1 2 3 4 5 6 
— Чизмен,  Лемберли. Где находится Лемберли?    

— В  Суссексе, к югу от Хоршема.    

— Не  так уж далеко, а? Ну, а что такое Чизмен?    

— Я  знаю Лемберли — провинциальный уголок. Сплошь старые, многовековой давности  дома, носящие имена первых хозяев — Чизмен, Одли, Харви, Карритон, —  сами люди давно забыты, но имена их живут в построенных ими домах.    

— Совершенно  верно, — ответил Холмс сухо. Одной из странностей этой гордой, независимой  натуры была способность с необычайной быстротой запечатлевать в своем мозгу  всякое новое сведение, но редко признавать заслугу того, кто его этим сведением  обогатил. — К концу расследования мы, вероятно, узнаем очень многое об  этом Чизмене в Лемберли. Письмо, как я и предполагал, от Роберта Фергюсона.  Кстати, он уверяет, что знаком с вами.    

— Со  мной?    

— Прочтите  сами.    

Он  протянул мне письмо через стол. Адрес отправителя гласил: «Чизмен, Лемберли».    

Я стал  читать:    

     

«Уважаемый  мистер Холмс!     

Мне  посоветовали обратиться к Вам, но дело мое столь деликатного свойства, что я затрудняюсь  изложить его на бумаге. Я выступаю от имени моего друга. Лет пять тому назад он  женился на молодой девушке, уроженке Перу, дочери перуанского коммерсанта, с  которым познакомился в ходе переговоров относительно импорта нитратов. Молодая  перуанка очень хороша собой, но ее иноземное происхождение и чуждая религия  привели к расхождению интересов и чувств между мужем и женой, и любовь моего  друга к жене стала несколько остывать. Он даже готов был считать их союз  ошибкой. Он видел, что некоторые черты ее характера навсегда останутся для него  непостижимыми. Все это было особенно мучительно потому, что эта женщина,  по-видимому, необычайно любящая и преданная ему супруга.    

Перехожу  к событиям, которые надеюсь наложить точнее при встрече. Цель этого письма лишь  дать общее о них представление и выяснить, согласны ли Вы заняться этим делом.  Последнее время жена моего друга стала вести себя очень странно, поступки ее  шли совершенно вразрез с ее обычно мягким и кротким нравом. Друг мой женат  вторично, и от первого брака у него есть пятнадцатилетний сын — очаровательный  мальчик, с нежным, любящим сердцем, несмотря на то, что несчастный случай еще в  детстве сделал его калекой. Теперешняя жена моего друга дважды и без малейшего  повода набрасывалась на бедного ребенка с побоями. Один раз ударила его палкой  по руке с такой силой, что от удара остался большой рубец.    

Но  все это не столь существенно по сравнению с ее отношением к собственному ребенку,  прелестному мальчугану, которому не исполнилось и года. Как-то кормилица на  несколько минут оставила его в детской одного. Громкий, отчаянный крик младенца  заставил ее бегом вернуться назад. И тут она увидела, что молодая мать,  прильнув к шейке сына, впилась в нее зубами: на шейке виднелась ранка, из нее  текла струйка крови. Кормилица пришла в неописуемый ужас и хотела тотчас  позвать хозяина, но женщина умолила ее никому ничего не говорить и даже  заплатила пять фунтов за ее молчание. Никаких объяснений засим не последовало,  и дело так и оставили.    

Но  случай этот произвел страшное впечатление на кормилицу. Она стала пристально  наблюдать за хозяйкой и не спускала глаз со своего питомца, к которому  испытывала искреннюю привязанность. При этом ей казалось, что и хозяйка, в свою  очередь, непрерывно за ней следит — стоило кормилице отойти от ребенка, как  мать немедленно к нему кидалась. День и ночь кормилица стерегла дитя, день и  ночь его мать сидела в засаде, как волк, подстерегающий ягненка. Конечно, мои  слова кажутся Вам совершенно невероятными, но, прошу Вас, отнеситесь к ним  серьезно, быть может, от того зависят и жизнь ребенка и рассудок его отца.    

Наконец  наступил тот ужасный день, когда стало невозможно что-либо скрывать от хозяина.  Нервы кормилицы сдали, она чувствовала, что не в силах выдержать напряжение, и  во всем ему призналась. Отцу ребенка ее рассказ показался таким же бредом, каким  он, вероятно, кажется и Вам. Мой друг никогда не сомневался, что жена искренне  и нежно его любит и что, если не считать этих двух нападений на пасынка, она  такая же нежная, любящая мать. Разве могла она нанести рану своему собственному  любимому дитяти? Мой друг заявил кормилице, что все это ей померещилось, что ее  подозрения — плод больного воображения и что он не потерпит столь злостных  поклепов на свою жену. Во время их разговора раздался пронзительный детский  крик. Кормилица вместе с хозяином кинулась в детскую. Представьте себе чувства  мужа и отца, когда он увидел, что жена, отпрянув от кроватки, поднимается с  колен, а на шее ребенка и на простынке — кровь. С криком ужаса он повернул лицо  жены к свету — губы ее были окровавлены. Сомнений не оставалось: она пила кровь  младенца.    

Таково  положение дел. Сейчас несчастная сидит, запершись в своей комнате. Объяснения  между супругами не произошло. Муж едва ли не потерял рассудок. Он, как и я,  плохо осведомлен о вампирах, собственно, кроме самого слова, нам ровно ничего  не известно. Мы полагали, что это всего-навсего нелепое, дикое суеверие, не  имеющее места в нашей стране. И вдруг в самом сердце Англии, в Суссексе… Все  эти происшествия мы могли бы обсудить завтра утром. Согласны ли Вы меня  принять? Согласны ли употребить свои необычайные способности в помощь человеку,  на которого свалилась такая беда? Если согласны, то, прошу Вас, пошлите телеграмму  на имя Фергюсона (Чизмен, Лемберли), и к десяти часам я буду у Вас.    

С  уважением Роберт Фергюсон.      

P. S.  Если не ошибаюсь, Ваш друг Уотсон и я однажды встретились в матче регби: он играл  в команде Блэкхита, я — в команде Ричмонда. Это единственная рекомендация, которой  я располагаю».    

     

— Отлично  помню, — сказал я, откладывая письмо в сторону. — Верзила Боб  Фергюсон, лучший трехчетвертной, каким могла похвастать команда Ричмонда.  Славный, добродушный малый. Как это похоже на него — так близко принимать к  сердцу неприятности друга.    

Холмс  посмотрел на меня пристально и покачал головой.    

— Никогда  не знаешь, чего от вас ожидать, Уотсон, — сказал он. — В вас залежи  еще не исследованных возможностей. Будьте добры, запишите текст телеграммы:  «Охотно беремся расследование вашего дела».    

— «Вашего»  дела?    

— Пусть  не воображает, что наше агентство — приют слабоумных. Разумеется, речь идет о  нем самом. Пошлите ему телеграмму, и до завтрашнего дня оставим все эти дела в  покое.    

На  следующее утро, ровно в десять часов, Фергюсон вошел к нам в комнату. Я помнил  его высоким, поджарым, руки и ноги как на шарнирах, и поразительное проворство,  не раз помогавшее ему обставлять коллег из команды противника. Да, грустно  встретить жалкое подобие того, кто когда-то был великолепным спортсменом,  которого ты знавал в расцвете сил. Могучее, крепко сбитое тело как будто  усохло, льняные волосы поредели, плечи ссутулились. Боюсь, я своим видом вызвал  в нем те же чувства.    

— Рад  вас видеть, Уотсон, — сказал он. Голос у него остался прежний — густой и  добродушный. — Вы не совсем похожи на того молодца, которого я перебросил  за канат прямо в публику в «Старом Оленьем Парке»[5]. Думаю, и я порядком  изменился. Но меня состарили последние несколько дней. Из телеграммы я понял,  мистер Холмс, что мне нечего прикидываться, будто я выступаю от имени другого  лица.    

— Всегда  лучше действовать напрямик, — заметил Холмс.    

— Согласен.  Но поймите, каково это — говорить такие вещи о своей жене, о женщине, которой  долг твой велит оказывать помощь и покровительство! Что мне предпринять?  Неужели отправиться в полицию и все им выложить? Ведь и дети нуждаются в  защите! Что же это с ней такое, мистер Холмс? Безумие? Или это у нее в крови?  Сталкивались ли вы с подобными случаями? Ради всего святого, подайте совет. Я  просто голову потерял.    

     

    

     

— Вполне  вас понимаю, мистер Фергюсон. А теперь сядьте, возьмите себя в руки и ясно отвечайте  на мои вопросы. Могу вас заверить, что я далек от того, чтобы терять голову, и  очень надеюсь, что мы найдем способ разрешить ваши трудности. Прежде всего  скажите, какие меры вы приняли? Ваша жена все еще имеет доступ к детям?    

— Между  нами произошла ужасная сцена. Поймите, жена моя человек добрый, сердечный — на  свете не сыщешь более любящей, преданной жены. Для нее было тяжким ударом,  когда я раскрыл ее страшную, невероятную тайну. Она даже ничего не пожелала  сказать. Ни слова не ответила мне на мои упреки — только глядит, и в глазах  дикое отчаяние. Потом бросилась к себе в комнату и заперлась. И с тех пор отказывается  меня видеть. У нее есть горничная по имени Долорес, служила у нее еще до нашего  брака, скорее подруга, чем служанка. Она и носит жене еду.    

— Значит,  ребенку не грозит опасность?    

— Миссис  Мэйсон, кормилица, поклялась, что не оставит его без надзора ни днем, ни ночью.  Я ей полностью доверяю. Я больше тревожусь за Джека, я вам писал, что на него  дважды было совершено настоящее нападение.    

— Однако  никаких увечий не нанесено?    

— Нет.  Но ударила она его очень сильно. Поступок вдвойне жестокий, ведь мальчик —  жалкий, несчастный калека. — Обострившиеся черты лица Фергюсона как будто  стали мягче, едва он заговорил о старшем сыне. — Казалось бы, несчастье  этого ребенка должно смягчить сердце любого: Джек в детстве упал и повредил  себе позвоночник. Но сердце у мальчика просто золотое.    

Холмс  взял письмо Фергюсона и стал его перечитывать.    

— Кроме  тех, кого вы назвали, кто еще живет с вами в доме?    

— Две  служанки, они у нас недавно. В доме еще ночует конюх Майкл. Остальные — это  жена, я, старший мой сын Джек, потом малыш, горничная Долорес и кормилица  миссис Мэйсон. Больше никого.    

— Насколько  я понял, вы мало знали вашу жену до свадьбы?    

— Мы  были знакомы всего несколько недель.    

— А  Долорес давно у нее служит?    

— Несколько  лет.    

— Значит,  характер вашей жены лучше известен горничной, чем вам?    

— Да,  пожалуй.    

Холмс что-то  записал в свою книжку.    

— Полагаю,  в Лемберли я смогу оказаться более полезным, чем здесь. Дело это, безусловно,  требует расследования на месте. Если жена ваша не покидает своей комнаты, наше  присутствие в доме не причинит ей никакого беспокойства и неудобств.  Разумеется, мы остановимся в гостинице.    

Фергюсон  издал вздох облегчения.    

— Именно  на это я и надеялся, мистер Холмс. С вокзала Виктория в два часа отходит очень  удобный поезд — если это вас устраивает.    

— Вполне.  Сейчас в делах у нас затишье. Я могу целиком посвятить себя вашей проблеме. Уотсон,  конечно, поедет тоже. Но прежде всего я хотел бы уточнить некоторые факты.  Итак, несчастная ваша супруга нападала на обоих мальчиков — и на своего  собственного ребенка и на вашего старшего сынишку?    

— Да.    

— Но  по-разному. Вашего сына она только избила.    

— Да,  один раз палкой, другой раз била прямо руками.    

— Она  вам объяснила свое поведение в отношении пасынка?    

— Нет.  Сказала только, что ненавидит его. Все повторяла: «Ненавижу, ненавижу…»    

— Ну,  с мачехами это случается. Ревность задним числом, если можно так выразиться. А  как она по натуре — ревнивая?    

— Очень.  Она южанка, ревность у нее такая же яростная, как и любовь.    

— Но  мальчик — ведь ему, вы сказали, пятнадцать лет, и если физически он  неполноценен, тем более, вероятно, высоко его умственное развитие, — разве  он не дал вам никаких объяснений?    

— Нет.  Сказал, что это без всякой причины.    

— А  какие отношения у них были прежде?    

— Они  всегда друг друга недолюбливали.    

— Вы  говорили, что мальчик ласковый, любящий.    

— Да,  трудно найти более преданного сына. Он буквально живет моей жизнью, целиком поглощен  тем, чем я занят, ловит каждое мое слово.    

Холмс  снова что-то записал себе в книжку. Некоторое время он сосредоточенно молчал.    

— Вероятно,  вы были очень близки с сыном до вашей второй женитьбы — постоянно вместе, все делили?    

— Мы  почти не разлучались.    

— Ребенок  с такой чувствительной душой, конечно, свято хранит память матери?    

— Да,  он ее не забыл.    

— Должно  быть, очень интересный, занятный мальчуган. Еще один вопрос касательно побоев.  Нападение на младенца и на старшего мальчика произошло в один и тот же день?    

— В  первый раз да. Ее словно охватило безумие, и она обратила свою ярость на обоих.  Второй раз пострадал только Джек, со стороны миссис Мэйсон никаких жалоб относительно  малыша не поступало.    

— Это  несколько осложняет дело.    

— Не  совсем вас понимаю, мистер Холмс.    

— Возможно.  Видите ли, обычно сочиняешь себе временную гипотезу и выжидаешь, пока полное  знание положения вещей не разобьет ее вдребезги. Дурная привычка, мистер  Фергюсон, что и говорить, но слабости присущи человеку. Боюсь, ваш старый  приятель Уотсон внушил вам преувеличенное представление о моих научных методах.  Пока я могу вам только сказать, что ваша проблема не кажется мне неразрешимой и  что к двум часам мы будем на вокзале Виктория.    

Был  тусклый, туманный ноябрьский вечер, когда, оставив наши чемоданы в гостинице  «Шахматная Доска» в Лемберли, мы пробирались через суссекский глинозем по  длинной, извилистой дороге, приведшей нас в конце концов к старинной ферме,  владению Фергюсона, — широкому, расползшемуся во все стороны дому, с очень  древней средней частью и новехонькими боковыми пристройками. На остроконечной  крыше, сложенной из хоршемского горбыля и покрытой пятнами лишайника,  поднимались старые, тюдоровские трубы. Ступени крыльца покривились, на  старинных плитках, которыми оно было вымощено, красовалось изображение человека  и сыра — «герб» первого строителя дома[6].  Внутри под потолками тянулись тяжелые дубовые балки, пол во многих местах осел,  образуя глубокие кривые впадины. Всю эту старую развалину пронизывали запахи  сырости и гнили.    

Фергюсон  провел нас в большую, просторную комнату, помещавшуюся в центре дома. Здесь в  огромном старомодном камине с железной решеткой, на которой стояла дата «1670»,  полыхали толстые поленья.    

Осмотревшись,  я увидел, что в комнате царит смесь различных эпох и мест. Стены, до половины обшитые  дубовой панелью, относились, вероятно, к временам фермера-иомена, построившего  этот дом в семнадцатом веке. Но по верхнему краю панели висело собрание со  вкусом подобранных современных акварелей, а выше, там, где желтая штукатурка  вытеснила дуб, расположилась отличная коллекция южноамериканской утвари и  оружия — ее, несомненно, привезла с собой перуанка, что сидела сейчас запершись  наверху, в своей спальне. Холмс быстро встал и с живейшим любопытством,  присущим его необыкновенно острому уму, внимательно рассмотрел всю коллекцию.  Когда он снова вернулся к нам, выражение лица у него было серьезное.    

— Эге,  а это что такое? — воскликнул он вдруг.    

В углу в  корзине лежал спаниель. Теперь собака с трудом поднялась и медленно подошла к хозяину.  Задние ее ноги двигались как-то судорожно, хвост волочился по полу. Она лизнула  хозяину руку.    

— В  чем дело, мистер Холмс?    

— Что  с собакой?    

— Ветеринар  ничего не мог понять. Что-то похожее на паралич. Предполагает менингит. Но пес  поправляется, скоро будет совсем здоров, правда, Карло?    

Опущенный  хвост спаниеля дрогнул в знак согласия. Печальные собачьи глаза глядели то на  хозяина, то на нас. Карло понимал, что разговор идет о нем.    

— Это  произошло внезапно?    

— В  одну ночь.    

— И  давно?    

— Месяца  четыре назад.    

— Чрезвычайно  интересно. Наталкивает на определенные выводы.    

— Что  вы тут усмотрели, мистер Холмс?    

— Подтверждение  моим догадкам.    

— Ради  Бога, мистер Холмс, скажите, что у вас на уме? Для вас наши дела, быть может,  всего лишь занятная головоломка, но для меня это вопрос жизни и смерти. Жена в  роли убийцы, ребенок в опасности… Не играйте со мной в прятки, мистер Холмс.  Для меня это слишком важно.    

Высоченный  регбист дрожал всем телом. Холмс мягко положил ему на плечо руку.    

— Боюсь,  мистер Фергюсон, при любом исходе дела вас ждут впереди новые страдания, —  сказал он. — Я постараюсь щадить вас, насколько то в моих силах. Пока  больше ничего не могу добавить. Но надеюсь, прежде чем покинуть этот дом,  сообщить вам что-то определенное.    

— Дай-то  Бог! Извините меня, джентльмены, я поднимусь наверх, узнаю, нет ли каких перемен.    

Он  отсутствовал несколько минут, и за это бремя Холмс возобновил свое изучение  коллекции на стене. Когда наш хозяин вернулся, по выражению его лица было ясно  видно, что все осталось в прежнем положении. Он привел с собой высокую,  тоненькую, смуглую девушку.    

— Чай  готов, Долорес, — сказал Фергюсон. — Последи, чтобы твоя хозяйка  получила все, что пожелает.    

— Хозяйка  больная, сильно больная! — выкрикнула девушка, негодующе сверкая глазами  на своего Господина. — Еда не ест, сильно больная. Надо доктор. Долорес  боится быть одна с хозяйка, без доктор.    

Фергюсон  посмотрел на меня вопросительно.    

— Очень  рад быть полезным.    

— Узнай,  пожелает ли твоя хозяйка принять доктора Уотсона.    

— Долорес  поведет доктор. Не спрашивает можно. Хозяйка надо доктор.    

— В  таком случае я готов идти немедленно.    

Я  последовал за дрожащей от волнения девушкой по лестнице и дальше, в конец ветхого  коридора. Там находилась массивная, окованная железом дверь. Мне пришло в  голову, что если бы Фергюсон вздумал силой проникнуть к жене, это было бы ему  не так легко. Долорес вынула из кармана ключ, и тяжелые дубовые створки  скрипнули на старых петлях. Я вошел в комнату, девушка быстро последовала за  мной и тотчас повернула ключ в замочной скважине.    

     

    

     

На  кровати лежала женщина, несомненно, в сильном жару. Она была в забытьи, но при  моем появлении вскинула на меня свои прекрасные глаза и смотрела, не отрываясь,  со страхом. Увидев, что это посторонний, она как будто успокоилась и со вздохом  снова опустила голову на подушку. Я подошел ближе, сказал несколько  успокаивающих слов; она лежала не шевелясь, пока я проверял пульс и  температуру. Пульс оказался частым, температура высокой, однако у меня  сложилось впечатление, что состояние женщины вызвано не какой-либо болезнью, а  нервным потрясением.    

— Хозяйка  лежит так один день, два дня. Долорес боится, хозяйка умрет, — сказала  девушка.    

Женщина  повернула ко мне красивое пылающее лицо.    

— Где  мой муж?    

— Он  внизу и хотел бы вас видеть.    

— Не  хочу его видеть, не хочу… — Тут она как будто начала бредить: — Дьявол!  Дьявол!.. О, что мне делать с этим исчадием ада!..    

— Чем  я могу помочь вам?    

— Ничем.  Никто не может помочь мне. Все кончено. Все погибло… И я не в силах ничего сделать,  все, все погибло!..    

Она явно  находилась в каком-то непонятном заблуждении; я никак не мог себе представить милягу  Боба Фергюсона в роли дьявола и исчадия ада.    

— Сударыня,  ваш супруг горячо вас любит, — сказал я. — Он глубоко скорбит о  случившемся.    

Она  снова обратила на меня свои чудесные глаза.    

— Да,  он любит меня. А я, разве я его не люблю? Разве не люблю я его так сильно, что  готова пожертвовать собой, лишь бы не разбить ему сердца?.. Вот как я его  люблю… И он мог подумать обо мне такое… мог так говорить со мной…    

— Он  преисполнен горя, но он не понимает.    

— Да,  он не в состоянии понять. Но он должен верить!    

— Быть  может, вы все же повидаетесь с ним?    

— Нет,  нет! Я не могу забыть те жестокие слова, тот взгляд… Я не желаю его видеть.  Уходите. Вы ничем не можете мне помочь. Скажите ему только одно: я хочу, чтобы  мне принесли ребенка. Он мой, у меня есть на него права. Только это и передайте  мужу.    

Она  повернулась лицом к стене и больше не произнесла ни слова.    

Я  спустился вниз. Фергюсон и Холмс молча сидели у огня. Фергюсон угрюмо выслушал  мой рассказ о визите к больной.    

— Ну,  разве могу я доверить ей ребенка? — сказал он. — Разве можно  поручиться, что ее вдруг не охватит опять то ужасное, неудержимое желание…  Разве могу я забыть, как она тогда поднялась с колен и вокруг ее губ — кровь?    

Он  вздрогнул, вспоминая страшную сцену.    

— Ребенок  с миссис Мэйсон, там он в безопасности, там он и останется.    

Элегантная  горничная, самое современное явление, какое мы доселе наблюдали в этом доме,  внесла чай. Пока она хлопотала у стола, дверь распахнулась, и в комнату вошел  подросток весьма примечательной внешности — бледнолицый, белокурый, со  светло-голубыми беспокойными глазами, которые так и вспыхнули от волнения и радости,  едва он увидел отца. Мальчик кинулся к нему, с девичьей нежностью обвил его шею  руками.    

— Папочка,  дорогой! — воскликнул он. — Я и не знал, что ты уже приехал! Я бы  вышел тебя встретить. Как я рад, что ты вернулся!    

Фергюсон  мягко высвободился из объятий сына; он был несколько смущен.    

— Здравствуй,  мой дружок, — сказал он ласково, гладя льняные волосы мальчика. — Я  приехал раньше потому, что мои друзья, мистер Холмс и мистер Уотсон,  согласились поехать со мной и провести у нас вечер.    

— Мистер  Холмс? Сыщик?    

— Да.    

Мальчик  поглядел на нас испытующе и, как мне показалось, не очень дружелюбно.    

— А  где второй ваш сын, мистер Фергюсон? — спросил Холмс. — Нельзя ли нам  познакомиться и с младшим?    

— Попроси  миссис Мэйсон принести сюда малыша, — обратился Фергюсон к сыну. Тот пошел  к двери странной, ковыляющей походкой, и мой взгляд хирурга тотчас определил  повреждение позвоночника. Вскоре мальчик вернулся, за ним следом шла высокая,  сухопарая женщина, неся на руках очаровательного младенца, черноглазого,  золотоволосого — чудесное скрещение рас, саксонской и латинской. Фергюсон, как  видно, обожал и этого сынишку, он взял его на руки и нежно приласкал.    

     

    

     

— Только  представить себе, что у кого-то может хватить злобы обидеть такое  существо, — пробормотал он, глядя на, небольшой, ярко-красный бугорок на  шейке этого амура.    

И тут я  случайно взглянул на моего друга и подивился напряженному выражению его лица —  оно словно окаменело, словно было вырезано из слоновой кости. Взгляд Холмса, на  мгновение задержавшись на отце с младенцем, был прикован к чему-то,  находящемуся в другом конце комнаты. Проследив за направлением этого  пристального взгляда, я увидел только, что он обращен на окно, за которым стоял  печальный, поникший под дождем сад. Наружная ставня была наполовину прикрыта и  почти заслоняла собой вид, и тем не менее глаза Холмса неотрывно глядели именно  в сторону окна. И тут он улыбнулся и снова посмотрел на младенца. Он молча  наклонился над ним и внимательно исследовал взглядом красный бугорок на мягкой  детской шейке. Затем схватил и потряс махавший перед его лицом пухлый, в  ямочках кулачок.    

— До  свидания, молодой человек. Вы начали свою жизнь несколько бурно. Миссис Мэйсон,  я хотел бы поговорить с вами с глазу на глаз.    

Они  встали поодаль и несколько минут о чем-то серьезно беседовали. До меня долетели  только последние слова: «Надеюсь, всем вашим тревогам скоро придет конец».  Кормилица, особа, как видно, не слишком приветливая и разговорчивая, ушла,  унеся ребенка.    

— Что  представляет собой миссис Мэйсон? — спросил Холмс.    

— Внешне  она, как видите, не очень привлекательна, но сердце золотое, и так привязана к  ребенку.    

— А  тебе, Джек, она нравится?    

И Холмс  круто к нему повернулся.    

Выразительное  лицо подростка как будто потемнело. Он затряс отрицательно головой.    

— У  Джека очень сильны и симпатии и антипатии, — сказал Фергюсон, обнимая сына  за плечи. — По счастью, я отношусь к первой категории.    

Мальчик  что-то нежно заворковал, прильнув головой к отцовской груди. Фергюсон мягко его  отстранил.    

— Ну,  беги, Джекки, — сказал он и проводил сына любящим взглядом, пока тот не  скрылся за дверью. — Мистер Холмс, — обратился он к моему  другу, — я, кажется, заставил вас проехаться попусту. В самом деле, ну что  вы можете тут поделать, кроме как выразить сочувствие? Вы, конечно, считаете  всю ситуацию слишком сложной и деликатной.    

— Деликатной?  Безусловно, — ответил мой друг, чуть улыбнувшись. — Но не могу  сказать, что поражен ее сложностью. Я решил эту проблему методом дедукции.  Когда первоначальные результаты дедукции стали пункт за пунктом подтверждаться  целым рядом не связанных между собой фактов, тогда субъективное ощущение стало  объективной истиной. И теперь можно с уверенностью заявить, что цель  достигнута. По правде говоря, я решил задачу еще до того, как мы покинули Бейкер-стрит, —  здесь, на месте, оставалось только наблюдать и получать подтверждение.    

Фергюсон  провел рукой по нахмуренному лбу.    

— Ради  Бога, Холмс, — сказал он хрипло, — если вы в чем-то разобрались, не  томите меня. Как обстоит дело? Как следует поступить? Мне безразлично, каким  путем вы добились истины, мне важны сами результаты.    

— Конечно,  мне надлежит дать вам объяснение, и вы его получите. Но позвольте мне вести дело,  согласно собственным моим методам. Скажите, Уотсон, в состоянии ли миссис  Фергюсон выдержать наше посещение?    

— Она  больна, но в полном сознании.    

— Прекрасно.  Окончательно все выяснить мы сможем только в ее присутствии. Поднимемся наверх.    

— Но  ведь она не хочет меня видеть! — воскликнул Фергюсон.    

— Не  беспокойтесь, захочет, — сказал Холмс. Он начеркал несколько слов на  листке бумаги. — Во всяком случае, у вас, Уотсон, есть официальное право  на визит к больной. Будьте так любезны, передайте мадам эту записку.    

Я вновь  поднялся по лестнице и вручил записку Долорес, осторожно открывшей дверь на мой  голос. Через минуту я услышал за дверью возгласы, одновременно радостные и  удивленные. Долорес выглянула из-за двери и сообщила:    

— Она  хочет видеть. Она будет слушать.    

По моему  знаку Фергюсон и Холмс поднялись наверх. Все трое мы вошли в спальню. Фергюсон  шагнул было к жене, приподнявшейся в постели, но она вытянула руку вперед,  словно отталкивая его. Он опустился в кресло. Холмс сел рядом с ним,  предварительно отвесив поклон женщине, глядевшей на него широко раскрытыми,  изумленными глазами.    

— Долорес,  я думаю, мы можем отпустить… — начал было Холмс. — О, сударыня, конечно,  если желаете, она останется, возражений нет. Ну-с, мистер Фергюсон, должен  сказать, что человек я занятой, а посему предпочитаю зря время не тратить. Чем  быстрее хирург делает разрез, тем меньше боли. Прежде всего хочу вас успокоить.  Ваша жена прекрасная, любящая вас женщина, несправедливо обиженная.    

С  радостным криком Фергюсон вскочил с кресла.    

— Докажите  мне это, мистер Холмс, докажите, и я ваш должник по гроб жизни!    

— Докажу,  но при этом буду вынужден причинить вам новые страдания.    

— Все  остальное безразлично, лишь бы была оправдана моя жена. По сравнению с этим  ничто не имеет значения.    

— В  таком случае разрешите мне изложить вам ход моих умозаключений еще там, на Бейкер-стрит.  Мысль о вампирах я почел абсурдной. В практике английской криминалистики  подобные случаи места не имели. И в то же время, Фергюсон, вы действительно  видели, как ваша жена отпрянула от кроватки сына, видели кровь на ее губах.    

— Да,  да.    

— А  вам не пришло в голову, что из ранки высасывают кровь не только для того, чтобы  ее пить? Вам не вспоминается некая английская королева, которая высасывала  кровь из раны для того, чтобы извлечь из нее яд?    

— Яд?    

— В  доме, где хозяйство ведется на южноамериканский лад, должна быть коллекция  оружия — инстинкт подсказал мне это прежде, чем я увидел ее собственными  глазами. Мог быть использован, конечно, и какой-либо другой яд, но это первое,  что пришло мне на ум. Когда я заметил пустой колчан возле небольшого  охотничьего лука, я увидел именно то, что ожидал увидеть. Если младенец был  ранен одной из его стрел, смоченных соком кураре или каким-либо другим  дьявольским зельем, ему грозила неминуемая смерть, если не высосать яд из  ранки.    

И потом  собака. Тот, кто задумал пустить в ход такой яд, сперва непременно испытал бы  его, чтобы проверить, не утратил ли он свою силу. Случая с собакой я не  предвидел, но смысл его разгадал, и этот факт занял свое место в моем  логическом построении.    

Ну,  теперь-то вы поняли? Ваша жена страшилась за младенца. Нападение произошло при  ней, и она спасла своему ребенку жизнь. Но она не захотела открыть вам правду,  зная, как сильно вы любите мальчика, зная, что это разобьет вам сердце.    

— Джекки!..    

— Я  наблюдал за ним, когда вы ласкали младшего. Его лицо ясно отражалось в оконном  стекле там, где закрытая ставня создавала темный фон. Я прочел на этом лице  выражение такой ревности, такой жгучей ненависти, какую мне редко доводилось  видеть.    

— Мой  Джекки!    

— Отнеситесь  к этому мужественно, Фергюсон. Особенно печально, что причина, толкнувшая мальчика  на такой поступок, кроется в чрезмерной, нездоровой, маниакальной любви к вам  и, возможно, к покойной матери. Душу его пожирает ненависть к этому  великолепному ребенку, чье здоровье и красота — прямой контраст с его  собственной немощностью.    

— Боже  правый! Просто невозможно поверить!    

— Я  сказал правду, сударыня?    

Женщина  рыдала, зарывшись лицом в подушки. Но вот она повернулась к мужу.    

— Как  могла я рассказать тебе это, Боб? Нанести тебе такой удар! Я предпочла ждать,  пока чьи-нибудь другие уста, не мои, откроют тебе истину. Когда этот джентльмен  — он настоящий маг и волшебник, — написал, что все знает, я так  обрадовалась!    

— Мой  рецепт юному Джекки — год путешествия по морю, — сказал Холмс, поднимаясь  со стула. — Одно мне не совсем ясно, сударыня. Ваш гнев, обрушившийся на  Джекки, вполне понятен. И материнскому терпению есть предел. Но как вы решились  оставить младенца на эти два дня без своего надзора?    

— Я  надеялась на миссис Майсон. Она знает правду, я ей все сказала.    

— Так  я и предполагал.    

Фергюсон  стоял возле кровати, дыхание у него прерывалось, протянутые к жене руки  дрожали.    

— Теперь,  Уотсон, я полагаю, нам пора удалиться со сцены, — шепнул мне Холмс. —  Если вы возьмете не в меру преданную Долорес за один локоток, я возьму ее за  другой. Ну-с, — продолжал он, когда дверь за нами закрылась, — я  думаю, мы можем предоставить им самим улаживать свои отношения.    

Мне  осталось лишь познакомить читателя с еще одной запиской — Холмс отправил ее в  ответ на то послание, с которого этот рассказ начался. Вот она:    

     

«Бейкер-стрит  21 ноября.     

Касательно  вампиров Сэр!    

В  ответ на Ваше письмо от 19 ноября сообщаю, что я взял на себя ведение дела мистера  Роберта Фергюсона из торгового дома «Фергюсон и Мюирхед, поставщики чая» на  Минсинг-лейн, и расследование оного дела дало удовлетворительные результаты.    

С  благодарностью за рекомендацию остаюсь, сэр,     

Ваш  покорный слуга Шерлок Холмс  ».[7]    

     

     

    

     

 Три Гарридеба    

     

Историю  эту можно в равной мере назвать как трагедией, так и комедией. В результате ее  один человек лишился рассудка, второму — вашему покорному слуге — досталось  небольшое «кровопускание», третий угодил за решетку. И все же у нее есть и  комическая сторона. Впрочем, судите сами.    

Я могу  указать точную дату случившегося, ибо все это произошло в тот месяц, когда  Холмс отказался от дворянского звания, пожалованного ему за услуги, которые,  быть может, еще будут описаны. Пока я об этом упоминаю лишь вскользь: положение  партнера и доверенного лица вынуждает меня остерегаться малейшей нескромности.  Но, повторяю, именно этот факт позволяет мне установить дату: самый конец июня  тысяча девятьсот второго года, вскоре после окончания Бурской войны. Холмс  несколько дней не вставал с постели, — с ним это часто бывало. Однако в то  утро он вышел из спальни, держа в руке большой исписанный лист бумаги; в  строгих серых глазах Холмса плясали веселые искорки.    

— Уотсон,  вам предоставляется возможность недурно заработать, — сказал он. —  Слыхали вы такую фамилию — Гарридеб?    

Я  ответил, что не слыхал.    

— Ну  так вот, если сумеете откопать одного-единственного Гарридеба, положите в  карман кругленькую сумму.    

— Каким  образом?    

— А,  это длинная история, к тому же весьма любопытная. Мы с вами ломали головы над  множеством сложных, путаных задач, но такой оригинальной нам, кажется, еще не  попадалось. С минуты на минуту должен явиться тот, кого нам с вами предстоит  подвергнуть допросу. До его прихода не стану ничего рассказывать. Пока займемся  самим именем.    

Телефонная  книга лежала на столе у меня под рукой. Я полистал страницы, не слишком надеясь  на успех, и, к своему удивлению, туг же нашел в соответствующем месте эту  странную фамилию.    

— Есть! —  воскликнул я торжествующе. — Вот, пожалуйста, получайте!    

Холмс  взял книгу у меня из рук.    

— «Н. Гарридеб,  Вест-Энд, Литл-Райдер-стрит, 136», — прочел он вслух. — Должен  вас разочаровать, Уотсон, но это уже известный мне Гарридеб. Видите, вот его  адрес на письме. Нам нужен второй Гарридеб, под пару первому, понимаете?    

Вошла  миссис Хадсон, неся на подносике визитную карточку. Я заглянул в нее.    

— Смотрите-ка,  вот и второй! — воскликнул я в изумлении.    

— Все  данные другие: «Джон Гарридеб, адвокат. США, Канзас, Мурвилл».    

Пробежав  глазами карточку, Холмс улыбнулся.    

— Боюсь,  Уотсон, вам придется сделать еще одну попытку. Этот джентльмен уже участвует в  игре, хотя, признаться, я не рассчитывал увидеть его так скоро. Надеюсь, нам  удастся кое-что от него выведать.    

В  следующую минуту мистер Джон Гарридеб, адвокат, стоял у нас в комнате —  коренастый, мощного сложения мужчина с гладко выбритым круглым свежим лицом,  какие часто встречаешь у американских дельцов. Особенно примечательна была  необыкновенная, почти детская пухлость этого лица, с которого не сходила  широкая улыбка, — создавалось впечатление, что это еще совсем молодой  человек. Но глаза у него были поразительные. Редко случалось мне видеть пару  человеческих глаз, столь явно свидетельствующих о необычайно напряженной  внутренней жизни их обладателя, — так они были ярки, так настороженны, так  мгновенно отражали малейшее движение мысли. Выговор у мистера Джона Гарридеба  был американский, но речь правильная, без развязных американизмов.    

— Мистер  Холмс? — проговорил он, поочередно обводя нас взглядом. — А, ну да,  конечно. Вас нетрудно узнать по фотографиям, сэр, если разрешите заметить. Вы,  надо полагать, уже получили письмо от моего тезки, мистера Натана Гарридеба?    

— Садитесь,  прошу вас, — сказал Шерлок Холмс. — Нам предстоит кое-что  обсудить. — Он взял со стола исписанный лист. — Вы, разумеется,  мистер Джон Гарридеб, упоминаемый в письме, — мистер Джон Гарридеб из  Америки. Но, позвольте, вы ведь уже давно живете в Англии?    

— С  чего вы взяли?    

Мне  показалось, что в выразительных глазах американца я прочел подозрение.    

— Все,  что на вас надето, — английского производства.    

Мистер  Гарридеб принужденно рассмеялся.    

— Я  читал про ваши фокусы, мистер Холмс, но никак не думал, что вы станете  проделывать их на мне. Как это вы сообразили?    

— Покрой  плеч вашего пиджака, носки ботинок, — разве тут можно ошибиться?    

— Вот  уж не знал, что выгляжу таким заправским англичанином. Да, верно. Не так давно  дела вынудили меня перебраться сюда, потому-то почти все, что на мне, куплено в  Лондоне, как вы подметили. Но время ваше, надо полагать, дорого стоит, и мы  собрались здесь не для того, чтобы обсуждать фасон моей обуви. Как насчет того,  чтобы перейти к бумаге, что у вас в руках?    

Холмс  чем-то вызвал раздражение у нашего посетителя, и пухлое его лицо в значительной  степени утратило свою приветливость.    

— Терпение,  терпение, мистер Гарридеб, — проговорил мой друг успокаивающим  тоном. — Доктор Уотсон может вас заверить, что мои небольшие отклонения от  главного в конце концов часто оказываются в прямой с ним связи. Но почему  мистер Натан Гарридеб не пришел вместе с вами?    

     

    

     

— И  какого дьявола втянул он вас в наши дела? — неожиданно вскипел  американский адвокат. — Какое, черт возьми, имеете бы к ним касательство?  Два джентльмена обсуждают личные свои отношения, и, нате вам, одному из них  вдруг зачем-то понадобилось приглашать сыщика! Сегодня утром захожу к старику и  узнаю, какую дурацкую шутку он со мной сыграл. По этой причине я и явился сюда.  В общем, его затея мне очень не по нутру.    

— Она  не бросает никакой тени на вас, мистер Гарридеб. Мистер Натан Гарридеб всего  лишь проявил усердие для достижения цели, одинаково важной для вас обоих,  насколько я понял. Зная, что я располагаю средствами добывать нужные сведения,  он, естественно, обратился именно ко мне.    

Рассерженное  лицо нашего посетителя постепенно прояснилось.    

— Тогда  дело другое, — сказал он. — Я, как только узнал, что старый чудак  вздумал просить подмоги у сыщика, сразу взял у него адрес и прямо к вам. Не  желаю, чтобы полиция совала нос в наши частные дела. Но если вы действительно  беретесь разыскать необходимого нам человека, — что ж, я не возражаю.    

— Все  именно так и обстоит, — сказал Холмс. — А теперь, сэр, раз уж вы  здесь, мы бы хотели услышать из ваших собственных уст перечень основных фактов.  Моему другу совершенно неизвестны подробности.    

Мистер  Гарридеб окинул меня не слишком дружелюбным взглядом.    

— А  зачем ему знать? — спросил он.    

— Обычно  мы работаем вместе.    

— Ну  что ж, у меня нет причины держать мои дела в секрете. Выложу вам все и как  можно короче. Будь вы родом из Канзаса, мне было бы незачем объяснять, кто  такой Александр Гамильтон Гарридеб. Он сколотил себе состояние на недвижимом  имуществе и еще спекулировал пшеницей на чикагской бирже. А деньги тратил на  одно: скупал земли по берегам Арканзас-ривер, к западу от Форт-Доджа. Столько  их накупил, что хватило бы на любое ваше графство, — пастбища, строевой  лес, пашни, рудники — все, что способно приносить доллары их владельцу.    

Ни  родни, ни близких у Александра Гарридеба не было, я, во всяком случае, ни об  одном не слышал. Но старика прямо-таки распирала гордость оттого, что у него  такая диковинная фамилия. Это-то нас и свело. Я тогда адвокатствовал в Топеке,  и как-то раз старик является ко мне. До чего же он обрадовался, что встретил  однофамильца! У него это стало настоящим пунктиком, и он решил во что бы то ни  стало разузнать, существуют ли еще где-нибудь другие Гарридебы. «Сыщите мне  хоть одного!» — упрашивал он меня. Я сказал, что я человек занятой, некогда мне  рыскать по белу свету, охотиться за Гарридебами. «Ничего, ничего, — сказал  он, — именно этим вы и займетесь, если выгорят у меня то, что я затеял».  Я, конечно, подумал, что старик просто дурачится, но оказалось, в словах его  скрывался очень и очень большой смысл, в чем я скоро убедился.    

Года не  прошло, как он, видите ли, умер и оставил завещание такое чудное, каких в  Канзасе регистрировать еще не приходилось. Все свое состояние старик разделил  на три части и одну завещал мне на том условии, что я раздобуду еще пару  Гарридебов, — они тоже получат наследство, каждый свою долю. Это выходит  ровнехонько по пяти миллионов на брата! Но ни один из нас не увидит ни гроша,  пока не соберется вся наша тройка вместе.    

Это было  так заманчиво, что я забросил свою адвокатуру и принялся за поиски Гарридебов.  В Соединенных Штатах их нет. Я прочесал страну, сэр, можно сказать, самым  частым гребнем, но не нашел ни одного. Тогда я двинулся в Англию. И что же? В  лондонской телефонной книге стоит это имя, Натан Гарридеб! Два дня тому назад я  зашел к нему, рассказал, как обстоит дело. Старик один-одинешенек, вроде меня,  то есть родня у него где-то есть, но все только женщины, ни одного мужчины. А  по завещанию требуется трое мужчин. Так что, как видите, одно место еще  свободно, и если вы поможете нам его заполнить, мы готовы оплатить ваши услуги.    

— Ну  как, Уотсон, — обратился ко мне Холмс, улыбаясь, — не говорил ли я,  что это прелюбопытная история? Я полагаю, сэр, вам первым долгом следует  поместить в газетах объявление о розысках.    

— Уже  проделано, мистер Холмс. Все попусту.    

— Нет,  в самом деле, история весьма курьезная. Пожалуй, займусь ею на досуге. Кстати,  это интересно, что вы из Топеки. Я когда-то вел переписку с одним из тамошних  жителей — его звали доктор Лизандер Старр. В 1890 году он был мэром.    

— Славный  был старик, доктор Старр. Его имя и сейчас у нас в почете. Так вот, мистер  Холмс, сдается мне, нам нужно держать с вами связь. Что ж, будем сообщать, как  подвигаются наши поиски. Думаю, через день-два дадим о себе знать.    

Заверив  нас в этом, наш американский знакомец поклонился и вышел.    

Холмс  раскурил трубку и некоторое время сидел молча. На лице его блуждала странная  улыбка.    

— Ну? —  спросил я наконец.    

— Любопытно,  Уотсон, чрезвычайно любопытно.    

— Что  именно?    

Холмс  вынул трубку изо рта.    

— А  вот что: с какой целью этот джентльмен наплел нам столько небылиц? Я чуть не  спросил его об этом прямо: иной раз грубая атака — наилучшая тактика, — но  потом решил оставить его в приятном заблуждении, пусть думает, что одурачил  нас. Человек в пиджаке английского покроя да еще с протертыми локтями и в  брюках, которые от годовалой носки лежат на коленях мешком, оказывается, если  верить письму и собственному его заявлению, американским провинциалом, только  что прибывшим в Англию. Никаких объявлений о розысках в газетах не появлялось.  Вы знаете, я никогда их не пропускаю, они служат мне прикрытием, когда  требуется поднять дичь. Неужели я прозевал бы подобного фазана? И никакого  доктора Лизандера Старра из Топеки я не знаю. В общем, куда ни поверни, все  сплошная фальшь. Вероятно, он действительно американец, но почти утратил  акцент, прожив несколько лет в Лондоне. Что за всем этим скрывается, каковы  подлинные мотивы нелепых розысков людей с фамилией Гарридеб? Да, этим субъектом  следует заняться. Если он мошенник, то, безусловно, весьма изобретательный и  хитроумный. Необходимо выяснить, может быть, и автор письма такая же дутая  личность. Наберите-ка его, Уотсон.    

Я  позвонил. На другом конце провода послышался жидкий, дрожащий голос:    

— Да-да,  говорит Натан Гарридеб. Нет ли поблизости мистера Холмса? Я бы очень хотел с  ним поговорить.    

     

    

     

Холмс  взял трубку, и я услышал обычные обрывки разговора:    

— Да,  он заходил к нам. Кажется, вы не слишком хорошо его знаете? Знакомы недавно?  Всего два дня?.. Да-да, конечно, перспективы заманчивые… Вы сегодня вечером  дома? А ваш однофамилец не обещал зайти?.. Нет? Отлично, мы придем, я как раз  хотел поболтать с вами не в его присутствии… Со мной будет доктор Уотсон… Из  вашего письма я понял, что вы редко отлучаетесь из дому… Так, значит, мы будем  у вас около шести. Американского адвоката оповещать о том не стоит. Всего  хорошего, до скорой встречи.    

Спускались  чудесные весенние сумерки, и даже Литл-Райдер-стрит, крохотная улочка, отходящая  от Эджуэр-роуд неподалеку от недоброй памяти Тайберн-Три[8], дышала прелестью и  казалась совсем золотой от косых лучей заходящего солнца. Мы нашли нужный нам  дом — приземистое, старомодное здание времени первых Георгов; ровный кирпичный  фасад его украшали лишь два окна-фонаря на первом этаже, выступавшие глубоко  вперед. Именно на этом этаже и жил наш клиент, оба эти окна, как выяснилось, принадлежали  огромной комнате, где он проводил свои дни. Мы подошли к двери, и Холмс обратил  мое внимание на небольшую медную дощечку, на которой стояло знакомое нам  странное имя: Гарридеб.    

— Находится  здесь уже несколько лет, — заметил Холмс, указывая на потускневшую  медь. — Во всяком случае, этот не самозванец. Следует учесть.    

Лестница  в доме была одна, общая, и на стенах холла мы увидели немалое количество писанных  краской названий контор и фамилий жильцов. Квартир для семейных в доме не  имелось, он скорее служил кровом для холостяков богемного образа жизни. Наш  клиент сам открыл дверь, в чем и принес извинения, объяснив, что прислуга  уходит домой в четыре часа. Мистер Натан Гарридеб оказался долговязым, тощим,  сутулым и лысым джентльменом лет шестидесяти. Кожа на его изможденном лице была  тусклая, будто неживая, — как это часто встречается у людей, ведущих  сидячий, неподвижный образ жизни. Большие круглые очки, узкая козлиная бородка,  согбенные плечи — все это, вместе взятое, сразу наводило на мысль, что перед  вами человек крайне пытливый и любознательный.    

Впрочем,  общее впечатление создавалось приятное: чудак, конечно, но чудак симпатичный.    

Комната  выглядела такой же оригинальной, как ее владелец. Она походила на миниатюрный  музей. Большая, квадратная, а по стенам полки, шкафы и шкафчики, уставленные  всевозможными предметами, имеющими отношение к геологии и анатомии. По бокам  двери висели ящики с коллекциями мотыльков и бабочек. Посреди комнаты на  широком столе лежала груда образцов различных горных пород, и из нее торчала  высокая медная трубка мощного микроскопа. Я оглядел все вокруг и подивился  разносторонности интересов старика: здесь ящик со старинными монетами, там  собрание древних кремневых орудий. У стены, по другую сторону стола, помещался  большой шкаф, где хранились какие-то окаменелости, а на верху его выстроились в  ряд гипсовые черепа с подписями: «неандерталец», «гейдельбергский человек»,  «кроманьонец» и тому подобное. Как видно, мистер Натан Гарридеб посвятил себя  не одной, а нескольким отраслям науки. Стоя перед нами, он протирал куском  замши какую-то монету.    

— Сиракузская,  лучшего периода, — пояснил он, указывая на монету. — Позже они очень  деградировали. Лучшие их образцы я считаю непревзойденными, хотя некоторые  специалисты отдают предпочтение александрийской школе. Мистер Холмс, для вас  найдется стул. Разрешите мне снять с него эти кости… А вы, сэр… ах да, доктор  Уотсон. Будьте так любезны, доктор Уотсон, отодвиньте японскую вазу подальше.  Здесь, в этой комнате, сосредоточены все мои жизненные интересы. Доктор бранит  меня за то, что я не бываю на воздухе, но зачем уходить от того, что так к себе  тянет? Смею вас уверить, подробная классификация содержимого любого из этих  шкафов потребует от меня не меньше трех месяцев.    

Холмс с  любопытством осмотрелся.    

— Правильно  ли я вас понял, сэр, что вы действительно никогда не выходите из дому?    

— Время  от времени я совершаю поездку к Сатеби или Кристи[9]. А вообще-то я очень  редко покидаю свою комнату. Здоровье у меня не из крепких. Научные исследования  поглощают все мои силы. Можете себе представить, мистер Холмс, каким  потрясением — радостным, и все же потрясением — явилось для меня известие о  столь невероятно счастливом повороте судьбы! Чтобы довести дело до конца,  необходим еще один Гарридеб. Уж, конечно, мы его разыщем. У меня был брат, он  умер, а женская родня в счет не идет. Но, безусловно, на свете есть и другие  Гарридебы. Я слышал, что вы брались за очень сложные, трудные проблемы, и решил  прибегнуть к вашей помощи. Мой американский тезка, конечно, совершенно прав,  мне следовало сперва посоветоваться с ним, но я действовал из лучших  побуждений.    

— Вы  поступили весьма осмотрительно, — сказал Холмс. — А вам и в самом  деле не терпится стать американским землевладельцем?    

— Разумеется,  нет, сэр. Ничто не заставит меня расстаться с моими коллекциями. Но этот американский  адвокат обещал выкупить мою долю, как только мы утвердимся в правах наследства.  Сумма, предназначенная каждому из нас, — пять миллионов долларов. Как раз  в настоящее время имеется возможность сделать несколько ценных приобретений.  Как это восполнило бы пробелы в моих коллекциях! Сейчас я ничего не могу  приобрести, у меня нет необходимых для этого нескольких сотен фунтов.  Подумайте, сколько я накуплю на пять миллионов! Мое собрание ляжет в основу  нового национального музея, я стану Гансом Слоуном[10] нашего века!    

Глаза  его за стеклами очков блестели. Было ясно, что мистер Натан Гарридеб не  пожалеет усилий, чтобы раздобыть недостающего однофамильца.    

— Я  зашел только, чтобы познакомиться, ни в коем случае не хочу мешать вашим  занятиям, — сказал Холмс. — Когда я вступаю с человеком в деловые  отношения, я всегда предпочитаю личное с ним знакомство. Мне почти не о чем вас  спрашивать, мистер Гарридеб, в кармане у меня ваше письмо с очень толковым  изложением основных фактов, и кое-что я еще уточнил во время визита американского  джентльмена. Насколько я понял, до этой недели вы и не подозревали о его  существовании?    

— Абсолютно.  Он явился ко мне в прошлый вторник.    

— Он  вам уже рассказал о нашей встрече?    

— Да.  Он пришел сюда прямо от вас. Как он тогда на меня рассердился, когда узнал о  моем письме!    

— За  что ему, собственно, было сердиться?    

— Он  почему-то воспринял это как личное оскорбление. Но от вас он вернулся  повеселевшим.    

— Он  предлагал какой-нибудь план действий?    

— Нет,  сэр.    

— Получал  он от вас деньги или, может, просил их?    

— Нет,  сэр, ни разу!    

— Вы  не заметили, не преследует ли он каких-либо особых целей?    

— Никаких, —  ничего, кроме той, о которой он мне сообщил.    

— Вы  сказали ему, что мы с вами договорились по телефону о встрече?    

— Да,  сэр, я поставил его в известность.    

Холмс  глубоко задумался. Я видел, что он недоумевает, что-то ускользает от его  понимания.    

— Нет  ли в ваших коллекциях каких-либо особо ценных предметов?    

— Нет,  сэр, я человек небогатый. Коллекции мои хороши, но большой материальной  ценности собой не представляют.    

— И  грабителей вы не опасаетесь?    

— Нисколько!    

— Давно  вы занимаете эту квартиру?    

— Почти  пять лет.    

Разговор  был прерван повелительным стуком в дверь. Наш хозяин едва успел отодвинуть задвижку,  как в комнату буквально влетел американский адвокат.    

— Вот,  смотрите! — воскликнул он, размахивая над головой сложенной  газетой. — Я так и думал, что застану вас здесь. Мистер Натан Гарридеб,  примите мои поздравления. Вы богаты, сэр. Наши хлопоты счастливо завершились,  все улажено. А вы, мистер Холмс… Нам остается лишь выразить сожаление, что вас  потревожили попусту.    

Он  передал газету нашему клиенту. Не отрывая изумленного взгляда, старик читал  отмеченное в ней объявление. Мы с Холмсом наклонились вперед и, заглядывая  через плечо мистера Натана Гарридеба, прочли:    

     

«Говард  Гарридеб.     

Конструктор  сельскохозяйственных машин.    

Сноповязалки,  жнейки, ручные и паровые плуги, сеялки, бороны, фургоны, дровяные козлы и пр.    

Расчеты  по артезеанским колодцам.    

Бирмингем,  Астон, Гровнер-билдинг»    

     

— Великолепно! —  воскликнул наш хозяин, задыхаясь от волнения. — Найден третий!    

— Я  наводил справки в Бирмингеме, — сказал американец, — и мой тамошний  агент прислал это объявление — вырезал его из местной газеты. Надо, не мешкая,  доводить дело до конца. Я написал этому конструктору, что завтра в четыре часа  вы будете у него в конторе.    

— Я?  Вы хотите, чтобы поехал именно я?    

— А  вы как считаете, мистер Холмс? Вам не кажется, что так оно разумнее?  Представьте себе, являюсь я, никому не известный американец, и рассказываю  волшебные сказки. С чего это вдруг станет он мне верить? А вы, мистер Натан  Гарридеб, вы англичанин, человек солидный, вас он, уж конечно, выслушает. Если  желаете, я могу вас сопровождать, но, признаться, завтра у меня куча дел.  Знаете что, если возникнут какие-нибудь осложнения, я мигом примчусь туда  следом за вами.    

— Понимаете,  я уже многие годы не совершал таких длительных поездок…    

— А,  пустяки, мистер Гарридеб. Я все для вас выяснил. Вы едете двенадцатичасовым  поездом, в начале третьего будете на месте. К вечеру успеете вернуться обратно.  И все, что от вас требуется, это повидать нашего однофамильца, изложить ему  суть дела и получить письменное подтверждение того, что он действительно  существует. Боже ты мой, — добавил он с горячностью, — если вспомнить,  что я ехал в такую даль, добирался сюда из самого сердца Америки, то, право, с  вас спрашивают не так уж много — проехать сотню миль, чтобы все наконец  счастливо устроилось.    

— Безусловно, —  сказал Холмс. — Я считаю, что этот джентльмен рассуждает резонно.    

Мистер  Натан Гарридеб уныло пожал плечами.    

— Ну,  раз вы настаиваете, хорошо, я поеду, — сказал он.    

— Конечно,  мне трудно отказать вам в чем бы то ни было — вам, принесшему в мою жизнь радость  надежды.    

— Значит,  решено, — сказал Холмс. — И при первой возможности известите меня о  ходе дела.    

— Я  об этом позабочусь, — сказал американец. — Ну, мне пора, —  добавил он, глянув на свои часы. — Завтра, мистер Натан, я зайду за вами и  посажу вас на поезд до Бирмингема. Нам не по пути, мистер Холмс? Нет? В таком  случае позвольте распрощаться. Завтра к вечеру вы, вероятно, уже получите от  нас добрые вести.    

Я  заметил, что едва американец вышел из комнаты, как лицо моего друга  просветлело, недоуменное выражение на нем исчезло.    

— Мне  бы очень хотелось взглянуть на ваши коллекции, мистер Гарридеб, — сказал  Холмс. — При моей профессии мне могут пригодиться самые неожиданные  сведения, а ваша комната — неистощимый их кладезь.    

Наш  клиент просиял от удовольствия, глаза его за стеклами больших очков заблестели.    

— Я  много наслышан, сэр, о вашей высокой интеллектуальности, — сказал  он. — Могу хоть сейчас показать все что угодно.    

— К  сожалению, сейчас я не располагаю временем. Но все экспонаты снабжены ярлыками  и отлично классифицированы, едва ли требуются еще и личные ваши пояснения. Что  если я загляну к вам завтра? Вы ничего не имеете против, если я в ваше  отсутствие полюбуюсь на эти сокровища?    

— Разумеется,  прошу вас. Квартира будет, конечно, заперта, но я оставлю ключ у миссис Сандерс.  До четырех часов она не уйдет, вы разыщете ее внизу. Она вам отопрет.    

— Завтра  днем я как раз свободен. Будет очень хорошо, если вы поговорите с миссис  Сандерс относительно ключа. Кстати, где помещается контора ваших квартирных  агентов?    

Неожиданный  вопрос явно удивил нашего клиента.    

— На  Эджуэр-роуд. А в чем дело?    

— Видите  ли, по части архитектуры я сам немного специалист, — сказал Холмс,  смеясь. — И вот никак не могу решить, к какому периоду относится ваш дом:  царствование королевы Анны? Или уже более позднее время, Георг I?    

— Георг,  безусловно.    

— Вы  так думаете? А я бы отнес его к несколько более раннему времени. Впрочем, это  легко уточнить. Итак, мистер Гарридеб, до свидания. Позвольте пожелать вам  удачной поездки.    

Контора  жилищного агентства была рядом, но оказалась уже закрытой, и мы с Холмсом отправились  к себе на Бейкер-стрит. Только после обеда Холмс вернулся к нашей теме.    

— Эта  маленькая история движется к развязке, — сказал он. — Вы, конечно,  уже мысленно начертали себе ход ее развития.    

— Не  вижу в ней ни конца, ни начала.    

— Ну,  начало ее уже достаточно хорошо обрисовано, а конец увидим завтра. Вы не заметили  ничего странного в этом газетном объявлении?    

— Заметил.  В слово «артезианский» вкралась орфографическая ошибка.    

— Ага,  значит, заметали? Поздравляю, Уотсон, вы делаете успехи. Но это не типографская  ошибка, слово напечатали так, как оно было написано тем, кто давал объявление.  И, кстати, артезианские колодцы более характерны для Америки, чем для Англии. И  фургоны тоже. В общем, типичное американское объявление, но якобы исходящее от  английской фирмы. Ваше мнение по этому поводу, Уотсон?    

— Мне  кажется, американский адвокат составил и поместил его сам. Но с какой целью,  решительно не догадываюсь.    

— Возможны  различные мотивы. Но ясно одно, ему надо было спровадить в Бирмингем нашего симпатичного  старичка. Это вне сомнений. Я мог бы сказать бедняге, что его гонят искать  ветра в поле, но рассудил, что лучше очистить место действия. Пусть едет.  Завтра — завтра, Уотсон, само за себя скажет.    

Холмс  встал рано и куда-то ушел. К завтраку он вернулся, и я увидел, что лицо у него  хмурое и сосредоточенное.    

— Дело  серьезнее, чем я предполагал, — сказал он. — Я должен предупредить  вас об этом, Уотсон, хотя наперед знаю, это только подстрекнет ваше стремление  лезть туда, где есть шанс сломать себе шею. Мне ли не знать моего друга  Уотсона? Но опасность действительно есть, предупреждаю.    

— Она  будет не первой, которую мы с вами разделяем, и, надеюсь, не последней. В чем  же она заключается на сей раз?    

— Дело  очень не простое, рискованное. Я установил личность адвоката из Америки. Он не  кто иной, как «Убийца Эванс» — опаснейший преступник.    

— Боюсь,  я по-прежнему плохо понимаю, что к чему.    

— Ну  да, людям вашей профессии не свойственно держать в памяти «Ньюгетский  календарь»[11].  Я заходил в Скотленд-Ярд к нашему приятелю Лестрейду. У них там иной раз, быть  может, недостает воображения и интуиции, но что касается тщательности и  методичности — им нет равных. Мне пришло в голову порыться в их «Галерее  мошенников» — вдруг набреду на след нашего американского молодчика? И что же, я  и в самом деле наткнулся на его пухлую, улыбающуюся физиономию. Под фотографией  я прочел: «Джеймс Уингер, он же Маркрофт, он же „Убийца Эванс“».    

— Холмс  вынул из кармана конверт: — Я кое-что выписал из его досье. «Возраст 46 лет, уроженец  Чикаго. Известно, что совершил три убийства в Соединенных Штатах. Бежал из  тюрьмы с помощью влиятельных лиц. В 1893 году появился в Лондоне. В январе 1895  года в игорном доме на Ватерлоо-роуд стрелял в своего партнера. Тот скончался,  но свидетели показали, что именно убитый был зачинщиком ссоры. Труп был  опознан, оказалось, что это Роджер Прескотт, знаменитый чикагский  фальшивомонетчик. В 1901 году „Убийца Эванс“ вышел из тюрьмы. Состоит под  надзором полиции и, насколько это известно, ведет честный образ жизни. Очень  опасный преступник, обычно имеет при себе оружие и, не задумываясь, пускает его  в ход». Вот какова наша птичка, Уотсон, довольно бедовая, надо признать.    

— Но  что он затевает?    

— План  его постепенно становится ясен. Я заходил в контору жилищного агентства. Там  мне подтвердили, что наш клиент живет в данной квартире пять лет. До него она  год стояла пустая. Предыдущий жилец был некий джентльмен по имени Уолдрон.  Внезапно он исчез, и больше о нем не было ни слуху, ни духу. Внешность Уолдрона  в конторе хорошо запомнили: высокий, бородатый, смуглый мужчина. Так вот, Уотсон,  согласно описаниям Скотленд-Ярда, человек, застреленный «Убийцей Эвансом», был  высокий, смуглый и с бородой. В качестве рабочей гипотезы предположим, что  именно Прескотт, американский преступник, проживал в той комнате, которую  мистер Натан Гарридеб, невинная душа, отвел под свой музей. Таким образом, мы,  как видите, первое звено уже имеем.    

— А  следующее?    

— Отправимся  на его поиски.    

Холмс  вытащил из ящика стола револьвер и протянул его мне.    

— Берите.  Мой всегдашний спутник при мне. Если наш приятель с Дикого Запада попытается  оправдать свою кличку, нам надо быть наготове. Сосните часок, Уотсон, а затем,  я думаю, пора нам будет отправиться на Райдер-стрит, — посмотрим, что нас  там ждет.    

Было  ровно четыре часа, когда мы снова очутились в любопытной квартире Натана  Гарридеба. Миссис Сандерс, поденная уборщица, собиралась уже уходить, но  впустила нас, не колеблясь: замок в двери защелкивался автоматически, и Холмс  обещал, что перед уходом проверит дверь и все будет в порядке. Вскоре затем мы  услышали, как хлопнула входная дверь, за окном проплыла шляпка миссис  Сандерс, — теперь на первом этаже никого, кроме нас, не оставалось. Холмс  быстро осмотрел помещение. В темном углу, несколько отступя от стены, стоял  шкаф — за ним мы и спрятались. Холмс шепотом изложил мне план действий.    

— Совершенно  ясно, что ему было необходимо выпроводить нашего уважаемого клиента, но так как  старик никогда не выходит из дому, «американскому адвокату» пришлось сочинить  повод. Вся эта сказка про трех Гарридебов, очевидно, только эту цель и  преследует. Должен сказать, Уотсон, в ней чувствуется прямо-таки дьявольская  изобретательность, пусть даже необычная фамилия жильца дала ему в руки неожиданный  козырь. План свой он разработал чрезвычайно хитроумно.    

— Но  зачем все это ему нужно?    

— Для  того мы и сидим здесь, чтобы это узнать. Насколько я разобрался в ситуации, к  нашему клиенту это не имеет никакого отношения. Тут что-то связано с человеком,  которого Эванс застрелил — возможно, они были сообщниками. Эта комната хранит  какую-то преступную тайну. Сперва я заподозрил, что у нашего почтенного друга  имеется в коллекции что-нибудь очень значительное, чему он сам не знает цены, —  нечто достойное внимания мошенника. Но тот факт, что недоброй памяти Роджер  Прескотт занимал когда-то это самое помещение, указывает на иные, более  глубокие причины. А сейчас, Уотсон, наберемся терпения, подождем, пока пробьет  решительный час.    

Ждать  пришлось недолго. Мы замерли, услышав, как открылась и тут же захлопнулась  входная дверь. Щелкнул ключ в двери, ведущей в комнату, и появился наш  американец. Тихо притворив за собой дверь, он острым взглядом окинул все вокруг  и, убедившись, что опасности нет, сбросил пальто и пошел прямо к столу,  стоявшему посреди комнаты, — шел он уверенно, как человек, точно знающий,  что и как ему надо делать. Отодвинув стол и сдернув лежавший под ним ковер, он  вытащил из кармана ломик, опустился на колени и стал энергично действовать этим  ломиком на полу. Вскоре мы услышали, как стукнули доски, и тут же в полу  образовалась квадратная дыра. «Убийца Эванс» чиркнул спичкой, зажег огарок  свечи и скрылся из виду.    

Теперь  пришло время действовать нам. Холмс подал знак, слегка коснувшись моей руки, и  мы подкрались к открытому подполу. Как ни осторожно мы двигались, старые доски,  очевидно, все же издали скрип у нас под ногами — из черной дыры неожиданно  показалась голова американца. Он повернулся в нашу сторону — и лицо его  исказилось бессильной яростью. Но постепенно оно смягчилось, на нем даже  появилось подобие сконфуженной улыбки, когда он увидел два револьверных ствола,  нацеленных ему в голову.    

     

    

     

— Ну  ладно-ладно, — сказал он с полным хладнокровием и стал вылезать  наверх. — Видно, с вами, мистер Холмс, мне не тягаться. Сразу разгадали  всю мою махинацию и оставили меня в дураках. Ну, признаю, сэр, ваша взяла, а  раз так…    

В  мгновение ока он выхватил из-за пазухи револьвер и дважды выстрелил. Я  почувствовал, как мне обожгло бедро, словно к нему приложили раскаленный утюг.  Послышался глухой удар — это Холмс обрушил свой револьвер на череп бандита. Я  смутно видел, что Эванс лежит, распростершись на полу, и с лица у него стекает  кровь, а Холмс ощупывает его в поисках оружия. Затем я почувствовал, как  крепкие, словно стальные, руки моего друга подхватили меня — он оттащил меня к  стулу.    

     

    

     

— Вы  не ранены, Уотсон? Скажите, ради Бога, вы не ранены? Да, стоило получить рану,  и даже не одну, чтобы узнать глубину заботливости и любви, скрывавшейся за  холодной маской моего друга. Ясный, жесткий взгляд его на мгновение  затуманился, твердые губы задрожали. На один-единственный миг я ощутил, что это  не только великий мозг, но и великое сердце… Этот момент душевного раскрытия  вознаградил меня за долгие годы смиренного и преданного служения.    

— Пустяки,  Холмс. Простая царапина.    

Перочинным  ножом он разрезал на мне брюки сверху донизу.    

— Да,  правда, слава Богу! — воскликнул он с глубоким вздохом облегчения. —  Только кожу задело. — Потом лицо его ожесточилось. Он бросил гневный  взгляд на нашего пленника, который приподнялся и ошарашено смотрел перед  собой. — Счастье твое, негодяй, не то, клянусь… Если бы ты убил Уотсона,  ты бы живым отсюда не вышел. Ну, сэр, что вы можете сказать в свое оправдание?    

Но тому  нечего было сказать в свое оправдание. Он лежал и хмурил физиономию. Я оперся о  плечо Холмса, и вместе с ним мы заглянули в подпол, скрывавшийся за подъемной  крышкой. В подполе еще горела свеча, которую прихватил с собой Эванс. Взгляд  наш упал на какую-то проржавевшую машину, толстые рулоны бумаги, целую кучу  бутылок. А на небольшом столе мы увидели несколько аккуратно разложенных  маленьких пачек.    

— Печатный  станок… Весь арсенал фальшивомонетчика, — сказал Холмс.    

— Да,  сэр, — проговорил наш пленник. Медленно, пошатываясь, он поднялся на ноги  и тут же опустился на стул. — Здесь работал величайший артист, какого  только знал Лондон. Вон то — его станок, а пачки на столе — две тысячи  ассигнаций работы Прескотта. Каждая стоимостью в сотню и пригодна к обращению в  любом месте. Ну что ж, забирайте, джентльмены, все ваше. А меня отпустите…    

Холмс  рассмеялся.    

— Мы  такими делами не занимаемся. Нет, мистер Эванс, в Англии вам укрыться негде.  Убийство Прескотта чьих рук дело?    

— Да,  сэр, это я его прихлопнул, верно. Ну что ж, я за то отсидел пять лет, а  свару-то затеял он сам. Пять лет! А меня следовало бы наградить медалью  размером с тарелку! Ни одна живая душа не могла отличить ассигнацию работы  Прескотта от тех, что выпускает Английский банк, и, не прикончи я парня, он  наводнил бы своими бумажками весь Лондон. Кроме меня, никто на свете не знал,  где он их фабрикует. И что ж удивительного, что меня тянуло добраться до этого  местечка? А когда я проведал, что этот выживший из ума собиратель козявок,  можно сказать, сидит на самом тайнике и никогда носа из комнаты не высовывает,  что ж удивительного, что я стал из кожи вон лезть, придумывать, как бы  выпихнуть его из дому? Может, оно было бы поумнее прихлопнуть старика — и все,  и труда бы никакого. Но такой уж я человек, сердце у меня мягкое, не могу  стрелять в безоружного. А скажите-ка, мистер Холмс, на каком основании думаете  вы отдать меня под суд? Что я совершил преступного? Денег не брал, старикана  пальцем не тронул. Прицепиться не к чему!    

— Не  к чему? Конечно! Всего-навсего вооруженное покушение на жизнь, — сказал  Холмс. — Но мы вас, Эванс, судить не собираемся, это — дело не наше, этим  займутся другие. Пока нам требуется только сама ваша очаровательная особа.  Уотсон, позвоните-ка в Скотленд-Ярд. Наш звонок, я полагаю, не будет для них  сюрпризом.    

Таковы  факты, связанные с делом «Убийцы Эванса» и его замечательной выдумкой о трех Гарридебах.  Позже мы узнали, что бедный старичок ученый не вынес удара: мечты его оказались  развеяны, воздушный замок рухнул, и он пал под его обломками. Последние вести о  бедняге были из психиатрической лечебницы в Брикстоне. А в Скотденд-Ярде был  радостный день, когда извлекли наконец всю аппаратуру Прескотта. Хотя полиции  было известно, что она где-то существует, однако после смерти фальшивомонетчика,  сколько ее ни искали, найти не могли. Эванс в самом деле оказал немалую услугу  и многим почтенным особам из уголовного розыска дал возможность спать спокойнее.  Ведь фальшивомонетчик — это совсем особая опасность для общества. В  Скотленд-Ярде все охотно сложились бы на медаль размером с тарелку, о которой  говорил «американский адвокат», но неблагодарные судьи придерживались менее желательной  для него точки зрения, и «Убийца Эванс» вновь ушел в мир теней, откуда только  что было вынырнул.[12]    

     

    

     

 Загадка Торского моста    

     

Где-то в  подвалах банка «Кокс и К°» на Чарринг-кросс лежит потертая курьерская сумка с моим  именем на крышке «Джон X. Уотсон, доктор медицины, бывший военнослужащий  Индийской армии». Сумка набита бумагами: это записи необычных дел, которые  Холмс когда-то расследовал. Некоторые из дел, и довольно интересные, окончились  полной неудачей, и поэтому едва ли стоит о них писать: задача без решения может  заинтересовать специалиста, а у случайного читателя вызовет лишь раздражение.  Среди таких незаконченных дел — история мистера Джеймса Филимора, который,  вернувшись домой за зонтиком, бесследно исчез. Не менее замечательна история  катера «Алисия»: однажды вечером он вошел в полосу тумана и пропал навсегда —  никто более не слышал ни о нем, ни о его экипаже. Третье дело, достойное упоминания, —  случай с Айседором Персано, знаменитым журналистом и дуэлянтом: он помешался на  том, что в спичечной коробке, которую он постоянно держал в руках, находится  редчайший червь, по его словам, еще не известный науке.    

Не  считая этих «темных дел», есть несколько таких, которые затрагивают семейные  тайны, настолько интимные, что сама мысль о возможности их оглашения вызвала бы  переполох во многих высокопоставленных домах. Нет нужды говорить, что это  исключено, и теперь, когда у моего друга есть время и силы, подобные записи  будут отобраны и уничтожены.    

Остается  значительное число дел, более или менее интересных, о которых я мог бы написать  раньше, если бы не боялся пресытить читателя и тем самым повредить репутации  человека, которого чту больше всех.    

Я был  участником некоторых из этих дел и потому могу говорить о них как очевидец. К  их числу относится и описанное ниже.    

Был  ветреный октябрьский день. Я одевался и следил, как кружились в воздухе  сорванные ветром последние листья одинокого платана, который украшал двор  позади нашего дома. Спускаясь к завтраку, я ожидал застать моего друга в  подавленном настроении, ибо, как настоящая артистичная натура, он легко  поддавался влиянию окружающей обстановки. Напротив, он кончал завтракать в  особенно веселом настроении того несколько зловещего оттенка, который был  характерен для него в минуты душевного подъема.    

— У  вас есть дело, Холмс? — заметил я.    

— Ваша  способность к дедукции поистине поразительна, Уотсон, — ответил он. —  Она помогла вам раскрыть мою тайну. Да, у меня есть дело. После месяца незначительных  происшествий и застоя колесо завертелось снова.    

— Я  мог бы принять участие в этом деле?    

— Пока  не в чем, но мы обсудим этот вопрос, когда вы уничтожите два крутых яйца,  которыми нас сегодня удостоила наша новая кухарка. Степень их съедобности находится  в прямой связи с очередным номером «Семейной газеты», которую я видел вчера на  столе в гостиной: даже такое пустяковое дело, как варка яиц, требует внимания,  точного ощущения времени и несовместимо с чтением романа, напечатанного в этом  отличном периодическом издании.    

Через  четверть часа со стола убрали, и мы остались одни. Холмс вытащил из кармана  письмо.    

— Вы  слышали о Нейле Гибсоне, Золотом Короле? — спросил он.    

— Вы  имеете в виду американского сенатора?    

— Ну  да, он был когда-то сенатором от одного из западных штатов, но больше известен  как крупнейший в мире золотопромышленник.    

— Да,  знаю: он некоторое время жил в Англии, и его имя пользовалось некоторой  популярностью.    

— Он  купил солидное поместье в Хэмпшире лет пять тому назад. Вы, вероятно, уже слышали  о трагической гибели его жены?    

— Конечно.  Я теперь вспоминаю — вот почему его имя мне известно. Правда, я не знаю подробностей.  Холмс указал на бумаги, лежащие на стуле.    

— Мои  химические опыты по получению экстрактов еще не окончены, а тут эта история. С  виду пахнет сенсацией, но, мне кажется, разобраться здесь нетрудно. Улики явные  — таково мнение и экспертизы и полиции. Сейчас дело передано на рассмотрение  выездной сессии суда в Винчестере. Боюсь, что это неблагодарная работа. Я могу  обнаружить факты, но не могу их изменить! Пока не появятся какие-либо новые  данные, не вижу, на что может надеяться мой клиент.    

— Ваш  клиент?    

— Ах,  я забыл вам рассказать! Я, кажется, перенял вашу привычку, Уотсон, рассказывать  историю с конца. Лучше прочтите сначала вот это.    

Он  передал мне письмо. Оно было написано четким, уверенным почерком и гласило:    

     

«Отель  „Кларидж“, 3 октября    

Уважаемый  м-р Шерлок Холмс!      

Мне  тяжело быть свидетелем того, как самая лучшая на Земле женщина идет навстречу  своей гибели. Я сделаю все, что в моих силах, для ее спасения. Я ничего не могу  объяснить, не могу даже попытаться сделать это, но я ничуть не сомневаюсь, что  мисс Данбэр невиновна. Вы знаете факты — кто их не знает? — об этом  сплетничают по всей Англии. И ни один голос не поднялся в ее защиту — какая  чудовищная несправедливость! Эта женщина и мухи не обидит!    

Одним  словом, я буду у Вас завтра в 11 часов. Посмотрим, сможете ли Вы что-нибудь прояснить  в этой темной истории. Во всяком случае, все, чем я располагаю, — к Вашим  услугам, только спасите ее. Умоляю Вас, приложите все свое умение и энергию!    

С  совершенным почтением Дж. Нейл Гибсон».    

     

— Вот,  извольте. — Шерлок Холмс выбил пепел из трубки, которую курил после  завтрака, и снова не спеша набил ее табаком. — Этого джентльмена я как раз  и жду. Что касается самой истории, то за недостатком времени я перескажу вам ее  вкратце, если вы доверяете официальным отчетам о ходе следствия. Человек этот —  крупный финансовый магнат. Насколько я понимаю, он крайне вспыльчив и страшен в  гневе. Он женился на женщине, жертве этой трагедии, — о ней я пока не знаю  ничего, кроме того, что она была уже не первой молодости. Дело осложняется еще  и тем, что воспитание их двоих детей было поручено молодой и весьма  привлекательной гувернантке. Вот три человека — участники события, происшедшего  в старинном английском поместье.    

     

    

     

Теперь с  самой трагедии. Труп был найден в парке, примерно в полумиле от дома. Убитая  была одета к обеду, с шалью на плечах. Пуля, выпущенная из револьвера, пробила  ее голову навылет. Около трупа не нашли никакого оружия, никаких следов  убийства. Заметьте, Уотсон, никакого оружия! Преступление, по-видимому, было  совершено поздно вечером, а труп обнаружен лесником около одиннадцати часов.  Затем врач и полиция осмотрели убитую, после чего перенесли ее в дом… Может  быть, я излагаю слишком сжато, или вам ясны все обстоятельства этого  происшествия?    

— Абсолютно  все ясно. А почему подозревают гувернантку?    

— Во-первых,  есть некоторые прямые улики: револьвер с одним разряженным гнездом в барабане  (калибр оружия соответствует найденной пуле) был обнаружен на дне ее платяного  шкафа. — Холмс уставился в одну точку и раздельно повторил: — На… дне… ее…  платяного… шкафа… — Затем он погрузился в раздумье, и я понял, что с моей  стороны было бы глупо прерывать его.    

Вдруг он  снова оживился.    

— Да,  Уотсон, найден револьвер. Здорово изобличает, а? Таково мнение двоих понятых.  На убитой найдена записка с предложением встретиться на том самом месте, где  произошло убийство; записка подписана гувернанткой. Ну как? К тому же и мотивы  убийства налицо: сенатор Гибсон — личность привлекательная, и, если его жена  умрет, кому занять ее место, как не юной леди, которая, по общим отзывам, уже  давно пользовалась исключительным вниманием со стороны хозяина. Любовь, деньги,  власть — а на пути к этому стоит немолодая жена Гибсона! Плохо дело, Уотсон,  очень плохо!    

— Да,  Холмс, это так.    

— И  алиби она не может представить. Напротив, гувернантка вынуждена признать, что  примерно в то время, когда это случилось, она находилась как раз около Торского  моста (это место трагедии). Отрицать этот факт бессмысленно, ибо несколько  проходивших мимо крестьян ее там видели.    

— Да,  вопрос ясен!    

— И  все же, Уотсон, не будем спешить с выводами! Давайте разберемся. Мост, о  котором идет речь, представляет собой один широкий каменный пролет с парапетом  по краям. Он построен для переправы через самую узкую часть длинного глубокого  водоема, заросшего тростником. Это так называемый Торский пруд. У входа на мост  лежала мертвая женщина. Таковы факты… Но что это? Если я не ошибаюсь, наш  клиент пришел значительно раньше условленного времени.    

Вилли,  слуга Холмса, открыл дверь, но имя, которое он объявил, было неизвестно нам  обоим: «Мистер Марлоу Бэйтс». Нашему взору предстал худощавый субъект с  испуганными глазами и судорожными, неуверенными манерами — этакий «комок  нервов». На мой взгляд врача-профессионала, этот человек находился на грани  полного расстройства нервной системы.    

— Вы,  кажется, возбуждены, мистер Бэйтс, — сказал Холмс. — Прошу вас,  садитесь. Боюсь, что смогу уделить вам очень мало времени: у меня в 11 часов  свидание.    

— Я  знаю о нем. — Наш посетитель выпаливал короткие фразы, словно ему не  хватало воздуха. — Сюда идет Гибсон — мой хозяин. Я управляющий его  имением. Холмс, знайте: он негодяй, жуткий негодяй!    

— Крепко  сказано, мистер Бэйтс.    

— Я  вынужден так говорить, ибо у меня мало времени. Я не хочу встречаться с ним у  вас. Он вот-вот придет. Была причина, не позволившая мне прийти раньше: его  секретарь, мистер Ферпоссон, только сегодня утром рассказал о предстоящей  встрече Гибсона с вами.    

— Так  вы его управляющий?    

— Я  подал заявление об уходе. Через несколько недель я избавлюсь от этого  проклятого рабства. Гибсон — тяжелый человек. Эти благотворительные дела лишь  ширма, прикрывающая дурные стороны его личной жизни. Его жена пала жертвой. Он  был груб с ней, да-да, сэр, груб! Не знаю, как она погибла, но уверен, что он  превратил ее жизнь в страдание. Она была типичная южанка, бразилианка по  рождению — вы, конечно, знаете это?    

— Нет,  это обстоятельство ускользнуло от меня.    

— Южанка  по рождению и по натуре. Дитя солнца и страсти. Она любила его, как могут любить  такие женщины. Но когда увяла ее красота (говорят, когда-то она была  прекрасна), ничто уже не привязывало к ней мужа. Нам всем она нравилась, мы ей  сочувствовали и ненавидели его за то, как он с ней обращался. Но он хитер и  умеет внушать доверие. Это все, что я должен сказать вам. Не судите о нем по  внешнему виду, смотрите глубже. Ну, я пойду. Нет-нет, не удерживайте меня! Он  сейчас придет!    

Наш  странный посетитель испуганно взглянул на часы и буквально вылетел из комнаты.    

— Ну-ну! —  сказал Холмс после небольшой паузы. — Я вижу, у мистера Гибсона довольно  «преданные» домочадцы. Хорошо, что Бэйтс предупредил нас; теперь подождем  самого хозяина.    

Точно в  назначенное время раздались тяжелые шаги на лестнице, и знаменитый миллионер вошел  в комнату. Взглянув на него, я понял причину страха и антипатии его  управляющего, да и проклятий, которые обрушивали на его голову многие  конкуренты по бизнесу. Если бы я был скульптором и хотел олицетворить  преуспевающего бизнесмена с железными нервами и без совести, я выбрал бы в  качестве натурщика мистера Нейла Гибсона. Его высокая, худощавая, словно  высеченная из камня фигура выражала алчность хищника; ну прямо-таки Авраам Линкольн,  но обративший свою энергию на достижение низменных целей, — вот как можно  было бы определить этого человека. Его лицо, твердое, безжалостное, было изрыто  глубокими морщинами — следами бурно прожитой жизни.    

Гибсон  оглядел нас по очереди с ног до головы холодными серыми глазами, коварно поблескивающими  из-под ощетинившихся бровей. Когда Холмс упомянул мое имя, он небрежно поклонился,  затем властным жестом хозяина подвинул стул вплотную к столу моего друга и сел,  почти касаясь его своими худыми коленями.    

— Позвольте  мне сразу же сказать, мистер Холмс, — начал он, — что деньги в данном  случае не имеют для меня значения. Вы можете жечь их, если это сколько-нибудь  поможет вам осветить путь к истине. Женщина невиновна и должна быть оправдана,  а сделать это предстоит вам. Назовите вашу цену.    

— Размер  моего гонорара точно установлен, — холодно сказал Холмс. — Я не меняю  его, за исключением тех случаев, когда вообще отказываюсь от оплаты.    

— Ну  ладно, раз доллары не имеют для вас значения, подумайте о репутации. Если вы  выиграете это дело, все газеты в Англии и в Америке поднимут шум вокруг вашего  имени. О вас будут говорить на обоих континентах.    

— Благодарю  вас, мистер Гибсон. Право же, я не нуждаюсь в рекламе. Возможно, вас это удивит,  но я предпочитаю работать инкогнито, и в деле меня привлекает именно сама  проблема. Однако мы теряем время. Обратимся к фактам.    

— Я  полагаю, что вы знаете все главные факты из сообщений прессы. Не знаю, смогу ли  добавить что-либо полезное для вас. Но если хотите, чтобы я лучше осветил  некоторые моменты, — я к вашим услугам.    

— Хорошо.  Меня интересует только один момент.    

— Какой  именно?    

— Каковы  в действительности ваши отношения с мисс Данбэр?    

Сильно  вздрогнув, Золотой Король приподнялся со стула. Затем к нему вновь вернулось спокойствие  и солидность.    

— Полагаю,  что ваше право и, может быть, ваш долг — задавать такие вопросы, мистер Холмс.    

— Допустим, —  сказал Холмс.    

— Тогда  могу заверить вас, что отношения ничем не отличаются от обычных отношений между  хозяином и молодой леди, с которой он видится лишь в обществе своих детей.    

Холмс  встал.    

— Я  довольно занятой человек, мистер Гибсон, — сказал он, — и не имею ни  времени, ни склонности к бесплодным разговорам. Всего хорошего!    

     

    

     

Наш  посетитель также встал; он высокомерно возвышался над Холмсом, словно башня;  глаза вспыхнули злобой, желтоватые щеки слегка окрасились румянцем.    

— Черт  побери, что вы хотите этим сказать, мистер Холмс? Вы отказываетесь от моего  дела?    

— Да,  мистер Гибсон, по крайней мере я отказываюсь от вас. Полагаю, что выразился  ясно.    

— Довольно  ясно, но что за этим кроется? Хотите набить себе цену? Боитесь взяться за это дело?  Или что другое? Я имею право требовать объяснений.    

— Возможно, —  сказал Холмс. — Я объясню вам. Прежде всего это дело и так запутано, незачем  его еще осложнять ложной информацией.    

— То  есть я лгу?    

— Ну,  я пытался выразиться как можно деликатнее, но, если вы настаиваете на такой  формулировке, не возражаю.    

Я  вскочил, ибо у нашего гостя страшно напряглись мускулы лица и он поднял  громадный сжатый кулак.    

Вяло  улыбнувшись, Холмс протянул руку за трубкой.    

— Не  шумите, мистер Гибсон. Я понимаю, что после завтрака даже незначительный спор выбивает  из колеи. Поэтому я думаю, что прогуляться и спокойно подумать на свежем  воздухе будет в высшей степени полезно для вас.    

Золотой  Король с трудом сдерживал свою ярость. Я не мог не восхищаться им: проявив незаурядное  самообладание, он вмиг подавил вспышку гнева, и теперь на его лице можно было  прочесть лишь высокомерное безразличие.    

— Ну,  это ваше дело. Я не могу заставить вас взяться за расследование, если вы сами  этого не хотите. Но имейте в виду, мистер Холмс, вы сейчас совершили ошибку,  ибо я побеждал более сильных людей, чем вы. Не было еще человека, который, став  на моем пути, вышел бы победителем!    

— Многие  говорили то же самое, однако я жив-здоров, чего и вам желаю. До свидания,  мистер Гибсон. Вам предстоит еще многому научиться.    

Наш  посетитель с шумом вышел. Холмс невозмутимо курил, уставив в потолок  мечтательный взгляд.    

— Ваше  мнение, Уотсон? — спросил он наконец.    

— Когда  я подумал о том, что этот человек на самом деле способен смести любое  препятствие на своем пути, и когда я вспомнил, что его жена могла быть таким  препятствием и объектом неприязни, как сказал этот Бэйтс, мне показалось, что…    

— Верно.  И мне тоже.    

— Но  каковы его действительные отношения с гувернанткой и почему вы спросили его об  этом?    

— Чепуха,  Уотсон, чепуха! Когда я обратил внимание на нешаблонный, неделовой тон его  письма, а затем сопоставил это с его замкнутостью и внешним обликом, мне стало  совершенно ясно, что обвиняемая вызывает у него более глубокое чувство, чем  просто жертва. Мы должны выяснить истинные взаимоотношения этих трех людей,  если хотим докопаться до истины. Вы видели, как я атаковал его в лоб и как спокойно  он отразил атаку. Затем я начал его запугивать, делая вид, что все знаю, тогда  как на самом деле у меня одни подозрения.    

— Быть  может, он вернется?    

— Он  обязательно вернется. Он должен вернуться. Он не может так оставить дело. Ха!  Не звонок ли это? Да, это его шаги. Так вот, мистер Гибсон, я только что сказал  доктору Уотсону, что вы слегка запаздываете.    

На этот  раз Золотой Король был более спокоен. В его возмущенном взгляде еще сквозило  уязвленное самолюбие, но здравый смысл подсказывал, что он должен уступить,  если хочет достичь своей цели.    

— Мистер  Холмс, я чувствую, что погорячился, обидевшись на ваши замечания. Вы имеете  полное право устанавливать факты, каковы бы они ни были; я переменил к лучшему  свое мнение о вас. Однако уверяю вас, что отношения между мисс Данбэр и мной, конечно,  не касаются этого дела.    

— Это  уж я сам решу, ладно?    

— Да,  я понимаю. Вы похожи на врача, который должен знать все симптомы, чтобы  поставить диагноз.    

— Вот  именно. Это определение подходит. И если пациент скрывает симптомы своей  болезни, значит, он хочет обмануть врача.    

— Допустим,  так, но вы должны признать, мистер Холмс, что любой бы на моем месте испугался,  если напрямик спросить о его отношениях с женщиной. Конечно, в том случае, если  речь идет о сколько-нибудь серьезном чувстве. Думаю, что у большинства людей  где-то в глубине души есть тайный уголок, куда не пускают незваных гостей. А вы  вдруг ворвались туда. Но цель оправдывает ваши действия: надо попытаться спасти  девушку. Итак, ставки снижены, завеса приоткрыта, и вы можете начать исследовать.  Что вам нужно знать?    

— Правду.    

Золотой  Король сделал небольшую паузу, как бы собираясь с мыслями. Его мрачное, изрытое  глубокими морщинами лицо помрачнело еще больше.    

— Я  могу сообщить правду в нескольких словах, мистер Холмс, — наконец сказал  он. — Есть некоторые вещи, которые тяжело пережить, и так же трудно о них  говорить. Поэтому я не буду углубляться больше, чем нужно. Я встретил свою  жену, когда искал золото в Бразилии. Мария Пинто была дочерью крупного  правительственного чиновника в Манаусе [13].  Она была очень красива. Я тогда был молод и горяч, но даже теперь, глядя на все  более хладнокровно и критически, я понимаю, что она была необыкновенно красива.  Это была глубокая натура, страстная, цельная, по-южному неуравновешенная. Она  резко отличалась от тех американок, которых я знал. Короче говоря, я полюбил  ее, и мы поженились. И только когда любовь прошла — а это случилось не  сразу, — я понял, что между нами не было ничего, решительно ничего общего.  Моя любовь прошла. Если бы у нее было так же, нам обоим было бы легче. Но вы же  знаете женщин: как ни стараешься их оттолкнуть — ничего не получается. Я был с  ней груб, даже жесток, как говорят некоторые. И это потому, что я знал: стоит  мне убить в ней любовь или обратить ее в ненависть, как нам обоим будет легче.  Однако ничто не помогало: она обожала меня так же, как и двадцать лет назад.  Что бы я ни делал, она по-прежнему была мне предана.    

…Затем  появилась мисс Данбэр. Она пришла по объявлению и стала воспитывать наших  детей. Вы, наверное, видели ее портрет в газетах и согласитесь с общим мнением,  что она настоящая красавица. Я не притворяюсь моралистом, как другие, и  признаюсь, что живя под одной крышей с такой женщиной и ежедневно с ней  общаясь, я не мог не испытывать к ней пылких чувств. Вы не осуждаете меня за  это?    

— Я  не осуждаю вас за то, что вы испытываете такие чувства, но я бы сурово осудил  вас, если бы вы признались в них мисс Данбэр, — ведь эта женщина была в  известном смысле у вас на содержании.    

— Хорошо,  пусть будет так. — Он был задет упреком: его глаза сверкнули  злобой. — Я не хочу казаться лучше, чем есть. Всю свою жизнь я брал то,  что мне было нужно. Однако никогда я так не жаждал любви женщины, как теперь. Я  об этом сказал ей.    

— Как,  вы это сделали?! — Когда Холмс волновался, взгляд его был страшен.    

— Я  сказал мисс Данбэр, что если бы мог, то женился бы на ней. Но это было не в  моей власти. Я сказал, что, не считаясь с затратами, сделаю все, чтобы она была  счастлива и довольна.    

— Весьма  благородно с вашей стороны, — съязвил Холмс.    

— Послушайте,  мистер Холмс, я пришел к вам давать показания, а не выслушивать нравоучения. Я  не нуждаюсь в вашей критике.    

— Только  ради девушки я вообще берусь за ваше дело, — сурово сказал Холмс. — Я  не уверен, что то, в чем ее обвиняют, хуже того, что вы себе позволяете: вы  пытались обесчестить беззащитную девушку, жившую в вашем доме. Некоторым из  вас, богачей, надо бы зарубить себе на носу, что есть вещи, которые не купишь  за деньги.    

К моему  удивлению, Золотой Король хладнокровно принял упрек.    

— Да,  теперь я это понимаю. Благодарю Бога, что мои намерения не осуществились. Она  бы ни за что не согласилась; в тот момент она хотела сразу уехать.    

— Почему  же она не сделала этого?    

— Во-первых,  у нее были на иждивении родные, нелегко ей было подвести их, пожертвовав своим  жалованьем. Когда я поклялся — да, да, поклялся! — что не буду больше  никогда к ней приставать, она согласилась остаться. Но у нее были и другие  соображения: она знала, что имеет на меня влияние большее, чем кто бы то ни  было. Она хотела это влияние употребить на благо.    

— Каким  образом?    

— Ну,  она знала кое-что о моих делах. Это большие дела, настолько большие, что  обыкновенному человеку покажутся невероятными. Я властен создать и разрушить,  обычно разрушаю. Это касается не только людей, это касается дорог, городов,  даже народов. Бизнес — жестокая игра. Здесь слабый погибает. Я вел игру, чего  бы это мне ни стоило. Я никогда не хныкал сам и не обращал внимания, если  хныкал другой. Но она смотрела на все это иначе, и, я думаю, она права. Она  уверена в том, что несправедливо, если один имеет больше, чем ему нужно, а  десять тысяч разорены и оставлены без средств к существованию. Вот как она  смотрела на вещи и, мне кажется, видела кое-что поважнее долларов. Она  убедилась, что я прислушиваюсь к ее словам, и верила, что оказывает услугу  обществу, влияя на мои поступки. Все было хорошо, как вдруг случилась эта  история.    

— Можете  вы что-нибудь прояснить в ней? — спросил Холмс.    

Золотой  Король молчал, опустив голову на руки и глубоко задумавшись.    

— Девушка  предстает в очень дурном свете — не отрицаю. Однако женщины живут своей духовной  жизнью, и мужчина иногда не может истолковать их поступков. Сначала я был  захвачен врасплох и так напуган, что подумал было: она могла быть выведена из  равновесия каким-то необычным образом (хотя это совершенно не в ее характере).  Мне на ум приходит одно объяснение — хотите верьте, хотите нет. Безусловно, моя  жена терзалась мучительной ревностью. Существует ревность духовного порядка,  она может быть столь же безумной, как и обычная, «физическая» ревность. И хотя  моя жена не имела повода для последней, — я думаю, она понимала  это, — все же она знала, что эта молодая англичанка оказывала на мой разум  и действия такое влияние, какого моя жена никогда на меня не имела. Тот факт,  что влияние это было хорошим, не улучшал дела. Жена обезумела от ненависти.  Может быть, она задумала убить мисс Данбэр или, скажем, пригрозив ей  револьвером, заставить ее покинуть наш дом. Могла произойти драка, револьвер  выстрелил и убил женщину, которая держала его.    

— О  такой возможности я уже думал, — сказал Холмс. — Ибо в самом деле это  единственная версия, противоположная версии о предумышленном убийстве.    

— Но  мисс Данбэр полностью отрицает эту версию.