свободна для всего…»
Фильм кончился благополучно для главного героя. Американский хеппи-энд. В отличие от русского мазохизма. Русские обязательно должны уконтропупить своего героя, а потом над ним рыдать. Очищение через слезы.
Месяцев вышел из кинозала и увидел женщину.
– Я забрала у вас последний жетон? – виновато спросила она.
– Ничего страшного, – великодушно отреагировал Месяцев.
– Нет-нет, – отказалась она от великодушия. – Я не успокоюсь. Может быть, в буфете есть жетоны?
Они спустились в буфет, но он оказался закрыт.
– Здесь рядом есть торговая палатка, – вспомнила женщина. – Они торгуют до часа ночи.
– Да ладно, – отмахнулся Месяцев. – Это не срочно.
– Нет, зачем же? – Она независимо посмотрела на Месяцева.
У нее были большие накрашенные глаза и большой накрашенный рот. Краска положена в пять слоев.
«Интересно, – подумал Месяцев, – как она целуется? Вытирает губы или прямо…»
Женщина повернулась и пошла к гардеробу. Месяцев покорно двинулся следом. Они взяли в гардеробе верхнюю одежду. Месяцев с удивлением заметил, что на ней была черная норковая шуба – точно такая же, как у жены. Тот же мех. Та же модель. Может быть, даже куплена в одном магазине. Но на женщине шуба сидела иначе, чем на жене. Женщина и шуба были созданы друг для друга. Она была молодая, лет тридцати, высокая, тянула на «вамп». Вамп – не его тип. Ему нравились интеллигентные тихие девочки, из хороших семей. И если бы Месяцеву пришла охота влюбиться, он выбрал бы именно такую, без косметики, с чисто вымытым, даже шелушащимся лицом. Такие не лезут. Они покорно ждут. А «вампы» проявляют инициативу, напористы и агрессивны. Вот куда она его ведет? И зачем он за ней следует? Но впереди три пустых часа, таких же, как вчера и позавчера. Пусть будет что-то еще. В конце концов, всегда можно остановиться, сказать себе: стоп!
Он легко шел за женщиной. Снег поскрипывал. Плыла луна. Она не надела шапки. Так ведут себя шикарные женщины – не носят головной убор. Лучшее украшение – это летящие, промытые душистым шампунем, чистые волосы. Но на дворе – вечер, и ноябрь, и ничего не видно.
Палатка оказалась открыта. В ней сидели двое: крашеная блондинка и чернявый парень, по виду азербайджанец. Девушка разместилась у него на коленях, и чувствовалось, что им обоим не до торговли.
– У вас есть жетоны? – спросила женщина.
– Сто рублей, – отозвалась продавщица.
– А в городе пятьдесят.
– Ну и езжайте в город.
– Бутылку «Адвокат» и на сдачу жетоны, – сказал Месяцев и протянул крупную купюру.
Ради выгодной покупки продавщица поднялась и произвела все нужные операции.
Месяцев взял горсть жетонов и положил себе в карман. А вторую горсть протянул своей спутнице.
– Интересное дело… – растерялась она.
Месяцев молча ссыпал пластмассовые жетоны ей в карман. Неужели она думала, что Месяцев, взрослый мужчина, пианист с мировым именем, как последний крохобор шагает по снегу за своей пластмассовой монеткой?
– И это тоже вам. – Он протянул красивую бутылку.
Женщина стояла в нерешительности.
– А что я буду с ней делать? – спросила она.
– Выпейте.
– Где?
– Можно прямо здесь.
– Тогда вместе.
Месяцев отвинтил пробку. Они пригубили по глотку. Ликер был сладкий. Стало весело. Как-то забыто, по-студенчески.
Медленно пошли по дорожке.
– Сделаем круг, – предложила женщина.
Моцион перед сном – дело полезное, но смущала ее открытая голова. Он снял с себя шарф и повязал ей на голову. В лунном свете не было видно краски на ресницах и на губах. Она была попроще и получше.
Месяцев сунул бутылку в карман.
– Прольется, – сказала женщина. – Давайте я понесу.
Первая половина ноября. Зима – молодая, красивая. Белые деревья замерли и слушают. Ничего похожего нет ни на Кубе, ни в Израиле. Там только солнце или дожди. И больше ничего.
– Давайте познакомимся, – сказала женщина. – Я Люля.
– Игорь Николаевич.
– Тогда Елена Геннадьевна.
Выскочили две дворняжки и побежали рядом с одинаково поднятыми хвостами. Хвосты покачивались, как метрономы: раз-раз, раз-раз.
Елена Геннадьевна подняла бутылку и хлебнула. Протянула Месяцеву. Он тоже хлебнул.
Звезды мерцали, будто подмигивали. Воздух был холодный и чистый. Все вокруг то же самое, но под другим углом. Прежде размыто, а теперь явственно, наполнено смыслом и радостью, и если бы у Месяцева был хвост, он тоже качался, как метроном: раз-раз… раз-раз.
– Можно задать вам вопрос?
– Смотря какой.
– Нескромный.
– Можно.
– Вы, когда целуетесь, вытираете помаду или прямо?
– А вы что, никогда не целовали женщину с крашеными губами?
– Никогда, – сознался Месяцев.
– Хотите попробовать? – спросила Елена Геннадьевна.
– Что попробовать? – не понял Месяцев.
Елена Геннадьевна не ответила. Взяла его лицо обеими руками и подвинула к своему. Решила провести практические занятия. Не рассказать, а показать. Его сердце сделало кульбит, как в цирке вокруг перекладины. Не удержалось, рухнуло, ухнуло и забилось внизу живота. Месяцев обнял ее, прижал, притиснул и погрузился в ее губы, ощущая солоноватый химический привкус, как кровь. И эта кровь заставляла его звереть.
– Не сейчас, – сказала Елена Геннадьевна.
Но Месяцев ничего не мог с собой поделать. Он прижал ее к дереву. Но ничего не выходило. Вернее, не входило. Ее большие глаза были неразличимы.
– Люля, – сказал Месяцев хрипло. – Ты меня извини. У меня так давно этого не было.
А если честно, то никогда. Ведь он никогда не целовал женщин с крашеными губами. Месяцев стоял несчастный и растерянный.
– Идем ко мне, – так же хрипло сказала Люля. – Я тебе верю.
– К тебе – это далеко. Далеко. Я не дойду. Я не могу двинуться с места.
Она произвела какое-то освобождающее движение. Что-то сняла и положила в карман. Потом легла прямо на снег. А он – прямо на нее. Она видела его искаженное лицо над собой. Закрыла глаза, чтобы не видеть. Потом сказала:
– Не кричи. Подумают, что убивают.
…Он лежал неподвижно, как будто умер. Потом спросил:
– Что?
– Встань, – попросила Люля. – Холодно.
– А… да…
Месяцев поднялся. Привел себя в порядок. Зачерпнул горсть чистого снега и умыл лицо. В теле была непривычная легкость.
Он достал бутылку и сказал:
– Разлилось…
– На меня, – уточнила Люля. – На мою шубу.
– Плевать на шубу, – сказал Месяцев.
– Плевать на шубу, – повторила Люля.
Они обнялись и замерли.
«Боже мой, – подумал Месяцев. – А ведь есть люди, у которых это каждый день». Он жил без «этого». И ничего. Все уходило на другое. На исполнительскую деятельность. Но музыка – для всех. А это – для себя одного.
Собаки ждали. Месяцев пошел к корпусу. Люля – следом.
Вошли как чужие. Люля несла бутылку с ликером.
– Тут еще немного осталось, – сказала Люля.
– Нет-нет, – сухо отказался Месяцев.
Шуба была залита липким ликером. И это все, что осталось от большой страсти.
Люля повернулась и пошла.

Весь следующий день Месяцев не искал Елену Геннадьевну. Даже избегал. Он побаивался, что она захочет продолжить отношения. А какое может быть продолжение? Сын поступает в институт, дочь – невеста, Гюнтер вызванивает, Шопен ждет. А он под старость лет будет пристраиваться под елками, как собака Бобик.
Но Елена Геннадьевна не преследовала его, не искала встречи, что было странно.
По вечерам Месяцев смотрел «Новости». Но его телевизор сломался, как назло. Пришлось спуститься в холл, где стоял большой цветной телевизор. Елена Геннадьевна сидела в уголочке. На ней была просторная исландская кофта цвета теплых сливок.
«Кто ей возит? – подумал Месяцев. – А кто возит моей жене? Может быть, у Елены Геннадьевны тоже есть муж? А почему нет? Она молодая шикарная женщина. Она немножко сошла с ума и позволила себе на природе». Хотя, если быть справедливым, это он сошел с ума, а ей было легче уступить, чем урезонивать. А потом она выбросила воспоминания, как пустую бутылку. Вот и все. У Месяцева затосковало под ложечкой.
Диктор тем временем сообщал, что в штате Калифорния произошли беспорядки. Негры на что-то обиделись и побили белых. Довольно сильно обиделись и сильно побили. И получилось, что недостатки есть и в Америке, а не только у нас. Значит, никто никого не хуже.
Месяцев сидел за ее спиной. Волосы Люля подняла и закрепила большой нарядной заколкой. Была видна стройная шея, начало спины с просвечивающими позвонками. У ровесниц Месяцева, да и у него самого шея расширилась, осела, и на стыке, на переходе в спину, холка как у медведя. А тут молодость, цветение и пофигизм – термин сына. Значит, все по фигу. Никаких проблем. Отдалась первому встречному – и забыла. Сидит себе, даже головы не повернет. Ей тридцать лет. Вся жизнь впереди. А Месяцеву почти пятьдесят. Двадцать лет до маразма. Зачем он ей?
Люля поднялась и ушла, как бы в подтверждение его мыслей.
Диктор тем временем сообщал курс доллара на последних торгах. Курс неизменно поднимался, но этот факт не имел никакого значения. Люля вышла. На том месте, где она сидела, образовалась пустота. Дыра. В эту дыру сквозило.
Месяцев вышел из холла. Делать было решительно нечего. Домой звонить не хотелось.
Месяцев спустился в зал. Сегодня кино не показывали. Зал был пуст.
Месяцев подвинул стул к роялю. Открыл крышку. Стал играть «Времена года» Чайковского. Говорят, он писал этот альбом на заказ. Зарабатывал деньги.
«Ноябрь». Звуки – как вздохи. Месяцев чувствовал то же, что и Чайковский в минуты написания. А что? Очень может быть. Петру Ильичу было столько же лет.
Половина жизни. В сутках – это полдень. Еще живы краски утра, но уже слышен близкий вечер. Еще молод, но время утекает, и слышно, как оно шуршит. В мире существуют слова, числа, звуки. Но числа – беспощадны. А звуки – обещают. Месяцев играл и все, все, все рассказывал про себя пустому залу. Ничего не скрывал.
Открылась дверь, и вошла Елена Геннадьевна. Тихо села в последний ряд. Стала слушать.
Месяцев играл для нее. Даже когда зал бывал полон, Месяцев выбирал одно лицо и играл для него. А здесь этот один, вернее, одна уже сидела. И не важно, что зал пуст. Он все равно полон. Месяцев играл как никогда и сам это понимал. Интересно, понимала ли она…
Месяцев окончил «Осень». Поставил точку. Положил руки на колени, Елена Геннадьевна не пошевелилась. Не захлопала. Значит, понимала. Просто ждала. Это было грамотное консерваторское восприятие.
«Баркарола». Он играл ее бесстрастно, как переводчик наговаривает синхронный текст. Не расцвечивал интонацией, не сообщал собственных переживаний. Только точность. Только Чайковский. Мелодия настолько гениальна, что не требовала ничего больше. Только бы донести. Все остальное – лишнее, как третий глаз на лице.
Еще одна пьеса: «На святках». Очень техничная. Техника – это сильная сторона пианиста Месяцева. Техника, сила и наполненность удара. Месяцев знал, что мог поразить. Но никогда не поражал специально. Музыка была для него чем-то большим, над человеческими страстями. Как вера.
Он сыграл последнюю музыкальную фразу. Подождал, пока в воздухе рассеется последний звук. Потом тихо опустил крышку. Встал.
Елена Геннадьевна осталась сидеть. Месяцев подошел к ней. Сел рядом. В ее глазах стояли слезы.
– Хотите кофе? – спросил Месяцев. – Можем пойти в бар.
– Нет-нет… Спасибо… – торопливо отказалась она.
– Тогда погуляем?
Они опять, как вчера, вышли на дорогу. Но и только. Только на дорогу. Луна снова сопровождала их. И еще привязались вчерашние собаки. Видимо, они были бездомны, а им хотелось хозяина.
Шли молча.
– Расскажите о себе, – попросил Месяцев.
– А нечего рассказывать.
– То есть как?
– Вот так. Все, что вы видите перед собой. И это все.
– Я вижу перед собой женщину – молодую, красивую и умную.
– Больную, жалкую и одинокую, – добавила Елена Геннадьевна.
– Вы замужем?
– Была. Мы разошлись.
– Давно?
– Во вторник.
– А сегодня что?
– Сегодня тоже вторник. Две недели назад.
– А чья это была инициатива?
– Какая разница?
– Все-таки разница. Это ваше решение или оно вам навязано?
– Инициатива, решение… – передразнила Елена Геннадьевна. – Просто я его бросила.
– Почему?
– Надоело.
– А подробнее?
– Что может быть подробнее? Надоело, и все.
В стороне от дороги виднелась вчерашняя палатка. Они прошли мимо. Вчерашняя жизнь не имела к сегодняшней никакого отношения. Месяцеву было странно даже представить, что он и эта женщина были вчера близки. У Месяцева застучало сердце. Он взял ее ладонь и приложил к своему сердцу. Они стояли и смотрели друг на друга. Его сердце толкалось в ее ладонь – гулко и редко. Она была такая красивая, как не бывает.
– Я теперь как эта собака, – сказала Люля. – Любой может поманить. И пнуть. И еще шубу испортила.
Он подвинул ее к себе за плечи и поцеловал в щеку. Щека была соленая.
– Не плачь, – сказал он. – Мы поправим твою шубу.
– Как?
– Очень просто: мыло, расческа и горячая вода. А на ночь – на батарею.
– Не скукожится? – спросила она.
– Можно попробовать. А если скукожится, я привезу тебе другую. Такую же.
Они торопливо пошли в корпус, как сообщники. Зашли в ее номер.
Люля сняла шубу. Месяцев пустил в ванной горячую струю. Он не знал, чем это кончится, поскольку никогда не занимался ни стиркой, ни чисткой. Все это делала жена. Но в данную минуту Месяцев испытывал подъем сил, как во время удачного концерта. В его лице и руках была веселая уверенность. Интуиция подсказала, что не следует делать струю слишком горячей и не следует оставлять мех надолго в воде. Он намылил ворсинки туалетным мылом, потом взял расческу и причесал, снова опустил в воду, и так несколько раз, пока ворсинки не стали легкими и самостоятельными. Потом он закатал край шубы в полотенце, промокнул насухо.
– У тебя есть фен? – Вдруг осенило, что мех – это волосы. А волосы сушат феном.
Люля достала красивый фен. Он заревел, как вертолет на взлете, посылая горячий воздух. Ворсинки заметались и полегли.
– Хватит, – сказала Люля. – Пусть остынет.
Выключили фен, повесили шубу на вешалку.
– Хотите чаю? – спросила Люля. – У меня есть кипятильник.
Она не стала дожидаться ответа. Налила воду в кувшин, сунула туда кипятильник. На ней были синие джинсы, точно повторяющие линии тела, все его углы и закоулки. Она легко садилась и вставала, и чувствовалось, что движение доставляет ей мышечную радость.
– А вы женаты? – спросила Люля.
– У меня есть знакомый грузин, – вспомнил Месяцев. – Когда его спрашивают: «Ты женат?» – он отвечает: «Немножко». Так вот я очень женат. Мы вместе тридцать лет.
– Это потому, что у вас есть дело. Когда у человека интересная работа, ему некогда заниматься глупостями: сходиться, расходиться…
– Может быть, – задумался Месяцев. – Но разве вы исключаете любовь в браке? Муж любит жену, а жена любит мужа.
– Если бы я исключала, я бы не развелась.
– А вам не страшно остаться одной, вне крепости?
– Страшно. Но кто не рискует, тот не выигрывает.
– А на что вы будете жить? У вас есть профессия?
– Я администратор.
– А где вы работаете?
– Работала. Сейчас ушла.
– Почему?
– Рыночная экономика требует новых законов. А их нет. Законы плавают. Работать невозможно. Надоело.
– Но у вас нет мужа, нет работы. Как вы собираетесь жить?
– Развлекать женатых мужчин на отдыхе.
– Вы сердитесь?
– Нет. Констатирую факт.
– Если хотите, я уйду.
– Уйдете, конечно. Только выпьете чай.
Она разлила кипяток по стаканам, опустила пакетики с земляничным чаем. Достала коробку с шоколадными конфетами. Конфеты были на морскую тему, имели форму раковин и рыб. Месяцев взял морского конька, надкусил, заглянул в середину.
Со дна стакана капали редкие капли. Люля развела колени, чтобы капало на пол, а не на ноги.
Месяцев поставил свой стакан на стол. Опустил глаза, чтобы не смотреть в эти разведенные колени и чтобы она не увидела, не перехватила его взгляд.
Все было правдой. Он, прочно женатый человек, развлекался во время отдыха с разведенной женщиной. Это имело разовый характер, как разовая посуда. Попользовался и выбросил. Но есть и другая правда. Он, не разрешавший себе ничего и никогда, вдруг оказался во власти бешеного желания, как взбесившийся бык, выпущенный весной из сарая на изумрудный луг. И вся прошлая сексуальная жизнь – серая и тусклая, как сарай под дождем.
Месяцев опустился на пол, уткнулся лицом в ее колени.
– Раздень меня, – сказала Люля.
Он осторожно расстегнул ее кофту. Увидел обнаженную грудь. Ничего похожего он не видел никогда в своей жизни. Просто не видел – и все. Ее тело было сплошным, как будто сделанным из единого куска. Прикоснулся губами. Услышал запах сухого земляничного листа. Что это? Духи? Или так пахнет молодая цветущая кожа?
Месяцеву не хотелось быть грубым, как тогда на снегу. Хотелось нежности, которая бы затопила его с головой. Он тонул в собственной нежности.
Люля поставила стакан с чаем на стол, чтобы не пролить ему на голову. Но Месяцев толкнул стол, и кипяток вылился ему на спину. Он очнулся, поднял лицо и бессмысленно посмотрел на Люлю. Ей стало смешно, она засмеялась, и этот смех разрушил нежность. Разрушил все. Месяцеву показалось – она смеется над ним и он в самом деле смешон.
Поднялся. Пошел в ванную. Увидел в зеркале свое лицо. И подумал: обжегся, дурак… Душу обожгло. И тело. И кожу. Он снял рубашку, повесил ее на батарею. Рядом на вешалке висела шуба.
Люля вошла, высокая, белая и обнаженная.
– Обиделся? – спросила она и стала расстегивать на нем молнию.
– Что ты делаешь? – смутился Месяцев.
– Угадай с трех раз.
«Почему с трех раз?» – подумал он, подчиняясь, откидываясь к стене.
Это было чувство обратное боли. Блаженная пытка, которую нет сил перетерпеть. В нем нарастал крик. Месяцев зарыл лицо в шубу. Прикусил мех.
Потом он стоял зажмурясь. Не хотелось двигаться. Она обняла его ноги. Ей тоже не хотелось двигаться. Было так тихо в мире… Выключились все звуки. И все слова. И все числа. Бог приложил палец к губам и сказал: тсс-с-с…
Потом была ночь. Они спали друг возле друга, обнявшись, как два зверька в яме. Или как два существа, придавленные лавиной, когда не двинуть ни рукой, ни ногой и непонятно, жив ты или нет.
Среди ночи проснулся оттого, что жив. Так жив, как никогда. Он обладал ею спокойно и уверенно, как своей невестой, которая еще не жена, но и не посторонняя.
Она была сонная, но постепенно просыпалась, включалась, двигалась так, чтобы ему было удобнее. Она думала только о нем, забыв о себе. И от этого самоотречения становилась еще больше собой. Самоотречение во имя наивысшего самовыражения. Как в музыке. Пианист растворяется в композиторе. Как в любви. Значит, любой творческий процесс одинаков.
Концерт был сыгран. А дальше что?
А дальше новая программа.

За Месяцевым приехала дочь. На ней была теплая черная шапочка, которая ей не шла. Можно сказать – уродовала. Съедала всю красоту.
Люля вышла проводить Месяцева. Ее путевка кончалась через неделю.
– Это моя дочь, Анна Игоревна, – познакомил Месяцев. – Она некрасивая, но хороший человек.
– Это главное, – спокойно сказала Люля, как бы согласившись, что Аня некрасива. Не поймала шутки.
Аня была всегда красива, даже в этой уродливой шапке. Всем стало неловко, в особенности Ане.
– Счастливо оставаться, – пожелал Месяцев.
– Да-да… – согласилась Люля. – И вам всего хорошего.
Месяцев с пристрастием посмотрел на шубу. Она не скукожилась. Все было в порядке.
Машина тронулась.
Обернувшись, он видел, как Люля уходит, и еще раз подумал о том, что шуба не пострадала. Все осталось без последствий.

Месяцев прошел в свой кабинет и включил автоответчик.
Студия звукозаписи. Просили позвонить. Тон нищенский. Платили копейки, так что работать приходилось практически бесплатно. Но Месяцев соглашался. Пусть все вокруг рушится и валится, а музыка должна устоять.
Гюнтер. Просил отзвонить в Мюнхен. Он, оказывается, за это время приезжал в Москву, но не дождался. Уехал. Его ограбили на Красной площади. Набежала туча цыганят, облепили, обшарили и разбежались. И, когда разбежались, выяснилось, что у него нет кошелька.
Месяцев представил себе цыганят – хорошеньких, большеглазых и чумазых. Ударить невозможно и терпеть противно. Наивное детство плюс законченный цинизм. Бедный Гюнтер.
Звонок из дачного поселка. Срочно требуют деньги на ремонт дороги. Полтора миллиона, ни больше и ни меньше.
Звонок из Марселя. Турне по югу Франции.
Газета «Аргументы и факты» – интервью.
Австрийское телевидение.
Московское телевидение.
Сюткин. Какой еще Сюткин?
На кухне сидела теща Лидия Георгиевна, перебирала гречку. Она жила в соседнем доме, была приходящая и уходящая. Близко, но не вместе, и это сохраняло отношения.
Готовила она плохо. Есть можно, и они ели. Но еда неизменно была невкусной. Должно быть, ее способности лежали где-то в другой плоскости. Теща – органически справедливый человек. Эта справедливость ощущалась людьми, и к ней приходили за советом. Она осталась без мужа в двадцать девять лет. Он бросил ее. Во время похорон Сталина его затоптали. Ушел и не вернулся. И ничего не осталось. Должно быть, затоптали и размазали по асфальту. Она старалась об этом не думать. Сейчас, в свои семьдесят лет, ей ничего не оставалось, как любить свою дочь, внуков, зятя. Игорь всегда ощущал ее молчаливую привязанность и сам тоже был привязан.
Со своей матерью Месяцев виделся редко. Она жила в Ялте, у нее был собственный дом. На лето мать перебиралась в сарайчик, а дом сдавала отдыхающим. Копила деньги на зиму. Жильцы приезжали из года в год одни и те же. Образовалось что-то вроде дополнительной семьи. Эти дополнительные родственники терзали Месяцева просьбами, поручениями. Мать неизменно хвасталась, что у нее сын великий пианист, большой человек. А у больших людей – большие возможности.
Раз в год она приезжала к сыну в Москву и, чтобы не выглядеть приживалкой, затевала в доме генеральную уборку: стирала занавески, мыла окна, перебирала шкафы. И при этом беспрестанно разговаривала, делилась впечатлениями о жизни. Все в доме становилось вверх дном, никто ничего не мог найти. Никто не мог сосредоточиться на своей жизни. Все покорялись ее воле и ходили угнетенные. И тихо ждали, когда все кончится и она уедет.
Наконец мать уезжала, снабженная деньгами и подарками. Квартира и в самом деле сверкала, как невеста, сияла окнами, свежестью, как будто ее всю вытряхнули и выветрили на воздухе. Мать как бы оставляла после себя свою любовь и свой привет. И становилось грустно: отчего близкие люди так отчуждены друг от друга… Месяцева мучила совесть, он даже иногда плакал украдкой. Но жить с матерью он не мог. Мать была слишком активной в отличие от Лидии Георгиевны. Она не умела растворяться. И не хотела. Она должна была выразить себя. Видимо, эту черту Месяцев унаследовал от матери.
Сюткин… Месяцев вдруг вспомнил: это родственник ялтинских постояльцев. Он решил открыть собственную булочную, и в этой связи Месяцев должен идти в правительство и просить для Сюткина денег.
Месяцев не умел просить и унижаться. Но мать наивно полагала, что ее сын, процветая сам, должен бескорыстно помогать людям. Как бы платить процент от успеха. А скорее всего, просто хвасталась своим сыном.
Месяцеву нечем хвастать. Его сын – в сумасшедшем доме. Косит от Армии. Дочь учится на тройки. Посредственно. По своим средствам. Ни один не унаследовал его способностей и трудолюбия.
Месяцев стал делать необходимые звонки.
Своему помощнику Сергею, чтобы начинал оформление во Францию.
Дирижеру, чтобы согласовать время репетиций.
В Мюнхен.
На телевидение.
И так далее. И тому подобное.
Привычная жизнь постепенно втягивала, и это было как возвращение на родину. Месяцев – человек действия. И отсутствие действия угнетало, как ностальгия. Ностальгия по себе.

Больница оказалась чистая. Полы вымыты с хлоркой, правда, линолеум кое-где оборван и мебель пора на помойку. Если присмотреться, бедность сквозила во всем, но это если присмотреться. Больные совершенно не походили на психов. Нормальные люди. Было вообще невозможно отделить больных от посетителей.
Месяцев успокоился. Он опасался, что попадет в заведение типа палаты номер шесть, где ходят Наполеоны и Навуходоносоры, а грубый санитар бьет их кулаком в ухо.
Алик вышел к ним в холл в спортивном костюме «Пума». Он был в замечательном настроении – легкий, расслабленный. Единственно – сильно расширены зрачки. От этого глаза казались черными.
– Ты устаешь? – спросил Месяцев.
– От чего? – весело удивился Алик.
– Тебя лечат? – догадался Месяцев.
– Чем-то лечат, – рассеянно сказал Алик, оборачиваясь на дверь. Он кого-то ждал.
– Зачем же лечить здорового человека? – забеспокоилась жена. – Надо поговорить с врачом.
В холл вошел Андрей. Друг Алика.
Какое-то время все сидели молча, и Месяцев видел, что Алик тяготится присутствием родителей. С ровесниками ему интереснее.
Жена выложила передачу на стол: горячее мясо в фольге. Икру в баночке. Фрукты. Алик тут же подвинул баночку к себе и начал выедать икру пальцем. Андрей принялся за мясо.
Теща ходила по магазинам, потом готовила весь день. То, на что ушло время, труд и деньги, истреблялось за минуту.
– Оставь на завтра, – не выдержала жена.
– А тебе что, жалко? – удивился Алик, глядя весело, без обиды.
– Ладно. Пойдем, – сказал Месяцев. – Надо еще с врачом поговорить.
Врача не оказалось на месте. А медсестра сидела на посту и работала. Что-то писала.
– Можно вас спросить? – деликатно отвлек ее Месяцев.
Медсестра подняла голову, холодно посмотрела.
– Вы не знаете, почему Месяцева перевели в общую палату?
– Ему пронесли недозволенное. Он нуждается в контроле.
– Что вы имеете в виду? – удивился Месяцев.
– Спиртное. Наркотики.
– Вы что, с ума сошли? – вмешалась жена.
– Я? Нет. – Медсестра снова склонилась над своей работой.
Месяцев с женой вышли в коридор.
– Глупости, – возмутилась жена. – Они все выдумывают. Деньги вымогают. Сейчас врачи – как шабашники.
– Неизвестно, – мрачно предположил Месяцев. – От него всего можно ждать.
– О чем ты говоришь? – строго упрекнула жена.
– Что слышишь. Ты и твоя мамаша сделали из него монстра.
Спустились в гардероб. В гардеробе продавали жетоны. При виде жетонов у Месяцева что-то защемило, затосковало в середине.
У входа стояли омоновцы в пятнистых формах. У гардероба черный парень продавал бананы и киви. Месяцев слышал, что эти черные парни – скупщики. Естественно, не сами же они выращивали бананы и киви.
Всего этого не было раньше: ни киви, ни ОМОНа, ни черных парней.
– Надо поскорее забрать его отсюда, – сказал Месяцев. – Поговори с врачом.
– Я говорила. Еще три недели.
– Это долго.
– А два года в Армии не долго?
Месяцев вдруг подумал, что не взял домашний телефон Елены Геннадьевны. И свой не оставил. И значит, потерял ее навсегда. Фамилии он не знает. Места работы у нее нет. Остается надеяться, что она сама его найдет. Но это маловероятно.
– Надо терпеть, – сказала жена.
Надо терпеть разлуку с Люлей. Сына в сумасшедшем доме под охраной ОМОНа.
Как терпеть? Куда спрятаться?
В музыку. Куда же еще…
Ночью жена лежала рядом и ждала. Они так любили объединяться после разлук. Жена хотела прильнуть к его ненадоедающему телу – гладкому, как у тюленя. Но не посмела приблизиться. От мужа что-то исходило, как биотоки против комаров. Жена преодолела отрицательные токи и все-таки прижалась к нему. Месяцев сжал челюсти. Его охватил мистический ужас, как будто родная мать прижалась к нему, ожидая физической близости. С одной стороны – родной человек, роднее не бывает. С другой – что-то биологически противоестественное.
– Что с тобой? – Жена подняла голову.
– Я забыл деньги, – сказал Месяцев первое, что пришло в голову.
– Где?
– В санатории.
– Много?
– Тысячу долларов.
– Много, – задумчиво сказала жена. – Может, позвонить?
– Вот это и не надо делать. Если позвонить и сказать, где деньги, придут и заберут. И скажут: ничего не было. Надо поехать, и все.
– Верно, – согласилась жена.
– Смена начинается в восемь утра. Значит, в восемь придут убираться. Значит, надо успеть до восьми.
Месяцев никогда не врал. Не было необходимости. И сейчас он поражался, как складно у него все выходило.
Жена поверила, потому что привыкла верить. И поверила, что тысяча долларов отвлекает его от любви. Они разошлись под разные одеяла.
Дом затих. В отдалении вздыхал и всхлипывал холодильник.

Месяцев встал в шесть утра. Машина отсырела за ночь. Пришлось вывинчивать свечи и сушить их на электрической плите. Спать не хотелось. Никогда он не был так спокоен и ловок. Пианист в нем куда-то отодвинулся, выступил кто-то другой. Отец был не только гармонист. В трезвые периоды он ходил по домам, крыл крыши, клал печи. Отец был мастеровой человек. Может быть, в Месяцеве проснулся отцовский ген. Хотя при чем тут ген… Он соскучился. Жаждал всем существом. Хотелось вобрать ее всю в свои глаза, смотреть, вдыхать, облизывать горячим языком, как собака облизывает щенка, и проживать минуты, в которых все, все имеет значение. Каждая мелочь – не мелочь, а событие.
Машина завелась. Какое удовольствие ехать на рассвете по пустой Москве. Он никогда не выезжал так рано. Подумал: хорошо, что Люля разошлась. Иначе приходилось бы прятаться обоим: ей и ему. А так только он. Ему прятаться, а ей приспосабливаться. А вдруг она не захочет приспосабливаться… А вдруг он сейчас заявится, а там муж… Приехал мириться.
Зажегся красный свет. Месяцев затормозил. Потом желтый, зеленый, а он стоял. Как будто раздумывал: ехать дальше или вернуться… Это так логично, что муж приехал мириться. И она помирится, особенно после того, как Месяцев уехал с дочерью, пожелав счастливо оставаться. Оставайся и будь счастлива без меня. А я домой, к семье, к жене под бочок.
Муж – это материальная поддержка, положение в обществе, статус, может быть – отец ребенка. А что может дать Месяцев? То, что уже дал. А потом сел и уехал. И даже не спросил телефон.
«Если муж в номере, я сделаю вид, что перепутал, – решил Месяцев и тронул машину. – Скажу: „Можно Колю?“ Он спросит: „Какого Колю?“ Я скажу: „Ах, извините, я не туда попал“…»
Месяцев подъехал к санаторию. Здание прорисовывалось в утренней мгле, как корабль.
Волнение ходило в нем волнами. Месяцев впервые подумал, что это слова одного корня. Волны поднимались к горлу, потом наступала знобкая пустота, значит, волны откатывались.
Месяцев подергал дверь в корпус. Дверь была заперта. Он позвонил. Стал ждать. Вышла заспанная дежурная, немолодая и хмурая.
Ей было под пятьдесят. Ровесница. Но женщина не играла больше в эти игры и осела, как весенний снег. А он – на винте. Того и гляди взлетит. Но и он осядет. К любому Дон-Жуану приходит Командор по имени «старость».
Месяцев поздоровался и прошел. Дежурная ничего не спросила. Его невозможно было ни спросить, ни остановить.
Комната Елены Геннадьевны находилась на втором этаже. Невысоко. Но Месяцев стоял перед дверью и не мог справиться с дыханием. Осторожно повернул ручку, подергал. Дверь была заперта, естественно. Месяцев стоял в нерешительности, не понимая, что делать дальше. Еще рано – нет и семи часов. Стучать неудобно и опасно. Стоять перед дверью – тоже неудобно и нелепо. Остается ходить перед корпусом и ждать. Либо садиться в машину и возвращаться.
Дверь раскрылась. Она стояла сонная в ночной пижаме и смотрела безо всякого выражения. Без краски она казалась моложе и проще, как старшеклассница. Люля не понимала, как Месяцев оказался перед ее дверью, если он вчера уехал. Она ни о чем не спрашивала. Ждала. Месяцев стоял молча, как перед расстрелом, когда уже ничего нельзя изменить.
Секунды протекали и капали в вечность. Месяцев успел заметить рисунок на ее пижаме: какие-то пляжные мотивы, пальмы. Может быть, человек перед расстрелом тоже успевает заметить птичку на ветке.
Люля сделала шаг в сторону, давая дорогу. Месяцев шагнул в номер. Люля закрыла за ним дверь и повернула ключ. Звук поворачиваемого затвора стал определяющим. Значит, они вместе. Они одни.
Говорить было не обязательно, поскольку слова ничего не значили. Когда лавина набирает скорость, она все сбривает на своем пути: дома, деревья, электрические столбы. Говорят, перед спуском лавины наступает особая тишина. Видимо, природа замирает, перед тем как свершить свою акцию. А может быть, задумывается. Сомневается: стоит ли? Потом решается: стоит. И – вперед. И уже ничего не учитывается, все под бритву – люди, их жизни, их труд. Идет лавина. И обижаться не на кого. Никто не виноват.

Он поднял ее на руки, а правильнее – сгреб.
– Больно, – сказала Люля.
Но ему хотелось, чтобы ей было больно. Хотелось насилия, полной и грубой власти над ее телом. Как будто вымещал, мстил за свою зависимость от нее, за свою мучительную ревность, которая еще не осела в нем.
Месяцев никогда не ревновал жену. Он ей верил. К тому же Ирина (так звали жену) всегда была неярким, скромным цветком. Как клевер. А к такому буйному и благоуханному цветению, как Люля, должны были слетаться все шмели со всех континентов.
Потом они лежали и смотрели в потолок.
– Ты извращенец, – сказала Люля.
– Я девственник, – серьезно ответил Месяцев.
Они пошли под душ. Стали мыть друг друга. Вода стекала по их лицам и телам. Люля подняла голову и жмурилась от падающих струй.
Напустили полную ванну и уселись друг против друга. Он вытащил из воды ее ступню и положил себе на лицо.
Сидели и отдыхали, наслаждаясь покоем, водной средой и присутствием друг друга.
– Я боюсь, – сказал вдруг Месяцев.
Она посмотрела с хорошим, наивным выражением:
– Чего ты боишься?
– Себя. Тебя. Это все черт знает что. Это ненормально.
– Желать женщину и осуществлять свое желание – вполне нормально.
– Это не помешает моей музыке?
– Нет. Это помешает твоей жене.
– А как быть?
– Ты должен выбрать, что тебе важнее.
– Я уже ничего не могу…
Лавина не выбирает. Как пойдет, так и пойдет.
Вода постепенно остыла. Они тщательно вытерли друг друга. Перешли на кровать. И заснули. И спали до часу дня.
Потом проснулись и снова любили друг друга. Осторожно и нежно. Он боялся причинить ей вред и боль, он задыхался от нежности, нежность рвалась наружу, хотелось говорить слова. Но он боялся их произносить, потому что за слова надо потом отвечать. Он привык отвечать за свои слова. Но молчать не было сил. Повторял беспрестанно: Люля… Люля… Люля… Люля… Люля…

В три часа они оделись и пошли в столовую.
Обед был дорогой и невкусный, но они съели его с аппетитом. Месяцеву нравилось, что они одеты. Одежда как бы устанавливала дистанцию, разводила на расстояние. А с расстояния лучше видно друг друга. Он знал все изгибы и тайны ее тела. Но ее души и разума он не знал совсем. Они как бы заново знакомились.
Логично узнать сначала душу, потом тело. Но ведь можно и наоборот. У тел – своя правда. Тела не врут.
Люля накрасила глаза и губы, по привычке. Косметика делала ее далекой, немножко высокомерной.
– У тебя есть дети? – спросил Месяцев.
– Дочь. Пятнадцать лет.
– А тебе сколько?
– Тридцать четыре.
Он посчитал, сколько ей было, когда она родила. Девятнадцать. Значит, забеременела в восемнадцать. А половую жизнь начала в шестнадцать. Если не в пятнадцать…
Ревность подступила к горлу, как тошнота.
– Это моя дочь от первого брака, – уточнила Люля.
– Сколько же у тебя было мужей?
– Два, – просто сказала Люля.
– Не много?
– Первый – студенческий. Дурацкий. А второй сознательный.
– Что же ты ушла?
– Надоело. Я ведь говорила.
– А любовники у тебя были?
– Естественно, – удивилась Люля.
– Почему «естественно»? Совсем не естественно. Вот у моей жены нет других интересов, кроме меня и детей.
– Если бы у меня был такой муж, как ты, я тоже не имела бы других интересов.
В груди Месяцева взмыла симфония «Ромео и Джульетта» Чайковского. Тема любви. Он был музыкант, и все лучшее в его жизни было связано со звуками.
Он не мог говорить. Сидел и слушал в себе симфонию. Она тоже молчала. Значит, слышала его. Понимала. Ловила его волны. Месяцев очнулся:
– А где твоя дочь сейчас?
– С матерью моего мужа.
– Ты не помиришься с мужем?
– Теперь нет.
Месяцев смотрел в стакан с компотом, чтобы не смотреть на Люлю. Логично было сказать: «Давай не будем расставаться». Но этого он сказать не мог. Ирина, Алик, Аня и теща. Да, и теща, и жених Ани, все они – планета. А Люля – другая планета. И эти планеты должны вращаться вокруг него, как вокруг Солнца. Не сталкиваясь. А если столкнутся – вселенская катастрофа. Конец мира. Апокалипсис.
– Я чего приехал… – пробормотал Месяцев. – Я не взял твой телефон.
– Я запишу своей рукой, – сказала Люля.
Она взяла его записную книжку, вынула из сумочки карандаш. Открыла на букву «Л» и записала крупными цифрами. Подчеркнула. Поставила восклицательный знак.
Шел пятый час. Месяцеву надо было уезжать. Ревность опять подняла голову, как змея.
– Нечего тебе здесь делать, – сказал он. – В номере воняет краской. Обед собачий. Ты одна, как сирота в интернате.
– А дома что? – спросила Люля. – Тут хоть готовить не надо.
– Я не могу без тебя, – сознался Месяцев.
– Ты делаешь мне предложение?
– Нет, – торопливо отрекся он.
– Тогда куда торопиться? Еще неделя, другая… Куда мы опаздываем?
– Я не могу без тебя, – повторил Месяцев.
– Я тебе позвоню, – пообещала Люля. – Дай мне твой телефон.
– Мне не надо звонить.
– Почему? – спросила Люля.
– Не принято.
– Понятно… – проговорила Люля. – Жена – священная корова.
– Похоже, – согласился Месяцев. – Я сам тебе позвоню. Давай договоримся…
– Договариваются о бизнесе. А здесь стихия. Ветер ведь не договаривается с поляной, когда он прилетит…
«Здесь не ветер с поляной. А лавина с горами», – подумал Месяцев, но ничего не сказал.
Люля стала какая-то чужая. Жесткая. И ему захотелось вынести себя за скобки. Пусть плавает по своей орбите. А он – по своей.

Месяцев возвращался в город. Он обманул по крайней мере троих: журналиста, помощника Сережу и старинного друга Льва Борисовича, к которому обещал зайти. Однако журналисты – люди привычные. Их в дверь – они в окно. Сережа получает у него зарплату. А старинный друг – на то и друг, чтобы понять и простить.
О том, что он обманывает жену, Месяцев как-то не подумал. Люля и Ирина – это две параллельные прямые, которые не пересекутся, сколько бы их ни продолжали. Два параллельных мира со своими законами.
«Ветер, – вспомнил Месяцев. – Стихия. Врет все. Кому она звонила, когда просила жетон? И какое напряженное было у нее лицо… Что-то не получалось. С кем-то выясняла отношения. Конечно же, с мужчиной… Женщина не может уйти от мужа в пустоту. Значит, кто-то ее сманил. Пообещал, а потом передумал. И она села между двух стульев. Поэтому и плакала, когда сидела в зале и слушала музыку. Поэтому и отдалась на снегу. Мстила. А сейчас наверняка звонит и задает вопросы».
Месяцев развернул машину и поехал обратно. Зачем? Непонятно. Что он мог ей предложить? Часть себя. Значит, и он тоже должен рассчитывать на часть. Не на целое. Сознанием он все понимал, но бессознательное развернуло его и гнало по кольцевой дороге.
Месяцев подъехал к корпусу. Вышел из машины.
Дежурная сменилась. Была другая.
– Вам кого? – спросила она.
– Елену Геннадьевну.
– Как фамилия?
– Я не знаю, – сказал Месяцев.
– А в каком номере?
– Не помню. – Месяцев зрительно знал расположение ее номера.
– Куда – не знаете, к кому – не знаете. Мы так не пропускаем, – строго сказала дежурная, глядя мимо. По этому ускользающему взгляду Месяцев понял, что она хотела деньги. Месяцеву было не жаль денег, но он не выносил унижения. Хамство маленького человека. Потому что у Большого человека хамства не бывает.
Он не стал препираться, отошел от корпуса, отодвинул себя от хамства. Стоял на дороге, наклонив голову, как одинокий конь. Люля шла по знакомой дороге – высокая, прямая, в длинной шубе и маленькой спортивной шапочке, надвинутой на глаза. Она увидела его и не побежала. Спокойно подошла. Так же спокойно сказала:
– Я знала, что увижу тебя.
– Откуда ты знала? Я же уехал.
Люля молчала. Что можно было ответить на то, что он уехал и снова оказался на прежнем месте? Она как будто определила радиус, за который он не мог выскочить.
– Я не имею права тебя расспрашивать, – мрачно сказал Месяцев.
– Не расспрашивай, – согласилась Люля.
– Не обманывай меня. Я прощаю все, кроме лжи. Ложь меня убивает. Убивает все чувства. Я тебя умоляю…
Месяцев замолчал. Он боялся, что заплачет.
– Если хочешь, оставайся на ночь, – предложила Люля. – Уже темно. Утром поедешь.
– Не хочу я на ночь. Не нужны мне эти разовые радости. Я хочу играть и чтобы ты слушала. Хочу летать по миру и чтобы ты сидела рядом со мной в самолете и мы читали бы журналы. А потом селились в дорогих гостиницах и начинали утро с апельсинового сока…
Он бормотал и пьянел от своих слов.
– Ты делаешь мне предложение?
– Нет. Я просто говорю, что это было бы хорошо. Поедем со мной во Францию.
Люля стояла и раздумывала: может быть, выбирала между Францией и тем, кому она звонила.
– А куда именно? В Париж? – спросила она.
– Юг Франции. Марсель, Канны, Ницца…
Люля никак не реагировала. Почему он решил, что она примет его приглашение? Почему он так самоуверен?
Месяцев вдруг испугался. И тут же успокоился: как будет, так и будет.
– Ну так что? – спокойно спросил он.
– Хорошо, – так же спокойно согласилась Люля.

Марсель оказался типичным портовым городом, с большим количеством арабов, красивый и шумный, отдаленно напоминающий Одессу.
Месяцев дал в нем четыре концерта.
После концерта подходили эмигранты. Ни одного счастливого лица. Принаряженные, но не счастливые. Пораженцы.
Подходили бывшие диссиденты. Но какой смысл сегодня в диссиде? Говори что хочешь. Гласность отбила у них хлеб.
Из Марселя переехали в Канны. Опустевший курорт. Город старичков. Точнее, город богатых старичков. Они всю жизнь трудились. Копили. А теперь живут в свое удовольствие.
Люля смотрела на старух в седых букольках и норковых накидках.
– Надо жить в молодости, – сказала Люля. – А в старости какая разница?
– Очень глупое замечание, – откомментировал Месяцев.
Люля не любила гулять. Ее совершенно не интересовала архитектура. Она смотрела только в витрины магазинов. Не пропускала ни одной. Продавщицы не отставали от Люли, целовали кончики своих пальцев, сложенных в щепотку, а потом распускали эти пальцы в воображаемый цветок. Люля и в самом деле выходила из примерочной – сногсшибательной красоты и прелести. Казалось, костюм находил свою единственно возможную модель. Обидно было не купить. И они покупали. Месяцев платил по кредитной карте и даже не понял, сколько потратил. Много.
Люля делала покупки по своей схеме: в первый день она обегала все магазины и лавочки. Присматривалась. Это у нее называлось «выполнить домашнее задание». На другой день она делала выбор и покупала. На третий день понимала, что ошиблась в выборе, и меняла покупку. На это уходило все время. Месяцев ненавидел этажи магазинов и закутки лавочек. Он перемогался и сатанел от этой жизни. Люле мешало его нетерпение. Она попросила его оставаться на улице и ждать. Он так и делал.
Вся поездка по югу Франции превратилась в одно сплошное нескончаемое ожидание. Люля постоянно звонила в Москву и заходила в каждый автомат на улице. А он ждал. Говорила она не долго, и ждать – не трудно, но он мучился, потому что за стеклянной дверью автомата протекала ее собственная жизнь, скрытая от него.
Люля выходила из автомата с перевернутым лицом и говорила:
– Свекровь вывихнула руку. Не может готовить. Даша чистит картошку ей и себе.
– Даше пятнадцать лет. Она уже большая, – напоминал Месяцев.
– Большая, – соглашалась Люля. – Но и маленькая.
И это правда.
Однажды он воспользовался ее отсутствием и сам позвонил домой. Подошла дочь.
– Алика оставили еще на две недели, – прокричала Аня. Она экономила деньги, поэтому сообщала только самое главное.
– Ты меня не встречай, – предупредил Месяцев. – За мной пришлют машину.
– Я все равно приеду.
– Но зачем?
– Я увижу тебя на два часа раньше.
– Но зачем тебе мотаться, уставать?
– Это решаю я.
Аня положила трубку. Зачем еще кто-то, когда дома все так прочно.
Месяцев вышел из автомата.
– Куда ты звонил? – спросила Люля.
– Своему агенту, – соврал Месяцев.
Он мог бы сказать и правду. Но у них с Люлей общие только десять дней. А потом они разойдутся по своим параллельным прямым. Это случится неизбежно. И пусть хотя бы эти десять дней – общие.
В ресторанах Люля заказывала исключительно «фрукты моря» – так тут назывались крабы, моллюски и устрицы. Стоило это бешеных денег, но Люля не обращала внимания.
– Это безумно вкусно, – говорила она. – И очень полезно. Сплошной йод.
Вино она пила сухое, красное, говорила, что красное вино выводит из организма стронций. Люля следила за своим здоровьем. И это логично. Красота есть здоровье. Месяцев подумал, что Ирина ела бы одну пиццу, зверски экономила и прибавила бы пять килограммов. Хотя на Ирине не заметно – пять туда или пять обратно.
Месяцев не знал, сколько он потратил. Во всяком случае, больше, чем заработал. На Западе – другие деньги. И открывается особая жадность, которую не преодолеть. Месяцеву пришлось преодолеть. Он тратил валюту, как рубли.
– Ты о чем думаешь? – Люля пытливо заглядывала, приближая свое лицо. От ее лица веяло теплом и земляничным листом.
– Так, вообще… – уклонялся он.
Он готов был тратить, врать, только бы видеть близко это лицо с высокими бровями.
Каждый вечер после концерта они возвращались в гостиницу, ложились вместе и обхватывали друг друга так, будто боялись, что их растащат. Обходились без излишеств, без криков и прочего звукового оформления. Это было не нужно. Все это было нужно в начале знакомства, как дополнительный свет в темном помещении. А здесь – и так светло. Внутренний свет.

Последние три концерта – в Ницце. Равель. Чайковский. Прокофьев. Месяцев был на винте. Даже налогоплательщики что-то почувствовали. Хлопали непривычно долго. Не отпускали со сцены.
В последний вечер их пригласила в гости правнучка декабриста. Собралось русское дворянство. Люля и Игорь смотрели во все глаза: вот где сохранились осколки нации. Сталин наплодил Шариковых. И теперь живут дети и внуки Шариковых. А дети и внуки дворянства – где они? Сидели за столом, общались. Месяцеву казалось, что он – в салоне мадам Шерер из «Войны и мира».
Месяцев тихо любовался Люлей. Она умела есть, умела слушать, говорить по-английски, она умела любить, сорить его деньгами. Она умела все.
Среди приглашенных была возрастная красавица. Видно, что возрастная. И видно, что красавица. Одно не исключало другое. Она завела Люлю и Месяцева в пустую комнату и подарила им куклу. Сказала, что эта кукла ее погибшей дочери. Дочери было тринадцать лет. Она погибла от руки маньяка. Стала подробно рассказывать: как это было, когда это было, как девочка не вернулась из школы, как выла собака. Экспертиза показала, что она умерла в двенадцать часов. А они нашли ее в час. А если бы они хватились раньше и пришли не ночью, а вечером или даже в одиннадцать, пусть в одиннадцать тридцать, пусть без пяти двенадцать, они бы успели. Они опоздали на час, и вот этот час…
Люля слушала, замерев от ужаса и сострадания. Месяцев довольно скоро понял, что находится во власти чужого безумия.
Пришел муж старой красавицы – подтянутый и моложавый. Месяцеву показалось, что в его жизни есть своя Люля, потому что невозможно жить одними угрызениями.
Муж сел за рояль и стал играть Брамса. Играть в присутствии Месяцева было как бы наивно. Но Месяцев с удовольствием сидел и слушал. У мужа была манера – подпевать, подвывать. Он подвывал и не контролировал себя. Отдавался всей душой, и Месяцев слышал его тоску и томление. Понимал, что положение в обществе, жизнь в налаженной стране, деньги и даже любовь ничего не решают, когда в жизни есть этот один час.
Вернулись в гостиную. Люля сказала:
– Я эту куклу не возьму.
– Это была светлая девочка, – сказал Месяцев. – Значит, ее вещи несут свет.
– Вот и возьми себе.
В эту ночь Люля была грустна. И ласки их были особенно глубокими и пронзительными. Никогда они не были так близки. Но их счастье – как стакан на голове у фокусника. Вода не шелохнется. Однако все так неустойчиво…

Дочь и Люля были знакомы. Сажать Люлю в их машину значило все открыть и взять дочь в сообщницы. Об этом не могло быть и речи.
Пришлось проститься прямо в аэропорту. По ту сторону границы.
– Возьми деньги на такси. – Месяцев протянул Люле пятьдесят долларов.
– Не надо, – сухо отказалась Люля. – У меня есть.
Это был скандал. Это был разрыв.
– Пойми… – начал Месяцев.
– Я понимаю, – перебила Люля и протянула пограничнику паспорт.
Пограничник рассматривал паспорт преувеличенно долго, сверяя копию с оригиналом. Видимо, Люля ему понравилась и ему хотелось подольше на нее посмотреть.

Дочь встречала вместе с женихом Юрой. Месяцева это устроило. Не хотелось разговаривать.
– Что с тобой? – спросила Аня.
– Простудился, – ответил Месяцев.
Смеркалось. Елозили машины, сновали люди, таксисты предлагали услуги, сдирали три шкуры. К ним опасно было садиться. Над аэропортом веял какой-то особый валютно-алчный криминальный дух. И в этом сумеречном месиве он увидел Люлю. Она везла за собой чемодан на колесиках. Чемодан был неустойчивый. Падал. Она поднимала его и снова везла.

На этот раз все подарки умещались в одной дорожной сумке. Месяцеву удалось во время очередного ожидания заскочить в обувной магазин и купить шесть пар домашних туфель и шесть пар кроссовок. Магазин был фирменный, дорогой, и обувь дорогая. Но это все. И тайком. Он выбросил коробки и ссыпал все в большую дорожную сумку, чтобы Люля не догадалась. Он скрывал от Люли свою заботу о домашних. Скрывал, а значит, врал. Он врал тут и там и вдруг заметил, как легко и виртуозно у него это получается. Так, будто делал это всю жизнь.
Месяцев вытряхнул в прихожей обувь, получился невысокий холм.
– Это все? – спросила дочь.
– Мне ничего не заплатили, – соврал Месяцев. – Сказали, что переведут на мой счет.
– А переведут? – спросила жена.
– Не знаю.
– Вам надо иметь адвоката, – заметил Юра. – У Ростроповича наверняка есть адвокат.
– Надо сравнивать себя не с Ростроповичем, а со Львом Борисовичем, – заметила теща.
Лев Борисович – друг семьи, философ, доктор наук. Философия в условиях рынка никому не понадобилась, и Лев Борисович научился солить огурцы и торговал ими возле магазина. Огурцы были восхитительные, с укропом и чесноком.
– Адвокат стоит бешеных денег, – предположила дочь.
– Это во-первых, – сказала жена. – А во вторых, Игорь – бесконфликтный человек.
Все с воодушевлением стали рыться в обувной куче, отыскивая свой размер. Месяцев ушел в спальню и набрал номер Люли.
– Да, – хрипло сказала она.
Месяцев молчал. Люля узнала молчание и положила трубку. Месяцев набрал еще раз. Трубку не снимали. Значит, она была дома и не хотела с ним говорить. Естественно.
Можно было по-быстрому что-нибудь наврать, например – срочно отвезти кому-то документы… Приехать к Люле, заткнуть рот поцелуями, забросать словами. Но что это даст? Еще одну близость. Пусть даже еще десять близостей. Она все равно уйдет. Женщина тяготеет к порядку, а он навязывает ей хаос и погружает в грех. Он эксплуатирует ее молодость и терпение. Это не может длиться. Это должно кончиться. И кончилось.

Жена погасила свет и стала раздеваться. Она всегда раздевалась при потушенном свете. А Люля раздевалась при полной иллюминации, и все остальное тоже… Она говорила: но ведь это очень красиво. Разве можно этого стесняться? И не стеснялась. И это действительно было красиво.
Месяцев лежал отстраненный, от него веяло холодом.
– Что с тобой? – спросила жена.
– Тебе сказать правду или соврать?
– Правду, – не думая сказала жена.
– А может быть, не стоит? – предупредил он.
Месяцев потом часто возвращался в эту точку своей жизни. Сказала бы «не стоит», и все бы обошлось. Но жена сказала:
– Я жду.
Месяцев молчал. Сомневался. Жена напряженно ждала и тем самым подталкивала.
– Я изменил тебе с другой женщиной.
– Зачем? – удивилась Ирина.
– Захотелось.
– Это ужасно, – сказала Ирина. – Как тебе не стыдно?
Месяцев молчал.
Ирина ждала, что муж покается, попросит прощения, но он лежал как истукан.
– Почему ты молчишь?
– А что я должен сказать?
– Что ты больше не будешь.
Это была первая измена в ее жизни и первая разборка, поэтому Ирина не знала, какие для этого полагаются слова.
– Скажи, что ты больше не будешь.
– Буду.
– А я?
– И ты.
– Нет. Кто-то один… одна. Ты должен ее бросить.
– Это невозможно. Я не могу.
– Почему?
– Не могу, и все.
– Значит, ты будешь лежать рядом со мной и думать о ней?
– Значит, так.
– Ты издеваешься… Ты шутишь, да?
В этом месте надо было сказать: «Я шучу. Я тебя разыграл». И все бы обошлось. Но он сказал:
– Я не шучу. Я влюблен. И я сам не знаю, что мне делать.
– Убирайся вон…
– Куда?
– Куда угодно. К ней… к той…
– А можно? – не поверил Месяцев.
– Убирайся, убирайся…
Ирина обняла себя руками крест-накрест и стала качаться. Горе качало ее из стороны в сторону. Месяцев не мог этого видеть. Он понимал, что должен что-то предпринять. Что-то сказать. Но имело смысл сказать только одно: «Я пошутил, давай спать». Или: «Я виноват, это не повторится». Она бы поверила или нет, но это дало бы ей возможность выбора. Но Месяцев молчал и тем самым этого выбора ее лишал.
– Убирайся, убирайся, – повторяла она, как будто в ней что-то сломалось, замкнулось.
Месяцев встал, начал торопливо одеваться. Чемодан стоял неразобранный. Его не надо было собирать. Можно просто взять и уйти.
– Ты успокоишься, и мы поговорим.
Жена перестала раскачиваться. Смотрела прямо.
– Нам не о чем говорить, – жестко сказала она. – Ты умер. Я скажу Алику, что ты разбился на машине. Нет. Что твоя машина упала с моста и утонула в реке. Нет. Что твой самолет потерпел катастрофу. Лучше бы так и было.
Месяцев оторопел:
– А сам по себе я разве не существую? Я только часть твоей жизни? И это все?
– Если ты не существуешь в моей жизни, тебя не должно быть вообще. Нигде.
– Разве ты не любишь меня?
– Мы были как одно целое. Как яблоко. Но если у яблока загнивает один бок, его надо отрезать. Иначе сгниет целиком. Убирайся.
Ему в самом деле захотелось убраться от ее слов. В комнату как будто влетела шаровая молния, было невозможно оставаться в этом бесовском, нечеловеческом напряжении.
Месяцев выбрался в прихожую. Стал зашнуровывать ботинки, ставя ногу на галошницу. Правый ботинок. Потом левый. Потом надел пальто. Это были исторические минуты.
История есть у государства. Но есть и у каждой жизни. Месяцев взял чемодан и открыл дверь. Потом он ее закрыл и услышал, как щелкнул замок. Этот щелчок, как залп «Авроры», знаменовал новую эру.
Ирина осталась в обнимку с шаровой молнией, которая выжигала ей грудь. А Месяцев сел в машину и поехал по ночной Москве на зов любви. Что он чувствовал? Все! Ужас, немоту, сострадание, страх. Но он ничего не мог поделать. Лавина шла и набирала скорость. Она уже срезала его дом, погребла в нем всех живых. Что дальше?
Что бывает дальше? Лавина съезжает, теряет скорость и останавливается в конце концов. Тогда уцелевшие выползают на свет Божий и наводят порядок. Откапывают живых. Хоронят мертвых. Ставят электрические столбы и натягивают провода. И опять в домах тепло, светло. И опять – жизнь. Как ни в чем не бывало. Надо только переждать…
Месяцев позвонил в ее дверь. Люля открыла не зажигая свет. Месяцев стоял перед ней с чемоданом.
– Все! – сказал он и поставил чемодан.
Она смотрела на него не двигаясь. Большие глаза темнели, как кратеры на Луне.

Утром Алик лежал на своей койке и слушал через наушники тяжелый рок. Музыка плескалась в уши громко, молодо, нагло, напористо. Можно было не замечать того, что вокруг. Отец в роке ничего не понимает, говорит: китайская музыка. Алик считал, что китайская музыка – это Равель. Абсолютная пентатоника. В гамме пять звуков вместо семи.
В двенадцать часов пришел лечащий врач Тимофеев, рукава закатаны до локтей, руки поросли золотой щетиной. Но красивый вообще. Славянский тип. А рядом с ним заведующий отделением, азербайджанец со сложным мусульманским именем. Алик не мог запомнить, мысленно называл его «Абдулла».
Абдулла задавал вопросы. Мелькали слова «ВПЭК», «дезаптация», «конфронтация». Алик уже знал: ВПЭК – это военно-психиатрическая экспертиза. Конфронтация – от слова «фронт». Значит, Алик находится в состоянии войны с окружением. Никому не верит. Ищет врагов.
А кому верить? Сначала дали отдельную палату. Приходил Андрей – они немножко курили, немножко пили, балдели. Слушали музыку, уплывали, закрыв глаза. Кому это мешало? Нет, перевели в общую палату. Рядом старик, все время чешется. Это называется старческий зуд. Попробуй поживи на расстоянии метра от человека, который все время себя скребет и смотрит под ногти. Алик в глубине души считал, что старики должны самоустраняться, как в Японии. Дожил до шестидесяти лет – и на гору Нарайяма. Птицы растащат.
Когда Алик смотрит на старых, он не верит, что они когда-то были молодые. Казалось, так и возникли, в таком вот виде. И себя не может представить стариком. Он всегда будет такой, как сейчас: с легким телом, бездной энергии и потребностью к абсолюту.
Напротив Алика – псих среднего возраста, объятый идеей спасения человечества. Для этого нужно, чтобы каждый отдельно взятый человек бегал по утрам и был влюблен. Движение и позитивное чувство – вот что спасет мир. От недостатка движения кровь застаивается, сосуды ржавеют. В отсутствии любви время не движется, картинки вокруг бесцветны, дух угнетен. Душевная гиподинамия.
А вот если побежать… А вот если влюбиться…
Псих, конечно, псих, но черт его знает…
Взять хотя бы родителей. Режим отца: лежит и сидит. Кровать, рояль, машина, обеденный стол. Вся жизнь на заду и на спине.
Мать бегает в основном по квартире или по классу, хлопая в ладоши, отсчитывая ритм. Вот и вся гимнастика.
А если бы отец побежал и мать побежала, оба постарались лично для себя, для своего тела и здоровья… Тогда это были бы другие люди. Псих хочет усовершенствовать мир без учета индивидуальности каждого человека. Как коммунисты.
Второй принцип: быть влюбленным. А что это такое? Платоническое состояние? Или с включением секса?
Алику нравилось заниматься сексом в экстремальных ситуациях. Например, на перемене, когда все вышли из класса. Прижать девчонку к стене – и на острие ножа: войдут – не войдут, застанут – не застанут, успеешь – не успеешь… Страх усиливает ощущение. А однажды на дне рождения вывел именинницу на балкон, перегнул через перила. Одиннадцатый этаж. Под ногами весь город. Перила железные, но черт его знает… Девчонка сначала окоченела от ужаса. Потом ничего… Не пожаловалась. Сидела за столом, поглядывала, как княжна Мери. А что дальше? А ничего.
Однажды взял у бабки ключи от ее однокомнатной квартиры, и они с Андреем привели девчонку. Не из класса. Просто познакомились. Стали пробовать все позиции и комбинации, существующие в индийском самоучителе. И в это время пришла бабка. Приперлась. Алик не пустил. Не открыл дверь. Вечером дома начались разборки: как? не пустил? почему?
– Потому что мы с Андреем трахали девочку, – сказал Алик.
У матери глаза чуть не выпали на пол.
– Одну?
– А что? – Алик не понял, что ее так удивило.
– А нельзя привести каждому по девочке? – спросил отец.
Несчастные совки. Отец стучит, как дятел. Рад, что хватает на бананы. А жил бы в нормальной стране, имел бы несколько домов в горах и на побережье. А мать… слаще морковки ничего не ела. Ни взлетов, ни падений, ни засухи, ни дождя. Климат умеренно континентальный.
Алик достал бумагу из тумбочки и стал писать стихи:

Море сна – за острые боли,
Жизни год – за минуту смятенья.
Нам ли шапки ломать собольи
И стыдиться собственной тени…
Вошла медсестра, всадила укол так, что онемела нога.
«Садистка, – подумал Алик. – Получает удовольствие от чужой боли».
Медсестра вышла. Рок грохотал в уши. Стихи подходили к горлу:

В палату вошел Месяцев и сел на край кровати. Алик снял наушники.
– Скажи маме, пусть не приходит каждый день, – попросил Алик. – А то приходит и начинает рыдать.
– Она переживает, – заступился Месяцев.
– Пусть переживает дома. Она рыдает, а я что должен делать?
– Успокаивать.
– А меня кто будет успокаивать?
В его словах была логика. Логика эгоиста.
– Алик, я ушел из дома. – Месяцев как будто прыгнул в холодную воду. Это было плохое время для такого сообщения. Но другого времени не будет. Алик вернется домой и не увидит там отца. Он должен все узнать от него.
– Куда? – не понял Алик.
– К другой женщине.
Алик стал заинтересованно смотреть в окно. Месяцев проследил за его взглядом. За окном ничего не происходило.
– Я к бабке перееду. А она пусть к матери перебирается, – решил Алик.
Месяцев понял: Алик смотрел в окно и обдумывал свою ситуацию в новой сложившейся обстановке. И нашел в ней большие плюсы.
– А чего ты ушел? – как бы между прочим поинтересовался Алик.
– Полюбил.
– Так ты же старый.
Месяцев промолчал.
– А она хорошо готовит? – спросил Алик.
– Почему ты спрашиваешь?
– Я буду ходить к тебе обедать. Я буду жить у бабки, а есть у тебя.
– Мама может обидеться.
– Это ее трудности.
– Ты жестокий человек, – упрекнул Месяцев.
– А ты какой? Ты живешь, как хочешь. И я буду жить, как хочу. Почему тебе можно? А мне нельзя? Или всем можно, или всем нельзя. Разве не так?
Месяцев молчал.
Рядом на кровати сидела пара: старая женщина и ее сын в больничной пижаме. Он сидел поджав ноги, положив голову на материнское плечо. И они замерли в печальной отстраненности. Они были друг у друга и вместе выживали. Сын собирался спасать человечество от гиподинамии.
А Месяцев сейчас встанет и уедет к молодой женщине, к исполнительской деятельности…
– Вот тут мои книги, тетради и термос, – сказал Алик. – Некуда класть. Сестры ругаются.
Алик протянул довольно тяжелый пакет. Месяцев взял и поднялся.
– Ты мне что-нибудь принес? – спросил Алик.
Это был вопрос его детства. Он всегда спрашивал, как только научился говорить: «Ты мне что-нибудь принес?»
И Месяцев всегда что-то протягивал: мячик, шоколадку.
– А разве тебе мама не носит? – смутился Месяцев.
– Мама – это мама, – резонно заметил Алик. – А ты – это ты.
– Если хочешь, возьми мою ручку. – Месяцев достал из кармана паркер с золотым пером.
– Ух ты…. – задохнулся Алик.
– Надо сказать: спасибо, папа.
– Спасибо, папа…
Они обнялись, и Месяцев с ужасом почувствовал, что он плачет.

Ирина купила ящик вина и утром выпивала стакан. И ходила как под наркозом. На улице было скользко. Ноги разъезжались, как у коровы.
Аня ушла жить к Юре. Не могла оставаться в доме, оскверненном предательством.
Лидия Георгиевна переехала жить к дочери, чтобы не оставлять ее одну. В доме присутствовало предательство, и они обе дышали его тяжелым испарением. Никому ничего не говорили. Все держалось в глубокой тайне. Единственный человек, которого поставили в известность, – ближайший друг семьи Муза Савельева. Муза – профессор консерватории, арфистка и сплетница. В ней вполне совмещалось высокое и низменное. Так же, как органы любви территориально совпадают с органами выделения.
Муза – ровесница Ирины. Она жила на свете почти пятьдесят лет и на собственном опыте убедилась, что семья не там, где страсть. А там, где дети и где удобно работать. Потому что страсть проходит. А дело и дети – нет.
– Он вернется, – пообещала Муза.
– Когда? – спросила Ирина и выпила стакан вина. Это имело значение – когда. Потому что каждый день, каждый час превратился в нескончаемый ад.
– В зависимости от объекта, – профессионально заметила Муза. – Кто такая?
– Понятия не имею, – созналась Ирина.
– Вот и плохо, – не одобрила Муза. – Чтобы решить проблему, ее надо знать.
Муза оперативно раскинула свои сплетнические сети и быстро выяснила: Месяцев ушел к Люле. Люля – известный человек, глубоководная акула: шуровала себе мужа на больших глубинах. Предпочитала знаменитостей и иностранцев. Знаменитости в условиях перестройки оказались бедные и жадные. А иностранцы – богатые и щедрые.
Поэтому она брала деньги у одних и тратила на других.