1 2 3 4 
— Если бы у меня пропал аппетит, — ответил на это Мортон, — я не был бы сейчас вместе с вами. Но ради обеих сторон я предпочел бы, чтобы меня угостили более мирной закуской.
Беседуя таким образом, они подъехали к главнокомандующему, который стоял, окруженный большим числом офицеров, на вершине невысокого холма, откуда открывался вид на окрестности. Можно было различить извивавшийся лентой величественный Клайд и даже лагерь повстанцев на другом берегу реки. Офицеры королевской армии, очевидно, знакомились с местностью, чтобы выбрать наиболее удобное направление для атаки. Капитан Лэмли, сопровождавший Мортона, подошел к герцогу и шепнул ему на ухо о прибытии парламентера. Герцог подал знак окружающим офицерам отойти в сторону, оставив при себе только двух генералов, своих ближайших помощников. Пока они совещались, Мортон успел разглядеть тех, с кем ему предстояло вступить в переговоры.
Всякий, взглянув на герцога Монмута, не мог не почувствовать его обаяния, о чем великий жрец всех девяти дев Парнаса вспоминал позднее в следующих стихах:

Что б он ни сделал — простота во всем.
«Быть милым» от природы было в нем,
Движения изящны и просты,
И лик его был райской красоты.
И все же проницательный наблюдатель не мог не заметить, что на красивом и мужественном лице Монмута порой появлялось выражение задумчивости и неуверенности, отражавшее, видимо, колебания и сомнения, которые одолевали его всякий раз, когда было необходимо принять ответственное решение.
Позади герцога стоял Клеверхауз, с которым мы уже успели познакомить читателя, и еще один генерал с крайне примечательной и своеобразной наружностью. Он был одет в платье старинного образца, какие носили во времена Карла I. Это был костюм причудливого покроя, сделанный из замши и украшенный позументом и богатым шитьем. Ботфорты и шпоры этого генерала были так же старомодны. Он носил нагрудник, поверх которого свисала борода почтенной длины: он отращивал ее в знак скорби и траура по Карлу I, и ее не касалась бритва цирюльника с того дня, как голова несчастного государя скатилась на эшафоте. Он стоял с непокрытой головой и был совершенно лыс. Его высокий морщинистый лоб, серые проницательные глаза и словно резцом высеченные черты свидетельствовали о преклонных годах, не сломивших, однако, здоровья, и суровой решительности, которой было недоступно сострадание. Таков был внешний облик — правда, едва намеченный нами — знаменитого генерала Томаса Дэлзэла, которого виги боялись и ненавидели еще больше, чем Клеверхауза: зверства, чинимые генералом, объяснялись его глубокой личной ненавистью к мятежникам, а также, может быть, и врожденной жестокостью, тогда как Клеверхауз руководствовался политическими соображениями, считая крутые меры лучшим средством для обуздания пресвитериан или даже для полного искоренения этой секты.
Мортон понял, что присутствие на аудиенции этих двух генералов — одного из них он знал лично, другого понаслышке — предрешало судьбу его дела. Тем не менее, несмотря на свою молодость и неопытность и неблагосклонный прием, который, судя по всему, встретили его предложения, он смело по данному ему знаку приблизился к Монмуту, решив про себя, что интересы его страны и тех, кто взялся ради них за оружие, не должны страдать от того, что были доверены ему, а не кому-либо более сведущему в этих делах. Монмут принял его с изысканной любезностью, никогда и нигде не покидавшей его. Дэлзэл бросил на него нетерпеливый, суровый и мрачный взгляд; Клеверхауз саркастическою улыбкой и легким кивком головы, видимо, хотел подчеркнуть, что считает его старым знакомым.
— Вы прибыли, сударь, от лица этих несчастных людей, собравшихся ныне вооруженной толпой, — сказал герцог Монмут, — и вас зовут, насколько мне известно, Мортон. Не угодно ли вам сообщить, в чем состоит данное вам поручение.
— Об этом говорится в бумаге, милорд, — ответил Мортон, — именуемой памятною запискою и петицией, которую лорд Эвендел должен был вручить вашей светлости.
— Что он и сделал, — подтвердил герцог. — И, как я понял из слов лорда Эвендела, в этих достойных сожаления обстоятельствах мистер Мортон обнаружил много благоразумия и благородства, за что я приношу ему мою благодарность.
От Мортона не укрылось, что в этот момент Дэлзэл негодующе покачал головой и что-то шепнул на ухо Клеверхаузу, который в ответ усмехнулся и едва заметно повел бровями. Герцог вынул из кармана петицию. Он был мягок по природе и понимал, что ее авторы требовали только того, на что имеют бесспорное право. С другой стороны, он должен содействовать упрочению власти короля и считаться с более непримиримыми взглядами лиц, приставленных к нему не только для помощи, но и для контроля над ним. Явно колеблясь между этими побуждениями, он произнес:
— В этой бумаге содержатся предложения, мистер Мортон, по существу которых я в настоящее время не имею возможности высказаться. Некоторые из них представляются мне разумными и справедливыми, и хотя на этот счет я не располагаю инструкциями его величества, все же заверяю вас, мистер Мортон, и моя честь в том порукой, что готов выступить перед ним вашим ходатаем и сделать все от меня зависящее, чтобы добиться удовлетворения ваших требований. Но вам нужно понять, что я могу вступить в переговоры только с просителями, а не с мятежниками. Итак, вы можете рассчитывать на мою благожелательность и на мою помощь лишь при условии, что ваши сотоварищи сложат оружие и отправятся по домам.
— Сделать это, милорд, — бесстрашно ответил Мортон, — значило бы признать, что мы и в самом деле мятежники, как нас именуют наши враги. А между тем мы обнажили меч, чтобы возвратить себе наши исконные, незаконно отнятые у нас права. Умеренность и здравомыслие вашей светлости позволили вам понять справедливость предъявленных нами требований, но если бы им не вторила боевая труба, к ним никто не стал бы прислушиваться. Вот почему мы не можем и не смеем сложить оружие, даже если бы ваша светлость обещали нам безнаказанность, пока к этому обещанию не будет добавлена положительная гарантия, что злоупотреблениям и насилиям, на которые мы указываем в нашей петиции, будет положен конец.
— Мистер Мортон, — заметил герцог, — вы молоды, но у вас достаточно опыта, чтобы знать, что порой даже разумные просьбы становятся опасными и неразумными из-за формы, в которой они изложены или предъявлены.
— Мы можем ответить, милорд, что прибегли к этой весьма неприятной форме лишь после того, как тщетно испробовали другие.
— Мистер Мортон, — сказал герцог, — я вынужден сократить нашу беседу. Мы готовы начать атаку, но я отложу ее ровно на час, пока вы не сообщите моего ответа мятежникам. Если им будет угодно разойтись, сложить оружие и прислать ко мне мирную делегацию, я сочту делом чести сделать все от меня зависящее, чтобы удовлетворить их претензии; если нет, пусть берегутся и ожидают последствий. Я полагаю, господа, — добавил он, оборачиваясь к своим помощникам, — что это самое большее, на что я могу пойти в интересах этих заблудших, руководствуясь полученными мною инструкциями.
— Клянусь честью, — неожиданно заявил Дэлзэл, — мое слабое разумение не позволило бы пойти и на это, учитывая мою ответственность пред королем и собственной совестью. Впрочем, вашей светлости, без сомнения, лучше известны намерения короля, нежели нам, вынужденным руководствоваться лишь буквою наших инструкций.
Кровь прилила к лицу Монмута.
— Вы слышите, — сказал он, обращаясь к Мортону, — генерал Дэлзэл порицает меня за предоставление вам отсрочки.
— Отношение генерала Дэлзэла нас нисколько не удивляет, ведь ничего иного мы от него и не ждали; отношение вашей светлости также не обмануло наших надежд. Мне следует только добавить, что даже в случае беспрекословного подчинения, на котором настаивает ваша милость, остается чрезвычайно сомнительным, поможет ли нам ваше ходатайство, если короля окружают такие советники. Я передам нашим вождям ответ вашей светлости на нашу петицию, и, раз мы не можем добиться мира, нам придется вести войну.
— Прощайте, сударь, — сказал герцог. — Итак, я откладываю атаку на один час, только на час. Если вы пришлете ответ в течение этого срока, меня можно будет найти на этом же месте, и я буду искренне рад избегнуть напрасного кровопролития.
В этот момент Дэлзэл и Клеверхауз снова обменялись многозначительною улыбкой. Герцог ее заметил и повторил со спокойным достоинством:
— Да, господа, я сказал, что надеюсь на разумный ответ, который избавил бы нас от напрасного кровопролития. Полагаю, что в моем пожелании не заключается ничего, заслуживающего вашей насмешки или вашего порицания.
На это замечание герцога Дэлзэл ответил суровым взглядом, но промолчал. Клеверхауз, скривив губы в ироническую улыбку, учтиво сказал, что не ему судить, справедливы ли мнения его светлости.
Герцог движением руки отпустил Мортона. Сопровождаемый эскортом, он направился в лагерь нонконформистов, мимо готовой к наступлению армии. Поравнявшись с блестящими кавалеристами, в которых узнал лейб-гвардейцев, он увидел Клеверхауза, успевшего занять свое место перед полком. Заметив Мортона, он подъехал к нему и с подчеркнутой вежливостью сказал:
— Сколько мне помнится, я встречаю мистера Мортона из Милнвуда уже не впервые?
— Если мое присутствие здесь причиняет неудовольствие вам или еще кое-кому, — сказал, усмехнувшись, Мортон, — то уж, во всяком случае, не по вине полковника Грэма.
— Разрешите, по крайней мере, заметить, — проговорил Клеверхауз, — что нынешний образ действий мистера Мортона полностью подтверждает мнение, которое я составил о нем, и что мои действия в нашу прошлую встречу были не чем иным, как выполнением моего долга.
— Согласовать свои действия с долгом, а долг — с совестью — ваше дело, полковник Грэм, а отнюдь не мое, — ответил Мортон, оскорбленный замечанием Клеверхауза, который в учтивой форме домогался признания справедливости приговора, едва не приведенного в исполнение.
— Погодите минутку, — сказал Клеверхауз. — Эвендел утверждает, что я виноват перед вами и должен загладить свою вину. Полагаю, что я всегда буду делать различие между великодушным, благородным, образованным человеком, который, и заблуждаясь, действует, руководствуясь высокими побуждениями, и тупыми фанатиками, во главе которых стоят кровожадные убийцы. Поэтому, если они не побросают оружие и не разбредутся после вашего прибытия в лагерь, прошу вас, возвращайтесь сюда и сдавайтесь — ведь они, уверяю вас, не продержатся и получаса. Если вы решитесь на этот шаг, разыщите меня. Монмут, как это ни странно, не сможет вас защитить, Дэлзэл — не захочет, один я и смогу, и захочу. Я обещал это Эвенделу, если вы доставите мне такую возможность.
— Я был бы очень признателен лорду Эвенделу, — холодно произнес Мортон, — если бы он не рассчитывал, что меня можно убедить покинуть людей, с которыми я связан совместной борьбой. Что касается вас, полковник, то вы премного меня обяжете удовлетворением совершенно иного рода; по истечении часа вы, быть может, найдете меня на западной половине Босуэлского моста со шпагой в руке.
— Буду счастлив встретиться с вами в указанном месте, — сказал Клеверхауз, — но, быть может, вы все-таки подумаете о моем предложении.
Они распрощались и разъехались в разные стороны.
— Славный он юноша, Лэмли, — сказал Клеверхауз, обращаясь к находившемуся рядом с ним офицеру. — Впрочем, погибший он человек, и пусть кровь его будет на нем.
Произнеся эти слова, он занялся приготовлениями к предстоящему бою.

ГЛАВА XXXI

Явился ополченцев полк,
В цвет голубой одет,
И Лондон дал пятьсот солдат,
Одетых в красный цвет
Строфы Босуэла
Но, чу, не тот уже в лагере шум,
Прощай, и мир и покой.
Бернc
Покинув аванпосты регулярной армии, где царил образцовый порядок, и достигнув расположения войска пресвитериан, Мортон не мог не почувствовать разительного отличия в дисциплине и с тревогой подумал о будущем.
Разногласия, волновавшие военный совет, теперь захватили всех, вплоть до последнего рядового. Дозоры и патрули повстанцев охотнее занимались жаркими спорами об истинных причинах гнева Господня и определением того, что есть эрастианская ересь, чем разведкой и наблюдением за врагом, хотя уже доносилась барабанная дробь и звуки труб королевской армии.
Правда, на длинном и узком Босуэлском мосту, которого противник не мог миновать, повстанцами была выставлена охрана; но и здесь люди были разобщены взаимной враждой и пали духом в ожидании грозного неприятеля, — понимая, что их поставили на самый опасный участок, они уже стали подумывать, не уйти ли им в расположение главных сил. Это было бы окончательной гибелью, так как от сохранения за собой этой переправы или от ее потери зависела судьба предстоящего боя. За мостом начиналось открытое ровное поле с разбросанными на нем небольшими зарослями кустарника; на таком поле сражения недисциплинированные отряды повстанцев, без пушек и с очень слабой кавалерией, не могли бы сдержать натиск регулярных частей.
Внимательно осмотрев подступы к переправе, Мортон пришел к выводу, что если занять два-три дома и рощу на левом берегу Клайда, и там же заросли ольшаника и орешника, и забаррикадировать проезд и ворота, высившиеся, по обыкновению, над центральной аркой Босуэлского моста, то его легко можно будет оборонять даже от превосходящих сил неприятеля. Он отдал соответствующие распоряжения и приказал свалить парапеты на мосту, по ту сторону ворот, чтобы они не могли служить укрытием для противника, когда он предпримет попытку прорваться. Дозорных, оставленных на этом важнейшем участке, он призвал быть начеку и зорко охранять мост и пообещал тотчас же прислать сильное подкрепление. Он заставил их выслать на тот берег разведчиков, которые должны были следить за продвижением неприятеля и возвратиться назад, как только покажется его авангард. Наконец, он их обязал регулярно извещать главные силы обо всем, что будет ими замечено. Солдаты в минуту опасности быстро оценивают по достоинству своих офицеров. Благоразумие и распорядительность Мортона завоевали ему доверие этих людей, и они, ободрившись и успокоившись, принялись укреплять по его указанию занятую ими позицию и, когда он снова тронулся в путь, проводили его троекратным приветственным криком.
Теперь Мортон поскакал во весь опор по направлению к главным силам повстанцев. Прибыв в лагерь, он был поражен и потрясен представшей перед ним картиной полного смятения и раздора в момент, когда так существенны были строгий порядок и единение. Вместо того чтобы построиться боевой линией и повиноваться распоряжениям своих офицеров, повстанцы толпились беспорядочной массой, кипевшей и рокотавшей, словно волны морские; тысячи глоток говорили или, вернее, вопили все вместе, но никто никого не слушал. Возмущенный этим безобразным зрелищем, Мортон решил пробиться сквозь толчею и выяснить, а если возможно, и устранить причину столь неуместного беспорядка. Пока он поглощен этим занятием, мы познакомим читателя с тем, что Мортон узнал лишь позднее.
Повстанцы собрались для проведения дня покаяния; так же как пуритане в предыдущей гражданской войне, они считали это наилучшим способом разрешения всех трудностей и разногласий. Обычно для этого назначали любой будний день, но на этот раз пришлось остановиться на воскресенье, так как времени было в обрез, а враг находился рядом. В центре лагеря была установлена временная кафедра или, точнее, помост под навесом; согласно утвержденному распорядку, он должен был быть предоставлен сначала достопочтенному Питеру Паундтексту как старейшему из наличных в войске повстанцев священников. Но пока этот почтенный служитель церкви медленными и размеренными шагами приближался к приготовленной для него трибуне, его опередил неожиданно появившийся Аввакум Многогневный, тот одержимый безумием проповедник, внешность которого так поразила Мортона, когда он увидел его на заседании военного совета после победы при Лоудон-хилле. Неизвестно, действовал ли он под влиянием или по наущению камеронцев, либо его подтолкнули использовать случай и обратиться с увещаниями к столь многолюдному сборищу собственное расстроенное воображение и соблазн взойти на бывшую перед ним свободную кафедру. Известно лишь то, что он тут же использовал представившуюся возможность и, вскочив на кафедру, посмотрел вокруг себя диким, блуждающим взором и, не обращая внимания на ропот многих присутствующих, открыл Библию и прочитал в качестве исходного текста для своей проповеди следующий стих из тринадцатой главы Второзакония: «… появились в нем сыны Велиала из среды тебя и соблазнили жителей города их, говоря: „пойдем и будем служить богам иным, которых вы не знали“, вслед за чем углубился в изложение своей темы.
Речь Многогневного была в такой же мере дикой и несообразной, в какой неожиданным и несвоевременным было его вторжение на трибуну, но она била в самую точку, так как поднимала самые больные вопросы, обсуждение которых с общего согласия предполагалось отложить до более благоприятной поры. Он не упустил решительно ничего, что имело хотя бы малейшее отношение к обуревавшим их распрям. Обвинив умеренных в том, что они впали в ересь, что пресмыкаются перед властью насильников, что ищут мира с врагами Господними, он затем назвал имя Мортона и обрушился на него, утверждая, что он один из тех сынов Велиала, которые, как сказано в приведенном им тексте, вышли из среды их, чтобы соблазнить жителей града сего и предаться ложным богам. Мортону и всем тем, кто идет вслед за ним или одобряет его образ действий, Многогневный возвестил ярость и мщение; он увещевал всех, кто хочет остаться чистым и незапятнанным, немедленно покинуть ряды нечестивых.
— Не страшитесь, — говорил он, — ни конского ржания, ни блеска доспехов. Не ищите помощи у египтян, не ищите ее у врага, будь он так же неисчислим, как акриды, и так же свиреп, как драконы. Упования их — не наши упования, столпы их — не наши столпы; может ли быть иначе, если тысяча побежит от единого, а двое обратят в бегство десять тысяч врагов! Я видел этою ночью видение и слышал голос, сказавший: «Аввакум, возьми лопату и отдели зерно от мякины, дабы не пожрало обоих пламя негодования и не спалила молния ярости». И я говорю вам: возьмите этого Генри Мортона, этого мерзостного Ахана, принесшего с собой то, что проклято Господом, и побратавшегося с врагами в их стане, возьмите его, и побейте каменьями, и сожгите в огне, дабы отвратить гнев Господень от чад ковенанта. Он не облекся в одежды вавилонские, но продал одежды праведника жене Вавилона; он не взял двухсот сиклей чистого серебра, но предал истину, которая драгоценнее серебряных сиклей или золота в слитках.
Эти яростные нападки, столь внезапно обрушившиеся на одного из наиболее деятельных вождей пресвитерианского войска, вызвали среди слушателей целую бурю. Некоторые потребовали немедленно переизбрать офицеров и не допускать на командные должности никого, прикоснувшегося, по их выражению, к тому, что проклято Господом, или склонного мириться с ересями и язвами времени. Настаивая на своем требовании, камеронцы громко кричали, что, кто не с ними, тот против них, что теперь не время отказываться от важнейших пунктов священного ковенанта шотландской церкви, если они ждут Божьего благословения своему оружию и своему делу, и что в их глазах умеренный пресвитерианин немногим лучше, чем прелатист, антиковенантер или безбожник.
Подвергшиеся нападению с негодованием отвергли обвинения в преступной снисходительности и в отпадении от истинной веры и, в свою очередь, обвиняли обвинителей в вероломстве, а также в безумном и нелепом стремлении во что бы то ни стало посеять в рядах войска несогласия и раздоры, тогда как даже самому беспечному среди них ясно, что, лишь объединив свои силы, они смогут — и то только-только — устоять перед врагом. Паундтекст и еще двое или трое из его прихожан пытались было сдержать разыгравшиеся страсти и обращали к своим противникам слова патриарха: «Да не будет вражды между мной и тобой, и твоими пастырями и моими пастырями, ибо мы братья». Но никто не слушал этих миролюбивых призывов. Тщетно сам Берли, понявший, что этот раздор угрожает неминуемой гибелью, возвышал свой суровый и мощный голос, требуя молчания и подчинения дисциплине. Дух неповиновения захватывал все большее число собравшихся пресвитериан; речь Аввакума Многогневного, казалось, заразила безумием его слушателей. Наиболее благоразумная и робкая часть собравшихся покинула поле, считая, что все потеряно и дальнейшая борьба безнадежна. Другие обращали смиренные, согласно их весьма неточному выражению, мольбы к вновь избранным офицерам и, неистово вопя и беснуясь, бессмысленно и беспорядочно, как и все на этом злосчастном собрании, отрешали от должности прежних. В этот момент, когда армия в полном смятении готова была распасться, и прибыл на поле Мортон. Его появление вызвало громкие приветственные клики одних и проклятия и угрозы других.
— Что означает этот пагубный беспорядок, да еще в такой опасный момент? — воскликнул он, обращаясь к Берли, который, устав от бесплодных усилий восстановить порядок и дисциплину, стоял, опираясь на свой палаш и взирая с мрачным отчаянием на окружающее.
— Это значит, — ответил он, — что Господь отдал нас в руки наших врагов.
— Нет! — воскликнул Мортон (его громкий и решительный голос заставил многих прислушаться к тому, что он говорил). — Неверно, что Господь покидает нас, — мы сами покидаем его, мы покрываем себя позором, унижая и предавая дело свободы и нашей религии. Слушайте меня, — продолжал он, взбегая на кафедру, которую принужден был оставить пришедший в полное изнеможение Аввакум Многогневный. — Я привез от врага предложение немедленно начать мирные переговоры. Однако он требует, чтобы мы сначала сложили оружие. Могу вас заверить, мы в состоянии оказать ему достойное сопротивление, но только в том случае, если вы будете вести себя, как подобает мужчинам. Решайте же наконец: война или мир? Время, предоставленное нам для решения, уже на исходе. Пусть в будущем не станут о нас говорить, что шесть тысяч вооруженных шотландцев не были ни достаточно храбрыми, чтобы выйти на поле брани и стоять стеною, ни достаточно благоразумными, чтобы заключить с врагом мир, ни даже мудрыми мудростью трусов, чтобы своевременно отступить. Чего стоят споры о мелочах в церковном устройстве и управлении, когда разрушение грозит всему зданию? Вспомните, братья мои, что последнее и самое страшное бедствие, какое наслал Господь на некогда избранный им народ, последнее и самое страшное наказание за его слепоту и бесчувственность — это те кровавые распри, которые раздирали на части город даже тогда, когда враг уже ломился в ворота.
Некоторые из стоявших вокруг ответили на речь Мортона одобрительными криками, другие — улюлюканьем, свистом и восклицаниями: «По шатрам, о Израиль! »
Заметив, что колонны противника появились уже на правом берегу Клайда и направляются к мосту, Мортон, указывая рукой на врага, изо всех сил прокричал:
— Прекратите ваш бессмысленный рев, взгляните туда, вон противник! Удержим ли мы в своих руках мост или нет, от этого зависит и наша жизнь, и надежда на отвоевание наших законов и наших свобод. Я докажу, что найдется такой шотландец, который сумеет умереть, защищая их. Кто любит отчизну, за мной!
Толпа повернулась в ту сторону, куда он указывал. При виде блестящих рядов английской гвардейской пехоты, сопровождаемой бесчисленными эскадронами конницы, при виде канониров, устанавливающих пушки против моста, при виде закутанных в пледы горцев, искавших брод, и длинной вереницы войск, предназначенных для поддержки атаки, повстанцы примолкли, пораженные этим зрелищем, словно оно являлось для них полною неожиданностью, а не тем самым, что им должно было предвидеть. Люди растерянно устремляли глаза друг на друга, на своих командиров, и их взгляды были как у больного, очнувшегося после припадка безумия. Впрочем, когда Мортон, спрыгнув с трибуны, решительными шагами направился к мосту, за ним последовало около сотни юношей, большею частью тех, кто находился под его непосредственною командой. Берли повернулся к Мак-Брайеру:
— Эфраим, — сказал он, — через бренную мудрость этого нетвердого в своей вере юноши провидение указует нам спасительный путь. Пусть тот, кому дорог свет истины, следует за Белфуром Берли!
— Остановись! — воскликнул Мак-Брайер. — Разве Генри Мортон или подобный ему достоин указывать нам, когда выходить и когда входить? Остановись, оставайся с нами! Я боюсь измены, я боюсь, что этот ни во что не верующий Ахан предал нас врагу. Ты не смеешь идти вместе с ним. Ты один — наши колесницы и наши всадники.
— Не удерживай меня, — отвечал Берли. — Он прав: если враг овладеет мостом, надеяться не на что. Неужели чада колена этого могут быть названы более мудрыми и более храбрыми, чем чада святилища? Стройтесь в ряды под командованием ваших вождей, позаботьтесь, чтобы у нас не было недостатка в людях и порохе, и будь проклят тот, кто отвернется от страды сего великого дня.
Сказав это, он быстро пошел по направлению к мосту; за ним последовало около двухсот наиболее храбрых и ревностных приверженцев его партии. После ухода Мортона и Берли в лагере воцарилась мертвая и зловещая тишина. Командиры воспользовались наступившим успокоением и принялись наводить хоть некоторый порядок среди своих подчиненных, увещевая тех, кто был не прочь лечь ничком на землю, чтобы укрыться от ожидаемого обстрела. Повстанцы перестали оказывать своим начальникам сопротивление или вступать в препирательства с ними, но страх, заставивший их забыть свои распри, вытравил из них мужество. Они покорно, словно стадо овец, позволяли строить себя в ряды, но утратили решимость и волю к действию; они испытывали щемящую тоску в сердце, порожденную внезапным приближением грозной опасности, о которой никто не думал, пока она была далеко. Впрочем, их построили более или менее правильной боевой линией, и теперь, когда они снова сделались похожи на армию, их вождям оставалось только надеяться, что какое-нибудь счастливое обстоятельство поднимет их дух и восстановит былую отвагу.
Тимпан, Паундтекст, Мак-Брайер и прочие проповедники обходили ряды и уговаривали бойцов затянуть псалом. Однако суеверные среди них отметили как дурное предзнаменование, что их песнь восхваления и торжества превратилась в ропот смятения и больше походила на покаянные строфы осужденных на смерть, поющих на эшафоте пред казнью, чем на смелый и гордый гимн, разносившийся недавно над Лоудон-хиллом и звучавший словно предвестие грядущей победы. К печальному пению вскоре добавился бурный аккомпанемент: королевские солдаты кричали, горцы вопили, со стороны врага начали греметь пушки, с обеих сторон послышалась ружейная трескотня, и Босуэлский мост вместе с прилегающими участками берега окутала густая завеса дыма.

ГЛАВА XXXII

Как струи частого дождя,
Как туча острых стрел,
Шотландцы падают кругом
Рядами мертвых тел.
Старинная баллада
Неприятель начал яростную атаку на мост несколько раньше, чем Мортон и Берли присоединились к оборонявшим его повстанцам. Два полка гвардейской пехоты, слившись в плотную колонну, устремились к реке; одна ее часть, рассыпавшись на правом берегу, открыла огонь по защитникам, тогда как другая хлынула на мост, с тем чтобы вытеснить их оттуда и овладеть переправой. Повстанцы храбро и стойко выдержали атаку; в то время как некоторые из них отвечали на огонь из-за реки, другие обстреливали противоположный конец моста и подступы, по которым солдаты пытались к нему приблизиться. Последние несли немалый урон, но все-таки продвигались вперед, и голова их колонны была уже на мосту, когда прибытие Мортона изменило положение дел; его стрелки, ведя меткий, прицельный и непрерывный огонь, заставили наступавших отойти от моста с большими потерями. Королевские войска снова пошли на приступ и снова, с еще большими потерями, были отбиты; в этот момент подоспел Берли со своими людьми. С обеих сторон велась ожесточенная стрельба, и исход боя все еще оставался неясным. На возвышенности крутого правого берега можно было различить Монмута на великолепном белом коне; он направлял, ободрял и воодушевлял солдат. По его приказанию пушки, обстреливавшие до этого времени главные силы пресвитериан, были повернуты против защитников моста. Но громоздкие и неповоротливые орудия, действовавшие в те времена гораздо медленнее, чем теперь, не нанесли ожидаемого урона противнику и даже не устрашили его. Повстанцы, прячась в рощицах на берегу или в уже упоминавшихся нами домах, стреляли из-за укрытия, тогда как роялисты благодаря мерам предосторожности, принятым Мортоном, были открыты вражеским выстрелам. Нападавшие так долго топтались на месте и встретили настолько упорное сопротивление, что их генералы начали сомневаться в конечном успехе. В этот момент Монмут соскочил с коня и, собрав гвардейцев, повел их снова в отчаянную атаку. За ним тотчас последовал Дэлзэл, который стал во главе отряда ленокских горцев, бросившихся вперед с устрашающим криком «Лох-слой» note 28. У защитников моста стал ощущаться недостаток в пулях и порохе. Тщетно посылали они гонца за гонцом к главным силам пресвитерианской армии, стоявшим в бездействии в тылу на открытом поле, сначала требуя, потом умоляя о высылке подкреплений и столь необходимых им боевых припасов. Страх, оцепенение и разброд достигли здесь такого предела, что, в то время как передовая позиция, от которой зависело их собственное спасение, настоятельно нуждалась в немедленной помощи, не нашлось никого, кто был бы способен распорядиться или хотя бы повиноваться приказу.
По мере того как ослабевал огонь защитников моста, усиливался огонь нападавших, наносивший большие потери повстанцам.
Воодушевляемые примером и увещанием своих генералов, солдаты овладели частью моста и начали разбирать устроенную у ворот баррикаду. Ворота были разбиты; бревна, стволы деревьев и другие подручные материалы, пошедшие на ее постройку, растащены и сброшены в реку. Это было сделано, впрочем, не без противодействия пресвитериан. Мортон и Берли бились впереди своих воинов, призывая их встретить пиками и алебардами штыки гвардейцев и палаши горцев: Но те, что шли за вождями, начали пугаться этого неравного боя; они уходили по одному или по двое, по трое в распоряжение главных сил. Напором вражеской колонны, пробивавшей себе путь оружием, оставшиеся были вытеснены с моста. Теперь, когда освободился проход, противник сплошною массой устремился в него. Однако мост был узким и длинным, что затрудняло переправу большого количества войск и делало ее опасной. Тем, кто первыми прошли по мосту, оставалось еще овладеть домами, из окон которых ковенантеры продолжали вести огонь. В этот критический момент Берли и Мортон оказались рядом.
— Еще есть время, — сказал первый, — прежде чем они успеют построиться, бросить на них кавалерию; с Божьей помощью мы могли бы отбить у них мост; итак, торопись привести сюда конницу, а я тем временем продержусь с этими уставшими, но стойкими людьми.
Мортон понял значение этого плана и, вскочив на коня, которого Кадди держал наготове в кустарнике, помчался к кавалерийскому отряду, состоявшему сплошь из одних камеронцев. Не успел он еще объяснить, с какою целью к ним прибыл, как его встретили восклицаниями.
— Он спасается бегством! — кричали повстанцы. — Трусливый предатель бежит, как олень от охотников, он покинул посреди сечи нашего храброго Берли, он оставил его в неравном бою!
— Я не бегу, — воскликнул Мортон. — Вы же видите, что я не бегу. Я прибыл за вами, чтобы повести вас в атаку. Вперед, смелее, мы еще сумеем отбить мост.
— Не трогайтесь с места, не трогайтесь! — раздались громкие крики в рядах. — Он предал нас врагу!
Пока Мортон настаивал, увещевал и тщетно приказывал последовать за собой, благоприятный момент был упущен. И после того как въезд на мост и все его оборонительные сооружения были захвачены противником, Берли и его люди начали отходить к главным силам; их поспешное отступление не могло, разумеется, вселить в остальных веру в свои силы, чего им очень недоставало.
Между тем королевские войска беспрепятственно переправились по мосту и строились в боевую линию перед ним. Клеверхауз, следивший за ходом боя с противоположного берега, словно ястреб, замерший на скале и выжидающий, когда можно будет ринуться на добычу, выбрав подходящий момент, во главе своей кавалерии перешел на рысях через мост; проведя эскадроны частью через интервалы следующей в боевом порядке пехоты, частью обогнув ее с обеих сторон, он построил их на обширном и равном поле и тотчас же понесся с основной массой всадников на ковенантеров, атакуя их с фронта, тогда как два других конных отряда угрожали их флангам. Армия пресвитериан пребывала в таком состоянии, что одна лишь угроза атаки должна была неизбежно породить панику. Повстанцы пали духом и лишились остатка мужества; они не могли устоять перед конной атакой и всеми ее ужасами, поражающими одновременно и зрение и слух: несущимися во весь опор лошадьми, сотрясающейся под их копытами землей, сверканием обнаженных клинков, развевающимися от встречного ветра плюмажами и дикими воплями всадников. Передние ряды повстанцев открыли беспорядочный и редкий огонь, но задние, не дожидаясь, пока на них налетит конница, покинули строй и бросились спасаться бегством. Меньше чем через пять минут их настигли кавалеристы, нещадно коловшие и рубившие беглецов. Покрывая шум битвы, гремел голос Клеверхауза, кричавшего своим лейб-гвардейцам: «Бейте их, бейте! Никакой пощады, помните о Ричарде Грэме! » Драгуны — многие из них принимали участие в неудачной битве при Лоудон-хилле — не нуждались в призывах к отмщению, тем более что они могли упиваться им почти безо всякой опасности для себя. Их палаши вдоволь напились крови беглецов, не оказывающих им сопротивления. В ответ на мольбы о пощаде раздавались лишь крики, которыми преследовавшие сопровождали наносимые им удары. Поле боя представляло собой страшную картину резни, бегства и преследования.
Около тысячи двухсот повстанцев, стоявших отдельно от главных сил, несколько в стороне от них, и не подвергнувшихся поэтому кавалерийской атаке, побросали оружие и сдались на милость победителя при приближении герцога Монмута во главе больших сил пехоты. Этот великодушный вельможа даровал им пощаду, о которой они молили. Носясь на своем быстром, как вихрь, коне по всему полю битвы, он уговаривал солдат прекратить резню с такой же настойчивостью, с какою недавно увещевал их идти в бой, чтобы добиться победы. Выполняя это гуманное дело, он столкнулся с генералом Дэлзэлом, призывавшим свирепых горцев и волонтеров королевского ополчения показать свою преданность королю и отчизне, заливая пламя мятежа кровью мятежников.
— Вложите шпагу в ножны, я требую этого, генерал! — воскликнул герцог. — Велите трубить отбой. Довольно кровопролития, пощадите введенных в заблуждение подданных короля!
— Повинуюсь вашей светлости, — сказал старый вояка, вытирая свою окровавленную шпагу и вкладывая её в ножны, — но вместе с тем считаю нужным предупредить, что сделано далеко не все, чтобы устрашить этих бесноватых мятежников. Известно ли вашей светлости, что Бэзил Олифант собрал сельских дворян и состоятельных фермеров с запада и собирается идти на соединение с ними?
— Бэзил Олифант? — переспросил герцог. — Кто он и что собой представляет?
— Ближайший наследник по мужской линии последнего графа Торвуда. Он недоволен правительством потому, что оно отвергло его притязания на имущество, оставленное покойным графом, вопреки порядку наследования, леди Маргарет Белленден. Я думаю, что он надеется получить от мятежников выскользнувшее из его рук наследство.
— Каковы бы ни были его побуждения, — ответил Монмут, — ему придется распустить свою банду, так как армия повстанцев разбита наголову и больше собраться не сможет. Итак, кончайте преследование.
— Это дело вашей светлости — приказывать и отвечать за свои приказания, — ответил Дэлзэл и против воли отдал распоряжение прекратить преследование мятежников.
Однако горячий и мстительный Клеверхауз был уже далеко и не слышал сигнала отбоя; он продолжал во главе своих лейб-гвардейцев безостановочное и кровавое преследование повстанцев, разгоняя и рубя всех, кого только ему и его солдатам удавалось настигнуть.
Волна беглецов увлекла с поля боя и Берли и Мортона. Они попытались оборонять улицы Гамильтона, но пока они силились остановить бегущих и заставить их сражаться, кто-то прострелил Берли правую руку.
— Отсохни рука у того негодяя, кто произвел этот выстрел! — воскликнул Берли, когда палаш, которым он размахивал над головой, беспомощно повис у него сбоку. — Я не могу больше сражаться note 29.
Затем, повернув коня, он выбрался из этой сумятицы. Мортон, убедившись, что, если он не откажется от своих тщетных попыток остановить беглецов, его неминуемо ждет или смерть или плен, последовав за верным Кадди, пробился сквозь толпу и, так как он был на хорошем коне, перескочил через несколько изгородей и оказался в открытом поле.
Достигнув первой возвышенности, они остановили коней и, оглянувшись, увидели, что вся окрестность полна спасающихся от погони мятежников и преследующих их лейб-гвардейцев; дикие вопли и улюлюканье этих последних, когда они расстреливали пленных, смешивались с криками и стонами жертв.
— Им уже не поднять головы, — сказал Мортон.
— У них сняли голову, совсем так, как я откусываю головку у лука, — подхватил Кадди. — О, Господи! Взгляните, как сверкают палаши. Да, война — страшная вещь. И придется же потрудиться тому, кто захочет заманить меня опять на эту работу. Но, Бога ради, давайте нажмем!
Мортон счел необходимым последовать совету своего верного оруженосца. Они припустили коней и поехали, не меняя аллюра, в сторону гористой и дикой местности, где, как они думали, собрались беглецы, чтобы сообща либо защищать свою жизнь, либо добиваться сносных условий капитуляции.

ГЛАВА XXXIII

От неба
Им нужно сердце льва, дыханье тигра
И лютость их в придачу.
Флетчер
Наступил вечер. Уже больше двух часов ехали Мортон и Кадди и не встретили никого из своих злосчастных товарищей. Они выехали на заболоченную пустынную местность и приближались к большой, уединенно расположенной ферме, стоявшей в том месте, где начиналась дикая, глухая долина; другого жилья поблизости не было.
— Наши кони, — сказал Мортон, — больше не выдержат, им нужен отдых и корм. Попробуем устроить их здесь.
Говоря это, он направился к дому. Все свидетельствовало о том, что в нем были люди: из трубы валил густой дым, у дверей виднелись свежие следы подков. В доме слышались голоса. Но все окна нижнего этажа были закрыты ставнями, и, когда наши путники постучали в дверь, им никто не ответил. После тщетных просьб впустить их они направились в конюшню или, точнее, сарай с намерением, поставив там лошадей, снова попытаться проникнуть в дом. В сарае они нашли десять — двенадцать лошадей. Измученный вид, рваная сбруя и изрядно потрепанные седла военного образца — все это свидетельствовало о том, что владельцы их — так же спасшиеся бегством повстанцы, как и вновь прибывшие.
— Эта встреча к добру, — сказал Кадди, — у них куча мяса, дело ясное, потому что вот свежая шкура, что была на быке с полчаса назад, она еще теплая.
Ободренные всем этим, они вернулись к дому и, объяснив, что они такие же ковенантеры, как и те, кто заперся внутри, стали требовать, чтобы им отворили дверь.
— Кто бы вы ни были, — послышался наконец из окна после упорного молчания чей-то грубый, брюзгливый голос, — не мешайте тем, кто скорбит об опустошении и пленении их отчизны, кто занят исследованием причин гнева Господня и вероотступничества, дабы убрать с пути нашего камни преткновения, о которые мы споткнулись.
— Это дикие виги с запада, — прошептал на ухо Мортону Кадди, — узнаю их язык. Дьявол меня возьми, если я хочу встретиться с ними.
Однако Мортон продолжал настойчиво требовать, чтобы им отворили, и, так как его уговоры не действовали, он открыл одно из окон и, толкнув легко подавшиеся створки ставен, перешагнул через него в просторную кухню, откуда раздавался услышанный им голос.
За ним последовал Кадди, пробурчавший сквозь зубы, когда просовывал в окно голову, что здесь, по крайней мере, нет, кажется, на огне горячей похлебки. Господин и слуга оказались в обществе десятка вооруженных людей, сидевших возле огня, на котором готовился ужин, и погруженных, видимо, в благочестивые размышления.
Среди угрюмых и мрачных лиц, освещенных бликами пламени, Мортон без труда узнал некоторых из тех самых фанатиков, которые неизменно противодействовали всем сколько-нибудь умеренным мероприятиям, и вместе с ними их знаменитого пастыря, неистового Эфраима Мак-Брайера, и сумасшедшего Аввакума Многогневного. Камеронцы не двинулись с места и ни словом, ни жестом не приветствовали своих товарищей по несчастью; они внимательно слушали тихое и мерное бормотанье Мак-Брайера, молившегося о том, чтобы Господь всемогущий отвел свою руку от избранного народа и не погубил его в день гнева своего. Они знали о присутствии среди них насильно вломившихся посторонних, об этом можно было судить по угрюмым и негодующим взглядам, которые они иногда исподлобья на них бросали.
Поняв, в какую недружественную компанию он опрометчиво вторгся, Мортон начал подумывать об отступлении, но, оглянувшись, не без тревоги заметил, что у окна, через которое он проник в эту комнату, стоят два дюжих, вооруженных до зубов камеронца. Один из этих не предвещавших ничего доброго часовых шепнул на ухо Кадди:
— Сын бесценной женщины, благословенной Моз Хедриг, не соединяй дольше судьбы своей с судьбой этого исчадия гибели и предательства, иди своей дорогой и поторапливайся, ибо ангел мщения уже за твоею спиной.
При этом он показал на окно, через которое Кадди, не раздумывая, и выпрыгнул, так как полученное им дружеское предупреждение ясно указывало на угрожающую опасность.
«Уж эти мне окна! Не везет мне с ними, и все! — была его первая мысль; второй была мысль о вероятной участи его господина: — Они прикончат его, эти злодеи, и еще будут думать, что сделали доброе дело! Поскачу-ка я назад, в Гамильтон, да погляжу, нет ли кого из наших, чтобы выручить его в трудный час».
Мысленно произнеся эти слова, Кадди поторопился в конюшню и, выбрав лучшую лошадь вместо своего загнанного коня, помчался в задуманном направлении.
Топот его лошади на короткое время нарушил благочестивую сосредоточенность камеронцев. Едва он замер вдали, как Мак-Брайер кончил молиться. Камеронцы, слушавшие его со склоненными головами и опустив глаза, теперь подняли их и устремили на Мортона хмурые взгляды.
— Вы как-то странно смотрите на меня, господа, — сказал он, обращаясь к присутствующим. — Решительно не понимаю, чем это вызвано.
— Стыдись! Стыдись! — вскричал Многогневный, вскакивая со своего места. — Слово, которое ты отринул, станет скалою, что раздавит тебя. Копье, которое ты жаждал сломать, пронзит твое тело. Мы молились, мы взывали к Господу, мы просили его указать нам жертву, чтобы искупить грехи нашей паствы, и вдруг тот, в ком и начало и корень зла, предан Господом в наши руки. Как тать, проник он в окно; он — баран, пойманный в чаще, чья кровь станет жертвенным возлиянием, чтобы отвратить кару от церкви, и самое место это будет впредь называться Иегова-Ире, ибо Господь предусмотрел здесь заклание. Восстаньте же, вяжите вервием жертву, ведите к рогам жертвенника!
Камеронцы поднялись; Мортон горько пожалел о своей торопливости, приведшей его в их общество. При нем была только шпага, его пистолеты остались в карманах седла, и, так как виги располагали огнестрельным оружием, вооруженное сопротивление едва ли могло его спасти. Но вмешательство Мак-Брайера отсрочило его смерть.
— Погодите, не торопитесь, братья мои, не обрушивайте слишком поспешно мечи, дабы кровь невинного не раздавила нас своей тяжестью. Итак, — сказал он, обращаясь к Мортону, — мы сначала поговорим с тобой, мы установим твою виновность и лишь потом отметим за дело, которому ты изменил. Разве на всех собраниях нашего войска, — продолжал он, — ты не боролся, твердый, как кремень, с истиною?
— Боролся, боролся, — раздались глухие голоса вигов.
— Он всегда настаивал на мире с язычниками, — сказал один.
— И стоял горою за черное и страшное зло индульгенции, — добавил второй.
— И собирался предать наше войско в руки Монмута! — крикнул третий. — И он первый оставил честного и мужественного Берли, когда тот грудью защищал мост. Я видел его на равнине верхом на коне, которого он искровянил шпорами, гораздо раньше, чем прекратилась перестрелка у моста.
— Господа, — сказал Мортон, — если вы хотите одолеть меня криками и отнять мою жизнь, не дав мне ответить, то это, по всей вероятности, в вашей власти. Но, совершив это убийство, вы согрешите и пред Богом и пред людьми.
— Говорю вам, выслушайте этого юношу, — сказал Мак-Брайер. — Небо свидетель, что скорбели о нем душою, жаждали, чтобы он увидел свет истины, чтобы отдал свои дарования на защиту ее. Но он ослеплен своими суетными и бренными знаниями и презрел свет, сиявший пред ним.
Крики стихли, и Мортон воспользовался наступившей тишиной, чтобы напомнить о своей верности общему делу, которую он доказал во время переговоров с Монмутом, а также о своем деятельном участии в последовавшей затем битве.
— Я не могу, господа, — сказал он, — во всем и до конца идти с вами, не останавливаясь ни перед чем, как вам того бы хотелось; я не могу предписывать тем, кто разделяет мои религиозные убеждения, применять средства, подавляющие верования других, но никто больше меня не стремится к утверждению нашей законной свободы. Должен добавить, что, если бы в военном совете и другие держались бы того же мнения или пожелали сражаться в бою бок о бок со мною, мы не бежали бы от неприятеля и не занимались сейчас препирательствами, а вложили бы нынешним вечером в ножны наши мечи или размахивали бы ими, торжественно празднуя решительную победу.
— Он произнес это слово, — отозвался один из присутствующих, — он признался в суетном себялюбии, он признался в эрастианстве. Так пусть же он умрет заслуженной смертью.
— Помолчите еще немного, — сказал Мак-Брайер, — ибо я хочу продлить испытание. Разве не с твоей помощью этот язычник Эвендел дважды ускользнул от плена и смерти? Не ты ли спас Майлса Беллендена и его разбойничий гарнизон от карающего меча?
— Я горд подтвердить, что в обоих случаях ваши слова справедливы.
— Вот! Вы видите, — продолжал Мак-Брайер, — снова уста его произнесли слово. И не совершал ли ты этих дел ради мадианитянки, ради отродья епископальной церкви, приманки, которою сатана завлекает в свою западню? Не свершил ли ты всего этого в угоду Эдит Белленден?
— Не вам, — смело ответил Мортон, — судить о моих чувствах к этой молодой леди, но все, что я сделал, я сделал бы и в том случае, если бы ее и вовсе не существовало на свете.
— Ты дерзко восстаешь против истины, — сказал какой-то мрачный камеронец. — Не хотел ли ты, выпустив из замка старую женщину, эту Маргарет Белленден, и ее внучку, помешать мудрому и благочестивому плану Джона Белфура Берли, который задумал привлечь на нашу сторону Бэзила Олифанта, согласившегося сражаться за нас, если мы отдадим ему мирские владения этой женщины?
— Я ничего не слышал об этом замысле, — ответил Мортон, — и уже поэтому не мог помешать ему. И кроме того, неужели ваша религия позволяет вам прибегать к таким недостойным и безнравственным приемам вербовки сторонников?
— Остановись, — несколько смутившись, сказал Мак-Брайер, — не тебе учить тех, кто ревностно исповедует веру, не тебе судить об обязанностях, возлагаемых на нас служением ковенанту. Итак, ты сам признался в своих прегрешениях и в прискорбном забвении нашего дела. Содеянного тобой достаточно, чтобы погубить войско, будь оно столь же неисчислимо, как песчинки на морском берегу. Мы считаем, что не вправе отпустить тебя целым и невредимым, раз ты отдан в наши руки самим провидением, и притом в то самое время, когда мы молились словами праведного Иисуса Навина: «Что делать нам, когда народ Израиля обращается в бегство перед врагом? » И вот появляешься ты, отданный нам как бы промыслом Божиим, чтобы на тебя была обрушена казнь, какая подобает всякому, кто сотворит злое Израилю. Итак, запомни мои слова. Сегодня воскресенье, и мы не обагрим рук в этот день пролитием твоей крови, но когда пробьет двенадцатый час, знай, что время твоего пребывания на земле истекло. Поэтому используй оставшиеся мгновения, ибо они быстротечны.
Братья, возьмите пленника и обезоружьте его.
Это приказание было так неожиданно отдано и так быстро исполнено стоявшими сзади и вокруг Мортона, что, прежде чем он смог оказать какое-либо сопротивление, его схватили, обезоружили и связали руки подпругой. После того как с этим было покончено, воцарилось зловещее, ничем не нарушаемое молчание.
Камеронцы расположились вокруг большого дубового стола, посадив с собой связанного и беспомощного Мортона таким образом, чтобы он мог видеть стенные часы, которым предстояло отзвонить по нем погребальным звоном. Судившие его принялись за еду, предложив поесть и назначенной к закланию жертве, но, как легко поверить, у нее не было аппетита. Поужинав, они снова предались своим благоговейным молитвам. Мак-Брайер, чей безудержный фанатизм не был свободен, быть может, от сомнения и раскаяния, принялся молить божество подтвердить каким-либо знаком, что приготовленная для него кровавая жертва не будет отвергнута. Присутствующие замерли в ожидании: они напряженно всматривались и вслушивались, надеясь на какое-нибудь знамение, которое могло бы быть истолковано как одобрение свыше их образа действий; время от времени, следя за приближением стрелки к роковому мгновению, они бросали мрачные взгляды на циферблат. Глаза Мортона нередко обращались туда же; он с беспощадной ясностью понимал, что ничто не может продлить ему жизнь после того, как стрелка преодолеет ничтожное расстояние, которое ей еще оставалось пройти по кругу до его смертного часа. Вера в свою религию вместе с непоколебимым понятием чести и сознанием своей невиновности позволили ему провести этот страшный отрезок времени гораздо спокойнее, чем он мог бы предположить, если бы ему заранее было возвещено, что он окажется в таком положении. Нечто похожее он уже испытал, находясь во власти Клеверхауза, но тогда его поддерживало страстное и воодушевляющее чувство своей правоты. Тогда он знал, что многие из присутствующих скорбят о его участи, а иные даже восхищены его поведением. Но теперь он был среди тусклоглазых и жестоких изуверов, чьи хмурые лица вскоре склонятся не только что с безразличием, а с ликованием над его бездыханным телом; теперь у него не было друга, чтобы сказать ему доброе слово или взглянуть на него с сочувствием и ободрить; теперь, подстерегая мгновение, когда покажется из ножен предназначенный его умертвить палаш, обнажаемый с мучительной медлительностью — на какой-нибудь волосок за целую вечность, — чтобы он испил каплю за каплей всю горечь неотвратимой смерти, — теперь, естественно, он не мог сохранять такую же твердость духа, какая прежде не покидала его в моменты опасности. Когда он смотрел на тех, кому предстояло стать его палачами, ему начинало казаться, будто их облик и их черты непрерывно меняются, как это бывает с призраками, которых мы видим в бреду: сами они становились выше и шире, а их лица — расплывчатыми. И так как его возбужденное воображение окрашивало по-своему явления реальной действительности, то ему представлялось, что он окружен скорее сонмом демонов, чем живыми людьми; самые стены, казалось, сочились кровью, и легкое тиканье часов сверлило его мозг с такой громкой и мучительной четкостью, как если бы каждый звук был уколом иглы, вонзавшейся в обнаженный слуховой нерв.
Он с ужасом почувствовал, что, стоя у грани, отделяющей здешний мир от мира грядущего, он утрачивает ясность рассудка. С большим усилием он попытался взять себя в руки и отдаться выполнению своих благочестивых обязанностей, но, не совладав с собой во время этой неравной борьбы со своим естеством и не сумев облечь свои мысли в подобающие случаю выражения, он инстинктивно обратился к молитве о спасении души и о стойкости духа, принятой в англиканском богослужении. Мак-Брайер, члены семьи которого также принадлежали к англиканскому исповеданию, тотчас узнал слова, вполголоса произносимые несчастным пленником.
— Недоставало лишь этого, — сказал он, и его бледные щеки залила краска гнева, — чтобы вырвать с корнем из моего сердца плотское отвращение к пролитию его крови. Он прелатист чистой воды, он только скрывался под маской эрастианства, и все, все, что говорили о нем, не может не быть сущею правдой! Да падет кровь его на главу его, гнусный обманщик! Да отправляется он в Тофет с собранной в кучу жалкой стряпней, которую он называет молитвенником.
— И я также воздвигну против него песнь мою! — вскричал сумасшедший. — Как тень солнечная прошла десять ступеней назад по ступеням Ахазовым, дабы было знамением блаженному Езекии, что Господь даровал ему исцеление от недуга, так да пройдет она десять ступеней вперед, чтобы злобный был отсечен от народа, чтобы ковенант воссиял в непорочной своей чистоте.
Он вскочил на стул с проворством безумца и, горя желанием приблизить роковое мгновение, собрался было передвинуть стрелку часов; часть камеронцев схватилась за палаши, чтобы немедленно казнить узника, но в этот момент кто-то остановил Многогневного.
— Погоди, — сказал он, — я слышу шум в отдалении.
— Это журчит ручей на камнях, — сказал один.
— Это шелестит ветер в папоротнике, — сказал другой.
«Это несутся вскачь кони, — сказал себе Мортон; положение, в котором он находился, придавало необычайную остроту его слуху. — Дай, Боже, чтобы то были мои избавители».
Шум быстро приближался и становился все отчетливее.
— Это кони! — крикнул Мак-Брайер. — Посмотрите, узнайте, кто там!
— Враги! — прокричал тот, кто по его приказанию выглянул в окно.
Вокруг дома послышался частый топот, и раздались громкие голоса. Одни камеронцы вскочили с намерением защищаться, другие — бежать. Одновременно были выбиты двери и окна, и в комнате замелькали красные куртки солдат.
— Бей кровавых мятежников! Помни о корнете Грэме! — кричали со всех сторон.
Кто-то погасил свечи, но слабое мерцание очага позволяло противникам различать друг друга. Прогремело несколько пистолетных выстрелов. Виг, сидевший бок о бок с Мортоном, был поражен пулею в то мгновение, когда поднимался со своего места; падая, он всей своей тяжестью навалился на Мортона, увлек его за собой на пол и, умирая, прикрыл его своим телом. Это обстоятельство, вероятно, спасло Мортону жизнь во время последовавшей рукопашной схватки, в которой стреляли и рубились в течение добрых пяти минут.
— Цел ли пленник? — раздался хорошо знакомый Мортону голос полковника Клеверхауза. — Поищите его и добейте того мятежного пса, что стонет вон там!
Оба приказания были тотчас исполнены, и Мортон, с которого сволокли мертвое тело, был поднят на ноги и попал в объятия верного Кадди, залившегося слезами радости оттого, что кровь, покрывавшая платье его господина, была не его кровью. Пока Кадди развязывал ремни, которыми были стянуты руки Мортона, он успел объяснить ему на ухо тайну столь своевременного прибытия лейб-гвардейцев.
— Я пустился искать кого-нибудь из наших людей, чтобы помочь вам выбраться из лап этих проклятых вигов, и наткнулся на отряд Клеверхауза. Вот я и оказался, как говорится, между чертом и морской пучиной и решил повести его отряд за собой: ведь, рубя народ целый день, они к ночи, верно, устали, а там будет новый день, и лорд Эвендел не может не прийти вам на выручку, и еще Монмут, как сказали драгуны, дает пощаду всякому, кто о ней просит. Так что будьте спокойны: готов поручиться, теперь у нас дело пойдет на лад.

ГЛАВА XXXIV

Бей, барабанщик, громче бей,
Пусть слышит целый свет,
Что славы час один ценней
Безвестных долгих лет.
Аноним
По окончании этой отчаянной схватки Клеверхауз приказал солдатам вынести трупы, задать корм коням, подкрепиться самим и приготовиться к выступлению на рассвете — ночь они проведут на ферме. Отдав эти распоряжения, он повернулся к Мортону и учтиво, почти ласково, проговорил:
— Если бы вы удостоили хоть некоторого внимания мой вчерашний совет, мистер Мортон, то избежали бы опасности с обеих сторон. Впрочем, я уважаю побуждения, которыми вы руководствовались. Вы военнопленный и находитесь в распоряжении короля и Тайного совета, но все же я предоставлю вам относительную свободу: я удовлетворюсь вашим словом, что вы не попытаетесь бежать.
Мортон пообещал все, что от него требовалось; Клеверхауз вежливо поклонился, огляделся по сторонам и крикнул сержанта.
— Сколько пленных, Хеллидей, и сколько убитых?
— Трое убитых в доме, сэр, двое зарублено во дворе и один в саду — итого шесть; пленных четверо.
— С оружием или безоружные? — спросил Клеверхауз.
— Трое вооружены до зубов, — ответил Хеллидей, — один без оружия — надо полагать, проповедник.
— Вот как, стало быть, трубач лопоухой шайки, — сказал Клеверхауз, равнодушно взглянув на пленных. — С этим мы поговорим завтра. Остальных увести во двор, построить солдат в две шеренги и расстрелять. И еще вот что: не забудь занести в полковой дневник, что такого-то числа трое взятых с оружием расстреляны там-то. Как же называется это место? .. Драмсхинелл, так, кажется. За проповедником присматривать до утра; раз он был взят без оружия, его придется подвергнуть небольшому допросу. Или отправим-ка его лучше в Тайный совет, пусть они возьмут на себя хотя бы малую толику этой отвратительной черной работы. С мистером Мортоном обращаться учтиво, и смотри мне, чтобы люди как следует позаботились о конях. Передай моему вестовому: пусть промоет уксусом плечо Дикарю — седло натерло ему небольшую ссадину.
Все эти столь различные приказания — о жизни и смерти, об охране пленных, о том, чтобы промыть плечо у коня, — были отданы одним и тем же бесстрастным и ровным голосом, причем ни одна интонация не указывала, какое из этих распоряжений сам говорящий рассматривает как наиболее важное.
Камеронцам, еще так недавно жаждавшим совершить казнь над своим пленником, теперь самим предстояло подвергнуться ей. Казалось, они были готовы к немедленной смерти; во всяком случае, ни один из них не обнаружил ни малейших признаков страха, когда им было приказано выйти из комнаты, чтобы тотчас же умереть. В эту роковую минуту их поддерживало присущее им суровое воодушевление, и они молча, не дрогнув, вышли. Лишь один из них, переступая порог, посмотрел Клеверхаузу прямо в глаза и произнес глухим, твердым голосом: «Злодеяние отметится насильнику», на что Грэм ответил презрительной усмешкой.
Едва пленные покинули комнату, как Клеверхауз сел за наскоро приготовленный для него ужин и, пригласив Мортона последовать его примеру, заметил, что для них обоих день выдался достаточно хлопотный. Мортон отказался от пищи; внезапная перемена обстоятельств, переход от края могилы к надеждам на жизнь потрясли его до такой степени, что он чувствовал себя совершенно разбитым. Однако он испытывал жгучую жажду и признался, что ему хочется пить.
— От всей души окажу вам эту услугу, — сказал Клеверхауз. — Вот полный мех эля; он должен быть недурен, если только его умеют варить в этих местах, так как виги никогда не дадут на этот счет маху. За ваше здоровье, мистер Мортон, — продолжал он, наполняя элем два рога — один для себя, другой протягивая своему пленнику.
Мортон поднес рог ко рту и собрался уже выпить его, как вдруг под окном грянул залп, за которым последовали, постепенно замирая, глубокие и глухие стоны, возвестившие о судьбе камеронцев, только что покинувших комнату. Мортон вздрогнул и поставил на стол нетронутый рог.
— Вы еще новичок в этих делах, мистер Мортон, — сказал Клеверхауз, осушив совершенно спокойно свой рог, — впрочем, от этого вы в моих глазах ничего не теряете. Вы еще молодой солдат, но привычка, долг и необходимость примиряют человека со всем.
— Убежден, — сказал Мортон, — что ничто никогда не сможет примирить меня с подобными сценами.
— Вы, пожалуй, мне не поверите, — ответил на это замечание Мортона Клеверхауз, — что в начале моего военного поприща я испытывал такой ужас перед пролитием крови, как, вероятно, никто: мне казалось, что она сочится из моего сердца; а теперь послушайте этих вигов, и они расскажут вам, что ежедневно перед завтраком я выпиваю целый стакан еще теплой человеческой крови note 30. Но, в сущности говоря, мистер Мортон, к чему столько думать о смерти, своей, окружающих или кого бы то ни было? Люди умирают ежедневно и ежеминутно, и колокол, отбивая час, возвещает смерть то одному, то другому. К чему колебаться, укорачивая жизнь других, или хлопотать о продлении собственной? Все в этом мире не более как лотерея; вам предстояло умереть в полуночный час: он пробил — вы живы и невредимы, и жребий на этот раз пал на тех, кто собирался покончить с вами. Не предсмертным мукам должны мы отдавать наши помыслы, не надо бояться развязки, которая неизбежна и может произойти в любое мгновение; единственное достойное нашей заботы — это память, оставляемая за собою солдатом, она подобна пучку лучей, еще долго освещающих небо после того, как солнце скрылось за горизонтом, — вот все, к чему следует нам стремиться, вот то, что отличает смерть храброго от смерти подлого труса. Когда я размышляю о смерти, мистер Мортон, — насколько этот предмет вообще достоин размышлений, — то мечтаю только о том, чтобы умереть на поле сражения, одержав в жарком бою трудную победу, чтобы, испуская последний вздох, слышать победные клики, — вот что было бы достойною смертью, и больше того — ради такой смерти только и стоило жить.
Пока Грэм развивал эти мысли и глаза его горели огнем воинственности, которая была главнейшей чертой его характера, перед ним внезапно, точно из-под пола, выросла окровавленная фигура, и Мортон узнал в ней дикие и страшные черты уже много раз упоминавшегося нами безумца. Его лицо там, где оно не покрылось дорожками запекшейся крови, было бледно, как лицо призрака, ибо рука смерти уже простерлась над ним. Уставившись на Клеверхауза взглядом, в котором все еще вспыхивал огонек безумия, готовый вот-вот навеки угаснуть, он воскликнул с присущим ему диким порывом:
— Ужели ты веришь в твой лук и твое копье, в твоего коня и в твое знамя? И ужели Господь не воздаст тебе за невинную кровь? Ужели ты станешь хвалиться своею мудростью и своею отвагою и могуществом? И Господь не осудит тебя? Цари, ради которых ты предал душу свою погибели, будут сброшены со своих тронов и изгнаны из страны, и имена их изникнут в забвении, насмешках, проклятиях и ненависти. А ты, который делил с ними чашу бешенства и, испив из нее, стал безумным, — знай, что желания твоего сердца повлекут тебя к гибели и упования гордыни твоей уничтожат тебя. Вызываю тебя пред суд Божий, Джон Грэм, к ответу за эту невинную кровь и еще за океаны ее, пролитые тобой прежде.
Произнося эти слова зычным голосом, он сначала провел по окровавленному лицу рукой, а потом поднял ее вверх и держал в таком положении, пока говорил. Затем, видимо, ослабев, он тихо добавил:
— Сколь долго, о Господи, святый и истинный, ты будешь терпеть, чтобы кровь святых мучеников твоих вопияла к тебе об отмщении!
Пробормотав последнее слово, он повалился навзничь и, прежде чем его голова успела коснуться пола, был уже мертв.
Мортон был глубоко потрясен этой жуткой сценой и в особенности пророчеством умирающего, которое поразительным образом совпадало с только что выраженным самим Клеверхаузом желанием; впоследствии он нередко думал о словах проповедника, оказавшихся вещими. Два драгуна, свидетели происшедшего, несмотря на то что видали всякие виды и успели привыкнуть к подобным сценам, были немало смущены внезапным появлением этого призрака, развязкою и словами, которые ей предшествовали. Один Клеверхауз, казалось, оставался невозмутимо спокойным. В первый момент, когда Многогневный появился перед ним, он схватился было за пистолет, но, увидев, в каком положении этот несчастный, тотчас опустил руку и с полным бесстрастием слушал его предсмертные выкрики.
Когда он упал наземь, Клеверхауз невозмутимым тоном спросил:
— Как он попал сюда? Отвечай же, болван, — добавил он, обращаясь к тому из драгун, который был ближе, — и не заставляй меня считать тебя жалким трусом, испугавшимся полумертвого человека.
Драгун перекрестился и ответил дрожащим голосом, что, вынося трупы, они не заметили этого мертвеца, потому что во время схватки с воинов свалились плащи и прикрыли его собою.
— Вынеси его вон, ротозей, да смотри, чтобы он тебя, чего доброго, не укусил, в опровержение старой пословицы. Новое дело, мистер Мортон, не правда ли: мертвецы восстают из мертвых и даже сталкивают нас со стульев. Придется потребовать от моих негодяев, чтобы они острее оттачивали клинки, прежде они не допускали такой небрежной работы. Но у нас был сегодня нелегкий день, они устали от своего кровавого дела, их клинки затупились; думаю, мистер Мортон, что и вам не помешали бы несколько часов отдыха?
Сказав это, он зевнул и, взяв в руки свечу, услужливо поставленную пред ним солдатом, вежливо попрощался с Мортоном и направился в приготовленную ему для ночлега комнату.
Мортону также предоставили на ночь отдельное помещение. Оставшись один, он прежде всего вознес благодарность небу, избавившему его от опасности, и притом при посредстве тех, кто еще так недавно казался ему наиболее страшным и беспощадным врагом. Он также истово помолился, прося Господа наставлять его и руководить им, ибо времена наступили такие, когда отовсюду грозят опасности и когда так легко впасть в заблуждение. Успокоив свою душу в молитве к Всевышнему, он отдался сну, в котором очень нуждался.

ГЛАВА XXXV

Юристы сошлись, обвиненье готово.
И суд на местах, — ужасающий вид.
«Опера нищих»
После волнений и потрясений минувшего дня Мортон спал до того крепко, что с трудом вспомнил, где он находится, когда его разбудил топот коней, грубые голоса солдат и резкие звуки труб, играющих зорю. Сейчас вслед за этим пришел сержант, который очень вежливо сообщил, что генерал (Клеверхауз недавно получил этот чин) почтет для себя удовольствием иметь его своим спутником. В известных обстоятельствах учтивое приглашение есть приказ, и Мортон понял слова сержанта именно в таком смысле. Он поторопился одеться и вышел во двор, найдя своего коня под седлом и верного Кадди у стремени. У него и у Кадди были отобраны пистолеты, но в остальном они ничем не походили на пленных. Мортону к тому же было разрешено остаться при шпаге, ношение которой в те времена служило отличительным признаком дворянского звания. Клеверхауз с видимым удовольствием ехал бок о бок с Мортоном, беседуя с ним и ставя его в тупик всякий раз, когда тот начинал уже думать, что по-настоящему понял его характер. Изящество и учтивость его манер, возвышенные и рыцарские представления о служении воина, способность проникать в самую душу людей — все это изумляло и восхищало всякого, кому приходилось с ним сталкиваться; с другой стороны, холодно-безразличное отношение к произволу и жестокости военных властей казалось несовместимым с его качествами общительного и даже любезного светского человека. Мортон не мог удержаться, чтобы не сопоставить его про себя с Белфуром Берли, и эта мысль так его захватила, что он позволил себе высказать ее вслух, когда они оказались наедине, несколько впереди остального отряда.
— Вы правы, — сказал Клеверхауз, усмехаясь, — вы совершенно правы — мы оба фанатики; но между фанатизмом в вопросах чести и фанатизмом в мрачных и темных суевериях существует различие.
— Но ведь вы оба проливаете кровь, не зная ни пощады, ни угрызений совести, — не сдержавшись, сказал Мортон.
— Конечно, — ответил Клеверхауз так же спокойно, — все дело в том, какую кровь каждый из нас проливает. Существует различие, смею думать, между кровью просвещенных и почтенных прелатов, образованных людей, храбрых солдат и благородных дворян, с одной стороны, и красной жижицей, застоявшейся в жилах этих распевающих псалмы заводных кукол, сумасшедших демагогов и тупых мужланов. Короче говоря, вовсе не все равно, прольете ли вы бутылку благородного, выдержанного вина или выплеснете кружку отвратительного, мутного эля.
— Ваше разграничение слишком тонко для моего понимания, — ответил Мортон. — Всякая искорка жизни — от Бога: и та, что теплится в мужике, и та, что теплится в государе; и кто расточительно и бессмысленно уничтожает созданное руками Господними, тот должен, во всяком случае, отвечать за свои действия. Например, почему генерал Крэм сейчас отнесся ко мне более снисходительно, чем тогда, когда мы встретились с ним впервые?
— Почему, хотите сказать, вы избежали расстрела? — ответил Клеверхауз. — Извольте, отвечу вам с полной откровенностью. В прошлый раз я знал только одно, а именно, что имею дело с сыном круглоголового бунтовщика и племянником скаредного мелкого землевладельца-пресвитерианина. Теперь я знаю вас значительно лучше: в вас есть кое-что из тех качеств, которые я уважаю и в друге и в недруге. Со времени нашей встречи у леди Маргарет в замке я узнал о вас много нового, и, вы, надо полагать, убедились, что мои осведомители были благожелательны к вам.
— И все же… — сказал Мортон.
— И все же, — прервал его Клеверхауз, угадывая ход его мыслей, — вы хотите сказать, что и теперь вы совершенно такой же, как тогда, когда я впервые вас видел? Это верно; но откуда мне было вас знать? Хотя, строго говоря, даже мое нежелание отложить вашу казнь показывает, насколько высоко я уже тогда оценивал ваши способности.
— Неужели, генерал, — отозвался Мортон, — вы надеетесь на мою признательность за подобные знаки высокого уважения?
— Ну, ну, вы придира, — ответил, смеясь, Клеверхауз. — Я хотел сказать, что считал вас совершенно иным, чем вы оказались в действительности. Читали ли вы когда-нибудь Фруассара?
— Нет, — ответил Мортон.
— Я, пожалуй, не прочь, — сказал Клеверхауз, — упрятать вас месяцев на шесть в тюрьму, чтобы доставить вам удовольствие познакомиться с этим писателем. Его проза заражает меня большим пылом, чем любое поэтическое произведение. Благородный каноник! С какой подлинно рыцарской сдержанностью выражает он в прекрасных словах скорбь о храбром и знатном воине, гибель которого не могла не печалить, так он был предан своему королю, благочестив в чистоте своего сердца, отважен в борьбе с врагами и верен своей возлюбленной! И он готов оплакивать гибель подобного перла, такого рыцаря среди рыцарей, независимо от того, принадлежит ли он к тому же стану, что сам Фруассар, или находится среди врагов! И вместе с тем этот пытливый и высокородный хронист совершенно равнодушно повествует о том, что там-то и там-то стерто с лица земли несколько сот подлого мужичья, созданного, чтобы весь свой век пахать эту землю; он относится к этому столь же бесстрастно или, быть может, еще бесстрастнее, чем Джон Грэм Клеверхауз.
— Кстати, в вашей власти, генерал, один пахарь, — сказал Мортон, — и за него, несмотря на все ваше презрение к его роду занятий, который, по мнению некоторых философов, не менее полезен для человечества, чем профессия воина, я смиренно пред вами ходатайствую.
— Вы имеете в виду, — сказал Клеверхауз, заглядывая в памятную книжку, — некоего Хетрика, Хеддерика или, погодите, Хедрига. Да, да… Кутберт, или Кадди, Хедриг, вот он где у меня. О, не беспокойтесь за него, только пусть он ведет себя как полагается. Леди из Тиллитудлема недавно уже просила о нем. Их служанка, кажется, выходит за него замуж. Он отделается совсем легко, если только его упрямство не помешает ему.
— Он, по-видимому, не притязает на мученический венец, — сказал Мортон.
— Тем лучше для него, — заметил Клеверхауз, — но, помимо того, если бы даже этому парню пришлось отвечать за более серьезные преступления, я все же не оставил бы его своею заботой, принимая во внимание безумную храбрость, с какою он бросился вчера вечером в наши ряды, моля прийти к вам на помощь. А мое правило не покидать человека, проникшегося ко мне безотчетным доверием. Но, говоря по правде, он уже давно у нас на заметке. Хеллидей, подай-ка нашу черную книгу.
Сержант передал своему командиру этот печальной памяти список, в котором в алфавитном порядке были перечислены неблагонадежные лица. Листая черную книгу, Клеверхауз называл попадавшиеся ему имена.
— Гамблгампшен, священник, пятидесяти лет отроду, принял индульгенцию, замкнутый, скрытный и так далее. Так, так… Ага, вот он здесь… Хартеркэт, объявлен вне закона, проповедник, ревностный камеронец, устраивает сборища среди Кэмпсийских холмов… А, вот наконец и он! Хедриг Кутберт; его мать — пуританка чистой воды, сам он
— простой и бесхитростный парень, отважный и деятельный, но не слишком скор на выдумку; руки лучше, чем голова, может быть обращен на путь истинный, но из-за своей привязанности к… (Здесь Клеверхауз посмотрел на Мортона, захлопнул книгу и переменил тон.) Верный и преданный — эти слова для меня значат многое. Можете о нем не заботиться, с ним все обойдется благополучно.
— И с такою душой, как ваша, — сказал Мортон, — вам не претит прибегать к средствам мелочной слежки за неизвестными вам людьми?
— Уж не думаете ли вы, что мы сами занимаемся этим? — высокомерно спросил Клеверхауз. — Это священники ради собственных целей собирают для себя материалы, чтобы управлять своей паствой, они отлично знают всякую паршивую овцу в своем стаде. А знаете ли вы, что я уже целых три года располагаю сведениями о вас?
— В самом деле? — спросил Мортон. — Не разрешите ли ознакомиться с ними?
— Охотно, — сказал Клеверхауз, — теперь это не имеет значения, ведь вы не сможете отомстить священнику, поскольку вам, вероятно, придется покинуть на некоторое время Шотландию.
Это было произнесено тоном полного безразличия. Услышав слова, возвещавшие ему изгнание, Мортон невольно содрогнулся в душе, но, прежде чем он успел собраться с мыслями, Клеверхауз начал читать: «Генри Мортон, сын Сайлеса Мортона, полковника кавалерии шотландского парламента, племянник и прямой наследник Мортона из Милнвуда; образование получил поверхностное, но умен и решителен не по летам; отличается во всех телесных упражнениях; относится с безразличием к формам религии, однако склоняется, очевидно, к пресвитерианству; разделяет далеко идущие и опасные взгляды на свободу мысли и слова, представляя собой нечто среднее между свободомыслящим и фанатиком. Вызывает восхищение и пользуется влиянием среди сверстников; скромный, тихий, сдержанный, но в душе исключительно смел и непреклонен. Он… » Здесь следуют три красных креста, мистер Мортон, что значит: трижды опасен. Теперь вы видите, насколько важною персоною вас считают… Но что нужно от меня этому парню? В этот момент к ним приблизился всадник и вручил Клеверхаузу письмо. Пробежав его быстро глазами, он презрительно усмехнулся и велел гонцу передать своему господину, что пленные должны быть отправлены в Эдинбург и что другого ответа не будет. Когда всадник отъехал, Клеверхауз, скривив губы, сказал, обращаясь к Мортону:
— Вот еще один из ваших союзников, что покинули вас, или, было бы правильнее сказать, союзников вашего приятеля Берли. Послушайте, каков молодец: «Дорогой сэр (право, не знаю, когда мы настолько с ним сдружились), не соблаговолит ли ваше превосходительство принять мои скромные поздравления… — да, скажу вам, — по случаю победы, осенившей знамена армии его величества короля. Учтите, что мои люди готовы преследовать и перехватывать беглецов и уже взяли некоторое количество пленных», и так далее. Подписано: Бэзил Олифант… Ведь вам знакомо имя этого человека, не так ли?
— Это какой-то родственник леди Маргарет Белленден, сколько я знаю, — ответил Мортон.
— Да, — сказал Грэм, — и наследник по мужской линии из рода ее отца, хотя он им, как говорится, десятая вода на киселе; и, кроме того, воздыхатель прекрасной Эдит, хотя и отвергнутый, как личность малодостойная. Но самое главное — он преданный и восторженный поклонник поместья Тиллитудлем и всего, что к нему относится.
— Он избрал плохой способ сблизиться с семьей Белленден, вступив в сношения с нашей злосчастной партией, — сказал Мортон, подавляя готовый вырваться вздох.
— О, этот бесценный Бэзил, мистер Мортон, сума переметная, кто-кто, а он, поверьте мне, вывернется, — сказал Клеверхауз. — Он разошелся с правительством, потому что не ему присудили владения покойного графа Торвуда, которые его милость из своего собственного имущества отказал своей собственной дочери; он был недоволен леди Маргарет, потому что она не обнаружила ни малейшего желания отдать за него свою внучку; он разошелся во взглядах с прелестной Эдит, потому что ей не нравилась его долговязая, смешная фигура. Зато он вступил в тесную дружбу с Белфуром Берли и собрал целый отряд, чтобы оказать ему помощь, в надежде, что этой помощи не понадобится, то есть что вы нас вдребезги расколете. А теперь этот подлец делает вид, будто он только и помышлял что о службе королю Карлу, и я убежден, что Тайный Совет примет его объяснения за чистую монету, так как он найдет способ приобрести в нем друзей. Кончится тем, что несколько сот этих несчастных бездомных фанатиков будет расстреляно или повешено, а этот пронырливый негодяй останется невредимым, укрывшись плащом, сшитым из его якобы нерушимой верности и богато отделанным лисьим мехом бесстыдного лицемерия.
Так, беседуя, они коротали время. Клеверхауз говорил вполне искренне и обращался с Мортоном не как с пленником, но скорее как с другом и приятным попутчиком. Мортон по-прежнему ничего не знал об ожидающей его участи, но общество этого незаурядного человека, поражавшего его игрою своего живого и проницательного ума и глубоким знанием души человеческой, настолько скрасило проведенные с ним часы, что, лишь попав в плен, избавивший его от двусмысленного и опасного положения среди повстанцев и спасший от последствий их подозрительности и ненависти, он впервые с тех пор, как принял участие в общественной жизни, почувствовал себя свободным от тяжелого бремени, которое постоянно его угнетало. По отношению к своей дальнейшей судьбе он уподобился теперь тому всаднику, который бросил поводья на шею коня и, отдавшись таким образом на волю обстоятельств, освободился, по крайней мере, от необходимости пытаться их направлять. Таковы были настроения Мортона во время этой вынужденной поездки.
Между тем численность их отряда непрерывно росла, так как к ним со всех сторон подходили отдельные кавалерийские группы. Почти каждая из них вела с собою несчастных, попавших в их руки. Наконец они подошли к Эдинбургу.
— Наш Тайный Совет, — сказал Клеверхауз, — очевидно, чтобы подчеркнуть свой недавний страх шумными торжествами, постановил устроить нечто вроде триумфального въезда с участием нас, победителей, и наших пленных. Не будучи охотником до подобных зрелищ, я предпочитаю уклониться от своей роли и одновременно освободить вас от вашей.
Сказав это, он передал команду над полком Аллану (теперь подполковнику) и, повернув коня в переулок, въехал в город вместе с Мортоном и двумя-тремя слугами. Прибыв к себе — он обычно жил в Кэнонгейте, — Клеверхауз проводил своего пленника в небольшую комнату, напомнив ему, что в соответствии с данным словом он обязан находиться здесь неотлучно.
Проведя приблизительно четверть часа в размышлениях о превратностях последнего периода своей жизни, Мортон услышал доносившийся снизу, с улицы, оглушительный шум и подошел к окну. Звуки труб, грохот барабанов и литавр вместе с криками и воем толпы возвестили ему, что королевская кавалерия торжественно входит в город, как об этом говорил Клеверхауз. Городские власти в сопровождении стражи с алебардами встретили победителей у ворот и теперь двигались во главе общего шествия. Следом за ними пронесли две головы, надетые на длинные пики; перед каждой из этих забрызганных кровью голов несли руки изрубленных на куски страдальцев; те, кто их нес, издевательства ради, то и дело сближали их между собой в жесте мольбы или молитвы. Это были окровавленные останки двух проповедников, павших в битве у Босуэлского моста. Проследовала телега с помощником палача вместо возницы; на ней находились Мак-Брайер и еще двое пленных, очевидно, также священники. Они ехали с непокрытыми головами и были закованы в тяжелые кандалы, но смотрели на окружающих скорее с выражением торжества, чем страха или уныния. Казалось, будто они совершенно бесчувственны и к судьбе павших товарищей, о которой наглядно говорили кровавые трофеи у них перед глазами, и к предстоящей им самим казни, предвещаемой всем, что они видели.
За этими пленными, выставленными на позор и осмеяние зрителей, показался кавалерийский отряд; солдаты размахивали клинками, наполняя просторную улицу возгласами и криками, подхваченными воплями и воем беснующейся толпы, которая в любом крупном городе рада орать и неистовствовать на подобных сборищах. В хвосте, за солдатами, двигалась основная масса пленных, впереди которой находились некоторые из их вождей, подвергавшиеся всевозможным оскорблениям и издевательствам. Иные были привязаны к седлу задом наперед и ехали лицом к хвосту лошади, другие — прикованы к длинным железным брусьям, которые им самим надо было держать в руках, подобно испанским галерникам, направляющимся в тот порт, где им предстоит взойти на корабль note 31 Головы погибших вождей несли с улюлюканьем впереди тех, кто остался в живых, — иные на пиках и алебардах, иные в мешках, на которых были намалеваны имена павших. Таков был авангард этого жуткого шествия пленных, обреченных, по-видимому, на смерть, хотя на них и не было сан-бенито, как на еретиках, осужденных святой инквизицией на аутодафе.
За ними шла безвестная толпа пленных повстанцев в несколько сот человек; некоторые, несмотря на постигшие их несчастья, сохраняли веру в то дело, за которое пострадали, и были готовы как будто доказать это на эшафоте, другие были мертвенно-бледны, унылы, растерянны и, видимо, задавались вопросом, разумно ли было отдавать себя делу, от которого отшатнулось само провидение; они поглядывали по сторонам, высматривая, куда бы можно было бежать и спастись от роковых последствий своей опрометчивости. Попадались среди них и такие, которые, очевидно, не были в состоянии ни составить себе мнения об этом предмете, ни испытывать надежду, уверенность или страх; истомленные жаждой и усталостью, они брели, словно быки, подгоняемые погонщиками, равнодушные ко всему, кроме того, что их мучило в данный момент, не отдавая себе отчета, гонят ли их на бойню или на пастбище. Этих несчастных с обеих сторон охраняли цепи солдат. Шествие замыкалось главными силами кавалерии. Звуки военной музыки, отражаясь от высоких домов по обеим сторонам улицы, смешивались с победными песнями, ликующими возгласами солдат и дикими воплями городской черни.
Глядя на это ужасное зрелище, узнавая среди окровавленных, несчастных и измученных живых страдальцев лица, которые он часто видел во время этого кратковременного восстания, Мортон почувствовал, как у него болезненно сжалось сердце. Потрясенный и подавленный, опустился он в кресло; из этого состояния его вывел голос верного Кадди.
— Спаси нас Господи, сэр, — бормотал невнятно бедняга; его зубы щелкали, как щипцы для орехов, волосы поднялись дыбом, как щетина кабана, лицо мертвенно-бледно. — Спаси нас Господи, сэр! Нам велено немедленно предстать пред Советом! О, Господи! Зачем им такой бедняга, как я? Их там столько — знатных и важных лордов! И тут еще матушка притащилась из Глазго, чтобы посмотреть, как я буду ратовать — так она это зовет — за истинную веру, то есть как я стану признаваться во всем и буду за это повешен. Но черта с два, не сделать им из меня дурака, коль я могу придумать кое-что получше! А вот и сам Клеверхауз! Господи, спаси нас и помилуй, говорю я еще раз!
— Вам нужно немедленно ехать в Совет, мистер Мортон, — сказал Клеверхауз, вошедший в комнату в тот момент, когда Кадди кончал говорить. — Ваш слуга также должен отправиться с вами. Вы можете не тревожиться о своей судьбе. Впрочем, предупреждаю: вам придется увидеть нечто весьма неприятное, такое, от чего я бы вас охотно избавил. Моя карета готова. Едем?
Нетрудно себе представить, что Мортон не осмелился отказаться от этого предложения, как бы мало удовольствия оно ни сулило.
— Могу вам сообщить, — продолжал Клеверхауз, когда они спускались по лестнице, — что вы отделаетесь, в общем, легко, и ваш слуга тоже, лишь бы он сумел придержать язык за зубами.
Услышав эти слова, Кадди пришел в восторг.
— Ну нет! За меня можете не беспокоиться, — сказал он, — разве что матушка вмешается в это дело.
В этот момент в плечо бедного Кадди вцепилась старая Моз, которой удалось пробраться в прихожую.
— Ах, дорогой мой, голубчик мой! — воскликнула она, вешаясь Кадди на шею. — Я радостна и горда, полна скорби и смиренна, и все в одно время, ибо я вижу сына моего, идущего горделиво ратовать перед Советом устами своими за истину, как он ратовал за нее с оружием в руках на поле сражения.
— Тише, матушка, тише! — нетерпеливо закричал Кадди. — Что вы, с ума сошли, что ли! Время ли говорить о таких вещах? Повторяю, не стану я ратовать ни за что. Я уже разговаривал с мистером Паундтекстом и приму декларацию, или как они там ее называют, и если мы это сделаем, то только останемся в выигрыше, он отвечает за себя и за своих прихожан, такой священник — как раз по мне. И ничего не хочу слышать о ваших проповедях, которые кончаются псалмом на Сенном рынке.
— О Кадди, мальчик мой, что станет со мною, если они сгубят тебя!
— воскликнула старая Моз, не зная, о чем следует заботиться больше: о спасении души своего сына или о спасении его тела. — Но только помни, дитятко мое ненаглядное, что ты сражался за веру, и не допусти, чтобы страх утратить здешнюю жизнь заставил тебя отречься от твоей благочестивой борьбы.
— Ах, милая матушка, — отвечал Кадди, — сражался я более чем достаточно, с меня довольно, и, говоря по правде, я устал от этого дела. Навидался я всякого оружия и всяких доспехов: и мушкетов, и пистолетов, и курток из буйволовой кожи, и разного снаряжения, и ничего я так не хочу, как снова взяться за плуг. Не знаю, что могло бы заставить человека сражаться (то есть если он не рассердится), разве что страх, что тебя вздернут или убьют, если ты повернешься спиной.
— Но, дорогой Кадди, — продолжала настаивать Моз, — а твои брачные одежды? Ах, голубчик, не оскверни своих брачных одежд!
— Послушайте, матушка, разве вам невдомек, что меня дожидаются? За меня не тревожьтесь, — я знаю получше вашего, что надобно делать, потому что вы несете что-то о браке, а дело идет о том, чтобы не попасть в петлю.
Сказав это, он вырвался из материнских объятий и попросил солдат, которые были к нему приставлены, доставить его возможно скорее в Совет. Клеверхауз и Мортон и без того уже его ожидали.

ГЛАВА XXXVI

Мой край родной, прощай!
Лорд Байрон
Тайный Совет Шотландии, со времени объединения королевств практически ставший верховным судилищем этой страны, являясь вместе с тем и высшим органом исполнительной власти, собрался в старинном готическом зале, примыкающем к зданию парламента в Эдинбурге. Когда генерал Грэм вошел в этот зал и занял свое место за столом среди членов Совета, все было готово к открытию заседания.
— Сегодня вы доставили нам, генерал, немало дичи, — сказал председательствующий в Совете важный сановник. — Здесь и трус, чтобы признаться во всем, здесь и задорный боевой петушок, который будет отчаянно защищаться, а как, генерал, прикажете называть третьего?
— Отбрасывая иносказания, я попросил бы вашу светлость назвать его человеком, в котором я лично принимаю участие.
— И вдобавок — вигом? — заметил сановник, высовывая язык, и без того слишком толстый, чтобы помещаться во рту, и скривив свое грубое, отталкивающее лицо в усмешке, которая как нельзя больше к нему подходила.
— Если ваша светлость на этом настаивает, то и вигом, каковым ваша светлость также изволили быть в тысяча шестьсот сорок первом году, — сказал Клеверхауз с обычной для него невозмутимой учтивостью.
— Ага, герцог, попались! — пошутил один из членов Совета.
— Да, да… — ответил герцог, смеясь. — Впрочем, после Драмклога с нашим генералом нельзя разговаривать. Ну что же, начнем, пожалуй. Введите арестованных, а вы, господин секретарь, огласите протокол.
Секретарь прочитал документ, в котором говорилось, что генерал Грэм Клеверхауз и лорд Эвендел берут на себя поручительство в том, что Генри Мортон-младший из Милнвуда уедет за границу и будет оставаться в чужих краях до тех пор, пока не последует изъявление воли его величества, принимая во внимание, что вышепоименованный Генри Мортон участвовал в последнем восстании. В случае нарушения названным Генри Мортоном вышеозначенного условия его поручители уплачивают по десяти тысяч меркое, а сам виновный подлежит смертной казни.
— Принимаете ли вы на этих условиях королевскую милость, мистер Мортон? — спросил герцог Лодердейл, председательствовавший в Совете.
— Мне ничего иного не остается, милорд, — ответил Мортон.
— В таком случае потрудитесь подписать протокол.
Мортон молча подписал протокол, хорошо понимая, что с ним поступили исключительно мягко, если учесть обстоятельства его дела.
Мак-Брайер, которого в этот самый момент внесли привязанным к стулу, так как от слабости он не мог стоять на ногах, увидев, что Мортон ставит свою подпись под какой-то бумагой, решил, что это акт отречения.
— Он довершил свою измену нашему делу, он признал бренную власть земного тирана! — воскликнул он, тяжко вздыхая. — Закатившаяся звезда! Закатившаяся звезда!
— Помолчите, сударь, — сказал герцог, — и приберегите дыхание, чтобы дуть на собственную похлебку; вы ее найдете чертовски горячей, обещаю вам. Позвать сюда того парня, в котором есть, как кажется, крупица здравого смысла. Перескочит канаву одна овца — за ней пойдут и другие.
Ввели Кадди; он не был связан, но его сопровождали два стражника с алебардами. Кадди подвели к столу, рядом с которым сидел Эфраим Мак-Брайер. В умоляющем взоре бедного парня, устремленном на сидящих за судейским столом, можно было прочитать ужас, внушаемый ему могущественными людьми, пред которыми он предстал, сострадание к товарищам по несчастью и страх перед грозившим ему наказанием. Неуклюже, по-деревенски, он отвесил множество подобострастных поклонов и замер в ожидании грозившей обрушиться на него бури.
«Находились ли вы на поле сражения у Босуэлского моста? » — последовал первый вопрос, прогремевший в его ушах.
Кадди собрался было отвечать отрицательно, но, подумав немного, сообразил, что если он будет изобличен во лжи, то это обойдется ему, пожалуй, недешево; поэтому он с чисто каледонской уклончивостью ответил:
— Не могу сказать точно, может, и был.
— Отвечай прямо, мошенник, был или не был? Ты же знаешь, что был.
— Не мне возражать вашей светлости, — ответил на это Кадди.
— Я спрашиваю еще раз, были ли вы на Босуэлском мосту? Да или нет? — сказал герцог, теряя терпение.
— Дорогой сэр, — продолжал упорствовать Кадди, — разве удержишь в памяти, где ты побывал за свою жизнь?
— Говори, негодяй! — вскричал генерал Дэлзэл. — Или я вышибу тебе зубы эфесом вот этой шпаги! Неужели ты думаешь, что мы будем топтаться на месте, хитрить и возиться с тобой целый день, как борзые, выслеживающие зайца? note 32
— Когда так, — сказал Кадди, — раз вам хочется этого, пишите: я не отрицаю, что побывал в этом месте.
— Итак, — сказал герцог, — как вы считаете, является ли участие в этой битве государственным преступлением?
— Как же мне высказать свое мнение, сударь, — ответил осмотрительный пленник, — если дело идет о том, быть ли мне вздернутым или нет? Но не думаю, чтобы это было хоть чуточку лучше.
— Лучше, чем что?
— Чем преступление, как изволит говорить ваша светлость, — ответил Кадди.
— Вот это называется говорить дело, — заявил его светлость. — Были бы вы довольны, если бы король даровал вам милость и прощение за ваше участие в мятеже при условии, что отныне вы станете посещать церковь и молиться за короля?
— С удовольствием, сэр, — ответил не слишком твердый в своих убеждениях Кадди, — и готов выпить в придачу за его здоровье, если эль будет хороший.
— Каков! — заметил герцог. — Вот это малый сговорчивый. Что же довело тебя до этой беды, приятель?
— Дурной пример, сэр, — отвечал Кадди, — и еще виновата, с позволения вашей светлости, моя старая, выжившая из ума матушка.
— Ну, Бог с тобою, приятель, — ответил на это герцог, — остерегайся в будущем дурного совета. Мне сдается, что ты не таков, чтобы изменить по собственному почину. Записать в протокол, что он освобождается от наказания. Поднесите поближе этого негодяя на стуле.
Мак-Брайера перенесли на то место, где обычно ставили подсудимых для допроса.
— Находились ли вы на поле сражения у Босуэлского моста? — последовал тот же вопрос, что был задан и Кадди.
— Находился, — ответил пленник смелым и решительным тоном.
— Вы были вооружены?
— Нет, не был, я присутствовал в качестве проповедника слова Божия, чтобы ободрять тех, кто обнажил меч в защиту дела Господня.
— Иными словами, чтобы помогать мятежникам и их подстрекать? — спросил герцог.
— Ты сказал истинно, — ответил на это пленник.
— Хорошо, — продолжал допрашивающий. — Нам желательно знать, видели ли вы среди мятежников Джона Белфура Берли? Вы его, надо полагать, знаете?
— Возношу свою благодарность Господу, что знаю его, — ответил Мак-Брайер, — он ревностный и истинно верующий христианин.
— А где и когда вы видели в последний раз эту благочестивую личность? — последовал новый вопрос.
— Я здесь, чтобы отвечать за себя, — заявил с тем же бесстрашием Эфраим Мак-Брайер, — а не затем, чтобы предавать в ваши руки других.
— Мы найдем способ развязать вам язык, — пригрозил Дэлзэл.
— Если вы найдете способ заставить его вообразить, что он на их молитвенном сборище, его язык развяжется и без нас, — заметил Дэлзэлу Лодердейл. — Послушайте, юноша, отвечайте добром: вы слишком молоды, чтобы взваливать на себя такое тяжкое бремя.
— Я презираю ваши угрозы, — бросил в ответ Мак-Брайер. — Это не первое мое заточение, и не впервые я принимаю страдания; и как бы молод я ни был, я прожил достаточно долго, чтобы знать, как надлежит умереть, когда меня призовет Господь.
— Допустим, что так; но если вы будете и дальше упрямиться, вам придется подвергнуться кое-каким неприятностям, и вас ожидает нелегкая смерть, — сказал Лодердейл и позвонил в маленький колокольчик, стоявший перед ним на столе.
По этому знаку раздвинулся малиновый занавес, закрывавший нишу или, вернее, одно из тех углублений в стене, которыми изобилует готическая архитектура, и перед глазами присутствующих предстал палач
— высокий, страшный, уродливый человек. Он стоял за дубовым столом, на котором лежали тиски для сдавливания пальцев и железный футляр, носивший название шотландского сапога, — приспособление, применявшееся в те жестокие времена для пытки допрашиваемых. Мортон, не ожидавший увидеть такое жуткое зрелище, содрогнулся от ужаса. Нервы Мак-Брайера оказались более крепкими. Он спокойно взглянул на это страшное орудие пытки, и если сама природа заставила его кровь отхлынуть на секунду от щек, душевная стойкость принудила ее с еще большей энергией снова прилить к лицу.
— Известно ли вам, кто это? — спросил Лодердейл тихим, глухим голосом, перешедшим под конец фразы в шепот.
— Полагаю, — ответил Мак-Брайер, — что это гнусный исполнитель ваших кровожадных приговоров над страдальцами Божьими. Я одинаково презираю и вас, и его, и благодарю Господа, что мне так же мало страшны мучения, которые этот человек может мне причинить, как приговор, который вы можете мне вынести. Кровь и плоть мои могут содрогаться под тяжестью мук, на которые в вашей власти меня обречь, мое хрупкое естество может проливать слезы и испускать крики, но душа моя прочно утверждена на скале вечности.
— Выполняй свое дело, — приказал палачу герцог.
Палач подошел; он спросил хриплым, отвратительным голосом, какую ногу преступника он должен зажать первою.
— Пусть сам выбирает, — ответил герцог, — я готов пойти на любое благоразумное его решение.
— Поскольку решение предоставляется мне, — заявил узник, вытягивая вперед правую ногу, — берите лучшую: я охотно жертвую ею делу, за которое принимаю страдания note 33.
Палач вместе с помощником заключил ногу пленника в тесный железный сапог, вставил между коленом и краем сапога клин из того же металла и с молотом в руках замер в ожидании приказаний. Хорошо одетый человек, по профессии врач, подошел с противоположной стороны к стулу, к которому был привязан Мак-Брайер, взял его руку в свою, нащупал пульс и приготовился наблюдать за тем, чтобы пытка протекала в соответствии с физическими возможностями его пациента. По окончании этих приготовлений председатель Совета тем же мрачным и глухим голосом повторил свой вопрос:
— Где и когда вы в последний раз видели Джона Белфура Берли?
Вместо ответа узник, возведя к небу глаза и как бы моля его о ниспослании ему силы, прошептал несколько слов; последние из них были ясно слышны:
— … Ты сказал, что в день власти твоей народ твой пребудет в готовности.
Герцог Лодердейл обвел взглядом членов Совета, как бы спрашивая их мнение; прочитав в их глазах согласие, он кивнул палачу, молот которого тотчас же опустился на клин; загнанный между коленом и краем сапога, он причинил страшную боль, как это можно было судить по лицу пытаемого, ставшего сразу багровым. Палач снова поднял свой молот и приготовился ко второму удару.
— Может быть, вы теперь скажете, — повторил герцог Лодердейл, — где и когда вы в последний раз видели Белфура Берли?
— Вы уже слышали мой ответ, — решительно и твердо сказал несчастный страдалец, и сейчас же молот опустился во второй раз. За вторым ударом последовал третий, потом четвертый. При пятом ударе, когда палач вставил клин больших размеров, Мак-Брайер испустил душераздирающий крик.
Мортон, в котором кипела кровь при виде этих нечеловеческих истязаний, не мог дольше сдерживаться; он вскочил, чтобы броситься вперед и помешать палачу, забыв о том, что безоружен и что в его положении требуется особая осторожность. Клеверхауз, заметив его волнение, схватил его за плечо и силою удержал на месте. Удерживая его одною рукой и прикрывая его рот другою, он шепнул ему на ухо:
— Вспомните, ради Бога, где вы находитесь!
Это движение Мортона, к счастью для него, осталось незамеченным, так как внимание членов Совета было полностью поглощено разыгравшейся перед ними жуткой сценой.
— Все, — сказал врач, — он потерял сознание: человеческая природа не в состоянии вынести большего.
— Освободите ногу, — приказал герцог и, повернувшись к Дэлзэлу, добавил: — На нем оправдается, пожалуй, старая поговорка — ведь сегодня он едва ли мог бы поехать верхом, хотя и обут в сапоги. Однако пора с ним кончать, не так ли?
— Ну что ж! Велите огласить приговор, и с ним будет покончено. И без того у нас довольно грязной работы.
Чтобы привести узника в чувство, были поспешно применены всевозможные эссенции и настойки, и когда первые слабые вздохи несчастного возвестили, что к нему возвратилось сознание, герцог произнес над ним приговор, как над предателем, уличенным в открытом восстании претив властей. Приговоренного должно было отнести из зала суда к месту казни и повесить за шею, а после умерщвления отрубить у него голову и руки и передать их на благоусмотрение Совета note 34. Все движимое и недвижимое имущество и одежду конфисковать и зачислить в доход короля.
— Пристав, — приказал герцог, — повторите приговор обвиняемому.
Должность пристава в те времена, как, впрочем, и много позже, исполнялась in commendam note 35 палачом. В его обязанности входило повторить несчастному осужденному приговор, оглашенный до этого судьей; этот приговор, прочитанный гнусною личностью, которой предстояло терзать свою жертву в соответствии с содержавшимися в нем указаниями, звучал в ее устах особенно жутко и выразительно. Мак-Брайер едва ли понял содержание слов, сказанных лордом — председателем Совета, — его сознание только-только начинало возвращаться к нему. Но теперь он был в состоянии внимательно вслушиваться в текст приговора и отзываться на то, что бормотал над ним хриплый и отвратительный голос того негодяя, которому надлежало привести его в исполнение. После страшных заключительных слов: «И я произношу это как приговор» — он смело сказал:
— Благодарю, милорды, за дарование мне единственной милости, которой я чаял и которую мог бы от вас принять; благодарю вас за то, что вы предназначили моему разбитому, искалеченному и истерзанному сегодня вашей жестокостью телу такой быстрый конец. Для меня в конце концов почти безразлично: умереть ли на виселице или в тюрьме. Но если бы смерть, пришедшая следом за тем, что я испытал сегодня в вашем присутствии, настигла меня во мраке моей темницы, многие не смогли бы увидеть, какие страдания способен переносить христианин ради правого дела. Итак, я прощаю вас и за то, что вы приказали надо мной сотворить, и за то, что я претерпел. В самом деле, почему бы мне вам не простить, милорды? Из царства хрупкой плоти и бренного праха вы посылаете меня в мир, где все неизмеримо лучше, чем в здешнем, туда, где я буду пребывать вкупе с ангелами и душами праведников: вы посылаете меня из тьмы на ослепительный свет, из обители смертных — в обитель бессмертия, короче говоря, с земли на небо! Если благодарность и прощение умирающего могут послужить вам ко благу, примите их от меня, и пусть последние мгновения вашей жизни будут столь же счастливыми, как мои!
После того как он произнес эти слова, его вынесли, по приказанию герцога, те же стражники, которыми он был принесен в зал; лицо его излучало радость и торжество. Через полчаса он был казнен; он умер с той же восторженной твердостью, с какою прожил свою короткую жизнь.
Заседание Совета закрылось, и Мортон снова оказался в карете наедине с генералом Грэмом.
— Какая твердость, какое мужество! — сказал Мортон, восхищенный поведением на суде Мак-Брайера. — И как жаль, что такое самопожертвование и такой героизм сочетаются в нем с изуверством, свойственным его секте.
— Вы имеете в виду, — спросил Клеверхауз, — его готовность осудить вас на смерть? Чтобы сделать это со спокойной совестью, ему достаточно было бы вспомнить какой-нибудь текст из Писания, например: «И восстал Финеас и произвел суд», или что-нибудь в этом роде. Но как вы думаете, куда мы теперь направляемся?
— Мне кажется, что мы на пути к Лису, — ответил Мортон. — Можно ли мне до отъезда повидаться с друзьями?
— Вашему дядюшке, — сказал Клеверхауз, — была предоставлена возможность встретиться с вами, но он отказался. Достопочтенный джентльмен пребывает в трепете — и не без основания, — как бы ваше преступление не отразилось на его землях и прочем имуществе. Тем не менее он посылает вам свое благословение и немного денег. Лорд Эвендел все еще тяжело болен. Майор Белленден находится в Тиллитудлеме, он приводит в порядок дела. Эти негодяи произвели страшное опустошение и сломали то кресло, которое леди Маргарет зовет троном его священнейшего величества. Быть может, есть еще кто-нибудь, кого бы вы пожелали увидеть?
— Нет, — тяжко вздыхая, ответил Мортон, — нет, это было бы бесполезно. Однако, как ни несложны мои сборы к отъезду, без них не обойтись.
— Все, что может понадобиться вам в путешествии и на чужбине, уже приготовлено, — сказал генерал. — Лорд Эвендел подумал об этом заранее. Вот пакет, который он просил отдать в ваши руки. В нем вы найдете рекомендательные письма ко двору штатгальтера, принца Орлеанского; к ним я добавил несколько писем и от себя. Вы знаете, свои первые походы я проделал у него под началом и впервые понюхал пороху в битве при Сенефе note 36. Тут же вы обнаружите векселя на голландских банкиров, по которым получите деньги на текущие нужды; в дальнейшем деньги будут переводиться по мере надобности.
Ошеломленный и взволнованный тем, что услышал, Мортон взял протянутый ему Клеверхаузом пакет. Его глубоко поразила и огорчила поспешность, с какою осуществлялся указ о его изгнании.
— А как мой слуга? — спросил он.
— О нем позаботятся: его снова устроят, если удастся, на службу к леди Маргарет Белленден. Думаю, что теперь он не станет отлынивать от смотров феодального ополчения и больше не пойдет к вигам. Но вот мы и на набережной, тут вы найдете ожидающую вас шлюпку.
Все обстояло в точности так, как сказал Клеверхауз. У набережной капитана Мортона ждала шлюпка, нагруженная сундуками и другою поклажей, подобающей путешественникам в его ранге. Клеверхауз пожелал ему на прощание всякого благополучия и счастливого возвращения в Шотландию, когда наступят более спокойные времена.
— Я не забуду, — сказал он, — вашего благородного поведения по отношению к моему другу Эвенделу, и притом в таких обстоятельствах, в каких многие постарались бы устранить его со своего пути.
Еще одно дружеское рукопожатие, и они расстались. Когда Мортон, направляясь к шлюпке, сходил по спуску на пристань, кто-то незаметно сунул ему в руку много раз сложенную, крошечную записку. Он оглянулся. Человек, вручивший ему послание, старательно кутался в плащ; он приложил палец к губам и тотчас исчез в толпе. Это происшествие возбудило в Мортоне любопытство. Взойдя на борт судна, готового отплыть в Роттердам, и застав своих спутников за устройством собственных дел, он воспользовался представившейся возможностью и прочитал эту, так таинственно переданную ему записку. В ней заключалось следующее:

«Мужество, проявленное тобой в роковой день, когда Израиль бежал от врага, до некоторой степени примирило меня с твоим злосчастным влечением к эрастианству. Теперь не время Эфраиму бороться с Израилем. Я знаю, сердце твое принадлежит дщери из стана врагов. Но выкинь из него эту блажь. Где бы я ни находился: в изгнании, на чужбине или на родине, таясь от врагов, или даже в объятиях самой смерти, рука моя будет всегда тяготеть над этой забрызганной нашей кровью, злонамеренною, языческою семьей, и провидение даровало мне средство, чтобы отмерить им их собственной мерой, доведя до разорения и нищеты. Сопротивление, оказанное нам их твердынею, было главной причиной нашего разгрома у Босуэлского моста, и я поклялся собственной душою отметить им за это. Итак, не думай о ней, а сойдись с нашими изгнанными с родины братьями, сердце которых все еще тянется к нашей несчастной стране, горя желанием принести ей помощь и спасение от погибели. В Голландии ты найдешь некоторое число честных шотландцев, стремящихся всеми помыслами своими к нашему освобождению. Присоединись к ним, как подобает сыну мужественного и славного Сайлеса Мортона; ты встретишь у них радушный прием и в память твоего отца, и в уважение к твоим личным заслугам. Если ты и впредь будешь сочтен достойным трудиться на вертограде, ты сможешь в любое время узнать, что я делаю и где нахожусь, спросив Квентина Мак-Кейла Айронгрея в доме благочестивейшей женщины Бесси Мак-Люр, недалеко от трактира, именуемого „Приют“, где Нийл Блейн потчует своих посетителей. Вот и все, что хотел сказать тебе тот, кто уповает услышать, что ты в среде наших братьев, и сражаешься с кровавою тиранией, и не склоняешься перед грехом. А пока исполнись терпения. Пусть меч твой будет всегда у бедра, пусть светильник твой неугасимо горит, как у того, кто бодрствует в ночи, ибо тот, кто будет судить гору Исава и превратит лжеверующих в солому, а неверных в жнивье, тот грядет в четвертую стражу в одеждах, забрызганных кровью, и дом Иакова будет отдан на разграбление, а дом Иосифа предан огню. Я тот, кто написал эти строки, кто наложил среди пустынного поля руку на власть имущего».
Странное письмо было подписано тремя буквами: Д.Б.Б.; впрочем, эти инициалы были совершенно излишни, так как Мортон и без того понимал, что это послание могло исходить только от Берли. Оно еще больше укрепило в нем уважение к неукротимому духу этого человека, который с искусством, равным его мужеству и упорству, принимался восстанавливать только что разорванную в клочья сеть заговора. Но Мортон не хотел начинать опасную переписку или возобновлять связь, оказавшуюся для него роковой. Он считал, что угрозы, расточаемые Берли в адрес семьи Белленден, вызваны раздражением из-за успешной обороны Тиллитудлема: и в самом деле, думал он, какое влияние на судьбу этой семьи, когда ее партия торжествует победу, может оказать их потерпевший поражение и скрывающийся противник.
Впрочем, на мгновение в Мортоне все же зародилось сомнение, не известить ли майора или лорда Эвендела о содержащихся в письме Берли угрозах. Поразмыслив, однако, он решил, что, делая это, должен был бы назвать своего тайного корреспондента, так как предупреждать об угрозах, не представив одновременно средства к их отвращению, то есть не назвав по имени Берли, было бы почти бесполезно; назвать же Берли по имени, думал Мортон, было бы предательством по отношению к человеку, выказавшему ему столько доверия, и притом ради пресечения зла, по всей видимости, лишь воображаемого… По здравом размышлении он разорвал письмо, записав предварительно имя и местопребывание той, у кого можно было получить сведения о его авторе. Обрывки письма он выбросил в море.
Пока Мортон был занят этими мыслями, судно снялось с якоря, и его белые паруса наполнил попутный северо-западный ветер. Накренившись на один борт, оно стремительно понеслось по волнам, оставляя за собой длинный бурлящий след. Город и гавань, из которого оно вышло в плавание, скрылись в отдалении, холмы, их окружавшие, растаяли в конце концов в голубом небе, и Мортон на долгие годы разлучился с родной землей.

ГЛАВА XXXVII

А с кем время идет галопом?
«Как вам это понравится»
Какое счастье, что романисты, в отличие от драматургов, не связаны единством времени и места и могут по своему усмотрению ссылать своих персонажей из Афин в Фивы, а если заблагорассудится, то и возвращать их назад. Время, пользуясь сравнением Розалинды, до сих пор размеренно шествовало вместе с нашим героем — ведь с момента появления Мортона в качестве одного из участников стрелкового состязания и до его отъезда в Голландию миновало не больше двух месяцев. Далее наш рассказ обрывается, и в нем — многолетний пробел; теперь мы снова считаем возможным вернуться к нити прерванного повествования, и выходит, что упомянутый промежуток Время покрыло галопом. Итак, желая использовать привилегии моей касты, я прошу читателя подарить вниманием продолжение повествования, возобновляющегося с новой эры нашей истории, то есть с года революции.
Шотландия начала уже оправляться от потрясений, пережитых ею при смене династии, и благодаря разумной терпимости короля Вильгельма благополучно избегла ужасов затяжной гражданской войны. Начало оживать земледелие, и люди, чьи души были приведены в смятение бурными политическими событиями и коренными переменами в управлении церковью и государством, начали приходить в себя и думать о своих привычных делах, вместо того чтобы предаваться политическим спорам. Только горцы продолжали сопротивляться вновь установленному порядку и с оружием в руках собрались в довольно большом количестве под начальством виконта Данди, известного нашим читателям под именем Грэма Клеверхауза. Но так как среди горцев постоянно происходят волнения, то считали, что эти беспорядки не могут существенно нарушить общего спокойствия государства, пока они не выходят за пределы горных районов. В Нижней Шотландии якобиты, ставшие теперь опальной партией, перестали надеяться на непосредственный успех открытого сопротивления и были принуждены, в свою очередь, устраивать тайные сборища и создавать союзы самообороны. Правительство называло это государственною изменой, тогда как якобиты повсюду кричали, что их преследуют.
Победоносные виги, восстановив в качестве национальной религии пресвитерианство и возвратив общим собраниям церкви прежнее их значение, были тем не менее далеки от тех крайностей, которых требовали камеронцы и наиболее непримиримые из нонконформистов в царствования Карла и Иакова. Они решительно не хотели восстановления Торжественной лиги и ковенанта, и те, кто рассчитывал найти в короле Вильгельме ревностного приверженца ковенантеров, были горько разочарованы, когда, со свойственной его нации флегматичностью, он заявил о своем намерении относиться с терпимостью к любому исповеданию, совместимому с безопасностью государства. Торжественно провозглашенная правительством веротерпимость вызывала негодование среди представителей крайней партии, осуждавшей ее, как нечто прямо противоположное Писанию. Для подкрепления своих узколобых взглядов они приводили многочисленные цитаты, как нетрудно себе представить, вырванные из контекста и взятые, по большей части, из тех предписаний Моисеевых иудеям, которые были направлены на искоренение в обетованной земле язычества. Кроме того, они открыто протестовали против влияния, которое приобрели светские лица на дела церкви благодаря праву осуществлять патронаж, и утверждали, что это посягательство на ее целомудрие. Они критиковали и осуждали, как чисто эрастианские, многие мероприятия, с помощью которых правительство пыталось вмешаться в управление церковью, и решительно отказывались присягнуть королю Вильгельму и королеве Марии, пока те, в свою очередь, не присягнут Священной лиге и ковенанту, этой великой хартии пресвитерианства, как они его называли.
Таким образом, эта партия по-прежнему роптала и была недовольна; она постоянно твердила об отступничестве властей и о причинах гнева Господня, и если бы эти ее выступления подвергались таким же преследованиям, как в два предыдущих царствования, дело кончилось бы, несомненно, открытым восстанием. Но так как ропщущим была предоставлена возможность беспрепятственно собираться, так как они могли громить, сколько им было угодно, социниан, эрастиан, попустителей и всех отступников от истинной веры, их пыл, не подогреваемый гонениями, постепенно охладевал, число их приверженцев уменьшалось, и они в конце концов превратились в разобщенных между собою глубокомысленных, требовательных к себе и вполне безобидных энтузиастов, неплохим представителем которых был наш старый знакомый Кладбищенский Старик, чьи рассказы послужили основою для моего романа. Впрочем, в годы, непосредственно следовавшие за революцией, камеронцы были еще многочисленной, приверженной крайним политическим убеждениям сектой; правительство благоразумно ее терпело, но вместе с тем старалось ослабить ее влияние. Эти люди были, таким образом, единственной сильной оппозиционной партией в государстве. Вот почему приверженцы епископства и якобиты, несмотря на существовавшую между ними и камеронцами давнюю ненависть и национальную рознь, неоднократно вступали с ними в связь, интриговали и пытались воспользоваться их недовольством, чтобы добиться от них помощи в борьбе за возвращение Стюартов. Поддерживали правительство главным образом народные массы Нижней Шотландии; в своем большинстве они склонялись к умеренному пресвитерианству, разделяя взгляды той партии, которую во времена преследований камеронцы клеймили за принятие индульгенции и исповедание религии на основе акта, изданного Карлом II. Таково было в Шотландии положение партий в первые годы после революции.
***
В один восхитительный летний вечер какой-то всадник на отличном коне, похожий на военного в большом чине, медленно съезжал вниз извилистой тропой, в конце которой открывался вид на романтические руины замка Босуэл и реку Клайд, красиво извивающуюся среди скал и лесов и омывающую своими водами башни, некогда возведенные Эме де Валансом. Невдалеке виднелся Босуэлский мост. Расстилавшиеся на противоположном берегу обширные поля, где когда-то произошла страшная битва, завершившаяся поражением повстанцев, теперь были столь же спокойны и безмятежны, как поверхность озера в безветренный летний день. Кусты и деревья, росшие кругом в романтическом беспорядке, едва трепетали под дуновением вечернего ветерка. Даже рокот реки, и он, казалось, сделался глуше, чтобы не нарушать окружающей тишины.
Тропа, по которой спускался всадник, проходила то в тени раскидистых могучих деревьев, то вдоль изгородей и изобильных фруктовых садов, где созревал богатый летний урожай.
Ближайшим строением, привлекшим к себе взоры путника, была довольно большая ферма, или, возможно, усадьба мелкого землевладельца, расположенная на солнечной стороне склона, засаженного яблонями и грушами. В конце тропинки, ведшей к этой скромной усадьбе, стоял небольшой домик, который, судя по расположению, должен был быть сторожкой привратника, хотя все прочее говорило, что это не так. Хижина казалась уютной и удобной и была построена основательнее, чем принято строить в Шотландии. К ней примыкал небольшой сад, где росло несколько ягодных кустов и плодовых деревьев, между которыми был разбит огород. Рядом, на выгоне, паслись корова и шесть овец. У дверей, чванясь и важничая, созывая свое многочисленное семейство, кукарекал петух. Аккуратно сложенные валежник и торф свидетельствовали о том, что жилище хорошо обеспечено на зиму топливом. Легкий голубой дымок, поднимавшийся из трубы над соломенной крышей, медленно расплывался среди зеленых деревьев, — он говорил о том, что в домике готовится ужин. Чтобы дополнить эту мирную картину сельского благополучия и покоя, добавим, что не далее как в двадцати ярдах от дома девочка лет пяти набирала кувшином воду из чудесного, прозрачного, как кристалл, ключа, журчавшего у подножия старого, иссохшего дуба.
Всадник остановил коня и спросил у маленькой нимфы дорогу на Фери-ноу. Девочка, с трудом поняв, что ей говорят, поставила кувшин на землю, откинула со лба белокурые пряди льняных волос, широко открыла круглые голубые глаза и произнесла удивленно: «Что вам угодно? » — неизменный ответ крестьян — если это только можно назвать ответом — на любой заданный им вопрос.
— Я хотел бы знать, где дорога на Фери-ноу.
— Мамочка, мамочка! — закричала маленькая крестьянка и бросилась бегом к дверям дома. — Мамочка, выйди и поговори с джентльменом!
На пороге появилась мать девочки — миловидная молодая деревенская женщина; в ее лице можно было уловить природное лукавство и бойкость, к которым замужество добавило выражение достоинства и деловитости, характерные для большинства замужних крестьянок в Шотландии. В одной руке она держала грудного младенца, другой оправляла передник, за который цеплялся двухлетний бутуз. Старшая девочка — та, которую встретил на тропинке наш путешественник, — сейчас же спряталась за спину матери и теперь то и дело высовывала головку, посматривая на незнакомца.
— Что вам угодно, сударь? — сказала женщина тоном почтительной обходительности, не совсем обычной для людей ее круга, но вместе с тем без малейшего оттенка угодливости.
Путешественник пристально взглянул на нее и ответил:
— Я разыскиваю место под названием Фери-ноу и человека по имени Кутберт Хедриг. Может быть, вы укажете, как мне его найти?
— Это мой муж, сударь, — сказала женщина с приветливой улыбкой. — Не сойдете ли вы с коня и не войдете ли в нашу скромную хижину? Кадди, Кадди (на пороге появился белоголовый мальчуган лет четырех), сбегай, мой милый, да скажи отцу, что его дожидается один джентльмен. Или погоди! Дженни, ты посмышленее, сбегай, пожалуй, ты; он внизу, в четырехакровом парке. Не сойдете ли с коня, сударь; придется чуточку обождать. И не хотите ли хлеба с сыром или выпить глоточек эля, пока придет наш хозяин? Эль у меня хороший, хоть мне самой и не годится его хвалить. Но работа пахаря не из легких, и им нужно чего-нибудь покрепче для бодрости, вот я и кладу в котел добрую горсточку солода.
Пока незнакомец отказывался от любезно предложенного ему угощения, появился собственною персоною наш старый знакомый — Кадди. В его лице по-прежнему явная простоватость озарялась время от времени искорками сметливости, что свидетельствовало о присущем ему лукавстве, столь частом между деревенскими увальнями. Взглянув на всадника, как на человека совершенно ему незнакомого, он, подобно жене и дочери, начал разговор с неизменного: «Что вам угодно, сударь? »
— Я хочу узнать кое-что об этих местах, — отвечал путешественник, — и мне сказали, что вы можете снабдить меня нужными сведениями.
— Конечно, сударь, — сказал Кадди после некоторого раздумья, — но я хотел бы знать наперед, о чем вы будете спрашивать. В свое время мне пришлось отвечать на столько вопросов и таких каверзных, что, когда бы вы их только слышали, вы не стали бы удивляться моей подозрительности в этих делах. Матушка заставляла меня учить катехизис, и это было большое мучение; потом я постарался выучить кое-что в угоду моей старой хозяйке о моих восприемниках и восприемницах, но все перепутал и не угодил ни той, ни другой; а когда я стал взрослым, тут уж пошли другие вопросы, которые пришлись мне по душе еще меньше, чем действительное призвание христианина; и только сказав «обещаю и клянусь» по катехизису, я наконец отделался от этих вопросов. Теперь вы видите, сударь, почему я сначала хочу слышать вопросы, а потом уже на них отвечать.
— Меня вам нечего бояться, приятель; я хочу спросить только о положении в ваших краях.
— В наших краях? — подхватил Кадди. — О, все было бы хорошо, если бы не этот упрямый сатана Клеверз (теперь они его называют Данди); он все еще, как говорят, бродит в горах со всякими там Доналдами, Дунканами и Дугалдами, которые испокон веков разгуливают без штанов, собираясь сообща с ними повернуть все на старое, когда мы только что стали устраивать наши дела, словно как умные люди. Но ничего, Мак-Кей даст им как полагается, тут нечего и сомневаться, готов поручиться.
— Почему вы так уверены, мой друг? — спросил всадник.
— Я слышал собственными ушами, — отвечал Кадди, — как это было предсказано Клеверзу одним человеком, который три часа был мертвецом, а потом возвратился на землю, чтобы выложить ему начистоту, что он о нем думает. Это было в том месте, что называют Драмсхиннелом.
— В самом деле? .. — сказал незнакомец. — Но мне как-то не верится…
— Вы могли бы спросить мою матушку, будь она в живых, — ответил на это Кадди, — она-то мне все и растолковала, ведь я думал, что этот человек был всего-навсего ранен. Во всяком случае, он говорил и об изгнании Стюартов, называя их всех по именам, и об отмщении, готовящемся Клеверзу и его драгунам. Звали его Аввакум Многогневный. Мозги у него были немного набекрень, но все же он был замечательный проповедник.
— Вы живете как будто в богатой и спокойной местности, — сказал незнакомец.
— Да, жаловаться нам, сударь, нечего, когда урожай подходящий, — произнес Кадди. — Но на том мосту кровь когда-то текла такими потоками, как вода под ним не течет, и, если бы вам пришлось это увидеть, вам бы это зрелище не очень понравилось.
— Вы говорите о битве, которая произошла несколько лет назад? Я был в то утро у Монмута, дорогой друг, и частично видел происходящее, — сказал незнакомец.
— В таком случае вам довелось повидать жаркое дело, — заметил Кадди. — Оно навеки избавило меня от желания воевать. Я так и подумал, что вы военный, судя по вашему красному, расшитому галуном кафтану и шляпе с полями.
— А на какой стороне были вы сами, друг мой? — продолжал любознательный незнакомец.
— Ага, молодой человек! — отозвался Кадди, лукаво поглядев на него, — таковым, во всяком случае, этот взгляд показался ему самому. — Что же мне отвечать на этот вопрос, когда я не знаю, кто его задает.
— Одобряю ваше благоразумие, но только оно излишне: я знаю, что вы принимали участие в этом деле как слуга Генри Мортона.
— Верно! — воскликнул изумленный Кадди. — Но как вы про это дознались? Мне, конечно, нечего беспокоиться, потому что солнышко светит теперь в нашу сторону. Хотел бы я, чтобы мой господин был жив и увидел, как все обернулось.
— А что с ним случилось? — спросил незнакомец.
— Он погиб на судне, когда плыл в эту постылую Голландию, — сгинул, как его и не было: все на судне погибли, и мой бедный господин вместе с ними. Ни о ком из них с той поры не было ни слуху ни духу. (Тут Кадди громко вздохнул.)
— Вы были к нему привязаны, не так ли? — продолжал незнакомец.
— А как же иначе? Его лицо манило, как говорится, точно скрипка, ведь кто бы на него ни взглянул, тому он сразу по душе приходился. А какой храбрый солдат! Если б вы видели его на мосту, как он носился взад и вперед, словно летучий дракон, заставляя наших людей сражаться, хотя им этого не слишком хотелось. Там только и были что он да этот виг по имени Берли; когда бы два человека могли выиграть битву, нам бы потом не пришлось платить за этот день своей шкурой.
— Вы упомянули о Берли. Не слышали, жив ли он?
— Не очень-то много я о нем знаю. Болтают, что он побывал за границей и что с ним наши страдальцы не пожелали встречаться, потому что он убийца архиепископа. Вот он вернулся домой еще упрямее прежнего и, как говорят, порвал со многими пресвитерианами. И даже теперь, когда к нам в последний раз прибыл принц Оранский, Берли не смог добиться ни покровительства, ни должности, потому что с ним никто не захотел иметь дела из-за его чертова нрава, и с той поры о нем ничего не слыхать. Правда, поговаривают, будто досада и злость сделали его совсем сумасшедшим.
— А скажите… — запинаясь, произнес незнакомец, — знаете ли вы что-нибудь о лорде Эвенделе?
— Знаю ли я что-нибудь о лорде Эвенделе? Знаю ли я? Разве моя молодая леди не живет вон в том доме на горке? И разве она почти что не вышла за него замуж?
— Значит, они не женаты? — торопливо спросил всадник.
— Нет, они, что называется, лишь обручились; я и моя жена были у них свидетелями — тому уже несколько месяцев. Долгонько ему пришлось за нею ухаживать, да, кроме Дженни и меня самого, мало кто знает причину этого. Но почему вам не спешиться? Что мне задирать на вас голову! И потом, на западе, над Глазго, собираются тучи, а сведущие люди считают, что это к дождю.
Действительно, густая черная туча почти закрыла собой заходящее солнце; упало несколько крупных капель дождя, и в отдалении послышались глухие раскаты грома.
«Что за дьявол! — подумал про себя Кадди. — Уж сходил бы с коня или ехал своею дорогой, чтобы остановиться на ночлег в Гамильтоне, пока не полило как из ведра».
Но всадник после своего вопроса продолжал неподвижно сидеть на коне, точно человек, измученный каким-то чрезмерным усилием. Наконец он очнулся и, видимо, сделав над собой еще одно внезапное и мучительное усилие, обратился к Кадди с вопросом, жива ли старая леди.
— Да, жива, — отвечал Кадди, — но очень уж она ослабела. Их дела теперь не те: все как есть изменилось, когда наступили тяжелые времена. Им пришлось много чего вынести и вначале и под конец, они потеряли свой старый замок, и баронство, и землю при ферме, где я когда-то пахал, и основные земли поместья, и мой огород, который мне так хотелось заполучить снова, — и все это, можно сказать, из-за сущего пустяка, из-за каких-то кусков старой овечьей кожи, пропавших в суете при занятии Тиллитудлема.
— Я что-то об этом слышал, — глухо проговорил незнакомец куда-то в сторону. — Я хорошо знаю эту семью и охотно помог бы им. Можете ли вы приютить меня на ночь, приятель?
— Места у нас немного, — сказал Кадди, — но ничего, попытаемся: все лучше, чем ехать под дождем во время грозы, ведь, если позволите сказать откровенно, вид у вас не очень здоровый.
— У меня бывают головокружения, — ответил незнакомец, — но это скоро проходит.
— Думаю, что мы сможем угостить вас неплохим ужином, — сказал Кадди, — и позаботиться о постели для вас. Нехорошо было бы не поделиться тем, что мы сами имеем, но вот с постелями плоховато, потому что у Дженни столько ребят (да благословит Господь и их и ее! ), что мне, говоря по правде, придется попросить лорда Эвендела — пусть даст нам еще кусочек земли и пристроит что-нибудь к нашему домику.
— О, я неприхотлив, — сказал незнакомец, входя в дом.
— Можете не беспокоиться за вашу лошадку, — заявил Кадди, — с ней все будет в полном порядке. Кому-кому, а мне хорошо известно, как нужно кормить лошадей. А у вас конь хоть куда.
Кадди повел коня в хлев и велел жене позаботиться об устройстве ночлега для незнакомца. Офицер вошел в горницу и сел подальше от очага, повернувшись спиною к небольшому окошку с решеткой. Дженни, или миссис Хедриг, если угодно читателю, предложила ему снять с себя плащ, портупею со шпагой и широкополую шляпу, но он отклонил ее предложение, сославшись на то, что его немного знобит. И чтобы убить время, пока Кадди вернется, он затеял болтовню с ребятишками, старательно избегая любопытных взглядов хозяйки.

ГЛАВА XXXVIII

О, сколько слез прольешь из глаз,
Пока придет твой смертный час!
Оплачешь дружбу юных лет,
Любовь, которой больше нет.
Логан
Кадди скоро вернулся и весело объявил незнакомцу, что его лошадка на славу поужинала и что хозяйка постелет для него в барском доме: там ему будет спокойнее и удобнее, чем у них.
— А кто-нибудь из Белленденов сейчас здесь? — спросил незнакомец глухо и запинаясь.
— Нет, сударь, они уехали вместе со слугами, — теперь у них только двое слуг; все ключи у моей хозяйки, и она вместо ключницы, хотя и не получает жалованья. Она родилась и выросла в этой семье, и ей во всем доверие и полная воля. Если бы они были тут, мы не решились бы сделать это без их позволения, но их нет, и они будут довольны, что мы услужили проезжему джентльмену. Мисс Белленден готова помочь всему свету, будь ей это по силам, а ее бабка, леди Маргарет, очень уважает дворян, да и бедному люду нет от нее обиды. Что же ты, женка, не торопишься с ужином?
— Ничего, дружок, — ответила Дженни, — ты получишь его в свое время, уж я-то знаю, ты любишь, чтобы похлебка была прямо с огня.
Кадди сначала немного смутился, но потом от души рассмеялся и посмотрел на жену лукавым взглядом. Между супругами начался несущественный для нас разговор, в котором незнакомец не принял участия. Наконец он их внезапно прервал, спросив:
— Не можете ли вы мне сказать, когда состоится свадьба лорда Эвендела?
— Наверно, очень скоро, — быстро проговорила Дженни, не дав мужу собраться с ответом, — она бы уже состоялась, да ее отложили из-за смерти старого майора Беллендена.
— Превосходный был человек, — сказал незнакомец, — еще в Эдинбурге я слышал о его смерти. Что же, он долго болел?
— Он захворал, можно сказать, с той поры, как жену его брата и ее внучку, а его племянницу, выгнали из их собственного дома. И ему пришлось скрепя сердце призанять денег и начать суд, но это случилось в самом конце царствования короля Джеймса, а Бэзил Олифант, который тягался за их имение, превратился в паписта, чтобы понравиться нашим тогдашним правителям, и тут ему уж ни в чем не стало отказу! Так вот, в конце концов закон обратился против обеих леди, хотя они много лет отстаивали свои права; майор после этого больше не поправлялся. А потом прогнали Стюартов, и, хотя ему не за что было их обожать, он все же не смог перенести этого, и это совсем разбило его старое сердце. А потом в Чарнвуд нагрянули кредиторы и обчистили его так, что там ничего не осталось, — майор никогда не был богат: ведь он не мог видеть, чтобы кто-нибудь был в нужде.
— Действительно, он был замечательным человеком, — с грустью сказал незнакомец, — так мне говорили о нем. Значит, обе леди остались и без имущества и без покровителя?
— Нет! Они никогда не будут нуждаться ни в том, ни в другом, пока жив лорд Эвендел, — ответила Дженни, — вот кто показал себя истинным другом, когда они оказались в несчастье. Ведь даже дом, где они живут,
— его дом, и ни один мужчина со времен патриарха Иакова, как говаривала моя свекровь, не выслуживал себе жены так долго и так упорно, как этот славный Эвендел.
— Но почему же? — спросил незнакомец, голос которого дрожал от волнения. — Почему же та, которую он так горячо любит, до сих пор не удостоила его этой награды?
— Сначала надо было покончить с тяжбой, — с готовностью ответила Дженни, — а потом были разные семейные обстоятельства.
— Но, — вмешался в разговор Кадди, — ведь была же еще причина, молодая леди…
— Попридержи-ка язык да расправляйся со своей похлебкой, — сказала супруга. — Я вижу, что джентльмену не по себе: он и не притронулся к нашему грубому ужину; я мигом зарежу ему цыпленка.
— Не надо, — сказал незнакомец, — я попросил бы вас только о стакане воды и хотел бы остаться один.
— Тогда сделайте одолжение, идите следом за мной, я провожу вас в господский дом, — сказала Дженни, зажигая фонарь.
Кадди также предложил свою помощь, но Дженни напомнила, что, «если оставить ребят одних, они, конечно, передерутся и толкнут, чего доброго, друг друга в огонь», и он остался сторожить дом.
Его жена между тем повела незнакомца по узкой, вьющейся по склону холма тропинке, которая, миновав заросли шиповника и жимолости, привела их к калитке небольшого сада. Дженни откинула щеколду, и, пройдя разбитым на старинный лад цветником — с дорожками, окаймленными подстриженным тисом, и с чинными клумбами, — они подошли к застекленной двери, которую Дженни открыла ключом, отворяющим все замки. Она зажгла свечу и, поставив ее на рабочий столик, извинилась перед незнакомцем, что должна уйти на несколько минут, чтобы приготовить для него комнату. Эти приготовления отняли у нее меньше пяти минут; вернувшись, она испугалась, увидев, что незнакомец сидит, наклонившись вперед и опустив на стол голову. Сначала ей показалось, что с ним обморок, но, приблизившись, она поняла по его приглушенным всхлипываниям, что его охватил приступ отчаяния. Она неслышно отступила назад и подождала, пока он не поднял голову; лишь после этого она показалась ему на глаза и, не подавая виду, что замечает его волнение, сообщила, что постель для него приготовлена. Незнакомец посмотрел на нее непонимающим взглядом, как бы силясь постигнуть смысл того, что она сказала. Она повторила свои слова, и тогда, кивнув в знак того, что понял ее, он прошел в комнату, на дверь которой она ему указала. Это была небольшая спальня — в ней останавливался, как сообщила Дженни, лорд Эвендел, когда приезжал в Фери-ноу, — смежная с крошечным кабинетом в китайском стиле и гостиной, отделявшейся от спальни только деревянной перегородкой. Дженни, пожелав незнакомцу доброго здоровья и доброй ночи, быстро поспешила домой.
— О Кадди! — вскричала она, входя в комнату. — Боюсь, что мы погибли!
— В чем дело? Что с тобой? — отозвался невозмутимый Кадди, принадлежавший к числу тех, кого нелегко взволновать.
— Как ты думаешь, кто этот джентльмен? И зачем только ты его зазвал! — воскликнула Дженни.
— А на кой черт мне знать, кто он такой? Теперь нет больше закона, чтобы не давать убежища и не общаться, — сказал Кадди, — и поэтому виг ли он или тори, какое нам до этого дело?
— Да он расстроит свадьбу лорда Эвендела, если только не случится что-нибудь и того хуже! — сказала Дженни. — Ведь он — первая любовь мисс Эдит, ведь это твой старый хозяин, Кадди.
— Черт побери, жена! — воскликнул Кадди, вскакивая со своего места. — Что же, по-твоему, я слепой, что ли? Да я среди сотни узнаю мистера Гарри Мортона!
— Кадди, дружок, — ответила Дженни, — хоть ты не слепой, да не так приметлив, как я.
— Может быть. Но чего ради ты сейчас тычешь мне этим в глаза? И чем, по-твоему, этот человек похож на нашего мистера Гарри?
— Хорошо, я тебе скажу, — ответила Дженни. — Мне показалось, что он прячет от нас лицо и говорит не своим голосом. Вот я решила испытать его разговорами о старине, и когда я сказала тебе о горячей похлебке, он, правда, не рассмеялся — он теперь для этого слишком важный, — но так лукаво взглянул на тебя, что мне стало ясно: он понимает, в чем дело. И все его огорчения — из-за замужества мисс Эдит, и я никогда в жизни не видала мужчины, который бы так любил — я могла бы сказать: мужчины и женщины. Помню, как плохо стало Эдит, когда она услыхала, что он и ты (безобразник ты этакий! ) идете с мятежниками на Тиллитудлем. Что же нам теперь делать?
— Что же мне делать? — сказал Кадди, торопливо натягивая одежду, от которой уже успел частично освободиться. — Пойти, что ли, сейчас же повидать моего господина?
— Ну нет, Кадди, ты никуда не пойдешь, — спокойно и решительно заявила Дженни.
— То есть как это так? Что за черт сидит в этой женщине, — сказал Кадди. — Неужто ты думаешь, что я такой муж, как Джон Томсон, и что мною до самой смерти будут помыкать бабы?
— А каким же мужем тебе хочется быть? И кому же еще тобою командовать, муженек, как не мне? — ответила Дженни. — Погоди, я растолкую тебе все по порядку. Никто, кроме нас с тобою, не знает, что молодой Милнвуд жив, — и так как он упорно скрывается от всех, я думаю, что он приехал сюда, чтобы тотчас уехать обратно, если мисс Эдит вышла замуж или собирается замуж; тогда он не станет больше их беспокоить. Но если мисс Эдит узнает, что он жив, то, даже стоя под венцом с лордом Эвенделом, она ответит священнику «нет», когда нужно будет ответить «да».
— Ну и что же, — проговорил Кадди, — какое мне до этого дело? Если мисс Эдит ее прежний жених нравится больше, чем нынешний, почему она не может переменить решение, как это порою проделывают другие? Ты знаешь, Дженни, Хеллидей и посейчас продолжает твердить, что ты когда-то обещала ему выйти за него замуж.
— Хеллидей — лгун, а ты, Кадди, просто дурень, что слушаешь его враки. А что до молодой леди, то не дай Бог сделать такой выбор! Можешь не сомневаться, что все золото мистера Мортона — в галунах на его кафтане. Как бы смог он содержать леди Маргарет и еще молодую леди?
— А разве не существует Милнвуда? — возразил Кадди. — Правда, старик отказал доход с него домоправительнице до конца ее дней, потому что не знал ничего про племянника, но стоит только поговорить со старой Уилсон как следует, и они с леди Маргарет могли бы отлично прожить.
— Как бы не так, дружок, — ответила Дженни, — ты их совсем не знаешь, раз думаешь, что такие знатные леди станут жить одним домом с Эли Уилсон, когда они из гордости не принимают помощи даже от самого лорда Эвендела. Нет, нет, если она выберет Мортона, им придется жить походною жизнью.
— Ну, это, конечно, не для старой леди, — заметил Кадди, — ей и одного дня не протянуть в дорожном фургоне.
— И тогда между ними пойдут споры о вигах и тори, — продолжала хитрая Дженни.
— Тут и говорить нечего, — согласился Кадди, — старая леди в некоторых вещах ужасно упрямая.
— А потом, Кадди, — продолжала его супруга, которая предусмотрительно приберегала под конец свой наиболее сильный довод, — если расстроится эта свадьба с лордом Эвенделом, не видать нам ни отдельного дома, ни огорода, ни выгона для коровы. И тогда и мне, и тебе, и нашим дорогим деткам только и останется, что пойти по миру.
Тут Дженни принялась всхлипывать. Кадди не находил себе места, не зная, на что решиться. Наконец он сказал:
— Ладно, жена, не можешь ли ты спокойно, без этого плача, сказать, что же нам в таком случае делать?
— То-то и оно, что ничего, — ответила Дженни. — Делай вид, будто про этого джентльмена тебе ничего не известно, и никогда никому, умоляю тебя, ни словом не обмолвись о том, что он побывал у нас или в господском доме — там, наверху. Знай я, кто он, уступила бы я ему нашу собственную постель, а мы с тобой спали бы в хлеву, пока он не уедет. Но теперь ничего не поделаешь. Нужно пораскинуть умом, как бы завтра утром выпроводить его отсюда, да половчее. Надеюсь, что больше ему не захочется сюда возвращаться.
— Бедный мой хозяин! — воскликнул горестно Кадди. — Значит, мне и поговорить с ним нельзя?
— Ни за что, — ответила Дженни, — ты не обязан его узнавать, и я бы не сказала тебе, кто он такой, если бы не боялась, что при утреннем свете ты его, может быть, и узнаешь.
— Ну, раз так, — сказал Кадди, тяжко вздыхая, — раз так, я лучше пораньше уйду на пахоту; если мне с ним нельзя и поговорить, так лучше уж не быть дома.
— Правильно, дорогой! — ответила Дженни. — Нет никого умнее тебя, если ты чуточку посоветуешься со мной; только никогда не делай ничего по своему разумению.
— Кажется, и впрямь так, — пробормотал Кадди. — Уж всегда-то какая-нибудь старуха, или хозяйка, или еще какая другая женщина, заставляла меня делать все по-своему, а не по-моему, — продолжал он, раздеваясь и укладываясь в постель. — Сначала то была матушка, потом леди Маргарет не давала мне свободно вздохнуть, и они ссорились между собой, и толкали меня сразу на две дороги, и каждая тянула к себе, точно Панч и дьявол, что дерутся за булочника на ярмарке; а теперь я женат, — продолжал он бормотать, заворачиваясь в одеяло, — и моя жена, сдается, совсем уж ведет меня за собой на поводу.
— А разве я веду тебя не лучше, чем все остальные? — сказала Дженни и, заняв место рядом с супругом и погасив свечу, закончила на этом беседу.
Оставив эту чету в объятиях сна, сообщим читателю, что на следующий день рано утром к Фери-ноу в сопровождении слуг подъехали две амазонки, в которых Дженни, к величайшему своему ужасу, тотчас узнала мисс Белленден и леди Эмили Гамильтон, сестру лорда Эвендела.
— Не сбегать ли мне наверх, чтобы немного прибрать? — сказала Дженни, испуганная этим неожиданным приездом обеих молодых леди.
— Дайте нам ключ от входной двери, и больше ничего нам не нужно: Гьюдьил откроет окна в малой гостиной.
— Малая гостиная на запоре, а замок, как на грех, испортился, — ответила Дженни, сообразив, что эта комната находится рядом со спальней, в которой она поместила вчерашнего гостя.
— Тогда он откроет окна в красной гостиной, — сказала мисс Белленден и направила лошадь к дому, однако не той дорогой, которой Дженни провела Мортона.
«Все пропало, — подумала Дженни, — если мне не удастся выпустить его с черного хода».
И она стала подниматься по склону холма, волнуясь и ломая голову, как бы выпутаться из неприятного положения.
«Уж лучше было сразу сказать, что я пустила туда на ночлег приезжего путешественника, — продолжала она размышлять по дороге. — Но тогда они позвали бы его к завтраку. Господи, спаси и помилуй нас! Что же мне делать? А вон и Гьюдьил разгуливает в саду! — воскликнула она про себя, приближаясь к калитке. — И я не посмею войти с черного входа, пока он отсюда не уберется. О, Господи! Что теперь с нами станется! »
Не зная, что предпринять, она подошла к бывшему дворецкому Тиллитудлема, надеясь как-нибудь выпроводить его из сада. Но Джона Гьюдьила не исправили ни понижение в должности, ни прошедшие годы. Как многие нудные люди, он каким-то чутьем угадывал, что особенно раздражало его собеседников. Так и на этот раз: все усилия Дженни удалить его под каким-либо предлогом из сада повели только к тому, что он пустил в нем корни не менее прочно, чем любой из кустов. К несчастью, живя в Фери-ноу, Гьюдьил сделался любителем цветоводства, и, предоставив остальные заботы слуге леди Эмили, он, едва приехав, отдал свое внимание прежде всего цветам, которые уже давно взял на свое особое попечение, и теперь тщательно их подвязывал, окапывал и поливал, распространяясь без умолку о достоинствах каждого перед бедною Дженни, стоявшей возле него, трепеща и чуть не плача от страха, досады и нетерпения.
В это злополучное утро судьба, казалось, решила взять верх над Дженни. Попав в дом, обе леди сейчас же заметили, что дверь малой гостиной, комнаты, куда Дженни не хотела их впускать потому, что она была смежною с тою, где ночевал Мортон, не только не заперта, но распахнута настежь. Мисс Белленден была слишком погружена в свои невеселые думы, чтобы обратить на это внимание. Велев слуге растворить ставни, она вместе со своею подругой вошла в эту комнату.
— Его все еще нет, — сказала она. — Что это значит? Почему ваш брат так настойчиво добивался, чтобы мы встретились именно здесь? Почему он не приехал в замок Диннан, как предполагал раньше? Сознаюсь, дорогая Эмили, что, несмотря на нашу помолвку и ваше присутствие, я не уверена, что вела себя правильно, уступив его настоянию.
— Эвендел никогда не руководствуется капризом, — отвечала его сестра. — Я уверена, что он привезет веские объяснения своих действий; ну, а если он не сделает этого, тогда… тогда я вам помогу его отчитать.
— Больше всего я опасаюсь, — продолжала Эдит, — что он дал вовлечь себя в какой-нибудь заговор, которых так много в наше смутное и несчастное время. Я знаю, что душой он с этим ужасным Клеверхаузом и его войском; я думаю, что уже давно он был бы у них, если бы не кончина моего дяди, доставившая ему из-за нас столько хлопот. Как странно, что, обладая таким тонким умом и так глубоко понимая ошибки свергнутой с престола династии, он готов пожертвовать всем ради ее возвращения.
— Что мне на это сказать? — ответила леди Эмили. — Для Эвендела это дело чести. Наш род всегда был верен короне; сам Эвендел долгое время служил в рядах гвардии; виконт Данди в течение многих лет был его командиром и другом; многие наши родственники поглядывают на Эвендела с явным неодобрением, объясняя его бездеятельность недостатком отваги. Вы должны знать, дорогая Эдит, что семейные связи и давно сложившиеся склонности значат иногда больше, чем отвлеченные рассуждения. Думаю, впрочем, что Эвендел не станет вмешиваться в эти дела, хотя, говоря по правде, одна вы можете удержать его от этого шага.
— Но разве в моей власти помешать ему? — заметила мисс Белленден.
— Вы можете доставить ему оправдание: пусть люди, вспоминая слова Евангелия, говорят: «Он взял жену и поэтому не мог прибыть к войску».
— Я дала ему слово, — едва слышно сказала Эдит, — но, надеюсь, он не будет меня торопить.
— Нет, — ответила леди Эмили. — Но пусть Эвендел хлопочет сам за себя. А вот и его шаги.
— Останьтесь, ради Бога, останьтесь, — сказала Эдит, стараясь удержать леди Эмили.
— Нет, нет, — говорила леди Эмили, выходя из гостиной. — Третий в таких случаях играет глупую роль. Когда подадут завтрак, пошлите за мною: я буду под ивами у реки.
В дверях она столкнулась с лордом Эвенделом.
— Здравствуйте, братец, и прощайте до завтрака, — сказала веселая молодая леди. — Надеюсь, вы объясните леди Белленден, что именно принудило вас обеспокоить ее так рано.
И, не дождавшись ответа, она вышла, оставив их с глазу на глаз.
— А теперь, милорд, — сказала Эдит, — я хотела бы знать, чем вызвано ваше настойчивое желание встретиться здесь, и притом так рано.
Она хотела добавить, что ей не следовало соглашаться на эту встречу, но, взглянув на своего собеседника и увидев, что он необычно взволнован, воскликнула:
— Боже мой, что случилось?
— Верноподданные его величества одержали крупную и решительную победу у Блэр-Этола… Но, увы! Мой храбрый друг, лорд Данди…
— Пал в этом бою? — сказала Эдит, угадывая конец его фразы.
— Верно, совершенно верно: пал, одержав победу, и нет никого, кто был бы равен ему талантами и влиятельностью и мог бы заменить его на службе короля Иакова. Теперь, Эдит, не время мешкать в исполнении моего долга. Я отдал приказание своим подчиненным приготовиться к выступлению и сегодня вечером должен буду с вами расстаться.
— И не помышляйте об этом, милорд, — сказала Эдит, — ваша жизнь нужна вашим друзьям, не рискуйте ею в таком сомнительном предприятии. Что можете сделать вы один с несколькими слугами и арендаторами, которые, может быть, пойдут с вами против почти всей Шотландии, за исключением горных кланов?
— Выслушайте меня, Эдит, — возразил лорд Эвендел. — Я не так опрометчив, как вы склонны, возможно, считать, и я больше не располагаю собой. Лейб-гвардейцы, с которыми я так долго служил, несмотря на реорганизацию, проведенную принцем Оранским, и новый офицерский состав, по-прежнему верны своему законному государю (тут он перешел на, шепот, точно боялся, что его могут услышать стены), и два кавалерийских полка поклялись бросить службу у узурпатора, когда узнают, что я вдел ногу в стремя, и сражаться вместе со мной. Они ждали, когда Данди спустится с гор; но его нет в живых, и кто же из его преемников решится на этот шаг, пока не будет уверен в поддержке со стороны регулярной армии? Боевой пыл солдат между тем может угаснуть. Я должен заставить их выступить, пока они возбуждены победой, одержанной бывшим их командиром, и хотят отомстить за его безвременную смерть.
— И, рассчитывая на этих солдат, которых вы так хорошо знаете, — сказала Эдит, — вы хотите принять участие в этом отчаянном деле?
— Да, — отвечал лорд Эвендел, — это мой долг. Моя честь и моя верность короне обязывают меня.
— И все ради того государя, — продолжала Эдит, — чьи действия, пока он сидел на престоле, лорд Эвендел решительно осуждал?
— Совершенно верно, — ответил последний, — когда власть находилась в его руках, я как свободный гражданин восставал против его нововведений в управлении церковью и государством; теперь, когда его лишили законных прав, я считаю себя обязанным как верноподданный оказать ему помощь. Пусть придворные и льстецы лебезят перед власть имущими и покидают тех, кого постигли несчастья. Я не стану делать ни то, ни другое.
— Но если вы решились на этот шаг, который, по моему слабому разумению, нельзя назвать иначе, как опрометчивым, зачем вам понадобилось назначать эту встречу в такое необычное время?
— Неужели вам кажется странным, — сказал лорд Эвендел, — что, отправляясь в бой, я хотел попрощаться с моей нареченной невестой? Спрашивать у меня о причинах столь естественной просьбы — значит не доверять моим чувствам и вместе с тем слишком явно выказывать холодность своих собственных.
— Но почему вы хотели встретиться именно здесь, милорд, — спросила Эдит, — и почему в такой тайне?
— Потому, — ответил Эвендел, вкладывая в ее руку письмо, — потому, что у меня есть еще одна просьба, с которой я не посмею к вам обратиться даже после того, как вы ознакомитесь с этим посланием.
Эдит, спеша и волнуясь, пробежала письмо от бабушки.
«Мое дорогое дитя, — писала леди Маргарет (мы сохраняем здесь ее стиль), — никогда еще я не досадовала в большей мере на ревматизм, который не позволяет мне сесть на лошадь, чем теперь, когда я пишу тебе эти строки и когда так хотела бы находиться в том месте, где вскоре будет это письмо, то есть в Фери-ноу, с единственной дочерью моего бедного, незабвенного Уилли. Но, видно, сам Бог не желает, чтобы я была теперь с нею, и я заключаю об этом как по болям, которые в настоящее время переношу, так и по тому, что они не поддаются ни припаркам из ромашки, ни отвару из дикой горчицы, чем я часто помогала другим. Поэтому я должна известить тебя письменно, вместо разговора с глазу на глаз, что молодой лорд Эвендел, выступая в поход по зову чести и долга, обратился ко мне с настоятельной просьбой, чтобы, во исполнение давнего договора, тебя и его, прежде чем он отправится на войну, связали узы священного брака. И поскольку я не вижу разумных возражений против его искательства, то полагаю, что и ты, которая всегда была добрым и послушным ребенком, не станешь выдумывать чего-нибудь, противного разуму. Правда, когда-то в нашем роду свадьбы праздновались более торжественным образом, как и подобает, принимая во внимание нашу знатность, а не келейно и с малым числом свидетелей, словно таясь в углу. Но само небо и обитатели нашего королевства пожелали лишить нас имущества, а короля — трона. Впрочем, уповаю, что Бог возвратит корону законному престолонаследнику и обратит его сердце к истинной протестантской епископальной церкви, каковое событие надеюсь увидеть моими собственными старыми глазами так же, как видела королевскую семью в те времена, когда она боролась с такими же сильными мятежниками и самозванцами, как те, что властвуют ныне, то есть когда его священнейшее величество, блаженной памяти Карл II, почтил посещением мой скромный дом в Тиллитудлеме и соблаговолил в нем позавтракать… » и т.д. и т.п.

Мы не станем злоупотреблять терпением наших читателей и приводить полностью многословное послание леди Маргарет. Скажем только о том, что оно кончалось приказанием внучке согласиться на немедленное венчание.
— Я никогда до сих пор не думала, — сказала Эдит, отбрасывая письмо, — что лорд Эвендел способен на неблагородный поступок.
— Неблагородный, Эдит! — воскликнул ее жених. — Так-то вы поняли мое желание назвать вас своею, прежде чем я с вами расстанусь, может быть, навсегда.
— Лорду Эвенделу следовало бы помнить, — сказала Эдит, — что, видя и ценя его постоянство и другие достоинства и понимая, чем мы ему обязаны, я сочла должным уступить его настояниям, но с условием, что меня не будут торопить с браком. А теперь, пользуясь влиянием, которое на меня имеет единственная моя родственница и близкий мне человек, он меня побуждает с нетерпеливой и даже неделикатной настойчивостью немедля назначить срок. В этих настойчивых и назойливых уговорах больше любви к себе самому, нежели благородства.
Лорд Эвендел, глубоко оскорбленный услышанным, несколько раз прошелся по комнате, прежде чем ответить на этот упрек. Наконец он сказал:
— Я мог бы избежать брошенного мне тяжкого обвинения, если бы с самого начала решился объяснить мисс Белленден основную причину обращенной к ней просьбы. Ради себя самой она, наверно, не сочла бы заслуживающими внимания соображения, которые я намерен ей изложить, но она должна учесть интересы леди Маргарет. Моя смерть на поле сражения отдаст мое имущество тем, кто является моими наследниками по закону о майорате. Если мое поведение будет признано государственной изменой, это имущество может быть конфисковано правительством узурпатора в пользу самого принца Оранского или какого-нибудь его фаворита-голландца. И в том и в другом случае мой высокочтимый друг и моя нареченная невеста останутся без покровителя и без средств. Но, обладая правами и доходами леди Эвендел и имея возможность поддерживать престарелую бабушку, Эдит будет до некоторой степени вознаграждена за согласие унаследовать титул и богатство того, кто не может считать себя достойным ее руки.
Эдит, приведенная в замешательство этим непредвиденным доводом, была вынуждена признать, что действия лорда Эвендела объясняются его деликатностью и уважением к ней.
— И все-таки, — сказала она, — упорство, с которым мое сердце тянется к прошлому (она залилась слезами), таково, что я не могу подавить в себе какое-то зловещее внутреннее сопротивление, препятствующее мне, несмотря на все ваши доводы, не откладывая выполнить мое обещание.
— Мы уже много раз обсуждали это печальное обстоятельство, — сказал лорд Эвендел, — и я полагал, дорогая Эдит, что и ваши и мои столь безуспешные розыски уже давно вас убедили, что ваша печаль бесплодна.
— Бесплодна! Конечно, бесплодна! — сказала Эдит с тяжким вздохом, который вдруг, словно эхо, отозвался в соседней комнате. Уловив этот звук, мисс Белленден вздрогнула, и лорд Эвендел с трудом ее убедил, что она слышала эхо собственного своего вздоха.
— Оно прозвучало странно отчетливо, — сказала она, — и почти зловеще; впрочем, я так расстроена, что меня способен встревожить любой пустяк.
Лорд Эвендел всячески пытался успокоить Эдит и примирить ее с мыслью о браке, который представлялся ему хоть и поспешным, но единственным средством обеспечить ее независимость. Добиваясь своего, он ссылался на их помолвку, на желание и даже повеление ее бабушки, на то, что это доставит ей известные жизненные удобства и независимость; он коснулся также своей давней привязанности, которую он не раз доказывал разнообразными и многочисленными услугами.
Последние Эдит ощущала тем больше, чем меньше он о них говорил, и так как ей нечего было противопоставить его настояниям, кроме беспричинного, но упорного нежелания, о котором ей было неловко упоминать, видя такое великодушие с его стороны, она в конце концов сослалась на то, что в такой краткий срок и в таком месте невозможно устроить обряд венчания. Но лорд Эвендел предусмотрел и это; он оживленно и весело сообщил, что в сторожке их ждут бывший священник его полка с его верным слугою, прежде служившим сержантом в лейб-гвардии, что его сестра также посвящена в тайну и что к списку свидетелей можно добавить Хедрига и его жену, если это будет угодно мисс Белленден. Что касается места их встречи, то он избрал его исключительно с этой целью. Их брак некоторое время не следует разглашать, так как лорду Эвенделу вскоре после венчания предстоит тайно уехать. Если бы их свадьба была публичной, его отъезд непременно привлек бы внимание местных властей, которые объяснили бы его не иначе как участием в каком-нибудь рискованном политическом предприятии. Поспешно рассказав о своих соображениях и намерениях и не дожидаясь ответа, он вышел, чтобы послать к своей невесте сестру и собрать тех, кто должен был присутствовать на церемонии.
Леди Эмили застала свою подругу в слезах, причину которых не понимала, да и не могла бы понять, так как принадлежала к числу девиц, не видящих в замужестве ничего страшного и таинственного. К тому же, разделяя мнение всех знавших лорда Эвендела, она считала, что такой жених никоим образом не может внушать боязнь. Держась подобных взглядов, она исчерпала все до одного доводы и выражения участия и сочувствия, к которым прибегают в этих случаях для ободрения. Но когда леди Эмили обнаружила, что ее будущая невестка глуха ко всем обычным убеждениям и увещаниям, когда она увидела, что частые слезы не переставая катятся по бледным, как мрамор, щекам, когда она почувствовала, что рука, которую она сжимает, чтобы подкрепить свои доводы, похолодевшая и бесчувственная, как у мертвой, не отвечает на ее ласку, — сочувствие уступило в ней место оскорбленной гордости и досаде.
— Должна признаться, — сказала она, — что мне трудно это понять, мисс Белленден. Прошло уже много месяцев, как вы согласились стать женой моего брата, а между тем вы все время откладываете исполнение своего обещания, как будто в этом браке для вас заключается нечто позорное и бесконечно тягостное. Позволю себе заявить от имени лорда Эвендела, что он не станет домогаться руки женщины против ее желания, и хоть я только его сестра, все же берусь утверждать, что ему нет ни малейшей нужды неволить кого бы то ни было совершать насилие над своими чувствами. Простите меня, мисс Белленден, но ваше теперешнее отчаяние не предвещает счастья Эвенделу, и я считаю нужным добавить, что он отнюдь не заслуживает всех этих горестей и сожалений, — они мне кажутся странным вознаграждением за его длительную привязанность, которую он столько раз доказал вам на деле.
— Вы правы, леди Эмили, — сказала Эдит, вытирая слезы и стараясь принять свой обычный вид, хотя ее все еще выдавали дрожащий голос и бледные щеки, — вы совершенно правы: лорд Эвендел не заслуживает подобного отношения ни от кого, и меньше всего от той, кого он подарил своим драгоценным вниманием. Но если я теперь в последний раз поддалась охватившему меня чувству, то меня утешает то, что ваш брат, леди Эмили, знает причину моей нерешительности, я ничего от него не скрыла, и он по крайней мере не имеет оснований бояться, что найдет в Эдит Белленден жену, недостойную его привязанности. Но вы все же правы: уступив на мгновение этой бесплодной печали и тяжелым воспоминаниям, я заслужила ваш выговор. Этого больше не будет, я связала свою судьбу с Эвенделом и буду делить ее с ним. Он ни на что не сможет пожаловаться, и его близким не на что будет сердиться; праздные воспоминания о былом не помешают мне внимательно и преданно исполнять мой долг; никакие пустые иллюзии не вызовут сожаления о минувшем…
Произнося эти слова, она медленно подняла глаза, которые до того закрывала рукой, на приоткрытое решетчатое окно, испустила ужасный крик и потеряла сознание. Леди Эмили взглянула туда же и увидела тень мужчины, мелькнувшую у окна. Испуганная больше состоянием Эдит, чем привидением, которое она видела собственными глазами, она принялась звать на помощь. Вскоре на ее крики прибежал лорд Эвендел и вместе с ним священник и Дженни Деннисон. Однако, чтобы привести мисс Белленден в сознание, потребовались сильные средства. Даже после того как она пришла наконец в себя, речь ее была дикой и бессвязной.
— Больше не принуждайте меня, — сказала она, обращаясь к лорду Эвенделу, — это невозможно; небо и земля… живые и мертвые — все против этого не предвещающего добра союза. Возьмите все, на что я способна, возьмите мою преданность, мою дружбу. Я вас буду любить, как сестра, я вам буду служить, как крепостная, но никогда больше не говорите со мною о браке.
Нетрудно представить себе удивление лорда Эвендела.
— Эмили, — сказал он сестре, — это все ты наделала! Будь проклято то мгновение, когда я решил тебя вызвать; какая-нибудь твоя безрассудная выходка довела ее до безумия!
— Честное слово, брат, — сказала леди Эмили, — довольно и тебя одного, чтобы свести с ума всех женщин Шотландии. Твоя возлюбленная намерена водить тебя за нос, а ты нападаешь ни с того ни с сего на сестру, которая для тебя же старалась и уже совсем ее убедила, как вдруг в окно заглянул какой-то мужчина; она, с ее болезненной фантазией, приняла его за тебя или кого-то другого и бесплатно разыграла перед нами великолепную трагическую сцену.
— Какой мужчина? Какое окно? — раздраженно воскликнул лорд Эвендел. — Мисс Белленден не способна дурачить меня, и, что бы тут ни случилось…
— Тише, тише! — сказала Дженни, у которой были свои причины добиваться прекращения дальнейших расспросов. — Ради самого неба, милорд, говорите потише, потому что миледи, кажется, приходит в себя.
Едва оправившись после обморока, Эдит слабым голосом попросила, чтобы ее оставили наедине с лордом Эвенделом. Все вышли из комнаты: Дженни — со своим обычным видом всегда готового услужить простодушия, священник и леди Эмили — с выражением любопытства.
Как только они удалились, Эдит показала лорду Эвенделу место рядом с собой на диване; следующим движением, несмотря на его удивление и противодействие, она поднесла его руку к губам, потом она соскользнула с дивана и обхватила его колени.
— Простите меня, милорд! — вскричала она. — Простите меня! Я должна поступить очень нечестно по отношению к вам и отказаться от своего торжественного обета. Вам принадлежит моя дружба, мое глубочайшее уважение, моя искренняя благодарность… Вы располагаете большим — моим словом и моим обещанием… Но простите меня. Я не виновата. Я не люблю вас и не могу выйти за вас, не впадая в грех!
— Вы бредите, дорогая Эдит! — сказал лорд Эвендел в полном смятении. — Вы позволяете своему воображению обманывать вас; ведь это какой-то призрак, порожденный вашей фантазией; тот, кого вы предпочли мне, давно уже в лучшем мире, куда не могут проникнуть ваши бесплодные сожаления, а если бы и проникли, то лишь нарушили бы блаженство, которое он там вкушает.
— Вы ошибаетесь, лорд Эвендел, — сказала Эдит торжественно. — Я не лунатик и не сошла с ума. Нет, я бы сама не поверила, если бы не видела собственными глазами. Но я его видела, я не могу не верить своим глазам.
— Вы его видели! Кого же? — спросил в волнении лорд Эвендел.
— Генри Мортона, — отвечала Эдит, произнося эти слова так, точно они были последними в ее жизни, и едва не теряя сознания.
— Мисс Белленден, — сказал лорд Эвендел, — вы обращаетесь со мной как с глупцом или малым ребенком. Если вы раскаиваетесь в своей помолвке со мною, — продолжал он негодующим тоном, — я не таков, чтобы принуждать вас вопреки вашим склонностям, но прошу вас, разговаривайте со мной как с мужчиной, и давайте оставим эти неуместные шутки.
Он собрался было уйти, но, взглянув на нее и заметив блуждающий взор и бледные щеки, понял, что она его не обманывала и действительно чем-то очень напугана. Он переменил тон и употребил все свое красноречие, чтобы ее успокоить и дознаться истинной причины этого страха и возбуждения.
— Я его видела, — говорила она. — Я видела Генри Мортона, он стоял у этого окна и смотрел в комнату в тот самый момент, когда я готова была отречься от него навсегда. Его лицо осунулось и побледнело; на нем был походный плащ и надвинутая на глаза шляпа; выражение лица было такое же, как в тот страшный день, когда допрашивал его в Тиллитудлеме Клеверхауз. Спросите вашу сестру, спросите леди Эмили, разве она не видела его так же отчетливо, как видела его я. Я знаю, что вызвало его из могилы, — он пришел, чтобы укорить меня, потому что в то время, когда сердце мое было с ним в глубоком и безжизненном море, я собиралась отдать свою руку другому. Милорд, между мною и вами все кончено; будь что будет — та, чей брак тревожит покой мертвецов, не может выйти замуж.
— Боже милостивый! — шагая по комнате, воскликнул лорд Эвендел, сам почти обезумевший от изумления и досады. — Ее ум совсем помутился оттого, что она заставляла себя согласиться на мою несвоевременную, хотя и бескорыстную просьбу. Если не дать ей отдыха и не окружить ее неусыпной заботой, она навеки потеряет здоровье.
В этот момент отворилась дверь, и в комнату влетел Том Хеллидей, который, оставив вместе с лордом Эвенделом во время революции полк, сделался его слугою и чем-то вроде адъютанта. Его лицо было мертвенно бледно и искажено ужасом.
— Что еще, Хеллидей? — вскричал его господин, вскакивая со стула.
— Какие-нибудь новости о…
Он овладел собой и остановился на половине опасной фразы.
— Нет, сэр, — сказал Хеллидей, — нет, сэр, не это, совсем другое: я видел призрак!
— Призрак! Безнадежный болван! — сказал лорд Эвендел, окончательно потеряв терпение. — Кажется, все человечество решило спятить с ума, чтобы увлечь и меня за собой. Какой призрак, ну, отвечай, простофиля?
— Призрак Генри Мортона, начальника вигов во время битвы на Босуэлском мосту, — ответил Хеллидей. — Он промелькнул мимо меня, точно молния, когда я находился в саду.
— Это какое-то наваждение, — сказал лорд Эвендел, — или чьи-то злонамеренные проделки. Дженни, проводите леди в ее комнату, а я попробую расследовать эту историю.
Розыски лорда Эвендела оказались, однако, тщетными. Дженни, которая могла бы, если бы захотела, объяснить происшедшее, имела свой расчет не раскрывать тайны. Дело в том, что, с тех пор как Дженни получила в свою безраздельную собственность деятельного и любящего супруга, ее кокетство бесследно исчезло, но зато расчет стал главной побудительной причиной всех ее действий. Воспользовавшись первыми минутами всеобщего замешательства, она привела в порядок ту комнату по соседству с гостиной, где ночевал Мортон, и уничтожила все признаки его ночного пребывания в ней. Она умудрилась даже затереть следы под окном, в которое, прежде чем покинуть сад, заглянул Мортон, чтобы еще раз увидеть ту, которую он так долго любил и теперь терял навсегда. Было совершенно ясно, что это он пронесся по саду мимо Хеллидея; от старшего мальчика, которому она велела оседлать коня незнакомца и держать его наготове, ей стало известно, что Мортон вбежал в конюшню, бросил мальчику золотой, вскочил на коня и со страшной быстротой помчался по направлению к Клайду. Таким образом, тайна пребывала в лоне ее семейства, и Дженни решила, что там ей надлежит и остаться.
«Конечно, — рассуждала она про себя, — миледи и Хеллидей узнали мистера Мортона, но то было днем, а это совсем не значит, что я также должна была узнать его в сумерки или при свете свечи. И к тому же он все время прятал лицо от Кадди и от меня».
Поэтому на вопросы лорда Эвендела она ответила, что ей ровно ничего не известно. Что касается Хеллидея, то он упорно продолжал стоять на своем, утверждая, что, войдя в сад, встретился с промелькнувшим мимо него привидением, лицо которого выражало гнев и печаль. Хеллидей говорил, что знает Мортона достаточно хорошо: ведь он не раз его охранял, и именно ему было поручено перечислить его приметы, если бы он бежал из-под стражи. А такие лица, как у мистера Мортона, попадаются не так уж часто. Но что заставило его посетить места, где он не был ни повешен, ни расстрелян, — этого он, Хеллидей, не может уразуметь.
Леди Эмили подтвердила, что видела в окне мужское лицо, но на этом и кончались ее показания. Джон Гьюдьил заявил, что nihil novit in causa note 37. Он кончил свою работу в саду и пошел приложиться к утренней чарочке как раз в то самое время, когда было замечено привидение. Слуга леди Эмили ожидал приказаний на кухне, и на четверть мили кругом больше никого не было.
Лорд Эвендел вернулся озабоченный и расстроенный: план, выполнение которого, принимая во внимание особые обстоятельства, он считал не менее необходимым в интересах Эдит, чем для достижения собственного счастья, рушился теперь без видимых и объяснимых причин.
Зная характер Эдит, он не мог подозревать ее в том, что, изменив внезапно решение, она придумала в свое оправдание этот мнимый призрак. Он объяснил бы эту историю игрою ее расстроенного воображения, возбужденного обстоятельствами, в которых она неожиданно оказалась, но показание Хеллидея в точности совпадало с ее словами, а ведь этот последний не имел никаких причин думать о Мортоне больше, чем о ком-либо другом, и к тому же ничего не знал о привидении мисс Эдит, когда сам возвестил о своем собственном. С другой стороны, было в высшей степени невероятно, чтобы Мортон, так долго и тщетно разыскиваемый и, по всей вероятности, утонувший на «Свободе», пошедшей ко дну вместе со всем своим экипажем и пассажирами, был цел и невредим и скрывался в стране, где мог бы появиться в открытую, так как новое правительство покровительствовало приверженцам его партии. Когда же лорд Эвендел с большой неохотой поделился своими соображениями со священником, чтобы узнать его мнение, он принужден был выслушать пространную лекцию по демонологии, в которой, сославшись на Дельрио, Бортхуга и Деланкра, писавших о привидениях, а также на различных знатоков гражданского и общего права, рассуждавших о природе свидетельских показаний, ученый джентльмен заявил, что, по его решительному и окончательному суждению, это был или подлинный дух покойного Генри Мортона, возможность чего он, как лицо духовное и как философ, не может ни утверждать, ни оспаривать, или что вышепоименованный Генри Мортон, все еще пребывая in rerum natura note 38, появился сегодня утром во плоти и крови, или, наконец, что глаза мисс Белленден и Томаса Хеллидея были введены в заблуждение каким-нибудь поразительным deceptio visus note 39, если не исключительным сходством во внешности. Какая из этих гипотез наиболее правдоподобна, ученый муж не брался решать, но ручался своей головой, что вся утренняя суматоха была следствием одной из перечисленных выше причин.
Вскоре, вдобавок ко всем этим тревогам, лорду Эвенделу сообщили, что мисс Белленден тяжело заболела.
— Я не уеду отсюда, — воскликнул он, — пока ее здоровье не перестанет внушать опасения! Я не могу и не должен ее покидать, ибо каков бы ни был непосредственный повод ее болезни, затеяв этот злосчастный разговор, я был первой ее причиною.
Он остался гостем в Фери-ноу. В глазах общества это было вполне естественно и не нарушало приличий, так как в усадьбе находились его сестра и леди Маргарет Белленден, которая, узнав о болезни внучки, потребовала, несмотря на свой ревматизм, чтобы ее немедленно к ней доставили. Он с нетерпением ожидал, когда, без ущерба для здоровья Эдит, можно будет окончательно объясниться с нею и вслед за тем выехать в лагерь восставших.
«Она не должна, — думал благородный молодой человек, — смотреть на свою помолвку как на насильственное принуждение вступить в брак, одна мысль о котором сводит ее с ума».

ГЛАВА XXXIX

О поле, о любезный дол,
О рощи сень густая,
Здесь годы детства я провел,
Еще невзгод не зная.
«Вид издали на Итонский колледж»
Не только недуги и потребности плоти уравнивают даже самых одаренных людей со всеми остальными. Бывают минуты душевных волнений, когда самый сильный из смертных равен слабейшему из своих собратий. В такие мгновения, уступая своей человеческой сущности, он усугубляет свалившееся на него горе сознанием, что, предаваясь печали, он нарушает те предписания религии и философии, которым стремился подчинять свои страсти и свои действия.
Именно в таком состоянии духа несчастный Мортон покидал Фери-ноу. Знать наверно, что Эдит, которую он любил так давно и которую все еще любит, Эдит, чей образ наполнял его душу долгие годы, готова выйти замуж за соперника дней его юности и что этот соперник имеет все права на ее сердце, так как она, в сущности, не может ему отказать после стольких оказанных им услуг, — это было ему много горше, чем томиться, как до сих пор, в неизвестности, хотя и не явилось для него неожиданностью.
За годы своего пребывания за границей он однажды писал Эдит. Он прощался с нею навеки и заклинал забыть о его существовании. Он просил не отвечать на письмо, но все же долгое время надеялся, что его просьба не будет исполнена. Его письмо не дошло до той, которой было направлено, и Мортон, не знавший об этом, должен был заключить, что он забыт в соответствии с его собственной исполненной самоотречения просьбой. Все, что, возвратившись в Шотландию, он слышал о мисс Белленден, подготовило его к мысли, что он должен видеть в ней невесту лорда Эвендела. Впрочем, будь она даже свободна от каких бы то ни было обязательств, Мортон, при благородстве своего характера, не стал бы расстраивать их предполагаемый брак, притязая на восстановление своих прав, утраченных в долгой разлуке, не закрепленных за ним согласием ее близких и встречавших тысячу препятствий со стороны множества обстоятельств. Почему же он посетил усадьбу, в которой после своего разорения нашли для себя приют леди Маргарет и ее внучка? Он уступил — и мы вынуждены это признать — неразумному влечению, которое в его положении могло бы захватить и многих других.
Направляясь в родные места, он случайно узнал, что обе леди, мимо усадьбы которых ему предстояло проехать, были в отсутствии. Услышав, что Кадди с женой — их доверенные слуги, он не устоял пред искушением и остановился у порога их хижины, чтобы выяснить, насколько мисс Белленден — увы! теперь уже не его Эдит — отвечает чувствам лорда Эвендела. Мы уже рассказали, к чему повел этот рискованный шаг: покидая Фери-ноу, Мортон знал, что Эдит все еще его любит, но долг и честь принуждали его оставить ее навсегда. С какими чувствами должен был он воспринимать разговор лорда Эвендела с мисс Эдит, большую часть которого невольно подслушал, пусть читатель представит себе в меру своего воображения, так как мы не решаемся их описывать. Сколько раз порывался он вбежать в комнату, где они находились, или крикнуть: «Эдит, я жив! », но он тотчас же вспоминал, что она связана словом, а он обязан вечною благодарностью лорду Эвенделу (чьим влиянием на Клеверхауза он справедливо объяснял свое избавление от пытки и казни). Все это удерживало его от опрометчивых действий, которые внесли бы разлад в отношения между Эдит и ее женихом, но ничем не могли бы способствовать его счастью. Он поборол свои чувства, хотя в нем каждый нерв содрогался от этой муки.
«Нет, Эдит, — поклялся он мысленно, — я не стану бередить твои раны. Да будет так, как предназначено небом. И я не стану добавлять хотя бы крупицу моей личной скорби к тому бремени, которое ты несешь. Я был мертв для тебя, когда ты связывала себя обещанием, и ты никогда не узнаешь, что Генри Мортон, твой Генри, жив».
Приняв это решение, но не доверяя себе и стремясь обрести ту душевную твердость, которая, пока до его слуха долетал голос Эдит, могла быть поколеблена в любое мгновение, он поспешно покинул комнату и, пройдя через маленький кабинет и стеклянную дверь, вышел в сад.
Сколько ни уверял он себя, что его решение окончательно, он не мог оставить это место, где до него продолжали доноситься звуки ее милого голоса, не воспользовавшись возможностью посмотреть хотя бы украдкой в окно и увидеть ее в последний раз. Когда он подошел и заглянул в окно, Эдит сидела с опущенными глазами. Она внезапно их подняла и увидела Мортона. Едва ее душераздирающий крик оповестил об этом предмет ее столь постоянной и столь роковой любви, как Мортон пустился бежать, точно за ним гнались разъяренные фурии. В саду он натолкнулся на Хеллидея, но не узнал или даже вовсе его не заметил. Он вскочил на коня и — скорее инстинктивно, чем намеренно — свернул на первую встретившуюся ему тропу, избегая проезжей дороги, что вела в Гамильтон.
Это, видимо, и помешало Эвенделу убедиться в существовании реального Мортона. После известия о решительной победе горцев при Килликрэнки было установлено тщательное наблюдение за всеми дорогами и переправами, чтобы предупредить возможное выступление якобитов Нижней Шотландии. Не забыли выставить часовых и на Босуэлском мосту, и так как эти люди не видели ни одного путешественника, проезжавшего в западном направлении, а их товарищи в деревне Босуэл столь же решительно утверждали, что никто не проезжал и с запада на восток, то призрак, в существовании которого были так твердо убеждены Эдит и Хеллидей, стал для лорда Эвендела еще большей загадкой, и он в конце концов начал склоняться к мысли, что разгоряченное и расстроенное воображение Эдит создало фантастический образ, а Хеллидей, что, впрочем, непостижимо, оказался во власти той же галлюцинации.
Между тем тропа, по которой Мортон мчался со всей быстротой, доступной его сильному и выносливому коню, в несколько секунд привела его к берегу Клайда, где было много конских следов, так как сюда водили на водопой лошадей. Конь, все время шедший галопом, не задерживаясь ни на мгновение, бросился в реку и вскоре достиг быстрины. Он поплыл, и Мортон, движения которого были до этого машинальными, почувствовал, что погружается в холодную воду по самую грудь. Это напомнило ему, что нужно позаботиться о себе и о благородном животном, которое было под ним. Он отличался во всем, что требовало отваги и ловкости, и переправляться на коне вплавь было для него таким же простым и обычным делом, как скакать по полям и лугам.
Он направил коня вниз по течению, к видневшемуся на той стороне пологому выступу, рассчитывая, что там всего легче выбраться из реки. Первые две попытки, однако, не увенчались успехом; конь, обманутый грунтом, едва не опрокинулся вместе со всадником навзничь. Инстинкт самосохранения даже в самых отчаянных обстоятельствах возвращает нас к душевному равновесию, если только мы не находимся во власти безотчетного ужаса, и тем, что Мортон полностью овладел собой, он был обязан угрожавшей ему опасности. Тщательно выбрав подходящее место, он сделал третью попытку, более успешную, чем предыдущие, и конь со всадником оказались на левом берегу Клайда.
«Но куда, — с горечью в сердце спросил себя Мортон, — куда мне направить путь? Да и не все ли равно, какой точки компаса станет держаться столь горемычный скиталец, как я? Боже милостивый, если бы такое желание не было тяжким грехом, как бы я жаждал, чтобы эти темные воды сомкнулись над моей головой и поглотили воспоминания о былом и мысли о настоящем! »
Едва он выразил в этих скорбных словах отчаяние и нетерпение, вызванные смятением чувств, как тотчас же устыдился своего малодушия. Он вспомнил, сколько раз, среди бесконечных опасностей, осаждавших его почти непрерывно с тех пор, как он ступил на стезю общественного служения, судьба просто чудом сберегала ему жизнь, которую теперь, подавленный своим горем, он так низко ценил.
«Я глупец, — сказал он себе, — я хуже глупца, потому что так дешево ценю жизнь, столько раз и столь поразительным образом сохраненную мне провидением! Ведь кое-что остается в этом мире и для меня — хотя бы сносить свои печали, как подобает мужчине, и помогать тем, кто в этом нуждается. Разве все, что я сейчас видел, что сейчас слышал, — не завершение того, что, как я знал, неизбежно должно случиться? Они оба (он не смел даже мысленно назвать их по имени) — в затруднительных обстоятельствах. Ее лишили наследства, он готов, кажется, броситься в какое-то опасное дело, и, не говори он так тихо, я бы знал в какое. Неужели нельзя им помочь, нельзя их вовремя предостеречь! »
И он принялся упорно думать об этом, заставив себя забыть о собственных бедах и сосредоточить свое внимание на делах Эдит и ее жениха. Внезапно, словно луч света, пробившийся сквозь туман, его осенила мысль о давно забытом письме Белфура Берли.
«Вот кто, — пришел он к выводу, — виновник их разорения. Если этому еще можно помочь, то только через него или получив у него необходимые сведения. Я должен во что бы то ни стало встретиться с ним. Как бы он ни был суров, коварен и фанатичен, все же моя честность и прямота нередко заставляли его уступать. Во всяком случае, я его разыщу, и, кто знает, не повлияют ли добытые мною сведения на судьбу тех, кого я больше никогда не увижу и кто, быть может, никогда не узнает, что я подавляю теперь в себе свои страдания ради их счастья».
Окрыленный этой надеждой, весьма, впрочем, неосновательной, он кратчайшим путем помчался к большой дороге. Зная в долине каждую тропку, так как в юности он здесь постоянно охотился, Мортон, перескочив две-три изгороди, без труда выбрался на дорогу, которая вела к тому самому городку, где происходило празднество «попки». Он ехал в мрачном настроении, но уже не ощущал того отчаяния, которое только что его угнетало; ясное понимание своего долга и готовность к самопожертвованию, даже если они не дают человеку счастья, почти всегда приносят успокоение. Он стал усиленно размышлять о том, как ему найти Берли и можно ли добиться от него сведений, благоприятных для той, чьи интересы он намерен был защищать. В конце концов он решил, что будет действовать в зависимости от обстоятельств их встречи, надеясь, что Берли, разошедшийся, по словам Кадди, со своими единоверцами-пресвитерианами, может быть, не так уж враждебно настроен по отношению к мисс Белленден и теперь согласится употребить власть, которую, судя по его письму, он имеет над ее состоянием, в благоприятном для нее направлении.
Миновал уже полдень, когда наш путник оказался поблизости от усадьбы покойного дяди Милнвуда. Окрестные рощи и леса напомнили Мортону о былых радостях и печалях и произвели на него грустное впечатление — мягкое, волнующее и в то же время успокаивающее, такое, какое обычно производит на тонко чувствующую натуру, испытавшую бури и превратности общественной жизни, возвращение в родные места, туда, где протекали детство и юность.
«Старая Элисон, — думал он, — меня не узнает, как не узнала честная супружеская чета, с которой я вчера встретился. Я смогу удовлетворить свое любопытство и тотчас же снова отправиться дальше, не сообщив ей о том, что я жив. Говорят, дядя оставил ей наше родовое гнездо. Что ж? Пусть так! У меня столько настоящего горя, что я не в состоянии сетовать на такую неприятность, как эта. Однако странную, надо признаться, избрал он наследницу, отказав моей доброй старой ворчунье владения если и не прославленных, то все же почтенных предков».
Милнвудский дом, даже в лучшие времена не отличавшийся привлекательностью, теперь, находясь во владении домоправительницы, сделался, казалось, еще более хмурым. Впрочем, все тут было в исправности: на крутой серой крыше не выпала ни одна плитка шифера, в узких окнах не было ни одного выбитого стекла. Трава во дворе разрослась так густо, как будто тут уже долгие годы не ступала нога человека, все двери были тщательно заперты, и та, которая вела в сени, не отворялась, видимо, уже очень давно — по крайней мере пауки успели заткать паутиной и ее, и железные петли на ней.
Мортон не обнаружил вокруг ни малейшего признака жизни; он долго и громко стучал, прежде чем наконец услышал, как кто-то осторожно приотворяет слуховое окно, через которое в те времена было принято разглядывать посетителей.
Перед ним предстало лицо Элисон со множеством новых морщин в добавление к тем, которые его покрывали, когда Мортон покинул Шотландию; ее голова была повязана простою косынкой, из-под которой выбивались космы седых волос, что не столько украшало ее лицо, сколько придавало ему живописность. Дребезжащим, пронзительным голосом она спросила, что ему нужно.
— Я хотел бы побеседовать с некоей Элисон Уилсон, которая тут проживает, — ответил Генри.
— Ее нет дома, — сказала миссис Уилсон собственной персоной. Состояние ее головного убора внушило, вероятно, ей мысль отрицать себя самое. — К тому же, сударь, вы плохо воспитаны, спрашивая ее в таких невежливых выражениях. Вы могли бы не проглатывать слово миссис и осведомиться о миссис Уилсон Милнвуд.
— Прошу прощения, — сказал Мортон, улыбаясь про себя и подумав, что Эли так же ревниво оберегает собственное достоинство, как оберегала его когда-то. — Прошу прощения, я приезжий и к тому же так долго жил за границей, что почти разучился говорить на родном языке.
— Вы из чужих краев? — спросила Эли. — А не слыхали ли вы чего-нибудь о молодом джентльмене из наших мест, которого зовут Генри Мортон?
— Слышал, — ответил Мортон. — Я слышал это имя в Германии.
— Тогда прошу вас, обождите минутку, голубчик, или… нет… обойдите-ка вокруг дома, там вы найдете дверь — вы увидите, она меньше других; эта дверь на щеколде — она запирается только после заката. Вы откроете ее и войдете, но только не угодите в чан, там темно; потом вы повернете направо, потом идите прямо вперед, потом вы опять повернете направо и окажетесь у лестницы, что ведет в погреб, и тут вы упретесь в дверь малой кухни — это теперь наша милнвудская кухня, и там я вас встречу, и вы сможете совершенно спокойно передать мне все, что хотели бы сообщить миссис Уилсон.
Постороннему человеку, несмотря на подробные указания Эли, было бы трудно благополучно пробраться по этому темному лабиринту бесчисленных переходов от заднего крыльца к малой кухне, но Генри были отлично известны правила плавания по этим проливам, и его не страшила ни Сцилла, притаившаяся с одной стороны в виде чана с водою, ни Харибда, зиявшая с другой стороны узкой винтовой лестницей. Единственное препятствие, с которым он все же столкнулся, был визгливый и яростный лай маленького сердитого спаниеля, когда-то принадлежавшего Мортону; отнюдь не напоминая в этом отношении верного Аргуса, он встретил своего возвратившегося из дальних странствий хозяина как совершенно неизвестную ему личность.
«И эта собачка — тоже, — подумал Мортон, обнаружив, что отвергнут своей былою любимицей. — Я до того изменился, что ни одно живое существо, никто, кого я знал и любил, меня больше не узнает! »
В этот момент он добрался до кухни, и почти тотчас послышался стук высоких каблуков Элисон и аккомпанирующего им костыля, которым она нащупывала ступени, спускаясь по лестнице; это длилось довольно долго, пока наконец она не появилась на кухне.
За это время Мортон имел возможность рассмотреть скромные хозяйственные приготовления, которых было теперь совершенно достаточно для обитателей его родового гнезда. Огонь был разведен таким образом, чтобы поменьше расходовать топлива, хотя окрестности изобиловали каменным углем, и небольшой глиняный горшок, в котором варился обед для старухи и ее единственной служанки, девочки лет двенадцати, оповещал тонкою струйкой пара, что, несмотря на теперешнее богатство, Эли не сочла нужным улучшить свой стол.
Наконец она показалась, и ее голова, удостоившая Мортона величественным кивком, и лицо, в котором раздражительная брезгливость, укоренившаяся в результате привычки и снисходительности домашних, боролась с природной сердечностью и добродушием, и чепец, и передник, и юбка в синюю клетку — все было совершенно такое же, как у Эли в прежние времена; только кружевная наколка, надетая наспех для гостя, да кое-какие мелкие украшения отличали миссис Уилсон, пожизненную хозяйку Милнвуда, от домоправительницы покойного владельца того же поместья.
— Что вам угодно от миссис Уилсон, сэр? Я миссис Уилсон, — таковы были первые слова, обращенные ею к Мортону, так как пять минут, которые она потратила на свой туалет, возвратили ей, как она полагала, право назваться своим славным именем и поразить гостя ослепительным блеском. Переживания Мортона, взволнованного и воспоминаниями о былом, и мыслями о настоящем, так его поглотили, что ему было бы нелегко ответить на вопрос Элисон даже в том случае, если бы он знал, как отвечать.
К тому же он заранее не придумал, за кого себя выдавать, скрывая свое настоящее имя, и это было добавочной причиной остаться безмолвным. Миссис Уилсон с недоумением и даже тревогой в голосе повторила вопрос:
— Что вам угодно от меня, сэр? Вы сказали, что знали мистера Генри Мортона?
— Простите, сударыня, — ответил Генри, — но я говорил о Сайлесе Мортоне.
Лицо старой женщины вытянулось.
— Значит, вы знали его отца, брата покойного Милнвуда? Но как же вы могли видеть его за границей? Он возвратился домой, когда вас еще и на свете не было. А я думала, что вы сообщите мне новости о бедном мистере Генри.
— О полковнике Мортоне я слышал не раз от отца, — сказал Генри. — Что же касается его сына, то о нем я ничего или почти ничего не знаю; говорили, что он погиб на чужбине во время переезда в Голландию.
— Наверное, так и есть, — сказала со вздохом старушка, — и много слез стоило это моим старым глазам. Его дядя, бедняжка, испустил дух, вспоминая о нем. Он как раз давал мне подробные указания о хлебе, бренди и вине на поминальном обеде после его похорон, сколько раз нужно послать круговую среди собравшихся (он и живой, и у самой могилы был человек благоразумный, расчетливый, предусмотрительный), и тогда-то он мне сказал: «Эли (он называл меня Эли, ведь мы давненько были знакомы), Эли, будьте бережливы и храните добро: ведь имя Мортонов из Милнвуда заглохло, как последний звук старой песни». И после этого он все слабел и слабел, и впал в забытье, и не проронил больше ни слова, только один раз что-то пробормотал, а что — мы и не разобрали, что-то об оплывшей свече, еще годной в дело. Он никогда не мог смотреть на оплывшую свечку, а тут, как назло, она и была на столе.
Пока миссис Уилсон рассказывала о последних минутах старого скряги, Мортон усердно пытался избавиться от настойчивого любопытства собаки, которая, оправившись от первого изумления и оживив былые воспоминания, после длительного обнюхивания и исследований, начала с радостным визгом кидаться и прыгать на незнакомца, угрожая разоблачить его в любую минуту.
Наконец, потеряв терпение, Мортон не удержался и раздраженно воскликнул:
— Прочь, Элфин! Прочь, сударь!
— Вы знаете, как зовут нашу собаку? — сказала старая дама, пораженная этим внезапным открытием. — Вы знаете, как зовут нашу собаку? А ведь имя у нее необычное. И она вас тоже узнала, — продолжала она еще более взволнованным, пронзительным голосом. — Господи Боже! Да ведь это мой мальчик!
Сказав это, бедная женщина повисла на шее Мортона, сжала его в объятиях, начала целовать, словно он и в самом деле был ее сыном, и заплакала от неудержимой радости. Отпираться было решительно невозможно, даже если бы у него хватило на это духу. Он нежно обнял ее и сказал:
— Да, милая Эли, как видите, я жив и здоров, и благодарю вас за вашу всегдашнюю доброту, как прежнюю, так и нынешнюю. Я счастлив, что у меня есть хоть один друг, приветствующий меня при возвращении на родину.
— Друг! — воскликнула Эли. — У вас будет много друзей, потому что у вас будут большие деньги, голубчик, очень большие деньги! Дай Бог вам ими получше распорядиться! Но Господи Боже, — продолжала она, отстраняя Мортона дрожащей рукой и всматриваясь в его лицо, чтобы разглядеть с более удобного для нее расстояния следы, оставленные на нем не столько временем, сколько страданиями, — но Господи Боже, вы очень, очень переменились, дорогой мой! Лицо у вас бледное, глаза ввалились, а ваши румяные щеки стали темными и загорели от солнца. О, проклятые войны! Сколько красивых лиц они губят! Когда же вы приехали, голубчик? Где вы были? Что вы там делали? И почему ни разу не написали? Как случилось, что пошел слух о вашей гибели? И почему вы вошли в свой собственный дом тайком, выдавая себя за чужого, и так удивили вашу бедную, старую Эли? — заключила она, улыбаясь сквозь слезы.
Прошло некоторое время, прежде чем улеглось волнение Мортона, и он начал рассказывать доброй старушке историю последних десяти лет своей жизни. Эту историю мы сообщим читателю в следующей главе.

ГЛАВА XL

Он Омерлеем звался,
Но стал он другом Ричарда, и нынче
Его зовите Рутландом, миледи.
«Ричард II»
Они перешли из кухни в устланную тростниковыми циновками комнату миссис Уилсон, в которой она жила, будучи домоправительницей, и из которой не пожелала переселиться. Здесь, сказала миссис Уилсон, нет опасного для ее ревматизма сквозняка, как в столовой, и здесь ей удобнее, чем в кабинете покойного славного Милнвуда, где ее навещали бы печальные мысли; а что касается большой дубовой гостиной, то ее открывают только затем, чтобы проветрить, вымыть и вытереть пыль, как это всегда делалось у них в доме, да еще, пожалуй, в самые торжественные праздники.
Итак, они устроились в комнате миссис Уилсон среди горшков с соленьями и вареньями всех сортов и всех видов, которые бывшая домоправительница продолжала по привычке заготавливать на зиму, хотя ни она, ни кто другой никогда не притрагивались ко всей этой снеди.
Приспосабливая свой рассказ к уровню понимания слушательницы, Мортон коротко сообщил ей о гибели корабля вместе со всем экипажем и пассажирами, кроме двух-трех простых матросов, которые заранее припасли себе лодку и уже собрались отвалить от судна, когда он спрыгнул к ним с палубы и неожиданно, вопреки их желанию, навязался им в спутники. Высадившись во Флиссингене, он встретился по счастливой случайности с одним пожилым офицером, служившим когда-то вместе с его отцом. Воздержавшись по совету этого офицера от немедленного отъезда в Гаагу, он отослал имевшиеся у него рекомендательные письма ко двору штатгальтера.
«Наш принц, — сказал ему старый военный, — пока еще вынужден поддерживать добрые отношения со своим тестем, а также с вашим королем Карлом, и если вы явитесь к нему как изгнанник из Шотландии, он не сможет оказать вам поддержку. Поэтому ждите его приказаний и не проявляйте настойчивости; соблюдайте величайшую осторожность, живите уединенно, скрывайтесь под другим именем, избегайте общества беглецов из Британии, и, поверьте мне, вам не придется раскаиваться в вашем благоразумии».
Старый приятель Сайлеса Мортона оказался прав. Прошло немало времени, прежде чем принц Оранский, путешествуя по Объединенным провинциям, прибыл в тот город, где, томясь неизвестностью и своим вынужденным инкогнито, все еще проживал Мортон. Ему была назначена частная аудиенция, во время которой принц отозвался с большой похвалой о его уме, осторожности и широких взглядах на борьбу партий в его отечестве, их задачи и принципы.
«Я охотно оставил бы вас при себе, — заявил Вильгельм, — но это было бы оскорблением Англии. Кое-что я для вас все-таки сделаю, и этим вы обязаны как высказанным вами суждениям, так и представленным рекомендациям. Вот временное назначение в швейцарский полк, стоящий гарнизоном в одной из отдаленных провинций, где вы едва ли встретите своих земляков. Будьте и впредь капитаном Мелвилом и не упоминайте имени Мортона до наступления лучших дней».
— Так началась моя служба, — продолжал рассказывать Мортон. — Мои заслуги не раз, по различным поводам, отмечались его королевским высочеством, пока он не высадился в Британии и не принес нам долгожданного избавления. Его приказ сохранять инкогнито объясняет, почему я не подавал о себе вестей моим немногим шотландским друзьям. Я нисколько не удивляюсь слуху о моей смерти, принимая во внимание кораблекрушение и еще то, что я так и не воспользовался переводными векселями, которые получил благодаря щедрости некоторых друзей, — а это обстоятельство, в свою очередь, также косвенно подтверждало известие о моей гибели.
— Но, дорогой мой, — спросила миссис Уилсон, — неужели при дворе принца Оранского не нашлось шотландцев, которые узнали бы вас? Я всегда думала, что Мортонов из Милнвуда знают до всей стране.
— Меня умышленно отправили служить подальше от больших городов, — сказал в ответ Мортон, — где я находился довольно долгое время, так что, кроме вас, Эли, с вашей любовью и добротой, едва ли кто-нибудь мог бы узнать юношу Мортона в теперешнем генерал-майоре Мелвиле.
— Мелвил — девичье имя вашей покойной матушки, — сказала миссис Уилсон, — но имя Мортонов все же приятнее для моих старых ушей. И когда вы вступите во владение вашим имением, вам придется вернуть себе и прежнее имя, и прежний титул.
— Я не склонен торопиться ни с тем, ни с другим, Эли, у меня есть причины скрывать еще некоторое время мое существование от всех, кроме вас. Ну а что касается управления Милнвудом, то оно в хороших руках.
— В хороших руках, голубчик, — повторила вслед за ним Эли, — неужели, говоря это, вы думаете обо мне? И арендная плата, и усадебная земля — сущие мучения для меня! И все же я нипочем не захотела нанять помощника, хотя Уилли Мак-Трикит, стряпчий, и так и этак навязывался и лебезил. Но я кошка слишком старая, чтобы кидаться на соломинку, когда мне ее подсовывают: ему так и не удалось меня обойти, как он обошел многих других. И потом, я все время надеялась, что вы все-таки вернетесь домой; вот я и сидела на каше да молочном супе и берегла добро, как делала, бывало, при жизни вашего бедного дяди. И для меня будет истинным счастьем смотреть, как вы богатеете да ловко управляетесь с вашим имуществом. Вы, верно, научились этому делу в Голландии — ведь они, говорят, бережливый народ, но вам все же придется держать дом чуточку побогаче, чем держал его старый бедный Милнвуд. И еще я советовала бы вам кушать мясное, пусть даже три раза в неделю, — это освобождает желудок от ветров.
— Обо всем этом мы когда-нибудь еще вдоволь поговорим, — сказал Мортон, пораженный редкостным великодушием, уживавшимся в Эли с отвратительной скаредностью, а также странным противоречием между ее страстью копить и ее бескорыстием. — Должен сказать, — продолжал Мортон, — что я прибыл сюда всего на несколько дней с особым и весьма важным поручением от правительства, и потому, Эли, ни слова о том, что вы меня видели. Когда-нибудь после я вам подробно сообщу о моих замыслах и намерениях.
— Пусть будет по-вашему, радость моя; я не хуже других умею молчать, и старый славный Милнвуд хорошо знал это и рассказал, где хранит свои денежки, а люди обычно это таят как только могут. Но пойдемте, голубчик, я покажу вам наш дубовый зал, и вы увидите, как он прибран, — словно я ожидала вас со дня на день. Я никого туда не пускала и все делала там сама, своими собственными руками. Это было для меня даже некоторым развлечением, хотя глаза мои наполнялись слезами и я не раз говорила себе: чего ради я вожусь с решеткою на камине, с коврами, с подушками да с медными подсвечниками — а их там немало, — ведь те, кому это принадлежит, никогда уже не вернутся домой.
— С этими словами она повела его в свое святая святых, которое ежедневно убирала и чистила, так как это было для нее делом чести и отрадою сердца. Мортон, войдя следом за ней в эту комнату, получил выговор за то, что «не вытер сапог», и это доказывало, что Эли все еще не утратила своей привычки повелевать. Оказавшись в дубовом зале, он не мог не вспомнить о чувстве благоговейного страха, с которым вступал сюда мальчиком в тех редких случаях, когда получал на это милостивое соизволение Эли. В те времена он считал, что такого большого зала нигде не найти, разве что в царских чертогах. Нетрудно представить себе, что стулья с вышитыми шерстью сиденьями, короткими ножками из черного дерева и высокими спинками утратили в его глазах прежнее обаяние, широкая медная доска перед камином и щипцы для помешивания углей лишились былого великолепия, что зеленые шерстяные ковры не были похожи на шедевры аррасского станка и что вся комната показалась ему темной, угрюмой и безотрадной. Тут можно было увидеть и два хорошо знакомых ему портрета — карикатурное противопоставление двух братьев, столь же непохожих, как те, о которых говорил Гамлет. Эти портреты пробудили в Мортоне множество мыслей и чувств. Один представлял собою изображение его отца, во весь рост, в полном боевом вооружении, в позе, говорившей о его решительном характере; второй изображал его дядю в бархате и парче, и казалось, будто он стыдился своей собственной роскоши, которой был целиком обязан щедрости живописца.
— Странная это была причуда, — сказала Эли, — обрядить почтенного старика в дорогой, роскошный костюм, которого он никогда не носил, вместо мягкого серого домотканого платья с узким кантом на вороте.
В глубине души Мортон вполне разделял ее мнение, так как костюм джентльмена так же мало подходил к неуклюжей фигуре его покойного родственника, как выражение прямоты и благородства — к его лицу жалкого скряги.
Посетив гордость Эли — дубовый зал, Мортон покинул старую домоправительницу, чтобы побывать в соседнем лесу, где у него издавна были заветные уголки, а миссис Уилсон, воспользовавшись его отсутствием, принялась собственными руками стряпать добавочное блюдо к обеду, который она приготовила для себя. Это обстоятельство, само по себе нисколько не примечательное, стоило между тем жизни одной из милнвудских кур, которая, не случись события столь исключительной важности, как приезд Генри Мортона, кудахтала бы до преклонного возраста, прежде чем Эли могла бы решиться зарезать ее и съесть. Во время обеда вспоминали о прошлом, и Эли говорила о своих планах на будущее, причем она нисколько не сомневалась, что ее молодой господин будет вести хозяйство с той же благоразумной расчетливостью, с какою вел его старый; себе же она отводила роль искусной и опытной домоправительницы. Мортон предоставил милой старушке видеть сны наяву и строить воздушные замки, не сообщая ей пока о своем намерении возвратиться на континент и остаться там навсегда.
Затем он снял с себя военный костюм, который мог помешать ему при розысках Берли, и надел серый камзол и плащ, которые носил прежде, когда жил в Милнвуде; они сохранились у миссис Уилсон в ореховом сундуке, откуда она их иногда вынимала, чтобы тщательно вычистить и проветрить. Мортон оставил при себе шпагу и пистолеты, так как в те беспокойные времена редко пускались в путь без оружия.
Когда он появился пред миссис Уилсон в этом наряде, она прежде всего обрадовалась, что «это платье ему как раз впору», и хотя он не пополнел, — продолжала она, — все же выглядит более мужественным, чем тогда, когда его увезли из Милнвуда.
Потом она заговорила о том, что выгодно сохранять старое платье, которое она называла «заготовкой для нового», и пустилась в длинный рассказ о бархатном плаще покойного Милнвуда, превращенном сначала в камзол, а затем в пару штанов; и все эти вещи неизменно казались, по ее словам, всякий раз совсем новыми, — но в этот момент Мортон прервал ее повествование о метаморфозах бархатного плаща, заявив, что пора прощаться.
Он очень ее огорчил, сказав, что должен ехать сегодня же.
— Но куда же вы направляетесь? И что собираетесь делать? И почему не хотите провести ночь в своем собственном доме, после того как столько лет не спали под его крышей?
— Я знаю, что это нехорошо, милая Эли, но я должен ехать. Потому-то я и хотел скрыть от вас, кто я такой; я ведь знал, что вы не так-то легко меня отпустите.
— Куда же вы едете? — спросила Эли еще раз. — Видал ли кто такого, как вы: заехал на минутку и опять улетает, словно стрела, выпущенная из лука!
— Так нужно, Эли. Сейчас я еду к Нийлу Блейну в «Приют волынщика», — ответил Мортон. — Как вы думаете, смогу ли я там заночевать?
— Заночевать? Конечно, сможете, — сказала Эли, — и к тому же с вас за это хорошенько сдерут. Могу только одно сказать — вы потеряли в чужих краях всякий рассудок; подумать только, платить деньги за ужин и за постель, когда и то, и другое можно получить даром, и вам еще скажут спасибо, если вы примете приглашение!
— Уверяю вас, Эли, — сказал Мортон, желая положить конец ее настойчивым уговорам, — это очень важное дело: оно может доставить мне много выгод и не угрожает ни малейшим ущербом.
— Не возьму в толк, как это так, если вы начинаете с того, что готовы выбросить на свой ужин, может, два добрых шотландских шиллинга; впрочем, молодые люди надеются добыть деньги, швыряя их без всякого счету. Мой бедный старый хозяин вел себя куда вернее и никогда с ними не расставался, коль скоро они попадали в его карман.
Настояв на своем, Мортон попрощался с бедной Эли и, вскочив в седло, направился в расположенный невдалеке городок. Предварительно он взял с миссис Уилсон торжественное обещание не обмолвиться о его возвращении ни единым словом, пока она снова не увидит его или о нем не услышит.
«Я вовсе не расточителен, — думал он, медленно продвигаясь к городу, — но если б я поселился с верною Эли, как она об этом мечтает, то не прошло бы недели, как моя нерасчетливость разбила бы сердце этой славной старушки».

ГЛАВА XLI

А где ж хозяин,
Как вы мне обещали? Я всегда
С хозяином беседую охотно
«Путешествие влюбленного»
Мортон без приключений добрался до городка и остановился в трактире. По дороге он не раз возвращался к мысли о том, как бы платье, которое он носил в юности, по ряду причин более удобное для него, чем военное, не помешало ему сохранить инкогнито. Впрочем, столько лет походов и странствии так изменили его наружность, что вряд ли кто-нибудь смог бы узнать во взрослом мужчине, лицо которого говорило об уме и решительности, незрелого и робкого юношу, удостоенного когда-то почетного звания Капитана Попки. Разве только какой-нибудь виг из числа тех, кого он водил за собой в сражения, узнает в нем бывшего командира милнвудских стрелков; но от этого риска, если он и вправду существовал, все равно не уберечься.
«Приют» был полон; он, видимо, по-прежнему пользовался доброю славой. Внешний вид и обращение Нийла Блейна, более тучного и менее обходительного, чем прежде, свидетельствовали о том, что его мошна распухла не меньше, чем тело, так как в Шотландии степень предупредительности трактирщика по отношению к гостям его заведения тем меньше, чем больше он преуспевает в делах. Его дочь приобрела вид и манеры ловкой трактирщицы, сохраняющей в атмосфере любви и войны, которая могла бы, казалось, смущать ее при исполнении многотрудных обязанностей, полнейшую невозмутимость. И Нийл, и его дочь удостоили Мортона ровно такою дозой внимания, на какую мог рассчитывать путник, путешествующий без слуг, в те времена, когда они были главным отличительным признаком знатности и богатства.
Разыгрывая взятую на себя роль в соответствии со своим внешним видом, он побывал в конюшне, чтобы взглянуть, накормлен ли конь; возвратившись в трактир и подсев к столу в общей комнате (ибо потребовать для себя отдельную было бы в те дни неслыханною причудой), он обнаружил, что находится в том самом памятном ему помещении, где несколько лет назад праздновалась его победа на стрелковом соревновании и где его в шутку произвели в капитаны, что повлекло за собой столько тяжелых последствий.
Конечно, он чувствовал, что очень изменился со времени этого пиршества, и все же, оглядевшись вокруг, увидел, что посетители «Приюта» мало чем отличаются от тех, кто заглядывал сюда прежде. Несколько горожан вливали в себя «капельку бренди», несколько драгун сидели вразвалку за своим мутным элем и проклинали тихие времена, не позволявшие им поднести себе лучшее угощение. Их корнет, правда, не играл в триктрак со священником в рясе, но все-таки был тут как тут и прикладывался к своей чарочке aqua mirabilis note 40 в обществе пресвитерианского пастора в сером плаще.
Картина была иная — и вместе с тем та же, действующие лица были другие, но характер происходящего в целом оставался все тем же.
«Пусть человечество, подобно морскому приливу, прибывает и убывает, — размышлял Мортон, наблюдая окружающую картину, — всегда найдется довольно таких, что заполнят освобожденное случаем место, и в обычных житейских занятиях и удовольствиях люди будут сменять друг друга, как листья на том же дереве, с теми же индивидуальными чертами отличия и тем же всеобщим сходством».
Переждав несколько минут, Мортон, знавший по опыту, каким способом обеспечивается любезность трактирщика, велел подать пинту кларета, и, когда улыбающийся Нийл Блейн предстал перед ним с кувшином пенящегося, только что нацеженного из бочки вина (в то время еще не принято было разливать вино по бутылкам), он пригласил его присесть рядом и отведать его угощения.
Это приглашение было по душе Нийлу Блейну, но оно его не удивило и не смутило: конечно, не каждый посетитель, за неимением лучшего общества, приглашал его разделить компанию, но все же это случалось нередко. Он присел рядом со своим гостем в уединенном уголке у очага, выпил по его настоянию почти все стоявшее перед ним вино и, выполняя одну из своих обязанностей, принялся выкладывать местные новости — о рождениях, смертях, браках, о переходе поместий из одних рук в другие, о разорении старых родов и о возвышении новых. Но политики — неиссякаемого источника красноречия в наши дни — хозяин «Приюта» явно и старательно избегал и только на прямой вопрос Мортона ответил с видом полного безразличия:
— Гм, да… Тут стоят у нас кое-какие солдаты, иногда больше, иногда меньше. Есть немного немецкой конницы в Глазго; их командира зовут Виттибоди или что-то вроде того, и это, пожалуй, самый мрачный и страшный старый голландец, каких я когда-либо видел.
— Может быть, Виттенбольд? — сказал Мортон. — Такой молчаливый старик с седой головой и черными, коротко подстриженными усами.
— И все время курит, — ответил Нийл. — Я вижу, ваша честь его знает. Он, может, и неплохой человек, не стану спорить, тем более что он все-таки солдат и голландец, но, будь он хоть десять раз генералом и столько же раз Виттибоди, не понимает он толку в волынке: ведь он прервал меня на самой середине «Торфихенского хоровода», а это лучшее, что когда-нибудь выдувала волынка.
— Ну, а эти молодцы, — сказал Мортон, взглянув на солдат, находившихся в помещении, — они тоже из его части?
— Нет, это шотландские драгуны, — ответил хозяин, — это старые жуки, ребята, которые были раньше у Клеверза и, кто его знает, может, перешли бы снова к нему, будь его руки хоть чуточку подлиннее.
— А ведь говорили, что он убит? — спросил Мортон.
— Говорили, — сказал трактирщик, — вы правы, есть такой слух; но, по моему скромному разумению, дьявол помирает не скоро. Хорошо бы, чтобы и здесь не зевали. Если бы он захотел, то спустился бы с гор в один миг, скажем, пока я опрокинул бы в себя этот стакан. А кто ему даст отпор? Эти чертовы негодяи драгуны, свистни он только, тотчас переметнулись бы на его сторону. Конечно, теперь они служат Уилли, как прежде служили Джеймсу, и удивляться, понятно, тут нечему: они дерутся за плату, за что же им еще драться? У них ни кола, ни двора, разве не так? Хорошая вещь этот переворот, или, как они его называют, революция; народ может теперь говорить, не таясь, в присутствии любого солдата, и не боится, что его за это потащат к ним на гауптвахту или зажмут ему в тиски пальцы, как я зажимаю пробку от бочки.
После короткой паузы Мортон, видя, что язык трактирщика постепенно развязывается, решился, хотя и не без колебания, обратиться к нему с вопросом, имевшим для него большое значение, а именно: знает ли Блейн проживающую где-то поблизости женщину по имени Элизабет Мак-Люр?
— Знаю ли я Бесси Мак-Люр? — ответил трактирщик, ухмыляясь, как ухмыляются решительно все трактирщики. — Как же мне не знать Бесси Мак-Люр, сестру первого мужа моей собственной покойной жены (мир праху ее! ). Славная она женщина, но уж очень замучили ее всякие беды: двух сыновей, двух дюжих красивых парней, потеряла она во время гонений, как их теперь называют, и тихо и безропотно перенесла свое горе, никого не браня, никого не виня. Если есть какая почтенная женщина на всем белом свете, так это Бесси Мак-Люр. Потерять двух сыновей, как я сказал, и после этого целый месяц терпеть у себя бражничающих драгун — ведь кто бы ни взял верх, тори ли, виги ли, они ставят на постой этих ребят к трактирщикам, — и вот, говорю, потерять двух сыновей…
— Так эта женщина держит трактир?
— Постоялый двор, и очень убогий, — ответил Блейн, самодовольно оглядывая свое заведение, — варит жидкий и слабенький эль и продает его тем, кто с дороги да с жажды выпьет все что угодно. Но там вы не увидите ни бойкой торговли, ни того, что называется процветающей гостиницей.
— А могли бы вы дать мне кого-нибудь, кто бы меня туда проводил? — спросил Мортон.
— Разве ваша честь не останется у меня ночевать? Вряд ли вы найдете у Бесси какие-нибудь удобства, — сказал Нийл, расположение которого к родственнице его покойной жены не заходило так далеко, чтобы посылать ей постояльцев из своего собственного трактира.
— Я должен встретиться у нее с одним моим другом, — ответил Мортон, — и заехал к вам лишь затем, чтобы проглотить чарку-другую и расспросить о дороге.
— Вашей чести было бы много удобнее, — заметил трактирщик с профессиональной настойчивостью, — послать кого-нибудь к Бесси и позвать вашего друга сюда.
— Говорю вам, хозяин, — нетерпеливо ответил Мортон, — ваше предложение меня никак не устраивает; я должен сейчас же отправиться к этой Мак-Люр и хотел бы, чтобы вы нашли для меня провожатого.
— Раз так, сэр, будьте спокойны, никто вам не станет перечить, — сказал Нийл с разочарованием в голосе. — Но на кой черт вам провожатый, когда только и нужно, что проехать мили две или около этого вниз по реке, по той же дороге, по которой ездят в Милнвуд, а потом свернуть на первую разбитую и заброшенную тропу, что ведет в горы, — да вы ее сразу узнаете по старому ясеню у ручья на самой развилке, — а затем держаться этой самой тропы; вы не сможете пропустить постоялый двор Бесси Мак-Люр, потому что черта с два найдешь там другой какой-нибудь дом или другое строение на десять шотландских миль, а это не меньше, чем двадцать английских. Очень жаль, что ваша честь намерены покинуть мой кров на ночь глядя. Но золовка моей жены — достойная женщина, и то, что плывет в руки друга, то не в убыток.
Мортон расплатился по счету и отправился в путь. Закат застиг его у старого ясеня, где от дороги ответвлялась тропа, уводившая в горные пустоши.
«Здесь, — говорил он себе, — начались мои злоключения. Именно здесь, в ночь нашей первой встречи с Белфуром Берли, когда мы уже совсем собрались разъехаться, он получил тревожное предупреждение, что на дорогах его подстерегают солдаты. Именно здесь, под этим ясенем, сидела старуха, сообщившая ему об опасности. Как странно, однако, что моя судьба так тесно переплелась с судьбой этого человека, и притом безо всякого участия с моей стороны, только из-за того, что я исполнил долг честного человека! Дай Бог, чтобы я смог обрести скромный покой и душевный мир там же, где их утратил».
Размышляя подобным образом то вслух, то про себя, он направил коня вверх по тропе.
Только в сумерки достиг он узкой лощины, прежде заросшей лесом, а теперь голой и пустынной, с редкими деревьями, сохранившимися на обрывистых склонах или повисшими между скал и огромных камней, куда не добирались ни люди, ни скот, — точно рассеянные племена покоренной страны, загнанные в каменные твердыни бесплодных гор. Но и эти деревья, чахлые и хилые, не росли и не крепли, а скорее горестно прозябали, да и то лишь затем, чтобы свидетельствовать о бывшем тут когда-то ландшафте. Но между ними несся ревущий поток, свежий и стремительный, одухотворяя и оживляя все окружающее; ведь только горная речка в состоянии сделать это с безжизненным и диким пейзажем, и уроженцам таких мест недостает ее даже тогда, когда они созерцают спокойные извивы величественной реки, текущей среди плодородных равнин у роскошных дворцов. Дорога шла вдоль русла потока, то открывавшегося глазам путника, то скрывавшегося от них и дававшего о себе знать лишь неистовым шумом воды среди камней или в расщелинах скал, кое-где преграждавших ему путь.
«Что же ты ропщешь? — говорил Мортон, охваченный восторгом и грезя вслух. — К чему сердиться на скалы, останавливающие твой бег на какое-нибудь мгновение? Впереди — море, оно примет тебя в свое лоно. И у человека впереди — вечность, и она его примет после того как он завершит свой беспокойный и торопливый путь по долине времени. Как твое бессильное беснование — ничто по сравнению с могучими валами безбрежного океана, так и надежды, заботы, страхи, радости и печали — ничто в сравнении с тем, что будет нас занимать в течение страшной и бесконечной чреды веков».
Размышляя таким образом, наш путник миновал это унылое место. Холмы, отойдя от речки, образовали небольшую зеленую долину; здесь он увидел крошечное хлебное поле и хижину, стены которой возвышались над землей на какие-нибудь пять футов. Ее соломенная крыша, позеленевшая от времени, плесени и пышно разросшейся сочной травы, кое-где пострадала от двух коров, которых манила эта аппетитная зелень, отвлекая порой от более естественного и законного пастбища. Безграмотная, кое-как намалеванная вывеска оповещала путника, что тут он сможет и сам закусить, и покормить лошадь, и, несмотря на убогий вид хижины, это предложение не могло не казаться заманчивым, принимая во внимание пустынность и дикость тропы, по которой, направляясь к хижине, двигался путник, и высокие голые горы, в гордом отчаянье высившиеся за этим убежищем.
«Именно в таком месте, — подумал Мортон, — и подобает жить доверенному лицу Белфура Берли».
Подъехав к хижине, он заметил сидевшую на ее пороге хозяйку — до этого она была от него скрыта огромным, пышно разросшимся ольховым кустом.
— Добрый вечер, матушка, — сказал путешественник, — это вы миссис Мак-Люр?
— Элизабет Мак-Люр, сэр, обездоленная вдова, — услышал Мортон в ответ.
— Могли бы вы приютить у себя на ночь путешественника?
— Пожалуйста, сэр, если вы удовольствуетесь вдовьим хлебом и солью.
— Я был солдатом, добрая женщина, — сказал Мортон, — и довольствуюсь малым.
— Солдатом, сэр? — переспросила старуха. — Дай вам Господи более праведное занятие.
— Но эту профессию считают почетной, матушка. Надеюсь, вы не станете думать обо мне дурно только из-за того, что она была и моею.
— Я никого не сужу, сэр, — ответила женщина, — к тому же по вашему голосу чувствуется, что вы порядочный человек. Но я видела столько зла, содеянного в этой стране солдатами, что даже довольна, что не вижу всего этого незрячими моими глазами.
Только теперь Мортон заметил, что перед ним слепая.
— А не причиню ли я вам беспокойства? — сказал он сочувственно. — Заниматься вашим делом с такою болезнью, должно быть, трудно.
— Нет, сэр, — ответила старая женщина, — дома я хожу почти свободно, да мне еще девочка помогает, а за вашей лошадкой присмотрят драгуны, когда вернутся с объезда, и это будет стоить сущие пустяки. Они теперь стали повежливее, чем прежде.
Мортон сошел с коня.
— Пегги, птичка моя, — проговорила старая женщина, обращаясь к девочке лет двенадцати, появившейся в этот момент перед ними, — отведи лошадь этого джентльмена в конюшню, отпусти ей подпругу, разнуздай и дай ей сенца, пока не вернутся драгуны. Пожалуйте, сэр, входите, — продолжала она, — хоть дом мой и беден, но зато чист.
Мортон вошел вслед за ней в хижину.

ГЛАВА XLII

И так говорила старушка мать,
А слезы — ручьем из глаз:
«На эту охоту, Джонни, сынок,
Пошел ты в недобрый час».
Старинная баллада
Войдя в хижину, Мортон увидел, что старая хозяйка сказала правду. Внутри хижина была много лучше, чем можно было ожидать по ее наружному виду. Здесь было чисто и даже уютно, особенно в средней комнате, в которой, как сказала хозяйка, ее гостю предстояло поужинать и провести ночь. Ему подали еду, какая нашлась в трактире, и хотя есть ему не хотелось, он согласился поужинать, чтобы завязать разговор. Несмотря на свою слепоту, старушка сама прислуживала ему за столом и как будто инстинктом находила все, что ей требовалось.
— Есть ли у вас еще кто-нибудь, кроме этой славной девочки, чтобы обслуживать постояльцев? — начал Мортон.
— Нет, сэр, — ответила старая хозяйка, — я живу одна, как вдовица из Сарепты Сидонской. Здесь места пустынные, проезжих немного, я не привыкла держать прислугу. Когда-то у меня было двое пригожих сыновей, которые присматривали за всем. Но Бог дал, Бог и взял, да святится имя его! — продолжала она, подняв свои незрячие глаза к небу. — Прежде я была побогаче (то есть в отношении земных благ), даже после того, как потеряла моих сыновей, но это было до последнего переворота.
— В самом деле, — сказал Мортон. — А вы пресвитерианка, голубушка?
— Да, сэр, и возношу благодарность за свет божественной истины, который повел меня по праведному пути, — отвечала хозяйка.
— В таком случае, — продолжал гость, — революция принесла вам только хорошее.
— Если она принесла хорошее нашей стране, — ответила старая женщина, — и свободу исповедания, как велит совесть, то неважно, что именно принесла она бедному слепому червю вроде меня.
— Но все же, — заметил Мортон, — чем она могла вам повредить?
— Это долгая история, сэр, — ответила со вздохом хозяйка. — Поздно ночью, за шесть недель или около того перед битвой у Босуэлского моста, один молодой джентльмен остановился у дверей этой убогой хижины, изнуренный и истекающий кровью от ран, бледный и измученный скачкой, и его лошадь еле передвигала ноги: за ним гнались по пятам, и он был одним из наших врагов. А что я должна была сделать? Вы сами были солдатом и, верно, скажете, что я просто-напросто глупая старая женщина, но я его накормила, перевязала ему раны и скрывала у себя, пока не миновала погоня.
— Но кто, — спросил Мортон, — смеет вас осуждать за это?
— Не знаю, как вам ответить, — сказала слепая. — Кое-кто из наших людей сердится на меня. Они говорят, что я должна была с ним поступить, как Иаиль поступила с Сисарою. Но ведь я не имела повеления Господа проливать кровь человека, а спасти мне его подобало, как женщине и христианке. И потом, они говорили, что у меня нет чувства материнской любви, раз я спасла того, кто принадлежал к шайке разбойников, зверски убивших обоих моих сыновей.
— Как это зверски убивших?
— Да, сэр, хотя, может, вы и назовете это иначе. Один из них пал с мечом в руке, сражаясь за поруганный ковенант, а другой… о, они схватили его и расстреляли на лужайке у нашего дома, на глазах его матери! Мои старые глаза ослепила вспышка от выстрелов, и, мне кажется, они стали слабеть с этого ужасного дня, а горе, и разбитое сердце, и слезы, которые не высыхали, еще больше помогли моему недугу. Но увы! Если бы я предала молодую кровь лорда Эвендела мечу его беспощадных врагов, я все равно не воскресила бы ни моего Ниниана, ни моего Джонни.
— Лорда Эвендела? — спросил пораженный Мортон. — Значит, вы спасли лорда Эвендела?
— А как же, — ответила Бесси Мак-Люр. — Потом он был очень добр ко мне, подарил мне корову с теленком и дал солоду, муки и денег, и никто не смел тронуть меня, пока он был в силе. Но мы живем на земле, что принадлежит к Тиллитудлему, хоть это и совсем отдаленный участок, а за поместье долго судились леди Маргарет Белленден и теперешний наш хозяин Бэзил Олифант. Лорд Эвендел держал сторону старой леди, потому что он любил мисс Белленден, ее внучку, говорят, одну из самых добрых и самых красивых девушек в целой Шотландии.
Но им пришлось уступить, и Бэзил получил и замок, и землю, а потом пришла революция, и кто же переменил кожу быстрее, чем наш теперешний лэрд? Сейчас он говорит, что испокон веку был вигом, а прикидывался папистом, потому что так было нужно. Сейчас он выплыл, а лорд Эвендел пошел ко дну: он слишком горд и отважен, чтобы сгибаться по ветру, хотя многие, так же как и я, знают, что, какова бы ни была его вера, он не был врагом наших людей, когда мог заступиться за них, и был гораздо добрее, чем Бэзил Олифант, который всегда плыл по течению. Но лорда Эвендела отстранили ото всех дел, и смотрели на него косо, и не спрашивали ни о чем его мнения. И тогда Бэзил, человек мстительный, решил вредить ему во всем, в чем только мог, и стал разорять и притеснять бедную слепую вдову Бесси Мак-Люр, которая спасла лорду Эвенделу жизнь и к которой он был добр и внимателен. Но только Бэзил ошибся, если этого добивался, потому что не скоро лорд Эвендел услышит от меня хоть слово о том, что они продали корову за арендную плату, которую я им не была должна, или поставили ко мне на постой драгун, хотя сейчас в наших краях совсем тихо, или о чем другом, что может его огорчить, — мне нипочем терпеливо нести свое бремя, потому что эти потери — самая малая его часть.
Удивленный и тронутый этим терпеливым, благородным и великодушным смирением, Мортон не мог удержаться, чтобы не осыпать проклятиями тупого мерзавца, который не постеснялся прибегнуть к такой подлой мести.
— Не проклинайте его, сэр, — сказала старая женщина, — я слышала, как один славный человек говорил, что проклятие — точно камень, брошенный вверх, и чаще всего падает на голову того, кто его произносит. Но если вы знаете лорда Эвендела, предупредите его, чтобы он поберегся, потому что я слышала странные разговоры среди солдат, которые стоят у меня, и в этих разговорах его имя часто упоминается; а один из них уже дважды побывал в Тиллитудлеме. Он вроде любимчика у хозяина, хотя в прежние времена был в наших краях одним из самых жестоких гонителей пресвитериан (за исключением разве сержанта Босуэла) — его зовут Инглис. (Злодейства этого человека или, точнее, чудовища упоминаются на одной из надгробных плит, приводить в порядок которые было наслаждением для Кладбищенского Старика. Я уже не помню, как звали убитого, но обстоятельства, при которых погиб этот мученик, настолько подействовали на мое детское воображение, что нижеследующий текст эпитафии, я в этом уверен, почти точно воспроизводит ее, хотя я не видел оригинала уже более сорока лет.
— Я всем сердцем желаю благополучия лорду Эвенделу, — сказал Мортон, — и вы можете на меня рассчитывать, я найду способ сообщить ему об этих подозрительных обстоятельствах, а взамен, дорогой друг, разрешите спросить вас о следующем: что вам известно о Квентине Мак-Кейле Айронгрее?
— О ком? — спросила слепая женщина удивленно и встревоженно.
— О Квентине Мак-Кейле Айронгрее, — повторил Мортон. — Разве в этом имени есть что-нибудь, вселяющее тревогу?
— Нет, нет, — ответила, колеблясь, хозяйка гостиницы, — но когда о нем спрашивает незнакомый и к тому же солдат! Господи, спаси нас и помилуй! Какая еще беда теперь разразится над нами!
— От меня — никакой, уверяю вас в этом, — сказал Мортон, — тот, о ком я вас спрашиваю, может меня не бояться, если, как я имею основание думать, этот Квентин Мак-Кейл Айронгрей не кто иной, как Джон Белф…
— Не называйте его по имени, — сказала вдова, прикладывая палец к губам. — Я вижу, вы знаете его тайну, а также его пароль, и не стану от вас таиться. Но, ради Бога, говорите потише. Во имя Неба, я верю, что, разыскивая его, вы не желаете ему зла! Но вы сказали, что были солдатом?
— Я сказал правду, но ему нечего меня опасаться. Я командовал отрядом в битве у Босуэлского моста.
— В самом деле? — сказала старуха. — И верно, в вашем голосе есть что-то такое, что внушает доверие. Вы говорите быстро и без запинок, как честный человек.
— Надеюсь, что я и в самом деле такой, — сказал Мортон.
— Не обижайтесь на меня, сэр, — продолжала миссис Мак-Люр, — в наши печальные времена брат поднимает руку на брата, и он остерегается теперешнего правительства, пожалуй, не меньше, чем прежних гонителей.
— Неужели? — спросил изумленный Мортон. — Я об этом не знал. Я только что прибыл из-за границы.
— Я вам расскажу и об этом, — сказала слепая и стала напряженно прислушиваться; ее поза показывала, насколько способность познавать явления внешнего мира переместилась в ней из органов зрения в органы слуха: вместо того чтобы бросить вокруг себя опасливый взгляд, она опустила лицо и повела головой, стремясь убедиться, что вокруг нет ни малейшего шороха. — Я вам расскажу и об этом, — продолжала она. — Вы ведь знаете, как боролся он за возрождение ковенанта, сожженного рукой палача, поруганного и похороненного в черствых сердцах этого косного и глухого народа. И вот, когда он прибыл в Голландию, он не встретил там ни внимания и благодарности от сильных мира сего, ни дружбы и поддержки благочестивых, а он имел право рассчитывать на то и другое; принц Оранский не удостоил его своих милостей, духовные лица — общения. Нелегко было снести это тому, кто столько страдал и так много сделал, — может быть, даже больше, чем много, — но разве мне об этом судить? Он вернулся ко мне и потом в убежище, где нередко скрывался в трудные времена, особенно перед славным днем победы при Драмклоге, и я никогда не забуду, как он пробирался туда каждую ночь в течение года, кроме того вечера после стрелкового состязания, когда молодой Милнвуд стал Капитаном Попки; но и тогда это я предупредила его.
— Вот как! — воскликнул Мортон. — Так, стало быть, это вы сидели в красном плаще у дороги и сказали ему, что на тропе — лев?
— Господи Боже! Кто же вы? — сказала старуха, прерывая в изумлении свой рассказ. — Но кто бы вы ни были, — продолжала она спокойнее, — вы не знаете обо мне ничего дурного, разве только то, что я всегда готова была спасать как друга, так и врага.
— Я и не думаю вас обвинять, миссис Мак-Люр; моею целью было вам показать, что я достаточно хорошо осведомлен о делах этого человека и что вы можете, не опасаясь, доверить мне и все остальное. Рассказывайте, пожалуйста, дальше.
— В вашем голосе есть что-то властное, — сказала слепая, — но он звучит все же приятно. Мне остается сказать немногое. Стюарты были свергнуты с трона, и теперь вместо них на нем сидят Вильгельм и Мария, но о ковенанте нет и помину, точно это мертвая буква. Они признали священников, что приняли индульгенцию, они признали эрастианскую Генеральную Ассамблею некогда чистой и торжествующей церкви Шотландии, и сделали это от всей души. А наши честные поборники скрижалей закона считают, что это нисколько не лучше, а даже хуже, чем открытый произвол и вероотступничество во времена гонений, потому что от этого черствеют и притупляются души и алчущим вместо сладостного слова Господня дают пресные отруби. И голодное, истощенное создание Божие, садясь в воскресное утро пред кафедрой, жаждет услышать то, что подвигнуло бы его на великое дело, а его пичкают праздной болтовней о нравственности, болтовней, которую насильно запихивают в его уши…
— Короче говоря, — сказал Мортон, желая пресечь эти страстные обличения, которые славная старуха, столь же ревностная в вопросах веры, сколько и в человеколюбивых делах, могла, вероятно, продолжать беспредельно, — короче говоря, вы не расположены примириться с новым правительством, и Берли одного мнения с вами?
— Многие наши братья, сэр, говорят, что мы сражались за ковенант, и постились, и возносили молитвы, и претерпевали страдания ради этой великой национальной лиги, но где же все то, ради чего мы претерпевали страдания, и сражались, и постились, и возносили молитвы? И тут некоторые подумали: нельзя ли добиться чего-нибудь, возвратив трон прежнему королевскому дому на новых условиях и основаниях; ведь сколько я понимаю, короля Джеймса сбросили в конце концов из-за спора, который затеяли с ним англичане, защищая семерых нечестивых прелатов. Таким образом, хоть часть народа поддерживала новую власть и они образовали полк под начальством графа Ангюса, наш честный друг и другие, стоявшие за чистоту веры и свободу совести, решили не принимать участия в борьбе с якобитами, прежде чем выяснят, что у них на уме, опасаясь, как бы не рухнуть на землю, словно стена, связанная негашеною известью, или как тот, кто уселся между двух стульев.
— Странное, однако, выбрали они место, — заметил Мортон, — где искать свободы совести и чистоты веры.
— Ах, дорогой сэр! — сказала хозяйка. — Дневной свет рождается на востоке, а духовный может родиться на севере, ибо что нам, слепым смертным, ведомо?
— И Берли поехал на север в поисках света? — спросил ее гость.
— Вот именно, сэр, и он видел самого Клеверза, которого теперь зовут Данди.
— Как! — вскричал изумленный Мортон. — Когда-то я готов был бы поклясться, что такая встреча должна одному из них стоить жизни!
— Нет, нет, сэр; в смутные времена, сколько я знаю, — сказала миссис Мак-Люр, — случаются внезапные перемены: Монтгомери, и Фергюсон, и еще многие были злейшими врагами короля Иакова, а теперь они на его стороне. Так вот, Клеверз тепло встретил нашего друга и послал его посоветоваться с лордом Эвенделом. Но тут-то между ними и вышел разрыв, потому что лорд Эвендел не пожелал его видеть, и слышать, и повести с ним разговор; и теперь он злится, и в бешенстве грозит отомстить лорду Эвенделу, и не хочет ни о чем слышать, кроме как о том, чтобы сжечь его заживо или убить. Эти припадки гнева — они еще больше растравляют его ум и служат на пользу врагу.
— Врагу? Какому врагу? — переспросил Мортон.
— Какому врагу? Вы близко знакомы с Джоном Белфуром Берли и не знаете, что у него часто бывают жестокие бои со злым духом? Вам не приходилось видеть его в одиночестве с Библией в руке и с обнаженным палашом на коленях? Вам не случалось спать с ним в одном помещении и слышать, как он борется в своих сновидениях с кознями сатаны? Плохо же вы его знаете, если видели только при дневном свете, потому что никому не под силу были бы те посещения и сражения, которые выпадают на его долю. Я видела, как после такой борьбы он так ослабел и трясся, что его мог бы одолеть даже малый ребенок, а с волос на его лоб так текло, как никогда не течет с моей бедной соломенной крыши даже после летнего ливня.
Слушая миссис Мак-Люр, Мортон вспомнил, каким застал спящего Берли на сеновале в Милнвуде, рассказы Кадди о том, что он помешался, и слухи, ходившие среди камеронцев, которые нередко не без гордости толковали о душеспасительных трудах Берли и о его борьбе с врагом человеческим. Сопоставив все это, он пришел к выводу, что и сам Берли
— жертва своих иллюзий, хотя, наделенный от природы умом сильным и проницательным, не только скрывает свои суеверные представления от тех, в чьих глазах они могли бы набросить тень на его умственные способности, но усилием воли, доступным, как считают, страдающим эпилепсией, в состоянии задерживать наступление очередного припадка, пока не останется в одиночестве или с людьми, во мнении которых эта одержимость может только его возвысить. Можно было предположить, — и это вытекало из рассказа миссис Мак-Люр, — что оскорбленная гордость, разбитые надежды и неудачи той партии, которой он служил с такой самозабвенной преданностью, усилили присущий ему фанатизм и довели его до временного безумия. Действительно, в те странные времена такие люди, как сэр Гарри Уэйн, Гаррисон, Овертон и другие, находясь во власти самых диких и необузданных грез, на общественном поприще вели себя в трудных обстоятельствах не только со здравомыслием и мужеством в опасностях, но и выказывали при этом поразительную силу ума и настоящую доблесть. Все остальное, сказанное миссис Мак-Люр, укрепило Мортона в этих выводах.
— На рассвете, — сказала она, — пока не встали солдаты, моя маленькая Пегги поведет вас к нашему другу. Но вам придется переждать, пока минет опасный час, как это он сам называет, и только тогда входите к нему в убежище. Пегги скажет, когда можно будет войти. Она хорошо знает его повадки, потому что уже давно носит ему кое-какие вещи, без которых он не мог бы существовать.
— Но где же тайник, в котором этот несчастный обрел для себя убежище?
— О, это ужасное место, — ответила слепая старуха, — в таком месте, наверное, еще не скрывалось ни одно создание Божье. Оно называется Черная пропасть в Линклейтере — унылое место, но наш друг его любит больше других, потому что оно часто его спасало; я убеждена, он предпочел бы его хоромам с коврами и пуховой постелью. Но вы сами увидите. Много лет назад я там побывала. Я была тогда глупой, проказливою девчонкой и не задумывалась над тем, что может из этого выйти. Не нужно ли вам чего-нибудь, сэр, перед тем, как вы ляжете отдыхать? Ведь вам придется тронуться в путь, как только забрезжит свет.
— Нет, ничего не нужно, — ответил Мортон, и они расстались.
Сотворив на ночь молитву, Мортон бросился на кровать; в дремоте он слышал топот коней, когда драгуны возвращались с объезда, и, истомленный столькими треволнениями, тотчас крепко заснул.

ГЛАВА XLIII

Они вошли в пещеру. Там во мгле
Отверженный, сидевший на земле,
Был в мрачное раздумье погружен
Спенсер
Едва солнечные лучи осветили верхушки гор, как в дверь скромной комнаты, где ночевал Мортон, слегка постучали и тоненький детский голосок окликнул его:
— Не угодно ли вам пойти к водопаду, пока не поднялись в доме?
Он вскочил с постели, поспешно оделся и вышел к своей маленькой провожатой. Девочка быстро скользила впереди него в сером тумане, нависшем над болотами и холмами. Они шли по диким местам, не по дороге, а просто вверх по течению речки, не следуя, впрочем, за всеми ее извивами. Ландшафт становился все более пустынным и диким, и наконец с обеих сторон долины остались лишь вереск да скалы.
— Еще далеко? — спросил Мортон.
— Около мили, — ответила девочка.
— И ты часто пускаешься в это трудное путешествие, моя крошка?
— Когда бабушка посылает меня к пропасти с молоком и другой едой, — ответила Пегги.
— А ты не боишься ходить одна по этой дикой дороге?
— Что вы, сэр, нисколько, — ответила провожатая, — никто не тронет такую маленькую, да и бабушка говорит, что нам нечего бояться, когда мы творим доброе дело.
«Защищена невинностью, как тройною броней», — подумал Мортон и молча пошел следом за ней.
Вскоре они подошли к зарослям терна и ежевики, разросшимся там, где некогда были дубы и березы. Здесь провожатая Мортона круто свернула с открытых вересковых полян и вывела его овечьей тропой прямо к потоку. Сиплый, грозный рев уже подготовил его к открывшейся перед ним картине, но все же ее нельзя было наблюдать без изумления и даже ужаса. Миновав кустарник, сквозь который проходила узкая извилистая тропа, Мортон оказался наверху плоской скалы, нависшей над пропастью глубиною не меньше ста футов; темный горный поток стремительно падал вниз и исчезал в глубокой, черной, зияющей бездне. Глаз тщетно пытался различить место его падения; взор улавливал только полосу отвесно несущейся пены, проникнуть дальше ему мешали выступы громоздящихся друг на друга утесов, окружавших водопад и скрывавших пучину, куда низвергались его разъяренные воды; еще ниже, на расстоянии, может быть, четверти мили, виднелся вьющийся лентой поток, выходивший из ущелья на более ровное место. Но до этого места воды потока скрывались из виду, словно над ними были перекинуты своды пещеры, и действительно, крутые и нависшие выступы скал, среди которых они во тьме пробивали себе путь, сближались между собою и почти смыкались над их течением.
Пока Мортон созерцал эту картину яростного безумия, стремившегося, казалось, укрыться от постороннего взора в окружающих рощах и расщелинах, куда низвергалась вода, его спутница, стоявшая за ним на площадке скалы, откуда лучше всего был виден во всем своем грозном величии водопад, потянула его за рукав и что-то ему сказала, чего он не мог расслышать; наклонившись к ней, он разобрал, как она говорила: «Слушайте, слушайте, — это он! »
Мортон прислушался, и из самой пропасти, в которую падали воды, среди рева и грохота, донеслись до него вскрики, вопли и даже отрывочные слова, как если бы терзаемый демон потока присоединял свои жалобы и стенания к голосу его бушующих вод.
— Нам сюда, — сказала девочка, — сэр, если угодно, следуйте за мной, но смотрите не оступитесь.
Смело и проворно, легким и привычным движением она соскользнула с площадки, на которой стояла, и, пользуясь углублениями и едва заметными выступами в скале, начала спускаться по ней прямо в пропасть. Крепкий, смелый и ловкий, Мортон, не колеблясь, двинулся вслед за нею; но ему нужно было все время искать опору и для рук и для ног, так как при этом опасном спуске нельзя было обходиться без рук, — это и помешало ему смотреть по сторонам. Но когда они спустились футов на двадцать и до водоема, принимавшего в себя водопад, оставалось еще футов шестьдесят или семьдесят, его провожатая остановилась. Оказавшись снова возле нее, он огляделся и увидел, что их положение столь же романтично, сколь и опасно. Они стояли теперь почти против самого водопада; выше их, приблизительно на одну четверть его высоты, находилась верхняя точка пропасти, в которую с грохотом устремлялся водопад; ниже, на три четверти его высоты, виднелся темный, глубокий, мятущийся водоем, принимавший в себя его воды. Обе страшные точки — та, откуда начиналось падение еще сплошной водной громады, и темная, мрачная пучина, которая ее поглощала, — были теперь прямо пред ним, как и вся стена вихрящейся пены, отрывающейся от первой из этих точек и клокочущей и кипящей во второй. Они были так близко от величественного потока, что их осыпали брызги и почти оглушал его рев. Но рядом с низвергающейся водой, в каких-нибудь трех ярдах от водопада, через бездну был перекинут старый, разбитый бурями дуб, как будто случайно сюда упавший; то был мост, ужасающе узкий и ненадежный.
Верхушка дерева лежала на той площадке, где стояли Мортон и его спутница; нижняя часть, комель, — на выступе скалы по ту сторону пропасти; он был, вероятно, закреплен, но Мортон не видел, где именно. Из-за этого выступа, то вспыхивая, то затухая, расходились багровые отблески; искрясь и переливаясь в струях падающей воды и местами окрашивая ее в малиновый цвет, они придавали им причудливое, зловещее освещение, составлявшее контраст с освещением верхней части каскада, озаренной лучами восходящего солнца, которые даже в полдень не могли осветить и третьей части водопада. Пока он рассматривал это зрелище, девочка еще раз потянула его за рукав (теперь разговаривать было совсем невозможно) и, указав рукою на дуб и на выступ скалы, дала понять, что он должен перебраться на противоположную сторону.
Мортон с изумлением посмотрел на нее; ему было известно, что гонимые в предыдущие царствования пресвитериане находили убежища в лесах и уединенных долинах, в пещерах и среди речных порогов — в местах самых необычных и самых пустынных; он слыхал о приверженцах ковенанта, скрывавшихся долгое время у Доблина, и на диких высотах Полмуди, и в еще более жуткой пещере, называющейся Крихоплином, в Клозбернском приходе, но его воображение никогда и отдаленно не представляло себе ужаса этих убежищ, и он был удивлен, что эта причудливая и романтическая местность до сих пор была ему неизвестна при всем его интересе к таким чудесам природы. Впрочем, он тотчас сообразил, что тайна этого труднодоступного и дикого места, служившего укрытием для преследуемых проповедников и нонконформистов, тщательно оберегалась теми немногими пастухами, которые могли о нем знать.
Оторвавшись от этих мыслей, он принялся обдумывать, как ему переправиться по этому опасному и жуткому мосту, влажному и скользкому от непрерывно садившейся на него водяной пыли и висящему над бездною глубиною в семьдесят футов. Между тем его провожатая, очевидно, ради того, чтобы придать ему смелости, не задумываясь, легко и свободно прошлась туда и обратно. Позавидовав маленьким босым ножкам, находившим опору на шероховатой поверхности дуба с большею легкостью, чем это было возможно его тяжелым ботфортам, Мортон все же решился попытать счастья; устремив взгляд в одну точку на той стороне, не давая голове закружиться, стараясь не замечать ни шума, ни пенящихся, сверкающих вод, он благополучно переправился по ненадежному мосту и оказался у входа в небольшую пещеру по ту сторону пропасти. Здесь Мортон остановился; при красном свете очага, в котором горел уголь, он мог рассмотреть обитателя этой пещеры, оставаясь незамеченным им, так как стоял в тени, отбрасываемой скалой. То, что он увидел, заставило бы менее решительного и отважного человека отступиться от затеянного им предприятия.
Берли, отличавшийся от прежнего лишь страшной всклокоченной бородой, стоял посередине пещеры; в одной руке он держал закрытую на застежки Библию, в другой — обнаженный палаш. Его фигура, смутно освещаемая красными отблесками раскаленного угля, казалась обликом самого сатаны в огненном Пандемониуме; его слова, насколько их можно было расслышать, были бессвязны, его жесты — неистовы. В полном одиночестве, в почти неприступном месте, он вел себя как человек, сражающийся со своим смертельным врагом. «Ага! Вот он, вот он! — вскрикивал Берли, взмахивая при каждом слове сверкающим палашом, которым изо всех сил поражал пустой и бесстрастный воздух. — Разве я тебе этого не говорил? Я сопротивлялся, и ты бежал от меня! Трус, вот ты кто… приди ко мне со всеми своими ужасами… приди со всеми совершенными мной злодеяниями, которые для меня страшнее всего, — того, что есть между створками этой книги, достаточно, чтобы спасти меня от кары. Что ты бормочешь там о седых волосах? Я был прав, его нужно было убить, — чем зрелее зерно, тем оно ближе к жатве. Ты ушел? Ушел? Я всегда знал, что ты трус. Ха, ха, ха! »
С этими дикими возгласами он опустил палаш и замер на месте, как безумец, очнувшийся от припадка.
— Опасное время прошло, — сказала подошедшая к Мортону девочка. — Оно редко продолжается после того, как солнце поднимется над горами; можете войти и разговаривать с ним. Я подожду вас на другой стороне водопада, — он не позволяет, чтобы к нему входили вдвоем.
Медленно и осторожно, готовый, если понадобится, отразить нападение, вошел Мортон в пещеру и предстал перед своим бывшим соратником.
— Как! Ты опять здесь, хотя время твое миновало? — воскликнул Берли, увидев вошедшего. Он взмахнул палашам; лицо его выражало ни с чем не сравнимый ужас, к которому примешивалось бешенство одержимого.
— Я явился к вам, мистер Белфур, — сказал Мортон спокойным и твердым голосом, — чтобы возобновить знакомство, прервавшееся после битвы у Босуэлского моста.
Как только Берли понял, что перед ним Мортон во плоти и крови, а он понял это с поразительной быстротой, он сразу же овладел своим разгоряченным, неистовым воображением, так как власть над собой была одною из самых поразительных черт этого необыкновенного человека. Он опустил палаш, спокойно вложил его в ножны и пробормотал что-то о сырости и утренней свежести, заставивших старого солдата поупряжняться с оружием, чтобы согреть остывшую кровь.
— Ты замешкался, Генри Мортон, и пришел на сбор винограда после того, как пробил двенадцатый час. Согласен ли ты пожать эту руку в знак товарищества и дружбы и стать отныне одним из тех, кто не оглядывается на троны и на династии, но придерживается лишь одних заветов Писания?
— Я удивлен, — сказал Мортон, избегая прямого ответа, — что вы, по прошествии стольких лет, узнали меня.
— Черты тех, кто должен трудиться бок о бок со мною, запечатлены в моем сердце, — ответил Берли. — И, «роме сына Сайлеса Мортона, мало кто решился бы навестить меня здесь, в этой неприступной твердыне. Ты видишь этот подъемный мост, созданный самой природой? — добавил он, указывая на переброшенный через пропасть ствол старого дуба. — Один пинок ногою, и он низвергнется в бездну, оставив врагов по ту сторону в полном бессилии и отдавая того из них, кто будет по эту, во власть еще не знавшего себе равных в единоборстве.
— В этих мерах самозащиты, — заметил Мортон, — вы едва ли теперь нуждаетесь.
— Едва ли нуждаюсь? — переспросил Берли. — Как не нуждаюсь, если враги во плоти и крови объединились против меня на земле, а сам сатана… Но не в этом дело, — добавил он, сам себя прерывая. — Достаточно и того, что я люблю это убежище, мою пещеру Одолламскую, и не сменил бы ее известковых сводов на красивые комнаты в замке графов Торвудов вместе с их обширными землями и баронским титулом. Впрочем, пока ты не избавишься от нелепого бреда юности, можешь думать иначе.
— Вот об этих самых владениях я и хочу с вами поговорить, — сказал Мортон. — Я не сомневаюсь, что найду в мистере Белфуре того же вдумчивого и разумного человека, которого я знал в те времена, когда наших братьев терзали раздоры.
— Вот как, — сказал Берли, — такова, в самом деле, твоя надежда? Может быть, ты объяснишься яснее.
— Тогда в двух словах, — сказал Мортон. — Использовав известные средства, — нетрудно догадаться какие, — вы оказали тайное, но пагубное влияние на судьбу леди Маргарет Белленден и ее внучки в пользу низкого и наглого вероотступника Бэзила Олифанта, которому обманутый вами закон отдал во владение принадлежащее им по праву имущество.
— Ты утверждаешь? — сказал Берли.
— Да, я утверждаю, — ответил Мортон, — и теперь вы не станете отрицать то, что собственноручно писали.
— Предположим, что я не отрицаю, — ответил Белфур. — Предположим, что твое красноречие в силах меня убедить отступиться от сделанного по здравом и длительном размышлении. В чем же тут выгода для тебя? Неужели ты все еще не утратил надежды овладеть светловолосой девицею с ее большим и богатым наследством?
— У меня нет этой надежды, — спокойно отвечал Мортон.
— Ради кого же ты осмелился на такое трудное дело, ради кого хочешь отнять добычу у доблестного, стремишься унести пищу из логова льва и вырвать лакомый кусок из пасти пожирающего его? Ради кого ты взялся за разгадывание загадки труднее, чем загадка Самсона?
— Ради лорда Эвендела и его нареченной невесты, — твердо ответил Мортон. — Люди, мистер Белфур, лучше, чем вы себе представляете, и поверьте, что среди них бывают такие, кто готов пожертвовать своим счастьем ради счастья других.
— Раз так, клянусь моею живою душой, — вскричал Берли, — раз так, то хоть у тебя борода и ты создан, чтобы лететь в бой на коне и обнажать меч, ты — покорная, лишенная всякого самолюбия кукла, оставляющая оскорбление безнаказанным. Ты хочешь помочь этому проклятому Эвенделу овладеть любимой тобою женщиной? Ты хочешь наделить их богатством и наследством, и ты думаешь, что найдется другой человек, оскорбленный еще глубже твоего, но столь же немощный духом, с такою же, как у тебя, холодною кровью, так же пресмыкающийся во прахе земном, и ты смеешь надеяться, что этот другой человек — Джон Белфур?
— Что касается моих чувств, — спокойно заявил Мортон, — то я отвечаю за них только перед Небом. Мне кажется, мистер Белфур, что вам вполне безразлично, владеет ли этим имением Бэзил Олифант или лорд Эвендел.
— Ты заблуждаешься, — сказал Берли, — оба они во мраке, оба не знают света, как те, чьи глаза никогда не открывались навстречу дню. Но Бэзил Олифант — Навал, Димас, низкий негодяй, богатством и силой которого располагает тот, кто угрожает ему их лишением. Он стал приверженцем истинной веры потому, что ему не дали земель Тиллитудлема, он стал папистом, чтобы прибрать их к рукам, он прикинулся эрастианином, чтобы их снова не отняли у него, и он будет подвластен мне, пока у меня документ, при помощи которого их могут у него отобрать. Эти земли — удила между его челюстями, и кольцо, продетое сквозь его ноздри; уздечка и повод в моих руках, и я могу направлять его, куда мне покажется нужным. Вот почему они будут принадлежать Олифанту до тех пор, пока я не найду искреннего и верного друга, которому смогу отдать их во владение. А лорд Эвендел — это язычник, сердце которого словно кремень, а чело — как адамант; блага земные сыплются на него, как листья на мерзлую землю, а он с бесстрастием будет смотреть, как их унесет первый же порыв ветра. Языческие добродетели подобных ему для нас опаснее, чем гнусная алчность тех, кто, руководствуясь своей выгодой, должен влечься за нею и потому, раб корысти, может быть призван трудиться на винограднике, хотя бы ради того, чтобы заслужить свою греховную мзду.
— Это могло бы иметь кое-какой смысл несколько лет назад, — сказал Мортон, — и я понял бы ваши доводы, хотя я никогда не соглашусь считать их справедливыми. Но к чему при создавшемся в стране положении сохранять за собой влияние, которое невозможно употребить на полезные цели? В нашей стране мир, свобода, веротерпимость — чего же вам больше?
— Чего больше? — воскликнул Берли, вырвав палаш из ножен с такой быстротой, что Мортон едва не вздрогнул. — Взгляни на эти зазубрины, их всего три, не так ли?
— Как будто бы так, — ответил Мортон, — но что из этого следует?
— Кусочек стали, отщербившийся при первом ударе, остался в черепе клятвопреступника и предателя, который первый ввел епископальную церковь в Шотландии; вторую зазубрину оставило ребро нечестивого негодяя, самого смелого и лучшего воина, сражавшегося за прелатистов при Драмклоге; вот эта третья — от удара по каске одного капитана, защищавшего Холирудскую капеллу, когда народ поднялся во времена революции. Я рассек его голову до зубов, разрубив сталь и череп. Большие дела свершило это оружие, и каждый его удар служил делу освобождения церкви. Этот палаш, — продолжал он, вкладывая его снова в ножны, — должен свершить еще большее: он должен срубить эту гнусную и губительную ересь эрастианства, отомстить за поругание подлинной свободы нашей шотландской церкви во всей ее чистоте, восстановить ковенант в сиянии его славы — и тогда пусть он ржавеет и разрушается рядом с костьми своего владельца!
— У вас нет ни средств, ни людей, мистер Белфур, чтобы свергнуть нынешнее правительство, — сказал Мортон. — Народ, за исключением кучки дворян-якобитов, в общем, доволен; и вы, конечно, не станете объединяться с теми, кто намерен использовать вас исключительно в своих целях.
— Напротив, — ответил Берли, — мы заставим их служить нашим целям. Я побывал в лагере этого язычника Клеверза, подобно тому как будущий царь Израиля посетил филистимлян, я договорился с ним о восстании, и, если бы не этот подлый Эвендел, эрастиане были бы теперь изгнаны со всего запада… Я бы его убил, — продолжал он с мрачным, угрожающим видом, — даже если бы он ухватился за рог алтаря! Если бы ты, — продолжал он более спокойным тоном, — сын моего старого друга, был женихом Эдит Белленден и пожелал приложить руку к великому делу с рвением, равным твоему мужеству, то не думай, что я предпочел бы дружбу Бэзила Олифанта дружбе с тобой; тогда ты имел бы возможность при помощи этого документа (он достал какой-то пергамент) вернуть ей владения ее предков. Это я и хотел сказать тебе, когда видел, как отважно ты бьешься у рокового моста. Девушка любила тебя, и ты ее — также.
Мортон твердо ответил:
— Не стану обманывать вас, мистер Белфур, чтобы достигнуть своего. Я пришел сюда убедить вас восстановить справедливость, а не ради собственной выгоды. Я ошибся, и я скорблю о вас; и о вас я скорблю даже больше, чем о тех, кто из-за вас пострадал.
— Итак, ты отклоняешь мое предложение? — спросил Берли с загоревшимися гневом глазами.
— Отклоняю, — ответил Мортон. — Когда бы вы были действительно человеком чести и совести, каким хотите казаться, вы, несмотря ни на что, возвратили бы этот пергамент лорду Эвенделу, памятуя об интересах законной наследницы.
— Никогда, пусть он лучше погибнет! — воскликнул Берли, бросая документ в горевшую рядом с ним груду угля и затаптывая его каблуком.
Пергамент курился, корчился и трещал в пламени; Мортон бросился, чтобы его спасти. Но Берли удержал Мортона, и они стали бороться. Оба были сильны. Мортон был подвижнее и моложе, но Берли все же справился с ним и не дал ему спасти документ. Когда он превратился в пепел, они отпустили друг друга, и фанатик, рассвирепевший во время схватки, посмотрел на Мортона диким, горевшим жаждою мщения взглядом.
— Ты проник в мою тайну! — воскликнул он. — И либо ты станешь моим, либо умрешь!
— Я презираю ваши угрозы, — сказал Мортон, — мне вас жалко, и я ухожу.
Но не успел он повернуться к выходу, как Берли опередил его, столкнул ногой ствол старого дуба и, пока он с грохотом и треском падал в пучину, обнажил палаш и прокричал голосом, перекрывшим рев водопада и грохот падающего дерева:
— А теперь выбирай: сражайся, сдавайся или умри! — И, став у входа их пещеры, он взмахнул палашом.
— Я не стану сражаться с тем, кто спас жизнь моему отцу, — сказал Мортон, — я не научился выговаривать слово «сдаюсь», но жизнь свою я спасу, как сумею.
Сказав это, он проскочил, прежде чем Берли понял его намерение, у него за спиной и, с отличавшей его юношескою ловкостью перепрыгнув через страшную бездну, отделявшую вход в пещеру от выступа противоположной скалы, оказался по ту сторону пропасти, спасшись от своего приведенного в ярость противника. Он сразу же поднялся по скале и, оглянувшись назад, увидел застывшего в изумлении Берли, который, опомнившись, с бешенством неудовлетворенного гнева поспешно скрылся в пещере.
Мортон понимал, что душа этого несчастного человека, непрерывно переходившего от несбыточных надежд ко мраку отчаяния, утратила в конце концов равновесие и что теперь в его поведении была доля безумия, которое казалось тем более странным, что сочеталось с силой мысли и ловкостью, с какою он преследовал свои дикие цели. Поднявшись наверх, Мортон нашел свою провожатую смертельно напуганной падением дуба. Он ей сказал, что это произошло случайно, а она, со своей стороны, уверила его в том, что обитатель пещеры от этого нисколько не пострадает, так как у него есть материал для нового моста.
Необычайные происшествия этого утра еще не окончились. Приближаясь к хижине миссис Мак-Люр, девочка вскрикнула от изумления, увидев бредущую им навстречу бабушку, никогда не уходившую так далеко от дома.
— О сэр, сэр! — проговорила старуха, услышав приближающиеся шаги.
— Если вы любите лорда Эвендела, то помогите ему немедленно, или уже будет поздно! Слава тебе Господи, что, отняв мое зрение, ты оставил мне слух. Пойдемте этой дорогой… вот здесь… и ступайте как можно бесшумнее. Пегги, голубка моя, беги оседлать джентльмену коня; выведи его тихонько в кустарник и там вместе с ним подожди.
Миссис Мак-Люр подвела Мортона к маленькому окошку, через которое, сам оставаясь незамеченным, он разглядел двух драгун, сидевших за утренней кружкой эля и занятых разговором.
— Чем больше я думаю, — сказал один из драгун, — тем меньше у меня лежит к этому душа, Инглис; Эвендел был хороший офицер и друг нашего брата солдата; и хотя нам досталось за бунт в Тиллитудлеме, но, честное слово, Фрэнк, поделом.
— Черт меня подери, если я когда-нибудь ему это забуду! — ответил второй. — Вот теперь-то я прижму ему хвост.
— Полно, друг! Лучше забудь и прости. Лучше иди с ним вместе в поход да присоединись к этим горланящим горцам. Немало хлеба съели мы у короля Джеймса.
— Ты просто осел, выступлению, как вы его называете, никогда не бывать, — время упущено. Хеллидей увидал привидение, мисс Белленден упала в обморок неведомо отчего, или еще какая-нибудь чертова чепуха, а дело нельзя больше откладывать ни на день, и та птичка, что пропоет первою, получит поживу.
— И это верно, — ответил его товарищ. — Ну, а этот парень, как его, Бэзил Олифант, прилично заплатит?
— По-королевски, приятель, — ответил Инглис. — Он ненавидит Эвендела, как никого на всем свете, и, кроме того, боится его из-за одного темного дельца. Если мы уберем лорда с дороги, то все, как надеется Бэзил, окончательно останется у него.
— Но будут ли у нас полномочия и достанет ли сил? — спросил первый драгун. — Мало кто пойдет против милорда, и его может сопровождать кто-нибудь из наших ребят.
— Ты, Дик, всего-навсего трусливый дурак, — ответил на это Инглис.
— Он спокойно живет в Фери-ноу, чтобы не вызывать подозрений. Олифант — здешний судья, он прихватит с собой кое-кого из своих, на кого может по-настоящему положиться, да, кроме того, мы с тобой. Олифант говорит, что может взять еще одного отчаянного головореза из вигов, по имени Квентин Мак-Кейл, который давненько имеет зуб против лорда Эвендела.
— Ладно, ладно, ты мой командир, тебе лучше знать, — сказал рядовой, по-солдатски решая сомнения своей совести. — А если что-нибудь будет не так…
— Я все возьму на себя, — сказал Инглис. — Ну что ж, еще кувшин эля — и в Тиллитудлем? Эй, Бесс, слепая, где ты? Куда черт унес эту старую ведьму?
— Задержите их, сколько сможете, — прошептал Мортон, всовывая кошелек в руку хозяйки. — Теперь самое главное — выиграть время.
Торопливо шагая к кустарнику, где девочка держала наготове его коня, он напряженно думал: «В Фери-ноу? Нет, я не смогу их защитить. Нужно скакать прямо в Глазго. Виттенбольд, который командует там войсками, охотно даст кавалерийский отряд и обеспечит содействие гражданских властей. По дороге я извещу обо всем Эвендела».
— Ну, Муркопф, — сказал он, обращаясь к коню, — сегодня ты должен показать свою быстроту и выносливость.

ГЛАВА XLIV

Но оторвать померкнувших очей
Не мог он от Эмилии своей;
Лежал он молча и уже без сил,
Потом сжал руку ей и дух свой испустил.
«Паламон и Арсит»
Нездоровье приковало Эдит к постели на весь тот памятный день, когда ее так сильно потрясло внезапное появление Мортона. На следующее утро, узнав, что она чувствует себя много лучше, лорд Эвендел снова вернулся к своему решению покинуть Фери-ноу. Незадолго до полудня в комнату Эдит вошла леди Эмили, необычно сдержанная и серьезная. Поздоровавшись, она заметила, что хоть ее новость и тяжела для нее самой, но снимет с мисс Белленден немалое бремя.
— Мой брат, — сказала она, — сегодня уезжает из Фери-ноу.
— Уезжает! — воскликнула мисс Белленден, пораженная этим известием. Надеюсь, к себе?
— Я имею основания предполагать, что он задумал более дальнее путешествие, — ответила леди Эмили. — Что может его теперь здесь удерживать?
— Боже милостивый! — воскликнула Эдит. — Зачем я родилась на горе всем, кто мужественен и благороден! Что нужно сделать, чтобы удержать его от этого рокового шага? Я сейчас выйду к нему. Скажите, что я умоляю его поговорить со мною перед отъездом.
— Это бесполезно, мисс Белленден. Но я скажу ему о вашем желании.
Она вышла с тем же безразличным видом, с каким вошла, и сообщила брату, что мисс Белленден чувствует себя лучше и изъявляет желание сойти вниз и повидаться с ним до отъезда.
— Я думаю, — добавила она с раздражением, — что надежда в скором будущем избавиться от нашего общества принесла исцеление ее расшатанным нервам.
— Сестра, — сказал лорд Эвендел, — ты несправедлива или завидуешь.
— Несправедлива, Эвендел, возможно, но я никогда не думала, — сказала она, взглянув на себя в зеркало, — что меня могут упрекнуть в зависти, не имея на то более веских причин. Но пойдем к леди Маргарет; она готовит настоящее пиршество. Тут можно было бы накормить целый отряд, если б он у тебя был.
Лорд Эвендел молча последовал за нею в гостиную, зная, что бесполезно бороться с ее предубеждением и оскорбленной гордостью. Стол был накрыт под тщательным наблюдением леди Маргарет и уставлен всякими яствами.
— Вряд ли вы будете утверждать, милорд, что вы сегодня утром позавтракали; перед отъездом вам нужно отведать хотя бы того, что в нынешних обстоятельствах могут предложить обитатели этого скромного дома, которые перед вами в таком долгу. А я люблю, чтоб, уезжая на охоту или по делу, молодые люди как следует подкреплялись, и я говорила об этом его священнейшему величеству, когда он завтракал в Тиллитудлеме в году от рождества Христова тысяча шестьсот пятьдесят первом, и его священнейшее величество изволил ответить на это, подняв и выпив за мое здоровье кубок рейнвейна: «Леди Маргарет, вы говорите совсем как оракул горной Шотландии». Таковы были подлинные слова его величества короля, так что ваша честь может судить, опираюсь ли я на высокий авторитет, когда настаиваю, чтобы молодые люди не отказывались от завтрака.
Нетрудно догадаться, что значительную часть этой речи почтенной леди лорд Эвендел пропустил мимо ушей, так как напрягал слух в ожидании легких шагов Эдит. Его рассеянность, вполне, впрочем, естественная, обошлась ему дорого. Пока леди Маргарет исполняла обязанности радушной хозяйки, роль, которую она играла с большим удовольствием и искусством, — к ней подошел Джон Гьюдьил, прервавший ее на полуслове. Как обычно, возвещая хозяйке дома о приходе лица незначительного, он сказал:
— Там один хотел бы переговорить с вашей милостью.
— Один? Что это еще за один? Разве у него нет своего имени? Вы так разговариваете со мной, словно я держу лавочку и выхожу к каждому, лишь только мне свистнут.
— Да, сударыня, у него есть свое имя, — ответил Джон, — но только вашей милости неприятно его услышать.
— Что это значит? Какую чепуху вы городите!
— Это Теленок Джибби, миледи, — сказал Джон сверхпочтительным тоном, хотя обычно позволял себе отступления от этикета, полагаясь на свои заслуги старого, преданного слуги, не покинувшего господ в беде.
— Если уж ваша милость стоит на своем, так это не кто иной, как Теленок Джибби, который пасет за мостом коров Эдди Хеншоу; в Тиллитудлеме его звали Гусенком Джибби, и он отправился на боевой смотр и там…
— Помолчите немного, Джон, — сказала старая леди, с достоинством поднимаясь из-за стола, — вы позволяете себе дерзость, полагая, что я стану разговаривать с этим человеком. Пусть он сообщит о своем деле либо вам, либо Хедригу.
— Он и слышать об этом не хочет, миледи; он твердит, что пославший его велел передать эту вещь только вам или лорду Эвенделу, никому другому. По правде говоря, он не очень-то трезвый, да и остался таким же дурачком, каким был.
— В таком случае гоните его, — сказала леди Маргарет, — и прикажите ему прийти завтра утром, когда протрезвится. Наверно, он хочет попросить у нас какой-нибудь милости как бывший слуга нашего дома.
— Может статься, миледи: он, бедняга, в лохмотьях.
Гьюдьил еще раз сделал попытку выяснить, в чем состояло поручение, данное Джибби: оно действительно было исключительной важности, так как то были несколько строк Мортона к лорду Эвенделу, извещавшие последнего о грозящей ему со стороны Олифанта опасности и умолявшие либо немедленно искать спасения в бегстве, либо выехать в Глазго и отдаться властям, где он, Мортон, мог бы обеспечить ему покровительство. Эта наспех составленная записка была вручена Мортоном Джибби, которого он увидел вместе с находившимся под его опекою стадом у моста. Он велел ему сразу же идти в Фери-ноу и передать ее в руки лорда Эвендела, подкрепив свое поручение двумя долларами.
Но судьбе, видно, было угодно, чтобы участие Джибби в делах семейства Белленден в качестве гонца или в качестве воина неизменно кончалось неудачно. Как назло, он застрял в кабаке, чтобы проверить, хорошие ли монеты дал ему его наниматель, и притом так основательно, что, когда добрался до Фери-ноу, скудная доля рассудка, отпущенная ему природой, была окончательно потоплена в эле и бренди. Вместо того чтобы спросить лорда Эвендела, он пожелал говорить с самой леди Маргарет, имя которой было более привычно для слуха. Его к ней не допустили, и Джибби, пошатываясь, поплелся назад, оставив письмо у себя и выполнив в точности инструкции Мортона в одном-единственном пункте, и именно в том, в котором нарушить их было бы весьма кстати.
Через несколько минут после его ухода в гостиную вошла Эдит. Она и лорд Эвендел были смущены этой встречей; леди Маргарет, которой, не сообщая о происшедшем, сказали только о том, что их брак на время отложен из-за недомогания ее внучки, объясняла охватившее их смущение робостью жениха и невесты и, чтобы их не стеснять, затеяла светский разговор с леди Эмили. Воспользовавшись удобным моментом, Эдит, лицо которой стало мертвенно-бледным, невнятно и сбивчиво прошептала лорду Эвенделу, что ей нужно сказать ему несколько слов. Он предложил ей руку и проводил в маленькую комнатку, которая, как мы уже сообщали, находилась рядом с гостиной. Усадив ее в кресло и усевшись возле нее, он приготовился слушать.
— Я очень смущена, милорд, — были первые слова, которые она смогла выговорить, да и то с трудом. — Я, право, не знаю, что я должна сказать и как к этому приступить.
— Если мое присутствие для вас тягостно, — мягко сказал лорд Эвендел, — то вскоре вы от него избавитесь.
— Значит, вы решили, милорд, пуститься на эту отчаянную затею в содружестве с этими отчаянными людьми, несмотря на свой трезвый и проницательный ум, несмотря на настояния ваших друзей, несмотря на верную гибель, которая вас ожидает?
— Прошу прощения, мисс Белленден, но даже ваши увещания не могут меня удержать, раз дело идет о моей чести. Мои кони оседланы, мои слуги готовы к походу, и сигнал к восстанию будет подан, как только я прибуду в Килсайт! И если меня призывает моя судьба, я не стану бежать от нее. Умереть, — добавил он, беря ее руку, — вызвав в вас сострадание, раз я не смог добиться любви, для меня тоже немалое утешение.
— О милорд, останьтесь! — произнесла Эдит голосом, проникшим ему в самое сердце. — Кто знает, быть может, время принесет разъяснение странным событиям, которые так меня потрясли, и мои возбужденные нервы, может быть, успокоятся. О, не торопитесь навстречу гибели! Оставайтесь с нами, будьте нашей опорой и надейтесь на всесильное время!
— Слишком поздно, Эдит, — сказал лорд Эвендел. — Было бы очень неблагородно злоупотребить вашим расположением и вашими добрыми чувствами. Я знаю: любить меня вы не можете; ваша скорбь так сильна, что она вызвала образ умершего или отсутствующего; это говорит о вашем чувстве к другому, и чувстве настолько глубоком, что мне остается рассчитывать лишь на вашу дружбу и благодарность.
В этот момент в комнату ворвался запыхавшийся и испуганный Кадди.
— О милорд, прячьтесь, они окружили дом! — было его первое восклицание.
— Кто они? — спросил лорд Эвендел.
— Кавалерийский отряд во главе с Бэзилом Олифантом, — торопливо ответил Кадди.
— Прячьтесь, милорд! — повторила за Кадди перепуганная насмерть Эдит.
— Клянусь небесами, не стану я прятаться! — вскричал лорд Эвендел.
— Какое право имеет этот мерзавец осаждать меня в чужом доме или останавливать на дороге? Я проложу себе путь даже в том случае, если придется сразиться с целым полком; скажите Хеллидею и Хентеру, пусть выводят коней… А теперь прощайте, Эдит! — Он обнял ее и нежно поцеловал. Затем, вырвавшись из рук леди Эмили и леди Маргарет, пытавшихся его удержать, он выбежал из дома и вскочил на коня.
Все были в смятении; женщины, крича, бросились к окнам; отсюда они могли разглядеть кучку всадников, из которых, видимо, лишь двое были солдаты. Они были уже на открытом лугу перед хижиной Кадди, где начинался подъем к усадьбе; и медленно, соблюдая меры предосторожности, приближались к дому, ожидая, очевидно, встретить сопротивление.
— Он может спастись, он еще может спастись! — повторяла Эдит. — О, если бы он свернул на боковую дорогу!
Но лорд Эвендел, решив грудью встретить опасность, которая его отважной душе представлялась меньше действительной, приказал слугам следовать за ним по пятам и спокойно направился вниз по главной аллее. Старый Гьюдьил побежал за оружием; Кадди схватил ружье, выданное ему для охраны дома, и последовал за лордом Эвенделом. Поспешившая на тревогу Дженни тщетно цеплялась за его платье, суля ему смерть на плахе или на виселице «за то, что суется в чужие дела».
— Замолчи, сучья дочь, — рявкнул Кадди, — кажется, говорю тебе по-шотландски. Разве чужое дело смотреть, как лорда Эвендела прикончат у меня на глазах? — Сказав это, он махнул рукой и понесся вниз по аллее. Впрочем, сообразив по дороге, что, за отсутствием Джона Гьюдьила, он окажется единственным пехотинцем, он занял выгодную позицию за оградой, вставил новый кремень, взвел курок и, прицелившись в хозяина Бэзила, как он его называл, приготовился к действию.
Как только лорд Эвендел выехал из аллеи, отряд Олифанта расступился, чтобы его окружить. Их начальник и еще трое хорошо вооруженных людей, из которых двое были драгуны, а третий одет в деревенское платье, не сдвинулись с места. Впрочем, крепкое сложение, хмурое злое лицо и решительные движения третьего свидетельствовали, что он — наиболее опасный противник из всех. И тот, кому доводилось встречать его прежде, без труда узнал бы в нем Белфура Берли.
— За мной! — приказал лорд Эвендел слугам. — И если нам помешают, делайте то же, что я. — Он направил коня легкою рысью прямо на Олифанта и уже собирался его спросить, на каком основании тот загораживает ему путь, как Олифант закричал: «Стреляйте в предателя! » — и все четверо одновременно разрядили свои карабины в несчастного лорда. Он пошатнулся в седле, вытащил из кобуры пистолет, но не смог выстрелить и свалился с коня, раненный насмерть. Его слуги вскинули карабины: Хентер выпалил наудачу, Хеллидей, смелый и решительный парень, прицелился в Инглиса и уложил его наповал. В то же мгновение из-за ограды раздался еще один выстрел, отомстивший за смерть лорда Эвендела, так как пуля попала в лоб Бэзилу Олифанту, и он замертво упал на землю. Его люди, пораженные столь быстрым возмездием, не трогались с места, не зная, что предпринять, но Берли, загоревшийся боевым пылом, воскликнул: «Смерть мадианитянам! » — и с палашом в руке бросился на Хеллидея. В этот момент послышался топот, и кавалерийский отряд, несясь во весь опор по дороге из Глазго, начал разворачиваться на роковом поле. Это были драгуны, которых вел голландский генерал Виттенбольд, сопровождаемый Мортоном и представителем гражданских властей.
Предложению немедленно сдаться, сделанному во имя Бога и короля Вильгельма, повиновались все, за исключением Берли, который, надеясь скрыться, повернул коня и пустил его вскачь. Несколько солдат под командою офицера бросились за ним в погоню, но только двоим, чьи кони оказались выносливее, почти удалось настигнуть его. Он дважды, не торопясь, обернулся в седле и, разрядив сначала один, а потом и второй пистолет, ускакал от преследователей, смертельно ранив одного из драгун и подстрелив лошадь другого. Так он скакал до Босуэлского моста, где, на его беду, ворота оказались запертыми и под сильной охраной. Повернув, он примчался к берегу Клайда и, отыскав подходящее место, устремился в воду; пули преследователей, стрелявших из карабинов и пистолетов, свистели вокруг него, и, когда он был уже на середине реки, в него одна за другою попали две пули. Почувствовав, что опасно ранен, он поворотил коня назад к левому берегу, показывая жестами, что сдается. Кавалеристы прекратили стрельбу, дожидаясь его возвращения. Двое из них въехали в воду, чтобы схватить его и обезоружить. Но вскоре выяснилось, что он хотел отомстить, а не сдаться и спасти себе жизнь. Приблизившись к обоим солдатам, он собрал последние силы и нанес одному из драгун страшный удар по голове, сваливший того с седла. Второй, дюжий и мускулистый, в то же мгновение уцепился за Берли. Тот, в свою очередь, сдавил ему горло, словно тигр, который, издыхая, не выпускает добычи, и оба, упав с коней во время схватки, оказались в воде. Их увлекло течением. За ними тянулся кровавый след. Стоявшие на берегу видели, как они дважды оказывались на поверхности воды; голландец пытался плыть, но Берли не выпускал его из рук, решившись, видимо, погубить его вместе с собой. Их трупы были найдены на четверть мили ниже по течению Клайда. Так как освободить драгуна из цепких объятий Берли можно было, лишь обрубив последнему руки, их поспешили зарыть в одной общей могиле, на которой и посейчас сохраняется нескладный надгробный камень с высеченной на нем еще более нескладной эпитафией (Благородный читатель! Я попросил моего почтенного друга Питера Праудфута, странствующего торговца, известного многим в стране честностью и порядочностью не менее, чем своими муслинами, батистами и мелким товаром, чтобы при первой поездке в эти места он достал мне точную копию упомянутой эпитафии. Согласно его сообщению, которому я не имею оснований не доверять, она звучит следующим образом:
Здесь камень прах земной хранит,
Джон Белфур Берли здесь лежит,
Он полон пламенного рвенья,
За лигу требовал отмщенья,
В бою при Магусе он был,
Он Джеймса Шарпа умертвил,
И здесь, голландцами сражен,
Был в воды Клайда брошен он.note 41
И пока душа этого мрачного фанатика летела в небо, чтобы отдать отчет в своем земном бытии, душа храброго и благородного лорда Эвендела также покидала его бренное тело. Увидев, что произошло с лордом Эвенделом, Мортон спрыгнул с коня, чтобы оказать посильную помощь своему сраженному насмерть другу. Тот сразу его узнал, но, не в силах что-либо выговорить, дал понять знаками, чтобы его перенесли в дом. Это было сделано со всею возможной осторожностью; его окружили опечаленные друзья. Впрочем, шумное горе леди Эмили намного уступало безмолвной скорби Эдит. Еще не зная о присутствии Мортона, она заключила в объятия умирающего. Она не знала и о том, что судьба, отнимая у нее одного преданного поклонника, возвращала ей, словно воскресшего из мертвых, другого, — до тех пор пока лорд Эвендел, взяв их руки в свои, не сжал их с глубоким чувством и не соединил вместе, после чего возвел к небу взор, как бы моля о благословении их союза, откинулся на подушки и тотчас испустил дух.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Я решил было освободить себя от труда писать заключительную главу, предоставив читателю дорисовать в своем воображении все происшедшее после смерти лорда Эвендела. Но, понимая, что нарушение сочинителем давней традиции, даже если оно удобно и ему и читателям, вызовет неудовольствие, я, признаюсь, был в большом затруднении, когда, к моему счастью, меня пригласила на чашку чая мисс Марта Баксбоди, еще не старая женщина, с большим успехом занимавшаяся в течение добрых сорока лет изготовлением дамских нарядов для Гэндерклю и окрестностей. Зная ее пристрастие к повестям подобного рода, я попросил ее просмотреть накануне моего посещения эти разрозненные в то время листы и помочь мне опытом, который она накопила, прочитав все книги в трех библиотеках для чтения в Гэндерклю и двух соседних городках, где бывают базары. И когда с трепещущим сердцем я предстал перед нею в назначенный вечер, я нашел ее весьма склонной удостоить меня похвального отзыва.
— Никогда еще, — сказала она, протирая очки, — ни один роман, кроме «Истории Джемми и Дженни Джессеми», не приводил меня в такое волнение, — но там действительно настоящий пафос. А что касается вашего плана отказаться от заключения, то он никуда не годится. На протяжении вашего повествования вы сколько угодно можете щекотать наши нервы, но, если вы не обладаете талантом автора «Юлки де Рубинье», никогда не омрачайте конца. Пусть в последней главе блеснет солнечный луч: это совершенно необходимо.
— Мне было бы очень легко, сударыня, повиноваться вашему пожеланию: ведь обе четы, в которых вы по своей доброте принимаете столько участия, прожили долгую счастливую жизнь, произведя на свет сыновей и дочерей.
— Нет нужды, сэр, — сказала она с упреком, — пускаться в подробности относительно их супружеских радостей. Но почему бы вам не сказать несколько слов об ожидавшем их счастье?
— Но, сударыня, — возразил я, — вы же знаете, что всякая книга становится менее интересной по мере того, как автор подходит к концу; тут то же, что с вашим чаем. Это превосходный зеленый чай, но в последней чашке он неизбежно окажется и более слабым, и менее вкусным. Если я нахожу, что последняя чашка не становится лучше оттого, что на ее дне вы обычно находите нерастаявший сахар, то я также думаю, что рассказ, выдыхаясь к концу, может быть только испорчен нагромождением различных подробностей, которые и без того должны быть ясны читателю, — и это даже в том случае, если автор не пожалеет на них своих самых ярких эпитетов.
— Это не так, мистер Петтисон, — сказала почтенная леди, — вы состряпали заключительные главы вашей истории очень поспешно и крайне неловко, я сказала бы, что вы сметали их неизящно, на живую нитку, и я в моем деле задала бы хорошую трепку даже самой молоденькой ученице, выпустившей из своих рук такую скверную и неряшливую работу. Если вы не исправите этой грубой ошибки, рассказав нам подробно о свадьбе Мортона и Эдит и о том, что стало с другими действующими лицами вашей повести, начиная с леди Маргарет и кончая Гусенком Джибби, предупреждаю вас, никто не скажет, что вы добросовестно сделали вашу работу.
— Ну что же, — ответил я, — у меня такое обилие материала, что я, вероятно, смогу удовлетворить ваше любопытство, сударыня, если только вы не потребуете уж очень мелких подробностей.
— В таком случае, — сказала она, — первое и самое важное: получила ли леди Маргарет свое состояние и свой замок?
— Да, сударыня, получила, и притом самым простым путем: как наследница своего достопочтенного кузена Бэзила Олифанта, не оставившего после себя завещания. Таким образом, после смерти того, кто при жизни так упорно и коварно ее преследовал, ее состояние не только осталось в прежних размерах, но и несколько возросло. Джон Гьюдьил, восстановленный в своей давней должности, стал еще более важным, чем прежде, а Кадди с величайшим восторгом занялся обработкой земель Тиллитудлема и водворился в своей старой хижине, но, как человек осторожный, никогда не хвалился тем метким выстрелом, который возвратил и его госпоже, и ему их прежние резиденции. «В конце концов,
— сказал он Дженни, от которой у него не было тайн, — старый Бэзил Олифант был двоюродным братом моей госпожи, и к тому же лицом значительным; правда, насколько я понимаю, он действовал против закона, не предъявив приказа о задержании и не предложив лорду Эвенделу сдаться, и хотя я столько же думаю о том, что его укокошил, как если бы пристрелил куропатку, все же лучше об этом помалкивать». Он не только умолчал о своем подвиге, но искусно поддерживал слухи, будто это сделал старый Гьюдьил, за что и получил изрядную толику стаканчиков бренди, поднесенных ему дворецким, который, резко отличаясь характером от благоразумного Кадди, был склонен скорее преувеличивать, чем преуменьшать свою доблесть. Слепая вдова была обеспечена до конца своей жизни; позаботились и о маленькой провожатой Мортона к водопаду. Что касается…
— Но какое отношение имеет все это к свадьбе, к свадьбе главных действующих лиц? .. — прервала меня мисс Баксбоди, нетерпеливо постукивая по своей табакерке.
— Свадьба Мортона и мисс Белленден была отложена на несколько месяцев, потому что их обоих глубоко опечалила смерть лорда Эвендела. А потом они поженились.
— Надеюсь, не без согласия леди Маргарет, сударь? — спросил непреклонный критик. — Я люблю книги, поучающие молодых людей повиноваться воле родителей. В середине романа молодым людям не возбраняется влюбляться без их согласия, но в конце концов они все же должны получить их благословение на брак. Даже старый Делвил и тот принял в семью Сесили, хотя она и была дочерью человека низкого происхождения.
— И здесь, сударыня, произошло то же самое, — подтвердил я. — Леди Маргарет ответила согласием на предложение Мортона, хотя старый ковенантер, его отец, долгое время ее немало смущал. Эдит была единственным упованием, и она хотела видеть ее счастливой. Мортон, или Мелвил-Мортон, как чаще его называли, стоял так высоко во мнении света и был во всех отношениях такой завидною партией, что она отказалась от своих прежних предубеждений и утешилась мыслью о том, что браки заключаются на небесах, как ей заметил, по ее словам, его священнейшее величество блаженной памяти король Карл II, когда она показывала ему портреты ее прадеда Фергюса, третьего графа Торвуда, красивейшего мужчины своего времени, и его второй жены, графини Джейн, горбатой и одноглазой. Таково было замечание его величества короля, говорила она, в одно памятное ей на всю жизнь утро, когда он почтил ее посещением и изволил у нее завтракать…
— Достаточно, — сказала мисс Баксбоди, снова прерывая меня. — Если она приводила столь авторитетное мнение, чтобы объяснить свое согласие на мезальянс, то и у меня нет никаких возражений. Ну, а как же старая миссис… как же ее зовут… домоправительница?
— Миссис Уилсон, сударыня? — ответил я. — Она стала, быть может, самой счастливой из всех, ибо один раз в году, но, заметьте, не больше, мистер и миссис Мелвил-Мортон в весьма торжественной обстановке обедали в большом зале с дубовой панелью; в подобных случаях открывались в другое время завешенные штофные обои, расстилался ковер и на стол ставились огромные медные канделябры, увитые лавровыми листьями. Приготовления к этому ежегодному пиршеству заполняли ее мысли на протяжении полугода; остальные полгода старая Элисон наводила порядок после состоявшегося обеда, так что один день удовольствия давал ей работу на целый год.
— А Нийл Блейн? — спросила мисс Баксбоди.
— Дожил до преклонного возраста, попивал бренди и эль за счет своих посетителей независимо от их убеждений, пел песни вигов и якобитов по желанию трактирных гостей и накопил столько денег, что после его кончины Дженни смогла выйти замуж за мелкого землевладельца. Надеюсь, сударыня, ваши вопросы исчерпаны, так как, по правде говоря…
— А Гусенок Джибби, сударь? Что стало с Гусенком Джибби, услуги которого оказались чреватыми такими последствиями для действующих лиц вашей истории?
— Учтите, моя дорогая мисс Баксбоди (извините за фамильярность), прошу вас, учтите, что даже память прославленной Шахразады, этой королевы рассказчиков, не смогла вместить всех подробностей. Я не вполне осведомлен обо всем, что случилось с Гусенком Джибби, но я склонен думать, что он и есть некий Гилберт Даден, иначе Теленок Джибби, которого секли, возя по всему Гамильтону, за кражу курицы.
Мисс Баксбоди поставила левую ногу на решетку перед камином, откинулась на спинку стула и устремила взгляд в потолок. Заметив, что она впадает в задумчивость, я испугался, не готовится ли она продолжать дознание, и потому, взявшись за шляпу, поспешил пожелать ей покойной ночи, пока демон критицизма не подсказал ей новых вопросов. Таким же образом, любезный читатель, принося благодарность за ваше терпение, не изменившее вам вплоть до этого часа, я беру на себя смелость покинуть вас до следующей встречи.

ВЕК «БОЛЬШОГО БУНТА»

Роман «Пуритане» был написан и опубликован в 1816 году. Его английское название «Старые кости», малопонятное и слабо связанное с повествованием, во французском переводе оказалось изменено на «Шотландских пуритан». Поскольку первые русские переводы вальтерскоттовских романов делались с французского, то и по-русски роман назывался «Шотландские пуритане» (1824), название «Пуритане» у нас привилось с 1896 года. Еще один наш вариант заглавия — «Тори и виги» с подзаголовком «Исторический роман начала XVII века». Время действия в подзаголовке (которого нет у В.Скотта) указано ошибочно. События, изображаемые в романе, относятся к исходу XVII столетия. Однако ошибка невелика и, можно сказать, естественна. Относящееся к началу XVII века в романе не только упоминается, но — живет в сознании персонажей. Кроме того, в романе говорится и о более поздних временах уже XVIII столетия. Таким образом, в «Пуританах» нашли отклик события, происходившие на Британских островах на протяжении XVII и отчасти XVIII века.
Для Соединенного королевства Великобритании это было революционное время: королевство объединялось и тут же было готово вот-вот распасться, страну сотрясали гражданские войны, вместо королевства была учреждена республика и — снова восстановлено королевство, на троне успела смениться не одна династия, и во всех конфликтах огромную роль играли религиозные и национальные распри.
События, в которых принимают участие основные персонажи романа, относятся к 1679-1689 гг. Какое же место этот период занимает в целой эпохе?
В самом начале XVII столетия, по выражению великого современника и хроникера той эпохи, «британцем запахло» (Шекспир). Иначе говоря, возникло понятие о единой стране и едином гражданстве. Англия и Шотландия были объединены под эгидой одной, причем шотландской короны. К власти пришла династия Стюартов — сначала король Иаков (Джеймс) I, а затем его сын Карл (он же Чарльз) I. Противоречия на гражданской, социальной, политической и, конечно, религиозной почве давали о себе знать постоянно, и все эти противоречия были чрезвычайно запутанными. Нижняя, т.е. демократическая, парламентская палата поддерживала короля против аристократов, но сама же видела в короле своего врага, как только дело доходило до очередных налогов. Незаживающими ранами были чреваты столкновения между англичанами и шотландцами, англичанами и ирландцами. По линии религиозной вражда разделяла не только католиков и протестантов, но и протестанты были расколоты на множество различных сект.
Важнейшее внутреннее противоречие среди протестантов выражалось в столкновении сторонников церкви епископальной и пресвитерианской. Епископат — это централизованная духовная власть, осуществляемая через епископов, которых король назначает в надежде, что они будут проводить политику в его интересах. «Без епископа нет и короля», — так рассуждали в те времена. А пресвитериане стремились к самоуправлению, к тому, чтобы священники-пресвитеры были выборными, некоторые крайние секты хотели обойтись и вовсе без церковнослужителей, они желали избирать себе пастырей из своей среды.
В этих противоречиях все стороны оперировали ссылками на Священное писание. Казалось бы, вопрос заключался в том, кто правильнее понимает и толкует библейский текст, но, по существу, сталкивались социальные, политические, экономические интересы различных групп, классов и даже целых наций и государств. Поэтому попытка короля ввести новый молитвенник рассматривалась не только как посягательство на свободу вероисповедания, но и как королевская претензия на право вводить все новые поборы.
Началом английской революции явился поминаемый в романе «сорок второй год». А прологом к ней послужили так называемые Шотландские войны, начавшиеся еще в 1637 году. Шотландцы выступили против королевского войска. В 1642 году началась война между войсками короля и парламента. Король бежал на север Англии, а затем еще дальше — в Шотландию, где у него, конечно, имелись сторонники, потому что и Шотландия была внутренне расколота. Но вместо сторонников король попал к своим противникам, вместо убежища очутился в плену как заложник. В конце концов после длительных переговоров и торгов шотландцы выдали короля английскому парламенту, и в 1649 году впервые в истории монарх был судим и казнен.
Десять лет (1649-1660) в Англии существовала республика, в конце концов павшая под бременем внутренних проблем. Революцию поддерживали широкие общественные силы, но результат революции отвечал интересам лишь немногих. Наиболее последовательные, демократические сторонники революции подверглись преследованиям. Первыми военными акциями республиканской армии были вторжения в Шотландию, а затем в Ирландию. Непрерывно шли и внешние войны то с голландцами, то с испанцами.
В 1660 году в Англии совершилась реставрация — вновь на престол вступил король, сын казненного, Карл (он же Чарльз) II Стюарт. Это о его посещении в романе постоянно вспоминает леди Маргарет Белленден, владелица замка Тиллитудлем. Что означал для таких, как она, возврат короля, показывают события в романе: бунт против королевской власти лишает леди Маргарет положения полновластной хозяйки замка.
Новый король, надо отметить, старался всем угодить, и прежним, и недавно выдвинувшимся «хозяевам жизни». Его политика была компромиссной, однако неустойчиво компромиссной, потому что она была еще и на редкость двуличной, несамостоятельной. Король занимал в собственной стране уникальное положение — шпиона, он находился на содержании и соответственно в руках своего французского собрата Людовика XIV. Противоречиво-непоследовательные действия королевской власти и вызвали одно из тех очередных шотландских восстаний, которое положено в основу сюжета «Пуритан». Как верно было в критике отмечено, то было возмездие за не доведенные до конца демократические преобразования.
В изображении восстания, возглавляемого крайними сектантами, ковенантерами, особенно наглядно проявилось то «поэтическое правосудие», которое Маркс и Энгельс считали особенно сильной стороной творчества Вальтера Скотта. Автор не на стороне восставших, однако он не может не сочувствовать их убежденности, оправданности их действий.
Наиболее обстоятельный разбор своего романа дал… сам Вальтер Скотт. Это было сделано после того, как на страницах «Эдинбургского христианского наставника» роман оказался подвергнут критике: автора упрекали в недостатке шотландского патриотизма, в неправомерном смешении фактов и вымысла, в необъективном изображении ковенантеров, в сгущении мрачных красок. В ответ Вальтер Скотт написал обширную рецензию на свои собственные произведения, в том числе на «Пуритан» (см.: В.Скотт. Собр. соч. в 20-ти тт., М. — Л., 1965, т. 20, стр. 527-594). Ему помогал его друг Вильям Эрскин, а также известный критик Вильям Гиффорд, редактор «Ежеквартального обозрения», на страницах которого эта рецензия — без подписи — и появилась в 1817 г. Надо отметить, что оценка вальтерскоттовских романов в этой рецензии отличается объективностью, она совпадает с тем, что в большинстве случаев тогда и впоследствии говорилось о книгах Великого Неизвестного, в ней отмечены и типичные недостатки — рыхлость композиции, недостаточная выразительность главных лиц и т.п. Справедливо указаны и достоинства — красочное изображение обстановки, среды, выразительность второстепенных и в то же время очень важных персонажей.
Вальтер Скотт настаивал на своей объективности в изображении ковенантеров. Он считал, что не погрешил против исторической истины в изображении и другой стороны — роялистской. Скотт отмечал, что он прежде всего старался воспроизвести все конфликты в их сложности (при этом в качестве авторитета он ссылался на Даниэля Дефо, который — еще до создания «Робинзона Крузо» — по заданию британского правительства способствовал дальнейшему укреплению англо-шотландского союза и подписанию упоминаемой в романе Унии, что состоялось в 1707 году, уже после событий, изображаемых в романе).
Но 1679 годом повествование в «Пуританах» не ограничивается. В 1685 году после смерти Карла II на английский престол вступил Иаков (Джеймс) II, еще один король-шотландец и одновременно ярый католик. Вот когда в Англии поистине пахнуло реакцией. Но монархия в ее прежнем, дореволюционном виде, да еще поддерживаемая католической церковью, была в Англии уже слишком непопулярна, за нее могли сражаться лишь закоренелые роялисты типа Клеверхауза — сторонники обреченного дела. Иаков II был низложен, и его место занял его зять, представитель протестантской династии, Вильям III.
Этот дворцовый переворот 1688-1689 гг. вошел в английскую историю под именем «Славной революции»: его приветствовали и поддерживали представители крупной буржуазии и новой знати. Но и на этом процесс внутреннего брожения не прекратился: впереди были шотландские восстания 1715 и 1745 гг., когда Стюарты, сын и внук Иакова (Джеймса) II, сделают две попытки вернуться к власти. Так, с 40-х годов XVII столетия до 40-х годов XVIII столетия страна переживала революционные времена, отраженные Вальтером Скоттом в его «шотландских» романах. Причем в этих романах — «Уэверли», «Пуритане», «Антикварий», «Роб Рой»
— революционная эпоха изображена разносторонне: одни и те же революционные времена и события занимают в той или иной книге либо центральное место, либо отходят на второй план.
Д.М.Урнов

ПРИМЕЧАНИЯ

Ковенантеры — сторонники независимой пресвитерианской церкви в Шотландии. В 1558 г. шотландские протестанты, объединившись для защиты своего исповедания, составили так называемый ковенант (covenant — по-английски — договор, соглашение), в котором декларировали свою решимость отстаивать пресвитерианское исповедание от посягательств со стороны католической реакции и английской церкви. В 1638 г. старый ковенант был подтвержден новым. Ковенант 1638 г. — документ, в котором содержится торжественная клятва шотландских пресвитериан (см. прим. к стр. 91) бороться с абсолютизмом Карла I в вопросах религии и отстаивать пресвитерианство в Шотландии в том виде, в каком оно было установлено в эпоху Реформации. Карл I, стремившийся подчинить короне шотландскую церковь, как это имело место в Англии, встретил упорное сопротивление своим планам. Ковенант объединил широкие народные массы. Переговоры, которые вел в Шотландии по поручению короля герцог Гамильтон, не привели ни к чему. В Шотландии разразилось восстание, известное в истории под названием «епископских войн». В 1643 г. шотландские ковенантеры заключили с лондонскими пресвитерианами, партия которых играла в то время руководящую роль в парламенте, договор о совместной борьбе против роялистов. Этот договор, то есть Торжественная Лига и ковенант, содержал в себе пункт о введении в Англии церковных порядков, близких к шотландским. Выполняя свои обязательства, шотландцы в 1644 г. оказали английскому парламенту помощь вооруженными силами.
Камеронцы — последователи пресвитерианского проповедника Ричарда Камерона, основателя непримиримой по отношению к англиканству религиозной секты. Отказываясь повиноваться Карлу II, отрицая его авторитет в вопросах религии и отвергая индульгенцию (см. прим. к стр. 54), Камерон в 1680 г. «объявил войну» правительству Карла II. В одной из стычек с правительственным отрядом Камерон был убит (1680).
Иаков II (1633-1701) — английский король с 1685 по 1688 г, изгнанный из пределов Англии революцией 1688 г., возведшей на престол его зятя, голландского штатгальтера Вильгельма Оранского. Кратковременное царствование Иакова II отмечено усилением в стране позиций католицизма и гонениями на пресвитериан.
Аргайл, Арчибалд — сын маркиза Аргайла, шотландского политического деятеля, казненного правительством Карла II после Реставрации, в 1661 г. Обвиненный в государственной измене и осужденный на смертную казнь, Аргайл бежал в Голландию (1681). В 1685 г. он возглавил шотландский отряд экспедиции, направленной эмигрантами одновременно в Англию и Шотландию с целью свержения Иакова II, преемника на английском престоле недавно умершего Карла II. Высадившись в Шотландии, он не смог, однако, поднять восстание; вскоре его отряд был рассеян, а сам он схвачен, осужден и казнен в Эдинбурге в том же 1685 г.
Монмут, Джеймс Скотт (1649-1685) — побочный сын Карла II. Занимал при Карле II ряд крупных военных постов, в частности был главнокомандующим правительственных войск в Шотландии во время подавления восстания ковенантеров, описанного в «Пуританах». Монмут тем не менее пользовался симпатиями пресвитериан, видевших в нем возможного наследника престола и связывавших с ним надежды на прекращение религиозных преследований. В 1683 г. Монмут был обвинен в государственной измене за участие в заговоре, прощен Карлом II, но изгнан из Англии. В 1685 г. одновременно с Аргайлом был направлен эмигрантами в Англию. Высадившись в Англии, провозгласил себя королем, был разбит при Седжмуре и, несмотря на покаянное письмо, направленное им королю Иакову II, казнен в Лондоне в 1685 г. Прелатисты — сторонники англиканской церкви, управляемой епископами, или прелатами.
Виги — в XVII в. шотландские пресвитериане, противники Стюартов. Беньян, Джон (1628-1688) — известный английский писатель, автор романа «Странствия паломника», страстный проповедник пуританства, идеологии поднимающейся английской буржуазии XVII в., убежденный демократ и республиканец. С восемнадцати лет служил в армии Кромвеля. После Реставрации Беньян отбыл двенадцать лет тюремного заключения, во время которого и написал свою книгу…. в памятный 1715 год… — Речь идет о восстании 1715 г., поднятом шотландскими якобитами (приверженцами дома Стюартов) в интересах Карла Эдуарда, сына Иакова II. Возглавлял это восстание граф Map, за которым пошли горные кланы. Восстание не было поддержано населением равнинной Шотландии, и к концу года правительственные войска разгромили повстанцев. В Горной Шотландии вплоть до середины XVIII века сохранились почти нетронутыми феодальные отношения, и в этом — объяснение реакционной роли горцев во время буржуазной революции и их участие во всех последующих реакционных восстаниях якобитов.
… зимой 1745/46 года… — В 1745 г. в Горной Шотландии вспыхнуло еще одно восстание якобитов, стремившихся возвести на английский престол Карла Эдуарда, сына упоминавшегося в предыдущем примечании претендента. Вскоре после подавления восстания (1746 г.) были уничтожены кланы и проведены различные мероприятия, способствовавшие ликвидации в Горной Шотландии феодализма.
Стюарты — королевская династия, правившая в Шотландии (с 1371 г.) и в Англии (1603-1649, 1660-1714). Происходила от старинного шотландского феодального рода, один из представителей которого получил звание королевского управляющего (стюарта). Карл II — сын казненного короля Карла I. После смерти Кромвеля (1658) возвратился из эмиграции в Англию и в 1660 г. был коронован. Реставрация сопровождалась массовыми репрессиями по отношению к деятелям республики, реакцией во всех областях политической и общественной жизни, усилением религиозной нетерпимости. В Шотландии во время реставрации произошел ряд больших и мелких восстаний. Религиозное движение здесь сочеталось с освободительной борьбой против англичан и борьбою буржуазии (в Шотландии в этом периоде еще очень слабой) в союзе с ремесленниками (страдавшими от экономического застоя) и крестьянством (разоренным «огораживанием») против земельной аристократии, судорожно цеплявшейся за свои феодальные права и привилегии. Старый Нол — прозвище Оливера Кромвеля (1599-1658), вождя английской буржуазной революции 1642-1660. Протектор — титул Кромвеля с 1653 г.
Господин Молчание — еще одно прозвище Кромвеля. Нарушить спящих вечный сон? — Джон Лэнгхорн (1735-1779), поэма «Мертвец».
Мистер Петтисон — вымышленный автор «Пуритан». Джедедия Клейшботэм
— вымышленный издатель «Пуритан» и некоторых других романов В.Скотта. Хемпден, Джон (1594-1643) — двоюродный брат Кромвеля, революционный деятель, боровшийся с епископальной церковью и во многом содействовавший уничтожению епископата (1643). Избранный в парламент, Хемпден стоял на страже интересов умеренных слоев буржуазии, готовых на компромисс с королевской властью. Впрочем, когда выяснилось, что компромисс невозможен, Хемпден как член Комитета безопасности развил кипучую деятельность, организуя и снаряжая армию для борьбы с роялистами. В битве при Челгров-филде (1643) Хемпден был смертельно ранен.
Хупер, Джон — епископ глостерскин, протестант, сожжен как еретик в 1555 г.
Лэтимер, Хью (1485-1555) — епископ вустерский, протестант, сожжен как еретик в 1555 г…. не следую тому правилу царя Соломона… — В.Скотт имеет в виду следующие слова из притчей Соломоновых: «Кто жалеет розги своей, тот ненавидит сына, а кто любит, тот с детства наказывает его» (Библия). Драйден, Джон (1631-1700) — английский поэт и драматург. Лорд-лейтенант — командующий вооруженными силами графства.
Шериф — глава администрации графства. Кальвинисты — последователи Жана Кальвина (1509-1564), одного из наиболее видных деятелей Реформации. Наибольшее распространение кальвинизм получил во французской Швейцарии (родина Кальвина) и во Франции, среди французских протестантов (гугенотов). Кальвин требовал от своих приверженцев сурового аскетизма и нетерпимости ко всем инакомыслящим.
Королевское местечко (англ. borough) — населенный пункт, имеющий право посылать своих представителей в парламент. Монтроз, Джеймс, маркиз (1612-1650) — вождь контрреволюции в Шотландии; активно боролся с ковенантерами. В 1643-1645 гг. одержал ряд побед, но в конце концов был разбит при Филипхоу, после чего был вынужден бежать из Шотландии. В 1650 г. высадился в Шотландии с намерением поднять восстание в интересах Карла II, но был схвачен и казнен в Эдинбурге. Красные куртки — прозвище, данное солдатам, так как они носили мундиры красного цвета.
Килсайт и Типпермур — места битв Монтроза с ковенантерами…. на злосчастном поле под Вустером… — Битва под Вустером (1651) закончилась решительной победой Кромвеля над роялистами. Ла Кальпренед, Готье (1610-1663) — французский писатель, автор романов и драм. Упоминаемый в тексте роман «Клеопатра» — одно из наиболее известных произведений Кальпренеда.
Скюдери, Мадлена (1607-1701) — французская писательница, автор многотомных романов; пользовалась в свое время большой известностью. Наиболее знаменитый ее роман — «Артамен, или Кир Великий» (1649-1653)…. рухнул вниз, доспехами звеня… — цитата из поэмы Томаса Кэмпбела (1777-1844) «Утехи надежды». Мальволио — персонаж из комедии Шекспира «Двенадцатая ночь», слуга Оливии. В.Скотт имеет в виду 4-ю сцену 3-го акта этой комедии, где Мальволио, размечтавшись и представив себе великолепие, среди которого ему предстоит жить, говорит: «… семеро моих слуг послушным движением направляются за ним (дядюшкой Тоби); тем временем я хмурю брови и, быть может, завожу мои часы».
Данбар, Инверкейтинг — населенные пункты, близ которых происходили битвы Монтроза с ковенантерами. Марстон-мур, Филипхоу — населенные пункты, где происходили битвы роялистов и ковенантеров.
Круглоголовые — презрительное прозвище, данное роялистами пуританам и сторонникам Кромвеля в Долгом Парламенте (1640-1653). Пуритане коротко стригли волосы и не носили пышных локонов, как кавалеры, т.е. роялисты. Роланд — главный герой поэмы Лудовико Ариосто (1474-1533) «Неистовый Роланд»…. не иначе, как Гаем-трактирщиком. — Гай-трактирщик получил это прозвище, очевидно, в память о Гае Гракхе, народном трибуне Древнего Рима, пламенном ораторе, человеке твердых принципов…. бесчестного возлюбленного несчастной королевы Марии… — Речь идет о графе Босуэле, убийце супруга Марии Стюарт — Дарнлея. Через несколько месяцев после его убийства последовал брак Марии с Босуэлом. С этого времени начались ее злоключения. Восставшими подданными она была свергнута с престола и заточена в замке Лох-Левен. Бежав оттуда, она перебралась в Англию, где королева Елизавета, продержав ее восемнадцать лет в заключении, в конце концов осудила на смерть. В 1587 г. Мария Стюарт была казнена…. на кобылке, выращенной из желудя… — Речь идет о принятом в те времена дисциплинарном взыскании, состоявшем в том, что провинившегося солдата сажали на большую деревянную лошадь и держали его на ней с мушкетами, подвязанными к ногам. Рабсак — титул ассирийского военачальника, упоминаемого в Библии. Рабсак хулил и поносил израильского бога; у пуритан Рабсак — олицетворение наглости и нечестия. Путь к славной смерти или торжеству. — Хотя этот эпиграф и приписан автором Джеймсу Даффу, он, как считают, сочинен самим В.Скоттом. Индульгенция. — Под этим названием известен опубликованный в 1672 г. декрет Карла II, предоставлявший на известных условиях право свободного богослужения всем без различия исповеданиям. Так как этот декрет имел в виду не только пресвитериан всевозможных толков, но и католиков, он вызвал бурю негодования, и в 1673 г. Карл II под давлением парламента вынужден был издать так называемый Акт о присяге (Test Act), согласно которому всякое должностное лицо обязано было присягнуть, что оно не верит в таинство причастия, одно из основных догматов католицизма…. перед золотым тельцом… — Берли говорит об одном из золотых тельцов, поставленных в Вефиле и Дане царем израильским Иеровоамом, сказавшим народу: «… вот боги твои… » (Библия). Велиал — дьявол, олицетворяющий нечестие и беззаконие (Библия).
Халфтекст — фамилия (или прозвище) со значением «недоучка» — человек, знающий тексты Священного писания только наполовину; напротив, имя другого проповедника, Паундтекста, обозначает человека, хорошо знающего Священное писание. Резолюционисты — сторонники резолюций, принятых шотландским парламентом в 1650 г., после битвы при Данбаре. Этот документ приглашал всех шотландцев, приверженцев ковенанта, вступать в ряды армии, действующей против Кромвеля. Протестующие — противники этих резолюций…. видела герцога… которому потом отрубили в Лондоне голову… — Элисон, видимо, вспоминает о герцоге Джеймсе Гамильтоне, приближенном Карла II. Гамильтон был казнен правительством Кромвеля в 1649 г…. страшную предсказывает повесть. — Шекспир, «Генрих IV», ч. II (акт I, сц. I). Иеремия — один из библейских пророков, автор Книги пророка Иеремии, Книги Плач Иеремии и Книги Послание Иеремии (Библия). Ваал — верховное божество финикиян, культ которого получил широкое распространение в царстве Израильском; в Библии олицетворение нечестия.
Киссон — река в Палестине; согласно Библии пророк Илия истребил на берегах этой реки многочисленных жрецов Ваала. Маммона — упоминаемое в Библии божество, олицетворяющее богатство.
Латитудинарии — представители направления внутри англиканской церкви, считавшие возможным соглашение с пресвитерианами в результате взаимных уступок.
Сын Давидов — т.е. царь Соломон, автор книги Екклезиаста, в которой развенчивается самодовлеющее значение земных благ (Библия). Рутвен, Патрик (1573-1651) — шотландец, один из видных генералов на службе шведского короля Густава-Адольфа. Принимал участие в борьбе шотландской контрреволюции с Кромвелем.
Лесли, Александр (1580-1661) — шотландец, генерал, прослуживший около тридцати лет в шведской армии, один из военачальников Густава-Адольфа.
Монро, Роберт (умер в 1680 г.) — служил в войсках Густава-Адольфа, принимал участие в Реставрации…. в семьдесят поздненько начинать. — Шекспир, «Как вам это понравится» (акт II, сц. 3). Малколм Кенмор, или Большеголовый — Малколм III, король Шотландии (убит в 1093 г.). Царствование Малколма протекало в ожесточенной борьбе с завоевателями — норманнами. Род Белленденов, по-видимому, норманнского происхождения, и леди Маргарет намекает на какие-то события, связанные с этой борьбой. Навуходоносор (605-562 до н.э.) — царь Вавилонии; во время похода на Египет разорил Иудею. Имя Навуходоносора неоднократно упоминается в Библии.
… что золотой истукан в поле Деир, и так же, как Седрах, Мисах и Авденаго… — В Библии рассказывается, что Навуходоносор, завоевав Иудею, поставил на поле Деир золотого идола и велел ему поклоняться. Не выполнили царского повеления только Седрах, Мисах и Авденаго. По приказанию разгневанного царя ослушники были брошены в «пещь огненную», но огонь, убив их палачей, не причинил праведникам никакого вреда. Злобный дух тысяча шестьсот сорок второго года… — В 1642 г. началась английская буржуазная революция. В том же году Карл I бежал на север Англии, после чего разразилась гражданская война. Нонконформисты. — В 1662 г. правительство Карла II провело через парламент так называемый Акт о единообразии в богослужении. Согласно этому акту, к богослужению могли допускаться лишь священники признанного правительством англиканского исповедания; около двух тысяч пресвитерианских священников в связи с этим вынуждены были покинуть свои общины. Лица, не подчинившиеся (по-английски подчиняться — to conform) этому акту, стали называться нонконформистами…. попросту угождатель. — Шекспир, «Двенадцатая ночь» (акт II, сц. 3). Сенной рынок — место в Эдинбурге, где происходили публичные казни.