1 2 3 4 5 6 
Но  вдруг учитель с злодейской полуулыбкой обратился ко мне.    

– Надеюсь,  вы выучили свой урок-с, – сказал он, потирая руки.    

– Выучил-с, –  отвечал я.    

– Потрудитесь  мне сказать что-нибудь о крестовом походе Людовика Святого*,– сказал он, покачиваясь  на стуле и задумчиво глядя себе под ноги. – Сначала вы мне скажете о  причинах, побудивших короля французского взять крест, – сказал он,  поднимая брови и указывая пальцем на чернильницу, – потом объясните мне  общие характеристические черты этого похода, – прибавил он, делая всей  кистью движение такое, как будто хотел поймать что-нибудь, – и, наконец,  влияние этого похода на европейские государства вообще, – сказал он,  ударяя тетрадями по левой стороне стола, – и на французское королевство в  особенности, – заключил он, ударяя по правой стороне стола и склоняя  голову направо.    

Я  проглотил несколько раз слюни, прокашлялся, склонил голову набок и молчал.  Потом, взяв перо, лежавшее на столе, начал обрывать его и все молчал.    

– Позвольте  перышко, – сказал мне учитель, протягивая руку. – Оно пригодится.  Ну-с.    

– Людо…  кар… Лудовик Святой был… был… был… добрый и умный царь…    

– Кто-с?    

– Царь.  Он вздумал пойти в Иерусалим и передал бразды правления своей матери.    

– Как  ее звали-с?    

– Б…б…ланка.    

– Как-с?  буланка?    

Я  усмехнулся как-то криво и неловко.    

– Ну-с,  не знаете ли еще чего-нибудь? – сказал он с усмешкой.    

Мне  нечего было терять, я прокашлялся и начал врать все, что только мне приходило в  голову. Учитель молчал, сметая со стола пыль перышком, которое он у меня отнял,  пристально смотрел мимо моего уха и приговаривал: «Хорошо-с, очень хорошо-с». Я  чувствовал, что ничего не знаю, выражаюсь совсем не так, как следует, и мне  страшно больно было видеть, что учитель не останавливает и не поправляет меня.    

– Зачем  же он вздумал идти в Иерусалим? – сказал он, повторяя мои слова.    

– Затем…  потому… оттого, затем что…    

Я  решительно замялся, не сказал ни слова больше и чувствовал, что, ежели этот  злодей-учитель хоть год целый будет молчать и вопросительно смотреть на меня, я  все-таки не в состоянии буду произнести более ни одного звука. Учитель минуты  три смотрел на меня, потом вдруг проявил в своем лице выражение глубокой печали  и чувствительным голосом сказал Володе, который в это время вошел в комнату:    

– Позвольте  мне тетрадку: проставить баллы.    

Володя  подал ему тетрадь и осторожно положил билетик подле нее.    

Учитель  развернул тетрадь и, бережно обмакнув перо, красивым почерком написал Володе пять  в графе успехов и поведения. Потом, остановив перо над графою, в которой  означались мои баллы, он посмотрел на меня, стряхнул чернила и задумался.    

Вдруг  рука его сделала чуть заметное движение, и в графе появилась красиво  начерченная единица и точка; другое движение – и в графе поведения другая  единица и точка.    

Бережно  сложив тетрадь баллов, учитель встал и подошел к двери, как будто не замечая  моего взгляда, в котором выражались отчаяние, мольба и упрек.    

– Михаил  Ларионыч! – сказал я.    

– Нет, –  отвечал он, понимая уже, что я хотел сказать ему, – так нельзя учиться. Я  не хочу даром денег брать.    

Учитель  надел калоши, камлотовую шинель, с большим тщанием повязался шарфом. Как будто  можно было о чем-нибудь заботиться после того, что случилось со мной? Для него  движение пера, а для меня величайшее несчастие.    

– Класс  кончен? – спросил, St.-Jérôme, входя в комнату.    

– Да.    

– Учитель  доволен вами?    

– Да, –  сказал Володя.    

– Сколько  вы получили?    

– Пять.    

– A  Nicolas?    

Я  молчал.    

– Кажется,  четыре, – сказал Володя.    

Он  понимал, что меня нужно было спасти хотя на нынешний день. Пускай накажут,  только бы не нынче, когда у нас гости.    

– Voyons,  messieurs (St.-Jérôme имел привычку ко всякому слову говорить: voyons)! faites  votre toilette et descendons[67].    

 Глава  XII

  Ключик    

     

Едва  успели мы, сойдя вниз, поздороваться со всеми гостями, как нас позвали к столу.  Папа был очень весел (он был в выигрыше в это время), подарил Любочке дорогой  серебряный сервиз и за обедом вспомнил, что у него во флигеле осталась еще  бонбоньерка, приготовленная для именинницы.    

– Чем  человека посылать, поди-ка лучше ты, Коко, – сказал он мне. – Ключи  лежат на большом столе в раковине, знаешь?.. Так возьми их и самым большим  ключом отопри второй ящик направо. Там найдешь коробочку, конфеты в бумаге и  принесешь все сюда.    

– А  сигары принести тебе? – спросил я, зная, что он всегда после обеда посылал  за ними.    

– Принеси,  да смотри у меня – ничего не трогать! – сказал он мне вслед.    

Найдя  ключи на указанном месте, я хотел уже отпирать ящик, как меня остановило желание  узнать, какую вещь отпирал крошечный ключик, висевший на той же связке.    

На  столе, между тысячью разнообразных вещей, стоял около перилец шитый портфель с  висячим замочком, и мне захотелось попробовать, придется ли к нему маленький  ключик. Испытание увенчалось полным успехом, портфель открылся, и я нашел в нем  целую кучу бумаг. Чувство любопытства с таким убеждением советовало мне узнать,  какие были эти бумаги, что я не успел прислушаться к голосу совести и принялся  рассматривать то, что находилось в портфеле…    

·  · ·    

Детское  чувство безусловного уважения ко всем старшим, и в особенности к папа, было так  сильно во мне, что ум мой бессознательно отказывался выводить какие бы то ни  было заключения из того, что я видел. Я чувствовал, что папа должен жить в  сфере совершенно особенной, прекрасной, недоступной и непостижимой для меня, и  что стараться проникать тайны его жизни было бы с моей стороны чем-то вроде  святотатства.    

Поэтому  открытия, почти нечаянно сделанные мною в портфеле папа, не оставили во мне  никакого ясного понятия, исключая темного сознания, что я поступил нехорошо.  Мне было стыдно и неловко.    

Под  влиянием этого чувства я как можно скорее хотел закрыть портфель, но мне,  видно, суждено было испытать всевозможные несчастия в этот достопамятный день:  вложив ключик в замочную скважину, я повернул его не в ту сторону; воображая,  что замок заперт, я вынул ключ, и – о ужас! – у меня в руках была только  головка ключика. Тщетно я старался соединить ее с оставшейся в замке половиной  и посредством какого-то волшебства высвободить ее оттуда; надо было, наконец,  привыкнуть к ужасной мысли, что я совершил новое преступление, которое нынче же  по возвращении папа в кабинет должно будет открыться.    

Жалоба  Мими, единица и ключик! Хуже ничего не могло со мной случиться. Бабушка – за жалобу  Мими, St.-Jérôme – за единицу, папа – за ключик… и все это обрушится на меня не  позже как нынче вечером.    

– Что  со мной будет?! А-а-ах! что я наделал?! – говорил я вслух, прохаживаясь по  мягкому ковру кабинета. – Э! – сказал я сам себе, доставая конфеты и  сигары, – чему быть, тому не миновать… – И побежал в дом.    

Это  фаталистическое изречение, в детстве подслушанное мною у Николая, во все  трудные минуты моей жизни производило на меня благотворное, временно  успокаивающее влияние. Входя в залу, я находился в несколько раздраженном и  неестественном, но чрезвычайно веселом состоянии духа.    

 Глава  XIII

  Изменница    

     

После  обеда начались petits jeux[68],  и я принимал в них живейшее участие. Играя в «кошку-мышку», как-то неловко  разбежавшись на гувернантку Корнаковых, которая играла с нами, я нечаянно  наступил ей на платье и оборвал его. Заметив, что всем девочкам, и в  особенности Сонечке, доставляло большое удовольствие видеть, как гувернантка с  расстроенным лицом пошла в девичью зашивать свое платье, я решился доставить им  это удовольствие еще раз. Вследствие такого любезного намерения, как только  гувернантка вернулась в комнату, я принялся галопировать вокруг нее и продолжал  эти эволюции до тех пор, пока не нашел удобной минуты снова зацепить каблуком  за ее юбку и оборвать. Сонечка и княжны едва могли удержаться от смеха, что  весьма приятно польстило моему самолюбию; но St.-Jérôme, заметив, должно быть,  мои проделки, подошел ко мне и, нахмурив брови (чего я терпеть не мог), сказал,  что я, кажется, не к добру развеселился и что ежели я не буду скромнее, то,  несмотря на праздник, он заставит меня раскаяться.    

Но  я находился в раздраженном состоянии человека, проигравшего более того, что у  него есть в кармане, который боится счесть свою запись и продолжает ставить  отчаянные карты уже без надежды отыграться, а только для того, чтобы не давать  самому себе времени опомниться. Я дерзко улыбнулся и ушел от него.    

После  «кошки-мышки» кто-то затеял игру, которая называлась у нас, кажется, Lange  Nase[69].  Сущность игры состояла в том, что ставили два ряда стульев, один против  другого, и дамы и кавалеры разделялись на две партии и по переменкам выбирали  одна другую.    

Младшая  княжна каждый раз выбирала меньшого Ивина, Катенька выбирала или Володю, или  Иленьку, а Сонечка каждый раз Сережу, и нисколько не стыдилась, к моему  крайнему удивлению, когда Сережа прямо шел и садился против нее. Она смеялась  своим милым звонким смехом и делала ему головкой знак, что он угадал. Меня же  никто не выбирал. К крайнему оскорблению моего самолюбия, я понимал, что я  лишний, остающийся, что про меня всякий раз должны были говорить: «Кто  еще остается?» – «Да Николенька; ну вот ты его и возьми». Поэтому, когда  мне приходилось выходить, я прямо подходил или к сестре, или к одной из некрасивых  княжон и, к несчастию, никогда не ошибался. Сонечка же, казалось, так была  занята Сережей Ивиным, что я не существовал для нее вовсе. Не знаю, на каком  основании называл я ее мысленно изменницею, так как она никогда не  давала мне обещания выбирать меня, а не Сережу; но я твердо был убежден, что  она самым гнусным образом поступила со мною.    

После  игры я заметил, что изменница, которую я презирал, но с которой, однако,  не мог спустить глаз, вместе с Сережей и Катенькой отошли в угол и о чем-то  таинственно разговаривали. Подкравшись из-за фортепьян, чтобы открыть их  секреты, я увидал следующее: Катенька держала за два конца батистовый платочек  в виде ширм, заслоняя им головы Сережи и Сонечки. «Нет, проиграли, теперь  расплачивайтесь!» – говорил Сережа. Сонечка, опустив руки, стояла перед ним,  точно виноватая, и, краснея, говорила: «Нет, я не проиграла, не правда ли,  mademoiselle Catherine?» – «Я люблю правду, – отвечала Катенька, –  проиграла пари, ma chère».    

Едва  успела Катенька произнести эти слова, как Сережа нагнулся и поцеловал Сонечку.  Так прямо и поцеловал в ее розовые губки. И Сонечка засмеялась, как будто это  ничего, как будто это очень весело. Ужасно!!! О, коварная изменница!    

     Глава  XIV

  Затмение    

     

Я  вдруг почувствовал презрение ко всему женскому полу вообще и к Сонечке в  особенности; начал уверять себя, что ничего веселого нет в этих играх, что они  приличны только девчонкам, и мне чрезвычайно захотелось буянить и  сделать какую-нибудь такую молодецкую штуку, которая бы всех удивила. Случай не  замедлил представиться.    

St.-Jérôme,  поговорив о чем-то с Мими, вышел из комнаты; звуки его шагов послышались  сначала на лестнице, а потом над нами, по направлению классной. Мне пришла  мысль, что Мими сказала ему, где она видела меня во время класса, и что он  пошел посмотреть журнал. Я не предполагал в это время у St.-Jérôme’a другой  цели в жизни, как желания наказать меня. Я читал где-то, что дети от двенадцати  до четырнадцати лет, то есть находящиеся в переходном возрасте отрочества,  бывают особенно склонны к поджигательству и даже убийству. Вспоминая свое отрочество  и особенно то состояние духа, в котором я находился в этот несчастный для меня  день, я весьма ясно понимаю возможность самого ужасного преступления, без цели,  без желания вредить, – но так – из любопытства, из бессознательной  потребности деятельности. Бывают минуты, когда будущее представляется человеку  в столь мрачном свете, что он боится останавливать на нем свои умственные  взоры, прекращает в себе совершенно деятельность ума и старается убедить себя,  что будущего не будет и прошедшего не было. В такие минуты, когда мысль не  обсуживает вперед каждого определения воли, а единственными пружинами жизни  остаются плотские инстинкты, я понимаю, что ребенок, по неопытности, особенно  склонный к такому состоянию, без малейшего колебания и страха, с улыбкой любопытства,  раскладывает и раздувает огонь под собственным домом, в котором спят его  братья, отец, мать, которых он нежно любит. Под влиянием этого же временного  отсутствия мысли – рассеянности почти – крестьянский парень лет семнадцати,  осматривая лезвие только что отточенного топора подле лавки, на которой лицом  вниз спит его старик отец, вдруг размахивается топором и с тупым любопытством  смотрит, как сочится под лавку кровь из разрубленной шеи; под влиянием этого же  отсутствия мысли и инстинктивного любопытства человек находит какое-то  наслаждение остановиться на самом краю обрыва и думать: а что, если туда  броситься? или приставить ко лбу заряженный пистолет и думать: а что, ежели  пожать гашетку? или смотреть на какое-нибудь очень важное лицо, к которому все  общество чувствует подобострастное уважение, и думать: а что, ежели подойти к  нему, взять его за нос и сказать: «А ну-ка, любезный, пойдем»?    

Под  влиянием такого же внутреннего волнения и отсутствия размышления, когда St.-Jérôme  сошел вниз и сказал мне, что я не имею права здесь быть нынче за то, что так  дурно вел себя и учился, чтобы я сейчас же шел на верх, я показал ему язык и  сказал, что не пойду отсюда.    

В  первую минуту St.-Jérôme не мог слова произнести от удивления и злости.    

– C’est  bien[70],–  сказал он, догоняя меня, – я уже несколько раз обещал вам наказание, от которого  вас хотела избавить ваша бабушка; но теперь я вижу, что, кроме розог, вас ничем  не заставишь повиноваться, и нынче вы их вполне заслужили.    

Он  сказал это так громко, что все слышали его слова. Кровь с необыкновенной силой  прилила к моему сердцу; я почувствовал, как крепко оно билось, как краска  сходила с моего лица и как совершенно невольно затряслись мои губы. Я должен  был быть страшен в эту минуту, потому что St.-Jérôme, избегая моего взгляда,  быстро подошел ко мне и схватил за руку; но только что я почувствовал  прикосновение его руки, мне сделалось так дурно, что я, не помня себя от злобы,  вырвал руку и из всех моих детских сил ударил его.    

– Что  с тобой делается? – сказал, подходя ко мне, Володя, с ужасом и удивлением  видевший мой поступок.    

– Оставь  меня! – закричал я на него сквозь слезы. – Никто вы не любите меня,  не понимаете, как я несчастлив! Все вы гадки, отвратительны, – прибавил я  с каким-то исступлением, обращаясь ко всему обществу.    

Но  в это время St.-Jérôme, с решительным и бледным лицом, снова подошел ко мне, и  не успел я приготовиться к защите, как он уже сильным движением, как тисками,  сжал мои обе руки и потащил куда-то. Голова моя закружилась от волнения; помню  только, что я отчаянно бился головой и коленками до тех пор, пока во мне были  еще силы; помню, что нос мой несколько раз натыкался на чьи-то ляжки, что в рот  мне попадал чей-то сюртук, что вокруг себя со всех сторон я слышал присутствие  чьих-то ног, запах пыли и violette[71],  которой душился St.-Jérôme. Через пять минут за мной затворилась дверь чулана.    

– Василь! –  сказал он отвратительным, торжествующим голосом, – принеси розог…    

 Глава  XV

  Мечты    

     

Неужели  в то время я мог бы думать, что останусь жив после всех несчастий, постигших  меня, и что придет время, когда я спокойно буду вспоминать о них?..    

Припоминая  то, что я сделал, я не мог вообразить себе, что со мной будет; но смутно предчувствовал,  что пропал безвозвратно.    

Сначала  внизу и вокруг меня царствовала совершенная тишина, или, по крайней мере, мне  так казалось от слишком сильного внутреннего волнения, но мало-помалу я стал  разбирать различные звуки. Василий пришел снизу и, бросив на окно какую-то  вещь, похожую на метлу, зевая, улегся на ларь. Внизу послышался громкий голос  Августа Антоныча (должно быть, он говорил про меня), потом детские голоса,  потом смех, беготня, а через несколько минут в доме все пришло в прежнее  движение, как будто никто не знал и не думал о том, что я сижу в темном чулане.    

Я  не плакал, но что-то тяжелое, как камень, лежало у меня на сердце. Мысли и  представления с усиленной быстротой проходили в моем расстроенном воображении;  но воспоминание о несчастии, постигшем меня, беспрестанно прерывало их  причудливую цепь, и я снова входил в безвыходный лабиринт неизвестности о  предстоящей мне участи, отчаяния и страха.    

То  мне приходит в голову, что должна существовать какая-нибудь неизвестная причина  общей ко мне нелюбви и даже ненависти. (В то время я был твердо убежден, что  все, начиная от бабушки и до Филиппа-кучера, ненавидят меня и находят  наслаждение в моих страданиях.) «Я должен быть не сын моей матери и моего отца,  не брат Володи, а несчастный сирота, подкидыш, взятый из милости», –  говорю я сам себе, и нелепая мысль эта не только доставляет мне какое-то  грустное утешение, но даже кажется совершенно правдоподобною. Мне отрадно  думать, что я несчастен не потому, что виноват, но потому, что такова моя  судьба с самого моего рождения и что участь моя похожа на участь несчастного  Карла Иваныча.    

«Но  зачем дальше скрывать эту тайну, когда я сам уже успел проникнуть ее? –  говорю я сам себе, – завтра же пойду к папа и скажу ему: «Папа! напрасно  ты от меня скрываешь тайну моего рождения; я знаю ее». Он скажет: «Что ж  делать, мой друг, рано или поздно ты узнал бы это, – ты не мой сын, но я  усыновил тебя, и ежели ты будешь достоин моей любви, то я никогда не оставлю  тебя»; и я скажу ему: «Папа, хотя я не имею права называть тебя этим именем, но  я теперь произношу его в последний раз, я всегда любил тебя и буду любить,  никогда не забуду, что ты мой благодетель, но не могу больше оставаться в твоем  доме. Здесь никто не любит меня, a St.-Jérôme поклялся в моей погибели. Он или  я должны оставить твой дом, потому что я не отвечаю за себя, я до такой степени  ненавижу этого человека, что готов на все. Я убью его», – так и сказать:  «Папа, я убью его». Папа станет просить меня, но я махну рукой, скажу ему:  «Нет, мой друг, мой благодетель, мы не можем жить вместе, а отпусти  меня», – и я обниму его и скажу ему, почему-то по-французски: «Oh mon  père, oh mon bienfaiteur, donne moi pour la dernière fois ta bénédiction et que  la volonté de dieu soit faite»![72]  И я, сидя на сундуке в темном чулане, плачу навзрыд при этой мысли. Но вдруг я  вспоминаю постыдное наказание, ожидающее меня, действительность представляется  мне в настоящем свете, и мечты мгновенно разлетаются.    

То  я воображаю себя уже на свободе, вне нашего дома. Я поступаю в гусары и иду на  войну. Со всех сторон на меня несутся враги, я размахиваюсь саблей и убиваю  одного, другой взмах – убиваю другого, третьего. Наконец, в изнурении от ран и  усталости, я падаю на землю и кричу: «Победа!» Генерал подъезжает ко мне и  спрашивает: «Где он – наш спаситель?» Ему указывают на меня, он бросается мне на  шею и с радостными слезами кричит: «Победа!» Я выздоравливаю и, с подвязанной  черным платком рукою, гуляю по Тверскому бульвару. Я генерал! Но вот государь  встречает меня и спрашивает, кто этот израненный молодой человек? Ему говорят,  что это известный герой Николай. Государь подходит ко мне и говорит: «Благодарю  тебя. Я все сделаю, что бы ты ни просил у меня». Я почтительно кланяюсь и,  опираясь на саблю, говорю: «Я счастлив, великий государь, что мог пролить кровь  за свое отечество, и желал бы умереть за него; но ежели ты так милостив, что  позволяешь мне просить тебя, прошу об одном – позволь мне уничтожить врага  моего, иностранца St.-Jérôme’a. Мне хочется уничтожить врага моего St.-Jérôme  a». Я грозно останавливаюсь перед St.-Jérôme’oм и говорю ему: «Ты сделал мое  несчастие, à genoux!»[73]  Но вдруг мне приходит мысль, что с минуты на минуту может войти настоящий  St.-Jérôme с розгами, и я снова вижу себя не генералом, спасающим отечество, а  самым жалким, плачевным созданием.    

То  мне приходит мысль о боге, и я дерзко спрашиваю его, за что он наказывает меня?  «Я, кажется, не забывал молиться утром и вечером, так за что же я страдаю?»  Положительно могу сказать, что первый шаг к религиозным сомнениям, тревожившим  меня во время отрочества, был сделан мною теперь, не потому, чтобы несчастие  побудило меня к ропоту и неверию, но потому, что мысль о несправедливости  провидения, пришедшая мне в голову в эту пору совершенного душевного расстройства  и суточного уединения, как дурное зерно, после дождя, упавшее на рыхлую землю,  с быстротой стало разрастаться и пускать корни. То я воображал, что я непременно  умру, и живо представлял себе удивление St.-Jérôme’a, находящего в чулане,  вместо меня, безжизненное тело. Вспоминая рассказы Натальи Савишны о том, что  душа усопшего до сорока дней не оставляет дома, я мысленно после смерти ношусь  невидимкой по всем комнатам бабушкиного дома и подслушиваю искренние слезы  Любочки, сожаления бабушки и разговор папа с Августом Антонычем. «Он славный  был мальчик», – скажет папа со слезами на глазах. «Да, – скажет  St.-Jérôme, – но большой повеса». – «Вы бы должны уважать  мертвых, – скажет папа, – вы были причиной его смерти, вы запугали  его, он не мог перенести унижения, которое вы готовили ему… Вон отсюда,  злодей!»    

И  St.-Jérôme упадет на колени, будет плакать и просить прощения. После сорока  дней душа моя улетает на небо; я вижу там что-то удивительно прекрасное, белое,  прозрачное, длинное и чувствую, что это моя мать. Это что-то белое окружает,  ласкает меня; но я чувствую беспокойство и как будто не узнаю ее. «Ежели это  точно ты, – говорю я, – то покажись мне лучше, чтобы я мог обнять  тебя». И мне отвечает ее голос: «Здесь мы все такие, я не могу лучше обнять  тебя. Разве тебе не хорошо так?» – «Нет, мне очень хорошо, но ты не можешь  щекотать меня, и я не могу целовать твоих рук…» – «Не надо этого, здесь и так  прекрасно», – говорит она, и я чувствую, что точно прекрасно, и мы вместе  с ней летим все выше и выше. Тут я как будто просыпаюсь и нахожу себя опять на  сундуке, в темном чулане, с мокрыми от слез щеками, без всякой мысли,  твердящего слова: и мы все летим выше и выше. Я долго употребляю  всевозможные усилия, чтобы уяснить свое положение; но умственному взору моему  представляется в настоящем только одна страшно мрачная, непроницаемая даль. Я  стараюсь снова возвратиться к тем отрадным, счастливым мечтам, которые прервало  сознание действительности; но, к удивлению моему, как скоро вхожу в колею  прежних мечтаний, я вижу, что продолжение их невозможно и, что всего  удивительнее, не доставляет уже мне никакого удовольствия.    

 Глава  XVI

  Перемелется, мука будет    

     

Я  ночевал в чулане, и никто не приходил ко мне; только на другой день, то есть в  воскресенье, меня перевели в маленькую комнатку, подле классной, и опять  заперли. Я начинал надеяться, что наказание мое ограничится заточением, и мысли  мои, под влиянием сладкого, крепительного сна, яркого солнца, игравшего на  морозных узорах окон, и дневного обыкновенного шума на улицах, начинали  успокаиваться. Но уединение все-таки было очень тяжело: мне хотелось двигаться,  рассказать кому-нибудь все, что накопилось у меня на душе, и не было вокруг  меня живого создания. Положение это было еще более неприятно потому, что, как  мне ни противно было, я не мог не слышать, как St.-Jérôme, прогуливаясь по  своей комнате, насвистывал совершенно спокойно какие-то веселые мотивы. Я был  вполне убежден, что ему вовсе не хотелось свистать, но что он делал это  единственно для того, чтобы мучить меня.    

В  два часа St.-Jérôme и Володя сошли вниз, а Николай принес мне обед, и когда я  разговорился с ним о том, что я наделал и что ожидает меня, он сказал:    

– Эх,  сударь! не тужите, перемелется, мука будет.    

Хотя  это изречение, не раз и впоследствии поддерживавшее твердость моего духа, несколько  утешило меня, но именно то обстоятельство, что мне прислали не один хлеб и  воду, а весь обед, даже и пирожное розанчики, заставило меня сильно  призадуматься. Ежели бы мне не прислали розанчиков, то значило бы, что меня  наказывают заточением, но теперь выходило, что я еще не наказан, что я только  удален от других, как вредный человек, а что наказание впереди. В то время как  я был углублен в разрешение этого вопроса, в замке моей темницы повернулся  ключ, и St.-Jérôme с суровым официальным лицом вошел в комнату.    

– Пойдемте  к бабушке, – сказал он, не глядя на меня.    

Я  хотел было почистить рукава курточки, запачкавшиеся мелом, прежде чем выйти из  комнаты, но St.-Jérôme сказал мне, что это совершенно бесполезно, как будто я  находился уже в таком жалком нравственном положении, что о наружном своем виде  не стоило и заботиться.    

Катенька,  Любочка и Володя посмотрели на меня в то время, как St.-Jérôme за руку проводил  меня через залу, точно с тем же выражением, с которым мы обыкновенно смотрели  на колодников, проводимых по понедельникам мимо наших окон. Когда же я подошел  к креслу бабушки, с намерением поцеловать ее руку, она отвернулась от меня и  спрятала руку под мантилью.    

– Да,  мой милый, – сказала она после довольно продолжительного молчания, во  время которого она осмотрела меня с ног до головы таким взглядом, что я не  зная, куда девать свои глаза и руки, – могу сказать, что вы очень цените  мою любовь и составляете для меня истинное утешение. Monsieur St.-Jérôme,  который по моей просьбе, – прибавила она, растягивая каждое слово, –  взялся за ваше воспитание, не хочет теперь оставаться в моем доме. Отчего? от  вас, мой милый. Я надеялась, что вы будете благодарны, – продолжала она,  помолчав немного и тоном, который доказывал, что речь ее была приготовлена  заблаговременно, – за попечения и труды его, что вы будете уметь ценить  его заслуги, а вы, молокосос, мальчишка, решились поднять на него руку. Очень  хорошо! Прекрасно!! Я тоже начинаю думать, что вы не способны понимать  благородного обращения, что на вас нужны другие, низкие средства… Проси сейчас  прощения, – прибавила она строго-повелительным тоном, указывая на  St.-Jérôme’a, – слышишь?    

Я  посмотрел по направлению руки бабушки и, увидев сюртук St.-Jérôme’a, отвернулся  и не трогался с места, снова начиная ощущать замирание сердца.    

– Что  же? вы не слышите разве, что я вам говорю? Я дрожал всем телом, но не трогался  с места.    

– Коко! –  сказала бабушка, должно быть, заметив внутренние страдания, которые я испытывал. –  Коко, – сказала она уже не столько повелительным, сколько нежным  голосом, – ты ли это?    

– Бабушка!  я не буду просить у него прощения ни за что… – сказал я, вдруг останавливаясь,  чувствуя, что не в состоянии буду удержать слез, давивших меня, ежели скажу еще  одно слово.    

– Я  приказываю тебе, я прошу тебя. Что же ты?    

– Я…  я… не… хочу… я не могу, – проговорил я, и сдержанные рыдания, накопившиеся  в моей груди, вдруг опрокинули преграду, удерживавшую их, и разразились  отчаянным потоком.    

– C’est  ainsi que vous obéissez à votre second mère, c’est ainsi que vous reconnaissez  ses bontés[74],–  сказал St.-Jérôme трагическим голосом, – à genoux![75]    

– Боже  мой, ежели бы она видела это! – сказала бабушка, отворачиваясь от меня и  отирая показавшиеся слезы. – Ежели бы она видела… все к лучшему. Да, она  не перенесла бы этого горя, не перенесла бы.    

И  бабушка плакала все сильней и сильней. Я плакал тоже, но и не думал просить  прощения.    

– Tranquillisez vous au nom du ciel, madame la  comtesse[76],– говорил St.-Jérôme.    

Но  бабушка уже не слушала его, она закрыла лицо руками, и рыдания ее скоро перешли  в икоту и истерику. В комнату с испуганными лицами вбежали Мими и Гаша, запахло  какими-то спиртами, и по всему дому вдруг поднялись беготня и шептанье.    

– Любуйтесь  на ваше дело, – сказал St.-Jérôme, уводя меня на верх.    

«Боже  мой, что я наделал! Какой я ужасный преступник!»    

Только  что St.-Jérôme, сказав мне, чтобы я шел в свою комнату, спустился вниз, –  я, не отдавая себе отчета в том, что я делаю, побежал по большой лестнице,  ведущей на улицу.    

Хотел  ли я убежать совсем из дома или утопиться, не помню; знаю только, что, закрыв лицо  руками, чтобы не видать никого, я бежал все дальше и дальше по лестнице.    

– Ты  куда? – спросил меня вдруг знакомый голос. – Тебя-то мне и нужно,  голубчик.    

Я  хотел было пробежать мимо, но папа схватил меня за руку и строго сказал:    

– Пойдем-ка  со мной, любезный! Как ты смел трогать портфель в моем кабинете, – сказал  он, вводя меня за собой в маленькую диванную. – А? что ж ты молчишь?  а? – прибавил он, взяв меня за ухо.    

– Виноват, –  сказал я, – я сам не знаю, что на меня нашло.    

– А,  не знаешь, что на тебя нашло, не знаешь, не знаешь, не знаешь, не знаешь, –  повторял он, с каждым словом потрясая мое ухо, – будешь вперед совать нос,  куда не следует, будешь? будешь?    

Несмотря  на то, что я ощущал сильнейшую боль в ухе, я не плакал, а испытывал приятное моральное  чувство. Только что папа выпустил мое ухо, я схватил его руку и со слезами  принялся покрывать ее поцелуями.    

– Бей  меня еще, – говорил я сквозь слезы, – крепче, больнее, я негодный, я  гадкий, я несчастный человек!    

– Что  с тобой? – сказал он, слегка отталкивая меня.    

– Нет,  ни за что не пойду, – сказал я, цепляясь за его сюртук. – Все  ненавидят меня, я это знаю, но, ради бога, ты выслушай меня, защити меня или  выгони из дома. Я не могy с ним жить, он всячески старается унизить  меня, велит становиться на колени перед собой, хочет высечь меня. Я не могу  этого, я не маленький, я не перенесу этого, я умру, убью себя. Он сказал  бабушке, что я негодный; она теперь больна, она умрет от меня, я… с… ним… ради  бога, высеки… за… что… му…чат.    

Слезы  душили меня, я сел на диван и, не в силах говорить более, упал головой ему на колени,  рыдая так, что мне казалось, я должен был умереть в ту же минуту.    

– Об  чем ты, пузырь? – сказал папа с участием, наклоняясь ко мне.    

– Он  мой тиран… мучитель… умру… никто меня не любит! – едва мог проговорить я,  и со мной сделались конвульсии.    

Папа  взял меня на руки и отнес в спальню. Я заснул.    

Когда  я проснулся, было уже очень поздно, одна свечка горела около моей кровати, и в  комнате сидели наш домашний доктор, Мими и Любочка. По лицам их заметно было,  что боялись за мое здоровье. Я же чувствовал себя так хорошо и легко после  двенадцатичасового сна, что сейчас бы вскочил с постели, ежели бы мне не  неприятно было расстроить их уверенность в том, что я очень болен.    

 Глава  XVII

  Ненависть    

     

Да,  это было настоящее чувство ненависти, не той ненависти, про которую только  пишут в романах и в которую я не верю, ненависти, которая будто находит  наслаждение в делании зла человеку, но той ненависти, которая внушает вам  непреодолимое отвращение к человеку, заслуживающему, однако, ваше уважение,  делает для вас противными его волоса, шею, походку, звук голоса, все его члены,  все его движения и вместе с тем какой-то непонятной силой притягивает вас к  нему и с беспокойным вниманием заставляет следить за малейшими его поступками.  Я испытывал это чувство к St.-Jérôme.    

St.-Jérôme  жил у нас уже полтора года. Обсуживая теперь хладнокровно этого человека, я  нахожу, что он был хороший француз, но француз в высшей степени.    

Он  был не глуп, довольно хорошо учен и добросовестно исполнял в отношении нас свою  обязанность, но он имел общие всем его землякам и столь противоположные  русскому характеру отличительные черты легкомысленного эгоизма, тщеславия,  дерзости и невежественной самоуверенности. Все это мне очень не нравилось. Само  собою разумеется, что бабушка объяснила ему свое мнение насчёт телесного  наказания, и он не смел бить нас; но, несмотря на это, он часто угрожал, в  особенности мне, розгами и выговаривал слово fouetter[77] (как-то fouatter) так  отвратительно и с такой интонацией, как будто высечь меня доставило бы ему  величайшее удовольствие.    

Я  нисколько не боялся боли наказания, никогда не испытывал ее, но одна мысль, что  St.-Jérôme может ударить меня, приводила меня в тяжелое состояние подавленного  отчаяния и злобы.    

Случалось,  что Карл Иваныч, в минуту досады, лично расправлялся с нами линейкой или помочами;  но я без малейшей досады вспоминаю об этом. Даже в то время, о котором я говорю  (когда мне было четырнадцать лет), ежели бы Карлу Иванычу случилось приколотить  меня, я хладнокровно перенес бы его побои. Карла Иваныча я любил, помнил его с  тех пор, как самого себя, и привык считать членом своего семейства; но  St.-Jérôme был человек гордый, самодовольный, к которому я ничего не  чувствовал, кроме того невольного уважения, которое внушали мне все большие.  Карл Иваныч был смешной старик, дядька, которого я любил от души, но  ставил все-таки ниже себя в моем детском понимании общественного положения.    

St.-Jérôme,  напротив, был образованный, красивый молодой щеголь, старающийся стать наравне  со всеми. Карл Иваныч бранил и наказывал нас всегда хладнокровно, видно было,  что он считал это хотя необходимою, но неприятною обязанностью. St.-Jérôme,  напротив, любил драпироваться в роль наставника; видно было, когда он наказывал  нас, что он делал это более для собственного удовольствия, чем для нашей  пользы. Он увлекался своим величием. Его пышные французские фразы, которые он  говорил с сильными ударениями на последнем слоге, accent circonflex’ами, были  для меня невыразимо противны.    

Карл  Иваныч, рассердившись, говорил: «кукольная комедия, шалунья мальшик, шампанская  мушка». St.-Jérôme называл нас mauvais sujet, vilain garnement[78] и т. п. названиями,  которые оскорбляли мое самолюбие.    

Карл  Иваныч ставил нас на колени лицом в угол, и наказание состояло в физической  боли, происходившей от такого положения; St.-Jérôme, выпрямляя грудь и делая  величественный жест рукою, трагическим голосом кричал: «A genoux, mauvais  sujet!», приказывал становиться на колени лицом к себе и просить прощения.  Наказание состояло в унижении.    

Меня  не наказывали, и никто даже не напоминал мне о том, что со мной случилось; но я  не мог забыть всего, что испытал: отчаяния, стыда, страха и ненависти в эти два  дня. Несмотря на то, что с того времени! St.-Jérôme, как казалось, махнул на  меня рукою, почти не занимался мною, я не мог привыкнуть смотреть на него  равнодушно. Всякий раз, когда случайно встречались наши глаза, мне казалось,  что во взгляде моем выражается слишком явная неприязнь, и я спешил принять  выражение равнодушия, но тогда мне казалось, что он понимает мое притворство, я  краснел и вовсе отворачивался.    

Одним  словом, мне невыразимо тяжело было иметь с ним какие бы то ни было отношения.    

 Глава  XVIII

  Девичья    

     

Я  чувствовал себя все более и более одиноким, и главными моими удовольствиями  были уединенные размышления и наблюдения. О предмете моих размышлений расскажу  в следующей главе; театром же моих наблюдений преимущественно была девичья, в  которой происходил весьма для меня занимательный и трогательный роман. Героиней  этого романа, само собой разумеется, была Маша. Она была влюблена в Василья,  знавшего ее еще тогда, когда она жила на воле, и обещавшего еще тогда на ней  жениться. Судьба, разлучившая их пять лет тому назад, снова соединила их в  бабушкином доме, но положила преграду их взаимной любви в лице Николая (родного  дяди Маши), не хотевшего и слышать о замужестве своей племянницы с Васильем,  которого он называл человеком несообразным и необузданным.    

Преграда  эта сделала то, что прежде довольно хладнокровный и небрежный в обращении Василий  вдруг влюбился в Машу, влюбился так, как только способен на такое чувство  дворовый человек из портных, в розовой рубашке и с напомаженными волосами.    

Несмотря  на то, что проявления его любви были весьма странны и несообразны (например,  встречая Машу, он всегда старался причинить ей боль, или щипал ее, или бил  ладонью, или сжимал ее с такой силой, что она едва могла переводить дыхание),  но самая любовь его была искренна, что доказывается уже тем, что с той поры,  как Николай решительно отказал ему в руке своей племянницы, Василий запил  с горя, стал шляться по кабакам, буянить – одним словом, вести себя так дурно,  что не раз подвергался постыдному наказанию на съезжей. Но поступки эти и их  последствия, казалось, были заслугою в глазах Маши и увеличивали еще ее любовь  к нему. Когда Василий содержался в части, Маша по целым дням, не осушая  глаз, плакала, жаловалась на свою горькую судьбу Гаше (принимавшей живое  участие в делах несчастных любовников) и, презирая брань и побои своего дяди,  потихоньку бегала в полицию навещать и утешать своего друга.    

Не  гнушайтесь, читатель, обществом, в которое я ввожу вас. Ежели в душе вашей не  ослабли струны любви и участия, то и в девичьей найдутся звуки, на которые они  отзовутся. Угодно ли вам или не угодно будет следовать за мною, я отправляюсь  на площадку лестницы, с которой мне видно все, что происходит в девичьей. Вот  лежанка, на которой стоят утюг, картонная кукла с разбитым носом, лоханка,  рукомойник; вот окно, на котором в беспорядке валяются кусочек черного воска,  моток шелку, откушенный зеленый огурец и конфетная коробочка, вот и большой  красный стол, на котором, на начатом шитье, лежит кирпич, обшитый ситцем, и за  которым сидит она в моем любимом розовом холстинковом платье и голубой  косынке, особенно привлекающей мое внимание. Она шьет, изредка  останавливаясь, чтобы почесать иголкой голову или поправить свечку, а я смотрю  и думаю: «Отчего она не родилась барыней, с этими светлыми голубыми глазами,  огромной русой косой и высокой грудью? Как бы ей пристало сидеть в гостиной, в  чепчике с розовыми лентами и в малиновом шелковом капоте, не в таком, какой у  Мими, а какой я видел на Тверском бульваре. Она бы шила в пяльцах, а я бы в  зеркало смотрел на нее, и что бы ни захотела, я все бы для нее делал; подавал  бы ей салоп, кушанье, сам бы подавал…»    

И  что за пьяное лицо и отвратительная фигура у этого Василья в узком сюртуке,  надетом сверх грязной розовой рубашки навыпуск! В каждом его телодвижении, в  каждом изгибе его спины, мне кажется, что я вижу несомненные признаки  отвратительного наказания, постигнувшего его…    

– Что,  Вася? опять, – сказала Маша, втыкая иголку в подушку и не поднимая головы  навстречу входившему Василью.    

– А  что ж? разве от него добро будет, – отвечал Василий, – хоть бы  решил одним чем-нибудь; а то пропадаю так ни за что, и все через него.    

– Чай  будете пить? – сказала Надежа, другая горничная.    

– Благодарю  покорно. И ведь за что ненавидит, вор этот, дядя-то твой, за что? за то, что  платье себе настоящее имею, за форц за мой, за походку мою. Одно слово.  Эхма! – заключил Василий, махнув рукой.    

– Надо  покорным быть, – сказала Маша, скусывая нитку, – а вы так все…    

– Мочи  моей не стало, вот что!    

В  это время в комнате бабушки послышался стук дверью и ворчливый голос Гаши, приближавшейся  по лестнице.    

– Поди  тут угоди, когда сама не знает, чего хочет… проклятая жистъ, каторжная!  Хоть бы одно что, прости, господи, мое согрешение, – бормотала она,  размахивая руками.    

– Мое  почтение Агафье Михайловне, – сказал Василий, приподнимаясь ей навстречу.    

– Ну  вас тут! Не до твоего почтения, – отвечала она грозно, глядя на  него, – и зачем ходишь сюда? разве место к девкам мужчине ходить…    

– Хотел  об вашем здоровье узнать, – робко сказал Василий.    

– Издохну  скоро, вот какое мое здоровье, – еще с большим гневом, во весь рот  прокричала Агафья Михайловна.    

Василий  засмеялся.    

– Тут  смеяться нечего, а коли говорю, что убирайся, так марш! Вишь, поганец, тоже жениться  хочет, подлец! Ну, марш, отправляйся!    

И  Агафья Михайловна, топая ногами, прошла в свою комнату, так сильно стукнув  дверью, что стекла задрожали в окнах.    

За  перегородкой долго еще слышалось, как, продолжая бранить все и всех и проклиная  свое житье, она швыряла свои вещи и драла за уши свою любимую кошку; наконец  дверь приотворилась, и в нее вылетела брошенная за хвост, жалобно мяукавшая  кошка.    

– Видно,  в другой раз прийти чайку напиться, – сказал Василий шепотом. – До  приятного свидания.    

– Ничего, –  сказала, подмигивая, Надежа, – я вот пойду самовар посмотрю.    

– Да  и сделаю ж я один конец, – продолжал Василий, ближе подсаживаясь к Маше,  как только Надежа вышла из комнаты, – либо пойду прямо к графине, скажу:  «так и так», либо уж… брошу все, убегу на край света, ей-богу.    

– А  я как останусь…    

– Одну  тебя жалею, а то бы уж даа…вно моя головушка на воле была, ей-богу, ей-богу.    

– Что  это ты, Вася, мне свои рубашки не принесешь постирать, – сказала Маша  после минутного молчания, – а то, вишь, какая черная, – прибавила  она, взяв его за ворот рубашки.    

В  это время внизу послышался колокольчик бабушки, и Гаша вышла из своей комнаты.    

– Ну  чего, подлый человек, от нее добиваешься? – сказала она, толкая в дверь  Василья, который торопливо встал, увидав ее. – Довел девку до евтого, да  еще пристаешь, видно, весело тебе, оголтелый, на ее слезы смотреть. Вон пошел.  Чтобы духу твоего не было. И чего хорошего в нем нашла? – продолжала она,  обращаясь к Маше. – Мало тебя колотил нынче дядя за него? Нет, все свое:  ни за кого не пойду, как за Василья Грускова. Дура!    

– Да  и не пойду ни за кого, не люблю никого, хоть убей меня до смерти за него, –  проговорила Маша, вдруг разливаясь слезами.    

Долго  я смотрел на Машу, которая, лежа на сундуке, утирала слезы своей косынкой, и,  всячески стараясь изменять свой взгляд на Василья, я хотел найти ту точку  зрения, с которой он мог казаться ей столь привлекательным. Но, несмотря на то,  что я искренно сочувствовал ее печали, я никак не мог постигнуть, каким образом  такое очаровательное создание, каким казалась Маша в моих глазах, могло любить  Василья.    

«Когда  я буду большой, – рассуждал я сам с собой, вернувшись к себе на  верх, – Петровское достанется мне, и Василий и Маша будут мои крепостные.  Я буду сидеть в кабинете и курить трубку, Маша с утюгом пройдет в кухню. Я  скажу: «Позовите ко мне Машу». Она придет, и никого не будет в комнате… Вдруг  войдет Василий и, когда увидит Машу, скажет: «Пропала моя головушка!» – и Маша  тоже заплачет; а я скажу: «Василий! я знаю, что ты любишь ее и она тебя любит,  на вот тебе тысячу рублей, женись на ней и дай бог тебе счастья», – а сам  уйду в диванную. Между бесчисленным количеством мыслей и мечтаний, без всякого  следа проходящих в уме и воображении, есть такие, которые оставляют в них  глубокую чувствительную борозду; так что часто, не помня уже сущности мысли,  помнишь, что было что-то хорошее в голове, чувствуешь след мысли и стараешься  снова воспроизвести ее. Такого рода глубокий след оставила в моей душе мысль о  пожертвовании своего чувства в пользу счастья Маши, которое она могла найти  только в супружестве с Васильем.    

 Глава  XIX

  Отрочество    

     

Едва  ли мне поверят, какие были любимейшие и постояннейшие предметы моих размышлений  во время моего отрочества, – так они были несообразны с моим возрастом и  положением. Но, по моему мнению, несообразность между положением человека и его  моральной деятельностью есть вернейший признак истины.    

В  продолжение года, во время которого я вел уединенную, сосредоточенную в самом  себе, моральную жизнь, все отвлеченные вопросы о назначении человека, о будущей  жизни, о бессмертии души уже представились мне; и детский слабый ум мой со всем  жаром неопытности старался уяснить те вопросы, предложение которых составляет  высшую ступень, до которой может достигать ум человека, но разрешение которых  не дано ему.    

Мне  кажется, что ум человеческий в каждом отдельном лице проходит в своем развитии  по тому же пути, по которому он развивается и в целых поколениях, что мысли,  служившие основанием различных философских теорий, составляют нераздельные  части ума; но что каждый человек более или менее ясно сознавал их еще прежде,  чем знал о существовании философских теорий.    

Мысли  эти представлялись моему уму с такою ясностью и поразительностью, что я даже  старался применять их к жизни, воображая, что я первый открываю такие  великие и полезные истины.    

Раз  мне пришла мысль, что счастье не зависит от внешних причин, а от нашего  отношения к ним, что человек, привыкший переносить страдания, не может быть  несчастлив, и, чтобы приучить себя к труду, я, несмотря на страшную боль,  держал по пяти минут в вытянутых руках лексиконы Татищева или уходил в чулан и  веревкой стегал себя по голой спине так больно, что слезы невольно выступали на  глазах.    

Другой  раз, вспомнив вдруг, что смерть ожидает меня каждый час, каждую минуту, я решил,  не понимая, как не поняли того до сих пор люди, что человек не может быть иначе  счастлив, как пользуясь настоящим и не помышляя о будущем, – и я дня три,  под влиянием этой мысли, бросил уроки и занимался только тем, что, лежа на  постели, наслаждался чтением какого-нибудь романа и едою пряников с кроновским  медом, которые я покупал на последние деньги.    

То  раз, стоя перед черной доской и рисуя на ней мелом разные фигуры, я вдруг был  поражен мыслью: почему симметрия приятна для глаз! что такое симметрия! Это  врожденное чувство, отвечал я сам себе. На чем же оно основано? Разве во всем в  жизни симметрия? Напротив, вот жизнь – и я нарисовал на доске овальную фигуру.  После жизни душа переходит в вечность; вот вечность – и я провел с одной  стороны овальной фигуры черту до самого края доски. Отчего же с другой стороны  нету такой же черты? Да и в самом деле, какая же может быть вечность с одной  стороны, мы, верно, существовали прежде этой жизни, хотя и потеряли о том  воспоминание.    

Это  рассуждение, казавшееся мне чрезвычайно новым и ясным и которого связь я с  трудом могу уловить теперь, – понравилось мне чрезвычайно, и я, взяв лист  бумаги, вздумал письменно изложить его, но при этом в голову мою набралась  вдруг такая бездна мыслей, что я принужден был встать и пройтись по комнате.  Когда я подошел к окну, внимание мое обратила водовозка, которую запрягал в это  время кучер, и все мысли мои сосредоточились на решении вопроса: в какое  животное или человека перейдет душа этой водовозки, когда она околеет? В это  время Володя, проходя через комнату, улыбнулся, заметив, что я размышлял о  чем-то, и этой улыбки мне достаточно было, чтобы понять, что все то, о чем я думал,  была ужаснейшая гиль.    

Я  рассказал этот почему-то мне памятный случай только затем, чтобы дать понять  читателю о том, в каком роде были мои умствования.    

Но  ни одним из всех философских направлений я не увлекался так, как скептицизмом,  который одно время довел меня до состояния близкого сумасшествия. Я воображал,  что, кроме меня, никого и ничего не существует во всем мире, что предметы не  предметы, а образы, являющиеся только тогда, когда я на них обращаю внимание, и  что, как скоро я перестаю думать о них, образы эти тотчас же исчезают. Одним  словом, я сошелся с Шеллингом* в убеждении, что существуют не предметы, а мое  отношение к ним. Были минуты, что я, под влиянием этой постоянной идеи, доходил  до такой степени сумасбродства, что иногда быстро оглядывался в противоположную  сторону, надеясь врасплох застать пустоту (néant) там, где меня не было.    

Жалкая,  ничтожная пружина моральной деятельности – ум человека!    

Слабый  ум мой не мог проникнуть непроницаемого, а в непосильном труде терял одно за  другим убеждения, которые для счастья моей жизни я никогда бы не должен был  сметь затрагивать.    

Из  всего этого тяжелого морального труда я не вынес ничего, кроме изворотливости  ума, ослабившей во мне силу воли, и привычки к постоянному моральному анализу,  уничтожившей свежесть чувства и ясность рассудка.    

Отвлеченные  мысли образуются вследствие способности человека уловить сознанием в известный  момент состояние души и перенести его в воспоминание. Склонность моя к отвлеченным  размышлениям до такой степени неестественно развила во мне сознание, что часто,  начиная думать о самой простой вещи, я впадал в безвыходный круг анализа своих  мыслей, я не думал уже о вопросе, занимавшем меня, а думал о том, о чем я  думал. Спрашивая себя: о чем я думаю? – я отвечал: я думаю, о чем я думаю.  А теперь о чем я думаю? Я думаю, что я думаю, о чем я думаю, и так далее. Ум за  разум заходил…    

Однако  философские открытия, которые я делал, чрезвычайно льстили моему самолюбию: я  часто воображал себя великим человеком, открывающим для блага всего человечества  новые истины, и с гордым сознанием своего достоинства смотрел на остальных  смертных; но, странно, приходя в столкновение с этими смертными, я робел перед  каждым, и чем выше ставил себя в собственном мнении, тем менее был способен с  другими не только выказывать сознание собственного достоинства, но не мог даже  привыкнуть не стыдиться за каждое свое самое простое слово и движение.    

 Глава  XX

  Володя    

     

Да,  чем дальше подвигаюсь я в описании этой поры моей жизни, тем тяжелее и труднее  становится оно для меня. Редко, редко между воспоминаниями за это время нахожу  я минуты истинного теплого чувства, так ярко и постоянно освещавшего начало  моей жизни. Мне невольно хочется пробежать скорее пустыню отрочества и  достигнуть той счастливой поры, когда снова истинно нежное, благородное чувство  дружбы ярким светом озарило конец этого возраста и положило начало новой,  исполненной прелести и поэзии, поре юности.    

Не  стану час за часом следить за своими воспоминаниями, но брошу быстрый взгляд на  главнейшие из них с того времени, до которого я довел свое повествование, и до  сближения моего с необыкновенным человеком, имевшим решительное и благотворное  влияние на мой характер и направление.    

Володя  на днях поступает в университет, учители уже ходят к нему отдельно, и я с завистью  и невольным уважением слушаю, как он, бойко постукивая мелом о черную доску,  толкует о функциях, синусах, координатах и т. п., которые кажутся мне  выражениями недосягаемой премудрости. Но вот в одно воскресенье, после обеда, в  комнате бабушки собираются все учители, два профессора и в присутствии папа и  некоторых гостей делают репетицию университетского экзамена, в котором Володя,  к великой радости бабушки, выказывает необыкновенные познания. Мне тоже делают  вопросы из некоторых предметов, но я оказываюсь весьма плох, и профессора,  видимо, стараются перед бабушкой скрыть мое незнание, что еще более конфузит  меня. Впрочем, на меня мало и обращают внимания: мне только пятнадцать лет,  следовательно, остается еще год до экзамена. Володя только к обеду сходит вниз,  а целые дни и даже вечера проводит на верху за занятиями, не по принуждению, а  по собственному желанию. Он чрезвычайно самолюбив и не хочет выдержать экзамен  посредственно, а отлично.    

Но  вот наступил день первого экзамена. Володя надевает синий фрак с бронзовыми пуговицами,  золотые часы и лакированные сапоги; к крыльцу подают фаэтон папа, Николай откидывает  фартук, и Володя с St.-Jérôme’ом едут в университет. Девочки, в особенности  Катенька, с радостными, восторженными лицами смотрят в окно на стройную фигуру  садящегося в экипаж Володи, папа говорит: «Дай бог, дай бог», – а бабушка,  тоже притащившаяся к окну, со слезами на глазах, крестит Володю до тех пор,  пока фаэтон не скрывается за углом переулка, и шепчет что-то.    

Володя  возвращается. Все с нетерпением спрашивают его: «Что? хорошо? сколько?», но уже  по веселому лицу его видно, что хорошо. Володя получил пять. На другой день с  теми же желаниями успеха и страхом провожают его, и встречают с тем же  нетерпением и радостию. Так проходит девять дней. На десятый день предстоит  последний, самый трудный экзамен – закона божьего, все стоят у окна и еще с  большим нетерпением ожидают его. Уже два часа, а Володи нет.    

– Боже  мой! Батюшки!!! они!! они!! – кричит Любочка, прильнув к стеклу.    

И  действительно, в фаэтоне рядом с St.-Jérôme’ом сидит Володя, но уже не в синем  фраке и серой фуражке, а в студенческом мундире с шитым голубым воротником, в  треугольной шляпе и с позолоченной шпагой на боку.    

– Что,  ежели бы ты была жива! – вскрикивает бабушка, увидав Володю в мундире, и  падает в обморок.    

Володя  с сияющим лицом вбегает в переднюю, целует и обнимает меня, Любочку, Мими и Катеньку,  которая при этом краснеет до самых ушей. Володя не помнит себя от радости. И  как он хорош в этом мундире! Как идет голубой воротник к его чуть пробивающимся  черным усикам! Какая у него тонкая длинная талия и благородная походка! В этот  достопамятный день все обедают в комнате бабушки, на всех лицах сияет радость,  и за обедов, во время пирожного, дворецкий, с прилично-величавой и вместе  веселой физиономией, приносит завернутую в салфетку бутылку шампанского.  Бабушка в первый раз после кончины maman пьет шампанское, выпивает целый бокал,  поздравляя Володю, и снова плачет от радости, глядя на него. Володя уже один в  собственном экипаже выезжает со двора, принимает к себе своих знакомых,  курит табак, ездит на балы, и даже я сам видел, как раз он в своей комнате  выпил две бутылки шампанского с своими знакомыми и как они при каждом бокале  называли здоровье каких-то таинственных особ и спорили о том, кому достанется  le fond de la bouteille[79].  Он обедает, однако, регулярно дома и после обеда по-прежнему усаживается в  диванной и о чем-то вечно таинственно беседует с Катенькой; но сколько я могу  слышать – как не принимающий участия в их разговорах, – они толкуют только  о героях и героинях прочитанных романов, о ревности, о любви; и я никак не могу  понять, что они могут находить занимательного в таких разговорах и почему они  так тонко улыбаются и горячо спорят.    

Вообще  я замечаю, что между Катенькой и Володей, кроме понятной дружбы между товарищами  детства, существуют какие-то странные отношения, отдаляющие их от нас и  таинственно связывающие их между собой.    

 Глава  XXI

  Катенька и Любочка    

     

Катеньке  шестнадцать лет; она выросла; угловатость форм, застенчивость и неловкость  движений, свойственные девочке в переходном возрасте, уступили место  гармонической свежести и грациозности только что распустившегося цветка; но она  не переменилась. Те же светло-голубые глаза и улыбающийся взгляд, тот же,  составляющий почти одну линию со лбом, прямой носик с крепкими ноздрями и ротик  с светлой улыбкой, те же крошечные ямочки на розовых прозрачных щечках, те же  беленькие ручки… и к ней по-прежнему почему-то чрезвычайно идет название чистенькой  девочки. Нового в ней только густая русая коса, которую она носит, как большие,  и молодая грудь, появление которой заметно радует и стыдит ее.    

Несмотря  на то, что Любочка всегда росла и воспитывалась с нею вместе, она во всех отношениях  совсем другая девочка.    

Любочка  невысока ростом и, вследствие английской болезни, у нее ноги до сих пор еще гусем  и прегадкая талия. Хорошего во всей ее фигуре только глаза; и глаза эти  действительно прекрасны – большие, черные, и с таким неопределимо приятным  выражением важности и наивности, что они не могут не остановить внимания.  Любочка во всем проста и натуральна; Катенька же как будто хочет быть похожей  на кого-то. Любочка смотрит всегда прямо и иногда, остановив на ком-нибудь свои  огромные черные глаза, не спускает их так долго, что её бранят за это, говоря,  что это неучтиво; Катенька, напротив, опускает ресницы, щурится и уверяет, что  она близорука, тогда как я очень хорошо знаю, что она прекрасно видит. Любочка  не любит ломаться при посторонних, и, когда кто-нибудь при гостях начинает  целовать ее, она дуется и говорит, что терпеть не может нежностей; Катенька,  напротив, при гостях всегда делается особенно нежна к Мими и любит, обнявшись с  какой-нибудь девочкой, ходить по зале. Любочка страшная хохотунья и иногда, в  припадке смеха, машет руками и бегает по комнате; Катенька, напротив, закрывает  рот платком или руками, когда начинает смеяться. Любочка всегда сидит прямо и ходит  опустив руки; Катенька держит голову несколько набок и ходит сложив руки.  Любочка всегда ужасно рада, когда ей удается поговорить с большим мужчиной, и  говорит, что она непременно выйдет замуж за гусара; Катенька же говорит, что  все мужчины ей гадки, что она никогда не выйдет замуж, и делается совсем  другая, как будто она боится чего-то, когда мужчина говорит с ней. Любочка вечно  негодует на Мими за то, что ее так стягивают корсетами, что «дышать нельзя», и  любит покушать; Катенька напротив, часто, поддевая палец под мыс своего платья,  показывает нам, как оно ей широко, и ест чрезвычайно мало. Любочка любит  рисовать головки; Катенька же рисует только цветы и бабочек. Любочка играет  очень отчетливо фильдовские концерты, некоторые сонаты Бетховена; Катенька  играет варьяции и вальсы, задерживает темп, стучит, беспрестанно берет педаль  и, прежде чем начинать играть что-нибудь, с чувством берет три аккорда arpeggio…    

Но  Катенька, по моему тогдашнему мнению, больше похожа на большую, и поэтому гораздо  больше мне нравится.    

     Глава  XXII

  Папа    

     

Папа  особенно весел с тех пор, как Володя поступил в университет, и чаще  обыкновенного приходит обедать к бабушке. Впрочем, причина его веселья, как я  узнал от Николая, состоит в том, что он в последнее время выиграл чрезвычайно  много. Случается даже, что он вечером, перед клубом, заходит к нам, садится за  фортепьяно, собирает нас вокруг себя и, притоптывая своими мягкими сапогами (он  терпеть не может каблуков и никогда не носит их), поет цыганские песни. И  надобно тогда видеть смешной восторг его любимицы Любочки, которая с своей стороны  обожает его. Иногда он приходит в классы и с строгим лицом слушает, как я  сказываю уроки, но по некоторым словам, которыми он хочет поправить меня, я  замечаю, что он плохо знает то, чему меня учат. Иногда он потихоньку мигает и  делает нам знаки, когда бабушка начинает ворчать и сердиться на всех без  причины. «Ну, досталось же нам, дети», – говорит он потом. Вообще  он понемногу спускается в моих глазах с той недосягаемой высоты, на которую его  ставило детское воображение. Я с тем же искренним чувством любви и уважения  целую его большую белую руку, но уже позволяю себе думать о нем, обсуживать его  поступки, и мне невольно приходят о нем такие мысли, присутствие которых пугает  меня. Никогда не забуду я случая, внушившего мне много таких мыслей и  доставившего мне много моральных страданий.    

Один  раз, поздно вечером, он, в черном фраке и белом жилете, вошел в гостиную с тем,  чтобы взять с собой на бал Володю, который в это время одевался в своей  комнате. Бабушка в спальне дожидалась, чтобы Володя пришел показаться ей (она  имела привычку перед каждым балом призывать его к себе, благословлять,  осматривать и давать наставления). В зале, освещенной только одной лампой, Мими  с Катенькой ходила взад и вперед, а Любочка сидела за роялем и твердила второй  концерт Фильда, любимую пьесу maman.    

Никогда  ни в ком не встречал я такого фамильного сходства, как между сестрой и матушкой.  Сходство это заключалось не в лице, не в сложении, но в чем-то неуловимом: в  руках, в манере ходить, в особенности в голосе и в некоторых выражениях. Когда  Любочка сердилась и говорила: «целый век не пускают», это слово целый век,  которое имела тоже привычку говорить maman, она выговаривала так, что,  казалось, слышал ее, как-то протяжно: це-е-лый век; но необыкновеннее всего  было это сходство в игре ее на фортепьяно и во всех приемах при этом: она так  же оправляла платье, так же поворачивала листы левой рукой сверху, так же с  досады кулаком била по клавишам, когда долго не удавался трудный пассаж, и  говорила: «ах, бог мой!», и та же неуловимая нежность и отчетливость игры, той  прекрасной фильдовской игры, так хорошо названной jeu perlé[80], прелести которой не  могли заставить забыть все фокус-покусы новейших пьянистов.    

Папа  вошел в комнату скорыми маленькими шажками и подошел к Любочке, которая перестала  играть, увидев его.    

– Нет,  играй, Люба, играй, – сказал он, усаживая ее, – ты знаешь, как я  люблю тебя слушать…    

Любочка  продолжала играть, а папа долго, облокотившись на руку, сидел против нее; потом,  быстро подернув плечом, он встал и стал ходить по комнате. Подходя к роялю, он  всякий раз останавливался и долго пристально смотрел на Любочку. По движениям и  походке его я замечал, что он был в волнении. Пройдя несколько раз по зале, он,  остановившись за стулом Любочки, поцеловал ее в черную голову и потом, быстро  поворотившись, опять продолжал свою прогулку. Когда, окончив пьесу, Любочка  подошла к нему с вопросом: «Хорошо ли?», он молча взял ее за голову и стал целовать  в лоб и глаза с такою нежностию, какой я никогда не видывал от него.    

– Ах,  бог мой! ты плачешь! – вдруг сказала Любочка, выпуская из рук цепочку его  часов и уставляя на его лицо свои большие удивленные глаза. – Прости меня,  голубчик папа, я совсем забыла, что это мамашина пьеса.    

– Нет,  друг мой, играй почаще, – сказал он дрожащим от волнения голосом, –  коли бы ты знала, как мне хорошо поплакать с тобой…    

Он  еще раз поцеловал ее и, стараясь пересилить внутреннее волнение, подергивая  плечом, вышел в дверь, ведущую через коридор в комнату Володи.    

– Вольдемар!  скоро ли ты? – крикнул он, останавливаясь посреди коридора. В это самое  время мимо него проходила горничная Маша, которая, увидав барина, потупилась и  хотела обойти его. Он остановил ее.    

– А  ты все хорошеешь, – сказал он, наклоняясь к ней.    

Маша  покраснела и еще более опустила голову.    

– Позвольте, –  прошептала она.    

– Вольдемар,  что ж, скоро ли? – повторил папа, подергиваясь и покашливая, когда Маша прошла  мимо и он увидал меня…    

Я  люблю отца, но ум человека живет независимо от сердца и часто вмещает в себя  мысли, оскорбляющие чувство, непонятные и жестокие для него. И такие мысли,  несмотря на то, что я стараюсь удалить их, приходят мне…    

 Глава  XXIII

  Бабушка    

     

Бабушка  со дня на день становится слабее; ее колокольчик, голос ворчливой Гаши и хлопанье  дверями чаще слышатся в ее комнате, и она принимает нас уже не в кабинете, в  вольтеровском кресле, а в спальне, в высокой постели с подушками, обшитыми  кружевами. Здороваясь с нею, я замечаю на ее руке бледно-желтоватую глянцевую  опухоль, а в комнате тяжелый запах, который пять лет тому назад слышал в  комнате матушки. Доктор три раза в день бывает у нее, и было уже несколько  консультаций. Но характер, гордое и церемонное обращение ее со всеми домашними,  а в особенности с папа, нисколько не изменились; она точно так же растягивает  слова, поднимает брови и говорит: «Мой милый».    

Но  вот несколько дней нас уже не пускают к ней, и раз утром St.-Jérôme, во время  классов, предлагает мне ехать кататься с Любочкой и Катенькой. Несмотря на то,  что, садясь в сани, я замечаю, что перед бабушкиными окнами улица устлана  соломой и что какие-то люди в синих чуйках* стоят около наших ворот, я никак не  могу понять, для чего нас посылают кататься в такой неурочный час. В этот день,  во все время катанья, мы с Любочкой находимся почему-то в том особенно веселом  расположении духа, в котором каждый простой случай, каждое слово, каждое  движение заставляют смеяться.    

Разносчик,  схватившись за лоток, рысью перебегает через дорогу, и мы смеемся. Оборванный  ванька галопом, помахивая концами вожжей, догоняет наши сани, и мы хохочем. У  Филиппа зацепился кнут за полоз саней; он, оборачиваясь, говорит: «Эхма», –  и мы помираем со смеху. Мими с недовольным видом говорит, что только глупые  смеются без причины, и Любочка, вся красная от напряжения сдержанного смеха,  исподлобья смотрит на меня. Глаза наши встречаются, и мы заливаемся таким  гомерическим хохотом, что у нас на глазах слезы, и мы не в состоянии удержать  порывов смеха, который душит нас. Только что мы немного успокаиваемся, я  взглядываю на Любочку и говорю заветное словечко, которое у нас в моде с  некоторого времени и которое уже всегда производит смех, и снова мы заливаемся.    

Подъезжая  назад к дому, я только открываю рот, чтоб сделать Любочке одну прекрасную гримасу,  как глаза мои поражает черная крышка гроба, прислоненная к половинке двери  нашего подъезда, и рот мой остается в том же искривленном положении.    

– Voire grande-mère est morte![81] – говорит St.-Jérôme с бледным лицом, выходя нам  навстречу.    

Все  время, покуда тело бабушки стоит в доме, я испытываю тяжелое чувство страха смерти,  то есть мертвое тело живо и неприятно напоминает мне то, что и я должен умереть  когда-нибудь, чувство, которое почему-то привыкли смешивать с печалью. Я не  жалею о бабушке, да едва ли кто-нибудь искренно жалеет о ней. Несмотря на то,  что дом полон траурных посетителей, никто не жалеет о ее смерти, исключая  одного лица, которого неистовая горесть невыразимо поражает меня. И лицо это –  горничная Гаша. Она уходит на чердак, запирается там, не переставая плачет,  проклинает самое себя, рвет на себе волосы, не хочет слышать никаких советов и  говорит, что смерть для нее остается единственным утешением после потери  любимой госпожи.    

Опять  повторяю, что неправдоподобность в деле чувства есть вернейший признак истины.    

Бабушки  уже нет, но еще в нашем доме живут воспоминания и различные толки о ней. Толки  эти преимущественно относятся до завещания, которое она сделала перед кончиной  и которого никто не знает, исключая ее душеприказчика, князя Ивана Иваныча.  Между бабушкиными людьми я замечаю некоторое волнение, часто слышу толки о том,  кто кому достанется, и, признаюсь, невольно и с радостью думаю о том, что мы  получаем наследство.    

После  шести недель Николай, всегдашняя газета новостей нашего дома, рассказывает мне,  что бабушка оставила все имение Любочке, поручив до ее замужества опеку не  папа, а князю Ивану Иванычу.    

 Глава  XXIV

  Я    

     

До  поступления в университет мне остается уже только несколько месяцев. Я учусь  хорошо. Не только без страха ожидаю учителей, но даже чувствую некоторое  удовольствие в классе.    

Мне  весело – ясно и отчетливо сказать выученный урок. Я готовлюсь в математический  факультет, и выбор этот, по правде сказать, сделан мной единственно потому, что  слова: синусы, тангенсы, дифференциалы, интегралы и т. д., чрезвычайно  нравятся мне.    

Я  гораздо ниже ростом Володи, широкоплеч и мясист, по-прежнему дурен и  по-прежнему мучусь этим. Я стараюсь казаться оригиналом. Одно утешает меня: это  то, что про меня папа сказал как-то, что у меня умная рожа, и я вполне  верю в это.    

St.-Jérôme  доволен мною, хвалит меня, и я не только не ненавижу его, но, когда он иногда  говорит, что с моими способностями, с моим умом стыдно не сделать  того-то и того-то, мне кажется даже, что я люблю его.    

Наблюдения  мои в девичьей давно уже прекратились, мне совестно прятаться за двери, да  притом и убеждение в любви Маши к Василью, признаюсь, несколько охладило меня.  Окончательно же исцеляет меня от этой несчастной страсти женитьба Василья, для  которой я сам, по просьбе его, испрашиваю у папа позволения.    

Когда  молодые, с конфетами на подносе, приходят к папа благодарить его и Маша,  в чепчике с голубыми лентами, тоже за что-то благодарит всех нас, целуя каждого  в плечико, я чувствую только запах розовой помады от ее волос, но ни малейшего  волнения.    

Вообще  я начинаю понемногу исцеляться от моих отроческих недостатков, исключая,  впрочем, главного, которому суждено наделать мне еще много вреда в жизни, –  склонности к умствованию.    

     Глава  XXV

  Приятели володи    

     

Хотя  в обществе знакомых Володи я играл роль, оскорблявшую мое самолюбие, я любил  сидеть в его комнате, когда у него бывали гости, и молча наблюдать все, что там  делалось. Чаще других приходили к Володе адъютант Дубков и студент князь  Нехлюдов. Дубков был маленький жилистый брюнет, уже не первой молодости и  немного коротконожка, но недурен собой и всегда весел. Он был один из тех  ограниченных людей, которые особенно приятны именно своей ограниченностью, которые  не в состоянии видеть предметы с различных сторон и которые вечно увлекаются.  Суждения этих людей бывают односторонни и ошибочны, но всегда чистосердечны и  увлекательны. Даже узкий эгоизм их кажется почему-то простительным и милым.  Кроме того, для Володи и меня Дубков имел двоякую прелесть – воинственной  наружности и, главное, возраста, с которым молодые люди почему-то имеют  привычку смешивать понятие порядочности (comme il faut), очень высоко ценимую в  эти года. Впрочем, Дубков и в самом деле был тем, что называют «un homme comme  il faut». Одно, что было мне неприятно, – это то, что Володя как будто  стыдился иногда перед ним за мои самые невинные поступки, а всего более за мою  молодость.    

Нехлюдов  был нехорош собой: маленькие серые глаза, невысокий крутой лоб, непропорциональная  длина рук и ног не могли быть названы красивыми чертами. Хорошего было в нем  только – необыкновенно высокий рост, нежный цвет лица и прекрасные зубы. Но  лицо это получало такой оригинальный и энергический характер от узких,  блестящих глаз и переменчивого, то строгого, то детски-неопределенного  выражения улыбки, что нельзя было не заметить его.    

Он,  казалось, был очень стыдлив, потому что каждая малость заставляла его краснеть  до самых ушей; но застенчивость его не походила на мою. Чем больше он краснел,  тем больше лицо его выражало решимость. Как будто он сердился на самого себя за  свою слабость.    

Несмотря  на то, что он казался очень дружным с Дубковым и Володей, заметно было, что  только случай соединил его с ними. Направления их были совершенно различны:  Володя и Дубков как будто боялись всего, что было похоже на серьезные  рассуждения и чувствительность; Нехлюдов, напротив, был энтузиаст в высшей  степени и часто, несмотря на насмешки, пускался в рассуждения о философских  вопросах и о чувствах. Володя и Дубков любили говорить о предметах своей любви  (и бывали влюблены вдруг в нескольких и оба в одних и тех же); Нехлюдов,  напротив, всегда серьезно сердился, когда ему намекали на его любовь к какой-то  рыженькой.    

Володя  и Дубков часто позволяли себе, любя, подтрунивать над своими родными; Нехлюдова,  напротив, можно было вывести из себя, с невыгодной стороны намекнув на его  тетку, к которой он чувствовал какое-то восторженное обожание. Володя и Дубков  после ужина ездили куда-то без Нехлюдова и называли его красной девушкой…    

Князь  Нехлюдов поразил меня с первого раза как своим разговором, так и наружностью.  Но несмотря на то, что в его направлении я находил много общего с своим – или,  может быть, именно поэтому, – чувство, которое он внушил мне, когда я в  первый раз увидал его, было далеко не приязненное.    

Мне  не нравились его быстрый взгляд, твердый голос, гордый вид, но более всего совершенное  равнодушие, которое он мне оказывал. Часто во время разговора мне ужасно  хотелось противоречить ему; в наказание за его гордость хотелось переспорить  его, доказать ему, что я умен, несмотря на то, что он не хочет обращать на меня  никакого внимания.    

Стыдливость  удерживала меня.    

 Глава  XXVI

  Рассуждения    

     

Володя  лежал с ногами на диване и, облокотившись на руку, читал какой-то французский  роман, когда я, после вечерних классов, по своему обыкновению, вошел к нему в  комнату. Он на секунду приподнял голову, чтобы взглянуть на меня, и снова  принялся за чтение – движение самое простое и естественное, но которое  заставило меня покраснеть. Мне показалось, что во взгляде его выражался вопрос,  зачем я пришел сюда, а в быстром наклонении головы желание скрыть от меня  значение взгляда. Эта склонность придавать значение самому простому движению  составляла во мне характеристическую черту того возраста. Я подошел к столу и  тоже взял книгу; но, прежде чем начал читать ее, мне пришло в голову, что  как-то смешно, что мы, не видавшись целый день, ничего не говорим друг другу.    

– Что,  ты дома будешь нынче вечером?    

– Не  знаю, а что?    

– Так, –  сказал я и, замечая, что разговор не клеится, взял книгу и начал читать.    

Странно,  что с глазу на глаз мы по целым часам проводили молча с Володей, но достаточно  было только присутствия даже молчаливого третьего лица, чтобы между нами  завязывались самые интересные и разнообразные разговоры. Мы чувствовали, что  слишком хорошо знаем друг друга. А слишком много или слишком мало знать друг  друга одинаково мешает сближению.    

– Володя  дома? – послышался в передней голос Дубкова.    

– Дома, –  сказал Володя, спуская ноги и кладя книгу на стол.    

Дубков  и Нехлюдов, в шинелях и шляпах, войти в комнату.    

– Что  ж, едем в театр, Володя?    

– Нет,  мне некогда, – отвечал Володя, краснея,    

– Ну,  вот еще! – поедем, пожалуйста.    

– Да  у меня и билета нет.    

– Билетов  сколько хочешь у входа.    

– Погоди,  я сейчас приду, – уклончиво отвечал Володя и, подергивая плечом, вышел из  комнаты.    

Я  знал, что Володе очень хотелось ехать в театр, куда его звал Дубков; что он  отказывался потому только, что у него не было денег, и что он вышел затем,  чтобы у дворецкого достать взаймы пять рублей до будущего жалованья.    

– Здравствуйте,  дипломат! – сказал Дубков, подавая мне руку.    

Приятели  Володи называли меня дипломатом, потому что раз, после обеда у покойницы  бабушки, она как-то при них, разговорившись о нашей будущности, сказала, что  Володя будет военный, а что меня она надеется видеть дипломатом, в  черном фраке и с прической à la cog, составлявшей, по ее мнению, необходимое  условие дипломатического звания.    

– Куда  это ушел Володя? – спросил меня Нехлюдов.    

– Не  знаю, – отвечал я, краснея при мысли, что они, верно, догадываются, зачем  вышел Володя.    

– Верно,  у него денег нет! правда? О! дипломат! – прибавил он утвердительно,  объясняя мою улыбку. – У меня тоже нет денег, а у тебя есть, Дубков?    

– Посмотрим, –  сказал Дубков, доставая кошелек и ощупывая в нем весьма тщательно несколько  мелких монет своими коротенькими пальцами. – Вот пятацок, вот  двугривенницик, а то ффффю! – сказал он, делая комический жест рукою.    

В  это время Володя вошел в комнату.    

– Ну  что, едем?    

– Нет.    

– Как  ты смешон! – сказал Нехлюдов, – отчего ты не скажешь, что у тебя нет  денег. Возьми мой билет, коли хочешь.    

– А  ты как же?    

– Он  поедет к кузинам в ложу, – сказал Дубков.    

– Нет,  я совсем не поеду.    

– Отчего?    

– Оттого,  что, ты знаешь, я не люблю сидеть в ложе.    

– Отчего?    

– Не  люблю, мне неловко.    

– Опять  старое! не понимаю, отчего тебе может быть неловко там, где все тебе очень  рады. Это смешно, mon cher[82].    

– Что  ж делать, si je suis timide![83]  Я уверен, ты в жизни своей никогда не краснел, а я всякую минуту, от малейших  пустяков! – сказал он, краснея в это же время.    

– Savez-vous d’où vient votre timidité?.. d’un  excès d’amour propre, mon cher[84], – сказал Дубков  покровительственным тоном.    

– Какой  тут excès d’amour propre! – отвечал Нехлюдов, задетый за живое. –  Напротив, я стыдлив оттого, что у меня слишком мало amour propre; мне все  кажется, напротив, что со мной неприятно, скучно… от этого…    

– Одевайся  же, Володя, – сказал Дубков, схватывая его за плечи и снимая с него  сюртук. – Игнат, одеваться барину!    

– От  этого со мной часто бывает… – продолжал Нехлюдов.    

Но  Дубков уже не слушал его. «Трала-ла та-ра-ра-ла-ла», – запел он какой-то  мотив.    

– Ты  не отделался, – сказал Нехлюдов, – я тебе докажу, что стыдливость  происходит совсем не от самолюбия.    

– Докажешь,  ежели поедешь с нами.    

– Я  сказал, что не поеду.    

– Ну,  так оставайся тут и доказывай дипломату; а мы приедем, он нам расскажет.    

– И  докажу, – возразил Нехлюдов с детским своенравием, – только  приезжайте скорей.    

– Как  вы думаете: я самолюбив? – сказал он, подсаживаясь ко мне.    

Несмотря  на то, что у меня на этот счет было составленное мнение, я так оробел от этого  неожиданного Обращения, что не скоро мог ответить ему.    

– Я  думаю, что да, – сказал я, чувствуя, как голос мой дрожит и краска  покрывает лицо при мысли, что пришло время доказать ему, что я умный, –  я думаю, что всякий человек самолюбив, и все то, что ни делает человек, –  все из самолюбия.    

– Так  что же, по-вашему, самолюбие? – сказал Нехлюдов, улыбаясь несколько презрительно,  как мне показалось.    

– Самолюбие, –  сказал я, – есть убеждение в том, что я лучше и умнее всех людей.    

– Да  как же могут быть все в этом убеждены?    

– Уж  я не знаю, справедливо ли, или нет, только никто, кроме меня, не признается; я  убежден, что я умнее всех на свете, и уверен, что вы тоже уверены в этом.    

– Нет,  я про себя первого скажу, что я встречал людей, которых признавал умнее  себя, – сказал Нехлюдов.    

– Не  может быть, – отвечал я с убеждением.    

– Неужели  вы в самом деле так думаете? – сказал Нехлюдов, пристально вглядываясь в меня.    

– Серьезно, –  отвечал я.    

И  тут мне вдруг пришла мысль, которую я тотчас же высказал.    

– Я  вам это докажу. Отчего мы самих себя любим больше других?.. Оттого, что мы  считаем себя лучше других, более достойными любви. Ежели бы мы находили других  лучше себя, то мы бы и любили их больше себя, а этого никогда не бывает. Ежели  и бывает, то все-таки я прав, – прибавил я с невольной улыбкой  самодовольствия.    

Нехлюдов  помолчал с минуту.    

– Вот  я никак не думал, чтобы вы были так умны! – сказал он мне с такой  добродушной, милой улыбкой, что вдруг мне показалось, что я чрезвычайно  счастлив.    

Похвала  так могущественно действует не только на чувство, но и на ум человека, что под  ее приятным влиянием мне показалось, что я стал гораздо умнее, и мысли одна за  другой с необыкновенной быстротой набирались мне в голову. С самолюбия мы  незаметно перешли к любви, и на эту тему разговор казался неистощимым. Несмотря  на то, что наши рассуждения для постороннего слушателя могли показаться  совершенной бессмыслицею – так они были неясны и односторонни, – для нас  они имели высокое значение. Души наши так хорошо были настроены на один лад,  что малейшее прикосновение к какой-нибудь струне одного находило отголосок в  другом. Мы находили удовольствие именно в этом соответственном звучании  различных струн, которые мы затрагивали в разговоре. Нам казалось, что  недостает слов и времени, чтобы выразить друг другу все те мысли, которые  просились наружу.    

 Глава  XXVII

  Начало дружбы    

     

С  той поры между мной и Дмитрием Нехлюдовым установились довольно странные, но  чрезвычайно приятные отношения. При посторонних он не обращал на меня почти  никакого внимания; но как только случалось нам быть одним, мы усаживались в  уютный уголок и начинали рассуждать, забывая все и не замечая, как летит время.    

Мы  толковали и о будущей жизни, и об искусствах, и о службе, и о женитьбе, и о  воспитании детей, и никогда нам в голову не приходило, что все то, что мы  говорили, был ужаснейший вздор. Это не приходило нам в голову потому, что вздор,  который мы говорили, был умный и милый вздор; а в молодости еще ценишь ум,  веришь в него. В молодости все силы души направлены на будущее, и будущее это  принимает такие разнообразные, живые и обворожительные формы под влиянием  надежды, основанной не на опытности прошедшего, а на воображаемой возможности  счастия, что одни понятые и разделенные мечты о будущем счастии составляют уже  истинное счастие этого возраста. В метафизических рассуждениях, которые бывали  одним из главных предметов наших разговоров, я любил ту минуту, когда мысли  быстрее и быстрее следуют одна за другой и, становясь все более и более  отвлеченными, доходят, наконец, до такой степени туманности, что не видишь  возможности выразить их и, полагая сказать то, что думаешь, говоришь совсем другое.  Я любил эту минуту, когда, возносясь все выше и выше в области мысли, вдруг  постигаешь всю необъятность ее и сознаешь невозможность идти далее.    

Как-то  раз, во время масленицы, Нехлюдов был так занят разными удовольствиями, что  хотя несколько раз на день заезжал к нам, но ни разу не поговорил со мной, и  меня это так оскорбило, что снова он мне показался гордым и неприятным  человеком. Я ждал только случая, чтобы показать ему, что нисколько не дорожу  его обществом и не имею к нему никакой особенной привязанности.    

В  первый раз, как он после масленицы снова хотел разговориться со мной, я сказал,  что мне нужно готовить уроки, и ушел на верх; но через четверть часа кто-то  отворил дверь в классную, и Нехлюдов подошел ко мне.    

– Я  вам мешаю? – сказал он.    

– Нет, –  отвечал я, несмотря на то, что хотел сказать, что у меня действительно есть  дело.    

– Так  отчего же вы ушли от Володи? Ведь мы давно с вами не рассуждали. А уж я так привык,  что мне как будто чего-то недостает.    

Досада  моя прошла в одну минуту, и Дмитрий снова стал в моих глазах тем же добрым и  милым человеком.    

– Вы,  верно, знаете, отчего я ушел? – сказал я.    

– Может  быть, – отвечал он, усаживаясь подле меня;– но ежели я и догадываюсь, то  не могу сказать отчего, а вы так можете, – сказал он.    

– Я  и скажу: я ушел потому, что был сердит на вас… не сердит, а мне досадно было.  Просто: я всегда боюсь, что вы презираете меня за то, что я еще очень молод.    

– Знаете,  отчего мы так сошлись с вами, – сказал он, добродушным и умным взглядом отвечая  на мое признание, – отчего я вас люблю больше, чем людей, с которыми  больше знаком и с которыми у меня больше общего? Я сейчас решил это. У вас есть  удивительное, редкое качество – откровенность.    

– Да,  я всегда говорю именно те вещи, в которых мне стыдно признаться, –  подтвердил я, – но только тем, в ком я уверен.    

– Да,  но чтобы быть уверенным в человеке, надо быть с ним совершенно дружным, а мы с  вами не дружны еще, Nicolas; помните, мы говорили о дружбе: чтобы быть  истинными друзьями, нужно быть уверенным друг в друге.    

– Быть  уверенным в том, что ту вещь, которую я скажу вам, уже вы никому не  скажете, – сказал я. – А ведь самые важные, интересные мысли именно  те, которые мы ни за что не скажем друг другу.    

– И  какие гадкие мысли! такие подлые мысли, что ежели бы мы знали, что должны признаваться  в них, они никогда не смели бы заходить к нам в голову. Знаете, какая пришла  мне мысль, Nicolas, – прибавил он, вставая со стула и с улыбкой потирая  руки. – Сделаемте это, и вы увидите, как это будет полезно для нас  обоих: дадим себе слово признаваться во всем друг другу. Мы будем знать друг  друга, и нам не будет совестно; а для того чтобы не бояться посторонних, дадим  себе слово никогда ни с кем и ничего не говорить друг о друге. Сделаем  это.    

– Давайте, –  сказал я.    

И  мы действительно сделали это. Что вышло из этого, я расскажу после.    

Kapp*  сказал, что во всякой привязанности есть две стороны: одна любит, другая  позволяет любить себя, одна целует, другая подставляет щеку. Это совершенно  справедливо; и в нашей дружбе я целовал, а Дмитрий подставлял щеку; но и он  готов был целовать меня. Мы любили ровно, потому что взаимно знали и ценили  друг друга; но это не мешало ему оказывать влияние на меня, а мне подчиняться  ему.    

Само  собою разумеется, что под влиянием Нехлюдова я невольно усвоил и его направление,  сущность которого составляло восторженное обожание идеала добродетели и  убеждение в назначении человека постоянно совершенствоваться. Тогда исправить  все человечество, уничтожить все пороки и несчастия людские казалось  удобоисполнимою вещью, – очень легко и просто казалось исправить самого  себя, усвоить все добродетели и быть счастливым…    

А  впрочем, бог один знает, точно ли смешны были эти благородные мечты юности, и  кто виноват в том, что они не осуществились?..    

     

 Юность    

     Глава  I

  Что я считаю началом юности    

     

Я  сказал, что дружба моя с Дмитрием открыла мне новый взгляд на жизнь, ее цель и  отношения. Сущность этого взгляда состояла в убеждении, что назначение человека  есть стремление к нравственному усовершенствованию и что усовершенствование это  легко, возможно и вечно. Но до сих пор я наслаждался только открытием новых  мыслей, вытекающих из этого убеждения, и составлением блестящих планов  нравственной, деятельной будущности; но жизнь моя шла все тем же мелочным,  запутанным и праздным порядком.    

Те  добродетельные мысли, которые мы в беседах перебирали с обожаемым другом моим  Дмитрием, чудесным Митей, как я сам с собою шепотом иногда называл его,  еще нравились только моему уму, а не чувству. Но пришло время, когда эти мысли  с такой свежей силой морального открытия пришли мне в голову, что я испугался,  подумав о том, сколько времени я потерял даром, и тотчас же, в ту же секунду  захотел прилагать эти мысли к жизни, с твердым намерением никогда уже не изменять  им.    

И  с этого времени я считаю начало юности.    

Мне  был в то время шестнадцатый год в исходе. Учителя продолжали ходить ко мне.  St.-Jérôme присматривал за моим учением, и я поневоле и неохотно готовился к  университету. Вне учения занятия мои состояли: в уединенных бессвязных мечтах и  размышлениях, в деланиях гимнастики, с тем чтобы сделаться первым силачом в  мире, в шлянии без всякой определенной цели и мысли по всем комнатам и особенно  коридору девичьей и в разглядывании себя в зеркало, от которого, впрочем, я  всегда отходил с тяжелым чувством уныния и даже отвращения. Наружность моя, я  убеждался, не только была некрасива, но я не мог даже утешать себя обыкновенными  утешениями в подобных случаях. Я не мог сказать, что у меня выразительное,  умное или благородное лицо. Выразительного ничего не было – самые обыкновенные,  грубые и дурные черты; глаза маленькие, серые, особенно в то время, когда я  смотрелся в зеркало, были скорее глупые, чем умные. Мужественного было еще  меньше: несмотря на то, что я был не мал ростом и очень силен по летам, все  черты лица были мягкие, вялые, неопределенные. Даже и благородного ничего не  было; напротив, лицо мое было такое, как у простого мужика, и такие же большие  ноги и руки; а это в то время мне казалось очень стыдно.    

     Глава  II

  Весна    

     

В  тот год, как я вступил в университет, святая была как-то поздно в апреле, так  что экзамены были назначены на Фоминой*, а на страстной я должен был и говеть,  и уже окончательно приготавливаться.    

Погода  после мокрого снега, который, бывало, Карл Иваныч называл «сын зa отцом пришел»,  уже дня три стояла тихая, теплая и ясная. На улицах не видно было клочка снега,  грязное тесто заменилось мокрой, блестящей мостовой и быстрыми ручьями. С крыш  уже на солнце стаивали последние капели, в палисаднике на деревьях надувались  почки, на дворе была сухая дорожка, к конюшне мимо замерзлой кучи навоза и  около крыльца между камнями зеленелась мшистая травка. Был тот особенный период  весны, который сильнее всего действует на душу человека: яркое, на всем блестящее,  но не жаркое солнце, ручьи и проталинки, пахучая свежесть в воздухе и  нежно-голубое небо с длинными прозрачными тучками. Не знаю почему, но мне кажется,  что в большом городе еще ощутительнее и сильнее на душу влияние этого первого  периода рождения весны, – меньше видишь, но больше предчувствуешь. Я стоял  около окна, в которое утреннее солнце сквозь двойные рамы бросало пыльные лучи  на пол моей невыносимо надоевшей мне классной комнаты, и решал на черной доске  какое-то длинное алгебраическое уравнение. В одной руке я держал изорванную  мягкую «Алгебру» Франкера*, в другой – маленький кусок мела, которым испачкал  уже обе руки, лицо и локти полуфрачка. Николай в фартуке, с засученными  рукавами, отбивал клещами замазку и отгибал гвозди окна, которое отворялось в  палисадник. Его занятие и стук, который он производил, развлекали мое внимание.  Притом я был в весьма дурном, недовольном расположении духа. Все как-то мне не  удавалось: я сделал ошибку в начале вычисления, так что надо было все начинать  сначала; мел я два раза уронил, чувствовал, что лицо и руки мои испачканы,  губка где-то пропала, стук, который производил Николай, как-то больно потрясал  мои нервы. Мне хотелось рассердиться и поворчать; я бросил мел, «Алгебру» и  стал ходить по комнате. Но мне вспомнилось, что нынче страстная середа, нынче  мы должны исповедоваться и что надо удерживаться от всего дурного; и вдруг я  пришел в какое-то особенное, кроткое состояние духа и подошел к Николаю.    

– Позволь,  я тебе помогу, Николай, – сказал я, стараясь дать своему голосу самое  кроткое выражение; и мысль, что я поступаю хорошо, подавив свою досаду и  помогая ему, еще более усилила во мне это кроткое настроение духа.    

Замазка  была отбита, гвозди отогнуты, но, несмотря на то, что Николай из всех сил  дергал за перекладины, рама не подавалась.    

«Если  рама выйдет теперь сразу, когда я потяну с ним, – подумал я, –  значит, грех, и не надо нынче больше заниматься». Рама подалась набок и вышла.    

– Куда  отнести ее? – сказал я.    

– Позвольте,  я сам управлюсь, – отвечал Николай, видимо, удивленный и, кажется, недовольный  моим усердием, – надо не спутать, а то там, в чулане, они у меня по  номерам.    

– Я  замечу ее, – сказал я, поднимая раму.    

Мне  кажется, что, если бы чулан был версты за две и рама весила бы вдвое больше, я  был бы очень доволен. Мне хотелось измучиться, оказывая эту услугу Николаю.  Когда я вернулся в комнату, кирпичики и соляные пирамидки были уже переложены  на подоконник и Николай крылышком сметал песок и сонных мух в растворенное  окно. Свежий пахучий воздух уже проник в комнату и наполнял ее. Из окна  слышался городской шум и чиликанье воробьев в палисаднике.    

Все  предметы были освещены ярко, комната повеселела, легкий весенний ветерок  шевелил листы моей «Алгебры» и волоса на голове Николая. Я подошел к окну, сел  на него, перегнулся в палисадник и задумался.    

Какое-то  новое для меня, чрезвычайно сильное и приятное чувство вдруг проникло мне в  душу. Мокрая земля, по которой кое-где выбивали ярко-зеленые иглы травы с  желтыми стебельками, блестящие на солнце ручьи, по которым вились кусочки земли  и щепки, закрасневшиеся прутья сирени с вспухлыми почками, качавшимися под  самым окошком, хлопотливое чиликанье птичек, копошившихся в этом кусте, мокрый  от таявшего на нем снега черноватый забор, а главное – этот пахучий сырой  воздух и радостное солнце говорили мне внятно, ясно о чем-то новом и  прекрасном, которое, хотя я не могу передать так, как оно сказывалось мне, я  постараюсь передать так, как я воспринимал его, – все мне говорило про  красоту, счастье и добродетель, говорило, что как то, так и другое легко и  возможно для меня, что одно не может быть без другого, и даже что красота,  счастье и добродетель – одно и то же. «Как мог я не понимать этого, как дурен я  был прежде, как я мог бы и могу быть хорош и счастлив в будущем! – говорил  я сам себе. – Надо скорей, скорей, сию же минуту сделаться другим  человеком и начать жить иначе». Несмотря на это, я, однако, долго еще сидел на  окне, мечтая и ничего не делая. Случалось ли вам летом лечь спать днем в  пасмурную дождливую погоду и, проснувшись на закате солнца, открыть глаза и в  расширяющемся четырехугольнике окна, из-под полотняной сторы, которая,  надувшись, бьется прутом об подоконник, увидать мокрую от дождя, тенистую,  лиловатую сторону липовой аллеи и сырую садовую дорожку, освещенную яркими  косыми лучами, услыхать вдруг веселую жизнь птиц в саду и увидать насекомых,  которые вьются в отверстии окна, просвечивая на солнце, почувствовать запах  последождевого воздуха и подумать: «Как мне не стыдно было проспать такой  вечер», – и торопливо вскочить, чтобы идти в сад порадоваться жизнью? Если  случалось, то вот образчик того сильного чувства, которое я испытывал в это  время.    

 Глава  III

  Мечты    

     

«Нынче  я исповедаюсь, очищаюсь от всех грехов, – думал я, – и больше уж  никогда не буду… (тут я припомнил все грехи, которые больше всего мучили меня)  Буду каждое воскресенье ходить непременно в церковь и еще после целый час  читать Евангелие, потом из беленькой, *которую я буду получать каждый  месяц, когда поступлю в университет, непременно два с полтиной (одну десятую) я  буду отдавать бедным, и так, чтобы никто не знал: и не нищим, а стану  отыскивать таких бедных, сироту или старушку, про которых никто не знает.    

У  меня будет особенная комната (верно, St. Jérôme’ова), и я буду сам убирать ее и  держать в удивительной чистоте; человека же ничего для себя не буду заставлять  делать. Ведь он такой же, как и я. Потом буду ходить каждый день в университет  пешком (а ежели мне дадут дрожки, то продам их и деньги эти отложу тоже на  бедных) и в точности буду исполнять все (что было это «все», я никак бы не мог  сказать тогда, но я живо понимал и чувствовал это «все» разумной, нравственной,  безупречной жизни). Буду составлять лекции и даже вперед проходить предметы,  так что на первом курсе буду первым и напишу диссертацию; на втором курсе уже  вперед буду знать все, и меня могут перевести прямо в третий курс, так что я  восемнадцати лет кончу курс первым кандидатом с двумя золотыми медалями, потом  выдержу на магистра, на доктора и сделаюсь первым ученым в России… даже в  Европе я могу быть первым ученым… Ну, а потом? – спрашивал я сам себя, но  тут я припомнил, что эти мечты – гордость, грех, про который нынче же вечером  надо будет сказать духовнику, и возвратился к началу рассуждений: – Для приготовления  к лекциям я буду ходить пешком на Воробьевы горы; выберу себе там местечко под  деревом и буду читать лекции; иногда возьму с собой что-нибудь закусить: сыру,  или пирожок от Педотти, или что-нибудь. Отдохну и потом стану читать  какую-нибудь хорошую книгу, или буду рисовать виды, или играть на каком-нибудь  инструменте (непременно выучусь играть на флейте). Потом она тоже будет  ходить гулять на Воробьевы горы и когда-нибудь подойдет ко мне и спросит: кто я  такой? Я посмотрю на нее этак печально и скажу, что я сын священника одного и  что я счастлив только здесь, когда один, совершенно один-одинешенек. Она подаст  мне руку, скажет что-нибудь и сядет подле меня. Так каждый день мы будем  приходить сюда, будем друзьями, и я буду целовать ее… Нет, это нехорошо.  Напротив, с нынешнего дня я уж больше не буду смотреть на женщин. Никогда,  никогда не буду ходить в девичью, даже буду стараться не проходить мимо; а  через три года выйду из-под опеки и женюсь непременно. Буду делать нарочно  движенья как можно больше, гимнастику каждый день, так что, когда мне будет  двадцать пять лету я буду сильней Раппо*. Первый день буду держать по полпуда  «вытянутой рукой» пять минут, на другой день двадцать один фунт, на третий день  двадцать два фунта и так далее, так что, наконец, по четыре пуда в каждой руке,  и так, что буду сильнее всех в дворне, и когда вдруг кто-нибудь вздумает  оскорбить меня или станет отзываться непочтительно об ней, я возьму его  так, просто, за грудь, подниму аршина на два от земли одной рукой и только  подержу, чтоб чувствовал мою силу, и оставлю; но, впрочем, и это нехорошо; нет,  ничего, ведь я ему зла не сделаю, а только докажу, что я…»    

Да  не упрекнут меня в том, что мечты моей юности так же ребячески, как мечты  детства и отрочества. Я убежден в том, что, ежели мне суждено прожить до  глубокой старости и рассказ мой догонит мой возраст, я стариком семидесяти лет  буду точно так же невозможно ребячески мечтать, как и теперь. Буду мечтать о  какой-нибудь прелестной Марии, которая полюбит меня, беззубого старика, как она  полюбила Мазепу, о том, как мой слабоумный сын вдруг сделается министром по  какому-нибудь необыкновенному случаю, или о том, как вдруг у меня будет пропасть  миллионов денег. Я убежден, что нет человеческого существа и возраста,  лишенного этой благодетельной, утешительной способности мечтания.    

Но,  исключая общей черты невозможности – волшебности мечтаний, мечтания каждого  человека и каждого возраста имеют свой отличительный характер. В тот период  времени, который я считаю пределом отрочества и началом юности, основой моих  мечтаний были четыре чувства: любовь к ней, к воображаемой женщине, о  которой я мечтал всегда в одном и том же смысле и которую всякую минуту ожидал  где-нибудь встретить. Эта она была немножко Сонечка, немножко Маша, жена  Василья, в то время, как она моет белье в корыте, и немножко женщина с  жемчугами на белой шее, которую я видел очень давно в театре, в ложе подле нас.  Второе чувство было любовь любви. Мне хотелось, чтобы все меня знали и любили.  Мне хотелось сказать свое имя: Николай Иртеньев, и чтобы все были поражены этим  известием, обступили меня и благодарили бы за что-нибудь. Третье чувство было  надежда на необыкновенное, тщеславное счастье – такая сильная и твердая, что  она переходила в сумасшествие. Я так был уверен, что очень скоро, вследствие  какого-нибудь необыкновенного случая, вдруг сделаюсь самым богатым и самым  знатным человеком в мире, что беспрестанно находился в тревожном ожидании  чего-то волшебно счастливого. Я все ждал, что вот начнется, и я достигну  всего, чего может желать человек, и всегда повсюду торопился, полагая, что уже начинается  там, где меня нет. Четвертое и главное чувство было отвращение к самому себе и  раскаяние, но раскаяние до такой степени слитое с надеждой на счастие, что оно  не имело в себе ничего печального. Мне казалось так легко и естественно  оторваться от всего прошедшего, переделать, забыть все, что было, и начать свою  жизнь со всеми ее отношениями совершенно снова, что прошедшее не тяготило, не  связывало меня. Я даже наслаждался в отвращении к прошедшему и старался видеть  его мрачнее, чем оно было. Чем чернее был круг воспоминаний прошедшего, тем  чище и светлее выдавалась из него светлая, чистая точка настоящего и  развивались радужные цвета будущего. Этот-то голос раскаяния и страстного  желания совершенства и был главным новым душевным ощущением в ту эпоху моего  развития, и он-то положил новые начала моему взгляду на себя, на людей и на мир  божий. Благой, отрадный голос, столько раз с тех пор, в те грустные времена,  когда душа молча покорялась власти жизненной лжи и разврата, вдруг смело  восстававший против всякой неправды, злостно обличавший прошедшее, указывавший,  заставляя любить ее, ясную точку настоящего и обещавший добро и счастье в  будущем, – благой, отрадный голос! Неужели ты перестанешь звучать  когда-нибудь?    

 Глава  IV

  Наш семейный кружок    

     

Папа  эту весну редко бывал дома. Но зато, когда это случалось, он бывал чрезвычайно  весел, бренчал на фортепьянах свои любимые штучки, делал сладенькие глазки и  выдумывал про всех нас и Мими шуточки, вроде того, что грузинский царевич видел  Мими на катанье и так влюбился, что подал прошение в синод об разводной, что  меня назначают помощником к венскому посланнику, – и с серьезным лицом  сообщал нам эти новости; пугал Катеньку пауками, которых она боялась; был очень  ласков с нашими приятелями Дубковым и Нехлюдовым и беспрестанно рассказывал нам  и гостям свои планы на будущий год. Несмотря на то, что планы эти почти каждый  день изменялись и противоречили один другому, они были так увлекательны, что мы  их заслушивались, и Любочка, не смигивая, смотрела прямо на рот папа, чтобы не  проронить ни одного слова. То план состоял в том, чтобы нас оставить в Москве в  университете, а самому с Любочкой ехать на два года в Италию, то в том, чтоб  купить именье в Крыму, на южном берегу, и ездить туда каждое лето, то в том,  чтобы переехать в Петербург со всем семейством, и т. п. Но, кроме  особенного веселья, в папа последнее время произошла еще перемена, очень  удивлявшая меня. Он сшил себе модное платье – оливковый фрак, модные панталоны  со штрипками и длинную бекешу, которая очень шла к нему, и часто от него прекрасно  пахло духами, когда он ездил в гости, и особенно к одной даме, про которую Мими  не говорила иначе, как со вздохом и с таким лицом, на котором так и читаешь  слова: «Бедные сироты! Несчастная страсть! Хорошо, что ее уж нет», и  т. п. Я узнал от Николая, потому что папа ничего не рассказывал нам про  свои игорные дела, что он играл особенно счастливо эту зиму; выиграл что-то  ужасно много, положил деньги в ломбард и весной не хотел больше играть. Верно,  от этого, боясь не удержаться, ему так хотелось поскорее уехать в деревню. Он  даже решил, не дожидаясь моего вступления в университет, тотчас после пасхи  ехать с девочками в Петровское, куда мы с Володей должны были приехать после.    

Володя  всю эту зиму и до самой весны был неразлучен с Дубковым (с Дмитрием же они  начинали холодно расходиться). Главные их удовольствия, сколько я мог заключить  по разговорам, которые слышал, постоянно заключались в том, что они  беспрестанно пили шампанское, ездили в санях под окна барышни, в которую, как  кажется, влюблены были вместе, и танцевали визави уже не на детских, а на  настоящих балах. Это последнее обстоятельство, несмотря на то, что мы с Володей  любили друг друга, очень много разъединило нас. Мы чувствовали слишком большую  разницу – между мальчиком, к которому ходят учителя, и человеком, который  танцует на больших балах, – чтобы решиться сообщать друг другу свои мысли.  Катенька была уже совсем большая, читала очень много романов, и мысль, что она  скоро может выйти замуж, уже не казалась мне шуткой; но, несмотря на то, что и Володя  был большой, они не сходились с ним и даже, кажется, взаимно презирали друг друга.  Вообще, когда Катенька бывала одна дома, ничто, кроме романов, ее не занимало,  и она большей частью скучала; когда же бывали посторонние мужчины, то она  становилась очень жива и любезна и делала глазами то, что уже я понять никак не  мог, что она этим хотела выразить. Потом только, услыхав в разговоре от нее,  что одно позволительное для девицы кокетство – это кокетство глаз, я мог  объяснить себе эти странные неестественные гримасы глазами, которые других,  кажется, вовсе не удивляли. Любочка тоже уже начинала носить почти длинное  платье, так что ее гусиные ноги были почти не видны, но она была такая же  плакса, как и прежде. Теперь она мечтала уже выйти замуж не за гусара, а за  певца или музыканта и с этой целью усердно занималась музыкой. St.-Jérôme,  который, зная, что остается у нас в доме только до окончания моих экзаменов,  приискал себе место у какого-то графа, с тех пор как-то презрительно смотрел на  наших домашних. Он редко бывал дома, стал курить папиросы, которые были тогда  большим щегольством, и беспрестанно свистал через карточку какие-то веселенькие  мотивы. Мими становилась с каждым днем все огорченнее и огорченнее и, казалось,  с тех пор, как мы все начинали вырастать большими, ни от кого и ни от чего не  ожидала ничего хорошего.    

Когда  я пришел обедать, я застал в становой только Мими, Катеньку, Любочку и  St.-Jérôme’а; папа не был дома, а Володя готовился к экзамену с товарищами в  своей комнате и потребовал обед к себе. Вообще это последнее время большей  частью первое место за столом занимала Мими, которую мы никто не уважали, и  обед много потерял своей прелести. Обед уже не был, как при maman или бабушке,  каким-то обрядом, соединяющим в известный час все семейство и разделяющим день  на две половины. Мы позволяли себе опаздывать, приходить ко второму блюду, пить  вино в стаканах (чему подавал пример сам St.-Jérôme), разваливаться на стуле,  вставать не дообедав и тому подобные вольности. С тех пор обед перестал быть,  как прежде, ежедневным семейным радостным торжеством. То ли дело, бывало, в  Петровском, когда в два часа все, умытые, одетые к обеду, сидят в гостиной и,  весело разговаривая, ждут условленного часа. Именно в то самое время, как  хрипят часы в официантской, чтоб бить два, с салфеткой на руке, с достойным и  несколько строгим лицом, тихими шагами входит Фока. «Кушанье готово!» –  провозглашает он громким, протяжным голосом, и все с веселыми, довольными  лицами, старшие впереди, младшие сзади, шумя крахмалеными юбками и поскрипывая  сапогами и башмаками, идут в столовую и, негромко переговариваясь,  рассаживаются на известные места. Или то ли дело, бывало, в Москве, когда все,  тихо переговариваясь, стоят перед накрытым столом в зале, дожидаясь бабушки,  которой Гаврило уже прошел доложить, что кушанье поставлено, – вдруг  отворяется дверь, слышен шорох платья, шарканье ног, и бабушка, в чепце с  каким-нибудь необыкновенным лиловым бантом, бочком, улыбаясь или мрачно косясь  (смотря по состоянию здоровья), выплывает из своей комнаты. Гаврило бросается к  ее креслу, стулья шумят, и, чувствуя, как по спине пробегает какой-то холод –  предвестник аппетита, берешься за сыроватую крахмаленую салфетку, съедаешь  корочку хлеба и с нетерпеливой и радостной жадностью, потирая под столом руки,  поглядываешь на дымящие тарелки супа, которые по чинам, годам и вниманию бабушки  разливает дворецкий.    

Теперь  я уже не испытывал никакой ни радости, ни волнения, приходя к обеду.    

Болтовня  Мими, St.-Jérôme’a и девочек о том, какие ужасные сапоги носит русский учитель,  как у княжон Корнаковых платья с воланами и т. д., – болтовня их,  прежде внушавшая мне искреннее презрение, которое я, особенно в отношении  Любочки и Катеньки, не старался скрывать, не вывела меня из моего нового,  добродетельного расположения духа. Я был необыкновенно кроток; улыбаясь, слушал  их особенно ласково, почтительно просил передать мне квасу и согласился с  St.-Jérôme’ом, поправившим меня в фразе, которую я сказал за обедом, говоря,  что красивее говорить je puis[85],  чем je peux[86].  Должен, однако, сознаться, что мне было несколько неприятно то, что никто не  обратил особенного внимания на мою кротость и добродетель. Любочка показала мне  после обеда бумажку, на которой она записала все свои грехи; я нашел, что это  очень хорошо, но что еще лучше в душе своей записать все свои грехи, и что «все  это не то».    

– Отчего  же не то? – спросила Любочка.    

– Ну,  да и это хорошо; ты меня не поймешь, – и я пошел к себе на верх, сказав  St.-Jérôme’y, что иду заниматься, но, собственно, с тем, чтобы до исповеди, до  которой оставалось часа полтора, написать себе на всю жизнь расписание своих  обязанностей и занятий, изложить на бумаге цель своей жизни и правила, по  которым всегда уже, не отступая, действовать.    

 Глава  V

  Правила    

     

Я  достал лист бумаги и прежде всего хотел приняться за расписание обязанностей и  занятий на следующий год. Надо было разлиневать бумагу. Но так как линейки у  меня не нашлось, я употребил для этого латинский лексикон. Кроме того, что,  проведя пером вдоль лексикона и потом отодвинув его, оказалось, что вместо  черты я сделал по бумаге продолговатую лужу чернил, – лексикон не хватал  на всю бумагу, и черта загнулась по его мягкому углу. Я взял другую бумагу и,  передвигая лексикон, разлиневал кое-как. Разделив свои обязанности на три рода:  на обязанности к самому себе, к ближним и к богу, я начал писать первые, но их  оказалось так много и столько родов и подразделений, что надо было прежде  написать «Правила жизни», а потом уже приняться за расписание. Я взял шесть  листов бумаги, сшил тетрадь и написал сверху: «Правила жизни». Эти два слова  были написаны так криво и неровно, что я долго думал: не переписать ли? и долго  мучился, глядя на разорванное расписание и это уродливое заглавие. Зачем все  так прекрасно, ясно у меня в душе и так безобразно выходит на бумаге и вообще в  жизни, когда я хочу применять к ней что-нибудь из того, что думаю?..    

– Духовник  приехали, пожалуйте вниз правила слушать, – пришел доложить Николай.    

Я  спрятал тетрадь в стол, посмотрел в зеркало, причесал волосы кверху, что, по  моему убеждению, дало мне задумчивый вид, и сошел в диванную, где уже стоял  накрытый стол с образом и горевшими восковыми свечами. Папа в одно время со  мною вошел из другой двери. Духовник, седой монах с строгим старческим лицом,  благословил папа. Папа поцеловал его небольшую широкую сухую руку; я сделал то  же.    

– Позовите  Вольдемара, – сказал папа. – Где он? Или нет, ведь он в университете  говеет.    

– Он  занимается с князем, – сказала Катенька и посмотрела на Любочку. Любочка  вдруг покраснела отчего-то, сморщилась, притворясь, что ей что-то больно, и  вышла из комнаты. Я вышел вслед за нею. Она остановилась в гостиной и что-то  снова записала карандашиком на свою бумажку.    

– Что,  еще новый грех сделала? – спросил я.    

– Нет,  ничего, так, – отвечала она, краснея.    

В  это время в передней послышался голос Дмитрия, который прощался с Володей.    

– Вот,  тебе все искушение, – сказала Катенька, входя в комнату и обращаясь к  Любочке.    

Я  не мог понять, что делалось с сестрой: она была сконфужена так, что слезы  выступили у нее на глаза и что смущение ее, дойдя до крайней степени, перешло в  досаду на себя и на Катеньку, которая, видимо, дразнила ее.    

– Вот  видно, что ты иностранка (ничего не могло быть обиднее для Катеньки  названия иностранки, с этой-то целью и употребила его Любочка), – перед  этаким таинством, – продолжала она с важностью в голосе, – и ты меня  нарочно расстраиваешь… ты бы должна понимать… это совсем не шутка…    

– Знаешь,  Николенька, что она написала? – сказала Катенька, разобиженная названием иностранки,  – она написала…    

– Не  ожидала я, чтоб ты была такая злая, – сказала Любочка, совершенно  разнюнившись, уходя от нас, – в такую минуту, и нарочно, целый век, все  вводит в грех. Я к тебе не пристаю с твоими чувствами и страданиями.    

 Глава  VI

  Исповедь    

     

С  этими и подобными рассеянными размышлениями я вернулся в диванную, когда все собрались  туда и духовник, встав, приготовился читать молитву перед исповедью. Но как  только посреди общего молчания раздался выразительный, строгий голос монаха,  читавшего молитву, и особенно когда произнес к нам слова: «Откройте все ваши  прегрешения без стыда, утайки и оправдания, и душа ваша очистится пред богом, а  ежели утаите что-нибудь, большой грех будете иметь», – ко мне возвратилось  чувство благоговейного трепета, которое я испытывал утром при мысли о  предстоящем таинстве. Я даже находил наслаждение в сознании этого состояния и  старался удержать его, останавливая все мысли, которые мне приходили в голову,  и усиливаясь чего-то бояться.    

Первый  прошел исповедоваться папа. Он очень долго пробыл в бабушкиной комнате, и во  все это время мы все в диванной молчали или шепотом переговаривались о том, кто  пойдет прежде. Наконец опять из двери послышался голос монаха, читавшего  молитву, и шаги папа. Дверь скрипнула, и он вышел оттуда, по своей привычке,  покашливая, подергивая плечом и не глядя ни на кого из нас.    

– Ну,  теперь ты ступай, Люба, да смотри все скажи. Ты ведь у меня большая  грешница, – весело сказал папа, щипнув ее за щеку.    

Любочка  побледнела и покраснела, вынула и опять спрятала записочку из фартука и, опустив  голову, как-то укоротив шею, как будто ожидая удара сверху, прошла в дверь. Она  пробыла там недолго, но, выходя оттуда, у нее плечи подергивались от  всхлипываний.    

Наконец  после хорошенькой Катеньки, которая, улыбаясь, вышла из двери, настал и мой  черед. Я с тем же тупым страхом и желанием умышленно все больше и больше  возбуждать в себе этот страх вошел в полуосвещенную комнату. Духовник стоял  перед налоем и медленно обратил ко мне свое лицо.    

Я  пробыл не более пяти минут в бабушкиной комнате, но вышел оттуда счастливым и,  по моему тогдашнему убеждению, совершенно чистым, нравственно переродившимся и  новым человеком. Несмотря на то, что меня неприятно поражала вся старая  обстановка жизни, те же комнаты, те же мебели, та же моя фигура (мне бы хотелось,  чтоб все внешнее изменилось так же, как, мне казалось, я сам изменился  внутренно), – несмотря на это, я пробыл в этом отрадном настроении духа до  самого того времени, как лег в постель.    

Я  уже засыпал, перебирая воображением все грехи, от которых очистился, как вдруг  вспомнил один стыдный грех, который утаил на исповеди. Слова молитвы перед  исповедью вспомнились мне и не переставая звучали у меня в ушах. Все мое  спокойствие мгновенно исчезло. «А ежели утаите, большой грех будете иметь…» –  слышалось мне беспрестанно, и я видел себя таким страшным грешником, что не  было для меня достойного наказания. Долго я ворочался с боку на бок, передумывая  свое положение и с минуты на минуту ожидая божьего наказания и даже внезапной  смерти, – мысль, приводившая меня в неописанный ужас. Но вдруг мне пришла  счастливая мысль: чем свет идти или ехать в монастырь к духовнику и снова  исповедаться, – и я успокоился.    

     Глава  VII

  Поездка в монастырь    

     

Я  несколько раз просыпался ночью, боясь проспать утро, и в шестом часу уж был на  ногах. В окнах едва брезжилось. Я надел свое платье и сапоги, которые,  скомканные и нечищеные, лежали у постели, потому что Николай еще не успел  убрать, и, не молясь богу, не умываясь, вышел в первый раз в жизни один на  улицу.    

На  противоположной стороне, из-за зеленой крыши большого дома, краснелась  туманная, студеная заря. Довольно сильный утренний весенний мороз сковал грязь  и ручьи, колол под ногами и щипал мне лицо и руки. В нашем переулке не было еще  ни одного извозчика, на которых я рассчитывал, чтобы скорее съездить и  вернуться. Только тянулись какие-то возы по Арбату, и два рабочие каменщика,  разговаривая, прошли по тротуару. Пройдя шагов тысячу, стали попадаться люди и  женщины, шедшие с корзинками на рынок; бочки, едущие за водой; на перекресток вышел  пирожник; открылась одна калашная, и у Арбатских ворот попался извозчик, старичок,  спавший, покачиваясь, на своих калиберных, облезлых, голубоватеньких и  заплатанных дрожках. Он спросонков, должно быть, запросил с меня всего  двугривенный до монастыря и назад, но потом вдруг опомнился и, только что я  хотел садиться, захлестал свою лошаденку концами вожжей и совсем было уехал от  меня. «Кормить лошадь надо! нельзя, барин», – бормотал он.    

Насилу  я уговорил его остановиться, предложив ему два двугривенных. Он остановил лошадь,  внимательно осмотрел меня и сказал: «Садись, барин». Признаюсь, я боялся  несколько, что он завезет меня в глухой переулок и ограбит. Ухватив его за  воротник изорванного армячишка, причем его сморщенная шея над сильно  сгорбленной спиной как-то жалобно обнажалась, я влез верхом на волнообразное  голубенькое колыхающееся сиденье, и мы затряслись вниз по Воздвиженке. Дорогой  я успел заметить, что спинка дрожек была обита кусочком зеленоватенькой  материи, из которой был и армяк извозчика; это обстоятельство почему-то  успокоило меня, и я уже не боялся, что извозчик завезет меня в глухой переулок  и ограбит.    

Солнце  уже поднялось довольно высоко и ярко золотило куполы церквей, когда мы подъехали  к монастырю. В тени еще держался мороз, но по всей дороге текли быстрые мутные  ручьи, и лошадь шлепала по оттаявшей грязи. Войдя в монастырскую ограду, у  первого лица, которое я увидал, я спросил, как бы мне найти духовника.    

– Вон  его келья, – сказал мне проходивший монах, останавливаясь на минуту и  указывая на маленький домик с крылечком.    

– Покорно  вас благодарю, – сказал я…    

Но  что обо мне могли думать монахи, которые, друг за другом выходя из церкви, все  глядели на меня? Я был ни большой, ни ребенок; лицо мое было не умыто, волосы  не причесаны, платье в пуху, сапоги не чищены и еще в грязи. К какому разряду  людей относили меня мысленно монахи, глядевшие на меня? А они смотрели на меня  внимательно. Однако я все-таки шел по направлению, указанному мне молодым  монахом.    

Старичок  в черной одежде, с густыми седыми бровями, встретился мне на узенькой дорожке,  ведущей к кельям, и спросил, что мне надо?    

Была  минута, что я хотел сказать «ничего», бежать назад к извозчику и ехать домой,  но, несмотря на надвинутые брови, лицо старика внушало доверие. Я сказал, что  мне нужно видеть духовника, назвав его по имени.    

– Пойдемте,  барчук, я вас проведу, – сказал он, поворачиваясь назад и,  по-видимому, сразу угадав мое положение, – батюшка в утрени, он скоро  пожалует.    

Он  отворил дверь и через чистенькие сени и переднюю, по чистому полотняному половику,  провел меня в келью.    

– Вот  тут и подождите, – сказал он мне с добродушным, успокоительным выражением  и вышел.    

Комнатка,  в которой я находился, была очень невелика и чрезвычайно опрятно убрана. Всю  мебель составляли столик, покрытый клеенкой, стоявший между двумя маленькими  створчатыми окнами, на которых стояли два горшка герания, стоечка с образами и  лампадка, висевшая перед ними, одно кресло и два стула. В углу висели стенные  часы с разрисованным цветочками циферблатом и подтянутыми на цепочках медными  гирями; на перегородке, соединявшейся с потолком деревянными, выкрашенными  известкой палочками (за которой, верно, стояла кровать), висело на гвоздиках  две рясы.    

Окна  выходили на какую-то белую стену, видневшуюся в двух аршинах от них. Между ими  и стеной был маленький куст сирени. Никакой звук снаружи не доходил в комнату,  так что в этой тишине равномерное, приятное постукивание маятника казалось  сильным звуком. Как только я остался один в этом тихом уголке, вдруг все мои  прежние мысли и воспоминания выскочили у меня из головы, как будто их никогда  не было, и я весь погрузился в какую-то невыразимо приятную задумчивость. Эта  нанковая пожелтевшая ряса с протертой подкладкой, эти истертые кожаные черные  переплеты книг с медными застежками, эти мутно-зеленые цветы с тщательно  политой землей и обмытыми листьями, а особенно этот однообразно прерывистый  звук маятника – говорили мне внятно про какую-то новую, доселе бывшую мне  неизвестной, жизнь, про жизнь уединения, молитвы, тихого, спокойного счастия…    

«Проходят  месяцы, проходят годы, – думал я, – он все один, он все спокоен, он  все чувствует, что совесть его чиста пред богом и молитва услышана им». С  полчаса я просидел на стуле, стараясь не двигаться и не дышать громко, чтобы не  нарушать гармонию звуков, говоривших мне так много. А маятник все стучал так же  – направо громче, налево тише.    

 Глава  VIII

  Вторая исповедь    

     

Шаги  духовника вывели меня из этой задумчивости.    

– Здравствуйте, –  сказал он, поправляя рукой свои седые волосы. – Что вам угодно?    

Я  попросил его благословить меня и с особенным удовольствием поцеловал его желтоватую  небольшую руку.    

Когда  я объяснил ему свою просьбу, он ничего не сказал мне, подошел к иконам и начал  исповедь.    

Когда  исповедь кончилась и я, преодолев стыд, сказал все, что было у меня на душе, он  положил мне на голову руки и своим звучным, тихим голосом произнес: «Да будет,  сын мой, над тобою благословение отца небесного, да сохранит он в тебе навсегда  веру, кротость и смирение. Аминь».    

Я  был совершенно счастлив; слезы счастия подступали мне к горлу; я поцеловал  складку его драдедамовой рясы и поднял голову. Лицо монаха было совершенно  спокойно.    

Я  чувствовал, что наслаждаюсь чувством умиления, и, боясь чем-нибудь разогнать  его, торопливо простился с духовником, и, не глядя по сторонам, чтобы не  рассеяться, вышел за ограду и снова сел на колыхающиеся полосатые дрожки. Но  толчки экипажа, пестрота предметов, мелькавших перед глазами, скоро разогнали  это чувство; и я уже думал о том, как теперь духовник, верно, думает, что такой  прекрасной души молодого человека, как я, он никогда не встречал в жизни, да и  не встретит, что даже и не бывает подобных. Я в этом был убежден; и это  убеждение произвело во мне чувство веселья такого рода, которое требовало того,  чтобы кому-нибудь сообщить его.    

Мне  ужасно хотелось поговорить с кем-нибудь; но так как никого под рукой не было,  кроме извозчика, я обратился к нему.    

– Что,  долго я был? – спросил я.    

– Ничего-таки,  долго, а лошадь давно кормить пора; ведь я ночной, – отвечал старичок извозчик,  теперь, по-видимому, с солнышком, повеселевший сравнительно с прежним.    

– А  мне показалось, что я был всего одну минуту, – сказал я. – А знаешь,  зачем я был в монастыре? – прибавил я, пересаживаясь в углублении, которое  было на дрожках ближе к старичку извозчику.    

– Наше  дело какое? Куда седок скажет, туда и везем, – отвечал он.    

– Нет,  все-таки, как ты думаешь? – продолжал я допрашивать.    

– Да,  верно, хоронить кого, ездили место покупать, – сказал он.    

– Нет,  братец; а знаешь, зачем я ездил?    

– Не  могу знать, барин, – повторил он.    

Голос  извозчика показался мне таким добрым, что я решился в назидание его рассказать  ему причины моей поездки и даже чувство, которое я испытывал.    

– Хочешь,  я тебе расскажу? Вот видишь ли…    

И  я рассказал ему все и описал все свои прекрасные чувства. Я даже теперь краснею  при этом воспоминании.    

– Так-с, –  сказал извозчик недоверчиво.    

И  долго после этого молчал и сидел недвижно, только изредка поправляя полу  армяка, которая все выбивалась из-под его полосатой ноги, прыгавшей в большом  сапоге на подножке калибера. Я уже думал, что и он думает про меня то же, что  духовник, – то есть, что такого прекрасного молодого человека, как я,  другого нет на свете; но он вдруг обратился ко мне:    

– А  что, барин, ваше дело господское.    

– Что? –  спросил я.    

– Дело-то,  дело господское, – повторил он, шамкая беззубыми губами.    

«Нет,  он меня не понял», – подумал я, но уже больше не говорил с ним до самого  дома.    

Хотя  не самое чувство умиления и набожности, но самодовольство в том, что я испытал  его, удержалось во мне всю дорогу, несмотря на народ, который при ярком  солнечном блеске пестрел везде на улицах; но как только я приехал домой,  чувство это совершенно исчезло. У меня не было двух двугривенных, чтоб  заплатить извозчику. Дворецкий Гаврило, которому я уже был должен, не давал мне  больше взаймы. Извозчик, увидав, как я два раза пробежал по двору, чтоб  доставать деньги, должно быть, догадавшись, зачем я бегаю, слез с дрожек и,  несмотря на то, что казался мне таким добрым, громко начал говорить, с видимым  желанием уколоть меня, о том, как бывают шаромыжники, которые не платят за  езду.    

Дома  еще все спали, так что, кроме людей, мне не у кого было занять двух  двугривенных. Наконец Василий под самое честное, честное слово, которому (я по  лицу его видел) он не верил нисколько, но так, потому что любил меня и помнил  услугу, которую я ему оказал, заплатил за меня извозчику. Так дымом разлетелось  это чувство. Когда я стал одеваться в церковь, чтоб со всеми вместе идти  причащаться, и оказалось, что мое платье не было перешито и его нельзя было  надеть, я пропасть нагрешил. Надев другое платье, я пошел к причастию в  каком-то странном положении торопливости мыслей и с совершенным недоверием к  своим прекрасным наклонностям.    

 Глава  IX

  Как я готовлюсь к экзамену    

     

В  четверг на святой папа, сестра и Мими с Катенькой уехали в деревню, так что во  всем большом бабушкином доме оставались только Володя, я и St.-Jérôme. То  настроение духа, в котором я находился в день исповеди и поездки в монастырь,  совершенно прошло и оставило по себе только смутное, хотя и приятное,  воспоминание, которое все более и более заглушалось новыми впечатлениями  свободной жизни.    

Тетрадь  с заглавием «Правила жизни» тоже была спрятана с черновыми ученическими тетрадями.  Несмотря на то, что мысль о возможности составить себе правила на все  обстоятельства жизни и всегда руководиться ими нравилась мне, казалась  чрезвычайно простою и вместе великою, и я намеревался все-таки приложить ее к  жизни, я опять как будто забыл, что это нужно было делать сейчас же, и все  откладывал до такого-то времени. Меня утешало, однако, то, что всякая мысль, которая  приходила мне теперь в голову, подходила как раз под какое-нибудь из  подразделений моих правил и обязанностей: или к правилам в отношении к ближним,  или к себе, или к богу. «Вот тогда я это отнесу туда и еще много, много мыслей,  которые мне придут тогда, по этому предмету», – говорил я сам себе. Часто  теперь я спрашиваю себя: когда я был лучше и правее – тогда ли, когда верил во  всемогущество ума человеческого, или теперь, когда, потеряв силу развития,  сомневаюсь в силе и значении ума человеческого? – и не могу себе дать  положительного ответа.    

Сознание  свободы и то весеннее чувство ожидания чего-то, про которое я говорил уже, до  такой степени взволновали меня, что я решительно не мог совладеть с самим собою  и приготавливался к экзамену очень плохо. Бывало, утром занимаешься в классной  комнате и знаешь, что необходимо работать, потому что завтра экзамен из  предмета, в котором целых два вопроса еще не прочитаны мной, но вдруг пахнёт из  окна каким-нибудь весенним духом, – покажется, будто что-то крайне нужно  сейчас вспомнить, руки сами собою опускают книгу, ноги сами собой начинают  двигаться и ходить взад и вперед, а в голове, как будто кто-нибудь пожал  пружинку и пустил в ход машину, в голове так легко и естественно и с такою  быстротою начинают пробегать разные пестрые, веселые мечты, что только  успеваешь замечать блеск их. И час и два проходят незаметно. Или тоже сидишь за  книгой и кое-как сосредоточишь все внимание на то, что читаешь, вдруг по  коридору услышишь женские шаги и шум платья, – и все выскочило из головы,  и нет возможности усидеть на месте, хотя очень хорошо знаешь, что, кроме Гаши,  старой бабушкиной горничной, никто не мог пройти по коридору. «Ну, а ежели это  вдруг она? – приходит в голову, – ну, а если теперь-то вот и  начнется, а я пропущу?» – и выскакиваешь в коридор, видишь, что это точно Гаша;  но уж долго потом не совладеешь с головой. Пружинка пожата, и опять пошла  кутерьма страшная. Или вечером сидишь один с сальной свечой в своей комнате;  вдруг на секунду, чтоб снять со свечи или поправиться на стуле, отрываешься от  книги и видишь, что везде в дверях, по углам темно, и слышишь, что везде в доме  тихо, – опять невозможно не остановиться и не слушать этой тишины, и не  смотреть на этот мрак отворенной двери в темную комнату, и долго-долго не  пробыть в неподвижном положении или не пойти вниз и не пройти по всем пустым  комнатам. Часто тоже долго по вечерам я просиживал незамеченным в зале,  прислушиваясь к звуку «Соловья», которого двумя пальцами наигрывала на  фортепьянах Гаша, сидя одна при сальной свечке в большой зале. А уж при лунном  свете я решительно не мог не вставать с постели и не ложиться на окно в  палисадник и, вглядываясь в освещенную крышу Шапошникова дома, и стройную  колокольню нашего прихода, и в вечернюю тень забора и куста, ложившуюся на  дорожку садика, не мог не просиживать так долго, что потом просыпался с трудом  только в десять часов утра.    

Так  что, ежели бы не учителя, которые продолжали ходить ко мне, не St.-Jérôme,  который изредка нехотя подстрекал мое самолюбие, и, главное, не желание  показаться дельным малым в глазах моего друга Нехлюдова, то есть выдержать  отлично экзамен, что, по его понятиям, было очень важною вещью, – ежели бы  не это, то весна и свобода сделали бы то, что я забыл бы даже все то, что знал  прежде, и ни за что бы не выдержал экзамена.    

 Глава  X

  Экзамен истории    

     

Шестнадцатого  апреля я в первый раз под покровительством St.-Jérôme’a вошел в большую  университетскую залу. Мы приехали с ним в нашем довольно щегольском фаэтоне. Я  был во фраке в первый раз в моей жизни, и все платье, даже белье, чулки, было  на мне самое новое и лучшее. Когда швейцар снял с меня внизу шинель и я  предстал пред ним во всей красоте своей одежды, мне даже стало несколько совестно  за то, что я так ослепителен. Однако, едва только я вступил в светлую паркетную  залу, наполненную народом, и увидел сотни молодых людей в гимназических  мундирах и во фраках, из которых некоторые равнодушно взглянули на меня, и в  дальнем конце важных профессоров, свободно ходивших около столов и сидевших в  больших креслах, как я в ту же минуту разочаровался в надежде обратить на себя  общее внимание, и выражение моего лица, означавшее дома и еще в сенях как бы  сожаление в том, что я против моей воли имею вид такой благородный и  значительный, заменилось выражением сильнейшей робости и некоторого уныния. Я  даже впал в другую крайность и обрадовался весьма, увидав на ближайшей лавке  одного чрезвычайно дурно, нечистоплотно одетого господина, еще не старого, но  почти совсем седого, который, в отдалении от других, сидел на задней лавке. Я  тотчас же подсел к нему и стал рассматривать экзаменующихся и делать о них свои  заключения. Много тут было разнообразных фигур и лиц, но все они, по моим  тогдашним понятиям, легко распределялись на три рода.    

Были  такие же, как я, явившиеся на экзамен с гувернерами или родителями, и в числе  их меньшой Ивин с знакомым мне Фростом и Иленька Гран с своим старым отцом. Все  таковые были с пушистыми подбородками, имели выпущенное белье и сидели смирно,  не раскрывая книг и тетрадей, принесенных с собою, и с видимой робостью  смотрели на профессоров и экзаменные столы. Второго рода экзаменующиеся были  молодые люди в гимназических мундирах, из которых многие уже брили бороды. Эти  были большей частью знакомы между собой, говорили громко, по имени и отчеству  называли профессоров, тут же готовили вопросы, передавали друг другу тетради,  шагали через скамейки, из сеней приносили пирожки и бутерброды, которые тут же  съедали, только немного наклонив голову на уровень лавки. И, наконец, третьего  рода экзаменующиеся, которых, впрочем, было немного, были совсем старые, во  фраках, но большей частью в сюртуках, и без видимого белья. Эти держали себя  весьма серьезно, сидели уединенно и имели вид очень мрачный. Тот, который  утешил меня тем, что наверно был одет хуже меня, принадлежал к этому последнему  роду. Он, облокотившись на обе руки, сквозь пальцы которых торчали  всклокоченные полуседые волосы, читал в книге и, только на мгновенье взглянув  на меня не совсем доброжелательно своими блестящими глазами, мрачно нахмурился  и еще выставил в мою сторону глянцевитый локоть, чтоб я не мог подвинуться к  нему ближе. Гимназисты, напротив, были слишком общительны, и я их немножно  боялся. Один, сунув мне в руку книгу, сказал: «Передайте вон ему»; другой,  проходя мимо меня, сказал: «Пустите-ка, батюшка»; третий, перелезая через  лавку, уперся на мое плечо, как на скамейку. Все это мне было дико и неприятно;  я считал себя гораздо выше этих гимназистов и полагал, что они не должны были  позволять себе со мною такой фамильярности. Наконец начали вызывать фамилии;  гимназисты выходили смело и отвечали большей частью хорошо, возвращались  весело; наша братья робела гораздо более, да и, как кажется, отвечала хуже. Из  старых некоторые отвечали превосходно, другие очень плохо. Когда вызвали  Семенова, то мой сосед с седыми волосами и блестящими глазами, грубо толкнув  меня, перелез через мои ноги и пошел к столу. Как было заметно по виду  профессоров, он отвечал отлично и смело. Возвратившись к своему месту, он, не  узнавая о том, сколько ему поставили, спокойно взял свои тетрадки и вышел. Уж  несколько раз я содрогался при звуке голоса, вызывающего фамилии, но еще до  меня не доходила очередь по алфавитному списку, хотя уже вызывали фамилии,  начинающиеся с К. «Иконин и Теньев», – вдруг прокричал кто-то из  профессорского угла. Мороз пробежал у меня по спине и в волосах.    

– Кого  звали? Кто Бартеньев? – заговорили вокруг меня.    

– Иконин,  иди, тебя зовут; да кто же Бартеньев, Морденьев? я не знаю, признавайся, –  говорил высокий румяный гимназист, стоявший за мной.    

– Вам, –  сказал St.-Jérôme.    

– Моя  фамилия Иртеньев, – сказал я румяному гимназисту. – Разве Иртеньева  звали?    

– Ну,  да; что ж вы нейдете?.. Вишь, какой франт! – прибавил он не громко, но  так, что я слышал его слова, выходя из-за скамейки. Впереди меня шел Иконин,  высокий молодой человек лет двадцати пяти, принадлежавший к третьему роду,  старых. На нем был оливковый узенький фрак, атласный синий галстук, на котором  лежали сзади длинные белокурые волосы, тщательно причесанные à la мужик. Я  заметил его наружность еще на лавках. Он был недурен собою, разговорчив; и меня  особенно поразили в нем странные рыжие волоса, которые он отпустил себе на  горле, и еще более странная привычка, которую он имел, – беспрестанно  расстегивать жилет и чесать себе грудь под рубашкой.    

Три  профессора сидели за тем столом, к которому я подошел вместе с Икониным; ни  один из них не ответил на наш поклон. Молодой профессор тасовал билеты, как  колоду карт, другой профессор, с звездой на фраке, смотрел на гимназиста,  говорившего что-то очень скоро про Карла Великого, к каждому слову прибавляя  «наконец», и третий, старичок в очках, опустив голову, посмотрел на нас через  очки и указал на билеты. Я чувствовал, что взгляд его был совокупно обращен на  меня и Иконина и что в нас не понравилось ему что-то (может быть, рыжие волосы  Иконина), потому что он сделал, глядя опять-таки на обоих нас вместе,  нетерпеливый жест головой, чтоб мы скорее брали билеты. Мне было досадно и  оскорбительно, во-первых, то, что никто не ответил на наш поклон, а во-вторых,  то, что меня, видимо, соединяли с Икониным в одно понятие экзаменующихся  и уже предубеждены против меня за рыжие волосы Иконина. Я взял билет без  робости и готовился отвечать; но профессор указал глазами на Иконина. Я прочел  свой билет: он был мне знаком, и я, спокойно ожидая своей очереди, наблюдал то,  что происходило передо мной. Иконин нисколько не оробел и даже слишком смело,  как-то всем боком двинулся, чтоб взять билет, встряхнул волосами и бойко прочел  то, что было написано на билете.    

Он  открыл было рот, как мне казалось, чтобы начать отвечать, как вдруг профессор  со звездой, с похвалой отпустив гимназиста, посмотрел на него. Иконин как будто  что-то вспомнил и остановился. Общее молчание продолжалось минуты две.    

– Ну, –  сказал профессор в очках.    

Иконин  открыл рот и снова замолчал.    

– Ведь  не вы одни; извольте отвечать или нет? – сказал молодой профессор, но  Иконин даже не взглянут на него. Он пристально смотрел в билет и не произнес ни  одного слова. Профессор в очках смотрел на него и сквозь очки, и через очки, и  без очков, потому что успел в это время снять их, тщательно протереть стекла и  снова надеть. Иконин не произнес ни одного слова. Вдруг улыбка блеснула на его  лице, он встряхнул волосами, опять всем боком развернувшись к столу, положил  билет, взглянул на всех профессоров поочередно, потом на меня, повернулся и  бодрым шагом, размахивая руками, вернулся к лавкам. Профессора переглянулись  между собой.    

– Хорош  голубчик! – сказал молодой профессор, – своекоштный!    

Я  подвинулся ближе к столу, но профессора продолжали почти шепотом говорить между  собой, как будто никто из них и не подозревал моего присутствия. Я был тогда  твердо убежден, что всех трех профессоров чрезвычайно занимал вопрос о том,  выдержу ли я экзамен и хорошо ли я его выдержу, но что они так только, для  важности, притворялись, что это им совершенно все равно и что они будто бы меня  не замечают.    

Когда  профессор в очках равнодушно обратился ко мне, приглашая отвечать на вопрос,  то, взглянув ему в глаза, мне немножко совестно было за него, что он так  лицемерил передо мной, и я несколько замялся в начале ответа; но потом пошло  легче и легче, и так как вопрос был из русской истории, которую я знал отлично,  то я кончил блистательно и даже до того расходился, что, желая дать  почувствовать профессорам, что я не Иконин и что меня смешивать с ним нельзя,  предложил взять еще билет; но профессор, кивнув головой, сказал:  «Хорошо-с», – и отметил что-то в журнале. Возвратившись к лавкам, я тотчас  же узнал от гимназистов, которые, бог их знает как, все узнавали, что мне было  поставлено пять.    

 Глава  XI

  Экзамен математики    

     

На  следующих экзаменах, кроме Грапа, которого я считал недостойным своего  знакомства, и Ивина, который почему-то дичился меня, я уже имел много новых  знакомых. Некоторые уже здоровались со мной. Иконин даже обрадовался, увидав  меня, и сообщил мне, что он будет переэкзаменовываться из истории, что  профессор истории зол на него еще с прошлогоднего экзамена, на котором он будто  бы тоже сбил его. Семенов, который поступал в один факультет со мной, в  математический, до конца экзаменов все-таки дичился всех, сидел молча один,  облокотясь на руки и засунув пальцы в свои седые волосы, и экзаменовался  отлично. Он был вторым; первым же был гимназист первой гимназии. Это был  высокий худощавый брюнет, весьма бледный, с подвязанной черным галстуком щекой  и покрытым прыщами лбом. Руки у нею были худые, красные, с чрезвычайно длинными  пальцами, и ногти обкусаны так, что концы пальцев его казались перевязаны  ниточками. Все это мне казалось прекрасным и таким, каким должно было быть у  первого гимназиста. Он говорил со всеми так же, как и все, даже и я с ним  познакомился, но все-таки, как мне казалось, в его походке, движениях губ и  черных глазах было заметно что-то необыкновенное, магнетическое.    

На  экзамен математики я пришел раньше обыкновенного. Я знал предмет порядочно, но  было два вопроса из алгебры, которые я как-то утаил от учителя и которые мне  были совершенно неизвестны. Это были, как теперь помню: теории сочетаний и  бином Ньютона. Я сел на заднюю лавку и просматривал два незнакомые вопроса; но  непривычка заниматься в шумной комнате и недостаточность времени, которую я  предчувствовал, мешали мне вникнуть в то, что я читал.    

– Вот  он, поди сюда, Нехлюдов, – послышатся за мной знакомый голос Володи.    

Я  обернулся и увидал брата и Дмитрия, которые в расстегнутых сюртуках, размахивая  руками, проходили ко мне между лавок. Сейчас видны были студенты второго курса,  которые в университете как дома. Один вид их расстегнутых сюртуков выражал  презрение к нашему брату поступающему и нашему брату поступающему внушал  зависть и уважение. Мне было весьма лестно думать, что все окружающие могли  видеть, что я знаком с двумя студентами второго курса, и я поскорее встал им  навстречу.    

Володя  даже не мог удержаться, чтоб не выразить чувства своего превосходства.    

– Эх  ты, горемычный! – сказал он. – Что, не экзаменовался еще?    

– Нет.