1 2 3 4 
«Поторопитесь.   Предложение снимается, если не будут выполнены условия договора. В письме   укажите дату встречи. Подтвердим через объявление.      

Пьерро».      

       

И,   наконец, последнее:      

       

«В   понедельник вечером после девяти. Стучать два раза. Будем одни. Оставьте подозрительность.   Оплата наличными по вручении товара.      

Пьерро».      

       

Собрано   все — вполне исчерпывающий отчет о ходе переговоров! Теперь добраться бы   до того, кому это адресовано.      

Холмс   сидел, крепко задумавшись, постукивая пальцем по столу. И вдруг вскочил на   ноги.      

— А,   пожалуй, это не так уж трудно. Здесь, Уотсон, нам делать больше нечего.   Отправимся в редакцию «Дейли телеграф» и тем завершим наш   плодотворный день.      

Майкрофт   Холмс и Лестрейд, как то было условленно, явились на следующий день после   завтрака, и Холмс поведал им о наших похождениях накануне вечером.   Полицейский сыщик покачал головой, услышав исповедь о краже со взломом.      

— У нас   в Скотленд-Ярде такие вещи делать не полагается, мистер Холмс, —   сказал он. — Не удивительно, что вы достигаете того, что нам не под силу.   Но в один прекрасный день вы с вашим приятелем хватите через край,   и тогда вам не миновать неприятностей.      

— Погибнем   «за Англию, за дом родной и за красу»[12].   А, Уотсон? Мученики, сложившие головы на алтарь отечества. Но что скажешь ты,   Майкрофт?      

— Превосходно,   Шерлок! Великолепно! Но что это нам дает? Холмс взял лежавший на столе свежий   номер «Дейли телеграф».      

— Ты   видел сегодняшнее сообщение «Пьерро»?      

— Как?   Еще?      

— Да.   Вот оно:      

       

«Сегодня   вечером. То же место, тот же час. Стучать два раза. Дело чрезвычайно важное. На   карте ваша собственная безопасность.      

Пьерро».      

       

— Ах,   шут возьми! — воскликнул Лестрейд. — Ведь если он откликнется, мы его   схватим!      

— С этой   целью я и поместил это послание. Если вас обоих не затруднит часов   в восемь отправиться с нами на Колфилд-Гарденс, мы приблизимся   к разрешению нашей проблемы.      

Одной из   замечательных черт Шерлока Холмса была его способность давать отдых голове   и переключаться на более легковесные темы, когда он полагал, что не может   продолжать работу с пользой для дела: и весь тот памятный день   он целиком посвятил задуманной им монографии «Полифонические мотеты Лассуса».   Я не обладал этой счастливой способностью отрешаться, и день тянулся   для меня бесконечно. Огромное государственное значение итогов нашего   расследования, напряженное ожидание в высших правительственных сферах,   предстоящий опасный эксперимент — все способствовало моей нервозности. Поэтому   я почувствовал облегчение, когда после легкого обеда мы, наконец,   отправились на Колфилд-Гарденс, Лестрейд и Майкрофт, как мы договорились,   встретили нас возле станции Глостер-роуд. Подвальная дверь дома, где жил   Оберштейн оставалась открытой с прошлой ночи, но так как Майкрофт Холмс   наотрез отказался лезть через ограду, мне пришлось пройти вперед и открыть   парадную дверь. К девяти часам мы все четверо уже сидели в кабинете,   терпеливо дожидаясь нужного нам лица.      

Прошел   час, другой. Когда пробило одиннадцать, бой часов н церковной башне прозвучал   для нас как погребальный звон но нашим надеждам. Лестрейд и Майкрофт   ерзали на стульях и поминутно смотрели на часы. Шерлок Холмс сидел   спокойно, полузакрыв веки, но внутренне настороженный. Вдруг он вскинул голову.      

— Идет, —   проговорил он.      

Кто-то   осторожно прошел мимо двери. Шаги удалились и снова приблизились.   Послышалось шарканье ног, и дважды стукнул дверной молоток. Холмс встал,   сделав нам знак оставаться на месте. Газовый рожок в холле почти не давал   света. Холмс открыл входную дверь и, когда темная фигура скользнула мимо, запер   дверь на ключ.      

— Прошу   сюда, — услышали мы его голос, и в следующее мгновение тот, кого   мы поджидали, стоял перед нами.      

Холмс   шел за ним по пятам, и, когда вошедший с возгласом удивления   и тревоги отпрянул было назад, мой друг схватил его за шиворот   и втолкнул обратно в комнату. Пока наш пленник вновь обрел равновесие,   дверь в комнату была уже заперта, и Холмс стоял к ней спиной.   Пойманный испуганно обвел глазами комнату, пошатнулся и упал замертво. При   падении широкополая шляпа свалилась у него с головы, шарф,   закрывавший лицо, сполз, и мы увидели длинную белокурую бороду   и мягкие, изящные черты лица полковника Валентайна Уолтера.      

       

      

       

Холмс от   удивления свистнул.      

— Уотсон, —   сказал он, — на этот раз можете написать в своем рассказе, что   я полный осел. Попалась совсем не та птица, для которой я расставлял   силки.      

— Кто   это? — спросил Майкрофт с живостью.      

— Младший   брат покойного сэра Джеймса Уолтера, главы департамента субмарин. Да-да, теперь   я вижу, как легли карты. Полковник приходит в себя. Допрос этого   джентльмена прошу предоставить мне.      

Мы   положили неподвижное тело на диван. Но вот наш пленник привстал, огляделся —   лицо его выразило ужас. Он провел рукой по лбу, словно не веря своим глазам.      

— Что   это значит? — проговорил он. — Я пришел к мистеру   Оберштейну.      

— Все   раскрыто, полковник Уолтер, — сказал Холмс. — Как мог английский дворянин   поступить подобным образом, это решительно не укладывается в моем   сознании. Но нам известно все о вашей переписке и отношениях   с Оберштейном. А также и об обстоятельствах, связанных   с убийством Кадогена Уэста. Однако некоторые подробности мы сможем узнать   только от вас. Советую вам чистосердечным признанием хоть немного облегчить   свою вину.      

Полковник   со стоном уронил голову на грудь и закрыл лицо руками. Мы ждали, но он   молчал.      

— Могу   вас уверить, что основные факты для нас ясны, — сказал Холмс. — Мы знаем,   что у вас были серьезные денежные затруднения, что вы изготовили слепки   с ключей, находившихся у вашего брата, и вступили   в переписку с Оберштейном, который отвечал на ваши письма   в разделе объявлений в «Дейли телеграф». Мы знаем также, что   в тот туманный вечер в понедельник вы проникли в помещение, где   стоял сейф, и Кадоген Уэст вас выследил, — очевидно, у него уже   были основания подозревать вас. Он был свидетелем похищения чертежей, но не   решился поднять тревогу, быть может, предполагая, что вы достаете документы по   поручению брата. Забыв про личные дела, Кадоген Уэст, как истинный патриот,   преследовал вас, скрытый туманом, до самого этого дома. Тут он к вам   подошел, и вы, полковник Уолтер, к государственной измене прибавили   еще одно, более ужасное преступление — убийство.      

— Нет!   Нет! Клянусь Богом, я не убивал! — закричал несчастный пленник.      

— В таком   случае, объясните, каким образом он погиб, что произошло до того, как вы положили   его труп на крышу вагона.      

— Я расскажу.   Клянусь, я вам все расскажу. Все остальное действительно было именно так,   как вы сказали. Я признаюсь. На мне висел долг — я запутался, играя   на бирже. Деньги нужны были позарез. Оберштейн предложил мне пять тысяч.   Я хотел спастись от разорения. Но я не убивал, в этом я не   повинен.      

— Что   же в таком случае произошло?      

— Уэст   меня подозревал и выследил — все так, как вы сказали. Я обнаружил его   только у входа в дом. Туман был такой, что в трех шагах ничего   не было видно. Я постучал дважды, и Оберштейн открыл мне дверь.   Молодой человек ворвался в квартиру, бросился к нам, стал требовать,   чтобы мы ему объяснили, зачем нам понадобились чертежи. Оберштейн всегда имеет   при себе свинцовый кистень — он ударил им Кадогена Уэста по голове. Удар   оказался смертельным, Уэст умер через пять минут. Он лежал на полу   в холле, и мы совершенно растерялись, не знали, что делать.   И тут Оберштейну пришла в голову мысль относительно поездов, которые   останавливаются под окном на черном ходу. Но сперва он просмотрел чертежи,   отобрал три самых важных и сказал, что возьмет их.      

«Я не   могу отдать чертежи, — сказал я, — если к утру их не окажется на   месте, в Вулидже поднимется страшный переполох».      

«Нет,   я должен их забрать, — настаивал Оберштейн, — они настолько   сложны, что я не успею до утра снять с них копии». «В таком случае,   я немедленно увезу чертежи обратно», — сказал я. Он немного подумал,   потом ответил: «Три я оставлю у себя, остальные семь засунем   в карман этому молодому человеку. Когда его обнаружат, похищение, конечно,   припишут ему». Я не видел другого выхода и согласился. С полчаса   мы ждали, пока под окном не остановился поезд. Туман скрывал нас, и мы без   труда опустили тело Уэста на крышу вагона. И это все, что произошло   и что мне известно.      

       

      

       

— А ваш   брат?      

— Он   не говорил ни слова, но однажды застал меня с ключами,   и я думаю, он меня стал подозревать. Я читал это в его   взгляде. Он не мог больше смотреть людям в глаза и…      

Воцарилось   молчание. Его нарушил Майкрофт Холмс.      

— Хотите   в какой-то мере искупить свою вину? Чтобы облегать совесть и, возможно,   кару.      

— Чем   могу я ее искупить?..      

— Где   сейчас Оберштейн, куда он повез похищенные чертежи?      

— Не   знаю.      

— Он   не оставил адреса?      

— Сказал   лишь, что письма, отправленные на его имя в Париж, отель «Лувр»,   в конце концов дойдут до него.      

— Значит,   для вас есть еще возможность исправить содеянное, — сказал Шерлок Холмс.      

— Я готов   сделать все, что вы сочтете нужным. Мне этого субъекта щадить нечего. Он   причина моего падения и гибели.      

— Вот   перо и бумага. Садитесь за стол — будете писать под мою диктовку. На   конверте поставьте данный вам парижский адрес. Так. Теперь пишите:      

       

«Дорогой   сэр!      

Пишу   Вам по поводу нашей сделки.      

Вы,   несомненно, заметили, что недостает одной существенной детали. Я добыл необходимую   копию. Это потребовало много лишних хлопот и усилий,   и я рассчитываю на дополнительное вознаграждение в пятьсот   фунтов. Почте доверять опасно. И я не приму ничего, кроме золота или   ассигнаций. Я мог бы приехать к Вам за границу, но боюсь навлечь на   себя подозрение, если именно теперь выеду из Англии. Поэтому надеюсь встретиться   с Вами в курительной комнате отеля «Чаринг-Кросс» в субботу   в двенадцать часов дня. Повторяю, я согласен только на английские   ассигнации или золото».      

       

— Вот   и отлично, — сказал Холмс. — Буду очень удивлен, если он не   отзовется на такое письмо.      

И он отозвался!   Но все дальнейшее относится уже к области истории, к тем тайным ее   анналам, которые часто оказываются значительно интереснее официальной хроники.   Оберштейн, жаждавший завершить так блестяще начатую и самую крупную свою   аферу, попался в ловушку и был на пятнадцать лет надежно упрятан за   решетку английской тюрьмы. В его чемодане были найдены бесценные чертежи   Брюса-Партингтона, которые он уже предлагал продать с аукциона во всех   военно-морских центрах Европы.      

Полковник   Уолтер умер в тюрьме к концу второго года заключения. А что   касается Холмса, он со свежими силами принялся за свою монографию   «Полифонические мотеты Лассуса»; впоследствии она была напечатана для узкого   круга читателей, и специалисты расценили ее как последнее слово науки по   данному вопросу. Несколько недель спустя после описанных событий   я случайно узнал, что мой друг провел день в Виндзорском дворце   и вернулся оттуда с великолепной изумрудной булавкой для галстука.   Когда я спросил, где он ее купил, Холмс ответил, что это подарок одной очень   любезной высокопоставленной особы, которой ему посчастливилось оказать   небольшую услугу. Он ничего к этому не добавил, но, мне кажется,   я угадал августейшее имя и почти не сомневаюсь в том, что   изумрудная булавка всегда будет напоминать моему другу историю   с похищенными чертежами подводной лодки Брюса-Партингтона.[13]      

       

      

       

 Шерлок Холмс при смерти      

       

Квартирная   хозяйка Шерлока Холмса, миссис Хадсон, была настоящей мученицей. Мало того, что   второй этаж ее дома в любое время подвергался нашествию странных и зачастую   малоприятных личностей, но и сам ее знаменитый квартирант своей   эксцентричностью и безалаберностью жестоко испытывал терпение хозяйки. Его   чрезвычайная неаккуратность, привычка музицировать в самые неподходящие   часы суток, иногда стрельба из револьвера в комнате, загадочные   и весьма неароматичные химические опыты, которые он часто ставил, да   и вся атмосфера преступлений и опасности, окружавшая его, делали   Холмса едва ли не самым неудобным квартираитом в Лондоне. Но,   с другой стороны, платил он по-царски. Я не сомневаюсь, что тех   денег, которые он выплатил миссис Хадсон за годы нашей с ним дружбы,   хватило бы на покупку всего ее дома.      

Она   благоговела перед Холмсом и никогда не осмеливалась перечить ему, хотя его   образ жизни причинял ей много беспокойства. Она симпатизировала ему за   удивительную мягкость и вежливость в обращении с женщинами. Он   не любил женщин и не верил им, но держался с ними всегда по-рыцарски   учтиво. Зная искреннее расположение миссис Хадсон к Холмсу, я с волнением   ее выслушал, когда на второй год моей женитьбы она прибежала ко мне   с известием о тяжелой болезни моего бедного друга.      

— Он   умирает, доктор Уотсон, — говорила она. — Он болеет уже три дня,   и с каждым днем ему все хуже и хуже. Я не знаю, доживет ли   он до завтра. Он запретил мне вызывать врача. Но сегодня утром, когда   я увидела, как у него все кости на лице обтянулись и как блестят   глаза, я не могла больше выдержать. «С вашего согласия или без него,   мистер Холмс, я немедленно иду за врачом», — сказала я. «В таком   случае, позовите Уотсона», — согласился он. Не теряйте ни минуты, сэр,   иначе вы можете не застать его в живых!      

Я был   потрясен, тем более что ничего не слыхал о его болезни. Излишне говорить,   что я тут же схватил пальто и шляпу. По дороге я стал   расспрашивать миссис Хадсон.      

— Я могу   вам рассказать очень немного, сэр, — отвечала она. — Он расследовал   какое-то дело в Розерхайте, в переулках у реки, и, вероятно, там   заразился. В среду пополудни он слег и с тех пор не встает. За   все эти три дня ничего не ел и не пил.      

— Боже   мой! Почему же вы не позвали врача? — Он не велел, сэр. Вы знаете, какой   он властный. Я не осмелилась ослушаться его. Но вы сразу увидите, ему   надолго осталось жить.      

Действительно,   на Холмса было страшно смотреть. В тусклом свете туманного ноябрьского дня   его спальня Казалась достаточно мрачной, но особенно пронзил мне сердце вид его   худого, изможденного лица на фоне подушек. Глаза его лихорадочно блестели, на   щеках играл болезненный румянец, губы покрылись темными корками. Тонкие руки   судорожно двигались по одеялу, голос был хриплым и ломающимся. Когда   я вошел в комнату, он лежал неподвижно, однако что-то мелькнуло   в его глазах — он, несомненно, узнал меня.      

— Ну,   Уотсон, как видно, наступили плохие времена, — сказал он слабым голосом,   но все же в своей прежней шутливой манере.      

— Дорогой   друг! — воскликнул я, приближаясь к нему.      

— Стойте!   Не подходите! — крикнул он тем резким и повелительным тоном, какой   появляется у него только в самые напряженные минуты. — Если вы   приблизитесь ко мне, я велю вам тотчас уйти отсюда.      

— Но   почему же?      

— Потому   что я так хочу. Разве этого недостаточно? — Да, миссис Хадсон была   права, властности в нем де убавилось. Но вид у него был поистине   жалкий.      

— Ведь   я хотел только помочь, — сказал я.      

— Правильно.   Хотите помочь, так делайте, что вам велят.      

— Хорошо,   Холмс.      

Он   несколько смягчился.      

— Вы   не сердитесь? — спросил он, задыхаясь.      

Бедняга!   Как я мог сердиться на него, когда он был в таком состоянии!      

— Это   ради вас самих, — сказал он хрипло.      

— Ради   меня?!      

— Я знаю,   что со мной. Родина этой болезни — Суматра. Голландцы знают о ней больше   нас, но и они пока очень мало изучили ее. Ясно только одно: она,   безусловно, смертельна и чрезвычайно заразна.      

Он   говорил с лихорадочной энергией, его длинные руки беспокойно шевелились,   как бы стремясь отстранить меня.      

— Заразная   при прикосновении, Уотсон, только при прикосновении! Держитесь от меня подальше,   и все будет хорошо.      

— Боже   мой, Холмс! Неужели вы думаете, что это может иметь для меня какое-либо   значение? Я бы пренебрег этим даже по отношению к постороннему мне   человеку. Так неужели это помешает мне выполнить мой долг по отношению   к вам, моему старому другу?      

Я снова   сделал шаг в его сторону. Но он отстранился от меня с бешеной   яростью.      

— Я буду   говорить с вами, только если вы останетесь на месте. В противном   случае вам придется уйти.      

Я так   уважаю необычайные таланты моего друга, что всегда подчинялся его указаниям,   даже если совершенно их не понимал. Но тут во мне заговорил профессиональный   долг. Пусть Холмс руководит мною в любых других случаях, но сейчас   я — врач у постели больного.      

— Холмс, —   сказал я, — вы не отдаете себе отчета в своих поступках. Больной все   равно что ребенок. Хотите вы этого или нет, но я осмотрю вас   и примусь за лечение.      

Он   злобно посмотрел на меня.      

— Если   мне против воли навязывают врача, то пусть это будет хотя бы человек, которому   я доверяю.      

— Значит,   вы мне не доверяете?      

— В вашу   дружбу я, конечно, верю. Но факты остаются фактами. Вы, Уотсон, в конце   концов только обычный врач, с очень ограниченным опытом   и квалификацией. Мне тяжело говорить вам такие вещи, но у меня нет   иного выхода.      

Я был   глубоко оскорблен.      

— Такие   слова недостойны вас. Холмс. Они свидетельствуют о расстройстве вашей   нервной системы. Но если вы мне не доверяете, я не буду набиваться   с услугами. Разрешите мне привезти к вам сэра Джаспера Мика, или   Пенроза Фишера, или любого из самых лучших врачей Лондона. Так или иначе,   кто-нибудь должен оказать вам помощь. Если вы думаете, что я буду спокойно   стоять и смотреть, как вы умираете, то вы жестоко ошибаетесь.      

— Вы   мне желаете добра, Уотсон, — сказал Холмс с тихим стоном. — Но   хотите, я докажу вам ваше невежество? Скажите, пожалуйста, что вы знаете   о лихорадке провинции Тапанули или о формозской черной язве?      

— Я никогда   о них не слышал.      

— На   Востоке, Уотсон, существует много странных болезней, много отклонений от   нормы. — Холмс останавливался после каждой фразы, чтобы собраться   с силами. — За последнее время я это понял в связи   с одним расследованием медико-уголовного характера. Очевидно, во время   этих расследований я и заразился. Вы, Уотсон, не в силах помочь   мне.      

— Может   быть, и так. Но я случайно узнал, что доктор Энстри, крупнейший   в мире знаток тропических болезней, сейчас находится в Лондоне. Не   возражайте, Холмс, я немедленно еду к нему!      

Я   решительно повернулся к двери.      

Никогда   я не испытывал такого потрясения! В мгновение ока прыжком тигра   умирающий преградил мне путь. Я услышал резкий звук поворачиваемого ключа.   В следующую минуту Холмс уже снова повалился на кровать, задыхаясь после   этой невероятной вспышки энергии.      

       

      

       

— Силой   вы у меня ключ не отнимете, Уотсон. Попались, мой друг! Придется вам здесь   посидеть, пока я вас не выпущу. Но вы не горюйте. — Он говорил   прерывающимся голосом, с трудом переводя дыхание. — Вы хотите мне   помочь, я в этом не сомневаюсь. Будь по-вашему, но только дайте мне   немного собраться с силами. Подождите немножко, Уотсон. Сейчас четыре   часа. В шесть я вас отпущу.      

— Но   это безумие, Холмс!      

— Всего   два часа, Уотсон. В шесть вы уедете, обещаю. Потерпите?      

— Вы   мне не оставили выбора.      

— Вот   именно. Спасибо, Уотсон, я сам могу поправить одеяло. Держитесь подальше   от меня. И еще одно условие, Уотсон. Вы привезете не доктора Энстри,   а того, кого я сам выберу.      

— Согласен.      

— Вот   первое разумное слово, которое вы произнесли с тех пор, как вошли сюда,   Уотсон. Займитесь пока книгами вон там, на полке. Я немного устал…   Интересно, что чувствует электрическая батарея, когда пытается пропустить ток   через доску?.. В шесть часов, Уотсон, мы продолжим наш разговор.      

Но   разговору этому суждено было продолжиться задолго до назначенного часа, при   обстоятельствах, потрясших меня не менее, чем прыжок Холмса к двери.      

Несколько   минут я стоял, глядя на безмолвную фигуру на кровати. Лицо Холмса было   почти закрыто одеялом; казалось, он уснул.      

Я был не   в состоянии читать и стал бродить по комнате, разглядывая фотографии   знаменитых преступников, развешанные по стенам. Так, бесцельно переходя   с места на место, я добрался наконец до камина. На каминной полке   лежали в беспорядке трубки, кисеты с табаком, шприцы, перочинные   ножи, револьверные патроны и прочая мелочь. Мое внимание привлекла   коробочка из слоновой кости, черная с белыми украшениями   и с выдвижной крышкой. Вещица была очень красивая, и я уже   протянул к ней руку, чтобы получше ее рассмотреть, но тут…      

Холмс   издал крик, столь, пронзительный, что его, наверное, услышали в дальнем   конце улицы. Мороз пробежал у меня по коже, волосы встали дыбом от этого   ужасного вопля. Обернувшись, я увидел искаженное лицо Холмса, встретил его   безумный взгляд. Я окаменел, зажав коробочку в руке.      

— Поставьте   ее на место, Уотсон! Немедленно поставьте на место!      

       

      

       

И только   когда я поставил коробку на прежнее место, он со вздохом облегчения   откинулся на подушку.      

— Не   выношу, когда трогают мои вещи, Уотсон. Вы же это знаете. И что вы все ходите,   это невыносимо. Вы, врач, способны довести пациента до сумасшествия. Сядьте   и дайте мне покой.      

Этот   инцидент произвел на меня чрезвычайно тяжелое впечатление. Дикая, беспричинная   вспышка, резкость, сталь несвойственная обычно сдержанному Холмсу, показывали,   как далеко зашло расстройство его нервной системы. Распад благородного ума —   что может быть печальнее? В самом подавленном настроении я тихо сидел   на стуле, пока не наступил назначенный час. Холмс, по-видимому, тоже следил за   часами. Как только стрелки показали шесть, он заговорил все с тем же   лихорадочным возбуждением.      

— Уотсон, —   спросил он, — есть у вас при себе мелочь?      

— Да.      

— Серебро?      

— Да,   порядочное количество.      

— Сколько   полукрон?      

— Пять.      

— Мало,   слишком мало! — воскликнул он. — Какая досада! Но вы все-таки   переложите их в кармашек для часов, а все остальные деньги   в левый карман брюк. Спасибо. Это вас в какой-то мере уравновесит.      

Это уже   было явное помешательство. Он содрогнулся и не то кашлянул, не то   всхлипнул.      

— Теперь   зажгите газ, Уотсон. Будьте чрезвычайно осторожны, нужно открыть газ только   наполовину. Умоляю вас быть осторожным. Хорошо, спасибо. Нет, шторы не   задергивайте. Теперь, Уотсон, видите там щипцы для сахара? Возьмите ими,   пожалуйста, эту черную коробочку с камина. Осторожно поставьте ее вот сюда   на стол, среди бумаг. Прекрасно! Ну, а теперь отправляйтесь   и привезите мне мистера Кэлвертона Смита, Лоуэр-Бэрк-стрит, дом   тринадцать.      

Говоря   по правде, мне совсем не хотелось бежать за врачом, так как мой бедный друг,   несомненно, бредил и я боялся оставить его одного. Однако теперь он   требовал привезти к нему Смита, требовал так же упорно, как прежде   отказывался от всякой помощи.      

— Никогда   не слышал такого имени, — сказал я.      

— Очень   может быть, дорогой Уотсон. И возможно, вас удивит, что лучший в мире   знаток этой болезни — не врач, а плантатор. Мистер Кэлвертон Смит —   постоянный житель Суматры и хорошо там известен, а в Лондон он   только приехал по делам. Вспышка этой болезни на его плантациях, расположенных   далеко от медицинских учреждений, заставила его самого заняться изучением ее,   и он добился немалых успехов. Смит очень методичный человек. Я не   хотел отпускать вас раньше шести часов, зная, что вы не застанете его дома.   Если вам удастся уговорить его приехать ко мне и применить свои исключительные   познания в этой области медицины, он, бесспорно, мне поможет.      

Я   передаю слова Холмса как связное целое. На самом деле речь его прерывалась   одышкой и судорожными движениями рук, свидетельствующими о муках,   испытываемых им. За то время, что я у него пробыл, внешний вид его   резко изменился. Лихорадочный румянец сделался ярче, глаза еще сильнее блестели   из темных глазных впадин, по временам холодный пот выступал на лбу. И все   же он сохранял свою спокойную, четкую речь. До последней минуты он останется   самим собой!      

— Вы   расскажете ему подробно о моем состоянии, — сказал он. —   Опишете, какое впечатление я на вас произвел, скажете, что   я в бреду, что я умираю… Просто непонятно, почему все дно океана   не представляет собою сплошной массы устриц, — ведь они так плодовиты… Ох,   я опять заговариваюсь! Любопытно, как мозг сам себя контролирует… Что   я говорил, Уотсон?      

— Вы   давали указания относительно мистера Кэлвертона Смита.      

— Ax   да, помню. Моя жизнь зависит от него, Уотсон. Постарайтесь его уговорить. Отношения   у нас с ним плохие. Его племянник умер, Уотсон… Я заподозрил   недоброе, и он почувствовал это. Юноша умер в страшных муках. Смит   зол на меня. Любыми средствами смягчите его, Уотсон. Просите его, умоляйте, во   что бы то ни стало привезите его сюда. Только он может спасти меня, только он!      

— Обещаю,   что привезу его с собой, даже если бы мне пришлось снести его в кэб   на руках.      

— Нет,   это не годится. Вы должны убедить его приехать. А сами возвращайтесь   раньше. Придумайте какой-нибудь предлог, чтобы не ехать с ним вместе. Не   забудьте, Уотсон, не подведите меня. Ведь вы никогда меня не подводили… Можно   не сомневаться, что какие-то природные силы препятствуют их размножению. Мы   с вами, Уотсон, сделали все, что могли. Неужели же весь мир будет заполнен   устрицами? Нет, нет, это слишком страшно. Передайте ему ваше впечатление как   можно точнее.      

Я ушел,   унося с собой образ этого умнейшего человека, лепечущего, как дитя. Он   отдал мне ключ, и мне пришла счастливая мысль взять его с собой,   чтобы Холмс не вздумал запереться в комнате. Миссис Хадсон, в слезах,   ждала меня в коридоре. Уходя, я слышал, как Холмс высоким, тонким   голосом затянул какую-то безумную песню. Пока я на улице подзывал кэб, ко   мне из тумана приблизилась темная фигура.      

— Как   здоровье мистера Холмса? — спросил голос.      

Это был   мой старый знакомый инспектор Мортон из Скотленд-Ярда, одетый в штатское.      

— Очень   плохо, — ответил я.      

Его   взгляд показался мне странным. Не будь это слишком невероятным, я подумал   бы, что при свете, падающем из окна над дверью, я прочел на его лице   удовлетворение.      

— Да,   я слышал об этом, — сказал он.      

Кэб   подъехал, и мы расстались.      

Лоуэр-Бэрк-стрит   представляла собою длинный ряд красивых домов между Ноттинг-хиллом   и Кенсингтоном. Здание, перед которым остановился кэб, имело чопорный   и солидный вид — старомодная железная ограда, массивная двустворчатая   дверь с блестящими медными ручками. Общему впечатлению соответствовал   и величественный дворецкий, появившийся на пороге в розовом сиянии   электрической люстры.      

— Да,   мистер Кэлвертон Смит дома. Доктор Уотсон? Хорошо, сэр, позвольте вашу визитную   карточку.      

Мое   скромное имя и профессия, очевидно, не произвели должного впечатления на   мистера Кэлвертона Смита. Через полуоткрытую дверь я услышал раздраженный,   пронзительный голос:      

— Кто   это? Что ему нужно? Сколько раз я говорил вам, Стэплс, что, когда   я работаю, мне нельзя мешать.      

Послышались   тихие и успокаивающие объяснения дворецкого.      

— Я его   не приму, Стэплс. Не терплю таких помех. Меня нет дома, так ему и скажите.   Если я ему нужен, пусть придет завтра утром.      

Снова   тихое бормотание.      

— Идите,   идите, скажите ему. Пусть придет утром или совсем не приходит.      

Мне   представился Холмс, как он мечется по кровати и считает минуты   в ожидании помощи. Тут было не до церемоний. Жизнь Холмса зависела от моей   энергии и настойчивости. Прежде чем дворецкий успел передать мне ответ   своего хозяина, я оттолкнул его и вошел в комнату.      

Человек,   сидевший в кресле у камина, с пронзительным криком ярости   вскочил с места. Я увидел крупное желтое лицо с грубыми чертами,   массивным двойным подбородком и злобными серыми глазами, свирепо   глядевшими на меня из-под косматых рыжих бровей. На лысой розовой голове была   надета бархатная шапочка, кокетливо сдвинутая набок. Череп хозяина был огромен,   Но, переведя взгляд ниже, я с изумлением увидел, что тело у него   маленькое, хилое, искривленное в плечах и спине, вероятно из-за   перенесенного в детстве рахита.      

       

      

       

— Что   это значит? — кричал он высоким, визгливым голосом. — Что означает   это вторжение? Ведь я велел вам сказать, чтобы вы пришли завтра утром.      

— Простите, —   сказал я, — но это дело неотложное. Мистер Шерлок Холмс…      

Имя   моего друга произвело удивительное действие на маленького человечка. Гнев   моментально исчез, лицо сделалось напряженным и внимательным.      

— Вы   от Холмса? — спросил он.      

— Я только   что от него.      

— Что   с Холмсом?      

— Он   очень, очень болен. Поэтому-то я и приехал к вам.      

Хозяин   указал мне на стул и повернулся к своему креслу. В зеркале над   камином мелькнуло его лицо. Я мог бы поклясться, что на нем появилась   отвратительная, злобная усмешка. Но я тут же убедил себя, что это нервная   судорога; через минуту, когда он снова повернулся ко мне, его лицо выражало   искреннее огорчение.      

— Мне   больно слышать это, — сказал он. — Я встречался с мистером   Холмсом только на деловой почве, но очень уважаю его как за талант, так   и за человеческие достоинства. Он знаток преступлений,   а я знаток болезней; он занимается злодеями, я — микробами. Вот   мои заключенные, — продолжал он, указывая на ряд бутылей и банок,   стоящих на столике у стены. — В этих желатиновых культурах   отбывают срок наказания весьма опасные преступники.      

— Зная   вашу эрудицию. Холмс прислал меня к вам. Он чрезвычайно высоко ценит вас   и считает, что во всем Лондоне только вы в силах оказать ему помощь.      

Маленький   человек вздрогнул, и его кокетливая шапочка свалилась на пол.      

— Почему   же? — спросил он. — Почему мистер Холмс думает, что я могу   помочь ему?      

— Потому   что вы знаток восточных болезней.      

— Но   почему он думает, что болезнь, которой он заразился, восточная болезнь?      

— Потому   что ему пришлось работать в доках, среди китайских матросов.      

Мистер   Кэлвертон Смит любезно улыбнулся и поднял свою шапочку.      

— Ах   вот как… — сказал он. — Я надеюсь, что дело не так опасно, как вы   полагаете. Сколько времени он болеет?      

— Около   трех дней.      

— Он   бредит?      

— По   временам.      

— Гм!   Это хуже. Было бы бесчеловечным не откликнуться на его просьбу. Я очень не   люблю, когда прерывают мою работу, доктор Уотсон, но тут, конечно,   исключительный случай. Я сейчас же поеду с вами.       

Мне   припомнилось указание Холмса.      

— Меня   ждут в другом месте, — сказал я.      

— Хорошо,   я поеду один. Адрес мистера Холмса у меня записан. Через полчаса   я буду у него.      

С   замиранием сердца входил я в спальню Холмса. За это время могло   произойти самое худшее. Однако я с огромной радостью увидел, что его   состояние значительно улучшилось. Правда, лицо его все еще было   мертвенно-бледным, но от бреда не осталось и следа: он говорил хотя   и слабым голосом, но даже сверх обычного ясно и живо.      

— Вы   видели его, Уотсон?      

— Да,   он сейчас приедет.      

— Замечательно,   Уотсон, замечательно. Вы лучший из вестников.      

— Он   хотел вернуться со мной.      

— Этого   не следовало допускать, Уотсон. Это было бы просто невозможно. Спрашивал ли он   о причинах болезни?      

— Я сказал   ему про матросов в Ист-Энде.      

— Правильно!   Вы сделали все, что только мог сделать настоящий друг. Теперь, Уотсон, вы   можете исчезнуть со сцены.      

— Я должен   подождать и выслушать его мнение, Холмс.      

— Конечно.   Но я имею основания полагать, что он выскажет свое мнение гораздо   откровеннее, если будет думать, что мы с ним одни. За изголовьем моей   кровати как раз достаточно места для вас, Уотсон.      

— Дорогой   Холмс!      

— Боюсь,   что у вас нет выбора, Уотсон. В комнате негде спрятаться, и это   к лучшему: это не возбудит подозрений. Но здесь, Уотсон, здесь,   я думаю, мы ничем не рискуем.      

Он внезапно   сел на кровати. Его осунувшееся лицо было полно решимости.      

— Я слышу   стук колес, Уотсон. Скорее, если только вы меня любите. И не шевелитесь,   что бы ни случилось. Что бы ни случилось, понятно? Не говорите, не двигайтесь.   Только слушайте как можно внимательнее.      

Столь же   внезапно силы оставили его, и четкая, повелительная речь перешла   в слабое, неясное бормотание человека, находящегося в полубреду.      

Из   своего убежища, в котором я так неожиданно оказался, я услышал   шаги на лестнице, потом звук открываемой и закрываемой двери   в спальню. А затем, к моему удивлению, последовало долгое   молчание, прерываемое только тяжелым дыханием больного. Я представил себе,   как наш посетитель стоит у кровати и смотрит на страдальца. Наконец   это странное молчание кончилось.      

— Холмс! —   воскликнул Смит настойчивым тоном, каким будят спящего. — Холмс! Вы слышите   меня?      

Я уловил   шорох, как будто он грубо тряс больного за плечо.      

— Это   вы, мистер Смит? — прошептал Холмс. — Я не смел надеяться, что   вы придете.      

Смит   засмеялся.      

— Ну   еще бы, — сказал он. — И все же, как видите, я здесь.   Воздаю добром за зло. Холмс, добром за зло.      

— Это   очень хорошо, очень благородно с вашей стороны. Я высоко ценю ваши   знания.      

Наш   посетитель усмехнулся.      

— К счастью,   только вы во всем Лондоне и способны их оценить. Вы знаете, что   с вами?      

— То   же самое, — сказал Холмс.      

— Вот   как! Вы узнаёте симптомы?      

— Да,   слишком хорошо.      

— Что   ж, очень возможно. Холмс. Очень возможно, что это оно и есть. Если так, то   дело ваше плохо. Бедный Виктор умер на четвертый день, а он был здоровый,   молодой. Вам тогда показалось очень странным, что он в сердце Лондона   заразился этой редкой азиатской болезнью, которую я к тому же   специально изучаю. Удивительное совпадение, Холмс. Вы ловко это подметили, но   не очень-то великодушно было утверждать, что здесь можно усмотреть причину   и следствие.      

— Я знаю,   что это ваших рук дело.      

— Ах   вот как, вы знали? Но доказать вы ничего не могли. А хорошо ли это: сперва   выдвигать против меня такие обвинения, а чуть сами оказались в беде,   пресмыкаться передо мной, умоляя о помощи? Как это назвать? А?      

Я   услышал хриплое, затрудненное дыхание больного.      

— Дайте   мне воды, — прошептал он задыхаясь.      

— Скоро   вам крышка, милейший. Но я не уйду, не поговорив с вами. Только   поэтому я и подаю вам воду. Держите! Не расплескайте. Вот так. Вы   понимаете, что я вам говорю?      

Холмс   застонал.      

— Помогите   мне чем можно. Забудем прошлое… — шептал он. — Я выброшу из головы   все это дело. Клянусь вам. Только вылечите меня, я все забуду.      

— Что   забудете?      

— О смерти   Виктора Сэведжа. Вы сейчас сознались в своем преступлении. Я это   забуду.      

— Можете   забывать или помнить, как вам будет угодно. Я не увижу вас среди   свидетелей. Вы будете в другом месте, мой дорогой Холмс. Вы знаете, отчего   умер мой племянник, ну и ладно. Сейчас речь не о нем,   а о вас.      

— Да,   да.      

— Ваш   приятель, которого вы послали за мной — не помню его имя, — сказал, что вы   заразились этой болезнью в Ист-Энде, у матросов.      

— Я только   так могу это объяснить.      

— И вы   гордитесь своим умом, Холмс! Вы считаете себя таким догадливым, не правда ли?   Но нашелся кое-кто поумнее вас. Подумайте-ка, Холмс, не могли ли вы заразиться   этой болезнью другим путем?      

— Я не   могу думать. Голова не работает. Ради всего святого, помогите…      

— Да,   я вам помогу, помогу вам понять, что и как произошло. Я хочу,   чтобы вы узнали об этом прежде, чем умрете.      

— Дайте   мне чего-нибудь, чтобы облегчить эти боли!      

— Ага,   у вас появились боли? Да, мои кули тоже визжали перед смертью. Ощущение,   как при судорогах?      

— Да,   да, это судороги.      

— Ничего,   слушать они вам не помешают. Слушайте! Не припомните ли вы какое-нибудь необычное   происшествие в вашей жизни, как раз перед тем, как вы заболели?      

— Нет,   нет, ничего.      

— Подумайте   хорошенько.      

— Я слишком   болен, чтобы думать.      

— Ну,   тогда я вам помогу. Не получали ли вы чего-нибудь по почте?      

— По   почте?      

— Например,   коробочку.      

— Я слабею,   я умираю!..      

— Слушайте,   Холмс! — Он, видимо, тряс умирающего за плечо. (Я едва усидел в своем   убежище.) — Вы должны меня услышать! Помните коробочку из слоновой кости? Вы   получили ее в среду. Вы ее открыли… Помните?      

— Да,   да, я открыл ее, там была острая пружина. Какая-то шутка…      

— Это   не было шуткой, в чем вы очень скоро убедитесь. Пеняйте на себя, глупый вы   человек. Кто просил вас становиться на моем пути? Если бы вы меня не трогали,   я не причинил бы вам вреда.      

— Вспомнил! —   Холмс задыхался. — Пружина! Я оцарапался о нее до крови. Вот эта   коробочка, там на столе.      

— Она   самая! И сейчас она исчезнет в моем кармане. Таким образом, здесь не   останется ни одной улики. Ну вот. Холмс, теперь вы знаете правду и умрете   с сознанием, что я вас убил. Вы слишком много знали о смерти   Виктора Сэведжа, поэтому я заставил вас разделить его судьбу. Вы очень   скоро умрете, Холмс. Я посижу здесь и посмотрю, как вы будете   умирать.      

Голос   Холмса понизился почти до невнятного шепота.      

— Что? —   спросил Смит. — Отвернуть газ? У вас уже темно в глазах? Охотно.   Я отверну газ, чтобы лучше вас видеть. — Он пересек комнату,   и мгновенно ее залил яркий свет. — Не нужно ли оказать вам еще   какую-нибудь услугу, мой друг?      

— Спички   и папиросы!      

Я едва   не закричал от радости. Холмс говорил своим естественным голосом, правда   немного слабым, но тем самым, который я так хорошо знал. Последовала   долгая пауза, и я почувствовал, что Кэлвертон Смит в безмолвном   изумлении смотрит на Холмса.      

— Что   это значит? — спросил он наконец сухим, резким голосом.      

— Лучший   способ хорошо сыграть роль, — сказал Холмс, — это вжиться в нее.   Даю вам слово, что все эти три дня я ничего не ел и не пил, пока вы   любезно не подали мне стакан воды. Но труднее всего было не курить. А вот   и папиросы! (Я услышал чирканье спички.) Ну вот, мне сразу стало лучше.   Ого, я, кажется, слышу шаги друга!      

Снаружи   послышались шаги, дверь открылась, и появился инспектор Мортон.      

— Все   в порядке. Можете его забрать, — сказал Холмс.      

— Вы   арестованы по обвинению в убийстве Виктора Сэведжа, — сказал   инспектор.      

— И можете   прибавить: за покушение на убийство Шерлока Холмса, — заметил мой друг, посмеиваясь. —   Чтобы зря не затруднять больного, мистер Кэлвертон Смят сам дал вам сигнал   полным включением газа. Между прочим, у арестованного в правом   кармане пиджака небольшая коробочка. Ее надо изъять. Благодарю вас. С ней   надо обращаться очень осторожно. Положите ее сюда. Она пригодится на суде.      

Послышался   внезапный бросок, борьба, сопровождаемая звяканьем железа и криком боли.      

— Только   себя же изувечите, — сказал инспектор. — Стойте смирно!      

       

      

       

И   я услышал, как защелкнулись наручники.      

— Вот   как! Ловушка! — закричал высокий визгливый голос.      

— Это   приведет на скамью подсудимых вас, Холмс, а не меня. Он просил меня   приехать лечить его. Я его пожалел и приехал. Теперь он, конечно,   будет утверждать, будто я сказал какую-нибудь чепуху, которую он сам   придумал в подтверждение своих безумных подозрений. Можете лгать сколько   хотите, Холмс. Мои слова имеют не меньший вес, чем ваши.      

— Боже   мой! — воскликнул Холмс. — Ведь я совершенно забыл о нем.   Дорогой Уотсон, приношу вам тысячу извинений! Подумать только, что   я упустил из виду ваше присутствие! Мне незачем знакомить вас   с мистером Кэлвертоном Смитом — вы, сколько я понимаю, уже виделись   с ним сегодня. Есть у вас кэб, инспектор? Я поеду вслед за вами,   как только оденусь: мое присутствие может понадобиться полиции.      

Одеваясь,   Холмс съел несколько бисквитов и утолил жажду стаканом кларета.      

— Никогда   я, кажется, не ел и не пил с таким удовольствием, — сказал   он. — Впрочем, мой образ жизни, как вам известно, не отличается   регулярностью, и такие подвиги даются мне легче, чем многим другим. Мне   было крайне необходимо, чтобы миссис Хадсон уверилась в моей болезни, так   как ей предстояло сообщить эту новость вам, а вы должны были, в свою   очередь, уведомить Смита. Вы не обиделись, Уотсон? Признайтесь, что умение   притворяться не входит в число ваших многочисленных талантов. Если бы вы   знали мою тайну, вы никогда не смогли бы убедить Смита в необходимости его   приезда, а этот приезд был главным пунктом моего плана. Зная его мстительность,   я был убежден, что он приедет взглянуть на результаты своего преступления.      

— Но   ваш вид, Холмс, ваше мертвенно-бледное лицо?..      

— Три   дня полного поста не красят человека. А остальное легко может быть   устранено губкой. Вазелин на лбу, белладонна, впрыснутая в глаза, румяна   на скулах и пленки из воска на губах — все это производит вполне   удовлетворительный эффект. Симуляция болезней — это тема, которой я думаю   посвятить одну из своих монографий. А разговор о полукронах, устрицах   и прочих не относящихся к делу вещах неплохо создал иллюзию бреда…      

— Но   почему вы не разрешали мне приближаться к вам, раз никакой инфекции не   было?      

— И вы   еще спрашиваете, мой дорогой Уотсон! Вы думаете, я не ценю ваши   медицинские познания? Разве я мог надеяться, что ваш опытный взгляд   пройдет мимо таких фактов, как отсутствие изменений температуры и пульса   у умирающего? На расстоянии четырех шагов я еще мог обмануть вас.   А если бы мне это не удалось, кто привез бы сюда Смита? Нет, Уотсон, не   трогайте эту коробочку. Если взглянете на нее сбоку, вы сможете заметить, где   именно появляется острая пружинка, когда коробку раскроешь. Очевидно, при   помощи какого-нибудь приспособления вроде этого и был убит бедный Сэведж,   который стоял между этим чудовищем и наследством. Я, как вы знаете, получаю   самую разнообразную корреспонденцию и привык относиться с опаской ко   всем посылкам, приходящим на мое имя. Мне было ясно, что, убедив Смита   в том, что его злобный план осуществился, я смогу выманить   у него признание. Свою болезнь я разыграл со старанием настоящего актера.   Благодарю вас, Уотсон, а теперь помогите мне, пожалуйста, надеть пальто. Когда   мы закончим дела в полиции, я полагаю, что и лишним будет   заехать подкрепиться к Симпсону.[14]      

       

      

       

 Исчезновение леди   Френсис Карфэкс      

       

— Но   почему турецкие? — спросил Шерлок Холмс, упорно разглядывая мои ботинки.   Я сидел в широком плетеном кресле, и мои вытянутые ноги   привлекли его недремлющее внимание.      

— Нет,   английские, — удивленно отозвался я. — Я их купил   у Латимера на Оксфорд-стрит.      

Холмс   обреченно вздохнул.      

— Бани!   Бани турецкие, а не ботинки! Почему расслабляющие и очень дорогие   турецкие бани, а не бодрящая ванна дома?      

— Потому   что у меня разыгрался ревматизм, я стал чувствовать себя старой   развалиной. А турецкие бани — как раз то, что мы, медики, в таких   случаях рекомендуем, встряска, после которой как будто заново рождаешься.   Кстати, Холмс, — продолжал я, — для человека, мыслящего логически,   связь между моими башмаками и турецкими банями, разумеется, самоочевидна,   но я буду чрезвычайно признателен, если вы ее мне раскроете.      

— Ход   рассуждений не так уж непостижим, милый Уотсон. — В глазах Холмса   запрыгали озорные искорки. — Иллюстрацией к несложной системе умозаключений,   которой я пользовался, может послужить вопрос: кто сегодня утром ехал   с вами в кэбе?      

— Не   считаю еще одну иллюстрацию объяснением, — не без едкости парировал я.      

— Браво,   Уотсон! Сказано с достоинством и вполне логично. Да, так с чего   мы начали? Давайте разберем сначала второй пример — с кэбом. На левом   плече и рукаве вашего пальто брызги. Если бы вы сидели на середине   сиденья, вас бы, вероятно, не забрызгало вовсе или забрызгало с обеих сторон.   Значит, вы сидели слева. И, значит, вы ехали не один.      

— Ну   вот, теперь я понял.      

— До   смешного просто, да?      

— Но   бани и ботинки?      

— О,   это еще примитивнее. Вы всегда завязываете шнурки одинаково. А сейчас   я вижу замысловатый двойной узел, совсем не похожий на ваш. Значит, вы   снимали ботинки. Кто мог завязан вам шнурки? Или сапожник, или прислужник   в бане. Сапожника исключаем, потому что ботинки почти новые. Что остается?   Остаются бани. Элементарно, правда? Но как бы там ни было, Уотсон, турецкие   бани сослужили свою службу.      

— В каком   смысле?      

— Вы   сознались, что поехали туда, потому что вам нужна была встряска. Позвольте мне   предоставить вам возможность встряхнутся. Что вы скажете о поездке   в Лозанну, милый Уотсон, — первым классом, все расходы оплачиваются   с королевской щедростью, а?      

— Великолепно!   Но зачем?      

Холмс   откинулся на спинку кресла и вытащил из кармана записную книжку.      

— Из   всех представителей рода человеческого, — начал он, — самый опасный —   одинокая женщина без дома и друзей. Этот безобиднейший и даже, может   быть, полезнейший член общества — неизменная причина многих и многих   преступлений. Это беспомощное существо сегодня здесь, завтра там. У нее достаточно   средств, чтобы кочевать из страны в страну, переезжать из гостиницы   в гостиницу. И вот в каком-нибудь подозрительном пансионе или   отеле след ее обрывается. Она как цыпленок, заблудившийся в мире лисиц.   Если ее слопают, никто и не хватится. Боюсь, леди Фрэнсис Карфэкс попала   в беду.      

Я   приветствовал этот неожиданный переход от общих рассуждений к частным.   Холмс полистал странички и продолжал:      

— Леди   Фрэнсис — единственный потомок графа Рафтона по прямой линии. Земли в их   роду, как вы, возможно, помните, наследовали сыновья. Состояние леди Фрэнсис   получила небольшое, но ей достались редчайшие драгоценности старинной испанской   работы — оправленные в серебро бриллианты необычной огранки, которые она   очень любила, настолько, что не пожелала оставить их у своего банкира   и всегда возила с собой. Грустные мысли вызывает леди Фрэнсис: по   странной прихоти судьбы этой красивой, далеко не старой женщине суждено было   стать последним, засыхающим побегом дерева, всего двадцать лет тому назад   мощного и цветущего.      

— Но   что же с ней случилось?      

— Что   случилось с леди Фрэнсис Карфэкс? Жива она или нет? Это-то мы   и должны узнать. Она человек строгих привычек: четыре года она неизменно   раз в две недели писала своей старой гувернантке мисс Добни, которая уже   давно не работает и живет в Камберуэлле. Мисс Добни и обратилась   ко мне. Вот уже пять недель от леди Фрэнсис нет ни строчки. Последнее письмо   было послано из Лозанны, из отеля «Националь», откуда она уехала, не оставив   адреса. Родные волнуются. Люди они чрезвычайно состоятельные и, разумеется,   готовы на любые расходы, если мы поможем им выяснить, что произошло.      

— И эта   мисс Добни — единственный источник сведений? Неужели у леди Фрэнсис не   было других корреспондентов?      

— Были,   Уотсон, вернее, был еще один корреспондент, и от него-то я узнал   немало любопытного. Это банк. Одиноким женщинам тоже нужно жить, и их   банковский счет — тот же дневник. Деньги леди Фрэнсис лежат в банке   Сильвестра. Я просматривал ее счет. Предпоследний раз она взяла деньги,   чтобы расплатиться в лозаннском отеле, но сумму взяла большую, так что   у нее должны были еще остаться наличные. С тех пор был предъявлен   только один чек.      

— Кем   и где?      

— Мадемуазель   Мари Девин, а вот где он был выписан, неизвестно. Погасил его филиал банка   «Лионский кредит» в Монпелье две с половиной недели тому назад. Сумма   — пятьдесят фунтов.      

— А кто   такая мадемуазель Мари Девин?      

— Это   мне тоже удалось установить. Мадемуазель Мари Девин служила у леди Фрэнсис   горничной. Но вот зачем леди Фрэнсис понадобилось выдать этот чек своей   горничной, — я еще не разгадал. Впрочем, я ни на минуту не   сомневаюсь, что ваши поиски помогут прояснить это обстоятельство.      

— Мои   поиски?      

— Ну   да, — вы же едете в Лозанну, чтобы рассеяться. Мне-то нельзя уехать   из Лондона, пока жизни Абрахамса грозит такая опасность. Да и вообще по   многим соображениям мне следует держаться в пределах Англии. Скотленд-Ярд   без меня скучает, а в уголовном мире начинается нездоровое оживление.   Поезжайте, милый Уотсон, и если два пенса за слово моего скромного совета   не покажутся вам чрезмерной ценой, я в любое время дня и ночи   к вашим услугам и в пределах досягаемости Континентального   телеграфа.      

Через   два дня я входили дверь лозаннского отеля «Националь». Знаменитый   управляющий отеля мсье Мозер был сама любезность. Да, леди Фрэнсис прожила   у них несколько недель. Все были очарованы ею. Мадам лет сорок, не больше.   Она и сейчас еще очень хороша собой, можно себе представить, какая она была   красавица в молодости. О фамильных драгоценностях мсье Мозеру ничего   не известно, но от слуг он слышал, что тяжелый чемодан в спальне мадам   всегда был заперт. Горничную Мари Девин все тоже любили, как и ее хозяйку.   Она даже была помолвлена с одним из старших официантов отеля,   и узнать ее адрес оказалось делом совсем несложным. «Моппелье, улица   Траян, дом 11», — записал я в своей книжке и подумал,   что сам Холмс мог бы позавидовать ловкости, с какой я раздобыл эти   сведения.      

Одно   оставалось загадкой, и у меня не было к этой загадке ключа:   почему леди Фрэнсис неожиданно уехала из Лозанны? Ведь жизнь ее здесь   складывалась так приятно. Естественно было ожидать, что она проведет здесь весь   сезон. А она вдруг в один день собралась и уехала, потеряв недельную   плату за свой роскошный номер окнами на озеро. Никто ничего не понимал.   Единственную догадку высказал жених горничной Жюль Вибар: внезапный отъезд леди   Фрэнсис связан с появлением высокого смуглого человека с бородой,   который явился к ней в отель накануне. «Un sauvage, un veritable   sauvage!»[15]   — восклицал Жюль Вибар. Человек этот снимал комнаты где-то в городе.   Однажды, когда мадам гуляла по набережной — многие это видели, — он   подошел к ней и стал что-то взволнованно говорить. Потом он пришел   в гостиницу, однако мадам отказалась принять его. Он был англичанин, но   имени его никто не знал. На другой день мадам уехала. И Жюль Вибар   и — что гораздо важнее — его невеста считали появление этого человека причиной   случившегося, а отъезд мадам — следствием. Лишь одно Жюль Вибар отказался   сообщить — почему Мари ушла от леди Фрэнсис. То ли не знал, то ли не хотел   говорить. «Если вас это интересует, поезжайте в Монпелье и спросите   ее сами».      

Так   завершился первый тур моих поисков. Теперь мне предстояло узнать, куда направилась   леди Фрэнсис Карфэкс из Лозанны. Она это обстоятельство скрыла, следовательно,   предположение, что, уезжая, она хотела сбить кого-то со следа, подтверждается.   Как иначе объяснить, что на ее багаже не было наклеек с обозначением   Бадена? И она и ее багаж отправились на этот рейнский курорт не   прямо, а кружным путем. Узнав все это в местном отделении агентства   Кука, я отправился в Баден, предварительно информировав Холмса по   телеграфу о всех своих действиях и получив в ответ   шутливо-добродушную похвалу.      

В Бадене   я без труда нашел потерянный было след. Леди Фрэнсис остановилась   в гостинице «Альбион», где прожила две недели. Там она познакомилась   с неким доктором Шлезингером — миссионером из Южной Африки — и его   супругой. Как почти все одинокие женщины, леди Фрэнсис искала утешения   в религии и посвящала ей много времени. На нее произвела глубокое   впечатление необыкновенная личность доктора Шлезингера и страстная вера   этого человека, страдавшего от недуга, который поразил его во время   подвижнической деятельности в Африке. Леди Фрэнсис помогала миссис   Шлезингер ухаживать за выздоравливающим святым, который, как рассказал мне   управляющий отеля, весь день проводил в глубоком кресле на веранде,   в обществе обеих дам. Он работал над составлением карты Святой земли;   в особенности его интересовало племя мидианитов, о которых он пишет   монографию. Наконец здоровье доктора заметно улучшилось, и он с женой   вернулся в Лондон. Леди Фрэнсис поехала с ними. Произошло это три   недели тому назад, и больше ни о ком из них управляющий не слышал.   Что касается горничной Мари, то за несколько дней до отъезда мадам она вышла от   нее в слезах. Служанкам в гостинице она рассказала, что больше   служить не будет, и уехала страшно расстроенная. Доктор Шлезингер уплатил   и по своему счету и по счету леди Фрэнсис.      

       

      

       

— И знаете, —   сказал в заключение управляющий «Альбиона», — вы не единственный из   друзей леди Фрэнсис разыскиваете ее. Всего неделю назад к нам приходил   справляться о ней какой-то мужчина.      

— Он   назвал свое имя?      

— Нет.   Он англичанин, хоть внешность у него для англичанина нетипичная.      

— На   дикаря похож, да? — спросил я, сопоставив по методу моего прославленного   друга известные мне факты.      

— Да,   да, именно на дикаря! Это слово к нему очень подходит. Высоченный,   загорелый, бородатый, такому место в деревенском трактире, а не   в фешенебельной гостинице. Не человек, а порох. Бешеный какой-то,   я бы такого поостерегся задевать.      

Наконец-то   контуры начали вырисовываться — так яснее проступают фигуры пешеходов на улице,   когда редеет туман. За доверчивой, набожной женщиной крадется по пятам зловещая   тень. Она боится своего преследователя, иначе не бежала бы так поспешно из   Лозанны. Он снова гонится за ней. Рано или поздно он ее настигнет. А может   быть, уже настиг? Не в этом ли разгадка ее долгого молчания? Значит,   славные люди, с которыми она подружилась в Бадене, не сумели защитить   ее от его угроз и домогательств? Какая страшная тайна, какой непостижимый   замысел заставляют его так упорно преследовать леди Фрэнсис? Эти вопросы ждали   моего решения.      

Я написал   обо всем Холмсу, довольный, что так быстро добрался до сути дела. В ответ   я получил телеграмму с просьбой описать левое ухо доктора Шлезингера.   Своеобразно у Холмса проявляется чувство юмора, иногда даже оскорбительно.   Я, разумеется, оставил без внимания его неуместную шутку, — кстати,   и получил я его послание уже в Монпелье, куда поехал повидаться   с Мари Девин.      

Я без   труда нашел дом бывшей горничной и выведал у нее все, что она знала.   Она очень любила свою хозяйку и рассталась с ней только потому, что ту   сейчас окружают друзья — в этом Мари была уверена, — и еще   потому, что приближался день ее свадьбы и службу ей все равно пришлось бы   оставить. Она призналась огорченно, что, когда они жили в Бадене, леди   Фрэнсис часто сердилась на нее, один раз даже допрашивала, как будто   сомневалась в ее честности, и из-за этой обиды Мари пережила   расставание легче, чем думала. Леди Фрэнсис дала ей в виде свадебного   подарка пятьдесят фунтов. Так же, как и мне, девушке внушал серьезные   опасения незнакомец, из-за которого ее хозяйка уехала из Лозанны. Она своими   глазами видела, как он у всех на виду грубо схватил леди Фрэнсис за руку.   Страшный человек, бешеный какой-то. Наверное, леди Фрэнсис потому и уехала   в Лондон с Шлезингером, что боялась его. С Мари она никогда   о нем не говорила, но по многим признакам та видела, что хозяйку ее   неотступно терзает мучительный страх.      

— Вот   он, смотрите! — вдруг прервала свой рассказ девушка, испуганно вскочив со   стула. — Негодяй опять ее выслеживает!      

В   открытое окно гостиной я увидел очень высокого смуглого человека   с черной курчавой бородой. Он медленно шел по мостовой, внимательно   разглядывая номера домов. Сомнений не оставалось, — он, как и я,   разыскивал горничную. Не раздумывая, я выбежал на улицу и остановил   его.      

— Вы   англичанин? — спросил я.      

— Ну   и что, если англичанин? — огрызнулся он.      

— Позвольте   мне спросить, как ваше имя?      

— Не   позволю, — отрезал он.      

Положение   осложнялось. Я решил идти напролом — ведь прямой путь самый   короткий! — и строго спросил:      

— Где   леди Фрэнсис Карфэкс?      

Он в изумлении   уставился на меня.      

— Что   вы с ней сделали? Зачем вы ее преследуете? Я требую ответа!      

       

      

       

С   яростным воплем человек кинулся на меня, как тигр. Я не раз одерживал верх   в драках, но у этого сумасшедшего оказались железные лапищи   и сила бешеного быка. Не прошло и трех секунд, как он схватил меня за   горло, я начал терять сознание, но туг из кабачка напротив выбежал   какой-то небритый француз-мастеровой в синей блузе, хватил моего обидчика   по плечу дубинкой, и тому пришлось выпустить меня. С минуту он стоял,   трясясь от бешенства и раздумывая, не кинуться ли на меня снова, потом   злобно фыркнул и зашагал к дому, из которого я только что вышел.   Я повернулся поблагодарить моего спасителя — он все еще стоял рядом на   мостовой — и вдруг услышал:      

— Ну,   поздравляю, Уотсон, надо же суметь столько напортить! Видно, придется вам возвращаться   со мной ночным экспрессом в Лондон.      

Час   спустя Шерлок Холмс, уже в своем обличье и, как всегда, элегантный, сидел   в моей комнате в отеле. Разгадка его неожиданного счастливого появления   оказалась более чем простой: обстоятельства позволили ему уехать из Лондона,   и он решил перехватить меня в том месте, где я, по его расчетам,   должен был в это время находиться. В одежде рабочего он расположился   в кабачке, дожидаясь меня.      

— И ведь   до чего последовательно вы действовали, милый Уотсон! Из всех ошибок, которые   только можно было совершить, вы не упустили ни одной. В результате вы   всех, кого можно, вспугнули и ровным счетом ничего не выяснили.      

— Может   быть, и вам удалось бы не больше, — с обидой возразил я.      

— Никаких   «может быть» не может быть, мне удалось больше. А вот   и достопочтенный Филипп Грин. Он ваш сосед по гостинице. Возможно,   с его помощью нам удастся повести дело более успешно.      

Лакей   подал визитную карточку на подносе, и в комнату вошел тот самый   бородатый хулиган, который налетел на меня на улице. Он вздрогнул, увидев меня.      

— Что   это значит, мистер Холмс? — спросил он. — Я получил вашу записку   и пришел. Но как объяснить присутствие здесь этого человека?      

— Этот   человек — мой старый друг и коллега, доктор Уотсон, он помогает нам   в наших поисках.      

Незнакомец   протянул мне коричневую от загара ручищу и стал извиняться:      

— От   души надеюсь, что вы не пострадали от моих рук. Когда вы стали обвинять меня   в каком-то проступке против нее, я не сдержался. Я вообще сейчас   живу как в лихорадке. Нервы ни к черту. Но объясните мне ради всего   святого, мистер Холмс, как вы вообще узнали о моем существовании?      

— Я разговаривал   с гувернанткой леди Фрэнсис, с мисс Добин.      

— Милая   старушка Сьюзен Добни в вечном своем чепце! Я ее хорошо помню.      

— А она   помнит вас. Таким, каким вы были раньше, до отъезда в Африку.      

— Так   вы все знаете! Хорошо, что мне не нужно ничего скрывать от вас, мистер Холмс.   Клянусь вам, не было в мире человека, который любил бы женщину сильнее,   чем я любил Фрэнсис. Но в юности я вел беспутную жизнь, как   и многие молодые люди нашего круга, а ее душа была чиста, как снег,   все грубое и низменное было ей невыносимо. И когда кто-то рассказал   ей обо мне, она не пожелала больше меня видеть. А ведь эта святая женщина   любила меня — вот что удивительно! — любила так, что из-за меня на всю   жизнь осталась одна. Я уехал в Барбертон. Прошло много лет,   я нажил состояние и наконец решился разыскать ее и попытаться   смягчить. Мне было известно, что она так и не вышла замуж. Я нашел ее   в Лозанне и стал умолять простить меня. Мне кажется, сердце ее не   осталось глухо к моей мольбе, но воля была непреклонна, и, когда   я пришел к ней на другой день, ее уже не было в городе. Мне   удалось узнать, что она поехала в Баден, а через некоторое время   я услышал, что здесь живет ее горничная. Человек я резкий, жил все   эти годы среди людей простых, ну и взорвался, когда доктор Уотсон   заговорил со мной. Но ради Бога, что случилось с леди Фрэнсис?      

— Это-то   мы и должны узнать, — сказал Холмс очень серьезно. — Вы где   остановитесь в Лондоне?      

— В отеле   «Лангхем».      

— Тогда   я попрошу вас ехать немедленно в Лондон и быть наготове, мне не   хочется подавать вам несбыточных надежд, мистер Грин, но вы можете быть   уверены, что для спасения леди Фрэнсис будет сделано все возможное. Пока   я ничего больше не могу сказать. Вот моя визитная карточка, держите со   мной связь все время. А теперь, Уотсон, если вы начнете укладываться,   я пойду на телеграф и попрошу миссис Хадсон завтра в половине   восьмого продемонстрировать свое искусство двум голодным путешественникам.      

На   Бейкер-стрит нас ждала телеграмма. Холмс с жадным интересом прочел ее   и протянул мне. Телеграмма была отправлена из Бадена и содержала   всего одно слово: «Разорванное».      

— Что   за чепуха? — удивился я.      

— Эта   чепуха имеет огромный смысл, — сказал Холмс. — Вы, надеюсь, помните   просьбу, с которой я к вам обратился — она на первый взгляд   могла показаться нелепой, — описать левое ухо почтенного миссионера? Вы ее   оставили без внимания.      

— Я не   мог навести справки, меня к тому времени в Бадене уже не было.      

— Совершенно   верно. Именно поэтому я послал телеграмму с точно такой же просьбой   управляющему «Альбиона». Вот его ответ.      

— И о чем   его ответ говорит?      

— А о том,   дорогой мой Уотсон, что мы имеем дело с человеком чрезвычайно хитрым   и опасным. Миссионер из Южной Африки доктор Шлезингер не кто иной, как   Питерс-Праведник, один из самых ловких преступников среди тех, что дала миру   Австралия, а эта молодая страна вывела уже немало образцовых экземпляров.   Питерс специализируется на одиноких женщинах, которых заманивает   в ловушку, играя на их религиозных чувствах, а некая англичанка по   имени Фрейзер, его так называемая жена, ему в этом помогает. Тактика   доктора Шлезингера дала мне основания заподозрить, что он не Шлезингер,   а Питерс-Праведник, телеграмма же с описанием его левого уха — ему   прокусили ухо в пьяной драке в Аделаиде в 1889 году —   подтвердила мои подозрения. Бедная леди Фрэнсис в руках страшных людей,   Уотсон, они не остановятся ни перед чем. Очень возможно, что ее уже нет   в живых. Если она и жива, то содержится, под замком и не может   написать ни мисс Добни, ни вообще никому. Возможно, она так и не доехала   до Лондона, но это вряд ли: с континентальной полицией шутки плохи, при их   системе регистрации иностранцам ее не провести; или же она проехала дальше, но   и это маловероятно, потому что Лондон — единственное место в Англии,   где негодяям удалось бы скрывать человека так, чтобы никто ничего не   заподозрил. Шестое чувство твердит мне, что она в Лондоне, но пока мы не   знаем, где ее искать. Поэтому выход один: набраться терпения. Сейчас давайте   обедать, а попозже вечером я наведаюсь в Скотленд-Ярд   и побеседую с нашим приятелем Лестрейдом.      

Время   шло, но ни полиция, ни собственная служба информации Холмса — небольшая, но   очень действенная организация — не сумели даже приблизиться к тайне. Люди,   которых мы искали, затерялись в многомиллионном Лондоне, как иголка   в стоге сена. Мы помещали объявления в газетах, вели неусыпную слежку   за всеми притонами, где мог появиться Питерс, держали в поле зрения людей,   с которыми он был когда-то связан, но все было тщетно: все пути неизбежно   заводили нас в тупик. И вот после недели бесплодных поисков   и мучительной неизвестности вдруг забрезжил свет. В ломбард   Бевингтона на Вестминстер-роуд принесли серебряную подвеску с брильянтами   старинной испанской работы. Заложил ее высокого роста человек без бороды   и усов, по виду священник. И имя и адрес он дал явно подложные.   Какое у него ухо, мистер Бевингтон не заметил, но, судя по портрету, это   был явно Шлезингер.      

Три раза   наш бородатый друг из отеля «Лангхем» заходил к нам, в третий раз он   появился через полчаса после того, как нам сообщили о проданной   драгоценности. Горе состарило его на несколько лет, одежда висела на нем, как   на вешалке. «Если бы я хоть чем-нибудь мог помочь вам!» — в отчаянии   твердил он все эти дни. Наконец-то у Холмса нашлось для него дело.      

— Он   начал продавать драгоценности. Теперь мы его поймаем!      

— Но   ведь это значит… это значит, что с леди Фрэнсис что-то случилось?      

Лицо   Холмса стало очень серьезно.      

— Предположим,   эти люди до сих пор держали ее под замком. Освободить ее сейчас — значит погубить   себя. Мистер Грин, мы должны быть готовы к худшему.      

— Что   я должен делать?      

— Эти   люди вас не знают?      

— Нет.      

— Возможно,   он в следующий раз пойдет к другому ювелиру. Тогда нужно начинать:   все сызнова. С другой стороны, у Бевингтона ему дали хорошую цену   и не задали ни одного вопроса. Поэтому можно ожидать, что, когда ему опять   понадобятся деньги, он снова туда пойдет. Я сейчас напишу Бевингтону записку,   что вам нужно неотлучно находиться в его магазине. Если Питерс придет, вы   будете следить за ним до его дома. Но никакой опрометчивости и, главное,   никакого насилия. Дайте слово, что ничего не предпримете без моего ведома   и согласия.      

Два дня   от достопочтенного Филиппа Грина (к слову сказать, он был сын прославленного адмирала   Грина, который командовал нашим Азовским флотом во время Крымской кампании) не   было никаких вестей. На третий день вечером он ворвался в гостиную на   Бейкер-стрит бледный, дрожа, как в лихорадке.      

— Попался!   Попался! — закричал он.      

       

      

       

Волнение   не давало ему говорить. Холмс усадил его в кресло, стал успокаивать.      

— Расскажите   нам все по порядку, — попросил он его наконец.      

— Она   пришла всего час назад. На этот раз жена принесла подвеску в точности   такую, как первая. Высокая бледная женщина, глаза, как у хорька…      

— Это   она, — подтвердил Холмс.      

— Я пошел   за ней. Она свернула на Кеннингтон-роуд — я не отставал. Вдруг она вошла   в какую-то лавку… Мистер Холмс, это оказалась лавка гробовщика!      

Холмс   вздрогнул.      

— Дальше! —   Голос его зазвенел, выдав волнение, охватившее пламенную душу, которую он   скрывал под маской ледяного спокойствия.      

— Я вошел   за ней. Она разговаривала с женщиной за прилавком, и до меня долетели   ее слова: «Как вы долго!» Та стала оправдываться: «Все будет немедленно   доставлено по адресу. Ведь делать пришлось по особому заказу, вот мастера   и задержались…» Тут они увидели меня и замолчали. Я что-то   спросил и вышел на улицу.      

— Правильно   сделали! Что потом?      

— Женщина   тоже вышла, но я спрятался в соседнем подъезде. Наверно, она что-то   заподозрила, потому что огляделась вокруг. Затем подозвала кэб и уехала.   К счастью, я сразу же поймал другой кэб и поехал за ней. Она   вышла в Брикстоне[16],   адрес: Полтни-сквер, дом 36. Я проехал дальше, отпустил кэбмена   и стал наблюдать за домом.      

— Кого-нибудь   удалось увидеть?      

— Свет   горел только в одном окне на первом этаже, но штора была опущена   и ничего не было видно. Я стоял и раздумывал, что же теперь   делать, как вдруг у крыльца остановился закрытый фургон. Двое мужчин   спрыгнули на мостовую, вытащили что-то из фургона и понесли на крыльцо…   Мистер Холмс, это был гроб.      

— Вот   оно что…      

— Не   знаю, как я устоял на месте. Дверь отворилась, чтобы впустить людей   и то, что они принесли, и я увидел ту самую женщину. Но   и она меня заметила и, по-моему, узнала. Вздрогнув, она поспешно захлопнула   дверь. Я вспомнил, какое обещание вы с меня взяли, и полетел   к вам.      

— Вы   очень хорошо провели дело. — Холмс схватил со стола клочок бумаги   и стал что-то писать. — Без ордера на арест мы не имеем права ничего   предпринимать. Лучшее, что вы сейчас можете сделать, мистер Грин, — это   отнести мою записку в полицию и получить ордер. Могут возникнуть   затруднения, но, думаю, продажа драгоценностей — достаточный повод.   Подробностями займется Лестрейд.      

— Да   ведь ее тем временем убьют! Что значит этот гроб, и для кого он, если не   для нее?      

— Мистер   Грин, все возможное будет сделано. Мы не потеряем ни минуты. Положитесь на нас.   Ну вот, Уотсон, — продолжал Холмс, когда наш гость выбежал из   комнаты, — он сейчас заручится поддержкой закона, а нам тем временем   придется действовать, как всегда, беззаконно. Боюсь, дела настолько плохи, что   самые наши крайние меры будут оправданны. Скорей на Полтни-сквер!      

Попробуем   восстановить всю картину, — говорил Холмс в то время, как наш кэб   катился мимо Парламента и по Вестминстерскому мосту. — Негодяи   заманили несчастную женщину в Лондон, предварительно заставив ее   расстаться с преданной Мари. Если леди Фрэнсис и писала кому-нибудь   в это время, ее письма перехватывали. Один из сообщников Питерса снял для   него в Лондоне дом. Переступив порог этого дома, леди Фрэнсис превратилась   в пленницу, и драгоценности, за которыми эти люди и охотились   с самого начала, стали их добычей. Они уже распродают их понемножку   и не видят в этом никакой для себя опасности, уверенные, что судьба   их жертвы никого не интересует. Когда ее отпустят, она их, разумеется,   разоблачит. Поэтому они ее никогда не отпустят. Однако держать ее всю жизнь под   замком тоже нельзя. Значит, единственный выход — убийство.      

— Все   предельно ясно.      

— Теперь   взглянем на дело с другой стороны. Когда два пути, по которым развивалась   мысль, скрещиваются, точка пересечения дает максимальное приближение   к истине. Возьмем теперь за исходную точку не леди Фрэнсис, а гроб   и пойдем назад. Боюсь, этот гроб окончательно убеждает нас в том, что   леди Фрэнсис умерла. Но, кроме того, он означает официальные похороны,   свидетельство врача и разрешение полиции. Если бы леди Фрэнсис убили   каким-нибудь примитивным способом, то труп зарыли бы во дворе. Но тут все   открыто и гласно. Что это означает? А то, что ее умертвили настолько   необычным способом, что даже врач не заподозрил насильственной смерти, —   может быть, отравили каким-то редким ядом. И все-таки странно, что они   позволили врачу освидетельствовать ее, — разве что подкупили врача… Но это   очень маловероятно.      

— А не   могли они подделать свидетельство?      

— Это   опасно, Уотсон, очень опасно. Не думаю, чтобы они на это решились… Эй,   стойте!.. Мы только что проехали ломбард, значит, следующий дом — лавка   гробовщика. Уотсон, ваше лицо внушает доверие, зайдите к ним   и спросите, на какое время назначены завтра похороны клиента   с Полтни-сквер.      

Женщина   за прилавком доверчиво рассказала мне, что похороны состоятся завтра в восемь   утра.      

— Вот   видите, Уотсон, никаких тайн и уловок. Им как-то удалось оформить все   официально, и теперь они считают, что бояться нечего. Что ж, у нас   один выход: идти напролом. Вы вооружены?      

— Вот   трость!      

— Ну   ничего, как-нибудь пробьемся: «Ведь трижды тот вооружен, кто прав»[17]. Мы просто   не можем дожидаться полиции, положение не таково, чтобы педантично блюсти букву   закона… Поезжайте, пожалуйста. Будем пытать счастья вместе, Уотсон. Нам ведь не   впервой. Он резко дернул за шнурок у двери большого темного дома. Дверь   немедленно открыли, на пороге полутемного холла мы увидели высокую женскую   фигуру.      

— Что   вам угодно? — сухо спросила женщина, пытаясь разглядеть нас   в темноте.      

— Мне   нужен доктор Шлезингер, — ответил Холмс.      

— Здесь   нет никакого доктора Шлезингера!      

Женщина   хотела захлопнуть дверь, но Холмс придержал ее ботинком.      

— В таком   случае мне нужен человек, который живет в этом доме, как бы он себя ни называл! —   настойчиво сказал Холмс.      

Она   помедлила, потом все-таки впустила нас.      

— Что   ж, входите, мой муж никого не боится.      

Она   заперла парадную дверь, ввела нас в гостиную, зажгла свет и вышла,   попросив минутку подождать.      

Но нам   не пришлось ждать и полминуты: не успели мы окинуть взглядом комнату,   в которой очутились — пыльную, с изъеденной молью мебелью, — как   дверь отворилась, и в гостиную неслышным шагом вошел высокий лысый   человек. Его широкое багровое лицо с обвисшими щеками сияло преувеличенным   добродушием, с которым никак не вязалось жесткое выражение беспощадного   рта.      

— Тут,   несомненно, какая-то ошибка, господа! — непринужденно обратился он   к нам самым елейным тоном. — Вам, по-видимому, дали неправильный   адрес. Если вы пройдете чуть дальше налево…      

— Мы   не пойдем никуда, — холодно сказал мой друг. — У нас нет   времени, мистер Генри Питерс из Аделаиды, в прошлом — его преподобие   доктор Шлезингер из Бадена и Южной Африки. Я в этом так же мало   сомневаюсь, как и в том, что меня зовут Шерлоком Холмсом.      

Питерс —   я теперь буду его так называть — вздрогнул и впился взглядом   в своего грозного противника.      

— Ну   что ж, мистер Холмс, ваше имя меня не испугало, — сказал он. — Когда   совесть у человека чиста, ему нечего бояться. Что вам нужно в моем   доме?      

— Узнать,   что вы сделали с леди Фрэнсис Карфэкс, которую привезли с собой из   Бадена.      

— Вы   чрезвычайно меня обяжете, если сообщите, где она сейчас находится, —   спокойно возразил Питерс. — Она задолжала мне около ста фунтов,   а в уплату оставила пару безвкусных подвесок с поддельными   камнями, в ломбарде на них и смотреть не стали. Леди Фрэнсис   привязалась к нам с миссис Питерс в Бадене —   я действительно жил там под другим именем — и не расставалась   с нами до самого Лондона. Я уплатил по ее счету в гостинице   и за ее билет. А в Лондоне она исчезла, оставив в счет   долга, как я уже говорил вам, какие-то старомодные украшения. Если вы ее   найдете, мистер Холмс, я буду вам очень обязан.      

— Непременно, —   сказал Холмс. — Буду до тех пор искать ее в этом доме, пока не найду.      

— Где   ваш ордер?      

       

      

       

Холмс   показал Питерсу пистолет и снова сунул его в карман.      

— Придется   вам пока удовольствоваться этим!      

— Да   вы просто бандит!      

— Ничуть   не возражаю против такого определения, — рассмеялся Холмс. — Мой   спутник тоже весьма опасный головорез, рекомендую. Мы с ним начинаем   обыск.      

Питерс   отворил дверь в прихожую.      

— Энни,   беги за полицией!      

По   лестнице прошуршали юбки, парадная дверь отворилась и захлопнулась.      

— Времени   у нас в обрез, Уотсон, — сказал Холмс. — Идем! И не   вздумайте нам мешать, Питерс, будет только хуже. Где гроб, который вам сегодня   привезли?      

— Зачем   вам гроб? Он занят! В нем покойница.      

— Я должен   ее видеть.      

— Никогда!   Я не позволю!      

— Обойдемся   без вашего позволения. — Холмс молниеносно оттолкнул Питерса и вышел   в холл. Прямо перед нами была полураскрытая дверь. Мы вошли.   В столовой под тускло горящими рожками газовой люстры стоял на столе гроб.   Холмс прибавил света и поднял крышку. Жалкое, иссохшее существо лежало на   дне глубокого гроба. Яркий свет упал на старое, сморщенное лицо. Ни болезнь, ни   голод, ни самые зверские истязания не могли бы превратить все еще красивую,   цветущую женщину, какой была леди Фрэнсис, в эту дряхлую развалину.   Изумление на лице Холмса сменилось радостью.      

— Слава   Богу! — воскликнул он. — Это не она!      

— Да,   на этот раз вы жестоко ошиблись, мистер Холмс, — раздался голос Питерса,   вошедшего в столовую следом за нами.      

— Кто   эта женщина?      

— Могу   рассказать, если это вас так интересует. Эта женщина — старая няня моей жены,   зовут ее Роза Спенсер, мы взяли ее из Брикстонской богадельни, привезли сюда,   пригласили доктора Хорсома — он живет на Фирбэнк-Виллас, дом 13, не забудьте   записать, мистер Холмс! — окружили ее заботой, как велел нам наш   христианский долг. На третий день она скончалась. В свидетельстве написано   «от старческого маразма», но ведь это всего лишь мнение врача, — вам,   мистер Холмс, разумеется, истинная причина ее смерти известна лучше, чем кому   бы то ни было! Мы обратились к фирме Стимсон и К на   Кеннингтон-роуд, похороны состоятся завтра в восемь часов утра. Попробуйте   придраться хоть к чему-нибудь! Признайтесь, мистер Холмс, вы остались   в дураках. Много бы я дал, чтобы сфотографировать вашу физиономию,   когда вы так воинственно ринулись к гробу и вместо леди Фрэнсис   увидели в нем убогую девяностолетнюю старушку!      

Холмс   с обычным своим спокойствием стоял под градом насмешек, которые обрушил на   него Питерс, только кулаки его гневно сжались.      

— Я продолжаю   обыск.      

— Ну,   это мы еще посмотрим! — закричал Питерс, и в это время   в прихожей раздался женский голос и тяжелые шаги. — Сюда,   господа! Эти люди силой ворвались в мой дом, и я никак не могу   заставить их уйти. Пожалуйста, помогите мне!      

Сержант   и констебль встали на пороге столовой. Холмс вынул из бумажника визитную   карточку.      

— Вот   мое имя и адрес. А это мой друг — доктор Уотсон.      

— Да   что вы, сэр, зачем нам ваша карточка, мы ли вас не знаем! — сказал   сержант. — Но только без ордера вам здесь оставаться нельзя.      

— Знаю,   что нельзя.      

— Арестуйте   его! — крикнул Питерс.      

— Мы   знаем, где найти этого джентльмена, если он нам понадобится, —   величественно ответствовал сержант. — Но все-таки вам придется уйти,   мистер Холмс.      

— Да,   Уотсон, нам придется уйти.      

Через   минуту мы снова были на улице. Холмс казался спокоен, как всегда, я же   весь пылал от гнева и унижения. Сержант вышел с нами.      

— Вы   уж извините, мистер Холмс. Что поделаешь — закон.      

— Все   правильно, сержант, вы не могли поступить иначе.      

— Конечно,   Вы туда не пришли бы зря, я понимаю. Если я могу вам чем помочь…      

— Пропала   женщина, сержант, и мы подозреваем, что ее скрывают в этом доме.   Я с минуты на минуту жду ордера.      

— Так   я с них глаз не спущу, мистер Холмс, и если что, сейчас же дам   вам знать.      

Было   всего девять часов, и мы с Холмсом, не теряя ни минуты, пустились   в путь. Первым делом мы направились в Брикстонскую богадельню   и узнали, что несколько дней назад туда действительно пришла супружеская   пара, выразившая желание взять к себе впавшую в детство старуху, когда-то   бывшую у них в услужении, как они заявили. Получив разрешение, они   увезли ее домой. Когда мы сказали, что старуха умерла, никто в богадельне   не удивился.      

Следующий   наш визит был к доктору Хорсому. Он рассказал, что накануне днем его   вызвали к больной, которая, как он установил, умирала от старческой   слабости. На его глазах она и испустила дух. Он составил свидетельство по   всей форме и подписал.      

— Уверяю   вас, конец этой женщины был самый естественный, какие бы то ни было подозрения   просто неоправданны, — заключил он.      

Ничего   необычного в доме он не заметил, только, пожалуй, немного странным   показалось, что люди с таким достатком живут без прислуги. Вот все, что   удалось нам узнать от доктора Хорсома.      

Наконец   мы направились в Скотленд-Ярд. Оказалось, что при оформлении ордера   возникли какие-то трудности, дело затягивалось: подпись судьи можно будет   получить не раньше утра. Если мистер Холмс зайдет завтра к девяти, он   может поехать с инспектором Лестрейдом и присутствовать при аресте.      

Больше   никаких событий в тот день не произошло, не считая полночного визита   нашего приятеля-сержанта, который пришел рассказать, что в темных окнах   дома на Полтни-сквер несколько раз мелькал какой-то свет, но что никто не   выходил и не входил. Нам оставалось только набраться терпения и ждать   утра.      

Шерлок   Холмс был слишком расстроен, чтобы беседовать, и слишком взволнован, чтобы   спать. Я ушел к себе, а он остался в гостиной. Сдвинув   темные густые брови, он сидел в кресле, барабанил по его ручке длинными   нервными пальцами, курил одну сигарету за другой и искал, искал ключ   к разгадке. Несколько раз ночью я слышал его шаги. Утром, когда   я уже умывался, он ворвался ко мне в комнату бледный,   с ввалившимися щеками, ни на миг не сомкнувший глаз.      

— Когда   похороны? В восемь, да? Сейчас двадцать минут восьмого, — отрывисто   заговорил он. — Куда девался разум, который Господь Бог вложил в мою   голову? Скорей, Уотсон, скорей! Ведь сейчас решается: жизнь или смерть,   и сто против одного за смерть! Если мы опоздаем, я никогда, никогда   себе не прощу!      

Не   прошло и пяти минут, как мы мчались в кэбе по Бейкер-стрит. Но когда   мы подъезжали к Парламенту, Биг-Бен показывал без двадцати пяти восемь,   а на углу Брикстон-роуд стрелка подошла к восьми! Однако мы оказались   не единственные опоздавшие. В восемь часов десять минут кэбмен осадил   взмыленную лошадь возле крыльца, у которого все еще стоял катафалк,   и из двери трое рабочих выносили гроб. Холмс кинулся вперед   и преградил им путь.      

       

      

       

— Стойте! —   закричал он, упершись рукой в грудь первого носильщика. — Немедленно   несите гроб назад!      

— Какого   дьявола вам здесь нужно?! Где ваш ордер, покажите сейчас же! — разъяренно   заревел из холла багровый Питерс.      

— Ордер   подписан. Гроб останется в доме, пока он не прибудет!      

Властный   голос Холмса произвел на людей впечатление. Питерс незаметно юркнул   в какую-то дверь, а они понесли гроб обратно.      

— Скорей,   скорей, Уотсон! Вот отвертка! — прерывающимся голосом командовал   Холмс. — Вы тоже берите отвертку. Если через минуту крышка будет сорвана,   получите соверен, друзья. Никаких вопросов! Быстрей, быстрей! Так, хорошо! Еще   один шуруп… последний. Приналяжем все вместе! Ага, идет, идет! Уф, наконец-то!      

Впятером   мы сорвали крышку, и в тот же миг нас оглушил тяжелый вязкий запах   хлороформа. Голова покойницы была обложена толстым слоем ваты, пропитанной   наркотиком. Холмс сбросил ее, и мы увидели прекрасное тонкое лицо женщины   лет сорока. Холмс обхватил ее за плечи и посадил.      

— Она   жива, Уотсон? Неужели мы опоздали? Неужели все кончено?!      

Полчаса   мне казалось, что все действительно кончено. Я боялся, что недостаток   воздуха и ядовитые пары хлороформа задушили последнюю искру жизни   и все наши усилия напрасны. Мы впрыскивали ей эфир, делали искусственное   дыхание и вообще все, что предписывает в таких случаях современная   медицина, и наконец веки ее слабо дрогнули, поднесенное к губам   зеркало затуманилось — жизнь возвращалась!      

У   крыльца остановился кэб. Холмс поднял штору и выглянул из окна.      

— Явился   Лестрейд с ордером, — сказал он, — только птички его уже упорхнули…   А вот, — продолжал он, прислушиваясь к быстрым шагам по   коридору, — идет человек, который поможет леди Фрэнсис лучше, чем мы.   Здравствуйте, мистер Грин! Чем скорее мы увезем отсюда леди Фрэнсис, тем лучше.   А похороны пусть идут своим чередом, только теперь эта бедная старушка,   которая все еще лежит в гробу, совершит свой последний путь одна.      

— Если   вы захотите включить этот эпизод в свою хронику, милый Уотсон, —   говорил мне в тот вечер Холмс, — приведите его как пример временного   затмения, которое может поразить даже самый трезвый ум. Ни один смертный не   застрахован от таких промахов, но уважения достоин тот, кто способен вовремя   понять их и исправить. Мне кажется, я вправе причислить себя   к таким людям. Всю ночь меня сегодня преследовала мысль, что была ведь,   была какая-то деталь, которой я не придал должного значения, что-то не   совсем обычное, какое-то слово, движение, взгляд… И когда уже рассвело,   я вдруг вспомнил — ответ жены гробовщика! Она сказала: «Ведь делать   пришлось по особому заказу, вот мастера и задержались». Они говорили   о гробе. Гроб делали по особому заказу. Значит, делали по особым размерам.   Но зачем? Зачем? И тогда я как будто снова увидел высокие стенки   гроба и на самом его дне маленькую жалкую фигурку. Зачем для такого   маленького трупа заказали такой большой гроб? Да чтобы осталось место еще для   одного!.. Оба похоронят по одному свидетельству. Все было с самого начала   ясно как день, только я-то как будто ослеп! В восемь часов леди Фрэнсис   в гробу положат на катафалк. Единственная наша надежда — задержать гроб,   пока его еще не вынесли из дому. Предположение, что она еще жива, было   равнозначно безумию, но безумие-то и спасло все. Насколько мне известно,   эти люди никогда не совершали убийства. Я подозревал, что в конце   концов они не решатся на него и сейчас. Они похоронят ее, не оставив никаких   следов, по которым можно было бы установить причину смерти леди Фрэнсис,   и даже если труп впоследствии эксгумируют, у них все-таки будет шанс   выкрутиться. Я надеялся, что именно этими соображениями они   и руководствовались. Что было дальше — вы помните, и тот страшный   чердак, где негодяи держали бедняжку, вы видели. Сегодня утром они ворвались   к ней, усыпили ее хлороформом, отнесли вниз, положили пропитанную   хлороформом вату в гроб, чтобы она не проснулась, и завинтили крышку.   Гениальный план! Ничего подобного в истории преступлений я еще не   встречал. Если нашим приятелям — экс-миссионеру и его супруге — удалось   ускользнуть от Лестрейда, их дальнейшая карьера, надо ожидать, ознаменуется не   менее блестящими деяниями.[18]      

       

      

       

 Дьяволова нога      

       

Пополняя   время от времени записи о моем старом друге, мистере Шерлоке Холмсе,   новыми удивительными событиями и интересными воспоминаниями, я то   и дело сталкивался с трудностями, вызванными его собственным   отношением к гласности. Этому угрюмому скептику претили шумные похвалы окружающих,   и после блестящего раскрытия очередной тайны он от души развлекался,   уступив свои лавры какому-нибудь служаке из Скотленд-Ярда,   и с язвительной усмешкой слушал громкий хор поздравлений не по   адресу. Подобное поведение моего друга, а вовсе не отсутствие интересного   материала и привело к тому, что за последние годы мне редко удавалось   публиковать новые записи. Дело в том, что участие в некоторых его   приключениях было честью, всегда требующей от меня благоразумия   и сдержанности.      

Представьте   же мое изумление, когда в прошлый вторник я получил телеграмму от   Холмса (он никогда не посылал писем, если можно было обойтись телеграммой). Она   гласила:       

       

«Почему   не написать о Корнуэльском ужасе — самом необычном случае в моей   практике».       

       

Я решительно   не понимал, что воскресило в памяти Холмса это событие или какая причуда побудила   его телеграфировать мне, однако, опасаясь, как бы он не передумал, я тут   же разыскал записи с точными подробностями происшествия и спешу   представить читателям мой рассказ.      

Весной   1897 года железное здоровье Холмса несколько пошатнулось от тяжелой,   напряженной работы, тем более, что сам он совершенно не щадил себя.   В марте месяце доктор Мур Эгер с Харли-стрит, который познакомился   с Холмсом при самых драматических обстоятельствах, о чем   я расскажу как-нибудь в другой раз, категорически заявил, что   знаменитому сыщику необходимо временно оставить всякую работу и как   следует отдохнуть, если он не хочет окончательно подорвать свое здоровье. Холмс   отнесся к этому равнодушно, ибо умственная его деятельность совершенно не   зависела от физического состояния, но когда врач пригрозил, что Холмс вообще не   сможет работать, это убедило его наконец сменить обстановку. И вот ранней   весной того года мы с ним поселились в загородном домике близ бухты   Полду на крайней оконечности Корнуэльского полуострова.