1 2 3 
– Как  же это? Кто его убил? Где? – спросил он.    

– Удрать  хотел, поймали, – сказал Каменев и отдал голову казаку, а сам вошел в дом  вместе с Бутлером.    

– И  молодцом умер, – сказал Каменев.    

– Да  как же это все случилось?    

– А  вот погодите, Иван Матвеевич придет, я все подробно расскажу. Ведь я затем  послан. Развожу по всем укреплениям, аулам, показываю.    

Было  послано за Иваном Матвеевичем, и он, пьяный, с двумя также сильно выпившими  офицерами, вернулся в дом и принялся обнимать Каменева.    

– А  я к вам, – сказал Каменев. – Хаджи-Мурата голову привез.    

– Врешь!  Убили?    

– Да,  бежать хотел.    

– Я  говорил, что надует. Так где же она? Голова-то? Покажи-ка.    

Кликнули  казака, и он внес мешок с головой. Голову вынули, и Иван Матвеевич пьяными  глазами долго смотрел на нее.    

– А  все-таки молодчина был, – сказал он. – Дай я его поцелую.    

– Да,  правда, лихая была голова, – сказал один из офицеров.    

Когда  все осмотрели голову, ее отдали опять казаку. Казак положил голову в мешок,  стараясь опустить на пол так, чтобы она как можно слабее стукнула.    

– А  что ж ты, Каменев, приговариваешь что, когда показываешь? – говорил один  офицер.    

– Нет,  дай я его поцелую. Он мне шашку подарил, – кричал Иван Матвеевич.    

Бутлер  вышел на крыльцо. Марья Дмитриевна сидела на второй ступеньке. Она оглянулась  на Бутлера и тотчас же сердито отвернулась.    

– Что  вы, Марья Дмитриевна? – спросил Бутлер.    

– Все  вы живорезы. Терпеть не могу. Живорезы, право, – сказала она, вставая.    

– То  же со всеми может быть, – сказал Бутлер, не зная, что говорить. – На  то война.    

– Война! –  вскрикнула Марья Дмитриевна. – Какая война? Живорезы, вот и все. Мертвое  тело земле предать надо, а они зубоскалят. Живорезы, право, – повторила  она и сошла с крыльца и ушла в дом через задний ход.    

Бутлер  вернулся в гостиную и попросил Каменева рассказать подробно, как было все дело.  И Каменев рассказал. Дело было вот как.    

 XXV    

     

Хаджи-Мурату  было разрешено кататься верхом вблизи города и непременно с конвоем казаков.  Казаков всех в Нухе была полусотня, из которой разобраны были по начальству  человек десять, остальных же, если их посылать, как было приказано, по десять  человек, приходилось бы наряжать через день. И потому в первый день послали  десять казаков, а потом решили посылать по пять человек, прося Хаджи-Мурата не  брать с собой всех своих нукеров, но 25 апреля Хаджи-Мурат выехал на прогулку  со всеми пятью. В то время как Хаджи-Мурат садился на лошадь, воинский  начальник заметил, что все пять нукеров собирались ехать с Хаджи-Муратом, и  сказал ему, что ему не позволяется брать с собой всех, но Хаджи-Мурат как будто  не слыхал, тронул лошадь, и воинский начальник не стал настаивать. С казаками  был урядник, георгиевский кавалер, в скобку остриженный, молодой, кровь с  молоком, здоровый русый малый, Назаров. Он был старший в бедной старообрядческой  семье, выросший без отца и кормивший старую мать с тремя дочерьми и двумя  братьями.    

– Смотри,  Назаров, не пускай далеко! – крикнул воинский начальник.    

– Слушаю,  ваше благородие, – ответил Назаров и, поднимаясь на стременах, тронул  рысью, придерживая за плечом винтовку, своего доброго, крупного, рыжего,  горбоносого мерина. Четыре казака ехали за ним: Ферапонтов, длинный, худой,  первый вор и добытчик, – тот самый, который продал порох Гамзале; Игнатов,  Отслуживающий срок, немолодой человек, здоровый мужик, хваставшийся своей  силой; Мишкин, слабосильный малолеток, над которым все смеялись, и Петраков,  молодой, белокурый, единственный сын у матери, всегда ласковый и веселый.    

С утра  был туман, но к завтраку погода разгулялась, и солнце блестело и на только что  распустившейся листве, и на молодой девственной траве, и на всходах хлебов, и  на ряби быстрой реки, видневшейся налево от дороги.    

Хаджи-Мурат  ехал шагом. Казаки и его нукеры, не отставая, следовали за ним. Выехали шагом  по дороге за крепостью. Встречались женщины с корзинами на головах, солдаты на  повозках и скрипящие арбы на буйволах. Отъехав версты две, Хаджи-Мурат тронул  своего белого кабардинца; он пошел проездом, так, что его нукеры шли большой  рысью. Так же ехали и казаки.    

– Эх,  лошадь добра под ним, – сказал Ферапонтов. – Кабы в ту пору, как он  не мирной был, ссадил бы его.    

– Да,  брат, за эту лошадку триста рублей давали в Тифлисе.    

– А  я на своем перегоню, – сказал Назаров.    

– Как  же, перегонишь, – сказал Ферапонтов. Хаджи-Мурат все прибавлял хода.    

– Эй,  кунак, нельзя так. Потише! – прокричал Назаров, догоняя Хаджи-Мурата.    

Хаджи-Мурат  оглянулся и, ничего не сказав, продолжал ехать тем же проездом, не уменьшая  хода.    

– Смотри,  задумали что, черти, – сказал Игнатов. – Вишь, лупят.    

Так  прошли с версту по направлению к горам.    

– Я  говорю, нельзя! – закричал опять Назаров. Хаджи-Мурат не отвечал и не  оглядывался, только еще прибавлял хода и с проезда перешел на скок.    

– Врешь,  не уйдешь! – крикнул Назаров, задетый за живое.    

Он  ударил плетью своего крупного рыжего мерина и, привстав на стременах и  нагнувшись вперед, пустил его во весь мах за Хаджи-Муратом.    

Небо  было так ясно, воздух так свеж, силы жизни так радостно играли в душе Назарова,  когда он, слившись в одно существо с доброю, сильною лошадью, летел по ровной  дороге за Хаджи-Муратом, что ему и в голову не приходила возможность  чего-нибудь недоброго, печального или страшного. Он радовался тому, что с  каждым скоком набирал на Хаджи-Мурата и приближался к нему. Хаджи-Мурат  сообразил по топоту крупной лошади казака, приближающегося к нему, что он  накоротко должен настигнуть его, и, взявшись правой рукой за пистолет, левой  стал слегка сдерживать своего разгорячившегося и слышавшего за собой лошадиный  топот кабардинца.    

– Нельзя,  говорю! – крикнул Назаров, почти равняясь с Хаджи-Муратом и протягивая  руку, чтобы схватить за повод его лошадь. Но не успел он схватиться за повод,  как раздался выстрел.    

– Что  ж это ты делаешь? – закричал Назаров, хватаясь за грудь. – Бей их,  ребята, – проговорил он и, шатаясь, повалился на луку седла.    

Но горцы  прежде казаков взялись за оружие и били казаков из пистолетов и рубили их  шашками. Назаров висел на шее носившей его вокруг товарищей испуганной лошади.  Под Игнатовым упала лошадь, придавив ему ногу. Двое горцев, выхватив шашки, не  слезая, полосовали его по голове и рукам. Петраков бросился было к товарищу, но  тут же два выстрела, один в спину, другой в бок, сожгли его, и он, как мешок,  кувырнулся с лошади.    

Мишкин  повернул лошадь назад и поскакал к крепости. Ханефи с Хан-Магомой бросились за  Мишкиным, но он был уже далеко впереди, и горцы не могли догнать его.    

Увидав,  что они не могут догнать казака, Ханефи с Хан-Магомой вернулись к своим. Гамзало,  добив кинжалом Игнатова, прирезал и Назарова, свалив его с лошади. Хан-Магома  снимал с убитых сумки с патронами. Ханефи хотел взять лошадь Назарова, но  Хаджи-Мурат крикнул ему, что не надо, и пустился вперед по дороге. Мюриды его  поскакали за ним, отгоняя от себя бежавшую за ними лошадь Петракова. Они были  уже версты за три от Нухи среди рисовых полей, когда раздался выстрел с башни,  означавший тревогу.    

Петраков  лежал навзничь с взрезанным животом, и его молодое лицо было обращено к небу, и  он, как рыба всхлипывая, умирал.    

– Батюшки,  отцы мои родные, что наделали! – вскрикнул, схватившись за голову, начальник  крепости, когда узнал о побеге Хаджи-Мурата. – Голову сняли! Упустили,  разбойники! – кричал он, слушая донесение Мишкина.    

Тревога  дана была везде, и не только все бывшие в наличности казаки были посланы за  бежавшими, но собраны были и все, каких можно было собрать, милиционеры из  мирных аулов. Объявлено было тысячу рублей награды тому, кто привезет живого  или мертвого Хаджи-Мурата. И через два часа после того, как Хаджи-Мурат с  товарищами ускакали от казаков, больше двухсот человек конных скакали за  приставом отыскивать и ловить бежавших.    

Проехав  несколько верст по большой дороге, Хаджи-Мурат сдержал своего тяжело дышавшего  и посеревшего от поту белого коня и остановился. Вправо от дороги виднелись  сакли и минарет аула Беларджика, налево были поля, и в конце их виднелась река.  Несмотря на то, что путь в горы лежал направо, Хаджи-Мурат повернул в  противоположную сторону, влево, рассчитывая на то, что погоня бросится за ним  именно направо. Он же, и без дороги переправясь через Алазань, выедет на  большую дорогу, где его никто не будет ожидать, и проедет по ней до леса и  тогда уже, вновь переехав через реку, лесом проберется в горы. Решив это, он  повернул влево. Но доехать до реки оказалось невозможным. Рисовое поле, через  которое надо было ехать, как это всегда делается весной, было только что залито  водой и превратилось в трясину, в которой выше бабки вязли лошади. Хаджи-Мурат  и его нукеры брали направо, налево, думая, что найдут более сухое место, но то  поле, на которое они попали, было все равномерно залито и теперь пропитано  водою. Лошади с звуком хлопания пробки вытаскивали утопающие ноги в вязкой  грязи и, пройдя несколько шагов, тяжело дыша, останавливались.    

Так они  бились так долго, что начало смеркаться, а они все еще не доехали до реки.  Влево был островок с распустившимися листиками кустов» и Хаджи-Мурат решил  въехать в эти кусты и там, дав отдых измученным лошадям, пробыть до ночи.    

Въехав в  кусты, Хаджи-Мурат и его нукеры слезли с лошадей и, стреножив их, пустили  кормиться, сами же поели взятого с собой хлеба и сыра. Молодой месяц, светивший  сначала, зашел за горы, и ночь была темная. Соловьев в Нухе было особенно  много. Два было и в этих кустах. Пока Хаджи-Мурат с своими людьми шумел,  въезжая в кусты, соловьи замолкли. Но когда затихли люди, они опять защелкали,  перекликаясь. Хаджи-Мурат, прислушиваясь к звукам ночи, невольно слушал их.    

И их  свист напомнил ему ту песню о Гамзате, которую он слушал нынче ночью, когда выходил  за водой. Он всякую минуту теперь мог быть в том же положении, в котором был  Гамзат. Ему подумалось, что это так и будет, и ему вдруг стало серьезно на  душе. Он разостлал бурку и совершил намаз. И едва только окончил его, как  послышались приближающиеся к кустам звуки. Это были звуки большого количества  лошадиных ног, шлепавших по трясине. Быстроглазый Хан-Магома, выбежав на один  край кустов, высмотрел в темноте черные тени конных и пеших, приближавшихся к  кустам. Ханефи увидал такую же толпу с другой стороны. Это был Карганов,  уездный воинский начальник, с своими милиционерами.    

«Что ж,  будем биться, как Гамзат», – подумал Хаджи-Мурат.    

После  того как дана была тревога, Карганов с сотней милиционеров и казаков бросился в  догоню Хаджи-Мурата, но нигде не нашел ни его, ни следов его. Карганов уже  возвращался безнадежно домой, когда перед вечером ему встретился старик  татарин. Карганов спросил у старика, не видал ли он шестерых конных? Старик  отвечал, что видел. Он видел, как шесть конных кружились по рисовому полю и  въехали в кусты, в которых он собирал дрова. Карганов, захватив с собой  старика, вернулся назад и, по виду стреноженных лошадей уверившись, что  Хаджи-Мурат был тут, ночью уже окружил кусты и стал дожидаться утра, чтобы  взять Хаджи-Мурата живого или мертвого.    

Поняв,  что он окружен, Хаджи-Мурат высмотрел в середине кустов старую канаву и решил  засесть в ней и отбиваться, пока будут заряды и силы. Он сказал это своим  товарищам и велел им делать завал на канаве. И нукеры тотчас же взялись рубить  ветки, кинжалами копать землю, делать насыпь. Хаджи-Мурат работал вместе с ними.    

Как  только стало светать, как к кустам близко подъехал сотенный командир милиции и  закричал:    

– Эй!  Хаджи-Мурат! Сдавайся! Нас много, а вас мало.    

В ответ  на это из канавы показался дымок, щелкнула винтовка, и пуля попала в лошадь милиционера,  которая шарахнулась под ним и стала падать. Вслед за этим затрещали винтовки милиционеров,  стоявших на опушке кустов, и пули их, свистя и жужжа, обивали листья и сучья и  попадали в завал, но не попадали в людей, сидевших за завалом. Только одна  отбившаяся лошадь Гамзалы была подбита ими. Лошадь была ранена в голову. Она не  упала, но, разорвав треногу, треща по кустам, бросилась к другим лошадям и,  прижавшись к ним, поливала кровью молодую траву. Хаджи-Мурат и его люди  стреляли только тогда, когда кто-либо из милиционеров выдавался вперед, и редко  миновали цели. Три человека из милиционеров были ранены, и милиционеры не  только не решались броситься на Хаджи-Мурата и его людей, но все более и более  отдалялись от них и стреляли только издалека, наобум.    

Так  продолжалось более часа. Солнце взошло в полдерева, и Хаджи-Мурат уже думал  сесть на лошадей и попытаться пробиться к реке, когда послышались крики вновь  прибывшей большой партии. Это был Гаджи-Ага мехтулинский с своими людьми. Их  было человек двести. Гаджи-Ага был когда-то кунак Хаджи-Мурата и жил с ним в  горах, но потом перешел к русским. С ним же был Ахмет-Хан, сын врага  Хаджи-Мурата. Гаджи-Ага, так же как Карганов, начал с того, что закричал  Хаджи-Мурату, чтобы он сдавался, но, так же как и в первый раз, Хаджи-Мурат  ответил выстрелом.    

– В  шашки, ребята! – крикнул Гаджи-Ага, выхватив свою, и послышались сотни  голосов людей, с визгом бросившихся в кусты.    

Милиционеры  вбежали в кусты, но из-за завала затрещало один за другим несколько выстрелов.  Человека три упало, и нападавшие остановились, и на опушке кустов тоже стали  стрелять. Они стреляли и вместе с тем понемногу приближались к завалу,  перебегая от куста к кусту. Некоторые успевали перебегать, некоторые же  попадали под пули Хаджи-Мурата и его людей. Хаджи-Мурат бил без промаха, точно  так же редко выпускал выстрел даром Гамзало и всякий раз радостно визжал, когда  видел, что пули его попадали. Курбан сидел с краю канавы и пел «Ля илляха иль  алла» и не торопясь стрелял, но попадал редко. Элдар же дрожал всем телом от нетерпения  броситься с кинжалом на врагов и стрелял часто и как попало, беспрестанно  оглядываясь на Хаджи-Мурата и высовываясь из-за завала. Волосатый Ханефи, с  засученными рукавами, и тут исполнял должность слуги. Он заряжал ружья, которые  передавали ему Хаджи-Мурат и Курбан, старательно загоняя железным шомполом  обернутые в намасленные хлюсты пульки и подсыпая из натруски сухого пороха на  полки. Хан-Магома же не сидел, как другие, в канаве, а перебегал из канавы к  лошадям, загоняя их в более безопасное место, и не переставая визжал и стрелял  с руки без подсошек. Его первого ранили. Пуля попала ему в шею, и он сел назад,  плюя кровью и ругаясь. Потом ранен был Хаджи-Мурат. Пуля пробила ему плечо.  Хаджи-Мурат вырвал из бешмета вату, заткнул себе рану и продолжал стрелять.    

– Бросимся  в шашки, – в третий раз говорил Элдар.    

Он  высунулся из-за завала, готовый броситься на врагов, но в ту же минуту пуля  ударила в него, и он зашатался и упал навзничь, на ногу Хаджи-Мурату.  Хаджи-Мурат взглянул на него. Бараньи прекрасные глаза пристально и серьезно  смотрели на Хаджи-Мурата. Рот с выдающеюся, как у детей, верхней губой  дергался, не раскрываясь. Хаджи-Мурат выпростал из-под него ногу и продолжал  целиться. Ханефи нагнулся над убитым Элдаром и стал быстро выбирать нерасстрелянные  заряды из его черкески. Курбан между тем все пел, медленно заряжая и целясь.    

Враги,  перебегая от куста к кусту с гиканьем и визгом, придвигались все ближе и ближе.  Еще пуля попала Хаджи-Мурату в левый бок. Он лег в канаву и опять, вырвав из  бешмета кусок ваты, заткнул рану. Рана в бок была смертельна, и он чувствовал,  что умирает. Воспоминания и образы с необыкновенной быстротой сменялись в его  воображении одно другим. То он видел перед собой силача Абунунцал-Хана, как он,  придерживая рукою отрубленную, висящую щеку, с кинжалом в руке бросился на  врага; то видел слабого, бескровного старика Воронцова с его хитрым белым лицом  и слышал его мягкий голос; то видел сына Юсу-фа, то жену Софиат, то бледное, с  рыжей бородой и прищуренными глазами, лицо врага своего Шамиля.    

И все  эти воспоминания пробегали в его воображении, не вызывая в нем никакого  чувства: ни жалости, ни злобы, ни какого-либо желания. Все это казалось так  ничтожно в сравнении с тем, что начиналось и уже началось для него. А между тем  его сильное тело продолжало делать начатое. Он собрал последние силы, поднялся  из-за завала и выстрелил из пистолета в подбегавшего человека и попал в него.  Человек упал. Потом он совсем вылез из ямы и с кинжалом пошел прямо, тяжело  хромая, навстречу врагам.» Раздалось несколько выстрелов, он зашатался и упал.  Несколько человек милиционеров с торжествующим визгом бросились к упавшему  телу. Но то, что казалось им мертвым телом, вдруг зашевелилось. Сначала  поднялась окровавленная, без папахи, бритая голова, потом поднялось туловище,  и, ухватившись за дерево, он поднялся весь. Он так казался страшен, что  подбегавшие остановились. Но вдруг он дрогнул, отшатнулся от дерева и со всего  роста, как подкошенный репей, упал на лицо и уже не двигался.    

Он не  двигался, но еще чувствовал. Когда первый подбежавший к нему Гаджи-Ага ударил  его большим кинжалом по голове, ему казалось, что его молотком бьют по голове,  и он не мог понять, кто это делает и зачем. Это было последнее его сознание  связи с своим телом. Больше он уже ничего не чувствовал, и враги топтали и  резали то, что не имело уже ничего общего с ним. Гаджи-Ага, наступив ногой на  спину тела, с двух ударов отсек голову и осторожно, чтобы не запачкать в кровь  чувяки, откатил ее ногою. Алая кровь хлынула из артерий шеи и черная из головы  и залила траву.    

И  Карганов, и Гаджи-Ага, и Ахмет-Хан, и все милиционеры, как охотник над убитым  зверем, собрались над телами Хаджи-Мурата и его людей (Ханефи, Кур-бана и  Гамзалу связали) и, в пороховом дыму стоявшие в кустах, весело разговаривая,  торжествовали свою победу.    

Соловьи,  смолкнувшие во время стрельбы, опять защелкали, сперва один близко и потом  другие на дальнем конце.    

Вот  эту-то смерть и напомнил мне раздавленный репей среди вспаханного поля.