1 2 3 4 5 6 
    

«A  curios collection.»      

     

Он сунул  руку на самое дно ящика и вытащил деревянную коробочку с выдвижной крышкой, похожую  на те, в каких продаются детские игрушки. Оттуда он вынул измятый листок  бумаги, медный ключ старинного фасона, деревянный колышек с привязанным к нему  мотком бечевки и три старых, заржавленных металлических кружка.    

— Ну  что, друг мой, как вам нравятся эти сокровища? — спросил он, улыбаясь  недоумению, написанному на моем лице.    

— Любопытная  коллекция.    

— Очень  любопытная. А история, которая с ней связана, покажется вам еще любопытнее.    

— Так  у этих реликвий есть своя история?    

— Больше  того, — они сами — история.    

— Что  вы хотите этим сказать?    

Шерлок  Холмс разложил все эти предметы на краю стола, уселся в свое кресло и стал  разглядывать их блестевшими от удовольствия глазами.    

— Это  все, — сказал он, — что я оставил себе на память об одном деле,  связанном с «Обрядом дома Месгрейвов».    

Холмс не  раз упоминал и прежде об этом деле, но мне все не удавалось добиться от него подробностей.    

— Как  бы мне хотелось, чтобы вы рассказали об этом случае! — попросил я.    

— И  оставил весь этот хлам неубранным? — насмешливо возразил он. — А как  же ваша любовь к порядку? Впрочем, я и сам хочу, чтобы вы приобщили к своим  летописям это дело, потому что в нем есть такие детали, которые делают его  уникальным в хронике уголовных преступлений не только в Англии, но и других  стран. Коллекция моих маленьких подвигов была бы не полной без описания этой  весьма оригинальной истории…    

Вы,  должно быть, помните, как происшествие с «Глорией Скотт» и мой разговор с тем  несчастным стариком, о судьбе которого я вам рассказывал, впервые натолкнули  меня на мысль о профессии, ставшей потом делом всей моей жизни. Сейчас мое имя  стало широко известно. Не только публика, но и официальные круги считают меня  последней инстанцией для разрешения спорных вопросов. Но даже и тогда, когда мы  только что познакомились с вами — в то время я занимался делом, которое вы  увековечили под названием «Этюд в багровых тонах», — у меня уже была  довольно значительная, хотя и не очень прибыльная практика. И вы не можете себе  представить, Уотсон, как трудно мне приходилось вначале, и как долго я ждал  успеха.    

Когда я  впервые приехал в Лондон, я поселился на Монтегю-стрит, совсем рядом с  Британским музеем, и там я жил, заполняя свой досуг — а его у меня было даже  чересчур много — изучением всех тех отраслей знания, какие могли бы мне  пригодиться в моей профессии. Время от времени ко мне обращались за советом —  преимущественно по рекомендации бывших товарищей студентов, потому что в  последние годы моего пребывания в университете там немало говорили обо мне и  моем методе. Третье дело, по которому ко мне обратились, было дело «Дома  Месгрейвов», и тот интерес, который привлекла к себе эта цепь странных событий,  а также те важные последствия, какие имело мое вмешательство, и явились первым  шагом на пути к моему нынешнему положению.    

Реджинальд  Месгрейв учился в одном колледже со мной, и мы были с ним в более или менее  дружеских отношениях. Он не пользовался особенной популярностью в нашей среде,  хотя мне всегда казалось, что высокомерие, в котором его обвиняли, было лишь  попыткой прикрыть крайнюю застенчивость. По наружности это был типичный  аристократ: тонкое лицо, нос с горбинкой, большие глаза, небрежные, но  изысканные манеры. Это и в самом деле был отпрыск одного из древнейших родов  королевства, хотя и младший его ветви, которая еще в шестнадцатом веке  отделилась от северных Месгрейвов и обосновалась в Западном Суссексе, а замок  Харлстон — резиденция Месгрейвов — является, пожалуй, одним из самых старинных  зданий графства. Казалось, дом, где он родился, оставил свой отпечаток на  внешности этого человека, и когда я смотрел на его бледное, с резкими чертами  лицо и горделивую осанку, мне всегда невольно представлялись серые башенные  своды, решетчатые окна и все эти благородные остатки феодальной архитектуры. Время  от времени нам случалось беседовать, и, помнится, всякий раз он живо  интересовался моими методой наблюдений и выводов.    

Мы не  виделись года четыре, и вот однажды утром он явился ко мне на Монтегю-стрит.  Изменился он мало, одет был прекрасно — он всегда был немного франтоват — и  сохранил спокойное изящество, отличавшее его и прежде.    

— Как  поживаете, Месгрейв? — спросил я после того, как мы обменялись дружеским  рукопожатием.    

— Вы,  вероятно, слышали о смерти моего бедного отца, — сказал он. — Это  случилось около двух лет назад. разумеется, мне пришлось тогда взять на себя  управление Харлстонским поместьем. Кроме того, я депутат от своего округа, так  что человек я занятый. А вы. Холмс, говорят, решили применить на практике те  выдающиеся способности, которыми так удивляли нас в былые времена?    

— Да, —  ответил я, — теперь я пытаюсь зарабатывать на хлеб с помощью собственной  смекалки.    

— Очень  рад это слышать, потому что ваш совет был бы сейчас просто драгоценен для меня.  У нас в Харлстоне произошли странные вещи, и полиции не удалось ничего  выяснить. Это настоящая головоломка.    

Можете  себе представить, с каким чувством я слушал его, Уотсон. Ведь случай, тот самый  случай, которого я с таким жгучим нетерпением ждал в течение этих месяцев  бездейственности, наконец-то, казалось мне, был передо мной. В глубине души я  всегда был уверен, что могу добиться успеха там, где другие потерпели неудачу,  и теперь мне представлялась возможность испытать самого себя.    

— Расскажите  мне все подробности! — вскричал я.    

     

    

Reginald  Musgrave.     

     

Реджинальд  Месгрейв сел против меня и закурил папиросу.    

— Надо  вам сказать, — начал он, — что хоть я и не женат, мне приходится  держать в Харлстоне целый штат прислуги. Замок очень велик, выстроен он крайне  бестолково и потому нуждается в постоянном присмотре. Кроме того, у меня есть  заповедник, и в сезон охоты на фазанов в доме обычно собирается большое  общество, что тоже требует немало слуг. Всего у меня восемь горничных, повар,  дворецкий, два лакея и мальчуган на посылках. В саду и при конюшне имеются, конечно,  свои рабочие.    

Из этих  людей дольше всех прослужил в нашей семье Брайтон, дворецкий. Когда отец взял  его к себе, он был молодым школьным учителем без места, и вскоре благодаря  своему сильному характеру и энергии он сделался незаменимым в нашем доме. Это  рослый, красивый мужчина с великолепным лбом, и хотя он прожил у нас лет около  двадцати, ему и сейчас на вид не больше сорока. Может показаться странным, что  при такой привлекательной наружности и необычайных способностях — он говорит на  нескольких языках и играет чуть ли не на всех музыкальных инструментах — он так  долго удовлетворялся своим скоромным положением, но, видимо, ему жилось хорошо,  и он не стремился ни к каким переменам. Харлстонский дворецкий всегда обращал  на себя внимание всех наших гостей.    

Но у  этого совершенства есть один недостаток: он немного Донжуан и, как вы  понимаете, в нашей глуши ему не слишком трудно играть эту роль.    

Все шло  хорошо, пока он был женат, но когда его жена умерла, он стал доставлять нам  немало хлопот. Правда, несколько месяцев назад мы уже успокоились и решили, что  все опять наладится: Брайтон обручился с Рэчел Хауэлз, нашей младшей горничной.  Однако вскоре он бросил ее ради Дженет Треджелис, дочери старшего егеря. Рэчел  -славная девушка, но очень горячая и неуравновешенная, как все вообще уроженки  Уэльса. У нее началось воспаление мозга, и она слегла, но потом выздоровела и  теперь ходит — вернее, ходила до вчерашнего дня как тень; у нее остались одни  глаза.    

Такова  была наша первая драма в Харлстоне, но вторая быстро изгладила ее из нашей  памяти, тем более, что этой второй предшествовало еще одно большое событие:  дворецкий Брайтон был с позором изгнан из нашего дома.    

Вот как  это произошло. Я уже говорил вам, что Брайтон очень умен, и, как видно, именно  ум стал причиной его гибели, ибо в нем проснулось жадное любопытство к вещам,  не имевшим к нему никакого отношения. Мне и в голову не приходило, что оно  может завести его так далеко, но случай открыл мне глаза.    

Как я  уже говорил, наш дом выстроен очень бестолково: в нем множество всяких ходов и  переходов. На прошлой неделе — точнее, в прошлый четверг ночью — я никак не мог  уснуть, потому что по глупости выпил после обеда чашку крепкого черного кофе.  Промучившись до двух часов ночи и почувствовав, что все равно не засну, я  наконец встал и зажег свечу, чтобы продолжить чтение начатого романа. Но оказалось,  что книгу я забыл в бильярдной, поэтому, накинув халат, я отправился за нею.    

Чтобы  добраться до бильярдной, мне надо было спуститься на один лестничный пролет и  пересечь коридор, ведущий в библиотеку и в оружейную. Можете вообразить себе  мое удивление, когда, войдя в этот коридор, я увидел слабый свет, падавший из  открытой двери библиотеки! Перед тем как лечь в постель, я сам погасил там  лампу и закрыл дверь. Разумеется, первой моей мыслью было, что к нам забрались  воры. Стены всех коридоров в Харлстоне украшены старинным оружием — это военные  трофеи моих предков. Схватив с одной из стен алебарду, я поставил свечу на пол,  прокрался на цыпочках по коридору и заглянул в открытую дверь библиотеки.    

Дворецкий  Брайтон, совершенно одетый, сидел в кресле. На коленях у него был разложен лист  бумаги, похожий на географическую карту, и он смотрел на него в глубокой  задумчивости. Остолбенев от изумления, я не шевелился и наблюдал за ним из  темноты. Комната была слабо освещена огарком свечи. Вдруг Брайтон встал,  подошел к бюро, стоявшему у стены, отпер его и выдвинул один из ящиков. Вынув  оттуда какую-то бумагу, он снова сел на прежнее место, положил ее на стол возле  свечи, разгладил и стал внимательно рассматривать. Это спокойное изучение наших  фамильных документов привело меня в такую ярость, что я не выдержал, шагнул  вперед, и Брайтон увидел, что я стою в дверях. Он вскочил, лицо его позеленело  от страха, и он поспешно сунул в карман похожий на карту лист бумаги, который  только что изучал.    

     

    

He  sprang to his feet.      

     

«Отлично! —  сказал я. — Вот как вы оправдываете наше доверие! С завтрашнего дня вы уволены».    

Он  поклонился с совершенно подавленным видом и проскользнул мимо меня, не сказав  ни слова. Огарок остался на столе, и при его свете я разглядел бумагу, которую  Брайтон вынул из бюро. К моему изумлению, оказалось, что это не какой-нибудь  важный документ, а всего лишь копия с вопросов и ответов, произносимых при  выполнении одного оригинального старинного обряда, который называется у нас  «Обряд дома Месгрейвов». Вот уже несколько веков каждый мужчина из нашего рода,  достигнув совершеннолетия, выполняет известный церемониал, который представляет  интерес только для членов нашей семьи или, может быть, для какого-нибудь  археолога — как вообще вся наша геральдика, — но никакого практического  применения иметь не может.    

— К  этой бумаге мы еще вернемся, — сказал я Месгрейву.    

— Если  вы полагаете, что это действительно необходимо… — с некоторым колебанием ответил  мой собеседник. — Итак, я продолжаю изложение фактов. Замкнув бюро ключом,  который оставил Брайтон, я уже собирался было уходить, как вдруг с удивлением  увидел, что дворецкий вернулся и стоит передо мной.    

«Мистер  Месгрейв, — вскричал он голосом, хриплым от волнения, — я не вынесу  бесчестья! Я человек маленький, но гордость у меня есть, и бесчестье убьет  меня. Смерть моя будет на вашей совести, сэр, если вы доведете меня до  отчаяния! Умоляю вас, если после того, что случилось, вы считаете невозможным  оставить меня в доме, дайте мне месяц сроку, чтобы я мог сказать, будто ухожу  добровольно. А быть изгнанным на глазах у всей прислуги, которая так хорошо  меня знает, — нет, это выше моих сил!»    

«Вы не  стоите того, чтобы с вами особенно церемонились, Брайтон, — ответил  я. — Ваш поступок просто возмутителен. Но так как вы столько времени  прослужили в нашей семье, я не стану подвергать вас публичному позору. Однако  месяц — это слишком долго. Можете уйти через неделю и под каким хотите  предлогом».    

«Через  неделю, сэр? — вскричал он с отчаянием. — О, дайте мне хотя бы две  недели!»    

«Через  неделю, — повторил я, — и считайте, что с вами обошлись очень мягко».    

Низко  опустив голову, он медленно побрел прочь, совершенно уничтоженный, а я погасил  свечу и пошел к себе.    

В  течение двух следующих дней Брайтон самым тщательным образом выполнял свои  обязанности. Я не напоминал ему о случившемся и с любопытством ждал, что он  придумает, чтобы скрыть свой позор. Но на третий день он, вопреки обыкновению,  не явился ко мне за приказаниями. После завтрака, выходя из столовой, я  случайно увидел горничную Рэчел Хауэлз. Как я уже говорил вам, она только  недавно оправилась после болезни и сейчас была так бледна, у нее был такой  изнуренный вид, что я даже пожурил ее за то, что она начала работать.    

«Напрасно  вы встали с постели, — сказал я. — Приметесь за работу, когда немного  окрепнете».    

Она  взглянула на меня с таким странным выражением, что я подумал, уж не  подействовала ли болезнь на ее рассудок.    

«Я уже  окрепла, мистер Месгрейв», — ответила она.    

«Посмотрим,  что скажет врач, — возразил я. — А пока что бросьте работу и идите  вниз. Кстати, скажите Брайтону, чтобы он зашел ко мне».    

«Дворецкий  пропал», — сказала она.    

«Пропал?!  То есть как пропал?»    

«Пропал.  Никто не видел его. В комнате его нет. Он пропал, да-да, пропал!»    

Она  прислонилась к стене и начала истерически хохотать, а я, напуганный этим  внезапным припадком, подбежал к колокольчику и позвал на помощь. Девушку увели  в ее комнату, причем она все еще продолжала хохотать и рыдать, я же стал  расспрашивать о Брайтоне. Сомнения не было: он исчез. Постель оказалась  нетронутой, и никто не видел его с тех пор, как он ушел к себе накануне вечером.  Однако трудно было бы себе представить, каким образом он мог выйти из дому,  потому что утром и окна и двери оказались запертыми изнутри. Одежда, часы, даже  деньги Брайтона — все было в его комнате, все, кроме черной пары, которую он  обыкновенно носил. Не хватало также комнатных туфель, но сапоги были налицо.  Куда же мог уйти ночью дворецкий Брайтон, и что с ним сталось?    

Разумеется,  мы обыскали дом и все службы, но нигде не обнаружили его следов. Повторяю, наш  дом — это настоящий лабиринт, особенно самое старое крыло, теперь уже  необитаемое, но все же мы обыскали каждую комнату и даже чердаки. Все наши  поиски оказались безрезультатными. Мне просто не верилось, чтобы Брайтон мог  уйти из дому, оставив все свое имущество, но ведь все-таки он ушел, и с этим  приходилось считаться. Я вызвал местную полицию, но ей не удалось что-либо  обнаружить. Накануне шел дождь, и осмотр лужаек и дорожек вокруг дома ни к чему  не привел. Так обстояло дело, когда новое событие отвлекло наше внимание от  этой загадки.    

Двое  суток Рэчел Хауэлз переходила от бредового состояния к истерическим припадкам.  Она была так плоха, что приходилось на ночь приглашать к ней сиделку. На третью  ночь после исчезновения Брайтона сиделка, увидев, что больная спокойно заснула,  тоже задремала в своем кресле. Проснувшись рано утром, она увидела, что кровать  пуста, окно открыто, а пациентка исчезла. Меня тотчас разбудили, я взял с собой  двух лакеев и отправился на поиски пропавшей. Мы легко определили, в какую  сторону она убежала: начинаясь от окна, по газону шли следы, которые кончались  у пруда рядом с посыпанной гравием дорожкой, выводившей из наших владений. Пруд  в этом месте имеет восемь футов глубины; вы можете себе представить, какое  чувство охватило нас, когда мы увидели, что отпечатки ног бедной безумной  девушки обрывались у самой воды. Разумеется, мы немедленно вооружились баграми  и принялись разыскивать тело утопленницы, но не нашли его. Зато мы извлекли на  поверхность другой, совершенно неожиданный предмет. Это был полотняный мешок,  набитый обломками старого, заржавленного, потерявшего цвет металла и какими-то  тусклыми осколками не то гальки, не то стекла. Кроме этой странной добычи, мы  не нашли в пруду решительно ничего и, несмотря на все наши вчерашние поиски и  расспросы, так ничего и не узнали ни о Рэчел Хауэлз, ни о Ричарде Брайтоне.  Местная полиция совершено растерялась, и теперь последняя моя надежда на вас.    

Можете  себе представить, Уотсон, с каким интересом выслушал я рассказ об этих необыкновенных  событиях, как хотелось мне связать их в единое целое и отыскать путеводную  нить, которая привела бы к разгадке!    

Дворецкий  исчез. Горничная исчезла. Прежде горничная любила дворецкого, но потом имела  основания возненавидеть его. Она была уроженка Уэльса, натура необузданная и  страспия. После исчезновения дворецкого она была крайне возбуждена. Она бросила  в пруд мешок с весьма странным содержимым. Каждый из этих фактов заслуживал  внимания, но ни один из них не объяснял сути дела. Где я должен был искать  начало этой запутанной цепи событий? Ведь предо мной было лишь последнее ее  звено…    

— Месгрейв, —  сказал я, — мне необходимо видеть документ, изучение которого ваш дворецкий  считал настолько важным, что даже пошел ради него на риск потерять место.    

— В  сущности, этот наш обряд — чистейший вздор, — ответил он, — и  единственное, что его оправдывает, — это его древность. Я захватил с собой  копию вопросов и ответов на случай, если бы вам вздумалось взглянуть на них.    

Он  протянул мне тот самый листок, который вы видите у меня в руках, Уотсон. Этот  обряд нечто вроде экзамена, которому должен был подвергнутых каждый мужчина из  рода Месгрейвов, достигший совершеннолетия. Сейчас я прочитаю вам вопросы и  ответы в том порядке, в каком они записаны здесь:    

«Кому  это принадлежит?»    

«Тому,  кто ушел».    

«Кому  это будет принадлежать?»    

«Тому,  кто придет».    

«В каком  месяцу это было?»    

«В  шестом, начиная с первого».    

«Где было  солнце?»    

«Над  дубом».    

«Где  была тень?»    

«Под  вязом».    

«Сколько  надо сделать шагов?»    

«На  север — десять и десять, на восток — пять и пять, на юг — два и два, на запад —  один и один и потом вниз».    

«Что мы  отдадим за это?»    

«Все,  что у нас есть».    

«Ради  чего отдадим мы это?»    

«Во имя  долга».    

— В  подлиннике нет даты, — заметил Мейсгрейв, — но, судя по его  орфографии, он относится к середине семнадцатого века. Боюсь, впрочем, что он  мало поможет нам в раскрытии нашей тайны.    

— Зато  он ставит перед нами вторую загадку, — ответил я, — еще более  любопытную. И возможно, что, разгадав ее, мы тем самым разгадаем и первую.  Надеюсь, что не обидитесь на меня, Месгрейв, если я скажу, что ваш дворецкий,  по-видимому, очень умный человек и обладает большой проницательностью и чутьем,  чем десять поколений его господ.    

— Признаться,  я вас не понимаю, — ответил Месгрейв. — Мне кажется, что эта бумажка  не имеет никакого практического значения.    

— А  мне она кажется чрезвычайно важной именно в практическом отношении, и, как  видно, Брайтон был того же мнения. По всей вероятности, он видел ее и до той  ночи, когда вы застали его в библиотеке.    

— Вполне  возможно. Мы никогда не прятали ее.    

— По-видимому,  на этот раз он просто хотел освежить в памяти ее содержание. Насколько я понял,  он держал в руках какую-то карту или план, который сравнивал с манускриптом и  немедленно сунула карман, как только увидел вас?    

— Совершенно  верно. Но зачем ему мог понадобиться наш старый семейный обряд, и что означает  весь этот вздор?    

— Полагаю,  что мы можем выяснить это без особого труда, — ответил я. — С вашего  позволения, мы первым же поездом отправимся с вами в Суссекс и разберемся в  деле уже на месте.    

Мы  прибыли в Харлстон в тот же день. Вам, наверно, случалось, Уотсон, видеть  изображение этого знаменитого древнего замка или читать его описания, поэтому я  скажу лишь, что он имеет форму буквы «L», причем длинное крыло его является  более современным, а короткое — более древним, так сказать, зародышем, из  которого и выросло все остальное. Над низкой массивной дверью в центре  старинной части высечена дата «1607», но знатоки единодушно утверждают, что деревянные  балки и каменная кладка значительно старше. В прошлом веке чудовищно толстые  стены и крошечные окна этой части здания побудили наконец владельцев выстроить  новое крыло, и старое теперь служит лишь кладовой и погребом, а то и вовсе  пустует. Вокруг здания великолепный парк с прекрасными старыми деревьями. Озеро  же или пруд, о котором упоминал мой клиент, находится в конце аллеи, в двухстах  ярдах от дома.    

К этому  времени у меня уже сложилось твердое убеждение, Уотсон, что тут не было трех отдельных  загадок, а была только одна и что если бы мне удалось вникнуть в смысл обряда  Месгрейвов, это дало бы мне ключ к тайне исчезновения обоих — и дворецкого  Брайтона, и горничной Хауэлз. На это я и направил все силы своего ума. Почему  Брайтон так стремился проникнуть в суть этой старинной формулы? Очевидно,  потому, что он увидел в ней нечто ускользнувшее от внимания всех поколений  родовитых владельцев замка — нечто такое, из чего он надеялся извлечь какую-то  личную выгоду. Что же это было, и как это могло отразиться на дальнейшей судьбе  дворецкого?    

Когда я  прочитал бумагу, мне стало совершенно ясно, что все цифры относятся к какому-то  определенному месту, где спрятано то, о чем говорится в первой части документа,  и что если бы мы нашли это место, мы оказались бы на верном пути к раскрытию  тайны — той самой тайны, которую предки Месгрейвов сочли нужным облечь в столь  своеобразную форму. Для начала поисков нам даны были два ориентира: дуб и вяз.  Что касается дуба, то тут не могло быль никаких сомнений. Прямо перед домом,  слева от дороги, стоял дуб, дуб-патриарх, одно из великолепнейших деревьев,  какие мне когда-либо приходилось видеть.    

— Он  уже существовал, когда был записан ваш «обряд»? — спросил я у Месгрейва.    

— По  всей вероятности, этот дуб стоял здесь еще во времена завоевания Англии норманнами, —  ответил он. — Он имеет двадцать три фута в обхвате.    

     

    

«It  has a girth of twenty-three feet.»      

     

Таким  образом, один из нужных мне пунктов был выяснен.    

— Есть  у вас здесь старые вязы? — спросил я.    

— Был  один очень старый, недалеко отсюда, но десять лет назад в него ударила молния,  и пришлось срубить его под корень.    

— Но  вы знаете то место, где он рос прежде?    

— Ну,  конечно, знаю.    

— А  других вязов поблизости нет?    

— Старых  нет, а молодых очень много.    

— Мне  бы хотелось взглянуть, где он рос.    

Мы  приехали в двуколке, и мой клиент сразу, не заходя в дом, повез меня к тому  месту на лужайке, где когда-то рос вяз. Это было почти на полпути между дубом и  домом.    

Пока что  мои поиски шли успешно.    

— По  всей вероятности, сейчас уже невозможно определись высоту этого вяза? —  спросил я.    

— Могу  вам ответить сию же минуту: в нем было шестьдесят четыре фута.    

— Как  вам удалось узнать это? — воскликнул я с удивлением.    

— Когда  мой домашний учитель задавал мне задачи по тригонометрии, они всегда были построены  на измерениях высоты. Поэтому я еще мальчиком измерил каждое дерево и каждое  строение в нашем поместье.    

Вот это  была неожиданная удача! Нужные мне сведения пришли ко мне быстрее, чем я мог  рассчитывать.    

— А  скажите, пожалуйста, ваш дворецкий никогда не задавал вам такого же  вопроса? — спросил я.    

Реджинальд  Месгрейв взглянул на меня с большим удивлением.    

— Теперь  я припоминаю, — сказал он, — что несколько месяцев назад Брайтон  действительно спрашивал меня о высоте этого дерева. Кажется, у него вышел  какой-то спор с грумом.    

Это было  превосходное известие, Уотсон. Значит, я был на верном пути. Я взглянул на  солнце. Оно уже заходило, и я рассчитал, что меньше чем через час оно окажется  как раз над ветвями старого дуба. Итак, одно условие, упомянутое в документе,  будет выполнено. Что касается тени от вяза, то речь шла, очевидно, о самой  дальней ее точке — в противном случае указателем направления избрали бы не  тень, а ствол. И, следовательно, теперь мне нужно было определить, куда падал  конец тени от вяза в тот момент, когда солнце оказывалось прямо над дубом…    

— Это,  как видно, было нелегким делом, Холмс? Ведь вяза-то уже не существовало.    

— Конечно.  Но я знал, что если Брайтон мог это сделать, то смогу и я. А кроме того, это  было не так уж трудно. Я пошел вместе с Месгрейвом в его кабинет и вырезал себе  вот этот колышек, к которому привязал длинную веревку сделав не ней узелки,  отмечающие каждый ярд. Затем я связал вместе два удилища, что дало мне шесть  футов, и мы с моим клиентом отправились обратно к тому месту, где когда-то рос  вяз. Солнце как раз касалось в эту минуту вершины дуба. Я воткнул свой шест в  землю, отметил направление тени и измерил ее. В ней было девять футов.    

Дальнейшие  мои вычисления были совсем уж несложны. Если палка высотой в шесть футов отбрасывает  тень в девять футов, то дерево высотой в шестьдесят четыре фута отбросит тень в  девяносто шесть футов, и направление той и другой, разумеется, будет совпадать.  Я отмерил это расстояние. Оно привело меня почти к самой стене дома, и я  воткнул там колышек. Вообразите мое торжество, Уотсон, когда в двух дюймах от  колышка я увидел в земле конусообразное углубление! Я понял, что это была  отметина, сделанная Брайтоном при его измерении, и что я продолжаю идти по его  следам.    

От этой  исходной точки я начал отсчитывать шаги, предварительно определив с помощью карманного  компаса, где север, где юг. Десять шагов и еще десять шагов (очевидно имелось в  виду, что каждая нога делает поочередно по десять шагов) в северном направлении  повели меня параллельно стене дома, и, отсчитав их, я снова отметил место своим  колышком. Затем я тщательно отсчитал пять и пять шагов на восток, потом два и  два — к югу, и они привели меня к самому порогу старой двери. Оставалось  сделать один и один шаг на запад, но тогда мне пришлось бы пройти эти шаги по  выложенному каменными плитами коридору. Неужто это и было место, указанное в  документе?    

     

    

«This  was the place indicated.»      

     

Никогда  в жизни я не испытывал такого горького разочарования, Уотсон. На минуту мне показалось,  что в мои вычисления вкралась какая-то существенная ошибка. Заходящее солнце  ярко освещало своими лучами пол коридора, и я видел, что эти старые, избитые  серые плиты были плотно спаяны цементом и, уж конечно, не сдвигались с места в  течение многих и многих лет. Нет, Брайтон не прикасался к ним, это было ясно. Я  постучал по полу в нескольких местах, но звук получался одинаковый повсюду, и  не было никаких признаков трещины или щели. К счастью, Месгрейв, который начал  вникать в смысл моих действий и был теперь не менее взволнован, чем я, вынул  документ, чтобы проверить мои расчеты    

— И  вниз! — вскричал он. — Вы забыли об этих словах: «и вниз».    

Я думал,  это означало, что в указанном месте надо будет копать землю, но теперь мне  сразу стало ясно, что я ошибся.    

— Так,  значит, у вас внизу есть подвал? — воскликнул я.    

— Да,  и он ровесник этому дому. Скорее вниз, через эту дверь!    

По  винтовой каменной лестнице мы спустились вниз, и мой спутник, чиркнув спичкой,  зажег большой фонарь, стоявший на бочке в углу. В то же мгновение мы убедились,  что попали туда, куда нужно, и что кто-то недавно побывал здесь до нас.    

В этом  подвале хранились дрова, но поленья, которые, как видно, покрывали прежде весь  пол, теперь были отодвинуты к стенкам, освободив пространство посередине. Здесь  лежала широкая и тяжелая каменная плита с заржавленным железным кольцом в  центре, а к кольцу был привязан плотный клетчатый шарф.    

— Черт  возьми, это шарф Брайтона! — вскричал Месгрейв.    

— Я  не раз видел этот шарф у него шее. Но что он мог здесь делать, этот негодяй?    

По моей  просьбе были вызваны два местных полисмена, и в их присутствии я сделал попытку  приподнять плиту, ухватившись за шарф. Однако я лишь слегка пошевелил ее, и только  с помощью одного из констеблей мне удалось немного сдвинуть ее в сторону. Под  плитой была черная яма, и все мы заглянули в нее. Месгрейв, стоя на коленях,  опустил свой фонарь вниз.    

Мы  увидели узкую квадратную каморку глубиной около семи футов, шириной и длиной  около четырех. У стены стоял низкий, окованный медью деревянный сундук с  откинутой крышкой; в замочной скважине торчал вот этот самый ключ — забавный и  старомодный. Снаружи сундук был покрыт толстым слоем пыли. Сырость и черви до  того изъели дерево, что оно поросло плесенью даже изнутри. Несколько металлических  кружков, таких же, какие вы видите здесь, — должно быть, старинные монеты  — валялись на дне. Больше в нем ничего не было.    

Однако в  первую минуту мы не смотрели на старый сундук — глаза наши были прикованы к  тому, что находилось рядом. Какой-то мужчина в черном костюме сидел на  корточках, опустив голову на край сундука и обхватив его обеими руками. Лицо  этого человека посинело и было искажено до неузнаваемости, но, когда мы  приподняли его, Реджинальд Месгрейв по росту, одежде и волосам сразу узнал в  нем своего пропавшего дворецкого. Брайтон умер уже несколько дней назад, но на  теле у него не было ни ран, ни кровоподтеков, которые могли бы объяснить его  страшный конец. И когда мы вытащили труп из подвала, то оказались перед  загадкой, пожалуй, не менее головоломной, чем та, которую мы только что  разрешили…    

     

    

«It  was a figere of a man.»      

     

Признаюсь,  Уотсон, пока что я был обескуражен результатами своих поисков. Я предполагал,  что стоит мне найти место, указанное в древнем документе, как все станет ясно  само собой, но вот я стоял здесь, на этом месте, и разгадка тайны, так  тщательно скрываемой семейством Месгрейвов была, по-видимому, столь же далека  от меня, как и раньше. Правда, я пролил свет на участь Брайтона, но теперь мне  предстояло еще выяснить, каким образом постигла его эта участь и какую роль  сыграла во всем этом исчезнувшая женщина. Я присел на бочонок в углу и стал еще  раз перебирать в уме все подробности случившегося…    

Вы  знаете мой метод в подобных случаях, Уотсон: я ставлю себя на место  действующего лица и, прежде всего уяснив для себя его умственный уровень,  пытаюсь вообразить, как бы я сам поступил при аналогичных обстоятельствах. В  этом случае дело упрощалось: Брайтон был человек незаурядного ума, так что мне  не приходилось принимать в расчет разницу между уровнем его и моего мышления.  Брайтон знал, что где-то было спрятано нечто ценное. Он определил это место. Он  убедился, что камень, закрывающий вход в подземелье, слишком тяжел для одного  человека. Что он сделал потом? Он не мог прибегнуть к помощи людей посторонних.  Ведь даже если бы нашелся человек, которому .он мог бы довериться, пришлось бы  отпирать ему наружные двери, а это было сопряжено со значительным риском.  Удобнее было бы найти помощника внутри дома. Но к кому мог обратиться Брайтон?  Та девушка была когда-то преданна ему. Мужчина, как бы скверно не поступил он с  женщиной никогда не верит, что ее любовь окончательно потеряна для него.  Очевидно, оказывая Рэчел мелкие знаки внимания Брайтон попытался помириться с  ней, а потом уговорил ее сделаться его сообщницей. Ночью они вместе спустились  в подвал, и объединенными усилиями им удалось сдвинуть камень. До этой минуты  их действия были мне так ясны, как будто я наблюдал их собственными глазами.    

Но и для  двух человек, особенно если один из них женщина, вероятно, это была нелегкая  работа. Даже нам — мне и здоровенному полисмену из Суссекса — стоило немалых  трудов сдвинуть эту плиту. Что же они сделали, чтобы облегчить свою задачу? Да,  по-видимому, то же, что сделал бы и я на их месте. Тут я встал, внимательно  осмотрел валявшиеся на полу дрова и почти сейчас же нашел то, что ожидал найти.  Одно полено длиной около трех футов было обломано на конце, а несколько других  сплющены: видимо, они испытали на себе действие значительной тяжести. Должно  быть, приподнимая плиту, Брайтон и его помощница вводили эти поленья в щель,  пока отверстие не расширилось настолько, что в него уже можно было проникнуть,  а потом подперли плиту еще одним поленом, поставив его вертикально, так что оно  вполне могло обломаться на нижнем конце — ведь плита давила на него всем своим  весом. Пока что все мои предположения были как будто вполне обоснованы.    

Как же  должен был я рассуждать дальше, чтобы полностью восстановить картину ночной драмы?  Ясно, что в яму мог забраться только один человек, и, конечно, это был Брайтон.  Девушка, должно быть, ждала наверху. Брайтон отпер сундук и передал ей его  содержимое (это было очевидно, так как ящик оказался пустым), а потом… что же  произошло потом?    

Быть  может, жажда мести, тлевшая в душе этой пылкой женщины, разгорелась ярким пламенем,  когда она увидела, что ее обидчик — а обида, возможно, была гораздо сильнее,  чем мы могли подозревать, — находится теперь в ее власти. Случайно ли упало  полено и каменная плита замуровала Брайтона в этом каменном гробу? Если так,  Рэчел виновна лишь в том, что умолчала о случившемся. Или она намеренно вышибла  подпорку, и сама захлопнула ловушку? Так или иначе, но я словно видел перед  собой эту женщину: прижимая к груди найденное сокровище, она летела вверх по  ступенькам винтовой лестницы, убегая от настигавших ее заглушенных стонов и  отчаянного стука в каменную плиту, под которой задыхался ее неверный  возлюбленный.    

Вот в  чем была разгадка ее бледности, ее возбуждения, приступов истерического смеха  на следующее утро. Но что же все-таки было в сундуке? Что сделала девушка с его  содержимым? Несомненно, это были те самые обломки старого металла и осколки  камней, которые она при первой же возможности бросила в пруд, чтобы скрыть  следы своего преступления…    

Минут  двадцать я сидел неподвижно, в глубоком раздумье. Мейсгрев, очень бледный, все  еще стоял, раскачивая фонарь, и глядел вниз, в яму.    

— Это  монеты Карла Первого,[3] —  сказал он, протягивая мне несколько кружочков, вынутых из сундука. —  Видите, мы правильно определили время возникновения нашего «обряда».    

— Пожалуй,  мы найдем еще кое-что, оставшееся от Карла Первого! — вскричал я, вспомнив  вдруг первые два вопроса документа. — Покажите-ка мне содержимое мешка, который  вам удалось выудить в пруду.    

Мы  поднялись в кабинет Месгрейва, и он разложил передо мной обломки. Взглянув на  них, я понял, почему Месгрейв не придал им никакого значения: металл был почти  черен, а камешки бесцветны и тусклы. Но я потер один из них о рукав, и он  засверкал, как искра, у меня на ладони. Металлические части имели вид двойного  обруча, но они были погнуты, перекручены и почти потеряли свою первоначальную  форму.    

— Вы,  конечно, помните, — сказал я Месгрейву, — что партия короля  главенствовала в Англии даже и после его смерти. Очень может быть, что перед  тем, как бежать, ее члены спрятали где-нибудь самые ценные вещи, намереваясь  вернуться за ними в более спокойные времена.    

— Мой  предок, сэр Ральф Месгрейв, занимал видное положение при дворе и был правой  рукой Карла Второго[4]  во время его скитаний.    

— Ах,  вот что! — ответил я. — Прекрасно. Это дает нам последнее,  недостающее звено. Поздравляю вас, Месгрейв! Вы стали обладателем — правда, при  весьма трагических обстоятельствах — одной реликвии, которая представляет собой  огромную ценность и сама по себе и как историческая редкость.    

— Что  же это такое? — спросил он, страшно взволнованный.    

— Не  более не менее, как древняя корона английских королей.    

— Корона?!    

— Да,  корона. Вспомните, что говорится в документе: «Кому это принадлежит?» «Тому,  кто ушел». Это было написано после казни Карла Первого. «Кому это будет  принадлежать?» «Тому, кто придет». Речь шла о Карле Втором, чье восшествие на  престол уже предвиделось в то время. Итак, вне всяких сомнений, эта измятая и  бесформенная диадема венчала головы королей из династии Стюартов.    

— Но  как же она попала в пруд?    

— А  вот на этот вопрос не ответишь в одну минуту.    

И я  последовательно изложил Месгрейву весь ход моих предположений и доказательств.  Сумерки сгустились, и луна уже ярко сияла в небе, когда я кончил свой рассказ.    

— Но  интересно почему же Карл Второй не получил обратно свою корону, когда  вернулся? — спросил Месгрейв, снова засовывая в полотняный мешок свою  реликвию.    

— О,  тут вы поднимаете вопрос, который мы с вами вряд ли сможем когда-либо  разрешить. Должно быть, тот Месгрейв, который был посвящен в тайну, оставил  перед смертью своему преемнику этот документ в качестве руководства, но  совершил ошибку, не объяснив ему его смысла. И с этого дня вплоть до нашего  времени документ переходил от отца к сыну, пока наконец не попал в руки  человека, который сумел вырвать его тайну, но поплатился за это жизнью…    

Такова  история «Обряда дома Месгрейвов», Уотсон. Корона и сейчас находится в  Харлстоне, хотя владельцам замка пришлось немало похлопотать и заплатить  порядочную сумму денег, пока они не получили официального разрешения оставить  ее у себя. Если вам вздумается взглянуть на нее, они, конечно, с удовольствием  ее покажут стоит вам только назвать мое имя.    

Что касается  той женщины, она бесследно исчезла. По всей вероятности, она покинула Англию и  унесла в заморские края память о своем преступлении.    

     

    

     

 Рейгетские сквайры    

     

The  Reigate Puzzle     

First  published in the Strand Magazine, June 1893,     

with 7  illustrations by Sidney Paget.     

Alternative  titles: The Reigate Squire  and The  Reigate Squires .    

     

     

В то  время мой друг Шерлок Холмс еще не оправился после нервного переутомления, полученного  в результате крайне напряженной работы весной тысяча восемьсот восемьдесят седьмого  года. Нашумевшая история с Нидерландско-Суматрской компанией и грандиозным  мошенничеством барона Мопэртуиса слишком свежа в памяти публики и слишком тесно  связана с политикой и финансами, чтобы о ней можно было рассказать в этих  записках. Однако косвенным путем она явилась причиной одного редкостного и головоломного  дела, которое дало возможность моему другу продемонстрировать еще одно оружие  среди множества других, служивших ему в его нескончаемой войне с  преступлениями.    

Четырнадцатого  апреля, как помечено в моих записях, я получил телеграмму из Лиона с известием  о том, что Холмс лежит больной в отеле Люлонж. Не прошло и суток, как я уже был  у него в номере и с облегчением убедился, что ничего страшного ему не грозит.  Однако тянувшееся больше двух месяцев расследование, в течение которого он  работал по пятнадцати часов в день, а случалось и несколько суток подряд,  подорвало железный организм Холмса. Блистательная победа, увенчавшая его труды,  не спасла его от упадка сил после такого предельного нервного напряжения, и в  то время как его имя гремело по всей Европе, а комната была буквально по колено  завалена поздравительными телеграммами, я нашел его здесь во власти жесточайшей  хандры. Даже сознание, что он одержал успех там, где не справилась полиция трех  стран, и обвел вокруг пальца самого искушенного мошенника в Европе, не могло  победить овладевшего им безразличия.    

Три дня  спустя мы вернулись вместе на Бейкер-стрит, но мой друг явно нуждался в  перемене обстановки, да и меня соблазняла мысль выбраться в эту весеннюю пору  на недельку в деревню. Мой старинный приятель, полковник Хэйтер, который был  моим пациентом в Афганистане, а теперь снял дом поблизости от городка Рейгет в  графстве Суррей, часто приглашал меня к себе погостить. В последний раз он  сказал, что был бы рад оказать гостеприимство и моему другу. Я повел речь  издали, но, когда Холмс узнал, что нас приглашают в дом с холостяцкими  порядками и что ему будет предоставлена полная свобода, он согласился с моим  планом, и через неделю после нашего возвращения из Лиона полковник уже принимал  нас у себя. Хэйтер был человек очень приятный и бывалый, объездивший чуть ли не  весь свет, и скоро обнаружилось — как я и ожидал, — что у них с Холмсом  много общего.    

В день  нашего приезда, вечером, мы, отобедав, сидели в оружейной полковника; Холмс  растянулся на диване, а мы с Хэйтером рассматривали небольшую коллекцию  огнестрельного оружия.    

— Да,  кстати, — вдруг сказал наш хозяин, — я возьму с собой наверх один из  этих пистолетов на случай тревоги.    

— Тревоги? —  воскликнул я.    

— Тут  у нас недавно случилось происшествие, перепугавшее всю округу. В прошлый понедельник  ограбили дом старого Эктона, одного из самых богатых здешних сквайров. Убыток  причинен небольшой, но воры до сих пор на свободе.    

— И  никаких следов? — спросил Холмс, насторожив слух.    

— Пока  никаких. Но это — мелкое дело. Обычное местное преступление, слишком незначительное,  чтобы заинтересовать вас, мистер Холмс, после того громкого международного  дела.    

Холмс  ответил на комплимент небрежным жестом, но по его улыбке было заметно, что он польщен.    

— Ничего  примечательного?    

— По-моему,  ничего. Воры обыскали библиотеку, и, право же, добыча не стоила затраченных ими  трудов. Все в комнате было перевернуто вверх дном, ящики столов взломаны,  книжные шкафы перерыты, а вся-то пропажа — томик переводов Гомера, два  золоченых подсвечника, пресс-папье из слоновой кости, маленький дубовый  барометр да клубок бечевки.    

— Что  за удивительный набор! — воскликнул я.    

— О,  воры, видимо, схватили все, что им попалось под руку.    

Холмс хмыкнул  со своего дивана.    

— Полиция  графства должна бы кое-что извлечь из этого, — сказал он. — Ведь  совершенно очевидно, что…    

     

    

I  held up a warning finger.      

     

Но я  предостерегающе поднял палец.    

— Вы  приехали сюда отдыхать, друг мой. Ради Бога, не принимайтесь за новую задачу,  пока не окрепли нервы.    

Холмс  посмотрел на полковника с комическим смирением и пожал плечами, после чего  беседа повернула в более спокойное русло.    

Однако  судьбе было угодно, чтобы все мои старания оберечь друга пропали даром, ибо на  следующее утро это дело вторглось в нашу жизнь таким образом, что было  невозможно остаться в стороне, и наше пребывание в деревне приняло неожиданный  для всех нас оборот. Мы сидели за завтраком, когда к нам ворвался дворецкий,  забыв о всякой пристойности, и выпалил, задыхаясь:    

— Вы  слышали новость, сэр? У Каннингемов, сэр?    

— Опять  ограбление? — вскричал полковник, и его рука с чашкой кофе застыла в  воздухе.    

— Убийство!    

Полковник  присвистнул.    

— Бог  мой! — промолвил он. — Кто убит? Мировой судья или его сын?    

— Ни  тот, ни другой, сэр. Убит Уильям, кучер. Пуля угодила прямо в сердце.    

— Кто  в него стрелял?    

— Вор,  сэр. Убил кучера наповал и был таков. Он успел добраться только до окна  кладовой, Тут Уильям и бросился на него и нашел свою смерть, спасая добро  хозяина.    

— Когда  это случилось?    

— Вчера,  сэр, около полуночи.    

— А-а,  в таком случае мы заглянем туда попозже, — сказал полковник, невозмутимо  принимаясь за прерванный завтрак.    

— Скверное  дело, — добавил он, когда дворецкий ушел. — Старый Каннингем — самый  влиятельный сквайр в наших местах и очень почтенный человек. Это его сразит.  Уильям служил ему много лет и был хороший работник. Очевидно, это те же  негодяи, что побывали у Эктона.    

— И  похитили ту чрезвычайно любопытную коллекцию?    

— Именно.    

— Гм!  Возможно окажется, что дело не стоит выеденного яйца. И тем не менее на первый  взгляд это немного странно, не так ли? Следовало бы ожидать, что шайка  грабителей, действующая в провинции, будет менять места своих налетов, а не  совершать две кражи со взломом в соседних усадьбах в течение нескольких дней.  Когда вчера вечером вы говорили о мерах предосторожности, помнится, мне пришло  в голову, что вор или воры выбрали бы эту округу самой последней во всей  Англии, из чего следует, что мне надо еще многому учиться.    

— Я  думаю, это был кто-то из местных. Понятно, что его привлекли именно эти  усадьбы. В здешних краях они самые крупные.    

— И  самые богатые?    

— Должны  были быть. Но Эктон и Каннингемы уже несколько лет ведут тяжбу, которая высосала  кровь из обоих, мне думается. Старый Эктон возбудил иск на половину имения  Каннингемов, и адвокаты изрядно нажились на этом деле.    

— Если  это местный вор, изловить его не составит большого труда, — сказал Холмс,  зевнув. — Не волнуйтесь, Уотсон, я не собираюсь вмешиваться.    

— Инспектор  Форрестер, сэр, — возвестил дворецкий, распахивая двери.    

     

    

Inspector  Forrester.     

     

В  комнату вошел полицейский сыщик, быстрый молодой человек с живым, энергичным  лицом.    

— Доброе  утро, полковник, — сказал он. — Надеюсь, я не помешал, но нам стало  известно, что мистер Холмс с Бейкер-стрит находится у вас.    

Полковник  жестом руки показал на моего друга, и инспектор поклонился.    

— Мы  думали, что, возможно, вы пожелаете принять участие, мистер Холмс.    

— Судьба  против вас, Уотсон, — сказал Холмс, смеясь. — Мы как раз беседовали  об этом деле, инспектор, когда вы пришли. Может быть, вы познакомите нас с  некоторыми подробностями?    

Когда он  откинулся на стуле в знакомой мне позе, я понял, что все мои надежды рухнули.    

— Нам  не за что было ухватиться в деле с ограблением Эктона. Но здесь достаточно  материала, чтобы начать расследование, и мы не сомневаемся, что в обоих случаях  действовало одно и то же лицо. Взломщика видели.    

— А-а!    

— Да,  сэр. Но он умчался быстрей оленя, как только прогремел выстрел, убивший  несчастного Уильяма Кервана. Мистер Каннигем видел его из окна своей спальни, а  мистер Алек Каннингем видел его с черной лестницы. Тревога поднялась без  четверти двенадцать. Мистер Каннингем только что лег спать, а мистер Алек в  халате курил трубку. Они оба слышали, как Уильям, кучер, звал на помощь, и  мистер Алек бросился вниз посмотреть, что случилось. Входная дверь была  раскрыта, и когда он сбежал по черной лестнице, то увидел перед домом двух  мужчин, схватившихся друг с другом. Один из них выстрелил, другой упал, и  убийца кинулся прочь прямо по саду, пролез через живую изгородь и исчез. Мистер  Каннингем из окна своей спальни видел, как он выскочил на дорогу, но тут же  потерял его из виду. Мистер Алек задержался посмотреть, нельзя ли помочь  умирающему, и, таким образом, злодей успел скрыться. Нам известно только, что  это был человек среднего роста, в чем-то темном. Другими приметами мы не  располагаем, но мы ведем усиленные розыски, и если преступник — человек  нездешний, он скоро будет найден.    

— А  что там делал этот Уильям? Он что-нибудь сказал перед смертью?    

— Ни  слова. Уильям жил в сторожке со своей матерью. Он был преданный слуга, и мы предполагаем,  что он подошел к дому с намерением проверить, все ли благополучно.    

Это и  понятно: кража у Эктона заставила всех быть начеку. Грабитель, видимо, только  что открыл дверь — замок был взломан, — как Уильям набросился на него.    

— А  Уильям ничего не сказал своей матери перед уходом?    

— Она  очень стара и глуха, и ничего не удалось узнать от нее. Горе почти лишило ее  рассудка, но я подозреваю, что она всегда была туповата. Однако есть одна очень  важная улика. Взгляните!    

Он вынул  из своего блокнота клочок бумаги и расправил его на колене.    

— Это  было найдено у мертвого Уильяма в руке. Зажат между большим и указательным пальцами.  По-видимому, это краешек какой-то записки. Обратите внимание, что указанное  здесь время в точности совпадает со временем, когда бедняга встретил свою  судьбу. Не то убийца вырывал у него записку, не то он у убийцы. Написанное  наводит на мысль, что кого-то приглашали на свидание.    

Холмс  взял обрывок бумаги, факсимиле которого я здесь привожу:    

     

    

     

     

«без  четверти двенадцать узнаете то, что может»    

     

     

— Если  это действительно так, — продолжал инспектор, — то напрашивается  весьма вероятное предположение, что этот Уильям Керван, несмотря на свою  репутацию честного человека, мог быть заодно с вором. Они могли встретиться в  условленном месте, вдвоем взломать дверь, после чего между ними вспыхнула  ссора.    

— Этот  документ представляет чрезвычайный интерес, — сказал Холмс, изучая обрывок  с самым сосредоточенным вниманием, — дело куда тоньше, чем я думал.    

Он  обхватил руками голову, а инспектор с улыбкой наблюдал, какое действие произвел  его рассказ на прославленного лондонского специалиста.    

— Ваше  последнее замечание, — сказал Холмс немного погодя, — о том, что  взломщик, возможно, был в сговоре со слугой и что это была записка одного к  другому, в которой назначалась встреча, остроумно и не лишено правдоподобия.  Однако этот документ раскрывает…    

Он опять  обхватил голову руками и несколько минут просидел молча, весь уйдя в свои  мысли. Когда он поднял лицо, — я с удивлением увидел, что щеки его  порозовели, а глаза блестят как до болезни. Он вскочил на ноги с прежней  энергией.    

— Вот  что, — заявил он, — я хотел бы бегло осмотреть место, где было  совершено убийство. С вашего разрешения, полковник, я покину моего друга  Уотсона и вас и прогуляюсь вместе с инспектором, чтобы проверить правильность  моих догадок. Я буду обратно через полчаса.    

Прошло  полтора часа, инспектор вернулся один.    

— Мистер  Холмс ходит взад и вперед по полю, — сказал он. — Он хочет, чтобы мы  вчетвером отправились в усадьбу.    

— К  мистеру Каннингему?    

— Да,  сэр.    

— Зачем?    

Инспектор  пожал плечами.    

— Это  мне не совсем ясно, сэр. Между нами говоря, мне кажется, что мистер Холмс еще  не совсем выздоровел после болезни. Он ведет себя очень странно. Я бы сказал,  он немного не в себе.    

— Думаю,  что не стоит беспокоиться, — заметил я. — Я не раз убеждался, что в  его безумии есть метод.    

— Скорее  в его методе есть безумие, — пробормотал инспектор. — Но он горит  нетерпением, и если вы готовы, полковник, то лучше пойдемте.    

Холмс  расхаживал взад и вперед по полю, низко опустив голову и засунув руки в  карманы.    

— Дело  становится все интересней, — сказал он. — Уотсон, наша поездка в  деревню определенно удалась. Я провел восхитительное утро.    

— Вы  были на месте преступления, как я догадываюсь? — спросил полковник.    

— Да,  мы с инспектором сделали небольшую разведку.    

— И  с успехом?    

— Да,  мы видели интересные вещи. По дороге я обо всем вам расскажу. Прежде всего мы  осмотрели тело бедняги. Он действительно умер от револьверной раны, как  сообщалось.    

— А  вы в этом сомневались?    

— Все  надо проверить. Мы не зря совершили свой обход. Потом мы беседовали с мистером  Каннингемом и его сыном, и они смогли точно указать место, где преступник,  убегая, пролез сквозь изгородь. Это было в высшей степени любопытно.    

— Несомненно.    

— Потом  мы заглянули к матери несчастного Уильяма. От нее, однако, мы не могли добиться  толку: она очень стара и слаба.    

— И  к какому результату привело вас ваше обследование?    

— К  убеждению в том, что это — весьма необычное преступление. Может быть, наш  теперешний визит прольет на него немного света. Я полагаю, инспектор, мы с вами  единодушны в том, что этот клочок бумаги в руке убитого, на котором записано  точное время его смерти, имеет огромнейшее значение.    

— Он  должен дать ключ, мистер Холмс.    

— Он  дает ключ. Кто бы ни писал записку, это был человек, поднявший Уильяма Кервана  с постели в этот час. Но где же она?    

— Я  тщательно обыскал землю и не нашел, — сказал инспектор.    

— Записку  из руки Уильяма вырвали. Почему она была так нужна кому-то? Потому что она его  уличала. И что он должен был с ней сделать? Сунуть в карман, по всей  вероятности, не заметив, что уголок остался зажатым в пальцах у трупа. Если бы  мы нашли недостающую часть, мы бы очень легко распутали дело.    

— Да,  но как нам залезть в карман к преступнику, если мы не поймали самого  преступника?    

— Н-да,  над этим стоит поломать голову. Затем вот еще что. Эту записку кто-то принес  Уильяму. Конечно, не тот, кто ее писал: ему проще было бы тогда все передать на  словах. Кто же принес записку? Или она пришла по почте?    

— Я  навел справки, — сказал инспектор. — Вчера вечерней почтой Уильям  получил письмо. Конверт он уничтожил.    

— Отлично! —  воскликнул Холмс, похлопывая инспектора по плечу. — Вы уже повидали почтальона.  Работать с вами одно удовольствие. Однако вот и сторожка, и, если вы последуете  за нами, полковник, я покажу вам место преступления.    

Мы  прошли мимо хорошенького домика, где жил убитый кучер, и вступили в дубовую аллею,  которая привела нас к прекрасному старому зданию времен королевы Анны, с датой  битвы при Мальплаке,[5]  высеченной над дверями. Следуя за Холмсом и инспектором, мы обогнули дом и подошли  к боковому входу, отделенному цветником от живой изгороди, окаймлявшей дорогу.  У двери на кухню дежурил полицейский.    

— Распахните  дверь, сержант, — приказал Холмс. — Вон на той лестнице стоял молодой  Каннингем, и оттуда он видел двух мужчин, дерущихся как раз здесь, где мы  стоим. Старый Каннингем смотрел из того окна — второго налево. Он говорит, что  убийца побежал вон туда. За тот куст. То же самое видел и сын. Оба показывают  одно направление. Затем мистер Алек выбежал из дома и склонился над раненым.  Земля очень твердая, как видите, и не осталось никаких следов, которые могли бы  помочь нам.    

Пока он  говорил, из-за угла дома показались двое мужчин; они шли к нам по садовой  дорожке. Один был джентльмен почтенной наружности, с волевым лицом, изрезанным  глубокими морщинами, и удрученным взглядом; другой — щеголеватый молодой человек,  чья нарядная одежда и веселый, беззаботный вид никак не вязались с делом,  которое привело нас сюда.    

— Ну  как, все на том же месте? — спросил он Холмса. — Я думал, вы,  столичные специалисты, шутя решаете любую головоломку. Вы не так уж проворны,  как я погляжу.    

— О,  дайте нам немного времени, — сказал Холмс добродушно.    

— Оно  вам понадобится, — ответил молодой Алек Каннингем. — У вас пока еще  нет в руках ни одной нити.    

— Одна  есть, — вмешался инспектор, — Мы думаем, что если бы нам только  удалось найти… Боже! Мистер Холмс, что с вами?    

     

    

«Good  heavens! What is the matter?»      

     

Мой  бедный друг ужасно изменился в лице. Глаза закатились, все черты свело  судорогой, и, глухо застонав, он упал ничком на землю. Потрясенные внезапностью  и силой припадка, мы перенесли несчастного в кухню, и там, полулежа на большом  стуле, он несколько минут тяжело дышал. Наконец он поднялся, сконфуженно  извиняясь за свою слабость.    

— Уотсон  вам объяснит, что я только что поправился после тяжелой болезни. Но я до сих  пор подвержен этим внезапным нервным приступам.    

— Хотите,  я отправлю вас домой в своей двуколке? — спросил старый Каннингем.    

— Ну,  раз уж я здесь, я хотел бы уточнить один не совсем ясный мне пункт. Нам будет  очень легко это сделать.    

— Какой  именно?    

— Мне  кажется вполне вероятным, что бедняга Уильям пришел после того, как взломщик побывал  в доме. Вы, видимо, считаете само собой разумеющимся, что грабитель не входил в  помещение, хотя дверь и была взломана.    

— По-моему,  это вполне очевидно, — сказал мистер Каннингем внушительно. -    

Мой сын  Алек тогда еще не лег спать, и он, конечно, услышал бы, что кто-то ходит по  дому.    

— Где  он сидел?    

— Я  сидел в моей туалетной и курил.    

— Какое  это окно?    

— Последнее  налево, рядом с окном отца.    

— И  у вас и у него, конечно, горели лампы?    

— Разумеется.    

— Как  странно, — улыбнулся Холмс. — Не удивительно ли, что взломщик — при  этом взломщик, который недавно совершил одну кражу, — умышленно вторгается  в дом в такое время, когда он видит по освещенным окнам, что два члена семьи  еще бодрствуют?    

— Должно  быть, это был дерзкий вор.    

— Не  будь это дело таким необычным, мы, конечно, не обратились бы к вам за  разгадкой, — сказал мистер Алек. — Но ваше предположение, что вор  успел ограбить дом, по-моему, величайшая нелепость. Мы наверняка заметили бы  беспорядок в доме и хватились бы похищенных вещей.    

— Это  зависит от того, какие были украдены вещи, — сказал Холмс. — Не  забывайте, что наш взломщик — большой причудник, и у него своя собственная  линия в работе. Чего стоит, например, тот любопытнейший набор, который он унес  из дома Эктонов. Позвольте, что там было?.. Клубок бечевки, пресс-папье и Бог  знает какая еще чепуха!    

— Мы  в ваших руках, мистер Холмс, — сказал старый Каннингем. — Все, что  предложите вы или инспектор, будет выполнено беспрекословно.    

— Прежде  всего, — сказал Холмс, — я хотел бы, чтобы вы назначили награду за  обнаружение преступника от своего имени, потому что пока в полиции договорятся  о сумме, пройдет время, а в таких делах чем скорее, тем лучше. Я набросал  текст, подпишите, если вы не возражаете. Пятидесяти фунтов, по-моему, вполне  достаточно.    

— Я  бы с радостью дал пятьсот, — сказал мировой судья, беря из рук Холмса  бумагу и карандаш. — Только здесь не совсем правильно написано, —  добавил он, пробегая глазами документ.    

— Я  немного торопился, когда писал.    

— Смотрите,  вот тут, в начале: «Поскольку во вторник, без четверти час ночи, была совершена  попытка…» и т. д. В действительности это случилось без четверти двенадцать.    

Меня  огорчила эта ошибка, потому что я знал, как болезненно должен переживать Холмс  любой подобный промах. Точность во всем, что касалось фактов, была его коньком,  но недавняя болезнь подорвала его силы, и один этот маленький случай  убедительно показал мне, что мой друг еще далеко не в форме. В первую минуту  Холмс заметно смутился, инспектор же поднял брови, а Алек Каннингем  расхохотался. Старый джентльмен, однако, исправил ошибку и вручил бумагу  Холмсу.    

— Отдайте  это в газету как можно скорее, — сказал он, — прекрасная мысль, я  нахожу.    

Холмс  бережно вложил листок в свою записную книжку.    

— А  теперь, — сказал он, — было бы неплохо пройтись всем вместе по дому и  посмотреть, не унес ли чего с собой этот оригинальный грабитель.    

До того  как войти в дом, Холмс осмотрел взломанную дверь. Очевидно, ее открыли с  помощью прочного ножа или стамески, с силой отведя назад язычок замка. В том  месте, куда просовывали острие, на дереве остались следы.    

— А  вы не запираетесь изнутри на засов? — спросил он.    

— Мы  никогда не видели в этом необходимости.    

— Вы  держите собаку?    

— Да,  но она сидит на цепи с другой стороны дома.    

— Когда  слуги ложатся спать?    

— Часов  в десять.    

— Как  я понимаю, Уильям тоже в это время обычно был в постели?    

— Да.    

— Странно,  что именно в эту ночь ему вздумалось не спать. Теперь, мистер Каннингем, я буду  вам очень признателен, если вы согласитесь провести нас по дому.    

Из  выложенной каменными плитами передней, от которой в обе стороны отходили кухни,  прямо на второй этаж вела деревянная лестница. Она выходила на площадку  напротив другой, парадной лестницы, ведущей наверх из холла. От этой площадки  тянулся коридор с дверями в гостиную и в спальни, в том числе в спальни мистера  Каннингема и его сына. Холмс шел медленно, внимательно изучая планировку дома.  Весь его вид говорил о том, что он идет по горячему следу, хотя я не мог  представить себе даже отдаленно, чей это след.    

— Любезный  мистер Холмс, — сказал старший Каннингем с ноткой нетерпения в  голосе. — Уверяю вас, это совершенно лишнее. Вон моя комната, первая от  лестницы, а за ней комната сына. Судите сами: возможно ли, чтобы вор поднялся  наверх, не потревожив нас?    

— Вам  бы походить вокруг дома да поискать там свежих следов, — сказал сын с  недоброй улыбкой.    

— И  все же разрешите мне еще немного злоупотребить вашим терпением. Я хотел бы,  например, посмотреть, как далеко обозревается из окон спален пространство перед  домом. Это, насколько я понимаю, комната вашего сына, — он толкнул  дверь, — а там, вероятно, туалетная, в которой он сидел и курил, когда  поднялась тревога. Куда выходит ее окно?    

Холмс  прошел через спальню, раскрыл дверь в туалетную и обвел комнату взглядом.    

— Надеюсь,  теперь вы удовлетворены? — спросил мистер Каннингем раздраженно.    

— Благодарю  вас. Кажется, я видел все, что хотел.    

— Ну,  если это действительно необходимо, мы можем пройти и в мою комнату.    

— Если  это вас не слишком затруднит.    

Мировой  судья пожал плечами и повел нас в свою спальню, ничем не примечательную комнату  с простой мебелью. Когда мы направились к окну, Холмс отстал, и мы с ним  оказались позади всех. В ногах кровати стоял квадратный столик с блюдом  апельсинов и графином с водой. Проходя мимо, Холмс, к моему несказанному  удивлению, вдруг наклонился и прямо перед моим носом нарочно опрокинул все это  на пол. Стекло разбилось вдребезги, а фрукты раскатились по всем углам.    

     

    

He  deliberately knocked the whole thing over.     

     

— Ну  и натворили вы дел, Уотсон, — сказал он, нимало не смутившись, — во  что вы превратили ковер!    

Я в  растерянности наклонился и стал собирать фрукты, догадываясь, что по какой-то  причине мой друг пожелал, чтобы я взял вину на себя. Остальные присоединились  ко мне, и столик снова поставили на ножки.    

— Вот  те на! — вскричал инспектор. — Куда же он делся?    

Холмс  исчез.    

— Подождите  здесь одну минутку, — сказал Алек Каннингем, — по-моему, ваш приятель  свихнулся. Пойдемте со мной, отец, посмотрим, куда он в самом деле делся!    

Они  ринулись вон из комнаты, а мы остались втроем с полковником и инспектором, в  недоумении глядя друга на друга.    

— Честное  слово, я склонен согласиться с мистером Алеком, — сказал сыщик. —  Возможно, это — следствие болезни, но мне кажется…    

Внезапные  громкие вопли: «На помощь! На помощь! Убивают!» — не дали ему договорить. Я с содроганием  узнал голос своего друга. Не помня себя, я кинулся из комнаты на площадку.  Вопли перешли в хриплые, сдавленные стоны, которые неслись из той комнаты, куда  мы заходили сначала. Я ворвался в нее, а оттуда в туалетную. Два Каннингема  склонились над распростертым телом Шерлока Холмса; молодой обеими руками душил  его за горло, а старый выкручивал ему кисть. В следующее мгновение мы втроем  оторвали от него обоих, и Холмс, шатаясь, встал, очень бледный и, видимо,  крайне обессиленный.    

     

    

Behind  over the prostrate figure of Sherlock Holmes.     

     

— Арестуйте  этих людей, инспектор, — сказал он, задыхаясь.    

— На  каком основании?    

— По  обвинению в убийстве их кучера, Уильяма Кервана.    

Инспектор  уставился на Холмса широко раскрытыми глазами.    

— О,  помилуйте, мистер Холмс, — промолвил он наконец, — я уверен, что вы,  конечно, не думаете в самом деле…    

— Довольно,  посмотрите на их лица! — приказал Холмс сердито.    

Ручаюсь,  что никогда мне не приходилось видеть на человеческих физиономиях такого явного  признания вины. Старший был ошеломлен и раздавлен. Его суровые, резкие черты  выражали угрюмую безнадежность. А сын сбросил с себя развязность и нарочитую  беспечность, злобное бешенство опасного зверя вспыхнуло в его черных глазах и  исказило красивые черты. Инспектор ничего не сказал, но пошел к двери и дал  свисток. Немедленно явились два полицейских.    

— У  меня нет выбора, мистер Каннингем, — сказал он, — Надеюсь, все это  окажется, нелепой ошибкой, но вы же сами видите, что… А-а, вот вы как? Бросьте  сейчас же!    

Он  ударил по руке молодого Каннингема, и револьвер со взведенным курком упал на  пол.    

— Спрячьте  его, — сказал Холмс, проворно наступив на револьвер ногой, — он вам  пригодится на суде. Но вот что действительно нам необходимо… — Он показал  маленький скомканный листок бумаги.    

— Записка! —  вскричал инспектор.    

— Вы  угадали.    

— Где  она была?    

— Там,  где она должна была быть, по моим соображениям. Я все объясню вам позже.    

Я думаю,  полковник, что вы с Уотсоном можете вернуться, я же приду самое большее через  час. Нам с инспектором надо поговорить с арестованными, но я непременно буду ко  второму завтраку.    

Шерлок  Холмс сдержал свое слово — около часу дня он присоединился к нам в курительной  полковника. Его сопровождал невысокий пожилой джентльмен. Холмс представил его  мне. Это был мистер Эктон, дом которого первым подвергся нападению.    

— Я  хотел, чтобы мистер Эктон присутствовал, когда я буду рассказывать вам о своем  расследовании этого пустячного дела, — сказал Холмс, — понятно, что  ему будут очень интересны подробности. Боюсь, полковник, что вы жалеете о той  минуте, когда приняли под свой кров такого буревестника, как я.    

— Напротив, —  ответил полковник горячо, — я считаю великой честью познакомиться с вашим  методом. Признаюсь, что он далеко превзошел мои ожидания и что я просто не в  состоянии постичь, как вам удалось разрешить эту загадку. Я до сих пор ничего  не понимаю.    

— Боюсь,  что мое объяснение вас разочарует, но я никогда ничего не скрываю от моего  друга Уотсона, ни от любого другого человека, всерьез интересующегося моим  методом. Но прежде всего, полковник, я позволю себе выпить глоток вашего  бренди: эта схватка в туалетной у Каннингемов меня порядком обессилила.    

— Надеюсь,  больше у вас не было этих нервных приступов?    

Шерлок  Холмс рассмеялся от всей души.    

— Об  этом в свою очередь. Я расскажу вам все по порядку, задерживаясь на разных  пунктах, которые вели меня к решению. Пожалуйста, остановите меня, если  какой-нибудь вывод покажется вам не совсем ясным.    

В  искусстве раскрытия преступлений первостепенное значение имеет способность  выделить из огромного количества фактов существенные и отбросить случайные.  Иначе ваша энергия и внимание непременно распылятся вместо того, чтобы  сосредоточиться на главном. Ну, а в этом деле у меня с самого начала не было ни  малейшего сомнения в том, что ключ следует искать в клочке бумаги, найденном в  руке убитого.    

Прежде  чем заняться им, я хотел бы обратить ваше внимание на тот факт, что если  рассказ Алека Каннингема верен и если убийца, застрелив Уильяма Кервана,  бросился бежать мгновенно, то он, очевидно, не мог вырвать листок из руки  мертвеца. Но если это сделал не он, тогда это сделал не кто иной, как Алек  Каннингем, так как к тому времени, когда отец спустился вниз, на место происшествия  уже сбежались слуги. Соображение очень простое, но инспектору оно не пришло в  голову. Он и в мыслях не допускал, что эти почтенные сквайры имеют какое-то  отношение к убийству. Ну, а в моих правилах — не иметь предвзятых мнений, а  послушно идти за фактами, и поэтому еще на самой первой стадии расследования  мистер Алек Каннингем был у меня на подозрении.    

     

    

«The  point in a simple one.»      

     

Итак, я  очень внимательно исследовал тот оторванный уголок листка, который предъявил  нам инспектор. Мне сразу стало ясно, что он представляет собой часть  интереснейшего документа. Вот он, перед вами. Вы не замечаете в нем ничего  подозрительного?    

— Слова  написаны как-то неровно и беспорядочно, — сказал инспектор.    

— Милейший  полковник! — вскричал Холмс. — Не может быть ни малейшего сомнения в  том, что этот документ писали два человека, по очереди, через слово. Если я  обращу ваше внимание на энергичное «t» в словах «at» и «to» и попрошу вас  сравнить его с вялым «t» в словах «guarter» и «twelve», вы тотчас же признаете  этот факт. Самый простой анализ этих четырех слов даст вам возможность сказать  с полнейшей уверенностью, что «learn» и «maybe» написаны более сильной рукой, а  «what» — более слабой.    

— Боже  правый! Да это ясно как день! — воскликнул полковник. — Но с какой  стати два человека будут писать письмо подобным образом?    

— Очевидно,  дело было скверное, и один из них, не доверявший другому, решил, что каждый  должен принять равное участие. Далее, ясно, что один из двух — тот, кто писал  «at» и «to», — был главарем.    

— А  это откуда вы взяли?    

— Мы  можем вывести это из простого сравнения одной руки с другой по их характеру. Но  у нас есть более веские основания для такого предположения. Если вы внимательно  изучите этот клочок, вы придете к выводу, что обладатель более твердой руки  писал все свои слова первым, оставляя пропуски, которые должен был заполнить  второй. Эти пропуски не всегда было достаточно большими, и вы можете видеть,  что второму было трудно уместить свое «guarter» между «at» и «to», из чего  следует, что эти слова были уже написаны. Человек, который написал все свои  слова первым, был, безусловно, тем человеком, который планировал это  преступление.    

— Блестяще! —  воскликнул мистер Эктон.    

— Но  все это очевидные вещи, — сказал Холмс. — Теперь, однако, мы подходим  к одному важному пункту. Возможно, вам неизвестно, что эксперты относительно  точно определяют возраст человека по его почерку. В нормальных случаях они  ошибаются не больше чем на три-четыре года. Я говорю, в нормальных случаях,  потому что болезнь или физическая слабость порождают признаки старости даже у  юноши. В данном случае, глядя на четкое, энергичное письмо одного и на  нетвердое, но все еще вполне разборчивое письмо второго, однако уже теряющее поперечные  черточки, мы можем сказать, что один из них — молодой человек, а другой — уже в  годах, хотя еще не дряхлый.    

— Блестяще! —  еще раз воскликнул мистер Эктон.    

— И  есть еще один момент, не такой явный и более интересный. Оба почерка имеют в  себе нечто общее. Они принадлежат людям, состоящим в кровном родстве. Для нас  это наиболее очевидно проявляется в том, что «a» они пишут как греческое «?»,  но я вижу много более мелких признаков, говорящих о том же. Для меня нет  никакого сомнения в том, что в обоих образцах письма прослеживается фамильное  сходство. Разумеется, вам я сообщаю только основные результаты исследования  этого документа. Я сделал еще двадцать три заключения, которые интереснее  экспертам, чем вам. И все они усиливали мое впечатление, что это письмо  написали Каннингемы — отец и сын.    

Когда я  дошел до этого вывода, моим следующим шагом было изучить подробности преступления  и посмотреть, не могут ли они нам помочь. Я отправился в усадьбу Каннингемов с  инспектором и увидел все, что требовалось. Рана на теле убитого, как я мог  установить с абсолютной уверенностью, была получена в результате револьверного  выстрела, сделанного с расстояния примерно около четырех ярдов. На одежде не  было никаких следов пороха. Поэтому Алек Каннингем явно солгал, сказав, что  двое мужчин боролись друг с другом, когда прогремел выстрел. Далее, отец и сын  одинаково показали место, где преступник выскочил на дорогу. Но в этом месте  как раз проходит довольно широкая сырая канава. Поскольку в канаве не оказалось  никаких следов, я твердо убедился не только в том, что Каннингемы опять  солгали, но и в том, что на месте происшествия вообще не было никакого  неизвестного человека.    

     

    

«There  was no powder-blackening on the close.»     

     

Теперь  мне надо было выяснить мотив этого редкостного преступления. Чтобы добраться до  него, я решил прежде всего попробовать узнать, с какой целью была совершена  первая кража со взломом у мистера Эктона. Как я понял со слов полковника, между  вами, мистер Эктон, и Каннингемами велась тяжба. Разумеется, мне сразу же  пришло на ум, что они проникли в вашу библиотеку, чтобы заполучить какой-то документ,  который играет важную роль в деле.    

— Совершенно  верно, — сказал мистер Эктон, — насчет их намерений не может быть  никаких сомнений. У меня есть неоспоримое право на половину их имения, и если  бы только им удалось выкрасть одну важную бумагу — которая, к счастью, хранится  в надежном сейфе моих поверенных, — они, несомненно, выиграли бы тяжбу.    

— Вот  то-то и оно! — сказал Холмс, улыбаясь. — Это была отчаянная, безрассудная  попытка, в которой чувствуется влияние молодого Алека. Ничего не найдя, они  попытались отвести подозрение, инсценировав обычную кражу со взломом, и с этой  целью унесли что попалось под руку. Все это достаточно ясно, но многое  оставалось для меня по-прежнему темным. Больше всего мне хотелось найти  недостающую часть записки. Я был уверен, что Алек вырвал ее из рук мертвого, и  почти уверен, что он сунул ее в карман своего халата. Куда еще он мог ее деть?  Вопрос заключался в том, была ли она все еще там. Стоило приложить усилия,  чтобы это выяснить, и ради этого мы все пошли в усадьбу.    

Каннингемы  присоединились к нам, как вы, несомненно, помните, в саду, около двери, ведущей  на кухню. Конечно, было чрезвычайно важно не напомнить им о существовании этого  документа, иначе они уничтожили бы его немедля. Инспектор был уже готов  посвятить их в то, почему мы придавали такое значение этой бумажке, как  благодаря счастливейшему случаю со мной сделалось нечто вроде припадка, и я  грохнулся на землю, изменив таким образом тему разговора.    

— Боже  правый! — воскликнул полковник, смеясь. — Вы хотите сказать, что ваш  припадок был ловкий трюк и мы зря вам сочувствовали?    

— С  профессиональной точки зрения это проделано великолепно! — воскликнул я, с  изумлением глядя на Холмса, который не переставал поражать меня все новыми  проявлениями своего изобретательного ума.    

— Это  — искусство, которое часто может оказаться полезным, — сказал он. —  Когда я пришел в себя, мне удалось с помощью не такого уж хитрого приема  заставить старого Каннингема написать слово «twelve», чтобы я мог сравнить его  с тем же словом, написанным на нашем клочке.    

— Каким  же идиотом я был! — воскликнул я.    

— Я  видел, какое сочувствие вызвала у вас моя слабость, — сказал Холмс,  смеясь. — И мне было очень жаль огорчать вас, — ведь я знаю, как вы  беспокоитесь обо мне. Затем мы все вместе отправились на второй этаж, и после  того, как мы зашли в комнату младшего Каннингема и я приметил халат, висевший  за дверью, я сумел отвлечь их внимание на минуту, перевернул стол и проскользнул  обратно, чтобы обыскать карманы.    

Но  только я успел достать бумажку, которая, как я ожидал, была в одном из них, как  оба Каннингема накинулись на меня и убили бы меня на месте, если бы не ваша  быстрая и дружная помощь. По правде говоря, я и сейчас чувствую железную хватку  этого молодого человека у себя на горле, а отец чуть не вывернул мне кисть,  стараясь вырвать у меня бумажку. Они поняли, что я знаю все, и внезапный  переход от абсолютной безопасности к полному отчаянию сделал их невменяемыми.    

Потом у  меня был небольшой разговор со старым Каннингемом по поводу мотива этого преступления.  Старик вел себя смирно, зато сын — сущий дьявол, и если бы он только мог  добраться до своего револьвера, он пустил бы пулю в лоб себе или кому-нибудь  еще. Когда Каннингем понял, что против него имеются такие тяжкие улики, он  совсем пал духом и чистосердечно во всем признался. Оказывается, Уильям тайно  следовал за своими хозяевами в ту ночь, когда они совершили свой налет на дом  Эктона и, приобретя таким образом над ними власть, стал вымогать у них деньги  под угрозой выдать их полиции. Однако мистер Алек был слишком опасной  личностью, чтобы с ним можно было вести такую игру. В панике, охватившей всю  округу после кражи со взломом, он поистине гениально усмотрел возможность  отделаться от человека, которого он боялся. Итак, Уильям был завлечен в ловушку  и убит, и если бы только они не оставили этого клочка бумаги и внимательнее  отнеслись к подробностям своей инсценировки, возможно, на них никогда бы не  пало подозрение.    

— А  записка? — спросил я.    

Шерлок  Холмс развернул перед нами записку, приложив к ней оторванный уголок:    

     

    

     

     

«Если  вы придете без четверти двенадцать к    

восточному  входу, то вы узнаете то, что может вас очень    

удивить  и сослужит большую службу как вам, так и Анни    

Моррисон.  Только об этом никто не должен знать».    

     

     

— Нечто  вроде этого я и ожидал найти. Конечно, мы еще не знаем, в каких отношениях были  Алек Каннингем, Уильям Керван и Анни Моррисон. Результат показывает, что  ловушка была подстроена искусно. Я уверен, что вам доставит удовольствие  проследить родственные черты в буквах «d» и в хвостиках у буквы «g».    

Отсутствие  точек в написании буквы «i» у Каннингема-отца тоже очень характерно.    

Уотсон,  наш спокойный отдых в деревне, по-моему, удался как нельзя лучше, и я,  несомненно, вернусь завтра на Бейкер-стрит со свежими силами.    

     

    

     

 Горбун    

     

The  Crooked Man     

First  published in the Strand Magazine, July 1893,     

with 7  illustrations by Sidney Paget.     

     

     

Однажды  летним вечером, спустя несколько месяцев после моей женитьбы, я сидел у камина  и, покуривая последнюю трубку, дремал над каким-то романом — весь день я был на  ногах и устал до потери сознания. Моя жена поднялась наверх, в спальню, да и  прислуга уже отправилась на покой — я слышал, как запирали входную дверь. Я  встал и начал было выколачивать трубку, как раздался звонок.    

Я  взглянул на часы. Было без четверти двенадцать. Поздновато для гостя. Я  подумал, что зовут к пациенту и чего доброго придется сидеть всю ночь у его  постели. С недовольной гримасой я вышел в переднюю, отворил дверь. И страшно  удивился — на пороге стоял Шерлок Холмс.    

— Уотсон, —  сказал он, — я надеялся, что вы еще не спите.    

— Рад  вас видеть. Холмс.    

— Вы  удивлены, и не мудрено! Но, я полагаю, у вас отлегло от сердца! Гм… Вы курите  все тот же табак, что и в холостяцкие времена. Ошибки быть не может: на вашем  костюме пушистый пепел. И сразу видно, что вы привыкли носить военный мундир,  Уотсон. Вам никогда не выдать себя за чистокровного штатского, пока вы не  бросите привычки засовывать платок за обшлаг рукава. Вы меня приютите сегодня?    

— С  удовольствием.    

— Вы  говорили, что у вас есть комната для одного гостя, и, судя по вешалке для шляп,  она сейчас пустует.    

— Я  буду рад, если вы останетесь у меня.    

     

    

«I'll  fill the vacant peg then.»      

     

— Спасибо.  В таком случае я повешу свою шляпу на свободный крючок. Вижу, у вас в доме  побывал рабочий. Значит, что-то стряслось. Надеюсь, канализация в порядке?    

— Нет,  это газ…    

— Ага!  на вашем линолеуме остались две отметины от гвоздей его башмаков… как раз в том  месте, куда падает свет. Нет, спасибо, я уже поужинал в Ватерлоо, но с  удовольствием выкурю с вами трубку.    

Я вручил  ему свой кисет, и он, усевшись напротив, некоторое время молча курил. Я  прекрасно знал, что привести его ко мне в столь поздний час могло только очень  важное дело, и терпеливо ждал, когда он сам заговорит.    

— Вижу,  сейчас вам много приходится заниматься вашим прямым делом, — сказал он,  бросив на меня проницательный взгляд.    

— Да,  сегодня был особенно тяжелый день, — ответил я и, подумав, добавил: —  Возможно, вы сочтете это глупым, но я не понимаю, как вы об этом догадались.    

Холмс  усмехнулся.    

— Я  ведь знаю ваши привычки, мой дорогой Уотсон, — сказал он. — Когда у  вас мало визитов, вы ходите пешком, а когда много, — берете кэб. А так как  я вижу, что ваши ботинки не грязные, а лишь немного запылились, то я, ни минуты  не колеблясь, делаю вывод, что в настоящее время у вас работы по горло и вы  ездите в кэбе.    

— Превосходно! —  воскликнул я.    

— И  совсем просто, — добавил он. — Это тот самый случай, когда можно  легко поразить воображение собеседника, упускающего из виду какое-нибудь  небольшое обстоятельство, на котором, однако, зиждется весь ход рассуждений. То  же самое, мой дорогой Уотсон, можно сказать и о ваших рассказиках, интригующих  читателя только потому, что вы намеренно умалчиваете о некоторых подробностях.  Сейчас я нахожусь в положении этих самых читателей, так как держу в руках  несколько нитей одного очень странного дела, объяснить которое можно, только  зная все его обстоятельства. И я их узнаю, Уотсон, непременно узнаю!    

Глаза  его заблестели, впалые щеки слегка зарумянились. На мгновение на лице отразился  огонь его беспокойной, страстной натуры. Но тут же погас. И лицо опять стало  бесстрастной маской, как у индейца. О Холмсе часто говорили, что он не человек,  а машина.    

— В  этом деле есть интересные особенности, — добавил он.    

— Я  бы даже сказал — исключительно интересные особенности. Мне кажется, я уже  близок к его раскрытию. Остается выяснить немногое. Если бы вы согласились  поехать со мной, вы оказали бы мне большую услугу.    

— С  великим удовольствием.    

— Могли  бы вы отправиться завтра в Олдершот?    

— Конечно.  Я уверен, что Джексон не откажется посетить моих пациентов.    

— Поедем  поездом, который отходит от Ватерлоо в десять часов одиннадцать минут.    

— Прекрасно.  Я как раз успею договориться с Джексоном.    

— В  таком случае, если вы не очень хотите спать, я коротко расскажу вам, что  случилось и что нам предстоит.    

— До  вашего прихода мне очень хотелось спать. А теперь сна ни в одном глазу.    

— Я  буду краток, но постараюсь не упустить ничего важного. Возможно, вы читали в  газетах об этом происшествии. Я имею в виду предполагаемое убийство полковника  Барклея из полка «Роял Мэллоуз», расквартированного в Олдершоте.    

— Нет,  не читал.    

— Значит,  оно еще не получило широкой огласки. Не успело. Полковника нашли мертвым всего  два дня назад. Факты вкратце таковы.    

Как вы  знаете, «Роял Мэллоуз» — один из самых славных полков британской армии. Он отличился  и в Крымскую кампанию и во время восстания сипаев. До прошлого понедельника им  командовал Джеймс Барклей, доблестный ветеран, который начал службу рядовым  солдатом, был за храбрость произведен в офицеры и в конце концов стал  командиром полка, в который пришел новобранцем.    

Полковник  Барклей женился, будучи еще сержантом. Его жена, в девичестве мисс Нэнси Дэвой,  была дочерью отставного сержанта-знаменщика, когда-то служившего в той же  части. Нетрудно себе представить, что в офицерской среде молодую пару приняли  не слишком благожелательно. Но они, по-видимому, быстро освоились. Насколько  мне известно, миссис Барклей всегда пользовалась расположением полковых дам, а  ее супруг — своих сослуживцев-офицеров. Я могу еще добавить, что она была очень  красива, и даже теперь, через тридцать лет, она все еще очень привлекательна.    

Полковник  Барклей бы, по-видимому, всегда счастлив в семейной жизни. Майор Мерфи, которому  я обязан большей частью своих сведений, уверяет меня, что он никогда не слышал  ни о каких размолвках этой четы. Но, в общем, он считает, что Барклей любил  свою жену больше, чем она его. Расставаясь с ней даже на один день, он очень  тосковал. Она же, хотя и была нежной и преданной женой, относилась к нему более  ровно. В полку их считали образцовой парой. В их отношениях не было ничего  такого, что могло бы хоть отдаленно намекнуть на возможность трагедии.    

Характер  у полковника Барклея был весьма своеобразный. Обычно веселый и общительный,  этот старый служака временами становился вспыльчивым и злопамятным. Однако эта  черта его характера, по-видимому, никогда не проявлялась по отношению к жене.  Майора Мерфи и других трех офицеров из пяти, с которыми я беседовал, поражало  угнетенное состояние, порой овладевавшее полковником. Как выразился майор,  средь шумной и веселой застольной беседы нередко будто чья-то невидимая рука  вдруг стирала улыбку с его губ. Когда на него находило, он помногу дней пребывал  в сквернейшем настроении. Была у него в характере еще одна странность,  замеченная сослуживцами, — он боялся оставаться один, и особенно в  темноте. Эта ребяческая черта у человека, несомненно обладавшего мужественным  характером, вызывала толки и всякого рода догадки.    

Первый  батальон полка «Роял Мэллоуз» квартировал уже несколько лет в Олдершоте.  Женатые офицеры жили де в казармах, и полковник все это время занимал виллу  Лэчайн, находящуюся примерно в полумиле от Северного лагеря. Дом стоит в  глубине сада, но его западная сторона всего ярдах в тридцати от дороги.  Прислуга в доме — кучер, горничная и кухарка. Только они да их господин с  госпожой жили в Лэчайн. Детей у Барклеев не было, а гости у них останавливались  нечасто.    

А теперь  я расскажу о событиях, которые произошли в Лэчайн в этот понедельник между девятью  и десятью часами вечера.    

Миссис  Барклей была, как оказалось, католичка и принимала горячее участие в  деятельности благотворительного общества «Сент-Джордж», основанного при церкви  на Уот-стрит, которое собирало и раздавало беднякам поношенную одежду.  Заседание общества было назначено в тот день на восемь часов вечера, и миссис  Барклей пообедала наскоро, чтобы не опоздать. Выходя из дому, она, по словам кучера,  перекинулась с мужем несколькими ничего не значащими словами и обещала долго не  задерживаться. Потом она зашла за мисс Моррисон, молодой женщиной, жившей в  соседней вилле, и они вместе отправились на заседание, которое продолжалось  минут сорок. В четверть десятого миссис Барклей вернулась домой, расставшись с  мисс Моррисон у дверей виллы, в которой та жила.    

Гостиная  виллы Лэчайн обращена к дороге, и ее большая стеклянная дверь выходит на газон,  имеющий в ширину ярдов тридцать и отделенный от дороги невысокой железной  оградой на каменном основании. Вернувшись, миссис Барклей прошла именно в эту  комнату. Шторы не были опущены, так как в ней редко сидят по вечерам, но миссис  Барклей сама зажгла лампу, а затем позвонила и попросила горничную Джейн Стюарт  принести ей чашку чаю, что было совершенно не в ее привычках. Полковник был в  столовой; услышав, что жена вернулась, он потел к ней. Кучер видел, как он,  миновав холл, вошел в комнату. Больше его в живых не видели.    

Минут  десять спустя чай был готов, и горничная понесла его в гостиную. Подойдя к  двери, она с удивлением услышала гневные голоса хозяина и хозяйки. Она  постучала, но никто не откликнулся. Тогда она повернула ручку, однако дверь  оказалась запертой изнутри. Горничная, разумеется, побежала за кухаркой. Обе  женщины, позвав кучера, поднялись в холл и стали слушать. Ссора продолжалась.  За дверью, как показывают все трое, раздавались только два голоса — Барклея и  его жены. Барклей говорил тихо и отрывисто, так что ничего нельзя было  разобрать. Хозяйка же очень гневалась, и, когда повышала голос, слышно ее было  хорошо. «Вы трус! — повторяла она снова и снова. — Что же теперь  делать? Верните мне жизнь. Я не могу больше дышать с вами одним воздухом! Вы  трус, трус!» Вдруг послышался страшный крик, это кричал хозяин, потом грохот и,  наконец, душераздирающий вопль хозяйки. Уверенный, что случилась беда, кучер  бросился к двери, за которой не утихали рыдания, и попытался высадить ее. Дверь  не поддавалась. Служанки от страха совсем потеряли голову, и помощи от них не  было никакой. Кучер вдруг сообразил, что в гостиной есть вторая дверь,  выходящая в сад. Он бросился из дому. Одна из створок двери были открыта — дело  обычное по летнему времени, — и кучер в мгновение ока очутился в комнате.  На софе без чувств лежала его госпожа, а рядом с задранными на кресло ногами, с  головой в луже крови на полу у каминной решетки распростерлось тело хозяина.  Несчастный полковник был мертв.    

     

    

«The  coachman rushed to the door.»      

     

Увидев,  что хозяину уже ничем не поможешь, кучер решил первым делом отпереть дверь в  холл. Но тут перед ним возникло странное и неожиданное препятствие. Ключа в  двери не было. Его вообще не было нигде в комнате. Тогда кучер вышел через  наружную дверь и отправился за полицейским и врачом. Госпожу, на которую, разумеется,  прежде всего пало подозрение, в бессознательном состоянии отнесли в ее спальню.  Тело полковника положили на софу, а место происшествия тщательно осмотрели.    

На  затылке каким-то тупым орудием. Каким — догадаться было нетрудно. На полу,  рядом с трупом, валялась необычного вида дубинка, вырезанная из твердого  дерева, с костяной ручкой. У полковника была коллекция всевозможного оружия,  вывезенного из разных стран, где ему приходилось воевать, и полицейские  высказали предположение, что дубинка принадлежит к числу его трофеев. Однако  слуги утверждают, что прежде они этой дубинки не видели. Но так как в доме  полно всяких диковинных вещей, то возможно, что они проглядели одну из них.  Ничего больше полицейским обнаружить в комнате не удалось. Неизвестно было,  куда девался ключ: ни в комнате, ни у миссис Барклей, ни у ее несчастного  супруга его не нашли. Дверь в конце концов пришлось открывать местному слесарю.    

Таково  было положение вещей, Уотсон, когда во вторник утром по просьбе майора Мерфи я  отправился в Олдершот, чтобы помочь полиции. Думаю, вы согласитесь со мной, что  дело уже было весьма интересное, но, ознакомившись с ним подробнее, я увидел,  что оно представляет исключительный интерес.    

Перед  тем, как осмотреть комнату, я допросил слуг, но ничего нового от них не узнал.  Только горничная Джейн Стюарт припомнила одну важную подробность. Услышав, что  господа ссорятся, она пошла за кухаркой и кучером, если вы помните. Хозяин и  хозяйка говорили очень тихо, так что о ссоре она догадалась скорее по их  раздраженному тону, чем по тому, что они говорили. Но благодаря моей  настойчивости она все-таки вспомнила одно слово из разговора хозяев: миссис  Барклей дважды произнесла имя «Давид». Это очень важное обстоятельство — оно  дает нам ключ к пониманию причины ссоры. Ведь полковника, как вы знаете, звали  Джеймс.    

В деле  есть также обстоятельство, которое произвело сильнейшее впечатление и на слуг,  и на полицейских. Лицо полковника исказил смертельный страх. Гримаса была так  ужасна, что мороз продирал по коже. Было ясно, что полковник видел свою судьбу,  и это повергло его в неописуемый ужас. Это, в общем, вполне вязалось с версией  полиции о виновности жены, если, конечно, допустить, что полковник видел, кто  наносит ему удар. А тот факт, что рана оказалась на затылке, легко объяснили  тем, что полковник пытался увернуться. Миссис Барклей ничего объяснить не  могла: после пережитого потрясения она находилась в состоянии временного  беспамятства, вызванного нервной лихорадкой.    

От  полицейских я узнал еще, что мисс Моррисон, которая, как вы помните,  возвращалась в тот вечер домой вместе с миссис Барклей, заявила, что ничего не  знает о причине плохого настроения своей приятельницы.    

Узнав  все это, Уотсон, я выкурил несколько трубок подряд, пытаясь понять, что же  главное в этом нагромождении фактов. Прежде всего бросается в глаза странное  исчезновение дверного ключа. Самые тщательные поиски в комнате оказались  безрезультатными. Значит, нужно предположить, что его унесли. Но ни полковник,  ни его супруга не могли этого сделать. Это ясно. Значит, в комнате был кто-то  третий. И этот третий мог проникнуть внутрь только через стеклянную дверь. Я  сделал вывод, что тщательное обследование комнаты и газона могло бы обнаружить  какие-нибудь следы этого таинственного незнакомца. Вы знаете мои методы,  Уотсон. Я применил их все и нашел следы, но совсем не те, что ожидал. В комнате  действительно был третий — он пересек газон со стороны дороги. Я обнаружил  пять отчетливых следов его обуви — один на самой дороге, в том месте, где он  перелезал через невысокую ограду, два на газоне и два, очень слабых, на  крашеных ступенях лестницы, ведущей к двери, в которую он вошел. По газону он,  по всей видимости, бежал, потому что отпечатки носков гораздо более глубокие,  чем отпечатки каблуков. Но поразил меня не столько этот человек, сколько его  спутник.    

— Спутник?    

Холмс  достал из кармана большой лист папиросной бумаги и тщательно расправил его на колене.    

— Как  вы думаете, что это такое? — спросил он.