1 2 3 4 
– Нет.    

– Задние  конечности хватательные?    

– По  всей вероятности, иначе он не смог бы так быстро скакать с ветки на ветку.    

– Если  память мне не изменяет, в Южной Америке насчитывается до тридцати шести  видов обезьян… профессор Саммерли, прошу вас воздержаться от замечаний… Но  человекообразных среди них нет. Теперь не подлежит сомнению, что здесь они  водятся, но это какая-то другая разновидность, а не те волосатые гориллоподобные  обезьяны, которые встречаются только в Африке и на Востоке. (У меня  чуть было не сорвалось с языка, что родичей этих гориллоподобных  я видел и в Кенсингтоне.) Для здешней разновидности характерны  наличие растительности на лице и белый цвет кожи, последнее же объясняется  тем, что эти обезьяны живут на деревьях, среди густой листвы. Перед нами стоит  вопрос: к кому же больше приближается здешняя разновидность –  к обезьяне или к человеку? В последнем случае она, видимо, представляет  собой то, что зовётся в просторечии «недостающим звеном». Наш долг –  немедленно приступить к разрешению этой проблемы…    

– Возражаю! –  резко оборвал его Саммерли. – Теперь, когда у нас есть карта,  а этим мы обязаны сообразительности и энергичному образу действий  мистера Мелоуна (я вынужден привести его слова),- наш единственный долг –  принять все меры, чтобы немедленно же выбраться здравыми и невредимыми из  этого ужасного места.    

– Блага  цивилизации не дают вам спать! – простонал Челленджер.    

– Да,  сэр! И самым большим благом цивилизации я считаю чернила, сэр! Мы  должны отчитаться во всём, что видели здесь, а дальнейшим исследованием  пусть занимаются другие. Вы же сами с этим согласились до того, как мистер  Мелоун показал нам свою карту.    

– Хорошо, –  сказал Челленджер. – Мне тоже сразу полегчает, когда я буду  окончательно уверен, что результаты экспедиции дойдут до сведения наших друзей.  Но пока что я понятия не имею, как нам отсюда выбраться. Впрочем, Джорджу  Эдуарду Челленджеру ещё не приходилось сталкиваться с задачами, которые  были бы не под силу его изобретательному уму, и он обещает вам завтра же  заняться этим вопросом вплотную.    

Спор  между ними законченчился. В тот же вечер при свете костра  и единственной свечи мы вычертили по моему наброску первую карту  Затерянного мира. Детали, только намеченные мною с вершины дерева, были  занесены на соответствующие места. Карандаш Челленджера задержался над большим  белым пятном, изображавшим озеро.    

     

    

     

– Как  же мы его назовём? – спросил он.    

– Почему  бы вам не воспользоваться случаем увековечить своё имя? – с обычной  язвительностью сказал Саммерли.    

– Я уверен,  сэр, что у потомства найдутся более веские основания, чтобы запомнить  Челленджера. И эти основания будут покоиться на его личных заслугах, –  сурово ответил профессор. – Каждый невежда может навязать своё имя  какой-нибудь реке или горной вершине. Мне таких монументов не нужно.    

Саммерли  криво улыбнулся, готовясь к новому выпаду, но лорд Джон поспешил прервать  спорщиков.    

– Милый  юноша, окрестить озеро должны вы, – сказал он. – Вы первый его  увидели, и, если вам захочется проставить на карте «озеро Мелоун», перечить вам  никто не будет.    

– Конечно,  конечно! Пусть наш юный друг даст название озеру, – поддержал его  Челленджер.    

– В таком  случае, – сказал я и сам почувствовал, что краснею, – пусть оно  зовётся озером Глэдис.    

– А вам  не кажется, что «Центральное» даст более ясное понятие о его  местоположении? – спросил Саммерли.    

– Нет,  пусть будет озеро Глэдис.    

Челленджер  бросил на меня сочувственный взгляд и с шутливой укоризной покачал  головой.    

– Ах,  молодость, молодость! – сказал он. – Ну что же, Глэдис так Глэдис!    

 Глава XII    

     

     Как страшно было  в лесу!    

     

В  предыдущем письме уже упоминалось… а может, и нет? – последнее  время память играет со мной злые шутки, – что я был сам не свой от  гордости, когда трое таких незаурядных людей, как мои спутники,  с благодарностью пожали мне руку. По их словам, я спас или по крайней  мере значительно облегчил наше положение. Будучи самым младшим членом  экспедиции и уступая моим товарищам во всём, что касалось опыта  и твёрдости характера, я с первых же дней нашего путешествия оставался  в тени. Но теперь настал и мой час. Увы! Гордыня к добру не  приводит. Чувство самодовольства и новая для меня уверенность в своих  силах привели к тому, что в ту же ночь мне пришлось выдержать такое  испытание, о котором я до сих пор не могу вспомнить без ужаса.    

Вот как  это случилось. Взбудораженный сверх всякой меры своим удачным подъёмом на вершину  дерева гингко, я никак не мог уснуть. В ту ночь первым дежурил Саммерли.  В неярком свете костра виднелась его нелепая, угловатая фигура. Он сидел,  сгорбившись, положив винтовку на колени, и так клевал носом, что его  козлиная бородка то и дело вздрагивала. Лорд Джон лежал, завернувшись  в своё южноамериканское одеяло – пончо, и его совсем не было  слышно. Зато густой и громкий храп Челленджера разносился по всему лесу.    

Полная  луна светила ярко; ночной воздух так и пробирал холодком. Какая ночь для  прогулки! И вдруг меня осенило: а почему бы и в самом деле не  прогуляться? Что, если я тихонько выйду из лагеря, найду дорогу  к центральному озеру и утром вернусь с целым ворохом новостей?  Ведь тогда акции мои поднимутся ещё выше! И если Саммерли заставит нас  найти какой-нибудь способ выбраться отсюда, мы вернёмся в Лондон  с самыми точными сведениями о центральной части Страны Мепл-Уайта,  где, кроме меня, не побывал никто. Я вспомнил Глэдис… «Человек – сам  творец своей славы», – прозвучало у меня в ушах. Вспомнил  и Мак-Ардла. Какой материал для газеты – на целую полосу! Какая карьера  ждёт меня впереди! Начнётся война, и, может быть, меня пошлют корреспондентом  на театр военных действий. Я схватил первую попавшуюся винтовку –  патроны были у меня в карманах – и, разобрав завал у входа  в форт, проскользнул за его ограду. Оглянувшись напоследок, я увидел  нашего горе-часового Саммерли, который по-прежнему дремал у затухающего  костра, мерно, словно китайский болванчик, покачивая головой.    

После  первых же ста ярдов мне стало ясно, сколько безрассудства в моём поступке.  Я, кажется, уже упоминал на страницах этой хроники, что пылкость воображения  мешает мне стать по-настоящему смелым человеком, упоминал и о том, что  больше всего на свете боюсь прослыть трусом. Вот эта боязнь и толкала меня  вперёд. Я просто не мог бы вернуться в лагерь с пустыми руками.  Если б товарищи и не хватились меня и не узнали бы о моём  малодушии, всё равно я не нашёл бы себе места от жгучего стыда. А в  то же время меня то и дело кидало в дрожь, и я готов был отдать  всё, лишь бы найти достойный выход из этого нелепого положения.    

Как  страшно было в лесу! Деревья стояли такой плотной стеной, листва  у них была такая густая, что лунный свет почти не проникал сюда,  и лишь самые верхние ветки филигранным узором сквозили на фоне звёздного  неба. Привыкнув мало-помалу к темноте, глаза мои начали кое-что различать  в ней. Некоторые деревья всё же виднелись в этом мраке, другие совсем  тонули в угольно-чёрных провалах, от которых я в ужасе шарахался, так  как порой они казались мне входами в какие-то пещеры. Я вспомнил  отчаянный вопль обречённого на гибель игуанодона, разнёсшийся по всему лесу.  Вспомнил и бородавчатую окровавленную морду, мелькнувшую передо мной при  свете факела лорда Джона. Безымянное страшное чудовище охотится в этих  самых местах. Оно может в любую минуту броситься на меня из лесной тьмы.  Я остановился, вынул из кармана патрон и открыл затвор винтовки.  И вдруг сердце замерло у меня в груди. Это была не винтовка,  а дробовик.    

И  я снова подумал: «Уж не вернуться ли?» Повод вполне достаточный, никто не  посмеет сомневаться в причинах моей неудачи. Но глупая гордость восставала  даже против одного этого слова. Нет, я не хотел, я не мог допустить,  чтобы меня постигла неудача. Если уж на то пошло, так перед лицом тех  опасностей, которые мне здесь, по всей вероятности, угрожают, винтовка окажется  столь же бесполезным оружием, сколь и охотничье ружьё. Возвращаться  в лагерь и исправлять ошибку не имеет смысла – второй раз мне не  удастся уйти оттуда незамеченным. Придётся объяснить свои намерения,  и тогда инициатива уйдёт у меня из рук. После недолгих колебаний  я всё же собрался с духом и двинулся дальше, держа бесполезное  ружьё под мышкой. Лесная тьма пугала меня, но на прогалине игуанодонов, залитой  ровным лунным светом, мне стало ещё страшнее. Я внимательно оглядел её,  спрятавшись в кустах. Чудовищ не было видно. Трагедия, злополучным героем  которой стал один из игуанодонов, вероятно, заставила остальных уйти  с этого пастбища. Туманная серебристая ночь была безмолвна – ни  шороха, ни звука. Набравшись храбрости, я быстро перебежал прогалину  и по ту сторону опять вышел к ручью, служившему мне путеводной нитью.  Этот весёлый спутник бежал, болтая и журча, как тот дорогой моему сердцу  ручей в родной стороне, где я ещё мальчиком ловил по ночам форель.  Если идти вниз по течению, он выведет меня к озеру; если подыматься  вверх, – вернёшься обратно в лагерь. Ручей то и дело терялся  среди кустов, но его неумолчное журчание всё время стояло у меня  в ушах.    

Чем ниже  под уклон, тем больше и больше редел лес, постепенно уступая место  зарослям кустарника, среди которых лишь кое-где поднимались высокие деревья.  Идти становилось легче, и теперь я мог смотреть по сторонам,  оставаясь незамеченным. Мой путь проходил мимо болота птеродактилей,  и оттуда навстречу мне с сухим шелестом и свистом взмыл  в воздух один из этих гигантов, размах крыльев которого был футов двадцать  по меньшей мере. Вот его перепончатые крылья пронизало ослепительно-белым тропическим  сиянием лунного диска, и словно скелет пролетел у меня над головой.  Я кинулся в кусты, зная по опыту, что достаточно этому чудовищу  подать голос, и на меня тучей налетят его омерзительные собратья.  И только после того, как птеродактиль опустился в чащу кустов,  я осторожно двинулся дальше.    

Ночь  была на редкость тихая, но вот тишину нарушил глухой, ровный рокот, с каждым  моим шагом становившийся всё громче и громче. Наконец я остановился  совсем рядом с источником, из которого исходил этот звук, напоминавший  клокотание кипятка в котле, и понял, в чём тут дело. Посередине  небольшой лужайки виднелось озеро, вернее, большая лужа, ибо в диаметре  она была не больше водоёма на Трафальгар-сквер. Её чёрная, как дёготь,  поверхность непрестанно вздувалась пузырями, которые лопались, выделяя газ.  Воздух над лужей дрожал от жара, а земля вокруг была до того горячая, что,  коснувшись её ладонью, я тут же отдёрнул руку. По-видимому, мощный вулканический  процесс, много веков назад вздыбивший плато над земной поверхностью, ещё не  закончился. Нам уже приходилось видеть здесь, среди пышной зелени, чёрные  обломки скал и застывшую лаву, но этот резервуар с жидким асфальтом  был первым неоспоримым доказательством того, что древний вулкан продолжает  действовать и по сию пору. К сожалению, мне надо было спешить, чтобы  вернуться в лагерь до рассвета, и я не стал задерживаться здесь.    

До конца  дней своих я не забуду этого страшного пути. Освещённые луной прогалины  я обходил по самым краям, стараясь держаться в густой тени;  в джунглях то и дело замирал от страха, слыша треск веток, сквозь  которые пробирался какой-нибудь зверь. Огромные тени возникали передо мной  и снова исчезали, бесшумно скользя на мягких лапах. Я часто  останавливался с твёрдым намерением повернуть обратно, и всякий раз  гордость побеждала страх и гнала меня вперёд, к намеченной цели.    

Наконец  (на моих часах было начало второго) в просвете между деревьями блеснула  вода, и минут через десять я уже стоял в камышах на берегу  центрального озера. Меня давно мучила жажда, и я лёг ничком и припал  к воде; она оказалась холодной и очень свежей на вкус. В этом  месте к берегу вела широкая, испещрённая множеством следов тропинка –  очевидно, звери приходили сюда на водопой. У самой воды огромной глыбой  поднималась застывшая лава. Я взобрался на неё, лёг и осмотрелся по  сторонам.    

Первое,  что предстало моему взору, поразило меня своей неожиданностью. Описывая вид, открывавшийся  с вершины дерева гингко, я упоминал о тёмных пятнах на скалистой  гряде, которые можно было принять за входы в пещеры. Взглянув теперь  в ту сторону, я увидел множество круглых отверстий, светящихся ярким,  красноватым огнём, словно иллюминаторы океанского парохода в ночной  темноте. Сначала я подумал, что это отблеск лавы, бурлящей  в непотухшем вулкане, но тут же отказался от такого предположения. Лава  бурлила бы где-нибудь внизу, а не высоко среди скал. Тогда что же это  значит? Невероятно, но, по-видимому, другого объяснения не подыщешь: эти красноватые  пятна не что иное, как отблески костров, горящих в пещерах, костров,  разжечь которые могла только человеческая рука. Следовательно, на плато есть  люди. Какие блестящие результаты дала моя ночная прогулка! Уж с такими  известиями нам не стыдно будет вернуться в Лондон.    

Я долго  смотрел на эти красные мерцающие отблески. Меня отделяло от них не меньше  десяти миль, но даже на таком расстоянии можно было разглядеть, как они то  затухали, то вспыхивали ярче, то совсем исчезали у меня из глаз, когда их  заслоняли чьи-то тени. Чего бы я только не дал, чтобы подобраться  к этим пещерам, заглянуть в них и потом поведать моим спутникам  о внешнем облике и образе жизни человеческой расы, населяющей этот  таинственный уголок земного шара! Сейчас об этом нечего было и думать, но  вряд ли кто-нибудь из нас захочет покинуть плато, не узнав толком, что  скрывается в этих пещерах.    

Озеро  Глэдис – моё озеро! – сверкало передо мной, словно ртуть, а в  самом центре его отражался светлый диск луны. Оно было неглубокое: из воды  в нескольких местах проглядывали песчаные отмели. Гладкая поверхность  озера жила своей жизнью – на ней появлялись то круги, то лёгкая рябь; вот  рыба блеснула серебряной чешуёй, вот показалась горбатая аспидно-чёрная спина  какого-то чудовища. Странное существо, похожее на огромного лебедя  с длинной гибкой шеей, прошло по краю отмели, потом грузно плюхнулось  в озеро и поплыло. Его изогнутая шея и юркая голова долго виднелись  над водой. Потом оно нырнуло и больше уже не показывалось.    

     

    

     

Вскоре  я устремил все своё внимание на то, что происходило почти у самых  моих ног. На берегу появились два зверя, похожих на крупных армадиллов[43]. Они припали  к воде и быстро заработали длинными красными лентами языков. Вслед за  ними на водопой явился огромный ветвисторогий олень с самкой и двумя  оленятами. Такого царственного существа, наверно, больше нигде не найдёшь,  кроме как в Стране Мепл-Уайта; и лось, и американский олень были  бы ему по плечо. Всё семейство мирно пило воду, но вдруг самец предостерегающе  фыркнул, и они мигом исчезли в камышах. Армадиллы тоже заковыляли  прочь. На тропинке появилось какое-то новое существо – настоящее чудовище.    

     

    

     

У меня  пронеслось в голове: где же я видел этого урода с круглой спиной,  усаженной треугольными зубцами, с маленькой птичьей головкой, опущенной  почти до самой земли? И вдруг вспомнил. Это же стегозавр, которого  Мепл-Уайт запечатлел на страницах своего альбома, то чудовище, которым прежде  всего заинтересовался Челленджер. Вот он передо мной – может быть, тот  самый зверь, что повстречался американскому художнику. Земля содрогалась под  его страшной тяжестью, воду он лакал так громко, что эти звуки, казалось,  будили ночь. Минут пять стегозавр стоял совсем рядом со мной. Стоило мне  протянуть руку, и я бы коснулся этих отвратительных зубцов, вздрагивавших  при каждом его движении. Напившись, чудовище побрело прочь и скрылось  среди камней.    

Я вынул  часы – была половина третьего, самое время возвращаться в лагерь.  Обратный путь не вызывал у меня никаких сомнений, так как я шёл сюда,  держась левого берега ручья, а ручей вливался в центральное озеро  в нескольких шагах от моего наблюдательного пункта. Итак, я в самом  лучшем расположении духа зашагал к лагерю, гордясь результатами своей  ночной прогулки и теми новостями, которые преподнесу товарищам. Конечно,  самая важная новость – это освещённые изнутри пещеры, где, по всей вероятности,  живёт какое-то племя троглодитов. Но мои наблюдения над центральным озером тоже  кое-чего стоят. Я могу удостоверить, что оно полно живых существ, и, кроме  того, опишу несколько новых видов доисторических сухопутных животных, не  встречавшихся нам до сих пор. Не много найдётся людей на свете, думал я,  которые за одну ночь – и какую необычайную ночь! – смогли бы  внести столь ценный вклад в сокровищницу человеческих знаний.    

     

    

     

Поглощённый  своими мыслями, я медленно поднимался вверх по склону и уже был  примерно на полпути к лагерю, когда послышавшиеся сзади странные звуки  вернули меня к действительности. Это было нечто среднее между храпением  и рёвом – глухим, низким и грозным. По-видимому, вблизи появился  какой-то зверь, но в темноте ничего нельзя было разглядеть.  Я прибавил шагу и, пройдя ещё с полмили, снова услышал те же звуки.  На сей раз они были гораздо громче и страшнее. Сердце замерло у меня  в груди при мысли, что за мной кто-то гонится. Я весь похолодел  и почувствовал, как волосы встали дыбом у меня на голове. Пусть эти  чудовища рвут друг друга на куски, такова борьба за существование, но чтобы они  нападали на современного человека, охотились за владыкой мира –  с этой страшной мыслью я не мог примириться. Передо мной снова  возникло это страшное видение из дантова «Ада» – залитая кровью морда,  освещённая на миг горящей веткой лорда Джона. Я стоял, глядя во все глаза  назад, на залитую луной тропинку, и колени у меня подгибались от  страха. Такое может только присниться: тишина, серебристые лунные блики на  прогалинах, чёрные пятна кустов. И вдруг эту грозную тишину снова  прорезало то же низкое, гортанное рычание. Оно звучало ещё громче, ещё ближе.  Сомнений быть не могло; меня кто-то выслеживал, и расстояние между мной  и моим преследователем сокращалось с каждой минутой.    

Я стоял,  будто пригвождённый к месту, и не мог отвести глаз от тропинки.  И вдруг оно показалось. В дальнем конце прогалины, которую  я только что прошёл, дрогнули кусты. Что-то большое, тёмное отделилось от  них и одним прыжком вымахнуло на залитую луной прогалину. Я умышленно  говорю о прыжке, ибо чудовище передвигалось, как кенгуру, вытянувшись во  весь рост и отталкиваясь от земли сильно развитыми задними ногами;  передние были прижаты у него к брюху. Размеры и мощь этого зверя  поразили меня – настоящий слон, вставший на дыбы. И при всём том  какая подвижность! В первую минуту у меня ещё мелькнула надежда:  может быть, это лишь безобидный игуанодон? Но, несмотря на всё своё невежество,  я понял, что ошибаюсь. У трехпалого травоядного игуанодона голова  была маленькая, как у лани, а у этого страшилища широкая,  плоская – словом, точная копия той жабьей морды, обладатель которой так  напугал нас минувшей ночью. Свирепый рёв и настойчивость, с какой он  преследовал меня, свидетельствовали о том, что это плотоядный динозавр,  один из самых страшных зверей, которые когда-либо водились на земле. Чудовище  то и дело припадало на передние лапы и тыкалось носом в землю,  вынюхивая мои следы. Иногда они терялись, по динозавр находил их и снова  огромными прыжками пускался по тропинке следом за мной.    

Даже  теперь, при одном лишь воспоминании об этом кошмаре, холодный пот проступает  у меня на лбу. Что мне было делать? У меня в руках был дробовик,  но какой от него толк сейчас? Я с отчаянием огляделся по сторонам, ища  глазами какое-нибудь прикрытие – скалу или дерево, но здесь, в чаще  кустарника, были только молодые деревца, а моему преследователю ничего не  стоило бы переломить, как тростинку, и большое дерево. Меня могло спасти  только бегство. Но как бежать по неровному каменистому откосу? К счастью,  я заметил хорошо утоптанную тропинку, пересекавшую мой путь. Во время  своих разведок мы видели немало таких троп, проложенных дикими зверями. Если  броситься по ней, может быть, мне и удастся уйти от преследования, тем  более что бегаю я хорошо и сейчас нахожусь в форме. И, отшвырнув  в сторону бесполезное ружьё, я показал такой класс спринта[44], какой не  показывал ни до, ни после этой ночи. Ноги мои подкашивались, грудь разрывалась,  дыхание спирало в горле, но я всё бежал и бежал вперёд,  подгоняемый ужасом. Наконец, когда сил уже больше не стало, я остановился.  На секунду мне показалось, что преследование кончилось – на тропинке  никого не было. И вдруг снова треск сучьев, топот исполинских лап,  свистящее дыхание могучих лёгких… Зверь настигал меня. Он уже совсем близко!  Спасения нет!    

Безумец!  Зачем я так долго раздумывал, прежде чем обратиться в бегство?  Сначала динозавр полагался только на свой нюх, а это замедляло погоню. Но  как только я побежал, он заметил меня и с той минуты уже не терял из  виду. Ещё несколько прыжков – и чудовище показалось из-за поворота  тропинки. В ярком свете луны блеснули огромные выпученные глаза, пасть  с двумя рядами страшных зубов и острые когти на коротких передних  лапах. Я дико вскрикнул и опрометью бросился вперёд. Прерывистое,  хриплое дыхание слышалось всё ближе и ближе. Тяжёлый топот настигал меня.  Ещё секунда – и динозавр вцепится мне в спину.  И вдруг – оглушительный треск, я лечу в бездну,  а дальше тьма и пустота забвения…    

Когда  я очнулся от обморока – думаю, что на это потребовалось всего  несколько минут, – мне ударило в нос ужасающее, совершенно невыносимое  зловоние. Я пошарил в темноте и одной рукой нащупал что-то вроде  огромного куска мяса, другой – тяжёлую кость. Высоко вверху  в правильном овале светили звёзды. Следовательно, я лежал на дне  какой-то глубокой ямы. Всё тело у меня ныло, но кости были целы, никаких  повреждений не обнаруживалось. Когда в моём затуманенном мозгу всплыли  обстоятельства, предшествовавшие этому падению в яму, я с ужасом  взглянул вверх в полной уверенности, что тёмная голова динозавра вот-вот  появится на фоне бледнеющего неба. Но всё было тихо, спокойно. Тогда  я медленно, ощупью обошёл дно ямы, стараясь понять, куда же меня вверг  счастливый случай. Яма была глубокая, с отвесными краями и ровным  дном, футов двадцати в поперечнике. На дне валялись совершенно разложившиеся  куски мяса, от которых шёл удушающий смрад. Ступая по этой падали и то  и дело спотыкаясь о неё, я вдруг наткнулся на что-то твёрдое –  это был деревянный кол, вбитый в самой середине ямы. Я ощупал его,  моя рука скользнула по чему-то липкому, но до верхушки кола так и не  дотянулась.    

Вдруг  я вспомнил, что у меня в кармане есть восковые спички, и,  чиркнув одну, сразу понял назначение этой ямы. Сомневаться не приходилось: это  была западня, вырытая руками человека. Вбитый посредине заострённый кол высотою  футов в девять весь почернел от крови животных, которые напарывались на  него. Валявшиеся на дне куски гнилого мяса были, по-видимому, срезаны  с кола, чтобы очистить место для следующих жертв.    

Я  вспомнил Челленджера, утверждавшего, что человек с его слабыми средствами  защиты не может существовать на плато, населённом такими чудовищами. Но теперь  способы его борьбы с ними стали ясны мне. Пещеры с узкими входами  служили надёжным убежищем для их обитателей, кто бы они ни были. Умственное  превосходство этих человеческих существ над огромными ящерами было,  по-видимому, настолько велико, что позволяло им устраивать на звериных тропах  прикрытые ветками ловушки, в которых их враги гибли, несмотря на всю свою  мощь и ловкость. Человек и здесь властвовал над миром.    

Чтобы  выбраться по откосам ямы наверх, особенной ловкости не требовалось, но  я долго не решался на это, боясь попасть в лапы врага, который едва  не растерзал меня. Почём знать, может быть, динозавр подкарауливает свою  жертву, притаившись в кустах? Но я вспомнил один разговор Челленджера  с Саммерли о повадках этих исполинских пресмыкающихся и немного  осмелел. Оба профессора сходились на том, что в крохотной черепной коробке  динозавра нет места разуму и что, по сути дела, это совершенно безмозглые  животные, исчезнувшие с лица земли именно из-за полного неумения  приспосабливаться к меняющимся условиям существования.    

Прежде  чем подкарауливать меня, динозавр должен был понять, что со мной произошло, но  для этого требовалось умение устанавливать связь между причиной  и следствием. Гораздо более вероятно, что глупое животное, действующее  лишь по велениям хищнического инстинкта, сначала опешило в недоумении,  а потом отправилось на поиски новой добычи.    

Я долез  до края ямы и огляделся по сторонам. Звёзды гасли, небо начинало бледнеть,  и предутренний ветерок приятной прохладой пахнул мне в лицо. Мой враг  никак не давал о себе знать. Я медленно выбрался из ямы и сел на  землю, готовясь при малейшей тревоге спрыгнуть в своё убежище. Потом,  несколько успокоенный полной тишиной, которая была вокруг, и наступлением  утра, собрался с духом и, крадучись, пошёл назад по той же тропинке. Через  несколько минут я увидел своё ружьё, подобрал его, вышел к ручью,  служившему мне путеводной нитью, и быстро зашагал к лагерю, то и дело  оборачиваясь и бросая по сторонам испуганные взгляды. И вдруг ветер  принёс мне напоминание о моих товарищах. Тишину спокойного утра нарушил  далёкий звук ружейного выстрела. Я остановился и прислушался –  всё было тихо. «Не случилось ли чего с ними?» – пронеслось  у меня в голове. Но я тут же успокоился, найдя более простое  и более естественное объяснение этому выстрелу. Уже совсем рассвело. Моё  отсутствие, конечно, успели заметить. Товарищи, вероятно, решили, что  я заблудился в лесу, и дали выстрел, чтобы помочь мне добраться  до лагеря. Правда, стрельба была у нас запрещена, но если они думали, что  мне грозит опасность, вряд ли это остановило бы их. Надо как можно скорее  вернуться в лагерь и унять тревогу.    

Я устал,  измучился за ночь и при всём желании не мог идти быстро. Но вот наконец-то  начались знакомые места. Слева болото птеродактилей, а скоро будет  прогалина игуанодонов. Теперь только узкая полоса леса отделяла меня от Форта  Челленджера. Я весело крикнул, торопясь успокоить товарищей. Ответа не  было. Кругом стояла зловещая тишина. Сердце у меня сжалось. Я ускорил  шаги, потом побежал. Вот и ограда – она цела, но завала у входа  нет. Я бросился внутрь. Страшное зрелище предстало моим глазам  в холодном свете раннего утра. Наши вещи в беспорядке валялись по  всей поляне; моих спутников нигде не было, а возле потухшего костра  краснела на траве большая лужа крови.    

Я был  так потрясён этой неожиданностью, что первое время вообще потерял способность  соображать. Припоминаю только, как тяжёлый кошмар, свои метания по лесу вокруг  опустевшего лагеря, отчаянные призывы, обращённые к товарищам. Но лесная  чаща безмолвствовала. Меня сводили с ума страшные мысли. Что, если  я больше не увижу их? Что, если я останусь один в этом ужасном  месте и никогда не смогу вернуться в мир? Что, если судьба обречёт  меня жить и умереть здесь? Мне хотелось рвать на себе волосы и биться  головой о землю в припадке отчаяния. Только теперь я понял,  какой опорой были для меня товарищи – и Челленджер с его  безмятежной самоуверенностью, и властный, хладнокровный лорд Рокстон, никогда  не теряющий чувства юмора. Без них я был, как слабый, беспомощный ребёнок,  оставшийся один в темноте. Куда мне податься, что делать, с чего  начать?    

Некоторое  время я сидел совершенно подавленный, потом мало-помалу пришёл в себя  и стал раздумывать, какая же злая участь постигла моих спутников. Разгром,  учинённый в лагере, свидетельствовал о том, что они подверглись  нападению, очевидно, в ту самую минуту, когда я услышал выстрел. Но выстрел  был только один, значит, всё кончилось мгновенно. Винтовки лежали тут же на  земле, а в затворе одной из них, принадлежавшей лорду Джону, был стреляный  патрон. Судя по брошенным у костра одеялам Челленджера и Саммерли,  беда настигла их во время сна. Ящики с патронами и провизией валялись  по всей поляне; тут же я увидел наши фотографические аппараты  и коробки с пластинками. Всё это было цело, зато съестные припасы,  вынутые из ящиков, исчезли, а их, помнится, было изрядное количество. Следовательно,  нападение на лагерь произвели не люди, а звери, ибо в противном  случае тут, вероятно, ничего бы не осталось.    

Но если  это действительно звери или какое-нибудь одно чудовище, то что же сталось  с моими спутниками? Хищники, конечно, растерзали бы их, но где же останки?  Правда, лужа крови достаточно красноречиво говорила о случившемся,  а динозавр, который преследовал меня ночью, мог бы унести свою жертву  с такой же лёгкостью, с какой кошка уносит мышь. В таком случае  оставшиеся двое, вероятно, бросились за ним вдогонку. Но почему же они не взяли  с собой винтовок? Мой усталый, измученный мозг отказывался разгадать эту  загадку. Поиски в лесу тоже ничего не дали. Я заплутался  и только благодаря счастливой случайности снова вышел к лагерю,  потратив на это не меньше часа.    

И тут  в голову мне пришла одна мысль, в которой было кое-какое утешение.  Всё-таки я не совсем один здесь. У подножия скал остался верный  Самбо. Он услышит мой голос. Я подошёл к обрыву и заглянул вниз.  Ну, конечно, вон он сидит на одеяле у костра! Но там есть кто-то ещё. Кто  же это? Сердце у меня ёкнуло от радости. Может быть, один из моих  товарищей как-то ухитрился спуститься вниз? Но стоило мне присмотреться  повнимательнее, и надежда угасла. Кожа человека, сидевшего напротив Самбо,  отливала красным в лучах восходящего солнца. Это был индеец. Я громко  крикнул и замахал носовым платком. Самбо вскинул голову, махнул рукой мне  в ответ и побежал к утёсу. Прошло несколько минут, и он уже  стоял на его вершине, совсем близко от меня, и в горестном молчании слушал  мой рассказ.    

– Их  унёс дьявол, мистер Мелоун, – сказал Самбо. – Вы пришли в страну  дьявола, и он всех вас возьмёт к себе. Слушайте, что говорит Самбо,  сэр: поскорей спускайтесь вниз, а то и вам будет беда.    

– Как  же я спущусь, Самбо?    

– Рубите  лианы с деревьев, мистер Мелоун. Бросайте их сюда. Я привяжу лианы  к пеньку, и будет мост.    

– Мы  сами об этом думали. Но лианы нас не выдержат.    

– Пошлите  за верёвками, мистер Мелоун.    

– Кого  же я пошлю и куда?    

– Пошлите  в индейский посёлок, сэр. В индейском посёлке много верёвок из кожи.  Внизу есть индеец, пошлите его.    

– Откуда  он взялся?    

– Это  наш индеец. У него всё отняли, а самого побили. Он вернулся. Теперь  возьмёт письмо, принесёт верёвки – всё сделает.    

Возьмёт  письмо… Что ж, это мысль! Может быть, кто-нибудь придёт нам на помощь?  А если нет, открытия, которыми мы обогатили науку, дойдут до наших друзей,  и мир узнает, что мы погибли не зря. Два письма были у меня уже  готовы. За сегодняшний день напишу третье, в котором ход событий будет доведён  до последней минуты. Индеец доставит мои письма туда, в мир.    

Я  приказал Самбо подняться на утёс ещё раз, ближе к вечеру, и весь этот  унылый день посвятил описанию того, что произошло со мной минувшей ночью.  К письмам я присовокупил также коротенькую записку, которую индеец  должен был вручить первому попавшемуся белому – торговцу или капитану какого-нибудь  судна. В записке было сказано, что наша жизнь зависит от того, пришлют нам  канаты или нет. Вечером я переправил Самбо все письма и свой кошелёк  с тремя фунтами стерлингов. Деньги предназначались индейцу, а за  канаты ему была обещана вдвое большая сумма.    

Теперь,  дорогой мистер Мак-Ардл, вы поймёте, каким образом мои письма дошли до вас,  и узнаете всю правду о своём неудачливом корреспонденте,  в случае если он больше не напишет вам ни строчки. Сейчас я слишком  измучен и слишком подавлен, чтобы строить какие-нибудь планы. Завтра  подумаю о дальнейшем и, не теряя связи с лагерем, начну поиски моих  несчастных товарищей.    

 Глава XIII    

     

     Этого зрелища мне  никогда не забыть    

     

В тот  грустный день на закате солнца я увидел внизу уходившего индейца –  нашу последнюю надежду на спасение – и до тех пор провожал глазами  его одинокую крохотную фигурку, пока она не скрылась в розовом вечернем  тумане, медленно встававшем между мной и далёкой Амазонкой.    

Было уже  совсем темно, когда я побрёл к нашему разгромленному лагерю, бросив  напоследок ещё один взгляд на костёр Самбо – на этот единственный луч  света, доходивший до меня из огромного мира и так же ласкавший мой взгляд,  как присутствие верного негра ласкало мою омрачённую душу. Но теперь, впервые  после постигшей меня беды, я немного приободрился, утешая себя мыслью, что  мир узнает о наших делах и сохранит в памяти наши имена, связав  их навеки с теми открытиями, которые, быть может, достанутся нам ценой  жизни.    

Мне было  страшно устраиваться на ночь в этом злополучном лагере, а джунгли  пугали меня ещё больше. Однако приходилось выбирать между тем и другим.  Благоразумие требовало, чтобы я был настороже, но истомлённому телу трудно  было бороться с дремотой. Забравшись на дерево гингко, я тщетно искал  такого местечка на его нижних ветвях, где можно было бы уснуть, не рискуя  сломать себе шею при неминуемом падении. Пришлось слезть и решать, как  быть дальше. После долгих раздумий я завалил кустами вход в лагерь,  разжёг три костра, расположив их треугольником, сытно поужинал и уснул крепким  сном, который был прерван на рассвете самым неожидаяным и самым приятным  образом.    

Ранним  утром чья-то рука легла мне на плечо. Я вскочил, весь дрожа, схватился за  винтовку и вдруг радостно вскрикнул, узнав лорда Джона, склонившегося ко  мне в сером рассветном сумраке.    

Да, это  был он, но какая перемена произошла в нём! Последний раз я видел  лорда Джона спокойным, сдержанным, в чистом белом костюме. Сейчас он стоял  передо мной бледный, глаза его дико блуждали по сторонам, грудь тяжело  вздымалась, как после долгого и стремительного бега, голова была не  покрыта, худое лицо исцарапано и всё в крови, костюм порван  в клочья. Я смотрел на него, поражённый этим зрелищем, но он не дал  мне даже открыть рта и принялся подбирать раскиданные по поляне вещи,  бросая мне короткие, отрывистые фразы:    

– Скорее,  юноша, скорей! Дорога каждая минута. Возьмите винтовки – обе. Остальные  у меня. Как можно больше патронов. Набейте ими карманы. Теперь –  провизия. Шести банок хватит. Вот так. Ни о чём не спрашивайте, не  рассуждайте. Ну, бежим, не то будет поздно.    

Ещё не  проснувшись как следует, не соображая, что все это значит, я помчался по  лесу за лордом Джоном с двумя винтовками под мышкой и с шестью  консервными банками в руках. Он выбирал самые густые, с трудом  проходимые заросли и, наконец, вывел меня к высоким кустам. Мы кинулись  туда, не обращая внимания на колючки. Лорд Джон упал ничком на землю  и потянул меня за собой.    

– Ну  вот! – еле выговорил он. – Теперь, кажется, мы в безопасности.  Они нагрянут на лагерь, это как пить дать, и просчитаются.    

– Что  случилось? – спросил я, отдышавшись. – Где оба профессора? И кто  на нас охотится?    

– Человекообезьяны! –  громким шёпотом сказал лорд Джон. – Господи боже, что это за чудовища! Говорите  тише. У них тонкий слух, зрение тоже, зато нюха нет ни малейшего,  насколько я мог заметить. По следам они до нас не доберутся. Где вы  пропадали, юноша? Вам повезло, благодарите свою судьбу, что не попали  в эту переделку.    

Я  шёпотом поведал ему о своих приключениях.    

– Да,  плохи наши дела! – сказал лорд Джон, услыхав о динозавре  и западне. – Здесь вам не курорт. Но всё же полное представление  о прелестях здешних мест я получил в ту минуту, когда на нас  напали эти дьяволы. Мне однажды пришлось побывать в лапах  у людоедов-папуасов, но они конфетки по сравнению с этими чудовищами.    

– Расскажите,  как всё было, – попросил я.    

– Это  случилось на рассвете. Наши учёные друзья только продрали глаза и даже не  успели сцепиться. И вдруг откуда ни возьмись – обезьяны. Просто  посыпались на нас, как яблоки с яблони. Они, наверно, ещё затемно облепили  высокое дерево, на которое вы лазали. Одной я тут же всадил пулю  в брюхо, однако тем дело и кончилось – нас мигом уложили на обе  лопатки. Я называю этих дьяволов обезьянами, но они размахивали палками,  швыряли в нас камнями, тараторили между собой на своём языке и в  довершение всего связали нам руки лианами. Это человекообезьяны, и по  развитию они стоят выше всех зверей, которых мне приходилось встречать во время  своих странствований, а я, слава богу, много шатался по белу свету. Как  говорится, «недостающее звено». Ну, недостаёт, и чёрт с ним, обошлись  бы и без него! А дальше дело было так. Они подхватили своего раненого  сородича, из которого кровь хлестала, как из прирезанной свиньи, и унесли  его куда-то, а потом уселись около нас кружком. Морды свирепые, того  и гляди растерзают. Ростом они, пожалуй, с человека, но немного шире,  коренастее. Сидят и смотрят, смотрят на нас… Брови рыжие, нависшие, глаза  какие-то странные, будто из мутного стекла. Уж на что Челленджер не трус,  а ему тоже стало не по себе. Как вскочит да как закричит: «Приканчивайте  нас, нечего тянуть!» У него, верно, от всего этого в голове  помутилось – уж очень он буйствовал. Пожалуй, будь на месте обезьян его  заклятые враги репортёры, им и то меньше бы досталось.    

– Ну,  а обезьяны что?    

Я  с жадностью вслушивался в шёпот лорда Джона, который рассказывал мне  об этих поразительных происшествиях, а сам внимательно поглядывал по  сторонам, не отнимая руки от винтовки со взведённым курком.    

– Я думал:  ну, конец нам! Но ничуть не бывало. Обезьяны затараторили, закричали. Потом  одна подошла к Челленджеру и стала рядом с ним. Вы сейчас  рассмеётесь, юноша, но до чего же они были похожи – как близкие  родственники! Я бы сам не поверил, да глаза не лгут. Эта старая человекообезьяна,  по-видимому, вожак племени, оказалась точной копией Челленджера, только что  масть другая – рыжая. А все прочие очаровательные приметы нашего  друга были налицо, правда, несколько утрированные. Квадратный торс, широкие  плечи, грудь колесом, полное отсутствие шеи, длинная рыжая борода, мохнатые  брови и такой же заносчивый вид – пойдите, мол, вы все к чёрту!  Словом, полное сходство. Когда эта обезьяна стала рядом с Челленджером  и положила ему лапу на плечо, эффект получился потрясающий. Саммерли,  настроенный несколько истерически, хохотал до слёз, глядя на них. Обезьяны  сначала тоже смеялись, если такое кудахтанье можно назвать смехом, а потом  схватили нас и поволокли в лес. Винтовки и другие вещи они не  тронули, видно, побоялись, а вот провизию, вынутую из ящиков, всю забрали  с собой. Дорогой нам с Саммерли здорово досталось – полюбуйтесь  на мою физиономию и на эти лохмотья. Они тащили нас сквозь заросли, не разбирая  пути, а им самим хоть бы что – у них шкура дублёная. Зато  Челленджер нисколько не пострадал. Четыре обезьяны подняли его на плечи  и понесли, как римского триумфатора. Тсс! Что это?    

Откуда-то  издали до нас донеслось странное потрескивание, напоминающее мелкую дробь кастаньет.    

– Это  они! – шепнул мой товарищ, закладывая патроны во вторую двустволку «экспресс». –  Заряжайте обе винтовки, юноша, живьём мы не сдадимся, и не думайте.  Слышите, как верещат? Значит, чем-то взволнованы. А доберутся до нас –  и ещё не так взволнуются. Помните «Последнюю атаку?» «Сжимая винтовки  в ослабших руках, средь мёртвых на поле боя…» Это детские игрушки по  сравнению с тем, что предстоит нам.    

– Они  где-то очень далеко.    

– Эта  банда до нас не доберётся, но у них, наверно, по всему лесу рыщут  разведчики. Ну, ладно, вернёмся к моему скорбному повествованию. Так вот,  эти дьяволы притащили нас в большую рощу у самого обрыва. У них  там настоящий город на деревьях – до тысячи хижин из ветвей  и листьев. Это в трех-четырех милях отсюда. Мерзкие твари! Мне  кажется, я после них никогда не отмоюсь. Они меня всего перещупали своими  грязными лапами. В городе нас связали уже по рукам и ногам, и я  попался такому ловкачу, которому только бы морские узлы вязать, – что твой  боцман. Так вот, свяэали нас и положили под деревом, а на страже  поставили здоровенную обезьянищу с дубинкой. Я всё говорю «нас» да  «нас», но это относится только ко мне и к Саммерли. Что же касается  Челленджера, то он сидел на дереве, ел какие-то фрукты и наслаждался  жизнью. Впрочем, нам от него тоже кое-что перепало, а главное – он  ухитрился расслабить наши путы. Вы, наверно, не удержались бы от смеха, глядя,  как профессор восседает на дереве чуть не в обнимку со своим близнецом  и распевает густым басом: «О звонкий колокол!» Музыка, видите ли,  настраивала обезьян на миролюбивый лад. Да, вы бы рассмеялись, а нам было  не до смеху. Челленджеру разрешалось делать всё что угодно, разумеется,  в известных пределах, но для нас режим был установлен куда строже.  Единственное, чем мы все утешались, – это мыслью, что вы на свободе  и сбережёте все наши записи и материалы.    

А  теперь, милый юноша, слушайте и удивляйтесь. Вы утверждаете, что, судя по  некоторым признакам – костры, ловушки и тому подобное, – на  плато существуют люди. А мы этих людей видели. И надо сказать, что  бедняги являют собой весьма печальное зрелище. Жалкий, запуганный народец! Да  это и не удивительно. По-видимому, людское племя занимает ту часть плато,  где пещеры, а обезьянье – другую, и между обоими племенами идёт  борьба не на жизнь, а на смерть. Вот так здесь обстоят дела, если мне удалось  правильно в них разобраться.    

Вчера  человекообезьяны захватили в плен двенадцать туземцев и приволокли их  к себе в город. Это сопровождалось такими криками и верещанием,  что я просто ушам своим не верил. Туземцы – краснокожие, совсем  низкорослые. Дорогой это зверьё так их отделало когтями и зубами, что они  еле передвигали ноги. Двоих тут же прикончили, причём у одного чуть не  оторвали руку. В общем, зрелище было омерзительное. Эти несчастные  держались молодцами, даже не пикнули, а мы просто не могли смотреть на  них. Саммерли упал в обморок. Челленджер и тот еле выдержал… Ну,  кажется, ушли.    

Мы долго  прислушивались к глубокой тишине леса, но её ничто не нарушало, кроме  щебетания птиц. Лорд Джон снова вернулся к своему рассказу:    

– Вам  здорово повезло, юноша! Обезьяны так увлеклись индейцами, что о нас  перестали и думать. Но не будь этого, второе нападение на лагерь было бы  неминуемо. Вы оказались совершенно правы: они всё время наблюдали за нами  с дерева и прекрасно поняли, что одного человека не хватает. Но потом  им стало уже не до нас. Вот почему своим пробуждением вы обязаны мне, а не  стае обезьян. Бог мой, что нам пришлось испытать потом! Это какой-то кошмар! Вы  помните бамбуковые заросли, где мы нашли скелет американца? Так вот, они  приходятся как раз под обезьяньим городом, и обезьяны сбрасывают туда  своих пленников. Я уверен, что там горы этих скелетов, надо только  поискать как следует. Над обрывом у них расчищен настоящий плац для  подобных церемоний. Несчастных пленников заставляют прыгать в пропасть  поодиночке, и весь интерес заключается в том, разобьются ли они  в лепёшку или напорются на острый бамбук. Всё обезьянье племя выстроилось  над обрывом, и нас тоже потащили полюбоваться на это зрелище. Первые  четверо индейцев прыгнули вниз, и бамбук прошёл сквозь их тела, как  вязальные спицы сквозь масло. Я теперь не удивляюсь, вспоминая скелет  бедного янки. Да, зрелище страшное… Но вместе с тем захватывающее. Мы, как  зачарованные, смотрели на эти прыжки, хотя каждый из нас думал: «Сейчас  настанет моя очередь».    

     

    

     

Впрочем,  до этого не дошло. Шестерых индейцев приберегли на сегодня, но  бенефициантами в этом спектакле, вероятно, были бы мы – Саммерли  и я. Челленджер, по-видимому, вывернется. Понять обезьян не так уж трудно,  потому что они изъясняются главным образом знаками. И вот, следя за их  переговорами, я решил: пора действовать. Кое-какие планы у меня были.  Но приходилось полагаться только на свои силы – от Саммерли толку  никакого. Челленджер немногим лучше. Им удалось сойтись вместе на каких-нибудь  несколько минут, и они тут же затеяли яростный спор по поводу научной  классификации этих рыжих дьяволов, которые держали нас в своей власти.  Один утверждал, что это яванские дриопитеки[45],  другой называл их питекантропами[46].  Просто рехнулись оба! Но у меня было совсем иное на уме. Прежде всего  я обратил внимание, что по ровной местности эти твари бегают хуже  человека, так как ноги у них короткие, кривые, а туловище грузное.  Челленджер, и тот дал бы фору самому лучшему их бегуну, а мы  с вами настоящие чемпионы против них. Затем ещё одно немаловажное наблюдение:  они понятия не имеют об огнестрельном оружии. По-моему, им было даже невдомёк,  что случилось с той обезьяной, которую я ранил. Словом, только бы нам  добраться до своих винтовок, а там мы им покажем.    

И вот  сегодня на рассвете я дал своему часовому здоровенного пинка в брюхо,  примчался в лагерь, захватил вас, винтовки… А дальнейшее вам  известно.    

– Но  что же будет с нашими профессорами? – в ужасе воскликнул я.    

– Надо  выручать их. Бежать со мной они не могли: Челленджер сидел на дереве, а у  Саммерли не хватило бы сил, поэтому я решил, что прежде всего надо достать  винтовки, а уж потом спасать остальных. Правда, обезьяны могут укокошить  их в отместку. Челленджера они вряд ли тронут, но за Саммерли не ручаюсь.  Впрочем, ему так или иначе грозила бы смерть. В этом я совершенно  уверен. Так что моё бегство не могло ухудшить положение. Но теперь честь  обязывает нас или спасти товарищей, или разделить с ними их участь.  А посему, дорогой мой, кайтесь в грехах, очищайте душу, ибо  к вечеру ваша судьба будет решена.    

Не знаю,  удалось ли мне передать здесь характерную для лорда Рокстона манеру  выражаться – отрывистость, энергичность его фраз, насмешливую  бесшабашность тона. Этот человек был прирождённым вожаком. Чем ближе  надвигалась на нас опасность, тем красочнее становилась его речь, тем ярче  разгорались его холодные глаза, тем больше и больше топорщились длинные,  как у Дон Кихота, усы. Он любил рисковать, наслаждался драматичностью,  присущей истинным приключениям, особенно когда это касалось его самого, считал,  что во всякой опасности есть своего рода спортивный интерес, ибо в опасные  минуты человек ведёт жестокую игру с судьбой, где ставкой служит жизнь.  Всё это делало лорда Джона незаменимым товарищем, и, если б не страх за  друзей, я бы не испытывал ничего, кроме радости, идя за таким человеком  на рискованное дело.    

Мы уже  хотели выбраться из своего убежища, как вдруг лорд Джон схватил меня за руку.    

– Смотрите! –  шепнул он. – Бегут!    

С нашего  места открывался вид на узкую прогалину между деревьями, ветви которых сплетались  вверху, образуя сплошной зелёный свод. На этой прогалине показался отряд  человекообезьян. Многие из них были вооружены дубинками. Сутулые, кривоногие,  они бежали гуськом, озираясь по сторонам, и то и дело касались земли  своими длинными руками. Сутулость уменьшала их рост, но, прикинув на взгляд,  я определил его футов в пять, не меньше. и на расстоянии эти  широкогрудые существа сильно смахивали на обросших волосами уродливых людей.  С минуту я видел их совершенно отчётливо. Потом они скрылись за  кустами.    

– Нет,  сейчас ещё рано, – сказал лорд Джон, опуская винтовку. – Лучше  затаиться, пока они не перестанут рыскать по лесу. А потом посмотрим,  может быть, проберёмся к ним в город и застанем их врасплох.  Дадим им ещё час на поиски и тогда пойдём.    

Воспользовавшись  этой отсрочкой, мы вскрыли одну из захваченных с собой банок  и принялись завтракать. Лорд Рокстон ничего не ел с утра, если не  считать нескольких плодов, и сейчас с жадностью накинулся на еду.  Когда же завтрак был окончен, мы взяли в обе руки по винтовке и с  полными карманами патронов двинулись на выручку товарищей. Прежде чем выйти из  зарослей, лорд Джон сделал несколько зарубок на кустах, чтобы запомнить,  в какой стороне находится Форт Челленджера, и в случае нужды сразу  отыскать это место. Мы молча пробрались сквозь чащу и вышли на край  обрыва, неподалёку от нашей первой стоянки. Здесь лорд Джон остановился  и посвятил меня в свои планы.    

– В густом  лесу это зверьё может сделать с нами всё что угодно, – сказал  он. – Они нас будут видеть, а мы их нет. Но на открытом месте дело  другое, потому что бегаем мы гораздо быстрее. Следовательно, будем держаться  открытых пространств, покуда это возможно. Вдоль края плато лес реже, оттуда мы  и начнём наступление. Идите не спеша, смотрите в оба и держите  винтовку наготове. А главное, помните: живьём в руки не  даваться, отстреливайтесь до последнего патрона. Вот вам мой последний совет,  юноша.    

Когда мы  вышли к обрыву, я заглянул вниз и увидел нашего доброго негра,  который покуривал трубку, сидя на камнях. Как мне хотелось окликнуть его  и рассказать ему, что с нами случилось! Но это было рискованно –  нас могли услышать. Лесная чаща, казалось, так и кишела человекообезьянами;  их своеобразное пронзительное верещание то и дело долетало до нашего  слуха. Мы бросались в кусты и отлёживались там до тех пор, пока эти  звуки не затихали вдали. Это очень задерживало наше продвижение вперёд,  и нам понадобилось по меньшей мере два часа, чтобы добраться до обезьяньего  города. Теперь он был близко – я понял это по той осторожности,  с какой шёл лорд Джон. Вот он махнул мне рукой, приказывая лечь,  а сам пополз дальше, но вскоре повернул обратно. Лицо его подёргивалось от  волнения.    

– Скорей! –  шепнул он. – Скорей! Только бы не опоздать!    

Дрожа  всем телом, я подполз к нему и выглянул из-за кустов на  открывающуюся впереди поляну.    

Этого  зрелища мне никогда не забыть. Оно было так фантастично, так невероятно, что  я не знаю, как описать его, чтобы вы поверили мне. Может быть, нам всё же  удастся выбраться отсюда живыми; пройдёт несколько лет… я буду по-прежнему  сидеть в гостиной клуба «Дикарь» и смотреть в окно на скучную,  не вызывающую сомнений в своей реальности набережную Темзы… Так вот, поверю  ли тогда я сам, что всё это происходило у меня на глазах? Не  покажется ли мне, что это был дикий кошмар, что я принимал горячечные  видения за действительность? Вот почему я хочу записать всё как можно  скорее, пока события свежи у меня в памяти, пока хотя бы один  человек – тот, что лежит рядом со мной в сырой траве, сможет подтвердить  каждое написанное здесь слово.    

Перед  нами расстилалась поляна шириной ярдов в сто, покрытая вплоть до самого  обрыва густой зелёной травой и невысоким папоротником. Эту поляну  полукругом обступали деревья, усаженные в несколько ярусов странного вида  домиками, свитыми из веток и листьев. Представьте себе грачевник, где  вместо гнёзд – домики, и вы поймёте, о чём я говорю.  У входов в них и на ближайших ветках сидели обезьяны, судя по их  небольшим размерам, самки и детёныши обезьяньего племени. Все они  с любопытством следили за тем, что происходило внизу и от чего мы  сами не могли отвести глаз.    

На  открытом месте, недалеко от края плато, столпилось несколько сотен этих  лохматых рыжих существ. Среди них возвышались настоящие гиганты, и все они  без исключения вызывали у меня чувство гадливости. Обезьяны держались все  вместе, очевидно, соблюдая какой-то порядок. Перед ними стояло несколько  низкорослых, но пропорционально сложённых индейцев, кожа которых отливала  бронзой в ярких лучах солнца. В этой маленькой кучке выделялась  высокая, худая фигура белого человека. Понурая голова, сложенные на груди  руки – всё выражало ужас и полное отчаяние. Мы сейчас же узнали  в нём профессора Саммерли.    

Несколько  обезьян несли караул около несчастных пленников и зорко следили за ними,  готовясь пресечь всякую попытку к бегству. Правее, у самого края  плато, стояли особняком ещё две фигуры, такие нелепые – при других  обстоятельствах их можно было бы назвать даже комическими, – что, увидев  эту пару, я уже не мог оторвать от неё глаз. Один из них был наш товарищ,  профессор Челленджер. Жалкие лохмотья, оставшиеся от его куртки, всё ещё  держались на нём, но рубашка исчезла, будто её и не было, и борода  его сливалась с густой порослью на могучей груди; волосы, сильно отросшие  за время наших странствований, чёрной гривой развевались по ветру. Достаточно  было одного дня, чтобы превратить этот высший продукт современной цивилизации  в последнего дикаря Южной Америки.    

Рядом  с Челленджером стоял его владыка – царёк человекообезьяньего племени.  Лорд Джон не преувеличивал: это была точная копия нашего профессора  с поправкой лишь на рыжую масть. Та же приземистая фигура, те же массивные  плечи и длинные руки, та же кудлатая борода, спускающаяся на волосатую  грудь. Разница сказывалась лишь в следующем: низкий, приплюснутый лоб человекообезьяны  представлял собой полный контраст великолепному черепу европейца. Что же  касается всего остального, то обезьяний царёк был настоящей карикатурой на  профессора.    

На  бумаге это описание занимает очень много места, но тогда я охватил всю  картину в один миг и тут же отвлёкся от неё, поглощённый драмой,  которая разыгрывалась у нас на глазах. Две человекообезьяны схватили  одного индейца и поволокли его к обрыву. Царёк взмахнул рукой –  это был сигнал. Чудовища подняли человека за руки и за ноги и, раскачав,  швырнули его в пропасть. Сила взмаха была так велика, что несчастный  описал дугу в воздухе, прежде чем камнем полететь вниз. Вся обезьянья  толпа, за исключением часовых, бросилась к обрыву, замерла там  в напряжённом молчании и вдруг разразилась ликующими криками.  Обезьяны скакали, как одержимые, размахивали длинными волосатыми руками  и выли от восторга. Потом они отхлынули от обрыва и построились  прежним порядком в ожидании следующей жертвы.    

На этот  раз настала очередь Саммерли. Двое часовых схватили его за руки и грубо  толкнули вперёд. Он трепыхался и бился, как цыплёнок, которого тащат из  курятника. Челленджер отчаянно зажестикулировал, обращаясь к обезьяньему  царьку. Он просил, умолял, заклинал пощадить его товарища. Но обезьяна  бесцеремонно оттолкнула своего двойника и замотала головой. Это было её последнее  сознательное движение: грянул выстрел, и рыжий царёк мешком повалился на  землю.    

– Стреляй  в толпу! Не жалей пуль, сынок! – крикнул мне лорд Джон.    

В душе  каждого, даже самого заурядного человека таятся неведомые ему бездны.  Я всегда славился своим мягкосердечием: стоны раненого зайца не раз  исторгали у меня горькие слёзы из глаз. Но теперь меня обуяла жажда крови.  Я вскочил на ноги, я выпускал пулю за пулей сначала из одной  винтовки, потом из другой. Щёлкал затворами, перезаряжая их, и всё время  кричал, не помня себя от какого-то яростного восторга. Вдвоём, стреляя из  четырех винтовок, мы произвели страшное опустошение в рядах обезьян. Оба часовых,  приставленных к Саммерли, валялись мёртвые, а он шёл, пошатываясь,  как пьяный, и, видимо, не сознавал, что его освободили. Наши враги растерянно  метались по поляне, ничего не понимая, не зная, куда деваться от неожиданно  налетевшего на них вихря смерти. Они размахивали руками, визжали, падали, спотыкаясь  о трупы. Потом, повинуясь инстинкту, толпой ринулись под защиту деревьев,  и поляна, усеянная трупами убитых обезьян, опустела. Посередине её стояла  только маленькая кучка пленников.    

Быстрый  ум Челленджера мигом оценил положение. Он схватил ошеломлённого Саммерли за  руку и, таща его за собой, побежал к нам. Двое часовых метнулись было за  ними, но лорд Джон мигом уложил сначала одного, потом другого, не потратив  лишней пули. Мы выбежали из кустов навстречу нашим друзьям и сунули  каждому в руки по заряженной винтовке. Но тут Саммерли совершенно  обессилел. Он едва передвигал ноги. Между тем человекообезьяны уже успели  оправиться от страха. Они рассыпались среди кустов, видимо, собираясь отрезать  нам путь. Мы с Челленджером подхватили Саммерли под руки, а лорд Джон  прикрывал наше отступление, посылая пулю за пулей в страшные оскаленные  морды, то и дело выглядывавшие из кустарника. Примерно с милю,  а то и больше эти твари с оглушительным визгом преследовали нас  по пятам. Потом стали отставать, убедившись в нашем превосходстве  и не желая больше попадать под меткие пули лорда Джона. Добравшись,  наконец, до лагеря, мы оглянулись назад и убедились, что теперь нас  оставили в покое. По крайней мере так нам казалось, но это была ошибка. Мы  успели только завалить вход в лагерь, пожать друг другу руки и в  изнеможении растянуться у источника посреди поляны, как вдруг за оградой  послышались чьи-то быстрые шаги и сейчас же вслед за этим тихие жалобные  всхлипывания. Лорд Джон подбежал с винтовкой к завалу и выглянул  наружу. За оградой, уткнувшись лицом в землю, лежали четыре медно-красные  фигурки оставшихся в живых индейцев. Они дрожали от страха, но это не  мешало им молить нас о защите. Один из них встал, выразительно повёл  руками, очевидно, желая сказать, что лес вокруг нашего лагеря полон опасностей,  потом упал лорду Джону в ноги и прижался лицом к его коленям.    

– Это  ещё что такое? – воскликнул наш предводитель, в замешательстве теребя  усы. – Нет, в самом деле, как же нам быть с этой публикой?  Вставай, дружок, вставай, оставь мой сапог в покое.    

– О них  тоже надо позаботиться, – сказал Саммерли, набивая трубку. – Вы всех  нас вырвали из когтей смерти. Как это было сделано! Я просто восхищаюсь  вами.    

– Изумительно! –  воскликнул Челленджер. – Изумительно! Не только мы лично, но и весь  учёный мир Европы останется у вас в неоплатном долгу. Скажу, не  колеблясь, что гибель профессора Саммерли и профессора Челленджера пробила  бы весьма заметную брешь в современной науке. Вы и наш юный друг  заслуживаете всяческой похвалы.    

Отеческая  улыбка заиграла на губах Челленджера, но как бы удивился учёный мир Европы, если  б он узрел в эту минуту своё любимое детище, свою надежду! Всклокоченные  волосы, голая грудь, лохмотья. Оплот науки сидел, зажав между коленями открытую  консервную банку, и пальцами отправлял в рот большой кусок  австралийской баранины. Индеец взглянул на него, вскрикнул и снова припал  к ногам лорда Джона.    

– Не  бойся, малыш, – сказал наш предводитель, поглаживая чёрную голову,  жавшуюся к его коленям. – Челленджер, ваш вид привёл индейца в ужас.  И я не нахожу в этом ничего удивительного. Успокойся, дружок, это  человек, такой же, как мы.    

– Однако,  сэр! – вскричал Челленджер.    

– Ничего,  профессор, вы должны благодарить судьбу, что она наградила вас не совсем  обычной внешностью. Если б не ваше большое сходство с обезьяньим царьком…    

– Довольно,  лорд Джон Рокстон! Вы слишком много себе позволяете!    

– Факт  остаётся фактом.    

– Прошу  вас, сэр, переменить тему разговора! Ваши замечания совершенно неуместны  и к делу не относятся. Нам надо решить, что делать с этими индейцами.  По-видимому, придётся доставить их домой. Но где они живут? Вот вопрос.    

– Берусь  на него ответить, – сказал я. – Индейцы живут в пещерах, по ту  сторону центрального озера.    

– Ах,  вот как! Нашему юному другу известно, где находится их жильё. Это, вероятно, не  так близко отсюда?    

– Миль  двадцать, не меньше, – ответил я.    

Саммерли  застонал.    

– Я-то,  во всяком случае, туда не доберусь. Вы слышите? Эти твари всё ещё рыщут по  нашим следам.    

И  действительно, из тёмной лесной чащи до нас донеслось далёкое верещание  человекообезьян. Индейцы снова начали подвывать от страха.    

– Надо  уходить отсюда, и как можно скорее, – сказал лорд Джон. – Юноша,  вы поможете Саммерли. Индейцы понесут вещи. Ну, пошли, пока они нас не  заприметили.    

Меньше  чем за полчаса мы добежали до нашего убежища в кустах и спрятались  там. Взволнованные крики человекообезьян весь день доносились до нас со стороны  нашего форта, но сюда никто из них не добрался, и усталые беглецы –  и белые и краснокожие – наконец погрузились в долгий, крепкий  сон.    

Вечером  я почувствовал сквозь дремоту, что кто-то тянет меня за рукав, и, открыв  глаза, увидел перед собой Челленджера.    

– Мистер  Мелоун, насколько мне известно, вы ведёте дневник и рассчитываете со  временем опубликовать его, – начал он весьма торжественным тоном.    

– Меня  послали сюда в качестве специального корреспондента, – ответил я.    

– Вот  именно. Вы, вероятно, слыхали глупые намёки лорда Джона Рокстона, что… что  будто бы… есть некоторое сходство между…    

– Да,  слыхал.    

– Мне  незачем вам говорить, что опубликование подобного вздора… и вообще  малейшая вольность в изложении событий будут для меня чрезвычайно  оскорбительны.    

– Я обещаю  строго придерживаться фактов.    

– Лорд  Джон склонён предаваться всяким фантазиям, и ему ничего не стоит  как-нибудь по-своему объяснить то уважение, которое даже самые некультурные  расы питают к человеческому достоинству. Вам ясна моя мысль?    

– Вполне.    

– Так  я полагаюсь на ваш такт, – сказал Челленджер и после долгой  паузы добавил: – А этот обезьяний царёк был весьма незаурядным  существом… необычайно внушительная внешность и такой разумный! Не правда  ли?    

– Весьма  достойная личность, – ответил я.    

И  профессор, видимо, успокоившись, снова улёгся спать.    

 Глава XIV    

     

     Это была настоящая  победа    

     

Мы  воображали, что наши преследователи, человекообезьяны, не подозревают  о существовании этого убежища в кустах, однако вскоре нам пришлось  убедиться в своей ошибке. В лесу стояло полное безмолвие – ни  звука, ни шелеста листьев… И всё-таки прежний опыт должен был подсказать  нам, с какой хитростью и с каким терпением эти твари выслеживают свою  добычу и выжидают удобного случая для нападения. Не знаю, что мне сулит  судьба в дальнейшем, но вряд ли я буду когда-нибудь так близок  к смерти, как в то утро. Сейчас расскажу все по порядку.    

Сон не  помог нам восстановить силы после страшных волнений и голодовки  предыдущего дня. Саммерли был так слаб, что еле держался на ногах, но  с присущим ему упорством и мужеством не хотел признаваться  в этом. Мы созвали военный совет и решили посидеть здесь ещё часа два,  подкрепиться завтраком, что было крайне необходимо, а потом отправиться  в путь через все плато и выйти к пещерам на тот берег  центрального озера, где, по моим наблюдениям, жили люди. Мы надеялись, что  спасённые нами индейцы замолвят за нас доброе слово, и рассчитывали на  хороший приём со стороны их соплеменников.    

После  такого путешествия Страна Мепл-Уайта ещё больше приоткроет перед нами свои  тайны, и, выполнив возложенную на нас миссию, мы сосредоточим все свои помыслы  на том, как нам выбраться отсюда и снова вернуться в мир. Даже сам  Челленджер признавал, что цель нашей экспедиции будет достигнута и что  после этого долг обяжет нас как можно скорее поведать всему цивилизованному  миру о сделанных нами удивительных открытиях.    

Теперь  мы могли повнимательнее приглядеться к спасённым индейцам. Они были  небольшого роста, мускулистые, ловкие, незлобивые на вид, с правильным  овалом лица, лишённого всякой растительности, и с гладкими чёрными  волосами, схваченными на затылке кожаным ремешком. Одежда их состояла лишь из  повязки на бёдрах, тоже кожаной. Разорванные кровоточащие мочки свидетельствовали  о том, что в ушах у них были какие-то украшения, которые  остались в лапах их врагов – обезьян. Индейцы живо переговаривались  между собой на незнакомом нам языке, но мы всё же поняли, что их племя  называется «аккала». Они произнесли это слово несколько раз подряд, показывая  друг на друга, потом замахали стиснутыми кулаками в сторону леса и, дрожа  от страха и ненависти, крикнули: «Дода! Дода!» – так, очевидно,  именовались у них человекообезьяны.    

– Что  вы о них скажете, Челленджер? – спросил лорд Джон. – Для меня  ясно только одно: вон тот юноша с выбритым лбом – их вождь.    

И  действительно, этот индеец держался особняком, а остальные обращались  к нему с величайщей почтительностью, несмотря на то, что все они были  старше его. Гордость и независимость сквозили в каждом движении  юноши, и, когда Челленджер положил свою огромную лапищу ему на голову, тот  отпрянул от него, как пришпоренный конь, и, гневно сверкнув чёрными глазами,  отошёл назад. Потом приложил ладонь к груди и, весь преисполненный  достоинства, несколько раз повторил слово «маретас».    

Профессор,  нимало не смутившись, схватил за плечо другого индейца и, поворачивая его из  стороны в сторону, как наглядное пособие, начал читать нам лекцию.    

– Развитый  череп, лицевой угол и некоторые другие признаки говорят о том, что  это племя не может быть отнесено к низшей расе, – загудел он своим  звучным басом. – В расовой шкале мы должны отвести ему место впереди  многих других племён Южной Америки. Я твёрдо уверен, что здесь, на плато,  возникновение и развитие этого племени были бы невозможны. Но ведь  и человекообезьян отделяет огромная пропасть от сохранившихся здесь  доисторических животных. Следовательно, они тоже не могли появиться и эволюционировать  в Стране Мепл-Уайта.    

– Откуда  же они взялись? С неба, что ли, свалились? – спросил лорд Джон.    

– Этот  вопрос, несомненно, вызовет горячие споры среди учёных Европы  и Америки, – ответил профессор. – Моё собственное толкование  его – правильное или неправильное (при этих словах он выпятил грудь  и с высокомерным видом повёл вокруг глазами) – заключается  в следующем: в здешних, весьма своеобразных условиях эволюция  достигла стадии позвоночных, причём старые формы продолжали жить  и развиваться бок о бок с новыми. Вот почему наряду  с формами юрского периода здесь уживаются и современный тапир –  животное с весьма почтённой родословной, – и крупный олень,  и муравьед. Пока всё ясно. Но вы спросите: а человекообезьяны,  а индейцы? Как научная мысль должна отнестись к их пребыванию на  плато? На мой взгляд, объяснение может быть только одно: они проникли сюда  извне. Очень возможно, что какие-то человекообразные обезьяны, существовавшие  в Южной Америке, перебрались в эти места ещё в незапамятные  времена и в результате своей эволюции дали тот вид человекообезьян,  отдельные представители которого, – тут Челленджер посмотрел на меня  в упор, – обладают столь внушительной и благообразной внешностью,  что при наличии разума они могли бы украсить собой даже человеческую расу. Что  же касается индейцев, то это племя иммигрировало сюда с равнины  в более поздние времена под влиянием либо голода, либо преследований  врага. Столкнувшись здесь с невиданными доселе врагами, они укрылись  в пещерах, о которых рассказывал наш юный друг. Однако им,  несомненно, приходилось бороться не на жизнь, а на смерть с диким  зверьём, в частности с обезьянами, кои не желали примириться  с вторжением человека и вели с ним беспощадную войну, пуская  в ход всю свою хитрость, а в этом они могут поспорить с любыми,  более крупными существами. Вот чем объясняется, на мой взгляд, немногочисленность  индейского племени. Итак, джентльмены, что вы теперь скажете? Правильно  я разгадал эту загадку, или у вас имеются какие-нибудь возражения по  существу?    

Но  профессору Саммерли было не до споров, и он только отчаянно замотал  головой в знак протеста. Лорд Джон поскрёб свою лысеющую макушку  и отказался принять вызов Челленджера, мотивируя это тем, что он борец  другого веса и другой категории. Я же остался верен себе и перевёл  беседу в более прозаический и деловой план, объявив, что один из  индейцев куда-то запропастился.    

– Он  ушёл, – сказал лорд Рокстон. – Мы дали ему банку из-под консервов  и отправили за водой.    

– В старый  лагерь? – спросил я.    

– Нет,  к ручью. Это недалеко, вон за теми деревьями. Каких-нибудь сто ярдов. Но  этот малый, видимо, не торопится.    

– Пойду  посмотрю, что он там делает, – сказал я и, захватив винтовку, пошёл  в лес, предоставив друзьям заниматься приготовлениями к скудному  завтраку.    

Вам  покажется опрометчивым с моей стороны, что я даже на такой короткий  срок решился покинуть наше надёжное убежище в кустах, но ведь обезьяний  город был далеко, ведь враги потеряли наши следы, а, кроме того, у меня  была при себе винтовка. Но, как оказалось в дальнейшем, я недооценивал  коварство и силы человекообезьян.    

Ручей  журчал где-то совсем близко, хотя густые заросли деревьев и кустарника  скрывали его от меня. Я уже довольно далеко отошёл от товарищей, как вдруг  в глаза мне бросилось что-то красное. К моему ужасу, это оказался  труп посланного за водой индейца. Несчастный лежал скорчившись, и шея  у него была так неестественно вывернута, будто он смотрел вверх, через  плечо. Я крикнул, предупреждая друзей об опасности, подбежал  к индейцу и нагнулся над ним… Вероятно, мой ангел-хранитель был  где-то совсем близко в эту минуту, ибо инстинкт, а может статься,  и шорох листьев заставили меня взглянуть вверх. Из густой зелёной листвы,  нависшей над моей головой, ко мне медленно тянулись две длинные мускулистые  руки, покрытые рыжими волосами. Ещё секунда – и жадные пальцы  сомкнулись бы и вокруг моей шеи. Я отскочил назад, но эти руки  оказались ещё проворнее. Правда, прыжок спас меня от мёртвой хватки, но одна  лапа вцепилась мне в затылок, другая – в лицо, а потом,  когда я закрыл горло ладонями, – в пальцы.    

Я  почувствовал, что отделяюсь от земли, что голову мне отгибают назад  с непреодолимой силой… Казалось, ещё секунда, и шейные позвонки не  выдержат. Мозг начинал затуманиваться, но я не отпускал этой страшной руки  и наконец оторвал её от подбородка. Надо мной склонилась страшная морда  с холодными светло-голубыми глазами, беспощадный взгляд которых сковывал меня,  как гипноз. Бороться не было сил. Как только чудовище почувствовало, что  я слабею, в его огромной пасти сверкнули два белых клыка, и оно  ещё сильнее стиснуло лапу, всё больше запрокидывая мне голову. Перед глазами  у меня поплыли мутные круги, в ушах зазвенели серебряные колокольчики.  Где-то вдали послышался выстрел, я ударился о землю, почти не ощутив  при этом боли, и потерял сознание.    

Очнувшись,  я увидел, что лежу на траве в нашем убежище среди кустов. Кто-то уже  успел сбегать к ручью, и лорд Джон смачивал мне голову водой,  а Челленджер и Саммерли заботливо поддерживали меня с двух  сторон. Увидев перед собой их встревоженные лица, я впервые понял, что  наши профессора не только мужи науки, но и люди, способные на простые  человеческие чувства. Никаких телесных повреждений на мне не было. По-видимому,  мой обморок был вызван только сильным потрясением, ибо через полчаса я уже  окончательно пришёл в себя, если не считать боли в затылке и в  шее.    

     

    

     

– Ну,  дорогой мой, на сей раз вы были на волосок от смерти, – сказал лорд  Джон. – Когда я бросился на ваш крик и увидел, что этот зверь  откручивает вам голову и вы уже подняли все четыре лапки кверху,  у меня прежде всего мелькнула мысль: ну, нашего полку убыло! Я даже  промахнулся впопыхах, но всё-таки обезьяна бросила вас и сразу же удрала.  Эх, чёрт! Дали бы мне сюда пятьдесят человек с ружьями, мы бы живо навели  здесь порядок – и следа бы не оставили от этой нечисти.    

Теперь  было совершенно ясно, что человекообезьяны каким-то образом прознали  о нашем убежище и не спускают с него глаз. Днём их можно было не  бояться, но что будет ночью? Они наверняка нагрянут сюда. Значит, надо уходить,  и чем скорее, тем лучше. С трех сторон нас окружала лесная чаща, где  на каждом шагу можно было нарваться на засаду, но с четвёртой начинался  пологий склон, спускавшийся к центральному озеру, и там рос низкий  кустарник с редкими деревьями, перемежающийся кое-где открытыми  прогалинами. По этому склону я и шёл один в ту ночь, и он вёл  прямо к пещерам индейцев. Следовательно, сюда нам и надо было держать  путь. Единственное, о чём мы жалели, – это о нашем лагере,  и не столько из-за брошенных там запасов, сколько из-за негра Самбо,  последнего звена между внешним миром и нами. Впрочем, винтовки, были при  нас, недостатка в патронах тоже не ощущалось, так что некоторое время мы  могли обойтись и этим, а дальше, надо думать, представится  возможность вернуться на старое место и снова установить связь  с нашим негром. Самбо твёрдо обещал не бросать нас, и мы не  сомневались, что он сдержит своё слово.    

После  полудня наша партия двинулась в путь. Впереди в качестве проводника  шёл молодой вождь, с негодованием отказавшийся нести какую-нибудь поклажу.  За ним, взвалив на спину всё скудное имущество экспедиции, шагали два уцелевших  индейца. Наша четвёрка с ружьями наперевес замыкала шествие. Как только мы  вышли из кустарника, безмолвная доселе лесная чаща вдруг наполнилась диким воем  человекообезьян, которые не то ликовали, не то злорадствовали по поводу нашего  ухода. Оглядываясь назад, мы ничего не видели, но этот протяжный вой ясно  говорил, сколько врагов скрывалось за сплошной стеной зелени, обступившей нас  со всех сторон. Однако гнаться за нами обезьяны, по-видимому, не собирались, и,  выйдя на более открытое место, мы совсем перестали бояться их.    

Я шёл  самым последним и невольно улыбался, глядя на своих товарищей. Неужели это  блистательный лорд Джон Рокстон, который не так давно принимал меня  в розовом великолепии своих апартаментов в «Олбени», устланных  персидскими коврами и увешанных по стенам картинами? Неужели это тот самый  профессор, который так величественно восседал за огромным письменным столом  в Энмор-Парке? И, наконец, куда девался тот суровый, чопорный учёный, что  выступал на заседании Зоологического института? Да разве у бродяг,  встречающихся на просёлочных дорогах Англии, бывает такой жалкий, унылый вид!  Мы провели на плато всего лишь неделю, но смена одежды осталась у нас внизу,  а неделя эта была не из лёгких, хотя мне как раз не приходилось особенно  жаловаться, так как я не попал в лапы к обезьянам в ту  ночь. Оставшись без шляп, все мои товарищи повязали головы платками; одежда  висела на них клочьями, а слой грязи и небритая щетина меняли их  почти до неузнаваемости. Саммерли и Челленджер сильно хромали, я тоже  еле волочил ноги, ещё не оправившись как следует от утреннего потрясения,  и с трудом ворочал шеей, одеревеневшей после мёртвой хватки обезьяны. Да,  мы представляли собой весьма печальное зрелище, и меня нисколько не  удивляло, что наши спутники-индейцы то и дело оглядывались назад, взирая  на нас с недоумением и даже с ужасом.    

Было  далеко за полдень, когда мы вышли из зарослей к берегам озера. Индейцы  увидели его широкую гладь и с радостными возгласами замахали руками,  показывая нам на воду. Картина была в самом деле изумительная. Прямо  к тому месту, где мы стояли, неслась целая флотилия лёгких челнов. Они  были далеко, за несколько миль, но это расстояние так быстро сокращалось, что  вскоре гребцы разглядели, кто стоит на берегу. Оглушительные вопли громовым  раскатом пронеслись над озером. Вскочив с мест, индейцы замахали вёслами  и копьями. Потом снова принялись грести и в мгновение ока пролетели  оставшееся расстояние, вытащили челны на отлогий песчаный берег и с  приветственными кликами распростёрлись ниц перед молодым вождём. Вслед за тем  из толпы выступил пожилой индеец с ожерельем и браслетом из крупных  блестящих стекляшек и в наброшенной на плечи великолепной пятнистой шкуре,  отливающей янтарём. Он подбежал к юноше, нежно обнял его, потом посмотрел  в нашу сторону, спросил что-то и, подойдя к нам, без всякого  подобострастия, с большим достоинством обнял всех нас по очереди. По  одному его слову остальные индейцы в знак уважения склонились перед нами  до земли. Мне лично было не по себе от такого раболепия, лорда Джона  и Саммерли оно, по-видимому, тоже смутило, зато Челленджер расцвёл, как цветок,  согретый солнцем.    

– Может  быть, эти туземцы недалеко ушли вперёд в своём развитии, – сказал он,  поглаживая бороду и оглядывая распростёртые перед нами тела, – но  кое-кому из просвещённых европейцев следовало бы поучиться у них, как  вести себя в присутствии высших существ. Подумать только, до чего  безошибочен инстинкт первобытного человека!    

Судя по  всему, индейцы выступили в боевой поход, потому что, кроме копий из  длинного бамбука с костяными наконечниками, каждый из них имел при себе  лук и стрелы, дубинку или каменный топор у пояса. Мрачные, злобные  взгляды, которые они кидали в сторону леса, откуда мы вышли, и частое  повторение слова «дода» свидетельствовали о том, что целью этого похода  было либо выручить сына старого вождя (мы догадались об их родстве), либо  отомстить за его смерть. Теперь все они расселись на корточках в кружок  и держали военный совет, а мы поместились поодаль на базальтовой  глыбе и стали наблюдать за происходящим. Первыми говорили воины,  а потом к своему племени с горячими словами обратился и наш  юный друг. Речь его сопровождалась столь красноречивой мимикой и жестикуляцией,  что мы поняли её всю, точно этот язык был знаком нам.    

– Стоит  ли возвращаться сейчас домой? – говорил он. – Рано или поздно мы  должны будем пойти на это. Наши братья убиты. Что из того, что я остался  жив и невредим, когда другие погибли? Кто из вас может быть спокоен за  свою жизнь? Сейчас мы все в сборе. – Он показал на нас. – Эти  пришельцы – наши друзья. Они великие воины и так же, как и мы,  ненавидят обезьян. Им повинуются громы и молнии. – Тут он воздел руку  к небу. – Представится ли когда-нибудь другой такой случай? Пойдёмте  же вперёд и либо умрём, либо завоюем себе спокойную жизнь, и тогда  нам не стыдно будет вернуться к нашим женщинам.    

Маленькие  краснокожие воины жадно слушали своего вождя, а когда он кончил,  разразились восторженными криками, и все как один взметнули копья  в воздух. Его отец спросил нас о чём-то, показывая в сторону  леса. Лорд Джон знаком предложил ему подождать и обратился к нам.    

– Ну,  решайте каждый сам за себя, – сказал он. – Я лично не прочь  свести счёты с этими мартышками, и если дело кончится тем, что они  будут стёрты с лица земли, то эта самая земля только похорошеет после  такой операции. Я пойду с нашими новыми друзьями и не оставлю их  до победного конца. А вы что скажете, юноша?    

– Конечно,  я с вами!    

– А вы,  Челленджер?    

– Можете  рассчитывать на мою помощь.    

– А вы,  Саммерли?    

– Мы  всё дальше и дальше отклоняемся от цели нашей экспедиции, лорд Джон.  Уверяю вас, я вовсе не для того покинул профессорскую кафедру  в Лондоне, чтобы возглавлять набег краснокожих на колонию человекообразных  обезьян.    

– Да,  в самом деле, как мы низко пали! – с улыбкой сказал лорд  Джон. – Но ничего не поделаешь, так уж вышло. Ну, мы ждём вашего ответа.    

– Это  весьма сомнительное предприятие, – не сдавался Саммерли, – но если вы  все идёте, мне не остаётся ничего другого, как следовать за вами.    

– Значит,  решено, – сказал лорд Джон и, повернувшись к старому вождю,  утвердительно кивнул и похлопал ладонью по винтовке.    

Старик  пожал всем нам руки, а его соплеменники разразились ещё более  восторженными криками.    

Выступать  в поход было уже поздно, и индейцы наскоро разбили лагерь. Повсюду  загорелись, задымили костры. Небольшая группа ушла в джунгли  и вернулась, гоня перед собой молодого игуанодона, у которого тоже  сидела асфальтовая нашлёпка на плече. Один индеец подошёл к нему  и распорядился, чтобы его прирезали, и мы только тогда поняли, что  огромные игуанодоны являются собственностью туземцев, всё равно как у нас  рогатый скот. Следовательно, загадочные асфальтовые пятна были всего-навсего  чем-то вроде клейма или тавра. Эти тупые травоядные существа, наделённые  крохотным мозгом, отличаются такой беспомощностью, несмотря на свои огромные  размеры, что с ними может справиться и ребёнок. Не прошло  и нескольких минут, как игуанодона освежевали, и куски мяса уже  поджаривались на кострах вместе с какой-то крупночешуйчатой рыбой, которую  индейцы наловили в озере, пустив в ход копья вместо острог.    

Саммерли  лёг на отмели и заснул, а мы втроём отправились бродить по берегу  озера, горя желанием узнать как можно больше об этой диковинной стране. Раза  два на нашем пути попадались ямы с такой же синей глиной, как на болоте  птеродактилей. Эти недействующие вулканические кратеры почему-то очень  интересовали лорда Джона. Челленджер тоже нашёл нечто достойное его внимания–  это был сильно бивший грязевой гейзер, струи которого так и кипели  пузырьками, выделявшими какой-то неведомый нам газ. Челленджер опустил  в гейзер полую тростинку, поднёс к ней спичку и, точно школьник,  закричал от радости, когда подожжённый газ взорвался и запылал синим  огнём. Потом он приладил к тростинке кожаный кисет, наполнил и его  газом и запустил в воздух. Этот эксперимент привёл профессора  в ещё больший восторг.    

– Горючий  газ! Да какой – легче воздуха! Теперь я уверен, что в нём  содержится значительное количество свободного водорода. Подождите, друзья мои!  Джордж Эдуард Челленджер ещё не исчерпал всех своих возможностей! Великий ум  всегда заставляет природу служить себе. Вы ещё убедитесь в этом собственными  глазами! – Он горделиво выпятил грудь, но так и не поделился  с нами своими тайными замыслами.    

Что  касается меня, то берег казался мне малоинтересным по сравнению с самим  озером. Появление индейцев и шум стоянки распугали всё живое в его  окрестностях, и ничто не нарушало тишины, стоявшей вокруг нашего лагеря,  если не считать нескольких птеродактилей, которые парили высоко в небе,  высматривая падаль. Но розоватые воды центрального озера жили своей жизнью.  Чьи-то огромные аспидно-чёрные спины и зубчатые плавники то и дело  взметали серебряные брызги над водой и снова исчезали в глубине.  Песчаные отмели кишели какими-то уродливыми существами – не то огромными  черепахами, не то ящерицами, и среди них нам особенно бросилось  в глаза одно чудовище. Плоское, словно лоскут кожи, оно подёргивалось всей  своей поверхностью, отливавшей жирными бликами, и медленно ползло по  песку. Время от времени из воды вдруг вырастали головы каких-то змееподобных  существ, которые, грациозно извиваясь, плыли будто в воротничке из пены  и с таким же пенящимся шлейфом позади. Но, как оказалось, это были совсем  не змеи. Одно такое существо вылезло на песчаную отмель недалеко от нас,  и мы увидели, что длинная шея переходит у него в цилиндрическое  туловище с огромными перепончатыми плавниками. Челленджер и Саммерли,  уже присоединившиеся к нам, себя не помнили от восторга и удивления.    

     

    

     

– Плезиозавр![47] Пресноводный  плезиозавр! – воскликнул Саммерли. – И я вижу его собственными  глазами! Мой дорогой Челленджер, кто из зоологов может похвалиться таким  счастьем?    

Наступила  ночь, костры наших краснокожих союзников уже зардели в темноте, когда нам  наконец удалось увести обоих профессоров от околдовавшего их первобытного  озера. Но, даже лёжа на берегу далеко от воды, мы продолжали слышать всплески  и фырканье исполинов, обитавших в его глубине.    

С  первыми рассветными лучами весь лагерь был уже на ногах, и час спустя мы  выступили в наш беспримерный поход. Я часто мечтал дожить до той  минуты, когда меня пошлют военным корреспондентом на фронт. Но какой мечтатель  мог бы представить себе кампанию, подобную той, которую судьба послала на мою  долю! Итак, приступаю к своему «первому донесению с театра военных  действий».    

За ночь  наши силы пополнились новыми отрядами туземцев, так что к утру у нас  насчитывалось уже до пятисот воинов. Вперёд были высланы разведчики, а за  ними сомкнутой колонной двигались главные силы. Мы поднялись по отлогому  склону, поросшему кустарником, и вышли к джунглям. Копьеносцы  и лучники рассыпались неровной цепью вдоль опушки. Рокстон  и Челленджер заняли места на правом фланге, я и Саммерли – на  левом. Итак, мы, вооружённые по последнему слову оружейной техники, вели  в бой дикую орду каменного века.    

Противник  недолго заставил себя ждать. Лесная чаща огласилась пронзительным воем,  и свора человекообезьян, вооружённых камнями и дубинками, ринулась  в самый центр наступающих индейцев. Это был смелый, но довольно  бессмысленный манёвр, ибо неуклюжие, кривоногие твари не могли тягаться  с ловкими, как кошки, туземцами.    

Страшное  зрелище предстало нашим глазам: разъярённые обезьяны с пеной у рта,  бешено сверкая белками, бросались на своих изворотливых врагов, стрелявших  в них из луков. Мимо меня с рёвом пронеслось огромное чудовище, грудь  и бока которого были утыканы стрелами. Я сжалился над ним  и выстрелил – оно рухнуло замертво среди кустов алоэ. Но больше мне  не пришлось стрелять, так как атака была направлена в самый центр цепи  и индейцы отбили её без нашей помощи. Из тех обезьян, которые участвовали  в этой вылазке, вряд ли хоть одна убралась живой под защиту деревьев.    

Но когда  мы вступили в лес, дело приняло более серьёзный оборот. Отчаянный бой  продолжался час с лишним, и временами мне казалось, что наша песенка  спета. Обезьяны выскакивали из чащи и укладывали своими дубинками сразу по  три, по четыре индейца, не дав им даже времени пустить в ход копья. Удары  их тяжелейших дубинок были сокрушительны. Один из них пришёлся по винтовке  Саммерли, и от неё остались одни щепы. Ещё минута – и такая же  участь постигла бы и его голову, но вовремя подоспевший индеец пронзил  копьём замахнувшегося на Саммерли врага. Обезьяны, забравшиеся на деревья,  швыряли в нас камнями и огромными сучьями, некоторые прыгали вниз,  в самую гущу свалки, и дрались с ожесточением, до последней  капли крови. Индейцы дрогнули, и если б не огонь наших винтовок, наносивший  огромный урон противнику, ничто не удержало бы их от бегства. Однако вождь  снова собрал своих воинов и с такой стремительностью повёл их  в атаку, что теперь уже приходилось отступать обезьянам. Саммерли был  обезоружен, но я выпускал пулю за пулей, а с правого фланга тоже  доносилась непрерывная стрельба.    

Наконец  обезьян обуяла паника. Визжа и воя, они бросились врассыпную, а наши  союзники с дикими воплями погнались за ними.    

Этот  день должен был вознаградить человека за все распри, не затихающие из века  в век, за жестокости и преследования, которыми только и была  богата его убогая история. Отныне он становился господином плато,  а человекозверь должен был раз и навсегда занять положенное ему  подчинённое место.    

Как ни  мчались побеждённые, ничто не могло спасти их от индейцев, и лесная чаща  то и дело оглашалась победными кликами, звоном тетивы и глухим стуком  падающих с деревьев тел.    

Я бежал  вслед за всеми и вдруг наткнулся на лорда Джона и Челленджера,  которые отыскивали нас.    

– Ну,  кончено! – сказал лорд Джон. – Заключительную часть можно  предоставить индейцам. Зрелище будет не из приятных. Чем меньше мы увидим, тем  спокойнее будем спать.    

Глаза  Челленджера горели воинственным огнём.    

– Друзья  мои! На нашу долю выпало счастье присутствовать при одной из тех битв, которые  определяют дальнейший ход истории, решают судьбы мира! – провозгласил он,  с горделивым видом прохаживаясь перед нами. – Что значит победа  одного народа над другим? Ровно ничего. Она не меняет дела. Но жестокие битвы  на заре времён, когда пещерные жители одолевали тигров или когда слон впервые  узнавал, что у него есть властелин, – вот это были подлинные  завоевания, подлинные победы, оставляющие след в истории.    

Какую же  надо было иметь веру в конечную целесообразность подобных побоищ, чтобы  оправдывать их жестокость!    

Идя по  лесу, мы на каждом шагу встречали трупы обезьян, пронзённых копьями  и стрелами индейцев. Изуродованные человеческие тела отмечали места  особенно жарких схваток, когда враг дорого продавал свою жизнь. Впереди всё  время слышались крики и рёв, и по ним мы следили за направлением  погони. Обезьян оттеснили к их городу, там они собрали последние силы, но  и это им не помогло, и теперь мы подоспели как раз вовремя, чтобы  присутствовать при страшной заключительной сцене. На ту самую поляну  у края обрыва, которая два дня назад была свидетельницей наших подвигов,  индейцы выгнали около сотни уцелевших в битве обезьян. Мы подошли  в ту минуту, когда победители с копьями наперевес взяли эту кучку  в полукольцо. Всё было кончено в несколько секунд. Тридцать-сорок  обезьян полегли тут же на месте. Остальные визжали, отбивались, но это ничему  не помогло. Их сбросили в пропасть, и они разделили участь своих  прежних жертв, напоровшись на острый бамбук, который рос внизу, на глубине  шестисот футов.    

Челленджер  был прав: отныне человек навсегда утвердил своё господство в Стране  Мепл-Уайта. Самцы обезьяньего племени были истреблены все до одного, обезьяний  город разрушен, самки и детёныши угнаны в неволю. Последний кровавый  бой положил конец вековой междоусобице человека и обезьяны.    

Эта победа  выручила и нас. Мы вернулись в Форт  Челленджера, к брошенным там запасам, и установили связь  с нашим негром, который был до смерти напуган страшным зрелищем, когда обезьяны  градом посыпались в пропасть.    

– Уходите  оттуда, уходите! – кричал он, и глаза лезли у него на лоб от  страха. – Там дьявол, он вас погубит!    

– Устами  негра глаголет истина, – убеждённо проговорил Саммерли. – Довольно  с нас приключений, тем более что они по своему характеру совершенно не  подобают людям нашего положения. Челленджер, напоминаю вам ваши слова. Отныне  вы должны думать только о том, как вызволить нас из этой ужасной страны  и вернуть в цивилизованный мир.    

 Глава XV    

     

     Глазам нашим открылось  столько чудес!    

     

Я веду  свой дневник изо дня в день и всё жду той минуты, когда можно будет  написать, что тучи, нависшие над нами, рассеялись и сквозь них глянуло  солнце. Мы до сих пор не знаем, как выбраться отсюда, и горько сетуем на  судьбу. И всё же я совершенно ясно представляю себе, что когда-нибудь  мы с благодарностью будем вспоминать об этой вынужденной задержке на  плато, которая дала нам возможность наблюдать всё новые и новые чудеса  Страны Мепл-Уайта и жизнь её обитателей.    

Победа  индейцев над племенем человекообезьян круто изменила наше положение. С тех  пор мы стали подлинными хозяевами плато, ибо туземцы взирали на нас со страхом  и благодарностью, помня, что наша чудодейственная сила помогла им  расправиться с их исконными врагами. Они, вероятно, ничего не имели бы  против, если б такие могущественные и загадочные существа совсем покинули  плато, но спуск к равнине был неизвестен им. Насколько нам удалось понять  по их знакам, плато соединялось раньше с равниной туннелем, нижний конец  которого мы видели при обходе каменной гряды. В незапамятные времена этим  путём поднимались на плато человекообезьяны и индейцы, а не так давно  им же воспользовался Мепл-Уайт со своим товарищем. Но год назад здесь произошло  сильное землетрясение, и верхнюю часть туннеля наглухо завалило обломками  скал. Когда мы выражали желание спуститься вниз, на равнину, индейцы только  пожимали плечами и отрицательно качали головой. То ли они действительно не  могли помочь нам, то ли не хотели, сказать трудно.    

После  победоносного похода индейцы перегнали уцелевших обезьян в другую часть  плато (боже, как они выли дорогой!) и поселили их неподалёку от своих  пещер. И с этого дня обезьянье племя перешло в полное рабство  к человеку.    

Среди  ночной тишины часто раздавались протяжные вопли какого-нибудь первобытного Иезекииля,  оплакивающего свою былую славу и былое величие обезьяньего города. Отныне  покорённые обезьяны должны были довольствоваться скромной ролью дровосеков  и водоносов при своём властелине – человеке.    

Через  два дня после битвы мы снова пересекли плато и расположились лагерем  у подножия красных скал. Индейцы предлагали нам устроиться в пещерах,  но лорд Джон не согласился на это, считая, что если они замыслят что-нибудь  против нас, то мы будем всецело в их власти.    

Мы  предпочли сохранить свою независимость и, поддерживая с нашими союзниками  самые лучшие отношения, всё же держали оружие наготове. Нам часто приходилось  бывать в их пещерах, но мы так и не выяснили, кому индейцы обязаны  этим замечательным жильём – самим себе или природе. Пещеры были вырыты на  одном уровне в какой-то рыхлой породе, залегавшей между красноватым базальтом  вулканического происхождения и твёрдым гранитом, который служил основанием  скал.    

Ко  входам в пещеры, находившимся примерно на высоте восьмидесяти футов от  земли, вели каменные ступени, такие узкие и крутые, что по ним не могло бы  подняться ни одно крупное животное. Внутри было тепло и сухо. Пещеры  уходили в толщу кряжа на различную глубину; по их гладким серым стенам  тянулись нарисованные обугленными палочками великолепные изображения животных,  населяющих плато. Если б в Стране Мепл-Уайта не осталось ни одного живого  существа, будущий исследователь нашёл бы на стенах этих пещер исчерпывающие  сведения о её диковинной фауне, ибо здесь было всё –  и динозавры, и игуанодоны, и все виды ящеров.    

Узнав,  что огромные игуанодоны считаются у индейцев ручным скотом или, вернее,  чем-то вроде ходячей мясной кладовой, мы вообразили, будто человек даже при  наличии столь несовершенного оружия, как лук и копьё, полностью установил  своё господство на плато. Однако нам вскоре пришлось убедиться, что это неверно  и что пока его здесь только терпят.    

Драма  разыгралась на третий день после того, как мы поселились возле пещер.  Челленджер и Саммерли с утра отправились к озеру, где туземцы  вылавливали для них гарпунами ящериц. Мы с лордом Джоном остались  в лагере; неподалёку от нас на травянистом склоне перед пещерами виднелись  индейцы, занятые своими делами. И вдруг сотни голосов пронзительно  закричали: «Стоа! Стоа!» Взрослые и дети бросились со всех сторон  к пещерам и, тесня друг друга, стали карабкаться вверх по каменным ступенькам.    

Добравшись  до своих убежищ, они замахали руками, приглашая нас поскорее присоединиться  к ним. Мы схватили винтовки и побежали выяснить, что случилось,  а навстречу нам из небольшой рощи уже неслись что было сил  десять-пятнадцать индейцев, преследуемых по пятам двумя чудовищами – точно  такими, как непрошеный гость, явившийся в наш старый лагерь, и как  мой ночной преследователь. Они передвигались прыжками и были похожи на  гигантских омерзительных жаб. До сих пор нам приходилось видеть этих исполинов  только в темноте, так как они охотятся ночью, а днём выходят из своих  берлог лишь в том случае, если их потревожат, как было на сей раз. Мы стояли,  поражённые зрелищем, открывшимся нашим глазам. Пятнистая бородавчатая кожа этих  исполинских жаб отливала на солнце всеми цветами радуги и поблёскивала,  как рыбья чешуя. Впрочем, наблюдать нам пришлось недолго, ибо эти твари  в несколько прыжков нагнали несчастных индейцев… И тут началось нечто  страшное. Приём у них был такой: обрушившись всей своей тяжестью на ближайшую  жертву, они оставляли её, раздавленную, изуродованную, и кидались за  следующей. Дико крича, индейцы неслись к пещерам, но не могли уйти от  своих преследователей. Они гибли один за другим, и к тому времени, когда  мы с лордом Джоном подоспели на помощь, от всей их группы осталось не  больше пяти-шести человек. Впрочем, мы не только не помогли им, но и сами  чуть не погибли. Пуля за пулей впивалась в шкуры этих тварей, производя  такой же эффект, как если б наши винтовки были заряжены бумажными шариками.  А ведь стрельба велась с каких-нибудь двухсот шагов! Громадные  пресмыкающиеся не боялись ранений, а отсутствие центрального мозгового  аппарата делало даже самое современное оружие бесполезным в борьбе  с ними. Единственное, что нам удалось сделать, – это отвлечь их  внимание треском выстрелов и вспышками огня и таким образом дать  возможность и себе, и индейцам добежать до спасительных ступеней.    

Но там,  где разрывные пули двадцатого века оказывались бессильными, приходилось полагаться  на отравленные стрелы дикарей, вымоченные в настое строфанта[48]  и смазанные трупным ядом. Такие стрелы бесполезны на охоте, ибо  кровообращение у доисторических чудовищ настолько вяло, что они обычно  успевают настичь и растерзать свою жертву до того, как почувствуют  действие яда. Но теперь положение было иное: как только наши преследователи  очутились у каменных ступеней, ведущих в пещеры, из каждой расщелины  в горном кряже со свистом полетели стрелы. Чудовища обросли ими, как  перьями, но, по-видимому, в первые минуты боль не ощущалась, так как они  продолжали в бессильной ярости карабкаться вверх по лестнице, не желая  упускать добычу, с трудом одолевали несколько ступенек  и тотчас срывались вниз. Но вот яд начал действовать. Один зверь глухо  заревел и уткнулся плоской головой в землю. Второй пронзительно  взвыл, сделал несколько нелепых прыжков, потом в корчах повалился рядом  с первым и вскоре тоже затих. Тогда индейцы толпой высыпали из пещер  и с ликующими криками закружились вокруг трупов, торжествуя победу над  двумя опаснейшими врагами.    

Есть это  мясо было нельзя, так как яд продолжал действовать, и индейцы в ту же  ночь разрезали обе туши на куски и отнесли их в лес, чтобы не  заражать здесь воздух. Около пещер остались только два огромных сердца, каждое  величиной с подушку; они жили самостоятельной жизнью, медленно  и ритмично сокращаясь и расширяясь, и эта омерзительная  пульсация продолжалась день, другой и затихла только на третьи сутки.    

Когда-нибудь,  когда у меня будет настоящий стол, а не заменяющая его консервная  банка, и лучшие письменные принадлежности, чем огрызок карандаша  и один-единственный истрёпанный блокнот, я подробно опишу индейцев  племени аккала, опишу нашу жизнь среди них и волшебную Страну Мепл-Уайта,  мало-помалу открывавшую перед нами свои чудеса. Память не изменит  мне; вместе с первыми впечатлениями детства в ней до конца дней  моих сохранится каждая минута, каждый час, проведённые нами на плато,  и ничто другое не вытеснит этих воспоминаний. Придёт время, и я опишу  ту чудесную лунную ночь на центральном озере, когда индейцы выловили сетью чуть  не перевернувшего наш чёлн молодого ихтиозавра[49] –  существо, похожее не то на тюленя, не то на рыбу с тремя глазами, причём  третий глаз сидел у него на темени, а другие два были защищены  костяными пластинками. В ту же ночь зелёная водяная змея стрелой метнулась  к нам из тростниковых зарослей, оплела своими кольцами рулевого  в лодке Челленджера и скрылась с ним под водой.    

Я не  забуду рассказать и о том диковинном белом существе – мы и по  сей день не знаем, что это было: пресмыкающееся или зверь, – которое  обитало в гнилом болоте восточнее центрального озера и по ночам  сновало среди кустов, излучая слабый фосфорический блеск. Индейцы так боялись  его, что даже близко не подходили к тому болоту, а мы дважды были  там, видели этого зверя издали, но не могли пробраться к нему через топи.  Скажу только, что величиной он больше коровы и распространяет вокруг себя  неприятный мускусный запах.    

В моих  будущих записях вы встретите также упоминание о гигантской быстроногой  птице, от которой Челленджеру пришлось удирать однажды под защиту скал. Она  много выше страуса, и безобразная голова сидит у неё на длинной голой  шее. Когда Челленджер карабкался вверх по камням, она одним ударом своего  свирепого изогнутого клюва, как долотом, сорвала ему каблук. Но на этот раз  современное оружие не посрамило себя: огромный фороракос[50] двенадцати футов ростом  (ликующий профессор, не успев отдышаться как следует, уже сообщил нам его  название) повалился на землю, сражённый пулей лорда Джона, и судорожно  забил ногами, взметая тучу перьев и не сводя с нас сверкающих  яростным огнём жёлтых глаз. Как бы мне хотелось дожить до того дня, когда эта  свирепая приплюснутая голова найдёт своё место среди других трофеев, украшающих  кабинет в «Олбени»!    

     

    

     

Под  конец надо будет обязательно упомянуть и о токсодоне[51] – исполинской  морской свинке ростом в десять футов с выступающими вперёд острыми  зубами, которую мы подстрелили как-то на рассвете у водопоя.    

     

    

     

Со  временем я расскажу обо всём этом более подробно и наряду  с нашими приключениями любовно опишу чудесные летние вечера, когда мы  четверо мирно лежали где-нибудь на лесной опушке среди неведомых нам ярких  цветов и, глядя вверх сквозь отягчённые сочными плодами ветки деревьев,  дивились причудливым птицам, пролетавшим в высокой синеве неба, потом  переводили взгляд в густую траву и наблюдали за странными существами,  которые выползали из своих норок поглазеть на нас; опишу долгие лунные ночи,  когда мы выплывали в челнах на середину озера и с невольным страхом  смотрели на его сверкающую гладь: вот вот какое-то фантастическое  удовище взметнулось над водой, пустив по ней широкие круги… вот тёмная  глубина озарилась зеленоватым светом, отмечающим путь нового, неведомого нам  существа… Я запомню эти картины во всех подробностях, и когда-нибудь  моя память и моё перо отдадут им должное.    

Но вы,  наверно, спросите, как мы могли заниматься такими наблюдениями, когда  нам следовало и день, и ночь искать способа вернуться  в цивилизованный мир. Отвечу вам, что мы все ломали над этим голову, но  тщетно. Выяснилось только одно: на помощь индейцев рассчитывать не приходится.  Они были нашими друзьями и относились к нам чуть ли не с рабской  преданностью, но как только мы заикались о помощи, о том, чтобы  перетащить к обрыву какую-нибудь длинную доску или сплести канат из кожаных  ремней и лиан, нас сразу же осаживали мягким, но решительным отказом.  Индейцы улыбались, подмигивали нам, качали головой, и дальше этого дело не  шло. Старый вождь и тот не сдавался, и лишь его сын Маретас грустно  поглядывал на белых людей и знаками выражал им своё искреннее сочувствие.    

После  битвы с обезьянами индейцы смотрели на нас, как на сверхчеловеков, несущих  залог победы в своих таинственных, изрыгающих смерть трубках,  и думали, что, пока мы с ними, счастье им не изменит. Нам предлагали  обзавестись краснокожими жёнами и собственными пещерами, лишь бы мы  согласились забыть свой народ и навсегда остались на плато. Пока всё  обходилось тихо и мирно, но мы знали, что наши планы следует хранить  в тайне, так как, прознав о них, индейцы могли задержать нас  у себя силой.    

Несмотря  на возможность встречи с динозаврами (впрочем, опасность эта была не столь  уж велика, ибо, как уже говорилось выше, они охотятся главным образом по  ночам), за последние три недели я дважды ходил в наш старый лагерь  проведать Самбо, который по-прежнему оставался на своём посту у подножия  горного кряжа. Мои глаза жадно скользили по необъятной равнине в надежде,  что оттуда к нам придёт долгожданная помощь. Но поросшие кактусами  просторы были безлюдны, и ничто не нарушало их однообразия до еле видной  отсюда стены бамбуковых зарослей.    

– Они  скоро придут, мистер Мелоун. Подождите ещё неделю. Индейцы придут  с канатами и снимут вас оттуда! – так подбадривал меня наш  чудесный Самбо.    

Во  второй раз я заночевал в старом лагере, а утром на обратном пути  меня ждал сюрприз. Я возвращался хорошо знакомой дорогой и был уже  недалеко от болота птеродактилей, когда впереди из-за кустов вдруг появился  какой-то странный предмет. При ближайшем рассмотрении оказалось, что это человек,  который шёл, надев на себя нечто вроде футляра или камышовой клетки, защищавшей  его со всех сторон. Каково же было моё изумление, когда я узнал  в этом человеке лорда Джона Рокстона! Увидев меня, он вылез из этого  нелепого сооружения и засмеялся, но вид у него был несколько смущённый.    

– Это  вы, юноша? – сказал лорд Джон. – Вот уж не ожидал такой встречи!    

– Что  вы здесь делаете? – спросил я.    

– Навещал  своих друзей, птеродактилей, – спокойно ответил он.    

– Это  ещё зачем?    

– Любопытные  зверушки! Только ужасно негостеприимные. Да вы сами знаете, как они встречают  непрошеных посетителей. Вот я и соорудил такую корзиночку, чтобы защитить  себя от их ласк.    

– Да  что вам понадобилось на этом болоте?    

Лорд  Джон испытующе посмотрел на меня, и я понял, что его одолевают какие-то  сомнения.    

– По-вашему,  любознательность свойственна только людям, имеющим звание профессора? –  сказал он наконец. – Я изучаю этих милашек, вот и всё. Хватит  с вас такого объяснения?    

– Простите, –  сказал я.    

Но  добродушие не изменило лорду Джону и на этот раз, и он рассмеялся:    

– Не  обижайтесь, юноша. Я хочу раздобыть для Челленджера маленького цыплёночка.  Вот это моя главная задача. Нет, спасибо, ваша помощь мне не нужна. Я в  этой клетке никого не боюсь, а вы беззащитны. Ну, всего хорошего, ждите  меня к вечеру.    

Он  напялил на себя свою нелепую корзинку, повернулся и зашагал к лесу.    

Если уж  поведение лорда Джона было несколько странно в эти дни, то что же сказать  о Челленджере? Следует отметить, что наш профессор обладал какой-то  притягательной силой для индианок, и поэтому ему приходилось всегда носить  при себе большую пальмовую ветку, которой он отгонял своих поклонниц, точно  мух, когда они уж слишком одолевали его своим вниманием. Представьте же себе,  какое это было зрелище! Пожалуй, самое комическое из всех, какие мне довелось  видеть в Стране Мепл-Уайта. Выбрасывая носки в стороны, Челленджер  шествует с символом власти в руке, а за ним, точно за  чернобородым опереточным султаном, тянется свита индейских девушек  в одеяниях из тонкого растительного волокна.    

Что  касается Саммерли, то он был всецело поглощён изучением мира насекомых  и пернатых Страны Мепл-Уайта и проводил все своё время за  препарированием добытых экземпляров (если не считать тех часов, которые уходили  у него на перебранку с Челленджером, якобы не желавшим выручить нас  из трудного положения).    

Челленджер  повадился исчезать каждое утро и возвращался только среди дня с таким  торжественным видом, точно на его плечах лежало тягчайшее бремя ответственности  за какое-то чрезвычайно серьёзное дело.    

В один  прекрасный день, не расставаясь с пальмовой веткой, он повёл нас за собой  и открыл нам свои тайные планы.    

Мы вышли  на небольшую полянку посреди пальмовой рощи и увидели один из тех грязевых  гейзеров, о которых я уже говорил. Кругом было разбросано множество  ремней, нарезанных из шкур игуанодонов; тут же лежал большой кусок перепончатой  плёнки – впоследствии выяснилось, что это не что иное, как выскобленный  и высушенный желудок рыбообразной ящерицы. В этой прошитой по краям  плёнке были оставлены маленькие отверстия для отрезков бамбука; противоположные  концы их соединялись с глиняными воронками, в которых собирался газ,  выделяюшийся пузырьками в горячих струях гейзера. Вскоре опавшая плёнка  стала медленно вздуваться и проявлять столь явное намерение устремиться  ввысь, что Челленджеру пришлось привязать опоясывающие её ремни  к деревьям. Через полчаса она превратилась в настоящий воздушный шар,  и, судя по тому, как этот шар натягивал ремни и рвался вверх, подъёмная сила  его была велика. Челленджер молча смотрел на творение своего гения  и самодовольно поглаживал бороду – ни дать, ни взять счастливый отец,  любующийся своим первенцем.    

Затянувшееся  молчание прервал Саммерли.    

– Неужели  вы собираетесь предложить нам подняться на этой штуке? – ледяным тоном  спросил он.    

– Пока  что я собираюсь продемонстрировать перед вами её мощность, дорогой  Саммерли, чтобы у вас не было никаких сомнений на этот счут.    

– Тогда  советую вам немедленно выбросить из головы этот вздор, – решительно заявил  Саммерли. – Вы никакими силами не заставите меня согласиться на такое  безумие. Лорд Джон, надеюсь, вы не станете поддерживать эту авантюру?    

– Остроумная  штука! – сказал наш предводитель. – Любопытно бы посмотреть её  в действии.    

– Сейчас  посмотрите, – сказал Челленджер. – Последние дни я напрягал все  силы своего ума, чтобы разрешить задачу, как нам выбраться отсюда. Мы уже  убедились, что спуск по отвесным скалам невозможен, а туннеля больше не  существует. Перебросить мост на утёс нам, безусловно, не удастся. Но что же тогда  делать? Я как-то говорил нашему юному другу, что эти гейзеры выделяют  водород в свободном состоянии. Отсюда логически вытекала мысль  о воздушном шаре. Сознаюсь, что меня несколько смущал вопрос, где достать  для него оболочку, но когда мне попались на глаза колоссальные внутренности  здешних пресмыкающихся, я уже ни в чем больше не сомневался.  И вот результаты моих трудов.    

Он  заложил одну руку за борт своей рваной куртки, а другую горделиво протянул  вперёд.    

Тем  временем шар окончательно округлился, и ремни уже еле сдерживали его.    

– Бред!  Чистейший бред! – фыркнул Саммерли.    

Но лорд  Джон был в восторге от этой идеи Челленджера.    

– Ну  и голова у нашего старикана! – шепнул он мне. Потом сказал  громко: – А где вы достанете корзину?    

– Теперь  буду думать и о корзине. У меня уже есть кое-какие соображения по  этому поводу. А пока я покажу вам, что мой аппарат способен поднять  каждого из нас.    

– Вы  хотите сказать – всех вместе?    

– Нет,  мы будем спускаться по очереди, как бы на парашюте. Приспособление для  обратного подъёма я ещё придумаю. Если мой аппарат выдержит тяжесть одного  человека и осторожно опустит его на землю, значит, всё в порядке.  Сейчас мы его испробуем.    

Он  притащил обломок базальта довольно солидных размеров и обвязал его  верёвкой – той самой, с помощью которой мы взбирались на  пирамидальный утёс. Она была футов в сто длиной и хоть не толстая, но  очень крепкая. Потом нам было продемонстрировано нечто вроде кожаного ошейника  с длинными стропами. Челленджер водрузил этот ошейник на воздушный шар,  собрал в пучок свисающие вниз стропы так, чтобы тяжесть груза  распределялась равномерно по всей поверхности, привязал к ним обломок  базальта, а конец верёвки намотал себе на руку.    

– Сейчас  я покажу вам грузоподъёмность моего воздушного шара, – объявил он,  заранее предвкушая своё торжество, и с этими словами перерезал туго  натянутые ремни.    

Никогда  ещё наша экспедиция не была так близка к гибели. Наполненная газом  оболочка стремительно рванулась вверх, увлекая за собой Челленджера.  Я едва успел обхватить его за талию и тоже взмыл в воздух. Лорд  Джон точно клещами вцепился мне в ноги и полетел следом за  нами. На секунду в моём воображении возникло странное зрелище: четверо  отважных путешественников, подобно гирлянде сосисок, повиснут над страной,  тайны которой они тщились разгадать. Но, к счастью, прочность верёвки  имела какой-то предел, чего, по-видимому, нельзя было сказать о подъёмной  силе этого дьявольского аппарата. Раздался треск, и наша троица камнем  рухнула на землю. Путаясь в оборвавшейся верёвке, мы с трудом поднялись  на ноги и увидели, как обломок базальта стремительно уходит ввысь, еле  заметной точкой чернея в ярко-голубом небе.    

     

    

     

– Блестяще! –  воскликнул неунывающий Челленджер, потирая ушибленную руку. – Опыт удался  как нельзя лучше. Я сам не рассчитывал на такой успех. Обещаю вам,  джентльмены, что новый шар будет готов через неделю, и мы совершенно  спокойно проделаем на нём первый этап нашего обратного путешествия на родину.    

До сих  пор записи в моём дневнике велись от события к событию,  а теперь, когда нам ничто не угрожает, когда все наши невзгоды миновали,  как сон, я заканчиваю своё повествование в том самом лагере  у подножия красных скал, где Самбо так ждал нас.    

Спуск  вниз прошёл без всяких осложнений, но кто мог предполагать, что всё это  получится именно так? Через полтора-два месяца мы будем в Лондоне, и,  может быть, моё письмо ненамного опередит меня. Всеми своими чувствами  и помыслами мы уже дома, в родном городе, где осталось столько  дорогого, любимого для каждого из нас.    

Перелом  в нашей судьбе наступил в тот день, когда Челленджер проделал свой  рискованный опыт с самодельным воздушным шаром. Я уже говорил, что  единственным человеком, который сочувствовал нашим попыткам выбраться  с плато, был спасённый нами юноша, сын старого вождя. Мы поняли по его  выразительной жестикуляции, что он не хочет задерживать нас против воли  в чужой нам стране.    

В тот  вечер, уже затемно, Маретас незаметно прокрался в лагерь, протянул мне  небольшой свиток древесной коры (он почему-то всегда предпочитал иметь дело со  мной, может быть, потому, что я был примерно одного с ним возраста),  потом величественно повёл рукой, показывая на пещеры, торжественно приложил  палец к губам в знак молчания и так же незаметно ушёл  к своим.    

Я сел  поближе к костру, и мы внимательно рассмотрели вручённый мне свиток.  На внутренней белой стороне этого квадратного куска древесной коры размером фут  на фут были нарисованы углём палочки, напоминающие примитивную нотную запись,  которые я здесь воспроизвожу:    

     

    

– Вы  обратили внимание, какой у него был многозначительный вид? – спросил  я товарищей. – Это что-то очень важное для нас.    

– А может  быть, дикарь решил разыграть с нами милую шуточку? – сказал  Саммерли. – С таких элементарных развлечений, вероятно, начинается  развитие человека.    

– Это  какой-то шифр, – сказал Челленджер.    

– Или  ребус, – подхватил лорд Джон, заглядывая мне через плечо, и вдруг  вырвал кусок коры у меня из рук. – Честное слово, я, кажется,  разгадал его! Юноша прав. Смотрите. Сколько здесь этих палочек? Восемнадцать.  А сколько пещер по ту сторону склона? Тоже восемнадцать?    

– И в  самом деле! Ведь он на них и показывал! – сказал я.    

– Значит,  правильно. Это план пещер. Смотрите, всего восемнадцать палочек – есть  короткие, есть длинные, а некоторые раздваиваются. Под одной крестик.  Зачем? Вероятно, затем, чтобы выделить одну пещеру, которая глубже остальных.    

– Сквозную! –  крикнул я.    

– Наш  юный друг, по-видимому, прав, – поддержал меня Челленджер. –  В противном случае зачем этому индейцу понадобилось бы отмечать её  крестиком? Ведь у него есть все основания относиться к нам  благожелательно. Но если пещера действительно сквозная и выходит  с той стороны на таком же уровне, то до земли там не больше ста футов.    

– Сто  футов – сущие пустяки! – проворчал Саммерли.    

– Но  ведь наш канат длиннее! – воскликнул я. – Мы спустимся без  всякого труда.    

– А про  индейцев вы забыли? – не сдавался Саммерли.    

– Эти  пещеры нежилые, – сказал я. – Они служат складами и амбарами.  Давайте поднимемся туда сейчас же и произведём разведку.    

На плато  растёт крепкое смолистое дерево – вид араукарии, по словам нашего  ботаника, – ветки которого идут у индейцев на факелы. Мы взяли каждый  по охапке таких веток и поднялись по замшелым ступенькам в пещеру,  отмеченную на плане крестиком. Как я и предполагал, она оказалась  необитаемой, если не считать множества огромных летучих мышей, которые  с громким хлопаньем крыльев всё время кружили у нас над головой. Не  желая привлекать внимания индейцев, мы долго брели в темноте, нащупывая  какие-то повороты, углы, и, только отойдя довольно далеко от входа, зажгли  факелы. Нашим взорам открылся сухой, усыпанный белым гравием туннель со  сводчатым потолком и гладкими серыми стенами, покрытыми изображениями  животных. Мы устремились вперёд, и вдруг все разочарованно вскрикнули:  перед нами встала сплошная каменная стена – ни щели, ни трещинки, мышонок,  и тот не проберётся. Выхода здесь не было.    

Мы  с тоской смотрели на неожиданное препятствие, преградившее нам путь. Эта  стена ничем не отличалась ог боковых стен туннеля, следовательно, обвала здесь  не было, как в том уже знакомом нам подземном ходе. Это был самый настоящий  тупик и ничего больше.    

– Не  огорчайтесь, друзья, – сказал неунывающий Челленджер. – Ведь  я обещал вам второй воздушный шар.    

Саммерли  застонал.    

– Может  быть, мы ошиблись пещерой? – сказал я.    

– Бросьте,  юноша! – Лорд Джон провёл пальцем по плану. – Семнадцатая пещера  справа, она же вторая слева. Нет, ошибки быть не могло.    

Я  взглянул на крестик и вдруг вскрикнул, сам не свой от радости.    

– Знаю!  Знаю! Идите за мной, скорее! – И, подняв факел над головой, бросился  назад. – Вот здесь! – Я показал на обгорелые спички, валявшиеся  на песке. – Вот здесь мы зажгли факелы.    

– Совершенно  верно.    

– Но  ведь на рисунке ясно показано, что пещера разветвляется! Значит, мы  просто-напросто прозевали в темноте это место. Будем держаться правой  стороны, и я уверен, что мы найдём его.    

Как  я говорил, так и вышло. Ярдов через тридцать в стене зачернело  большое отверстие. Мы свернули в него и очутились в гораздо  более широком туннеле. Нетерпение гнало нас вперёд. Сотня ярдов, другая,  третья… и вдруг впереди забрезжил красноватый свет. Что бы это могло быть?  Ровное, немигающее пламя загораживало нам путь. Мы ускорили шаги. Жара от этого  огня не чувствовалось. Всё было тихо, ни шороха, ни звука… А между тем  огненная завеса не исчезала, и её сияние серебром заливало туннель, превращая  белый песок в блистающие алмазы. Мы подошли ещё ближе, и край завесы  чётко закруглился у нас на глазах.    

– Это  луна, клянусь вам! – крикнул лорд Джон. – Мы свободны, друзья!  Свободны!    

И  действительно, в пролом, выходивший на ту сторону горного кряжа, светила  полная луна. Пролом оказался небольшой, величиной с окно, но нам  и этого было достаточно. Выглянув из него, мы увидели, что спуск будет не  особенно трудный и что до земли недалеко. Разглядеть этот лаз при обходе  плато нам, конечно, никогда бы не удалось. Кому бы пришло в голову искать  место для подъёма именно здесь, среди низко нависших скал? Мы убедились, что  отсюда можно будет спуститься по верёвке, и, счастливые, вернулись  в лагерь готовиться к завтрашнему вечеру.    

Действовать  надо было тайно и без всякого промедления, так как индейцы могли задержать  нас даже в последнюю минуту. Мы решили бросить всё своё снаряжение, кроме  оружия и патронов. Правда, у Челленджера было несколько громоздких  вещей, которые он во что бы то ни стало хотел взять с собой, и одна  из них доставила нам особенно много хлопот. Но об этом я пока что не могу  распространяться.    

День  тянулся бесконечно долго, но вот наконец стемнело. У нас всё было готово.  Соблюдая всяческую осторожность, мы втащили свои пожитки вверх по ступенькам, остановились  у входа в пещеру и бросили последний взгляд на эту загадочную,  окутанную для нас романтической дымкой страну, которую, боюсь, скоро наводнят  охотники и всяческие исследователи, страну, где мы много дерзали, где нам  много пришлось перенести и многому научиться, – нашу страну, как мы  всегда будем любовно называть её. Слева от нас соседние пещеры бросали  в темноту весёлые красноватые отблески костров. Снизу доносились голоса,  смех и пение индейцев. Вдали стеной вставала лесная чаща, а между ней  и скалистой грядой искрилось большое озеро – обитель диковинных  чудовищ. Вот в темноте прозвенел пронзительный зов какого-то зверя. Это  был голос Страны Мепл-Уайта, славшей нам своё последнее «прости». Мы  повернулись и вошли в пещеру, через которую пролегал наш путь домой.    

Через  два часа мы сами и все наши пожитки были уже у подножия горного  кряжа. Спуск прошёл благополучно, если не считать возни с вещами  Челленджера. Оставив всю поклажу на месте, мы отправились налегке  к стоянке Самбо. Каково же было наше изумление, когда при свете раннего  утра перед нами открылась равнина, на которой пылал не один костёр, а по  меньшей мере десять! Спасательная партия всё-таки пришла. Она состояла из  двадцати индейцев с Амазонки, доставивших сюда шесты, канаты и всё,  что требовалось для переброски моста через пропасть. Уж теперь-то у нас не  будет никаких затруднений с доставкой багажа к берегам Амазонки, куда  мы двинемся завтра утром!    

На этом,  благодарный судьбе, я заканчиваю свой рассказ. Глаза наши не переставали  дивиться чудесам, души очистились, закалённые тяжёлыми испытаниями. Все мы,  каждый на свой лад, стали лучше, серьёзнее.    

Возможно,  что в Паре нам придётся сделать остановку, так как надо обзавестись всем  необходимым для дальнейшего путешествия. В таком случае это письмо  опередит меня на один трансатлантический рейс. Если же мы сразу отправимся  в путь, то оно будет в Лондоне одновременно с нами. Так или  иначе, дорогой мой мистер Мак-Ардл, я надеюсь скоро пожать вашу руку.    

 Глава XVI    

     

     На улицу! На улицу!    

     

Я считаю  своим долгом выразить глубокую признательность всем нашим друзьям  с Амазонки, которые так радушно нас приняли и проявили к нам  столько внимания. Особую благодарность заслуживает сеньор Пеналоса  и другие должностные лица бразильского правительства, чья помощь обеспечила  нам возвращение домой, а также сеньор Перейра из города Пары,  предусмотрительно заготовивший для нас всё необходимое по части одежды, так что  теперь нам не стыдно будет появиться в цивилизованном мире.  К сожалению, мы плохо отплатили нашим благодетелям за их гостеприимство.  Но что же делать! Пользуюсь случаем заверить тех, кто вздумает отправиться по  нашим следам в Страну Мепл-Уайта, что это будет только потеря времени  и денег. В своих рассказах мы изменили все названия, и, как бы вы ни  изучали отчёты экспедиции, всё равно вам не удастся даже близко подойти  к тем местам.    

Мы  думали, что повышенный интерес к нам в Южной Америке носит чисто  местный характер, но кто мог предположить, какую сенсацию произведут  в Европе первые неясные слухи о наших приключениях! Оказывается, нами  интересовался не только учёный мир, но и широкая публика, хотя мы узнали  об этом сравнительно поздно.    

Когда  «Иберия» была уже в пятидесяти милях от Саутгемптона, беспроволочный  телеграф начал передавать нам депешу за депешей от разных газет  и агентств, которые предлагали колоссальные гонорары хотя бы за самое  краткое сообщение о результатах экспедиции. Однако долг обязывал нас  прежде всего отчитаться перед Зоологическим институтом, поручившим нам  произвести расследование, и, посовещавшись между собой, мы отказались давать  какие-либо сведения в печать. Саутгемптон кишел репортёрами, но они ничего  не добились от нас, и поэтому легко себе представить, с каким  интересом публика ждала заседания, назначенного на вечер седьмого ноября.    

Зал  Зоологического института – тот самый, где создали комиссию  расследования, – был признан недостаточно вместительным, и заседание  пришлось перенести в Куинз-Холл на Риджент-стрит. Теперь уже никто не  сомневается, что если б даже устроители сняли Альберт-Холл, то он тоже не  вместил бы всех желающих.    

Знаменательное  заседание было назначено на второй вечер после нашего приезда в Лондон.  Предполагалось, что первый день уйдёт у нас на личные дела. О своих  я пока умалчиваю. Пройдёт время, и, может быть, мне будет легче думать  и даже говорить обо всём этом. В начале своего повествования  я раскрыл читателю, какие силы побудили меня к действию. Теперь,  пожалуй, следует показать, чем всё это кончилось. Но ведь наступит же время,  когда я скажу себе, что жалеть не о чём. Те силы толкнули меня на  этот путь, и по их воле я узнал цену настоящим приключениям.    

А теперь  перейду к последнему событию, завершившему нашу эпопею. Когда я ломал  себе голову, как бы получше описать его, взгляд мой упал на номер  «Дейли-газетт» от 8 ноября, в котором был помещён подробнейший отчёт  о заседании в Зоологическом институте, написанный моим другом  и коллегой – Макдона. Приведу его здесь полностью, начиная  с заголовка, – ведь всё равно лучше ничего не придумаешь. Наша  «Дейли», гордая тем, что в экспедиции принимал участие её собственный  корреспондент, уделила особенно много места событиям в Зоологическом  институте, но другие крупные газеты тоже не оставили их без внимания.    

 Итак,  предоставляю слово моему другу Макдона:    

     

НОВЫЙ  МИР    

МНОГОЛЮДНОЕ  СОБРАНИЕ В КУИНЗ-ХОЛЛЕ    

БУРНЫЕ  СЦЕНЫ В ЗАЛЕ    

НЕОБЫЧАЙНОЕ  ПРОИСШЕСТВИЕ    

ЧТО  ЭТО БЫЛО?    

НОЧНАЯ  ДЕМОНСТРАЦИЯ НА РИДЖЕНТ-СТРИТ    

(От  нашего специального корреспондента)    

     

«Долгожданное  заседание Зоологического института, на котором был заслушан отчёт комиссии, посланной  год назад в Южную Америку проверить сведения, сообщённые профессором Челленджером,  о наличии форм доисторической жизни на этом материке, состоялось вчера  в Куинз-Холле, и мы смело можем сказать, этот день войдёт  в историю науки, ибо события его носили столь необычайный  и сенсационный характер, что вряд ли они когда-либо изгладятся из памяти  присутствующих. (О мой собрат по перу, Макдона! Какая чудовищно длинная  вступительная фраза!)    

Официально  пригласительные билеты распространялись только среди членов института  и близких к ним лиц, но, как известно, последнее понятие весьма  растяжимо, и поэтому большой зал Куинз-Холл был набит битком задолго до  начала заседания, назначенного на восемь часов. Однако широкая публика, без  всяких на то оснований считающая себя обиженной, штурмом взяла двери зала после  продолжительной схватки с полицией, во время которой пострадало несколько  человек, в том числе инспектор Скобл, получивший перелом ноги. Включая  этих бунтовщиков, заполнивших не только все проходы, но и места, отведённые  для представителей печати, прибытия путешественников ожидало, по  приблизительному подсчёту, не менее пяти тысяч человек. Когда они наконец появились,  их провели на эстраду, где к тому времени собрались крупнейшие учёные не  только Англии, но и Франции, и Германии. Швеция также была представлена  в лице знаменитого зоолога, профессора Упсальского университета господина  Сергиуса. Появление четырех героев дня было встречено овацией: весь зал  поднялся, как один человек, и приветствовал их криками и аплодисментами.  Впрочем, внимательный наблюдатель мог уловить некую диссонирующую нотку  в этой буре восторга и сделать отсюда вывод, что собрание будет  протекать не совсем мирно. Но того, что произошло в действительности,  никто из присутствующих предугадать не мог.    

Описывать  здесь внешность наших четырех путешественников нет никакой нужды, поскольку их  фотографии помещены во всех газетах. Тяжёлые испытания, которые, как говорят,  им пришлось перенести, мало отразились на них, хотя они покидали наши берега  совсем не такими загорелыми. Борода профессора Челленджера стала, пожалуй, ещё  пышнее, черты лица профессора Саммерли немного суше, лорд Джон Рокстон чуть  похудел, но, в общем, состояние их здоровья не оставляет желать ничего  лучшего. Что же касается представителя нашей газеты, известного спортсмена  и игрока в регби международного класса Э. Д. Мелоуна, то он  в полной форме, и его честная, но не блещущая красотой физиономия так  и сияет благодушной улыбкой. (Ладно, Мак, только попадись мне!)    

Когда  тишина была восстановлена и все расселись по местам, председательствующий,  герцог Дархемский, обратился к собранию с речью. Герцог сразу же  заявил, что, поскольку аудитории предстоит встреча с самими  путешественниками, он не намерен задерживать её внимание и предвосхищать  доклад профессора Саммерли, председателя комиссии расследования, труды которой,  судя по имеющимся сведениям, увенчались блестящим успехом. (Аплодисменты.)  По-видимому, век романтики не миновал, и пылкая фантазия поэта всё ещё  может опираться на твёрдую основу науки. «В заключение,– добавил  герцог, – мне остаётся лишь выразить свою радость – и в этом  меня, несомненно, поддержат все присутствующие, – что джентльмены  вернулись здравы и невредимы из своего трудного и опасного  путешествия, ибо с гибелью этой экспедиции наука понесла бы почти  невознаградимую потерю.» (Шумные аплодисменты, к которым присоединяется  и профессор Челленджер.)    

Появление  на кафедре профессора Саммерли снова вызвало бурю восторга, и речь его то  и дело прерывалась рукоплесканиями. Мы не будем приводить её дословно, так  как подробный отчёт о работах экспедиции, принадлежащий перу нашего  корреспондента, будет выпущен «Дейли-газетт» специальной брошюрой. Поэтому  ограничимся лишь кратким изложением доклада профессора Саммерли.    

Напомнив  собранию, каким образом возникла мысль о посылке экспедиции, оратор воздал  должное профессору Челленджеру и принёс ему свои извинения за былое  недоверие к его словам, теперь полностью подтверждённым. Затем он набросал  в общих чертах маршрут путешествия, тщательно избегая каких-либо указаний,  которые могли бы послужить справкой о географическом положении этого  необычайного плато. Затем профессор Саммерли описал в немногих словах  переход от берегов Амазонки к горному кряжу и буквально потряс  слушателей рассказом о многократных попытках экспедиции подняться на  плато, обошедшихся им в конце концов ценой жизни двух преданных  проводников-метисов. (Этим неожиданным толкованием событий мы были обязаны  Саммерли, который хотел избежать некоторых щекотливых вопросов.)    

Поднявшись  со своими слушателями на вершину горного кряжа и заставив их  почувствовать, что значил для четырех путешественников обвал моста –  единственной их связи с внешним миром, профессор приступил к описанию  ужасов и прелестей этой необычайной страны. О своих приключениях он  говорил мало, но старался всячески подчеркнуть, какой богатейший вклад  в науку сделала экспедиция, ведя наблюдения над представителями животного  и растительного царств плато. Мир насекомых там особенно богат  жесткокрылыми и чешуйчатокрылыми, и в течение нескольких недель  экспедиции удалось определить сорок шесть видов первого семейства  и девяносто четыре – второго. Но, как и следовало ожидать,  публика интересовалась главным образом крупными животными, в особенности  теми, которые считаются давно вымершими. Профессор дал длинный перечень таких  доисторических чудовищ, уверив своих слушателей, что этот список может быть  значительно пополнен после тщательного изучения плато. Ему и его спутникам  удалось видеть собственными глазами, правда, большей частью издали, по крайней  мере с десяток животных, до сих пор неизвестных науке. Со временем они,  безусловно, будут должным образом изучены и классифицированы. В виде  примера профессор привёл тёмно-пурпурную змею длиной в пятьдесят один фут,  некое белое существо, по всей вероятности, млекопитающее, которое излучает  в темноте фосфорический свет, и огромную чёрную бабочку, укусы этой  бабочки, по словам индейцев, ядовиты.    

Помимо  совершенно новых видов живых существ, плато изобилует известными науке доисторическими  животными; некоторых из них следует отнести к раннему юрскому периоду. Тут  был назван исполинский стегозавр, попавшийся однажды мистеру Мелоуну  у водопоя на озере. Такой же точно зверь был зарисован в альбоме  американского художника, проникшего в этот неведомый мир ещё до  экспедиции. Профессор Саммерли описал также игуанодона  и птеродактиля – первых двух чудовищ, встретившихся им на плато,  и привёл слушателей в содрогание, рассказав о самых страшных  хищниках, населявших этот мир, – о динозаврах, которые не раз  преследовали то одного, то другого члена экспедиции. Далее профессор подробно  говорил об огромной свирепой птице фороракосе и об исполинских лосях, всё  ещё встречающихся на плоскогорьях той страны.    

Но  восторг аудитории достиг высшего предела, когда профессор поведал ей тайны  центрального озера. Слушая спокойную речь этого трезвого учёного, хотелось  ущипнуть себя, чтобы убедиться, что это не сон, что ты наяву слышишь  о трехглазых рыбообразных ящерах и гигантских водяных змеях,  обитающих в этих загадочных глубинах.    

Далее он  перешёл к описанию туземцев и племени человекообразных обезьян,  которые, по-видимому, представляют собой результат эволюции яванского  питекантропа, а следовательно, более, чем любой другой вид животного мира,  приближаются к гипотетическому существу, известному как «недостающее звено  между обезьяной и человеком».    

Наконец,  профессор развеселил аудиторию, описав остроумный, но чрезвычайно опасный воздухоплавательный  аппарат – изобретение профессора Челленджера, и в заключение своего  необычайно интересного доклада рассказал, каким образом экспедиции удалось  вернуться в цивилизованный мир.    

Предполагалось,  что на этом заседание и закончится и что предложенная профессором Сергиусом  резолюция с выражением благодарности членам комиссии расследования будет  должным образом проголосована и принята. Однако дальнейшие события  развивались отнюдь не гладко, как ожидалось. С самого начала заседания  враждебно настроенная часть публики то и дело напоминала о себе,  а как только профессор Саммерли кончил доклад, доктор Джеймс Иллингворт из  Эдинбурга поднялся с места и обратился к председателю  с вопросом: не следует ли до голосования резолюции обсудить поправку  к ней?    

Председатель. Да, сэр, если таковая имеется.    

Доктор  Иллингворт. Поправка  у меня есть, ваша светлость.    

Председатель. В таком случае огласите её.    

Профессор  Саммерли (вскакивая  с места). Ваша светлость, разрешите довести до всеобщего сведения, что  этот человек – мой личный враг ещё с тех пор, как мы с ним вели  полемику на страницах журнала «Научное обозрение».    

Председатель. Вопросы личного порядка нас не  касаются. Продолжайте, доктор Иллингворт.    

Друзья  наших путешественников подняли такой шум, что доктора Иллингворта временами почти  не было слышно. Кое-кто даже пытался стащить его с кафедры. Но, обладая  недюжинной силой и мощным голосом, доктор Иллингворт преодолел все  препятствия и довёл свою речь до конца. С той минуты, как он поднялся  с места, всем стало ясно, что у него много сторонников в зале,  правда, составляющих меньшинство аудитории. Значительная же часть публики была  настроена выжидательно и пока что сохраняла нейтралитет.    

Для  начала профессор Иллингворт заверил профессора Челленджера и профессора  Саммерли в своём глубочайшем уважении к их научной деятельности, но  далее с прискорбием отметил, что его поправку к резолюции почему-то  объясняют какими-то личными мотивами, тогда как на самом деле им руководит  исключительно стремление к истине. В сущности, он занимает сейчас ту  же позицию, какую занимал на прошлом заседании профессор Саммерли. Профессор  Челленджер выдвинул тогда ряд тезисов, которые были взяты под сомнение его  коллегой. Теперь этот самый коллега выступает с точно такими же утверждениями  и рассчитывает, что их никто не будет оспаривать. Логично ли это? (Крики:  «Да!», «Нет!». В ложе, отведённой представителям печати, слышно, как  профессор Челленджер просит у председателя разрешения выставить доктора  Иллингворта за дверь.) Год назад один человек утверждал весьма странные  вещи. Теперь то же самое, и, пожалуй, в ещё большей степени, делают четыре  человека. Но разве это может служить решающим фактором там, где речь идёт чуть  ли не о перевороте в науке?    

У всех  на памяти случай, когда путешественники возвращались из далёких, никому не  ведомых краёв и распространяли всякие небылицы, которым слишком охотно  верили. Неужели лондонский Зоологический институт хочет оказаться  в положении легковера? Члены комиссии расследования – весьма  достойные люди, этого никто не станет отрицать. Но человеческая натура  чрезвычайно сложна. Желание выдвинуться может совратить с пути истинного  любого профессора. Все мы, словно бабочки, летим на огонёк славы. Охотники за  крупной дичью не прочь погрешить против истины в пику своим соперникам,  а журналисты так падки на всяческие сенсации, что сплошь и рядом призывают  на помощь фактам своё богатое воображение. У каждого из членов комиссии  могли оказаться свои мотивы, руководствуясь которыми они раздули результаты  экспедиции. («Позор! Стыдитесь!») Он никого не желает оскорблять («Однако  оскорбляет!» Шум в зале.)… но доказательства, представленные  в подтверждение всех этих чудес, носят чрезвычайно легковесный характер.  К чему они сводятся? К нескольким фотографическим снимкам. Но  в наше время искусство фальсификации достигло такого высокого уровня, что  на одни фотографии полагаться нельзя. Чем же ещё стараются нас убедить?  Рассказом о поспешном бегстве и о спуске по канату, что якобы помешало  членам экспедиции захватить с собой более крупные образцы фауны этой  чудесной страны? Остроумно, но не очень убедительно. Было сказано, что  у лорда Джона Рокстона имеется череп фороракоса. Но где он? Любопытно было  бы взглянуть на него.    

Лорд  Джон Рокстон. Этот  человек, кажется, обвиняет меня во лжи? (Шум в зале.)    

Председатель. Тише! Тише! Доктор Иллингворт,  будьте добры сформулировать свою поправку.    

Доктор  Иллингворт. Я подчиняюсь,  хотя мне хотелось бы сказать ещё кое-что. Итак, моё предложение сводится  к следующему: поблагодарить профессора Саммерли за его интересный доклад,  но сообщённые им факты считать недоказанными и поручить проверку их другой,  более авторитетной комиссии.    

Трудно  описать, какое смятение вызвали в зале эти слова. Большинство  присутствующих, возмущённое таким поклёпом на наших путешественников,  требовало: «Долой поправку!», «Не голосуйте её!», «Вон его отсюда!» В то  же время недовольные, а их было немало, поддерживали доктора Иллингворта  и оглушительно кричали: «Это нечестно!», «Председатель! Призовите  к порядку!» На задних скамьях, где сидели студенты-медики, началась  потасовка, были пущены в ход кулаки. Всеобщую свалку предотвратило только  присутствие дам среди публики. И вдруг крики смолкли, в зале  наступила полная тишина. На эстраде стоял профессор Челленджер. Внешность  и манеры этого человека производят настолько внушительное впечатление, что  стоило только ему поднять руку, как все уселись по местам и приготовились  слушать его.    

– Многие  из присутствующих, вероятно, помнят, – начал профессор Челленджер, –  что подобные непристойные сцены разыгрались и на первом нашем заседании.  В тот раз главным моим обидчиком был профессор Саммерли, и, хотя теперь он  исправился и покаялся в грехах, всё же этот инцидент не может быть  предан забвению. Сегодня мне пришлось услышать ещё более оскорбительные выпады  со стороны лица, только что покинувшего эстраду. Я с величайшим трудом  заставляю себя снизойти до интеллектуального уровня данного лица, но это нужно  сделать, дабы устранить сомнения, которые, может быть, ещё сохранились  у некоторых из здесь присутствующих. (Смех, шум, крики из задних рядов.)    

Профессор  Саммерли выступал здесь как глава комиссии расследования, но вряд ли нужно  напоминать вам, что подлинным вдохновителем всего дела являюсь я и что  наша поездка увенчалась успехом главным образом благодаря мне. Я довёл  этих троих джентльменов до нужного места и, как вы уже слышали, убедил их  в правильности моих утверждений. Мы не рассчитывали, что наши совместные  выводы будут оспариваться с тем же невежеством и упорством. Но,  наученный горьким опытом, я вооружился на сей раз кое-какими  доказательствами, которые смогут убедить всякого здравомыслящего человека.  Профессор Саммерли уже говорил здесь, что наши фотокамеры побывали в лапах  человекообезьян, разгромивших весь наш лагерь, и что большинство негативов  погибло. (Шум, смешки, с задних скамей кто-то кричит: «Расскажите это  вашей бабушке!») Кстати, о человекообезьянах. Не могу не отметить, что  звуки, которые доходят сейчас до моего слуха, весьма живо напоминают мне наши  встречи с этими любопытными существами. (Смех.)    

Несмотря  на то, что многие ценные негативы были уничтожены, всё же некоторое количество  фотографий у нас осталось и по ним вполне можно судить об условиях  жизни на плато. Есть ли у кого-нибудь из присутствующих сомнения в их  подлинности? (Чей-то голос: «Да! Есть!» Общее волнение, заканчивающееся тем,  что нескольких человек выводят из зала.) Негативы предложены вниманию  экспертов. Какие же ещё доказательства может представить комиссия? Ей пришлось  бежать с плато, и поэтому она не могла обременять себя каким бы то ни  было грузом, но профессору Саммерли удалось спасти свою коллекцию бабочек  и жуков, а в ней имеется много новых разновидностей. Разве этого  недостаточно? (Несколько голосов: „Нет! Нет!“) Кто сказал „нет“?    

Доктор  Иллингворт (поднимаясь  с места). Мы считаем, что коллекцию можно было собрать где угодно,  а не обязательно на вашем доисторическом плато. (Аплодисменты.)    

Профессор  Челленджер. Без  сомнения, сэр, слово такого крупного учёного, как вы, для нас закон. Однако  оставим фотографии и энтомологическую коллекцию и перейдём  к вопросам, которые никогда и никем не освещались. У нас,  например, имеются совершенно точные сведения о птеродактилях. Образ жизни  этих животных… (Крики: «Вздор!» Шум в зале.) Я говорю, образ  жизни этих животных станет вам теперь совершенно ясен. В моём портфеле  лежит рисунок, сделанный с натуры, на основании которого…    

Доктор  Иллингворт. Рисунки  нас ни в чём не убедят!    

Профессор  Челленджер. Вы  хотели бы видеть самую натуру?    

Доктор  Иллингворт. Несомненно!    

Профессор  Челленджер. И тогда  вы поверите мне?    

Доктор  Иллингворт (со  смехом). Тогда? Ну ещё бы!    

И тут мы  подошли к самому волнующему и драматическому эпизоду вечера –  эпизоду, эффект которого навсегда останется непревзойдённым. Профессор  Челленджер поднял руку, наш коллега мистер Э. Д. Мелоун тотчас же  встал с места и направился в глубь эстрады. Минуту спустя он  снова появился в сопровождении негра гигантского роста; они несли вдвоём  большой квадратный ящик, по-видимому, очень тяжёлый. Ящик был поставлен  у ног профессора. Публика замерла, с напряжением следя за происходящим.  Профессор Челленджер снял выдвижную крышку с ящика, заглянул внутрь и,  прищёлкнув несколько раз пальцами, сказал умильным голосом (в журналистской  ложе были прекрасно слышны его слова): «Ну, выходи, малыш, выходи!» Послышалась  какая-то возня, царапанье, и тут же вслед за этим невообразимо страшное,  омерзительное существо вылезло из ящика и уселось на его краю. Даже  неожиданное падение герцога Дархемского в оркестровую яму не отвлекло  внимания поражённой ужасом публики. Хищная голова этого чудовища  с маленькими, пылающими, словно угли, глазами невольно заставила вспомнить  страшных химер, которые могли зародиться только в воображении  средневековых художников. Его полуоткрытый длинный клюв был усажен двумя рядами  острых зубов. Вздёрнутые плечи прятались в складках какой-то грязно-серой  шали. Словом, это был тот самый дьявол, которым нас пугали в детстве.    

Публика  пришла в смятение – кто-то вскрикнул, в переднем ряду две дамы  упали в обморок, учёные на эстраде проявили явное стремление последовать  за председателем в оркестр. Казалось, ещё секунда, и общая паника  охватит зал.    

Профессор  Челленджер поднял руку над головой, стараясь успокоить публику, но это движение  испугало сидевшее рядом с ним чудовище. Оно расправило серую шаль, которая  оказалась не чем иным, как парой перепончатых крыльев. Профессор ухватил его за  ноги, но удержать не смог. Чудовище взвилось с ящика и медленно  закружило по залу, с сухим шорохом взмахивая десятифутовыми крыльями  и распространяя вокруг себя ужасающее зловоние. Вопли публики на галерее,  до смерти перепуганной близостью этих горящих глаз и огромного клюва,  привели его в полное смятение. Оно всё быстрее и быстрее металось по  залу, натыкаясь на стены и люстры, и, видимо, совсем обезумело от страха.  «Окно! Ради всего святого, закройте окно!» – кричал профессор, приплясывая  от ужаса и ломая руки. Увы, он спохватился слишком поздно. Чудовище,  бившееся о стены, словно огромная бабочка о колпак лампы, поравнялось  с окном, протиснуло в него своё уродливое тело… и только мы его  и видели. Профессор закрыл лицо руками и упал в кресло,  а зал облегчённо охнул, как один человек, убедившись, что опасность  миновала.    

И тут…  Но разве можно описать, что происходило в зале, когда восторг сторонников  и смятение недавних противников Челленджера слились воедино и мощная  волна ликования прокатилась от задних рядов к оркестровой яме, захлестнула  эстраду и подняла наших героев на своём гребне! (Молодец, Мак!) Если до  сих пор аудитория была несправедлива к четырём отважным путешественникам,  то теперь она постаралась искупить свою вину. Все вскочили с мест. Все  двинулись к эстраде, крича, размахивая руками. Героев окружили плотным  кольцом. «Качать их! Качать!» – раздались сотни голосов. И вот  четверо путешественников взлетели над толпой. Все их попытки высвободиться были  тщетны! Да они при всём желании не могли бы опуститься наземь, так как люди  стояли на эстраде сплошной стеной.    

«На  улицу! На улицу!» – кричали кругом.    

Толпа  пришла в движение, и людской поток медленно двинулся к дверям,  унося с собой четырех героев. На улице началось нечто невообразимое. Там  собралось не менее ста тысяч человек. Люди стояли плечом к плечу от  Ленгем-отеля до Оксфорд-сквер. Как только яркий свет фонарей у подъезда  озарил четырех героев, плывущих над головами толпы, воздух дрогнул от  приветственных криков. «Процессией по Риджент-стрит!» – дружно требовали  все. Запрудив улицу, шеренги двинулись вперёд, по Риджент-стрит, на Пэл-Мэл,  Сент-Джеймс-стрит и Пикадилли. Движение в центре Лондона  приостановилось. Между демонстрантами, с одной стороны, полицией  и шофёрами – с другой, произошёл ряд столкновений. Наконец уже  после полуночи толпа отпустила четырех путешественников, доставив их  в Олбени, к дверям квартиры лорда Джона Рокстона, спела им на  прощание „Наши славные ребята» и завершила программу гимном. Так  закончился этот вечер – один из самых замечательных вечеров, которые знал  Лондон за многие годы.    

     

Так  писал мой друг Макдона, и, несмотря на тяжеловесность его слога, ход  событий изложен в этом отчёте довольно точно. Что же касается самой  большой сенсации, то она поразила своей неожиданностью только публику, но не  нас, участников экспедиции. Читатель, разумеется, не забыл моей встречи  с лордом Джоном Рокстоном, когда он, напялив на себя нечто вроде  кринолина, отправился добывать «цыплёночка» для профессора Челленджера.  Вспомните также намёки на те хлопоты, которые причинял нам багаж Челленджера  при спуске с плато. Если бы я вздумал продолжить свой рассказ, то  в нём было бы отведено немало места описанию возни с нашим не совсем  аппетитным спутником, которого приходилось ублажать тухлой рыбой.  Я умолчал о нём, ибо профессор Челленджер опасался, как бы слухи об  этом неопровержимом аргументе не просочились в публику раньше той минуты,  когда он воспользуется им, чтобы повергнуть в прах своих врагов.    

Несколько  слов о судьбе лондонского птеродактиля. Ничего определённого тут  установить не удалось. Две перепуганные женщины утверждают, будто бы видели его  на крыше Куинз-Холла, где он восседал несколько часов подряд, подобно какой-то  чудовищной статуе. На следующий день в вечерних газетах появилась короткая  заметка следующего содержания: гвардеец Майлз, стоявший на часах  у Мальборо-Хауса, покинул свой пост и был за это предан военному  суду. На суде Майлз показал, что во время ночного дежурства он случайно  посмотрел вверх и увидел чёрта, заслонившего от него луну, после чего  бросил винтовку и пустился наутёк по Пэлл-Мэлл. Показания подсудимого не  были приняты во внимание, а между тем они могут находиться в прямой  связи с интересующим нас вопросом.    

Добавлю  ещё одно свидетельство, почерпнутое мной из судового журнала парохода  американо-голландской линии «Фрисланд». Там записано, что в девять часов  утра следующего дня, когда Старт-Пойнт был в десяти милях со штирборта,  над судном, держа путь на юго-запад, со страшной быстротой пронеслось нечто среднее  между крылатым козлом и огромной летучей мышью. Если инстинкт правильно  указал дорогу нашему птеродактилю, то не может быть сомнений, что он встретил  свой конец где-нибудь в пучинах Атлантического океана.    

А моя  Глэдис? Глэдис, чьё имя было дано таинственному озеру, которое отныне будет называться  Центральным, ибо теперь я уже не хочу даровать ей бессмертие. Не замечал  ли я и раньше признаков чёрствости в натуре этой женщины? Не  чувствовал ли, с гордостью повинуясь её велению, что немногого стоит та  любовь, которая шлёт человека на верную смерть или заставляет его рисковать  жизнью? Не боролся ли с неотвязчивой мыслью, что в этой женщине  прекрасен лишь внешний облик, что душу её омрачает тень себялюбия  и непостоянства? Почему она так пленялась всем героическим? Не потому ли,  что свершение благородного поступка могло отразиться и на ней без всяких  усилий, без всяких жертв с её стороны? Или всё это пустые домыслы?  Я был сам не свой все эти дни. Полученный удар отравил мою душу.    

Но  с тех пор прошла неделя, и за это время у нас был один очень  важный разговор с лордом Джоном Рокстоном… Мне мало-помалу начинает  казаться, что дела обстоят не так уж плохо.    

Расскажу  в нескольких словах, как всё произошло. В Саутгемптоне на моё имя не  было ни письма, ни телеграммы, и, встревоженный этим, я в десять часов  вечера того же дня уже стоял у дверей маленькой виллы в Стритеме.  Может быть, её нет в живых? Давно ли мне грезились во сне раскрытые  объятия, улыбающееся личико, горячие похвалы, без счёта расточаемые герою, рисковавшему  жизнью по прихоти своей возлюбленной! Действительность швырнула меня  с заоблачных высот на землю. Но мне будет достаточно одного её слова  в объяснение, чтобы опять воспарить к облакам. И я опрометью  бросился по садовой дорожке, постучал в дверь, услышал голос моей Глэдис,  оттолкнул в сторону оторопевшую служанку и влетел в гостиную.  Она сидела на диванчике между роялем и высокой стоячей лампой. Я в  три шага перебежал комнату и схватил обе её руки в свои.    

– Глэдис! –  крикнул я. – Глэдис!    

Она  удивлённо посмотрела на меня. Со времени нашей последней встречи в ней  произошла какая-то неуловимая перемена. Холодный взгляд, твёрдо сжатые  губы – всё это показалось мне новым. Глэдис высвободила свои руки.    

– Что  это значит? – спросила она.    

– Глэдис! –  крикнул я. – Что с вами? Вы же моя Глэдис, моя любимая крошка Глэдис  Хангертон!    

– Нет, –  сказала она. – я Глэдис Поц. Разрешите представить вам моего мужа.    

Какая  нелепая штука жизнь! Я поймал себя на том, что машинально раскланиваюсь  и пожимаю руку маленькому рыжеватому субъекту, удобно устроившемуся  в глубоком кресле, которое некогда служило только мне. Мы кивали головой  и с глупейшей улыбкой смотрели друг на друга.    

– Папа  разрешил нам пожить пока здесь. Наш дом ещё не готов, – пояснила Глэдис.    

– Вот  как! – сказал я.    

– Разве  вы не получили моего письма в Паре?    

– Нет,  никакого письма я не получал.    

– Какая  жалость! Тогда вам всё было бы ясно.    

– Мне  и так всё ясно, – пробормотал я.    

– Я рассказывала  о вас Вильяму, – продолжала Глэдис. – У нас нет тайн друг  от друга. Мне очень жаль, что так вышло, но ваше чувство было, вероятно, не  очень глубоко, если вы могли бросить меня здесь одну и уехать куда-то на  край света. Вы на меня не дуетесь?    

– Нет,  что вы, что вы!… Так я, пожалуй, пойду.    

– А не  выпить ли нам чаю? – предложил рыжеватый субъект и потом добавил  доверительным тоном: – Вот так всегда бывает… А на что другое можно  рассчитывать? Из двух соперников побеждает всегда один.    

Он  залился идиотским смехом, и я счёл за благо уйти.    

Дверь  гостиной уже закрылась за мной, как вдруг меня словно что-то подтолкнуло, и,  повинуясь этому порыву, я вернулся к своему счастливому сопернику,  который тотчас же бросил тревожный взгляд на электрический звонок.    

– Ответьте  мне, пожалуйста, на один вопрос, – сказал я.    

– Что  же, если он в границах дозволенного…    

– Как  вы этого добились? Отыскали какой-нибудь клад? Открыли полюс? Были корсаром? Перелетели  через Ла-Манш? Что вы сделали? Где она, романтика? Как вам это удалось?    

Он  уставился на меня во все глаза. Его глуповато-добродушная, ничтожная физиономия  выражала полное недоумение.    

– Не  кажется ли вам, что всё это носит чересчур личный характер? – проговорил  он наконец.    

– Хорошо.  Ещё один вопрос, последний! – крикнул я. – Кто вы? Какая у вас  профессия?    

– Я работаю  письмоводителем в нотариальной конторе Джонсона и Мервилля. Адрес:  Ченсери-лейн, дом сорок один.    

– Всего  хорошего! – крикнул я и, как подобает безутешному герою, исчез во  мраке ночи, обуреваемый яростью, горем и… смехом…    

Ещё одна  короткая сцена – и повествование моё будет закончено.    

Вчера  вечером мы все собрались у лорда Джона Рокстона и после ужина за  сигарой долго вспоминали в дружеской беседе наши недавние приключения.  Странно было видеть эти хорошо знакомые мне лица в такой непривычной  обстановке. Вот сидит Челленджер – снисходительная улыбка по-прежнему  играет на его губах, веки всё так же презрительно сощурены, борода топорщится,  он выпячивает грудь, пыжится, поучая Саммерли. А тот попыхивает своей  коротенькой трубочкой и трясёт козлиной бородкой, яростно оспаривая каждое  слово Челленджера. И, наконец, вот наш хозяин – худое лицо, холодный  взгляд голубых, как лёд, орлиных глаз, в глубине которых всегда тлеет  весёлый, лукавый огонёк. Такими все трое долго сохранятся у меня  в памяти.    

После  ужина мы перешли в святая святых лорда Джона – в его кабинет,  залитый розовым сиянием и увешанный бесчисленными трофеями, –  и наш дальнейший разговор происходил там. Хозяин достал из шкафчика старую  коробку из-под сигар и поставил её перед собой на стол.    

– Пожалуй,  мне давно следовало посвятить вас в это дело, – начал он, – но  я хотел сначала выяснить всё до конца. Стоит ли пробуждать надежды  и потом убеждаться в их неосуществимости? Но сейчас перед нами факты.  Вы, наверно, помните тот день, когда мы нашли логово птеродактилей  в болоте? Так вот: я смотрел, смотрел на это болото и в конце  концов призадумался. Я скажу вам, в чём дело, если вы сами ничего не  заметили. Это была вулканическая воронка с синей глиной.    

Оба  профессора кивнули головой, подтверждая его слова.    

– Такую  же вулканическую воронку с синей глиной мне пришлось видеть только раз  в жизни – на больших алмазных россыпях в Кимберли. Вы понимаете?  Алмазы не выходили у меня из головы. Я соорудил нечто вроде корзинки  для защиты от этих зловонных гадов и, вооружившись лопаткой, недурно провёл  время в их логове. Вот что я извлёк оттуда. Он открыл сигарную  коробку, перевернул её кверху дном и высыпал на стол около тридцати или  более неотшлифованных алмазов величиной от боба до каштана.    

– Вы,  пожалуй, скажете, что мне следовало сразу же поделиться с вами моим  открытием. Не спорю. Но неопытный человек может здорово нарваться на этих  камешках. Ведь их ценность зависит не столько от размера, сколько от  консистенции и чистоты воды. Словом, я привёз их сюда, в первый  же день отправился к Спинку и попросил его отшлифовать и оценить  мне один камень.    

Лорд  Джон вынул из кармана небольшую коробочку из-под пилюль и показал нам  великолепно играющий бриллиант, равного которому по красоте я, пожалуй, никогда  не видел.    

– Вот  результаты моих трудов, – сказал он. – Ювелир оценил эту кучку самое  меньшее в двести тысяч фунтов. Разумеется, мы поделимся поровну. Ни на что  другое я не соглашусь. Ну, Челленджер, что вы сделаете на свои пятьдесят  тысяч?    

– Если  вы действительно настаиваете на столь великодушном решении, – сказал  профессор, – то я потрачу все деньги на оборудование частного музея,  о чём давно мечтаю.    

– А вы,  Саммерли?    

– Я брошу  преподавание и посвящу всё своё время окончательной классификации моего  собрания ископаемых мелового периода.    

– А я, –  сказал лорд Джон Рокстон, – истрачу всю свою долю на снаряжение экспедиции  и погляжу ещё разок на любезное нашему сердцу плато. Что же касается вас,  юноша, то вам деньги тоже нужны. Ведь вы женитесь?    

– Да  нет, пока не собираюсь, – ответил я со скорбной улыбкой. –  Пожалуй, если вы не возражаете, я присоединяюсь к вам.    

Лорд  Рокстон посмотрел на меня и молча протянул мне свою крепкую загорелую  руку.    

     

    

     

    

     

    

     

     

Артур Конан Дойл    

     

     

    

     

Артур  Игнатиус Конан Дойл родился 22 мая 1859 года в столице Шотландии  г. Эдинбурге на Пикарди-плейс в семье художника и архитектора. Его  отец Чарльз Алтамонт Дойл женился в возрасте двадцати двух лет  на Мэри Фоли, молодой женщине семнадцати лет, в 1855 году. Мэри  Дойл имела страсть к книгам и являлась главным рассказчиком  в семье, наверное именно поэтому, в последствии Артур очень трогательно  вспоминал о ней. К сожалению, отец Артура был хронический алкоголик,  и поэтому семья иногда бедствовала, хотя он и был,  по словам своего сына, очень талантливым художником. В детстве Артур  много читал, имея совершенно разносторонние интересы. Его любимым автором был  Майн Рид, а любимой книгой – «Охотники за скальпами».    

После  того, как Артур достиг девяти лет, богатые члены семейства Дойл предложили  оплачивать его обучение. В течение семи лет он должен был ходить  в школу-интернат иезуитов в Англии в Ходдер – подготовительная  школа для Стоунихерста (большая закрытая католическая школа в Ланкашире).  Спустя два года из Ходдера Артур он перебрался в Стоунихерст.  Там преподавали семь предметов: азбуку, счёт, основные правила, грамматику,  синтаксис, поэзию, риторику. Питание там было достаточно скудное  и не имело большого разнообразия, которое, тем не менее,  не сказывалось на здоровье. Телесные наказания были суровыми. Артур  в то время часто подвергался им. Орудием наказания служил кусок  резины, размером и формой напоминавший толстую галошу, которым били  по кистям рук.    

Именно  в течение этих трудных лет в школе-интернате, Артур понял, что  обладает талантом к сочинительству историй, поэтому он был часто  окружён собранием из восхищённых молодых студентов, слушающих удивительные  истории, которые он составлял, чтобы развлечь их. В одни  из Рождественских каникул, в 1874 году, он на три  недели, по приглашению своих родственников, едет в Лондон. Там  он посещает: театр, зоопарк, цирк, Музей восковых фигур мадам Тюссо.  Он остаётся очень доволен этой поездкой и тепло отзывается  о своей тётушке Аннет, сестре отца, а также дядюшке Дике,  с которым, в последствии, будет находиться, в мягко сказать,  не в дружеских отношениях в связи с несовпадением взглядов  на его, Артура, место в медицине, в частности, должен ли  он будет стать католическим врачом… Но это ещё далёкое будущее, ещё  предстоит закончить университет… На последнем годе обучения он издаёт  журнал колледжа и пишет стихи. Кроме того, он занимался спортом,  главным образом крикетом, в котором достиг неплохих результатов.  Он отправляется в Германию в Фельдкирх учить немецкий язык, где  продолжает с увлечением заниматься спортом: футбол, футбол  на ходулях, катание на санках. Летом 1876 года Дойл едет домой,  но по дороге заезжает в Париж, где живёт несколько недель  у своего дяди. Таким образом, в 1876 году он получил  образование и был готов к встрече с миром, а также желал  восполнить некоторые из недостатков его отца, который к тому времени  стал сумасшедшим.    

Традиции  семейства Дойл диктовали следовать артистической карьере, но всё же  Артур решил заняться медициной. Это решение было принято под влиянием доктора  Брайена Чарльза, степенного, молодого квартиранта, которого мать Артура взяла,  чтобы сводить концы с концами. Доктор Валлер получил образование  в Университете Эдинбурга, и поэтому Артур решил учиться там же.  В октябре 1876 года Артур становится студентом медицинского  университета, перед этим столкнувшись ещё с одной проблемой –  не получением заслуженной им стипендии, которая так была нужна ему  и его семье. Учась, Артур встречался со многими будущими известными  авторами, такими как, Джеймс Барри и Роберт Луи Стивенсон, которые также  посещали университет. Но наибольшее влияние на него оказал один из его  преподавателей доктор Джозеф Белл, который был мастером наблюдательности,  логики, выводов и обнаружения ошибок. В будущем он послужил  прототипом Шерлока Холмса.    

Учась,  Дойл старался помочь своей семье, которая состояла из семи детей: Аннет,  Констанции, Каролины, Иды, Иннеса и Артура, который и зарабатывал  деньги в свободное от учёбы время, которое выкраивал путём  ускоренного изучения дисциплин. Он работал и аптекарем,  и помощником различных докторов… В частности, в начале лета  1878 года Артур нанимается учеником и фармацевтом к доктору  из беднейшего квартала Шеффилда. Но уже через три недели доктор  Ричадсон, так его звали, расстаётся с ним. Артур не оставляет попыток  подзаработать пока имеется возможность, идут летние каникулы, и через  некоторое время попадает к доктору Эллиоту Хору из деревни Рейтон  из Шроншира. Эта попытка оказалась более успешная, в этот раз  он проработал 4 месяца до октября 1878 года, когда  необходимо было приступать к занятиям. Этот доктор хорошо отнёсся  к Артуру, и поэтому следующее лето он вновь провёл у него,  работая ассистентом.    

Дойл  много читает и спустя два года после начала образования решает попробовать  себя в литературе. Весной 1879 года он пишет маленький рассказ  «The Mystery of Sasassa Valley» («Тайна Сасасской долины»), который  публикуется в Chamber’s Journal в сентябре 1879 года.  Рассказ выходит сильно порезанным, что огорчает Артура, но полученные  за него 3 гинеи вдохновляют его писать дальше. Он отсылает ещё несколько  рассказов. Но удаётся опубликовать только «The American’s Tale»  в журнале London Society. И всё же он понимает, что так  он тоже может зарабатывать деньги. Здоровье его отца ухудшается,  и его помещают в психиатрическую лечебницу. Таким образом, Дойл  становится единственным кормильцем своей семьи.    

Двадцати  лет отроду, учась на третьем курсе университета, в 1880 году,  друг Артура Клод Аугустус Куррье предложил ему принять должность хирурга,  на которую претендовал сам, но не смог по личным причинам,  на китобое «Надежда» под командованием Джона Грея в районе Северного  Полярного Круга. Сначала «Надежда» остановилась около берегов острова  Гренландия, где бригада перешла к охоте на тюленей. Молодой  медицинский студент был потрясён зверством этого. Но, в тоже время,  он наслаждался духом товарищества, на борту судна и последующая  охота на кита очаровывало его. Это приключение нашло место в его  первой истории, касаемой моря, пугающий рассказ «The Captain of the  „Pole-star“» («Капитан „Полярной Звезды“»). Без большого энтузиазма, Конан Дойл  возвратился к занятиям осенью 1880, проплавав в общей сложности  7 месяцев, заработав около 50 фунтов.    

В 1881 году  он окончил Эдинбургский университет, где получил степень бакалавра  медицины и степень магистра хирургии и стал искать место для работы,  вновь проведя лето, работая у доктора Хора. Результатом этих поисков  явилась должность корабельным врачом на судне «Mayuba», которое ходило между  Ливерпулем и западным побережьем Африки и 22 октября  1881 года началось его очередное плавание.    

Плавая,  он нашёл Африку столь же отвратительной, как Арктику соблазнительной.    

Поэтому  он уходит с корабля в середине января 1882 года,  и перебирается в Англию в Плимут, где совместно работает  с неким Каллингуортом, с которым познакомился на последних  курсах обучения в Эдинбурге, а именно с конца весны до начала  лета 1882 года, в течении 6 недель. (Эти первые годы практики  хорошо описаны в его книге «The Stark Munro Letters» («Загадка Старка  Монро»). В которой, кроме описания жизни в большом количестве  представлены размышления автора о вопросах религии и прогнозы  на будущее. Одним из таких прогнозов является возможность построения  объединённой Европы, а также объединения англоговорящих стран вокруг США.  Первый прогноз не так давно сбылся, а вот второй навряд ли  свершится. Также, в этой книге говорится о возможной победе над  болезнями, путём их профилактики. К сожалению, единственная страна,  по моему мнению, которая шла к этому изменила своё внутреннее  устройство (имеется в виду Россия).) Со временем между бывшими  однокурсниками возникают разногласия, после которых Дойл уезжает  в Портсмут (июль 1882 года), где открывает свою первую практику,  расположившись в доме за 40 фунтов годовых, которая стала  приносить доход только к концу третьего года. Первоначально клиентов  не было и поэтому у Дойля появляется возможность посвятить своё  свободное время литературе. Он пишет рассказы: «Кости», «Блуменсдайкский  овраг», «Мой друг – убийца», которые публикует в журнале «Лондон  сосайети» в том же 1882 году. Живя в Портсмуте,  он встречается с Элмой Уэлден, на которой обещал жениться, если  будет зарабатывать 2 фунта в неделю. Но в 1882 году после  многократных ссор расстаётся с ней, и она уезжает в Швейцарию.    

Чтобы  как-то помочь своей матери Артур приглашает пожить у себя своего брата  Иннеса, который скрашивает серые будни начинающего врача с августа  1882 года по 1885 год (Иннес уезжает учиться в закрытую  школу в Йоркшире). В течение этих лет, наш герой разрывается между  литературой и медициной.    

В один  из мартовских дней 1885 года доктор Пайк, его друг и сосед,  пригласил Дойла дать консультацию по случаю болезни Джека Хоукинса, сына  вдовы Эмили Хоукинс из Глостершира. У него был менингит  и он был безнадёжен. Артур предложил поместить его в свой дом  для постоянного ухода за ним, но через несколько дней Джек умер. Эта  смерть позволила познакомиться с его сестрой Луизой (или Туи) Хоукинс  27 лет, с которой они обручились в апреле, а 6 августа  1885 года поженились. Его доход на тот момент составлял примерно 300,  а её 100 фунтов в год.    

После  женитьбы Дойл активно занимается литературой и хочет сделать её своей  профессией. Он печатается в журнале «Корнхилл». Один за другим  выходят его рассказы: «J. Habakuk Jephson’s Statement» («Сообщение  Хебекука Джефсона»), «John Huxford’s Hiatus» («Долгое небытие Джона Хаксфорда»),  «The Ring of Thoth» («Кольцо Тота»). Но рассказы рассказами,  а Дойл хочет большего, он хочет, чтобы его заметили, а для этого  необходимо написать что-то более серьёзное. И вот в 1884 году он пишет книгу «The Firm of Girdlestone: a romance  of the unromantic» («Торговый дом  Гердлстонс»). Но к его большому  сожалению книга не заинтересовала издателей. В марте 1886 года,  Конан Дойл начал писать роман, который привёл его к популярности. Сначала  он назывался A Tangled Skein. В апреле он заканчивает его  и отсылает в «Корнхилл» Джеймсу Пейну, который в мае  этого же года очень тепло о нём отзывается, но отказывает  в его публикации, так как он, по его мнению, заслуживает отдельного издания.  Так начались мытарства автора, пытающегося пристроить своё детище. Дойл  отправляет рукопись в Бристоль Эрроусмиту, и пока ждёт ответа  на неё, участвует в политических событиях, где впервые с успехом  выступает перед многотысячной аудиторией. Политические страсти угасают,  а в июле приходит отрицательный отзыв на роман. Артур  не отчаивается и отправляет рукопись Фреду Уорну и К0.  Но и их роман не заинтересовал. Далее следуют господа Уорд,  Локки и К0. Те нехотя соглашаются, но ставят ряд условий: роман  выйдет не ранее следующего года, гонорар за него составит 25 фунтов,  а автор передаст издательству все права на произведение. Дойл нехотя  соглашается, так как хочет, чтобы его первый роман был отдан на суд  читателей. И вот, двумя годами позже этот роман был издан  в Beeton’s Christmas Annual (Рождественский еженедельник Битона)  за 1887 год под названием «A Study in Scarlet» («Этюд  в багровых тонах»), который познакомил читателей с Шерлоком Холмсом  (прототипы: профессор Джозеф Белл, писатель Оливер Холмс) и доктором  Ватсоном (прототип майор Вуд), ставшими вскоре знаменитыми. Отдельным изданием  роман вышел в начале 1888 года и был снабжён рисунками отца  Дойла – Чарльза Дойла.    

Начало  1887 года ознаменовало начало изучения и исследований такого понятия,  как «жизнь после смерти». Вместе со своим другом Боллом из Портсмута  проводит спиритический сеанс, который, однако, не позволил  им до конца разобраться с этим вопросом, который продолжал  изучать всю последующую жизнь.    

Как  только Дойл отсылает «Этюд в багровых тонах», он приступает  к новой книге, и в конце феврале 1888 года заканчивает  «Micah Clarke» («Приключения Михея Кларка»), которая выходит лишь в конце  феврале 1889 года в издательстве «Лонгман». Артура всегда влекли  к себе исторические романы. Его любимыми авторами были: Мередит, Стивенсон  и, конечно же, Вальтер Скот. Именно под их влиянием Дойл пишет этот  и ряд других исторических произведений. Работая в 1889 году  на волне положительных отзывов о «Микки Кларке» над The „White  Company“» («Белый отряд») Дойл неожиданно получает приглашение на обед  от американского редактора «Липпинкотс мэгэзин» для обсуждения написания  ещё одного рассказа о Шерлоке Холмсе. Артур встречается с ним,  а также знакомится с Оскаром Уайльдом и в итоге соглашается  на их предложение. И в 1890 году в американских  и английских выпусках этого журнала появляется «Знак четырех» («The Sign  of Four»).    

Несмотря  на его литературный успех и процветающую медицинскую практику,  гармоничная жизнь семейства Конан Дойл, расширенная рождением его дочь Мэри  (была рождена в январе 1889 года), была беспокойна. 1890 год был  не менее продуктивный, чем предыдущий, хотя и начался со смерти  его сестры Аннет. К середине этого года он заканчивает «Белый отряд»,  который берёт для публикации Джеймс Пейн в «Корнхилле» и объявляет  его лучшим историческим романом со времени «Айвенго». К концу этого же  года под влиянием немецкого микробиолога Роберта Коха и ещё более  Малькольма Роберта он решает оставить практику в Портсмуте,  и едет вместе с женой в Вену, оставив дочь Мэри у бабушки,  где хочет специализироваться в офтальмологии, чтобы в дальнейшем  найти работу в Лондоне. Однако, столкнувшись со специализированным  немецким языком и проучившись 4 месяца в Вене, понимает, что  время потрачено впустую. В период учёбы он пишет книгу «The Doings  of Raffles Haw» («Открытие Рафлза Хоу»), по мнению Дойла  «…не слишком значительную вещь…». Весной этого же года Дойл посещает  Париж и спешно возвращается в Лондон, где открывает практику  на улице Upper Wimpole. Практика успеха не имела (пациенты  отсутствовали), но за то в это время пишутся короткие  рассказы о Шерлоке Холмсе для журнала «Стрэнд». А помощью Sidney  Paget создаётся образ Холмса.    

В мае  1891 г. Дойл заболевает гриппом и находится несколько дней при  смерти. Когда он выздоровел, то решил оставить медицинскую практику,  а посвятить себя литературе. Это происходит в августе 1891 года.  К концу 1891 года Дойл становится очень популярным человеком  в связи с появлением шестого рассказа о Шерлоке Холмсе «Человек  с рассечённой губой» («The Man with the Twisted Lip»). Но после  написания этих шести рассказов редактор «Стрэнд» в октябре 1891 года  запросил ещё шесть, соглашаясь на любые условия со стороны автора.  И Дойл запросил, как ему показалось, такую сумму, 50 фунтов, услышав  о которой сделка не должна была состояться, так как он уже  не хотел более заниматься этим персонажем. Но к его большому  удивлению оказалось, что редакция согласна. И рассказы были написаны. Дойл  начинает работу на «Изгнанниками» (закончил в начале 1892 года)  и неожиданно получает приглашение на ужин от журнала «Айдлер»  (лентяй), где знакомится с Джеромом К. Джеромом, Робертом Барром,  с которыми в последствии подружился. Дойл продолжает свои дружеские  отношения с Барри и с марта по апрель 1892 года  отдыхает вместе с ним в Шотландии. Побывав по дороге  в Эдинбурге, Кирримьюире, Олфорде. По возвращению в Норвуд  начинает работу над «Великой тенью» (эпоха Наполеона), которую заканчивает  к середине того же года.    

В ноябре  того же 1892, живя в Норвуде, Луиза родила сына, которого они назвали  Аллейн Кингели. Дойл пишет рассказ «Уцелевший с 15-го года», который под  влиянием Роберта Барра переделывает в одноактную пьесу «Ватерлоо», которая  успешно ставится во многих театрах (Права на эту пьесу купил Брем  Стокер.). В 1892 году журнал «Стрэнд» вновь предлагает написать ещё  серию рассказов о Шерлоке Холмсе. Дойл в надежде, что журнал  откажется выставляет условие – 1000 фунтов и…журнал соглашается. Дойл  уже устал от своего героя. Ведь каждый раз необходимо придумывать новый  сюжет. Поэтому, когда в начале 1893 года Дойл с женой  отправляется на отдых в Швейцарию и посещает Райхенбахский  водопад он принимает решение покончить с этим надоедливым героем. (В период  между 1889 и 1890 гг. Дойл пишет пьесу в трех актах «Ангелы  тьмы» (по сюжету «Этюд в багровых тонах»). Главным действующим лицом  в ней выступает доктор Уотсон. Холмс в ней даже  и не упоминается. Действие происходит в США  в Сан-Франциско. Мы узнаем много подробностей о его жизни там,  а также о том, что на момент женитьбы на Мэри Морстен  он был уже женат! Это произведение при жизни автора опубликовано  не было. Однако потом всё же вышло, но на русский язык  до сих пор не переведено!) В результате, двадцать тысяч  подписчиков отказались от подписки журнала The Strand. Теперь  освобождённый от медицинской карьеры и от вымышленного героя (Единственная  пародия на Холмса «The Field Bazaar» («Благотворительная ярмарка»)  написана для журнала Эдинбургского университета «Студент» для сбора средств  на реконструкцию крокетного поля.), который угнетал его  и затемнил то, что он считал более важным, Конан Дойл поглощает себя  в более интенсивную деятельность. Эта бешеная жизнь может объяснять,  почему прежний врач не обращал внимание на серьёзное ухудшение  здоровья его жены. В мае 1893 года в театре «Савой» была  поставлена оперетта Jane Annie: or, the Good Conduct prize (with  J. M. Barrie) (Джейн Анни, или Приз за хорошее поведение).  Но она потерпела провал. Дойл очень переживает и начинает задумываться  о том, способен ли он писать для театра? Летом этого же  года сестра Артура Констанция выходит замуж за Эрнеста Уильяма Хорнингома.  А в августе он вместе с Туи отправляется в Швейцарию  читать лекцию на тему «Беллетристика как часть литературы». Это занятие  ему нравилось и он не раз до этого, да и после  этого занимался им. Поэтому, когда по возвращению из Швейцарии ему  предложили турне с лекциями по Англии, он с воодушевлением  взялся за это.    

Но неожиданно,  хотя все ждали этого, умирает отец Артура – Чарльз Дойл.  А со временем он, наконец, узнает то, что у Луизы туберкулёз  и вновь отправляется в Швейцарию. (Там он пишет «The Stark Munro  Letters» («Загадка Старка Монро»), который публикует Джером К. Джером  в «Лентяе».) Хотя ей и давали только несколько месяцев, Дойл  начинает запоздалый уход и ему удаётся оттянуть её уход из жизни  более чем на 10 лет, с 1893 до 1906 года. Они вместе с женой  перебираются в Давос, расположенный в Альпах. В Давосе Дойл  активно занимается спортом, приступает к написанию рассказов  о бригадире Жераре, основанных, главным образом, на книге  «Воспоминания генерала Марбо».    

Находясь  на лечении в Альпах Туи становится лучше (это происходит  в апреле 1894) и она решает отправиться на несколько дней  в Англию в их Норвудский дом. А Дойлу, по предложению  майора Понда, совершить тур по Соединённым Штатам с чтением отрывков  из своих произведений. И вот в конце сентября 1894 года  вместе с братом Иннесом, который к тому времени заканчивает закрытую  школу в Ричмонде, Королевское военное училище в Вулидже, становится  офицером, отправляется на лайнере «Эльба» компании Норддойлчер-Ллойд  из Саутчемптона в Америку. Там он побывал более чем  в 30 городах Соединённых Штатов. Его лекции имели успех, но сам  Дойл сильно от них устал, хоть он и получил большое удовлетворение  от этого путешествия. Кстати именно американской публике он впервые  прочитал первый свой рассказ о бригадире Жераре – «Медаль бригадира  Жерара». В начале 1895 года он возвращается в Давос  к жене, которая к тому времени чувствует себя хорошо.  В это же время в журнале The Strand начинается публикация первых  историй из «The Exploits of Brigadier Gerard» («Подвиги бригадира Жерара»)  и сразу же у журнала увеличивается количество подписчиков.    

Из-за  болезни жены Дойл очень тяготится постоянными разъездами, а также тем, что  не может по этой причине жить в Англии. И вот неожиданно  он знакомится с Грантом Алленом, который, болея подобно Туе,  продолжал жить в Англии. Поэтому он принимает решение продать дом  в Норвуде и построить роскошный особняк в Хайндхеде  в Суррее. Осенью 1895 года Артур Конан Дойл вместе с Луизой  и своей сестрой Лотти отправляется в Египет и в течение  зимы 1896 г. находится там, где он надеется на тёплый климат,  который будет полезен для неё. Перед этой поездкой он заканчивает книгу  «Родни Стоун» («Rodney Stone»). В Египте он живёт недалеко  от Каира, развлекаясь гольфом, теннисом, биллиардом, конной ездой.  Но однажды во время одной из конных прогулок лошадь сбрасывает  его, да ещё и ударяет копытом в голову. В память  об этой поездке ему накладывают пять швов над правым глазом. Также вместе  с семьёй он предпринимает участие в поездке на пароходе  к верховьям Нила.    

В мае  1896 года он возвращается в Англию и обнаруживает, что его  новый дом всё ещё не построен. Поэтому он снимает другой дом  в «Грейвуд-Бичес» и всё дальнейшее строительство идёт под его неусыпным  контролем. Дойл продолжает трудиться над «Дядюшкой Бернаком» («Uncle Bernac:  A Memory of the Empire»), который был начат ещё в Египте,  но книга даётся с трудом. В конце 1896 года  он приступает к написанию «The Tragedy Of The Korosko»  («Трагедия с „Короско“»), которая создавалась на основе впечатлений  полученных в Египте. А к лету 1897 года, поселяется  в своём собственном доме в графстве Суррей, в Андершо  (Undershaw), где у Дойла на длительное время появляется собственный  кабинет, в котором он может спокойно работать, и именно  в нём он приходит к мысли воскресить своего заклятого врага Шерлока  Холмса, по причине поправки своего материального положения, которое  несколько ухудшилось в связи с большими затратами  на строительство дома. В конце 1897 года он пишет пьесу  «Шерлок Холмс» и отправляет её Бирбому Три. Но тот пожелал  значительно переделать её под себя и в итоге автор отсылает  её в Нью-Йорк Чарльзу Фроману, ну а тот в свою очередь  передал её Уильяму Гиллету, который пожелал переделать  её по своему вкусу. На этот раз многострадальный автор махнул  на всё рукой и дал своё согласие. В итоге Холмса женили,  а автору была выслана на утверждение новая рукопись.  И в ноябре 1899 года в Буффало был хорошо принят  гиллеровский «Шерлок Холмс».    

Весной  1898 года перед поездкой в Италию он заканчивает три рассказа:  «Охотник за жуками», «Человек с часами», «Исчезнувший экстренный поезд».  В последнем из них незримо присутствовал Шерлок Холмс.    

1897 год  был знаменателен тем, что отмечался брильянтовый юбилей (70 лет) королевы  Англии Виктории. В честь этого события устраивается всеимперский  фестиваль. В связи с этим событием в Лондон стягиваются около  двух тысяч солдат всех цветов со всей империи, которые 25 июня прошли  маршем под ликование жителей по Лондону. А 26 июня принц  Уэльский принимал в Спинхеде парад флота: на рейде, в четыре  линии, на 30 миль растянулись военные корабли. Это событие вызвало  взрыв бешено энтузиазма, но уже чувствовалось приближение войны, хотя  победы армии были совсем не в диковинку. Вечером 25 июня  в театре «Лицеум» состоялся просмотр «Ватерлоо» Конан Дойла, принятое  в экстазе верноподданнических чувств.    

Полагается  что Конан Дойл, был человеком с самыми высокими моральными устоями,  не изменявший в течении совместной жизни Луизы. Однако это  не предотвратило его от падения, он влюбился в Джин Лекки  первый раз, когда он видел её 15 марта 1897. В возрасте  двадцать четыре лет, она была поразительно красивой женщиной, с белокурыми  волосами и яркими зелёными глазами. Её многие достижения были весьма  необычны в то время: она была интеллектуал, хорошая спортсменка. Они  полюбили друг друга. Единственное препятствие, которое сдержало Дойла  от любовной интриги – это состояние здоровья его супруги Туи.  На удивление Джин оказалась умной женщиной и не требовала того,  что противоречило его рыцарскому воспитанию, но тем не менее, Дойл  знакомится с родителями своей избранницы, а её, в свою очередь,  знакомит со своей матерью, которая приглашает погостить Джин у себя.  Та соглашается и живёт несколько дней со своим братом  у матери Артура. Между ними складываются тёплые отношения – Джин была  принята матерью Дойла, а стала его женой лишь спустя 10 лет после  смерти Туи. Артур с Джин часто встречаются. Узнав, что его возлюбленная  увлекается охотой и неплохо поёт Конан Дойл также начинает увлекаться охотой  и учится играть на банджо. С октября по декабрь  1898 года Дойл пишет книгу «Дуэт со вступлением хора», которая  повествует о жизни обычной супружеской пары. Выход в свет этой книги  был воспринят неоднозначно публикой, которая ждала совсем другого  от известного писателя, интриги, приключений, а не описания  жизни Фрэнка Кросса и Мод Селби. Но автор питал особую привязанность  именно к этой книге, описывающей просто любовь.    

Когда  в декабре 1899 года начиналась англо-бурская война, Конан Дойл  объявляет своему страшащемуся семейству, что он идёт добровольцем.  Написавший относительно много сражений, без возможности проверять его навыки  как солдата, он чувствовал, что это будет его последняя возможность  поверить их. Не удивительно, что его посчитали непригодным к службе  в армии из-за его несколько излишнего в весе и сорокалетнего  возраста. Поэтому он отправляется туда как медицинский доктор  и отплывает в Африку в 28 февраля 1900 года.  2 апреля 1900 года он прибывает на место и разбивает  полевой госпиталь на 50 мест. Но раненых оказывается  во много раз больше. Начинаются перебои с питьевой водой, приведшие  к эпидемии кишечных заболеваний, и поэтому вместо борющихся маркёров,  Конан Дойл должен был, вести жестокое сражение против микробов. В день  умирало до сотни больных. И это продолжалось в течении  4 недель. Затем последовали бои, позволившие взять верх над бурами  и 11 июля Дойл отплыл обратно в Англию. В течение несколько  месяцев он был в Африке, там он видел большее количество солдат  умерших от лихорадки, тифа, чем военных ран. Написанная им книга,  которая претерпевала изменения вплоть до 1902 года, «The Great Boer  War» (Великая бурская война) – это пять сотен страниц хроники, изданные  в октябре 1900, была шедевром военной учёности. Это было не только  сообщение о войне, но также и высоко интеллектуальный  и хорошо осведомлённый комментарий относительно некоторых  из организационных недостатков Британских сил в то время. После  этого он бросился с головой в политику, баллотируясь  на место в Central Edinburgh. Но он был незаконно обвинён,  что является католическим фанатиком, помня о его обучении школе-интернате  Иезуитами. Поэтому он потерпел поражение, но обрадовался этому  больше, нежели, если бы он выиграл.    

В 1902 году  Дойл заканчивает работу над ещё одним крупным произведением о приключениях  Шерлока Холмса – «The Hound of the Baskervilles» («Собака Баскервилей»).  И почти сразу же появляются разговоры о том, что автор этого  нашумевшего романа украл его идею у своего друга журналиста Флетчера Робинсона.  Эти разговоры продолжаются до сих пор.    

В 1902 г.  Король Эдвард VII присваивает рыцарский титул Конан Дойлу за услуги,  оказанные Короне в течении англо-бурской войны. Дойл продолжает тяготиться  рассказами о Шерлоке Холмсе и бригадире Жераре, поэтому пишет «Sir  Nigel» («Сэра Найджела Лоринга»), который, по его мнению, «…является высоким  литературным достижением…» Литература, забота о Луизе, ухаживание  за Джеан Леки настолько осторожно насколько возможно, игра в гольф,  вождение быстрых автомобилей, полёты в небо на воздушных шарах  и на ранних, архаичных самолётах, трата времени на развитие мускул  не приносило Конан Дойлу удовлетворения. Он вновь идёт  в политику в 1906 г., но и на этот раз терпит  поражение.    

После  того, как Луиза умерла на его руках 4-ого июля 1906, Конан Дойл находится  в депрессии много месяцев. Он пробует помочь кому-то, кто находится  в более худшем положении, чем он. Продолжив рассказы о Шерлоке Холмсе  он входит в контакт со Скотланд-Ярдом, чтобы указать  на ошибки правосудия. Это оправдывает молодого человека по имени  Джордж Едалджи, который был осуждён за том, что зарезал множество лошадей  и коров. Конан Дойл доказал, что зрение Едалджи было настолько плохо, что  он физически не смог бы совершить это ужасное деяние. Итогом  явилось освобождение невиновного, который успел отсидеть часть назначенного ему  срока.    

После  девяти лет тайного ухаживания, Конан Дойл и Джеан Леки женятся публично  перед 250 гостями, 18 сентября, 1907. Со своими двумя дочерьми,  они перебираются в новый дом называемый Windlesham, в Sussex. Дойл  счастливо живёт с новой женой и активно начинает работать, что  приносит ему много денег.    

Сразу  после женитьбы Дойл пытается помочь ещё одному осуждённому – Оскара  Слейтера, но терпит поражение. И лишь спустя много лет, осенью  1928 года (его освободили в 1927 году), заканчивает это дело  с успехом, благодаря помощи свидетельницы, которая первоначально оболгала  осуждённого, но, к сожалению, с самим Оскаром он расстался  в плохих отношениях на финансовой почве. Это было связано с тем,  что необходимо было покрыть финансовые издержки Дойла и он предположил,  что Слейтер оплатит их из выданной ему компенсации  в 6000 фунтов за годы проведённые в тюрьме, на что тот  ответил, что пусть платит министерство юстиции, раз оно виновато.    

Спустя  несколько лет после женитьбы Дойл ставит на сцене следующие произведения:  «Пёструю ленту», «Rodney Stone» («Родни стоун»), вышедшего под названием «Дом  Терперли», «Очки судьбы», «Бригадира Жерара». После успеха The Speckled Band,  Конан Дойл хочет уйти от работ, но рождение двух его сыновей, Дениса  в 1909 и Адриана в 1910, предохраняет его от этого.  Последний ребёнок, их дочь Джеан, была рождена в 1912.  В 1910 году Дойл публикует книгу «The Crime of the Congo»  (Преступления в Конго), о зверствах творимых в Конго  бельгийцами. Написанные им произведения о Professor Challenger («The  lost world» («Затерянный мир»), «The Poison Belt» («Отравленный пояс»)) имели  успех не меньший, чем Шерлок Холмс.    

В мае  1914, Сэр Артур вместе с Леди Конан Дойл и детьми отправляется  провести инспекцию Национального заповедника в Джесиер-парке  в северной части Скалистых гор (Канада). По дороге он заезжает  в Нью-Йорк, где посещает две тюрьмы: Тумбс и Синг-Синг,  в которых осматривает камеры, электрический стул, беседует  с заключёнными. Город был найден автором неблагоприятно изменённым,  в сравнении с его первым посещением двадцатью годами ранее. Канада,  где они провели некоторое время, найдена очаровательной и Дойл сожалел,  что скоро не останется её первозданного величия. Находясь  в Канаде, Дойл проводит ряд лекций.    

Они  прибыли домой месяцем позже, вероятно, потому что в течение долгого  времени, Конан Дойл был убеждён в предстоящей войне с Германией. Дойл  читает книгу Бернарди «Германия и следующая война» и понимает обо  всей серьёзности ситуации и пишет ответную статью «Англия и следующая  война», которая вышла в «Фортнайтли ревью» летом 1913 года.  Он посылает многочисленные статьи в газеты о предстоящей войне  и военной готовности к ней. Но его предупреждения оценивались  как фантазии. Понимая то, что Англия обеспечивает себя лишь на 1/6, Дойл  предлагает построить туннель под Ла-Маншем, чтобы обеспечить себя продовольствием  на случай блокады Англии подводными лодками Германии. Кроме того,  он предлагает снабдить всех моряков на флоте резиновыми кругами (для  удержания головы над водой), резиновыми жилетами. К его предложению мало  не прислушались, но после очередной трагедии на море началось  массовое внедрение этой идеи.    

Перед  началом войны (4 августа 1914 года) Дойл вступает в отряд  добровольцев, который являлся полностью гражданским и создавался  на случай вторжения неприятеля на территорию Англии. Во время войны  Дойл также вносит предложения по защите солдат и предлагает нечто  похожее на доспехи, то есть наплечники, а также пластины,  защищающие важнейшие органы. Во время войны Дойл потерял многих близких  ему людей, в том числе, своего брата Иннеса, который к своей смерти  дослужился до генерал-адъютанта корпуса и сына Кингсли  от первого брака, а также двух двоюродных братьев и двух племянников.    

26 сентября  1918 года Дойл отправляется на материк, чтобы стать свидетелем  сражения, которое произошло 28 сентября на французском фронте.