1 2 3 4 5 6 7 
– Что вы здесь делали? – спросил он.    

– Я прочесал граблями всю лужайку. Я искал какое‑нибудь  оружие или другие улики. Но как вам удалось…    

– Ну, хватит, у меня нет времени! Вы выворачиваете  левую ногу, и следы этой вашей левой ноги видны повсюду. Вас мог бы выследить  даже крот. А здесь, в камышах, следы исчезают. О, как было бы все просто, если  бы я пришел сюда до того, как это стадо буйволов все здесь вытоптало! Здесь  стояли те, кто пришел из сторожки, они затоптали все следы вокруг убитого на  шесть или семь футов.[16]    

Он достал лупу, лег на непромокаемый плащ, чтобы было лучше  видно, и разговаривал более с самим собой, чем с нами.    

– Вот следы молодого Маккарти. Он проходил здесь дважды  и один раз бежал так быстро, что следы каблуков почти не видны, а остальная  часть подошвы отпечаталась четко. Это подтверждает его показания. Он побежал,  когда увидел отца лежащим на земле. Далее, здесь следы ног отца, когда он ходил  взад и вперед. Что же это? След от приклада, на который опирался сын, когда  стоял и слушал отца. А это? Ха‑ха, то же это такое? Кто‑то подкрадывался на  цыпочках! К тому же это квадратные, совершенно необычные ботинки. Он пришел,  ушел и снова вернулся – на этот раз, конечно, за своим пальто. Но откуда он  пришел?    

Холмс бегал туда и сюда, иногда теряя след, иногда вновь  натыкаясь на него, пока мы не очутились у самого леса, в тени очень большой,  старой березы. Холмс нашел его следы за этим деревом и снова лег на живот.  Раздался радостный возглас. Холмс долго оставался неподвижным, переворачивал  опавшие листья и сухие сучья, собрал в конверт что‑то похожее на пыль и  осмотрел сквозь лупу землю, а также, сколько мог достать, и кору дерева. Камень  с неровными краями лежал среди мха; он поднял и осмотрел его. Затем он пошел по  тропинке до самой дороги, где следы терялись.    

     

    

For a long time he remained there.     

     

– Этот камень представляет большой интерес, –  заметил он, возвращаясь к своему обычному тону. – Серый дом справа –  должно быть, сторожка. Я зайду к Морану, чтобы сказать ему два слова и написать  коротенькую записку. После этого мы еще успеем добраться до гостиницы, ко  второму завтраку. Вы идите к карете, я присоединюсь к вам.    

Минут через десять мы уже ехали к Россу. В руках у Холмса  все еще был камень, который он поднял в лесу.    

– Это может заинтересовать вас, Лестрейд, – сказал  он, протягивая ему камень. – Вот чем было совершено убийство.    

– Я не вижу на нем никаких следов.    

– Их нет.    

– Тогда как же вы это узнали?    

– Под ним росла трава. Он пролежал там всего лишь  несколько дней. Нигде вокруг не было видно места, откуда он взят. Это имеет  прямое отношение к убийству. Следов какого‑нибудь другого оружия нет.    

– А убийца?    

– Это высокий человек, левша, он хромает на правую  ногу, носит охотничьи сапоги на толстой подошве и серое пальто, курит индийские  сигары с мундштуком, в кармане у него тупой перочинный нож. Есть еще несколько  примет, но и этого достаточно, чтобы помочь нам в наших поисках.    

Лестрейд засмеялся.    

– К сожалению, я до сих пор остаюсь скептиком, –  сказал он. – Ваши теории очень хороши, но мы должны иметь дело с  твердолобыми британскими присяжными.    

– Ну, это мы увидим, – ответил спокойно  Холмс. – У вас одни методы, у меня другие… Кстати, я, может быть, сегодня  с вечерним поездом вернусь в Лондон.    

– И оставите ваше дело незаконченным?    

– Нет, законченным.    

– Но как же тайна?    

– Она разгадана.    

– Кто же преступник?    

– Джентльмен, которого я описал.    

– Но кто он?    

– Это можно очень легко узнать. Здесь не так уж много  жителей.    

Лестрейд пожал плечами.    

– Я человек действия, – сказал он, – и никак  не могу заниматься поисками джентльмена, о котором известно только, что он  хромоногий левша. Я бы стал посмешищем всего Скотленд‑Ярда.    

– Хорошо, – спокойно ответил Холмс. – Я  предоставил вам все возможности для разгадки этой тайны. Я ведь ничего не утаил  от вас, и вы сами могли разгадать таинственное преступление. Вот мы и приехали.  Прощайте. Перед отъездом я вам напишу.    

Оставив Лестрейда возле его двери, мы направились к нашему  отелю, где нас уже ждал завтрак.    

Холмс молчал, погруженный в свои мысли. Лицо его было  мрачно, как у человека, который попал в затруднительное положение.    

– Вот послушайте, Уотсон, – сказал он, когда  убрали со стола. – Садитесь в это кресло, и я изложу перед вами то  немногое, что мне известно. Я не знаю, что мне делать. Я бы хотел получить от  вас совет. Закуривайте, а я сейчас начну.    

– Пожалуйста.    

– Ну вот, при изучении этого дела нас поразили два  пункта в рассказе молодого Маккарти, хотя меня они настроили в его пользу, а  вас восстановили против него. Во‑первых, то, что отец закричал «Коу» до того,  как увидел своего сына. Во‑вторых, что умирающий упомянул только о крысе.  Понимаете, он пробормотал несколько слов, но сын уловил лишь одно. Наше  расследование должно начаться с этих двух пунктов. Предположим, что все,  сказанное юношей, – абсолютная правда.    

– А что такое «коу»?    

– Очевидно, он звал не своего сына. Он думал, что сын в  Бристоле. Сын совершенно случайно услышал этот зов. Этим Криком «Koy!» он звал  того, кто назначил ему свидание. Но «коу» – австралийское слово, оно в ходу  только между австралийцами. Это веское доказательство, что человек, которого  Маккарти надеялся встретить у Боскомского омута, бывал в Австралии.    

– Ну, а крыса?    

Шерлок Холмс достал из кармана сложенный лист бумаги,  расправил его на столе.    

– Это карта штата Виктория, – сказал он. – Я  телеграфировал прошлой ночью в Бристоль, чтобы мне ее прислали. – Он  закрыл ладонью часть карты. – Прочтите, – попросил он.    

– Arat ,[17] –  прочитал я.    

– А теперь? – Он поднял руку.    

– Ballarat .    

– Совершенно верно. Это и есть слово, произнесенное  умирающим, но сын уловил только последние два слога. Он пытался назвать имя  убийцы. Итак, Балларэт.    

– Это потрясающе! – воскликнул я.    

– Это вне всяких сомнений. А теперь, как видите, круг  сужается. Наличие у преступника серого одеяния было третьим пунктом. Исчезает  полная неизвестность, и появляется некий австралиец из Балларэта в сером  пальто.    

– И в самом деле!    

– К тому же он местный житель, потому что возле омута,  кроме фермы и усадьбы, ничего нет, и посторонний вряд ли забредет туда.    

– Конечно.    

– Затем наша сегодняшняя экспедиция. Исследуя почву, я  обнаружил незначительные улики, о которых и рассказал этому тупоумному  Лестрейду. Это касалось становления личности преступника.    

– Но как вы их обнаружили?    

– Вам известен мой метод. Он базируется на  сопоставлении всех незначительных улик.    

– О его росте вы, разумеется, могли приблизительно  судить по длине шага. О его обуви также можно было догадаться по следам.    

– Да, это была необыкновенная обувь.    

– А то, что он хромой?    

– Следы его правой ноги не так отчетливы, как следы  левой. На правую ногу приходится меньше веса Почему? Потому что он прихрамывал  – он хромой.    

– А то, что он левша?    

– Вы сами были поражены характером повреждений,  описанных хирургом. Удар был внезапно нанесен сзади, но с левой стороны. Кто же  это мог сделать, как не левша? Во время разговора отца с сыном он стоял за  деревом. Он даже курил там. Я нашел пепел и благодаря моему знанию различных  сортов табака установил, что он курил индийскую сигару. Я, как вам известно,  немного занимался этим вопросом и написал небольшую монографию о пепле ста  сорока различных сортов трубочного, сигарного и папиросного табака. Обнаружив  пепел сигары, я оглядел все вокруг и нашел место, куда он ее бросил. То была  индийская сигара, изготовленная в Роттердаме.    

     

    

He had stood behind that tree.     

     

– А мундштук?    

– Я увидел, что он не брал ее в рот. Следовательно, он  курит с мундштуком. Кончик был обрезан, а не откушен, но срез был неровный,  поэтому грешил, что нож у него тупой.    

– Холмс, – сказал я, – вы опутали преступника  сетью, из которой он не сможет вырваться, и вы спасли жизнь ни в чем не  повинному юноше, вы просто сняли петлю с его шеи. Я вижу, где сходятся все ваши  улики. Имя убийцы…    

– Мистер Джон Тэнер, – доложил официант, открывая  дверь в нашу гостиную и впуская посетителя.    

     

    

«Mr. John Turner», said the waiter.     

     

У вошедшего была странная, совершенно необычная фигура.  Замедленная, прихрамывающая походка и опущенные плечи делали его дряхлым, в то  время как его жесткое, резко очерченное, грубое лицо и огромные конечности  говорили о том, что он наделен необыкновенной физической силой. Его спутанная  борода, седеющие волосы и всклокоченные, нависшие над глазами брови придавали  ему гордый и властный вид. Но лицо его было пепельно‑серым, а губы и ноздри  имели синеватый оттенок. Я с первого взгляда понял, что он страдает какой‑то  неизлечимой, хронической болезнью.    

– Присядьте, пожалуйста, на диван, – мягко  предложил Холмс. – Вы получили мою записку?    

– Да, ее принес привратник. Вы пишете, что хотите  видеть меня, дабы избежать скандала.    

– Я думаю, будет много толков, если я выступлю в суде.    

– Зачем я вам понадобился?    

Тэнер посмотрел на моего приятеля. В усталых главах его было  столько отчаяния, будто он уже получил ответ на свой вопрос.    

– Да, – промолвил Холмс, отвечая более на взгляд  его, чем на слова. – Это так. Мне все известно о Маккарти.    

Старик закрыл лицо руками.    

– Помоги мне, господи! – воскликнул он. – Но  я бы не допустил гибели молодого человека! Даю вам слово, что я открыл бы всю  правду, если бы дело дошло до выездной сессии суда присяжных…    

– Рад это слышать, – сурово сказал Холмс.    

– Я бы уже давно все открыл, если бы не моя дорогая  девочка. Это разбило бы ее сердце, она не пережила бы моего ареста.    

– Можно и не доводить дело до ареста, – ответил  Холмс.    

– Неужели?    

– Я неофициальное лицо. Поскольку меня пригласила ваша  дочь, я действую в ее интересах. Вы сами понимаете, что молодой Маккарти должен  быть освобожден.    

– Я скоро умру, – сказал старый Тэнер. – Я  уже много лет страдаю диабетом. Мой доктор сомневается, протяну я месяц или  нет. Все‑таки мне легче будет умереть под своей собственной крышей, чем в  тюрьме.    

Холмс встал, подошел к письменному столу, взял перо и  бумагу.    

– Рассказывайте все, как было, – предложил  он, – а я вкратце запишу. Вы это подпишете, а Уотсон засвидетельствует. Я  представлю ваше признание только в случае крайней необходимости, если нужно  будет спасать Маккарти. В противном случае обещаю вам не прибегать к этой мере.    

– Хорошо, – ответил старик. – Скорее всего я  не доживу до выездной сессии суда, так что меня это мало волнует. Я хотел бы  только избавить Алису от такого удара. А теперь я все вам расскажу… Тянулось  это долго, но рассказать я могу очень быстро… Вы не знали покойного Маккарти.  Это был сущий дьявол, уверяю вас. Упаси вас бог от клещей такого человека! Я  был в его тисках последние двадцать лет, он совершенно отравил мне жизнь.    

Сначала я расскажу вам, как я очутился в его власти. Это  произошло в начале шестидесятых годов на золотых приисках. Я тогда был совсем  молодым человеком, безрассудным и горячим, готовым на любое дело. Я попал в  плохую компанию, начал выпивать. На участке моем не оказалось ни крупинки  золота – я стал бродяжничать и сделался, как у вас говорится, рыцарем большой  дороги. Нас было шестеро, мы вели дикую, привольную жизнь, совершали время от  времени налеты на станцию, останавливали фургоны на дорогах к приискам. Меня  называли Балларэтским Черным Джеком. Моих ребят до сих пор помнят в колониях  как банду Балларэта.    

Однажды из Балларэта в Мельбурн под охраной конвоя отправили  золото. Мы устроили засаду. Золото охраняли шесть конвоиров, нас тоже было  шесть человек. Произошла жаркая схватка. Первым залпом мы уложили четырех. Но  когда мы взяли добычу, нас осталось только трое. Я приставил дуло пистолета к  голове кучера – это и был Маккарти. Господи, лучше бы я убил его тогда! Но я  пощадил его, хотя и заметил, что он смотрит на меня своими маленькими злыми  глазками, будто хочет запомнить черты моего лица. Мы завладели золотом, стали  богатыми людьми и приехали в Англию, никем не заподозренные. Здесь я навсегда  расстался со своими бывшими приятелями и начал спокойную, обеспеченную жизнь.    

Я купил это имение, которое как раз продавалось в то время,  и старался принести хотя бы небольшую пользу своими деньгами, чтобы как‑то  искупить прошлое. К тому же я женился, и хотя жена моя умерла молодой, она  оставила мне милую маленькую Алису. Даже когда Алиса была совсем крошкой, ее  ручонки удерживали меня на праведном пути, как ничто в мире. Словом, я навсегда  покончил с прошлым. Все шло великолепно, пока я не попался в руки Маккарти…    

Я поехал в город по денежным делам и на Риджент‑стрит  встретил Маккарти. На нем не было ни приличного пальто, ни обуви.    

«Вот мы и встретились, Джек, – сказал он, прикасаясь к  моей руке. – Теперь уж мы с вами больше не расстанемся. Я не один: у меня  есть сынишка, и вы должны о нас позаботиться. В противном случае, вы знаете:  Англия прекрасная страна, где чтут законы. Кроме того, везде есть полисмены».    

Вот он и поселился со своим сыном на западе, и я не мог от  них отделаться; они бесплатно живут на моей земле. У меня не было ни покоя, ни  отдыха, ни забвения. Куда бы я ни шел, я везде натыкался на его хитрую,  ухмыляющуюся физиономию. Когда Алиса подросла, стало еще хуже, так как он  заметил, что для меня страшнее всякой полиции, если о моем прошлом узнает дочь.  Что бы он ни захотел, он получал по первому требованию, будь то земля,  постройка или деньги, пока он не потребовал невозможного. Он потребовал Алису.  Сын его, видите ли, подрос, моя дочь – тоже, и, так как о моей болезни всем  было известно, ему представилось, что это великолепный шанс для его сына  завладеть всем моим состоянием. Но на этот раз я был тверд. Я и мысли не мог  допустить, что его проклятый род соединится с моим.    

Нельзя сказать, чтобы мне не нравился его сын, но в жилах  юноши текла кровь его отца, этого было достаточно. Я все же стоял на своем.  Маккарти, выведенный из себя, стал угрожать.    

Мы должны были встретиться у омута, на полпути между нашими  домами, чтобы поговорить обо всем. Когда я пришел на условленное место, я  увидел, что он толкует о чем‑то с сыном. Я закурил и ждал за деревом, пока он  останется один. Но по мере того как я вслушивался в его слова, во мне закипала  горечь и злоба, я не мог больше этого вынести. Он принуждал сына жениться на  моей дочери, ничуть не заботясь о том, как она отнесется к этому, будто речь  шла об уличной девчонке.    

Я чуть с ума не сошел, когда подумал, что все, чем я дорожу,  может очутиться во власти такого человека. Не лучше ли разбить эти оковы? Я уже  умирающий, доведенный до отчаяния человек. Хотя рассудок мой ясен и силы не  покинули меня, я понимал, что моя жизнь кончена. Но мое имя и моя дочь! Я спасу  и то и другое, если заставлю Маккарти держать язык за зубами… Я его убил,  мистер Холмс… Я бы убил его снова. Я большой грешник, но разве жизнь, полная  страданий, не искупает вины? Я все терпел, но мысль, что моя дочь попадет в ту  же западню, была невыносимы. Я убил его без угрызения совести, будто это была  отвратительная ядовитая тварь. На крик прибежал его сын, но я успел спрятаться  в, лесу, хотя мне пришлось вернуться за пальто, которое я обронил… Это чистая  правда, джентльмены, все служилось именно так.    

– Что же, не мне судить вас, – промолвил Холмс,  когда старик подписал свои показания. – Думаю, нам не придется  представлять эти сведения в суд.    

– Я вам полностью доверяю, сэр! Но что вы хотите предпринять?    

– Принимая во внимание ваше здоровье – ничего. Вы сами  знаете, что скоро предстанете перед судом, который выше земного суда. Я сохраню  ваше признание, мне придется воспользоваться им, если Маккарти будет осужден.  Если же он будет оправдан – ни один смертный, будете вы живы или нет, не узнает  о вашей тайне, все это останется между нами.    

– Тогда прощайте, – торжественно сказал  старик. – Когда настанет ваш смертный час, вам будет легче при мысли о  том, какое успокоение вы внесли в мою душу.    

Шатаясь и дрожа всем своим гигантским телом, он медленно  вышел из комнаты, прихрамывая на правую ногу.    

– Бедные мы, бедные! – после долгой паузы  воскликнул Холмс. – Почему судьба играет такими жалкими, беспомощными  созданиями, как мы?    

     

    

«Farewell, then», said the old man.     

     

Выездная сессия суда присяжных оправдала Джеймса Маккарти  под давлением многочисленных доказательств, представленных Холмсом. Старый  Тэнер прожил месяцев семь после нашего свидания, сейчас его уже нет в живых.  Есть все основания полагать, что Джеймс и Алиса могут спокойно жить в  счастливом браке, не думая больше о черных тучах, которые омрачали их прошлое.    

     

    

     

 Пять зернышек апельсина    

     

The Five Orange Pips     

First published in the Strand Magazine, Nov. 1891,    

with 6 illustrations by Sidney Paget.    

     

     

Когда я просматриваю мои заметки о Шерлоке Холмсе за годы от  1882 до 1890, я нахожу так много удивительно интересных дел, что просто не  знаю, какие выбрать. Однако одни из них уже известны публике из газет, а другие  не дают возможности показать во всем блеске те своеобразные качества, которыми  мой друг обладал в такой высокой степени. Все же одно из этих дел было так  замечательно по своим подробностям и так неожиданно по результатам, что мне  хотелось бы рассказать о нем, хотя с ним связаны такие обстоятельства, которые,  по всей вероятности, никогда не будут полностью выяснены.    

1887 год принес длинный ряд более или менее интересных дел.  Все они записаны мною. Среди них – рассказ о «Парадол‑чэмбер», Обществе Нищих‑любителей,  которое имело роскошный клуб в подвальном этаже большого мебельного магазина;  отчет о фактах, связанных с гибелью британского судна «Софи Эндерсон»; рассказ  о странных приключениях Грайса Петерсона на острове Юффа и, наконец, записки,  относящиеся к Кемберуэльскому делу об отравлении. В последнем деле Шерлоку  Холмсу удалось путем исследования механизма часов, найденных на убитом,  доказать, что часы были заведены за два часа до смерти и поэтому покойный лег  спать в пределах этого времени, – вывод, который помог обнаружить  преступника.    

Все эти дела я, может быть, опишу когда‑нибудь позже, но ни  одно из них не обладает такими своеобразными чертами, как те необычайные  события, которые я намерен сейчас изложить.    

Был конец сентября, и осенние бури свирепствовали с  неслыханной яростью. Целый день завывал ветер, и дождь барабанил в окна так,  что даже здесь, в самом сердце огромного Лондона, мы невольно отрывались на миг  от привычного течения жизни и ощущали присутствие грозных сил разбушевавшейся  стихии. К вечеру буря разыгралась сильнее; ветер в трубе плакат и всхлипывал,  как ребенок.    

Шерлок Холмс был мрачен. Он расположился у камина и приводил  в порядок свою картотеку преступлений, а я, сидя против него, так углубился в  чтение прелестных морских рассказов Кларка Рассела, что завывание бури слилось  в моем сознании с текстом, а шум дождя стал казаться мне рокотом морских волн.    

Моя жена гостила у тетки, и я на несколько дней устроился в  нашей старой квартире на Бейкер‑стрит.    

– Послушайте, – сказал я, взглянув на  Холмса, – это звонок. Кто же может прийти сегодня? Кто‑нибудь из ваших  друзей?    

– Кроме вас, у меня нет друзей, – ответил  Холмс. – А гости ко мне не ходят.    

– Может быть, клиент?    

– Если так, то дело должно быть очень серьезное. Что  другое заставит человека выйти на улицу в такой день и в такой час? Но скорее  всего это какая‑нибудь кумушка, приятельница нашей квартирной хозяйки.    

Однако Холмс ошибся, потому что послышались шаги в прихожей  и стук в нашу дверь.    

Холмс протянул свою длинную руку И повернул лампу от себя  так, чтобы осветить пустое кресло, предназначенное для посетителя.    

– Войдите! – сказал он.    

Вошел молодой человек лет двадцати двух, изящно одетый, с  некоторой изысканностью в манерах. Зонт, с которого бежала вода, и блестевший  от дождя длинный непромокаемый плащ свидетельствовали об ужасной погоде.  Вошедший тревожно огляделся, и при свете лампы я увидел, что лицо его бледно, а  глаза полны беспокойства, как у человека, внезапно охваченного большой  тревогой.    

     

    

He looked about him anxiously.     

     

– Я должен перед вами извиниться, – произнес он,  поднося к глазам золотой лорнет. – Надеюсь, вы не сочтете меня навязчивым…  Боюсь, что я принес в вашу уютную комнату некоторые следы бури и дождя.    

– Дайте мне ваш плащ и зонт, – сказал  Холмс. – Они могут повисеть здесь, на крючке, и быстро высохнут. Я вижу,  вы приехали с юго‑запада.    

– Да, из Хоршема.    

– Смесь глины и мела на носках ваших ботинок очень  характерна для этих мест.    

– Я пришел к вам за советом.    

– Его легко получить.    

– И за помощью.    

– А вот это не всегда так легко.    

– Я слышал о вас, мистер Холмс. Я слышал от майора  Прендергаста, как вы спасли его от скандала в клубе Тэнкервилл.    

– А‑а, помню. Он был ложно обвинен в нечистой карточной  игре.    

– Он сказал мне, что вы можете во всем разобраться.    

– Он чересчур много мне приписывает.    

– По его словам, вы никогда не знали поражений.    

– Я потерпел поражение четыре раза. Три раза меня  побеждали мужчины и один раз женщина.    

– Но что это значит в сравнении с числом ваших успехов!    

– Да, обычно у меня бывают удачи.    

– В таком случае, вы добьетесь успеха и в моем деле.    

– Прошу вас придвинуть ваше кресло к камину в сообщить  мне подробности дела.    

– Дело мое необыкновенное.    

– Обыкновенные дела ко мне не попадают. Я высшая  апелляционная инстанция.    

– И все же, сэр, я сомневаюсь, чтобы вам приходилось за  все время вашей деятельности слышать о таких непостижимых и таинственных  происшествиях, как те, которые произошли в моей семье.    

– Вы меня очень заинтересовали, – сказал  Холмс. – Пожалуйста, сообщите нам для начала основные факты, а потом я  расспрошу вас о тех деталях, которые покажутся мне наиболее существенными.    

Молодой человек придвинул кресло и протянул мокрые ноги к  пылающему камину.    

– Меня зовут Джон Опеншоу, – сказал он. – Но,  насколько я понимаю, мои личные дела мало связаны с этими ужасными событиями.  Это какое‑то наследственное дело, и поэтому, чтобы дать вам представление о  фактах, я должен вернуться к самому началу всей истории…    

У моего деда было два сына: мой дядя, Элиас, и мой отец,  Джозеф. Мой отец владел небольшой фабрикой в Ковентри. Ему удалось расширить  ее, когда началось производство велосипедов. Отец изобрел особо прочные шины  «Опеншоу», и его предприятие пошло очень успешно, так что когда отец в конце  концов продал свою фирму, он удалился на покой вполне обеспеченным человеком.    

Мой дядя Элиас в молодые годы эмигрировал в Америку и стал  плантатором во Флориде, где, как говорили, дела его шли очень хорошо. Во времена  войны[18] он сражался в армии  Джексона, а затем под командованием Гуда и достиг чина полковника. Когда Ли  сложил оружие,[19] мой  дядя возвратился на свою плантацию, где прожил три или четыре года. В 1869 или  1870 году он вернулся в Европу и арендовал небольшое поместье в Сассексе,  вблизи Хоршема. В Соединенных Штатах он нажил большой капитал и покинул  Америку, так как питал отвращение к неграм и был недоволен республиканским  правительством, освободившим их от рабства.    

Дядя был странный человек – жестокий и вспыльчивый. При  всякой вспышке гнева он изрыгал страшные ругательства. Жил он одиноко и  чуждался людей. Сомневаюсь, чтобы в течение всех лет, прожитых под Хоршемом, он  хоть раз побывал в городе. У него был сад, лужайки вокруг дома, и там он  прогуливался, хотя часто неделями не покидал своей комнаты. Он много пил и много  курил, но избегал общения с людьми и не знался даже с собственным братом. А ко  мне он, пожалуй, даже привязался, хотя впервые мы увиделись, когда мне было  около двенадцати лет. Это произошло в 1878 году. К тому времени дядя уже восемь  или девять лет прожил в Англии. Он уговорил моего отца, чтобы я переселился к  нему, и был ко мне по‑своему очень добр. В трезвом виде он любил играть со мной  в кости и в шашки. Он доверил мне все дела с прислугой, с торговцами, так что к  шестнадцати годам я стал полным хозяином в доме. У меня хранились все ключи,  мне позволялось ходить куда угодно и делать все что вздумается при одном  условии: не нарушать уединения дяди. Но было все же одно странное исключение:  на чердаке находилась комната, постоянно запертая, куда дядя не разрешал  заходить ни мне, ни кому‑либо другому. Из мальчишеского любопытства я  заглядывал в замочную скважину, но ни разу не увидел ничего, кроме старых  сундуков и узлов.    

Однажды – это было в марте 1883 года – на столе перед  прибором дяди оказалось письмо с иностранной маркой. Дядя почти никогда не  получал писем, потому что покупки он всегда оплачивал наличными, а друзей у  него не было.    

«Из Индии, – сказал он, беря письмо. – Почтовая  марка Пондишерри! Что это может быть?»    

Дядя поспешно разорвал конверт; из него выпало пять сухих  зернышек апельсина, которые выкатились на его тарелку. Я было рассмеялся, но  улыбка застыла у меня на губах, когда я взглянул на дядю. Его нижняя губа  отвисла, глаза выкатились из орбит, лицо стало серым; он смотрел на конверт, который  продолжал держать в дрожащей руке.    

«К.К.К.»! – воскликнул он. – Боже мой, боже мой!  Вот расплата за мои грехи!»    

«Что это, дядя?» – спросил я.    

«Смерть», – сказал он, встал из‑за стола и ушел в свою  комнату, оставив меня в недоумении и ужасе.    

Я взял конверт и увидел, что на внутренней его стороне  красными чернилами была три раза написана буква «К». В конверте не было ничего,  кроме пяти сухих зернышек апельсина. Почему дядю охватил такой ужас?    

Я вышел из‑за стола и взбежал по лестнице наверх. Навстречу  мне спускался дядя. В одной руке у него был старый, заржавевший ключ, по‑видимому,  от чердачного помещения, а в другой – небольшая шкатулка из латуни.    

«Пусть они делают что хотят, я все‑таки им не сдамся! –  проговорил он с проклятием. – Скажи Мэри, чтобы затопила камин в моей  комнате и пошла за Фордхэмом, хоршемским юристом».    

Я сделал все, как он велел. Когда приехал юрист, меня  позвали в комнату дяди. Пламя ярко пылало, а на решетке камина толстым слоем  лежал пепел, по‑видимому, от сожженной бумаги. Рядом стояла открытая пустая  шкатулка. Взглянув на нее, я невольно вздрогнул, так как заметил на внутренней  стороне крышки тройное «К» – точно такое же, какое я сегодня утром видел на  конверте.    

«Я хочу, Джон, – сказал дядя, – чтобы ты был  свидетелем при составлении завещания. Я оставляю свое поместье моему брату,  твоему отцу, от которого оно, несомненно, перейдет к тебе. Если ты сможешь  мирно пользоваться им, тем лучше. Если же ты убедишься, что это невозможно, то  последуй моему совету, мой мальчик, и отдай поместье своему злейшему врагу. Мне  очень грустно, что приходится оставлять тебе такое наследство, но я не знаю,  какой оборот примут дела. Будь любезен, подпиши бумагу в том месте, какое тебе  укажет мистер Фордхэм».    

Я подписал бумагу, как мне было указано, и юрист взял ее с  собой.    

Этот странный случай произвел на меня, как вы понимаете,  очень глубокое впечатление, и я все время думал о нем, не находи объяснений. Я  не мог отделаться от смутного чувства страха, хотя оно притуплялось по мере  того, как шли недели и ничто не нарушало привычного течения жизни. Правда, я  заметил перемену в моем дяде. Он пил больше прежнего и стал еще более  нелюдимым. Большую часть времени он проводил, запершись в своей комнате. Но  иногда в каком‑то пьяном бреду он выбегал из дому, слонялся по саду с  револьвером в руке и кричал, что никого не боится, и не даст ни человеку, ни  дьяволу зарезать себя, как овцу. Однако когда эти горячечные припадки  проходили, он сразу бежал домой и запирался в комнате на ключ и на засовы, как  человек, охваченный непреодолимым страхом. Во время таких припадков его лицо  даже в холодные дни блестело от пота, как будто он только что вышел из бани.    

Чтобы покончить с этим, мистер Холмс, и не злоупотреблять  вашим терпением, скажу только, что однажды настала ночь, когда он совершил одну  из своих пьяных вылазок, после которой уже не вернулся. Мы отправились на  розыски. Он лежал ничком в маленьком, заросшем тиной пруду, расположенном в  глубине нашего сада. На теле не было никаких признаков насилия, а воды в пруду  было не больше двух футов. Поэтому суд присяжных, принимая во внимание  чудачества дяди, признал причиной смерти самоубийство. Но я, знавший, как его  пугала самая мысль о смерти, не мог убедить себя, что он добровольно расстался  с жизнью. Как бы то ни было, дело на этом и кончилось, и мой отец вступил во  владение поместьем и четырнадцатью тысячами фунтов, которые лежат на его  текущем счете в банке…    

     

    

We found him face downward in a little green‑scummed  pool.     

     

– Позвольте, – прервал его Холмс. – Ваше  сообщение, как я вижу, одно из самых интересных, какие я когда‑либо слышал.  Укажите мне дату получения вашим дядей письма и дату его предполагаемого  самоубийства.    

– Письмо пришло десятого марта 1883 года. Он погиб  через семь недель, в ночь на второе мая.    

– Благодарю вас. Пожалуйста, продолжайте.    

– Когда отец вступил во владения хоршемской усадьбой,  он по моему настоянию произвел тщательный осмотр чердачного помещения, которое  всегда было заперто. Мы нашли там латунную шкатулку. Все ее содержимое было  уничтожено. Ко внутренней стороне крышки была приклеена бумажная этикетка с  тремя буквами «К» и подписью внизу; «Письма, записи, расписки и реестр». Как мы  полагаем, эти слова указывали на характер бумаг, уничтоженных полковником Опеншоу.  Кроме этого, на чердаке не было ничего существенного, если не считать огромного  количества разбросанных бумаг и записных книжек, касавшихся жизни дяди в  Америке. Некоторые из них относились ко времени войны и свидетельствовали о  том, что дядя хорошо выполнял свой долг и заслужил репутацию храброго солдата.  Другие бумаги относились к эпохе преобразования Южных штатов и по большей части  касались политических вопросов, так как дядя, очевидно, играл большую роль в  оппозиции.    

Так вот, в начале 84 года отец поселился в Хоршеме, и все  шло у нас как нельзя лучше до 85 года. Четвертого января, когда мы все сидели  за завтраком, отец внезапно вскрикнул от изумления. В одной руке он держал  только что вскрытый конверт, а на протянутой ладони другой руки – пять сухих  зернышек апельсина. Он всегда смеялся над тем, что он называл «небылицами  насчет полковника», а теперь и сам испугался, когда получил такое же послание.    

     

    

«What on earth does this mean?»     

     

«Что бы это могло значить, Джон?» – пробормотал он.    

Мое сердце окаменело.    

«Это К.К.К.», – ответил я.    

Отец заглянул внутрь конверта.    

«Да, здесь те же буквы. Но что это написано под ними?»    

«Положите бумаги на солнечные часы», – прочитал я,  взглянув ему через плечо.    

«Какие бумаги? Какие солнечные часы?» – спросил он.    

«Солнечные часы в саду, других здесь нет. Но бумаги, должно  быть, те, которые уничтожены».    

«Черт возьми! – сказал он. – Мы живем в  цивилизованной стране и не можем принимать всерьез такую чушь. Откуда это  письмо?»    

«Из Данди», – ответил я, взглянув на почтовый штемпель.    

«Чья‑нибудь нелепая шутка, – сказал он. – Какое  мне дело до солнечных часов и бумаг? Нечего и обращать внимания на этакий  вздор!»    

«Я бы сообщил полиции», – сказал я.    

«Чтобы меня высмеяли? И не подумаю».    

«Тогда позвольте мне это сделать».    

«Ни в коем случае. Я не хочу поднимать шум из‑за таких  пустяков».    

Уговаривать отца было бы напрасным трудом, потому что он был  очень упрям. А меня охватили тяжелые предчувствия.    

На третий день после получения письма отец поехал навестить  своего старого друга, майора Фрибоди, который командует одним из фортов  Портсдаун‑Хилла. Я был рад, что он уехал, так как мне казалось, что вне дома он  дальше от опасности. Однако я ошибся. На второй день после его отъезда я  получил от майора телеграмму, в которой он умолял меня немедленно приехать.  Отец упал в один из глубоких меловых карьеров, которыми изобилует местность, и  лежал без чувств, с раздробленным черепом. Я поспешил к нему, но он умер, не  приходя в сознание. По‑видимому, он возвращался из Фэрхема в сумерки. А так как  местность ему незнакома и меловые шахты не огорожены, суд присяжных, не  колеблясь, вынес решение: «Смерть от несчастного случая».    

Я тщательно изучил все факты, связанные с его смертью, но не  мог обнаружить ничего, что наводило бы на мысль об убийстве. Не было признаков  насилия, не было никаких следов на земле, не было ограбления, не было  посторонних лиц на дорогах. И все же излишне говорить вам, что я не находил  покоя и был почти уверен, что отец мой попал в расставленные кем‑то сети.    

При таких трагических обстоятельствах я вступил в права  наследства. Вы спросите меня, почему я не отказался от него? Отвечу вам: я был  убежден, что наши несчастья каким‑то образом связаны с давними событиями в  жизни моего дяди и что опасность будет мне угрожать одинаково в любом доме.    

Мой бедный отец скончался в январе 85 года; с тех пор прошло  два года и восемь месяцев. Все это время я мирно прожил в Хоршеме и начал уже  надеяться, что это проклятье не тяготеет больше над нашей семьей, что оно  рассеялось после гибели старшего поколения. Однако я слишком рано успокоился.  Вчера утром меня постиг удар в той же самой форме, в какой он постиг моего  отца…    

Молодой человек достал из кармана смятый конверт и,  повернувшись к столу, высыпал на скатерть пять маленьких сухих зернышек  апельсина.    

     

    

He shook out five little dried orange pips.     

     

– Вот конверт, – продолжал он. – Почтовый штемпель  – Лондон, Восточный район. Внутри те же самые слова, которые были в письме,  полученном моим отцом; «К. К. К.», а затем: «Положите бумаги на солнечные  часы».    

– Что вы сделали? – спросил Холмс.    

– Ничего.    

– Ничего?    

– По правде говоря, – он опустил лицо на тонкие  белые руки, – я почувствовал себя беспомощным, как жалкий кролик, к  которому приближается змея. По‑видимому, я во власти какой‑то непреодолимой и  неумолимой силы, от которой не могут спасти никакие предосторожности.    

– Что вы! Что вы! – воскликнул Шерлок  Холмс. – Вы должны действовать, иначе вы погибнете. Только энергия может  спасти вас. Теперь не время предаваться отчаянию.    

– Я был в полиции.    

– Ну, и?..    

– Но там с улыбкой выслушали мой рассказ. Я убежден,  что инспектор считает эти письма чьей‑то шуткой, а смерть моих родных, как и  установил суд присяжных, – несчастным случаем, никак не связанным с этими  предупреждениями.    

Холмс потряс в воздухе сжатыми кулаками.    

– Невероятная тупость! – воскликнул он.    

– Все же ко мне прикомандировали полицейского, который  все время дежурит в моем доме.    

– Он пришел с вами сейчас?    

– Нет, ему приказано находиться при доме.    

Холмс снова потряс в воздухе кулаками.    

– Зачем вы пришли ко мне? – спросил он. – И  главное, почему вы не пришли ко мне сразу?    

– Я не знал. Только сегодня я говорил о моих опасениях  с майором Прендергастом, и он посоветовал мне обратиться к вам.    

– Ведь уже два дня, как вы получили письмо. Вам  следовало начать действовать раньше. У вас нет, я полагаю, других данных, кроме  тех, которые вы мне сообщили? Нет каких‑либо наводящих подробностей, которые  могли бы вам помочь?    

– Есть одна вещь, – сказал Джон Опеншоу. Он  пошарил в кармане пальто и, вынув кусок выцветшей синей бумаги, положил его на  стол. – Мне помнится, – сказал он, – что в день, когда дядя жег  бумаги, маленькие несгоревшие полоски, лежавшие среди пепла, были такого же  цвета. Этот лист я нашел на полу дядиной комнаты и склонен думать, что это одна  из бумаг, которая случайно отлетела от остальных и таким образом избежала  уничтожения. Кроме упоминания зернышек, я не вижу в этой бумаге ничего, что  могло бы нам помочь. Я думаю, что это страница дневника. Почерк, несомненно,  дядин.    

Холмс повернул лампу, и мы оба нагнулись над листом бумаги,  неровные края которого свидетельствовали о том, что лист был вырван из книги.  Наверху была надпись: «Март 1869 года», а внизу следующие загадочные заметки:    

     

     

4‑го. Гудзон явился. Прежняя платформа.    

7‑го. Посланы зернышки Мак‑Коули, Парамору и Джону Свейну из Сент‑Августина.    

9‑го. Мак‑Коули убрался.    

10‑го. Джон Свейн убрался.    

12‑го. Посетили Парамора. Все в порядке.    

     

– Благодарю вас, – сказал Холмс, складывая бумагу  и возвращая ее нашему посетителю.‑Теперь вы не должны терять ни минуты. Мы даже  не можем тратить время на обсуждение того, что вы мне сообщили. Вы должны  немедленно вернуться домой и действовать.    

– Что я должен делать?    

– Есть только одно дело, и оно должно быть выполнено  немедленно. Вы должны положить бумагу, которую только что нам показали, в  латунную шкатулку, описанную вами. Вы должны приложить записку и в ней  сообщить, что все остальные бумаги были сожжены вашим дядей и остался только  этот лист. Вы должны заявить это словами, внушающими доверие. Написав такое  письмо, немедленно поставьте шкатулку на диск солнечных часов, как вам указано.  Вы понимаете?    

– Вполне понимаю.    

– Не думайте в настоящее время о мести или о чем‑либо  подобном. Я полагаю, что этого мы могли бы добиться законным путем, но ведь нам  еще предстоит сплести свою сеть, тогда как их сеть уже сплетена. Прежде всего  надо отстранить непосредственную опасность, угрожающую вам. А затем уже  выяснить это таинственное дело и наказать виновных.    

– Благодарю вас, – сказал молодой человек, вставая  и надевая плащ. – Вы вернули мне жизнь и надежду. Я поступлю так, как вы  мне советуете.    

– Не теряйте ни минуты. И главное, берегите себя, так  как не может быть сомнения, что вам угрожает весьма реальная и большая  опасность. Каким путем вы думаете вернуться домой?    

– Поездом, с вокзала Ватерлоо.    

– Еще нет девяти часов. На улицах будет очень людно,  так что, я надеюсь, вы будете в безопасности. И все же вы должны очень  остерегаться врагов.    

– Я вооружен.    

– Это хорошо. Завтра я примусь за ваше дело.    

– Значит, я увижу вас в Хоршеме?    

– Нет, секрет вашего дела – в Лондоне, и здесь я буду  его искать.    

– В таком случае, я приду к вам через день или два и  сообщу все, что будет выяснено насчет шкатулки и бумаг. Я в точности выполню  все ваши советы.    

Он пожал нам руки и простился.    

Ветер по‑прежнему завывал и дождь стучал в окна. Казалось,  этот странный рассказ навеян обезумевшей стихией, занесен к нам, как морская  трава заносится бурей, и теперь снова поглощен ею.    

Холмс сидел некоторое время молча, опустив голову и устремив  взгляд на красное пламя камина. Затем он закурил трубку и, откинувшись на  спинку кресла, стал следить за синими кольцами дыма, которые нагоняли друг  друга под потолком.    

     

    

His eyes bent upon the red glow of the fire.     

     

– Я думаю, Уотсон, – заметил он наконец, –  что в нашей практике не было более опасного и фантастического дела.    

– Но вы составили себе определенное представление о  характере этих опасностей? – спросил я.    

– Здесь не может быть сомнения относительно их  характера,    

– ответил он.    

– Но в чем дело? Кто этот К. К. К. и почему он  преследует несчастную семью?    

Шерлок Холмс закрыл глаза и, опершись на подлокотники  кресла, соединил концы пальцев.    

– Истинный мыслитель, – заметил он, – увидев  один‑единственный факт во всей полноте, может вывести из него не только всю  цепь событий, приведших к нему, но также и все последствия, вытекающие из него.  Как Кювье[20] мог правильно описать  целое животное на основании одной кости, так и наблюдатель, основательно  изучивший одно звено в серии событий, должен быть в состоянии точно установить  все остальные звенья – и предшествующие, и последующие. Но чтобы довести  искусство мышления до высшей точки, необходимо, чтобы мыслитель мог  использовать все установленные факты, а для этого ему нужны самые обширные  познания. Если мне не изменяет память, вы в ранние дни нашей дружбы очень точно  определили границы моих знаний.    

– Да, – ответил я, смеясь, – это был  необыкновенный документ. Я помню, что философия, астрономия и политика стояли  под знаком нуля. Познание в ботанике – колеблющиеся, в геологии – глубокие,  поскольку дело касается пятен грязи из любого района в пределах пятидесяти миль  вокруг Лондона; в химии – эксцентрические; в анатомии – разрозненные; в области  уголовной литературы и судебных отчетов – исключительные: при этом скрипач,  боксер, владеет шпагой, юрист, отравляет себя кокаином и табаком. Таковы были  главнейшие пункты моего анализа.    

Холмс усмехнулся при последних словах.    

– Что ж, я говорю сейчас, как говорил и тогда, что  человек должен обставить чердачок своего мозга всем, что ему, вероятно,  понадобится, а остальные знания он должен сложить в чулан при своей библиотеке,  откуда может достать их в случае надобности. Для такого дела, какое было  предложено нам сегодня вечером, мы, конечно, должны мобилизовать все доступные  нам ресурсы. Дайте мне, пожалуйста, том на букву «К» из Американкой  энциклопедии. Он стоит на полке, которая рядом с вами. Благодарю вас. Теперь  обсудим все обстоятельства и посмотрим, какой можно сделать из них вывод.  Начать мы должны с предположения, что у полковника Опеншоу были весьма  серьезные причины, заставившие его покинуть Америку. В его годы люди не склонны  нарушать все свои привычки и добровольно отказываться от прелестного климата  Флориды ради уединенной жизни в английском провинциальном городке. Его крайнее  пристрастие к уединению в Англии подсказывает мысль, что он боялся кого‑то или  чего‑то. Поэтому мы можем принять как рабочую гипотезу, что то был страх перед  кем‑то или чем‑то, что заставило его покинуть Америку. О том, чего именно он  боялся, мы можем судить только на основании зловещих писем, которые получали он  и его наследники. Вы заметили почтовые штемпели этих писем?    

– Первое было из Пондишерри, второе – из Данди и третье  – из Лондона.    

– Из Восточного Лондона! Какой вы монете сделать отсюда  вывод?    

– Это все океанские порты. По‑видимому, писавший  находился на борту корабля.    

– Великолепно! У нас уже есть ключ. Вероятно, весьма вероятно,  что писавший письма находился на борту корабля. А теперь посмотрим на это дело  с другой стороны. В случае с Пондишерри прошло семь недель между угрозой и ее  выполнением. В случае с Данди между угрозой и выполнением прошло всего три‑четыре  дня. Это вас наводит на какую‑нибудь мысль?    

– Большее расстояние, которое надо было в первом случае  преодолеть.    

– Но ведь письмо тоже должно было пройти большое  расстояние.    

– Тогда я не понимаю, в чем дело.    

– Есть основание предполагать, что судно, на котором  находится этот человек – или, может быть, их несколько, – парусное судно.  Похоже на то, что они всегда посылали свои странные предупреждения или знаки  перед тем, как отправиться на выполнение своего дела. Вы видите, как быстро  дело последовало за предупреждением, посланным из Данди. Если бы они ехали из  Пондишерри пароходом, они прибыли бы почти одновременно с письмом. Но прошло  семь недель. Я думаю, что семь недель представляют разницу между скоростью  почтового парохода, доставившего письмо, и скоростью парусника, доставившего  автора письма.    

– Это возможно.    

– Это более чем возможно. Это вероятно. Теперь вы  видите смертельную опасность в нашем последнем деле и понимаете, почему я  настаивал, чтобы молодой Опеншоу был осторожен. Удар всегда настигал к концу  срока, который нужен был отправителям письма, чтобы пройти расстояние на  паруснике. Но ведь это письмо послано из Лондона, и поэтому мы не можем  рассчитывать на отсрочку!    

– Боже мой! – воскликнул я. – Что значит это  беспощадное преследование?    

– Очевидно, бумаги, увезенные Опеншоу, представляют  жизненный интерес для человека или людей, находящихся на паруснике. Полагаю,  что там не один человек. Один человек не мог бы совершить два убийства таким  образом, чтобы ввести в заблуждение судебное следствие. В этом должно было  участвовать несколько человек, притом изобретательных и решительных. Свои  бумаги они решили получить, в чьих бы руках те ни находились. Таким образом, вы  видите что «К. К. К.» перестают быть инициалами человека, а становятся знаком  целого общества.    

– Но какого общества?    

– Вы никогда не слышали о Ку‑клукс‑клане? – сказал  Шерлок Холмс, нагибаясь и понижая голос.    

– Никогда не слышал.    

Холмс перелистал страницы тома, лежавшего у него на коленях:    

– Вот что здесь говорится:    

     

     

«Ку‑Клукс‑Клан – название, происходящее от сходства со звуком  взводимого затвора винтовки. Это ужасное тайное общество было создано бывшими  солдатами Южной армии после гражданской войны и быстро образовало местные  отделения в различных штатах, главным образом в Теннесси, в Луизиане, в обеих  Каролинах, в Джорджии и Флориде. Это общество использовало свои силы в  политических целях, главным образом для того, чтобы терроризировать  негритянских избирателей, а также для убийства или изгнания из страны тех, кто  противился его взглядам. Их преступлениям обычно предшествовало предупреждение,  посылаемое намеченному лицу в фантастической, но широко известной форме: в  некоторых частях страны – дубовые листья, в других – семена дыни или зернышки  апельсина. Получив это предупреждение, человек должен был либо открыто отречься  от прежних взглядов, либо покинуть страну. Если он не обращал внимания на  предупреждение, его неизменно постигала смерть, обычно странная и  непредвиденная. Общество было так хорошо организовано и его методы были  настолько продуманны, что едва ли известен хоть один случай, когда человеку  удалось безнаказанно пренебречь предупреждением или когда были раскрыты  виновники злодеяния. Несколько лет организация процветала, несмотря на усилия  правительства Соединенных Штатов и прогрессивных кругов Юга. В 1869 году  движение неожиданно прекратилось, хотя отдельные вспышки расовой ненависти  наблюдались и позже…»    

     

Заметьте, – сказал Холмс, откладывая том  энциклопедии, – что внезапное прекращение деятельности общества совпало с  отъездом из Америки Опеншоу, когда он увез с собой бумаги этой организации.  Весьма возможно, что тут налицо и причина и следствие. Не приходится  удивляться, что за молодым Опеншоу и его семьей следят беспощадные люди. Вы  понимаете, что эта опись и дневники могут опорочить виднейших деятелей Юга и  что многие не заснут спокойно, пока эти бумаги не будут у них в руках?    

– Значит, страница, которую мы видели…    

– Такая, какую можно было ожидать. Если мне не изменяет  память, там было написано: «Посланы зернышки А. Б. В.» – то есть послали им  предупреждение. Затем последовательно идут записи, что А и Б убрались, то есть  покинули страну, и что В навестили. Боюсь, это плохо кончилось для В. Я думаю,  доктор, нам удастся пролить некоторый свет на это темное дело. А тем временем  единственное спасение для молодого Опеншоу – действовать так, как я ему  посоветовал. Сегодня ничего больше мы не можем ни сказать, ни сделать…  Передайте мне мою скрипку, и попытаемся на полчаса забыть отвратительную погоду  и еще более отвратительные поступки людей.    

К утру буря стихла, и солнце тускло светило сквозь туманный  покров, нависший над Лондоном. Шерлок Холмс уже завтракал, когда я спустился  вниз.    

– Извините, что я начал без вас, – сказал  он. – Я предвижу, что мне придется много поработать по делу молодого  Опеншоу.    

– Какие шаги вы собираетесь предпринять? – спросил  я.    

– Это в значительной степени зависит от результатов  моих первых расследований. Может быть, мне придется еще съездить в Хоршем.    

– Вы не собираетесь прежде всего поехать туда?    

– Нет, я начну с Сити. Позвоните, и служанка принесет  нам кофе.    

В ожидании кофе я взял со стола газету и стал бегло  просматривать ее. Я увидел заголовок, от которого у меня похолодело сердце.    

– Холмс, – воскликнул я, – вы опоздали!    

– А‑а! – сказал он, отставляя чашку. – Я  опасался, что так и будет. Как это произошло?‑Он говорил спокойно, но я видел,  что он глубоко взволнован.    

     

    

«Holmes,» I cried, «you are too late.»     

     

Мне бросилось в глаза имя Опеншоу и заголовок: «Трагедия у  моста Ватерлоо». Вот что было написано:    

     

     

«Вчера между девятью и десятью вечера констебль Кук, дежуривший у  моста Ватерлоо, услышал крик о помощи и всплеск воды. Однако ночь была очень  темная, бушевала буря, так что, несмотря на смелые попытки нескольких прохожих,  оказалось невозможным спасти тонувшего. Был дан сигнал тревоги, и с помощью  речной полиции тело удалось найти. Это был молодой джентльмен, имя которого,  как видно по конверту, найденному в его кармане, Джон Опеншоу, проживавший  вблизи Хоршема. Предполагают, что он спешил к последнему поезду, отходившему со  станции Ватерлоо, и что в спешке при исключительной темноте сбился с дороги и  шагнул через край одной из маленьких пристаней речного пароходства. На теле не  было обнаружено следов насилия, и не может быть сомнения в том, что покойный  оказался жертвой несчастного случая; это должно заставить власти обратить  внимание на состояние речных пристаней».    

     

Несколько минут мы сидели молча. Я никогда не видел Холмса  таким угнетенным.    

– Это наносит удар моему самолюбию, – сказал он  наконец.    

– Бесспорно, самолюбие мелкое чувство, но с этим ничего  не поделаешь. Теперь это становится для меня личным делом, и если бог пошлет  мне здоровье, я выловлю всю банду. Он пришел ко мне за помощью, и я же послал  его на смерть!    

Он вскочил со стула, зашагал по комнате с пылающим румянцем  на бледном лице, нервно сжимая и разжимая свои длинные, тонкие пальцы.    

– Хитрые дьяволы! – выкрикнул он наконец. –  Как им удалось заманить его туда, вниз, к реке? Набережная не лежит по дороге к  станции. На мосту, конечно, даже в такую ночь было слишком людно. Ну, Уотсон,  посмотрим, кто в конечном счете победит. Сейчас я пойду!    

– В полицию?    

– Нет, я сам буду полицией. Я сплету паутину, и пусть  тогда полиция ловит в нее мух, но не раньше.    

Весь день я был занят своей медицинской практикой и вернулся  на Бейкер‑стрит поздно вечером. Шерлок Холмс еще не приходил. Было почти десять  часов, когда он вошел, бледный и усталый. Он подошел к буфету и, отломив кусок  хлеба, стал жадно жевать его, запивая большими глотками воды.    

– Проголодались? – заметил я.    

– Умираю от голода. Совершенно забыл поесть. С  утреннего завтрака у меня не было во рту ни крошки.    

– Ничего?    

– Ни крошки. Мне некогда было об этом думать.    

– А как ваши успехи?    

– Хороши.    

– Вы нашли ключ?    

– Они у меня в руках. Молодой Опеншоу недолго останется  неотмщенным. Знаете, Уотсон, поставим на них их собственное дьявольское клеймо!  Разве это плохо придумано?    

– Что вы хотите сказать?    

Он взял из буфета апельсин, разделил его на дольки и выдавил  на стол зернышки. Из них он взял пять и положил в конверт. На внутренней  стороне конверта он написал: «Ш.X. за Д.О.». Затем он запечатал конверт и  адресовал его: «Капитану Джеймсу Келгуну, парусник „Одинокая звезда“. Саванна,  Джорджия».    

– Письмо будет ждать Келгуна, когда он войдет в  порт, – сказал Холмс, тихо смеясь. – Это ему обеспечит бессонную  ночь. Я уверен, что он сочтет письмо вестником той же судьбы, какая постигла  Опеншоу.    

– А кто этот капитан Келгун?    

– Вожак всей шайки. Я доберусь и до других, но он будет  первым.    

– Как вы его обнаружили?    

Он достал из кармана большой лист бумаги, сплошь исписанный  датами и именами.    

– Я провел весь день над ллойдовскими журналами и  связками старых бумаг, прослеживая дальнейшую судьбу каждого корабля,  прибывавшего в Пондишерри в январе и феврале 83 года. За эти месяцы было  отмечено тридцать шесть судов значительного водоизмещения; из них одно судно,  «Одинокая звезда», сразу привлекло мое внимание, так как местом отправления  указан был Лондон, между тем «Одинокая звезда» – это прозвище одного из штатов  Америки.    

– Кажется, Техаса.    

– Я не был в этом уверен, не уверен и сейчас. Но я  знал, что это судно должно быть американского происхождения.    

– И что же?    

– Я просмотрел записи прихода и ухода судов в Данди, и,  когда я обнаружил, что парусник «Одинокая звезда» был там в январе 85 года, мои  подозрения обратились в уверенность. Тогда я навел справки относительно судов,  находящихся в настоящее время в Лондонском порту.    

– И что же?    

– «Одинокая звезда» прибыла сюда на прошлой неделе. Я  спустился к докам Альберта и узнал, что сегодня утром с ранним приливом  «Одинокая звезда» ушла вниз по реке, чтобы последовать обратно в Саванну. Я  телеграфировал в Гревзенд и узнал, что «Одинокая звезда» прошла там недавно, и  так как ветер восточный, я не сомневаюсь, что она уже миновала Гудуин и  находится недалеко от острова Уайт.    

– Что же вы теперь сделаете?    

– О, Келгун теперь в моих руках! Он и два матроса, как  я узнал, – единственные американцы на корабле. Все остальные финны и  немцы. Я знаю также, что прошлую ночь все трое провели не на судне. Это мне  сказал грузчик, который работал на погрузке «Одинокой звезды». Прежде чем  парусник достигнет Саванны, почтовый пароход доставит мое письмо, а телеграф  сообщит полиции в Саванне, что эти три джентльмена крайне нужны здесь в связи с  обвинением их в убийстве.    

Однако в самых лучших человеческих планах всегда оказывается  какая‑нибудь трещина, и убийцам Джона Опеншоу не суждено было получить зернышки  апельсина, которые показали бы им, что другой человек, такой же хитрый и  решительный, как они, напал на их след.    

В том году равноденственные штормы были очень продолжительны  и жестоки. Мы долго ждали из Саванны вестей об «Одинокой звезде», но так и не  дождались. Наконец мы узнали, что где‑то далеко, в Атлантике, видели разбитую  корму корабля, залитую волной; на ней были вырезаны буквы «О. 3.». Это все, что  суждено было нам узнать о судьбе «Одинокой звезды».    

     

    

     

 Человек с рассеченной губой    

     

The Man with the Twisted Lip     

First published in the Strand Magazine, Dec. 1891,    

with 10 illustrations by Sidney Paget.    

     

     

Айза Уитни приучился курить опий. Еще в колледже, прочитав  книгу де Куинси, в которой описываются сны и ощущения курильщика опия, он начал  подмешивать опий к своему табаку, чтобы пережить то, что пережил этот писатель.  Как и многие другие, он скоро убедился, что начать курить гораздо легче, чем  бросить, и в продолжение многих лет был рабом своей страсти, внушая сожаление и  ужас всем своим друзьям. Я так и вижу перед собой его желтое, одутловатое лицо,  его глаза с набрякшими веками и сузившимися зрачками, его тело, бессильно  лежащее в кресле, – жалкие развалины человека.    

Однажды вечером, в июне 1889 года, как раз в то время, когда  начинаешь уже зевать и посматривать на часы, в квартире моей раздался звонок. Я  выпрямился в кресле, а жена, опустив свое шитье на колени, недовольно  поморщилась.    

– Пациент! – сказала она. – Тебе придется  идти к больному.    

Я вздохнул, потому что незадолго до этого вернулся домой  после целого дня утомительной работы.    

Мы услышали шум отворяемой двери и чьи‑то торопливые шаги в  коридоре. Дверь нашей комнаты распахнулась, и вошла дама в темном платье, с  черной вуалью на лице.    

– Извините, что я ворвалась так поздно, – начала  она и вдруг, потеряв самообладание, бросилась к моей жене, обняла ее и зарыдала  у нее на плече. – Ох, у меня такое горе! – воскликнула она. –  Мне так нужна помощь!    

– Да ведь это Кэт Уитни, – сказала жена, приподняв  ее вуаль. – Как ты испугала меня, Кэт! Мне и в голову не пришло, что это  ты.    

– Я обращаюсь к тебе, потому что не знаю, что делать.    

Это было обычным явлением. Люди, с которыми случалась беда,  устремлялись к моей жене, как птицы к маяку.    

– И правильно поступила. Садись поудобнее, выпей вина с  водой и рассказывай, что случилось. Может быть, ты хочешь, чтобы я отправила  Джеймса спать?    

– О нет, нет! От доктора я тоже жду совета и помощи.  Дело идет об Айзе. Вот уже два дня, как его нет дома. Я так боюсь за него!    

Не в первый раз беседовала она с нами о своем несчастном  муже – со мной как с доктором, а с женой как со своей старой школьной подругой.  Мы утешали и успокаивали ее как могли. Знает ли она, где находится ее муж?  Нельзя ли съездить за ним и привезти его домой?    

Оказалось, что это вполне возможно. Ей было известно, что за  последнее время он обычно курил опий в притоне, который находился на одной из  восточных улиц Сити. До сих пор его оргии всегда ограничивались одним днем и к  вечеру он возвращался домой в полном изнеможении, совершенно разбитый, но на  этот раз он отсутствует уже сорок восемь часов и, конечно, лежит там среди  всяких подозрительных личностей, сдыхая яд или отсыпаясь после курения. Она  была убеждена, что он находился именно там, в «Золотом самородке» на Эппер‑Суондем‑лейн.  Но что она может сделать? Как может она, молодая, застенчивая, робкая женщина,  войти в такое место и вырвать своего мужа из толпы подонков?    

Не пойти ли нам с ней вместе? Впрочем, зачем ей идти? Я  лечил Айзу Уитни и, как доктор, мог повлиять на него. Без нее мне будет легче  справиться с ним. Я дал ей слово, что в течение ближайших двух часов усажу ее  мужа в кэб и отправлю домой, если он действительно находится в «Золотом  самородке».    

Через десять минут, покинув уютную гостиную, я уже мчался в  экипаже на восток. Я знал, что мне предстоит довольно необычное дело, но в  действительности оно оказалось еще более странным, чем я ожидал.    

Сначала все шло хорошо. Эппер‑Суондем‑лейн – грязный переулок,  расположенный позади высоких верфей, которые тянутся на восток вдоль северного  берега рек'и, вплоть до Лондонского моста. Притон, который я разыскивал,  находился в подвале между грязной лавкой и кабаком; в эту черную дыру, как в  пещеру, вели крутые ступени. Посередине каждой ступеньки образовалась ложбинка  – такое множество пьяных ног спускалось и поднималось по ним.    

Приказав кэбу подождать, я спустился вниз. При свете  мигающей керосиновой лампочки, висевшей над дверью, я отыскал щеколду и вошел в  длинную низкую комнату, полную густого коричневого дыма; вдоль стен тянулись  деревянные нары, как на баке эмигрантского корабля.    

Сквозь мрак я не без труда разглядел безжизненные тела,  лежащие в странных, фантастических позах: со сгорбленными плечами, с поднятыми  коленями, с запрокинутыми головами, с торчащими вверх подбородками. То там, то  тут замечал я темные, потухшие глаза, бессмысленно уставившиеся на меня. Среди  тьмы вспыхивали крохотные красные огоньки, тускневшие по мере того, как  уменьшалось количество яда в маленьких металлических трубках. Большинство  лежали молча, но иные бормотали что‑то себе под нос, а иные вели беседы  странными низкими монотонными голосами, то возбуждаясь и торопясь, то внезапно  смолкая, причем никто не слушал своего собеседника – всякий был поглощен лишь  собственными мыслями. В самом дальнем конце подвала стояла маленькая жаровня с  пылающими углями, возле которой на трехногом стуле сидел высокий, худой старик,  опустив подбородок на кулаки, положив локти на колени и неподвижно глядя в  огонь.    

Как только я вошел, ко мне кинулся смуглый малаец, протянул  мне трубку, порцию опия и показал свободное место на нарах.    

– Спасибо, я не могу здесь остаться, – сказал  я. – Здесь находится мой друг, мистер Айза Уитни. Мне нужно поговорить с  ним.    

Справа от меня что‑то шевельнулось, я услышал чье‑то  восклицание и, вглядевшись во тьму, увидел Уитни, который пристально смотрел на  меня, бледный, угрюмый и какой‑то встрепанный.    

– Боже, да это Уотсон! – проговорил он.    

Он находился в состоянии самой плачевной реакции после  опьянения.    

– Который теперь час, Уотсон?    

– Скоро одиннадцать.    

– А какой нынче день?    

– Пятница, девятнадцатое июня.    

– Неужели? А я думал, что еще среда. Нет, сегодня  среда. Признайтесь, что вы пошутили. И что вам за охота пугать человека!    

Он закрыл лицо ладонями и зарыдал.    

– Говорю вам, что сегодня пятница. Ваша жена ждет вас  уже два дня. Право, вам должно быть стыдно!    

– Я и стыжусь. Но вы что‑то путаете, Уотсон, я здесь  всего несколько часов. Три трубки… четыре трубки… забыл сколько! Но я поеду с  вами домой. Я не хочу, чтобы Кэт волновалась… Бедная маленькая Кэт! Дайте мне  руку. Есть у вас кэб?    

– Есть. Ждет у дверей.    

– В таком случае, я уеду сейчас же. Но я им должен.  Узнайте, сколько я должен, Уотсон. Я совсем размяк и ослабел. Нет сил даже  расплатиться.    

     

    

Staring into the fire.     

     

По узкому проходу между двумя рядами спящих, задерживая  дыхание, чтобы не вдыхать одуряющих паров ядовитого зелья, я отправился  разыскивать хозяина. Поровнявшись с высоким стариком, сидевшим у жаровни, я  почувствовал, что меня кто‑то дергает за пиджак, и услышал шепот:    

– Пройдите мимо меня, а потом оглянитесь.    

Эти слова я расслышал вполне отчетливо. Их мог произнести  только находившийся рядом со мной старик. Однако у него по‑прежнему был такой  вид, будто он погружен в себя и ничего кругом не замечает. Он сидел тощий,  сморщенный, согбенный под тяжестью лет; трубка с опием висела у него между  колен, словно вывалившись из его обессиленных пальцев. Я сделал два шага вперед  и оглянулся. Мне понадобилось все мое самообладание, чтобы не вскрикнуть от  удивления. Он повернулся так, что лица его не мог видеть никто, кроме меня.  Спина его выпрямилась, морщины разгладились, в тусклых глазах появился их  обычный блеск. Возле огня сидел, посмеиваясь над моим удивлением, не кто иной,  как Шерлок Холмс. Он сделал мне украдкой знак, чтобы я подошел к нему, и опять  превратился в дрожащего старика с отвислой губой.    

     

    

«Holmes!» I whispered.     

     

– Холмс! – прошептал я. – Что делаете вы в  этом притоне?    

– Говорите как можно тише, – прошептал он, –  у меня превосходный слух. Если вы избавитесь от вашего ошалелого друга, я буду  счастлив немного побеседовать с вами.    

– Меня за дверью ждет кэб.    

– Так отправьте вашего друга домой одного в этом кэбе.  Вы можете за него не бояться, так как он слишком слаб, чтобы впутаться в какой‑нибудь  скандал. Будет лучше всего, если вы пошлете с кучером записку вашей жене, что  вы встретили меня и остались со мной. Подождите меня на улице, я выйду через  пять минут.    

Трудно отказать Шерлоку Холмсу: его требования всегда так  определенны и точны и выражены таким повелительным тоном. К тому же я  чувствовал, что, как только я усажу Уитни в кэб, я уже выполню все свои  обязательства по отношению к нему и мне уже ничто не помешает принять участие в  одном из тех необычайных приключений, которые составляли повседневную практику  моего знаменитого друга.    

Помогать Шерлоку Холмсу в его изысканиях было для меня  наивысшим счастьем. Поэтому я тотчас же написал записку жене, заплатил за  Уитни, усадил его в кэб и стал терпеливо ждать неподалеку от дома. Кэб сразу же  скрылся во мраке. Через несколько минут из курильни вышел старик, и я зашагал  за ним по улице. Два квартала он прошел не разгибая спины и неуверенно шаркая старческими  ногами. Потом торопливо оглянулся, выпрямился и от души захохотал. Предо мною  был Шерлок Холмс.    

– Вероятно, Уотсон, – оказал он, – вы  вообразили, что я пристрастился к курению опия.    

– По правде сказать, я действительно был удивлен, когда  увидел вас в этой трущобе.    

– И все же я удивился еще больше, чем вы, когда увидел  в этой трущобе вас.    

– Я искал там друга.    

– А я – врага.    

– Врага?    

– Да. Короче говоря, Уотсон, я занят чрезвычайно  любопытным делом и надеялся узнать кое‑что из бессвязной болтовни очумелых  курильщиков опия. Прежде мне это иногда удавалось. Если бы меня узнали в той  трущобе, жизнь моя не стоила бы медяка, так как я уже бывал там не раз и  негодяй ласкар, хозяин притона, поклялся расправиться со мною. На задворках  этого дома, возле верфи святого Павла, есть потайная дверца, которая могла бы  порассказать много диковинных историй о том, что выбрасывают через нее в  черные, безлунные ночи.    

– Неужели трупы?    

– Да, Уотсон, трупы. Мы с вами были бы миллионерами,  если бы получили по тысяче фунтов за каждого несчастного, убитого в этом  притоне. Это самая страшная ловушка на всем берегу реки, и я опасаюсь, что  Невилл Сент‑Клер, попавший в нее, никогда не вернется домой. Но мы тоже устроим  ловушку.    

Шерлок Холмс сунул два пальца в рот и резко свистнул. Тотчас  же издалека донесся такой же свист, а затем мы услышали грохот колес и стук  копыт.    

– Ну что же, Уотсон, – сказал Холмс, когда из  темноты вынырнула двуколка с двумя фонарями, бросавшими яркие полосы  света, – поедете вы со мною?    

– Если буду вам полезен…    

– Верный товарищ всегда полезен. В моей комнате в  «Кедрах» имеются две кровати.    

– В «Кедрах»?    

– Да. Так называется дом мистера Сент‑Клера. Я буду  жить в его доме, пока не распутаю это дело.    

– Где же этот дом?    

– В Кенте, неподалеку от Ли. Нам нужно проехать семь  миль.    

– Ничего не понимаю.    

– Вполне естественно. Сейчас я вам все объясню.  Садитесь… Хорошо, Джон, вы нам больше не нужны. Вот вам полкроны. Ждите меня  завтра часов в одиннадцать. Дайте мне вожжи. Прощайте.    

Он хлестнул лошадь, и мы понеслись по бесконечным темным,  пустынным улицам и наконец очутились на каком‑то широком мосту, под которым  медленно текли мутные воды реки. За мостом были такие же улицы с кирпичными  домами; тишина этих улиц нарушалась только тяжелыми размеренными шагами  полицейских да песнями и криками запоздалых гуляк.    

     

    

He flicked the horse with his whip.     

     

Черные тучи медленно ползли по небу, и в разрывах между ними  то там, то здесь тускло мерцали звезды. Холмс молча правил лошадью, в глубокой  задумчивости опустив голову на грудь, а я сидел рядом с ним, стараясь отгадать,  что занимает его мысли, и не смея прервать его раздумье. Мы проехали несколько  миль и уже пересекали пояс пригородных вилл, когда он наконец очнулся,  передернул плечами и закурил трубку.    

– Вы наделены великим талантом молчания, Уотсон, –  сказал он. – Благодаря этой способности вы незаменимый товарищ. Однако  сейчас мне нужен человек, с которым я мог бы поболтать, чтобы разогнать  неприятные мысли. Представления не имею, что я скажу этой маленькой милой  женщине, когда она встретит меня на пороге.    

– Вы забываете, что я ничего не знаю.    

– У меня как раз хватит времени рассказать вам все,  пока мы доедем до Ли. Дело кажется до сметного простым, а между тем я не знаю,  как за него взяться. Нитей много, но ни за одну из них я не могу ухватиться как  следует. Я расскажу вам все, Уотсон, и, быть может, вам удастся найти хоть  искру света в окружающем мраке.    

– Рассказывайте.    

– Несколько лет назад – точнее, в мае 1884 года – в Ли  появился джентльмен по имени Невилл Сент‑Клер, который., видимо, имел много  денег. Он снял большую виллу, разбил вокруг нее прекрасный сад и зажил на  широкую ногу, по‑барски. Мало‑помалу он подружился с соседями и в 1887 году  женился на дочери местного пивовара, от которой теперь имеет уже двоих детей.  Определенных занятий у него нет, но он прянимаег участие в нескольких  коммерческих предприятиях и обычно каждое утро ездит в город, возвращаясь  оттуда с поездом 5.14. Мистеру Сеят‑Клеру теперь тридцать семь лет. Живет он  скромно; он хороший муж и любящий отец; люди, встречавшиеся с ним, отзываются о  нем превосходно. Могу еще прибавить, что долгов у него всего восемьдесят восемь  фунтов десять шиллингов, а в банке на его текущем счету двести двадцать фунтов  стерлингов. Следовательно, нет оснований предполагать какие‑нибудь денежные  затруднения.    

В прошлый понедельник мистер Невилл Сент‑Клер отправился в  город раньше обычного, сказав перед отъездом, что у него два важных дела и что  он привезет своему сынишке коробку с кубиками. Случайно в тот же самый  понедельник, вскоре после его отъезда, жена его получила телеграмму, что на ее  имя в Эбердинском пароходном обществе получена небольшая, но весьма ценная  посылка, которую она ожидала уже давно. Если вы хорошо знаете Лондон, вам  известно, что контора этого пароходного общества помещается на Фресно‑стрит,  которая упирается в Эппер‑Суондем‑лейн, где вы нашли меня сегодня вечером.  Миссис Сеит‑Клер позавтракала, отправилась в город, сделала кое‑какие покупки,  заехала в кантору общества, получила там свою посылку и в четыре часа тридцать  пять минут шла по Суондем‑лейн, направляясь к вокзалу… До сих пор вам все ясно,  не правда ли?    

– Конечно, здесь нет ничего непонятного.    

– Если помните, в понедельник было очень жарко, и  миссис Сент‑Клер шла медленно, поглядывая, нет ли где кэба, так как ей очень не  понравился район города, в котором она очутилась. И вот, идя по Суондем‑лейп,  она внезапно услышала крик и вся похолодела, увидев своего мужа, который  смотрел на нее из окна второго этажа какого‑то дома и, как ей показалось,  жестами звал ее к себе. Окно было раскрыто, и она ясно разглядела лицо мужа,  показавшееся ей чрезвычайно взволнованным. Он протянул к ней обе руки и вдруг  исчез так внезапно, будто его насильно оттащили от окна. Однако ее зоркий  женский взгляд успел заметить, что, хотя он одет в тот же черный пиджак, в  котором он уехал из дому, на нем нет ни воротничка, ни галстука.    

Уверенная, что с мужем случилась беда, она сбежала вниз по  ступенькам (дом был тот самый, в котором помещается трущоба, где вы нашли меня  нынче вечером) и, пробежав через переднюю комнату, попыталась подняться по  лестнице, ведущей в верхние этажи. Но у лестницы она наткнулась на негодяя  Ласкара, о котором я вам сейчас говорил. Ласкар с помощью своего подручного  выставил ее на улицу. У него есть подручный, датчанин. Обезумев от ужаса, она  побежала по улице и, к счастью, на Фресно‑стрит встретила полицейских, которые  совершали обход во главе с инспектором.    

     

    

At the foot of the stairs she met this Lascar scoundrel.      

     

Инспектор с двумя констеблями последовал за миссис Сент‑Клер,  и, несмотря на упорное сопротивление хозяина, им удалось проникнуть в ту  комнату, в окне которой она видела мужа. Но здесь его не оказалось. Во всем  этаже не нашли никого, кроме какого‑то калеки отвратительной внешности,  который, видимо, там и живет. И он и ласкар упорно клялись, что тут никого  больше не было. Они так решительно все отрицали, что инспектор стал было уже  сомневаться, не ошиблась ли миссис Сент‑Клер, как вдруг она с криком кинулась к  небольшому деревянному ящичку, стоявшему на столе, и сорвала с него крышку. Из  ящичка посыпались детские кубики. То была игрушка, которую ее муж обещал  привезти из города.    

Эта находка и внезапное смущение калеки убедили инспектора в  серьезности дела. Комнаты были тщательно обысканы, и обыск привел к открытию  гнусного преступления.    

Убранство этой квартиры, конечно, убогое. Передняя комната  представляет собою что‑то вроде гостиной, а рядом с ней помещается небольшая  спальня, окно которой выходит на задворки одной из верфей. Между верфью и окном  спальни есть узкий канал, который высыхает во время отлива, а во время прилива  наполняется водой на четыре с половиной фута. Окно в спальне широкое и  открывается снизу.    

При осмотре были обнаружены на подоконнике следы крови;  несколько кровавых пятен нашли также и на деревянном полу. За шторой в передней  комнате удалось обнаружить всю одежду мистера Невилла Сент‑Клера. Не было  только его пиджака. Его ботинки, его носки, его шляпа, его часы – все оказалось  тут. На одежде не нашли никаких следов насилия. Но сам мистер Невилл Сент‑Клер  бесследно исчез. Исчезнуть он мог только через окно, и зловещие кровавые пятна  на подоконнике ясно указывали, что вряд ли ему удалось спастись вплавь, тем  более что в тот час, когда совершалась трагедия, прилив достиг наивысшего  уровня.    

Теперь обратимся к негодяям, на которых падает подозрение.  Ласкар известен как человек с темным прошлым, но из рассказа миссис Сент‑Клер  мы знаем, что через несколько мгновений после появления ее мужа в окне он  находился внизу, и, следовательно, его можно считать лишь соучастником  преступления. Он отрицает всякую свою причастность к этому делу. По его словам,  у него нет ни малейшего представления о том, чем вообще занимается его жилец,  Хью Бун. Появление в комнате одежды пропавшего джентльмена – для него полнейшая  загадка.    

Вот все, что известно о хозяине‑ласкаре. Теперь обратимся к  угрюмому калеке, который живет во втором этаже над притоном и безусловно  является последним человеком, видевшим Невилла Сент‑Клера. Его зовут Хью Бун, и  его безобразное лицо хорошо знает всякий, кому приходится часто бывать в Сити.  Он профессиональный нищий; впрочем, для того чтобы обойти полицейские правила,  он делает вид, будто продает восковые спички.    

     

    

He is a professional beggar.     

     

Как вы, вероятно, не раз замечали, на левой стороне Трэд‑Нидл‑стрит  есть ниша. В этой нише сидит калека, поджав ноги и разложив у себя на коленях  несколько спичечных коробков; вид его вызывает сострадание, и дождь милостыни  так и льется в грязную кожаную кепку, которая лежит перед ним на мостовой. Я не  раз наблюдал за ним, еще не предполагая, что нам когда‑нибудь придется  познакомиться с ним, как с преступником, и всегда удивлялся тому, какую  обильную жатву он собирает в самое короткое время. У него такая незаурядная  внешность, что никто не может пройти мимо, не обратив на него внимания.  Оранжево‑рыжие волосы, бледное лицо, изуродованное чудовищным шрамом, нижний  конец которого рассек надвое верхнюю губу, бульдожий подбородок и  проницательные темные глаза, цвет которых представляет такой резкий контраст с  цветом его волос, – все это выделяет его из серой толпы попрошаек. У  него всегда наготове едкая шутка для каждого, кто, проходя мимо, попытается  задеть его насмешливым словом.    

Таков обитатель верхнего этажа этой подозрительней курильни…  После него никто уже не видел джентльмена, которого мы разыскиваем.    

– Но ведь он калека! – сказал я. – Как мог он  один совладать с сильным, мускулистым молодым человеком?    

– У него искалечена только нога, и он слегка  прихрамывает на ходу, вообще же он здоровяк и силач. Вы, Уотсон, как медик,  конечно, знаете, что часто слабость одной конечности возмещается необычайной  силой других.    

– Пожалуйста, рассказывайте дальше.    

– При виде крови на подоконнике миссис Сент‑Клер стало  дурно, и ее отправили домой в сопровождении полицейского, тем более что для  дальнейшего расследования ее присутствие не было необходимо. Инспектор Бартон,  принявший на себя ведение этого дела, тщательно обыскал весь притон, но не  нашел ничего нового. Сделали ошибку: не арестовали Буна в первую же минуту и  тем самым предоставили ему возможность в течение нескольких минут обменяться  двумя‑тремя словами со своим другом, ласкаром. Однако ошибка эта была скоро  исправлена: Буна схватили и обыскали. Но обыск не дал никаких улик против него.  Правда, на правом рукаве его рубашки оказались следы крови, но он показал  полицейским свой безымянный палец, на котором был порез возле самого ногтя, и  прибавил, что следы крови на подоконнике, вероятно, являются следствием того же  пореза, так как он подходил к окну, когда у него из пальца шла кровь. Он упорно  утверждал, что никогда не видел мистера Сент‑Клера, и клялся, что присутствие  одежды этого джентльмена у него в комнате – такая же тайна для него, как и для  полиции. А когда ему передали, что миссис Сент‑Клер видела своего мужа в окне  его комнаты, он сказал, что это ей либо почудилось в припадке безумия, либо  просто приснилось. Буна отвели в участок. Он громко протестовал. Инспектор  остался поджидать отлива, надеясь обнаружить на дне капала какие‑нибудь новые  улики. И действительно, в липкой грязи, на самом дне, нашли кое‑что, но совсем  не то, что они с таким страхом ожидали найти. Когда отхлынула вода, они  обнаружили в канале не самого Невилла Сент‑Клера, а лишь пиджак Heвилла Сент‑Клера.  И как вы думаете, что они нашли в карманах пиджака?    

– Представить себе не могу.    

– Я и не думаю, чтобы вы могли угадать. Все карманы  были набиты монетами в пенни и в полпенни – четыреста двадцать одно пенни и  двести семьдесят полпенни. Неудивительно, что отлив не унес пиджака. А вот труп  – дело другое. Между домом и верфью очень сильное течение. Вполне допустимо,  что труп был унесен в реку, в то время как тяжеловесный пиджак остался на дне.    

– Но, если не ошибаюсь, всю остальную одежду нашли в  комнате. Неужели на трупе был один лишь пиджак?    

– Нет, сэр, но этому можно найти объяснение.  Предположим, что Бун выбросил Невилла Сент‑Клера через окно и этого никто не  видел. Что стал бы он делать дальше? Естественно, что первым долгом он  попытался бы избавиться от одежды, которая могла его выдать. Он берет пиджак,  хочет выбросить его за окно, но тут ему приходит в голову, что пиджак не  потонет, а поплывет. Он страшно торопится, ибо слышит суматоху на лестнице,  слышит, как жена Сент‑Клера требует, чтобы ее пустили к мужу, да вдобавок, быть  может, его сообщник ласкар предупреждает его о приближении полиции. Нельзя  терять ни минуты. Он кидается в укромный угол, где спрятаны плоды его  нищенства, и набивает карманы пиджака первыми попавшимися под руку монетами.  Затем он выбрасывает пиджак и хочет выбросить остальные вещи, но слышит шум  шагов на лестнице и перед появлением полиции едва успевает захлопнуть окно.    

     

    

He stuffs all the coins into the pockets.     

     

– Это правдоподобно.    

– Примем это как рабочую гипотезу, за неимением  лучшего… Бун, как я вам уже говорил, был арестован и приведен в участок.  Прежняя его жизнь, в сущности, безупречяа. Правда, в продолжение многих лет он  был известен как профессиональный нищий, но жил спокойно и ни в чем дурном  замечен не был.    

Вот в каком положении находится все это дело в настоящее  время. Как видите, по– прежнему остаются нерешенными вопросы о том, что делал  Невилл Сент‑Клер в этой курильне опия, что там с ним случилось, где он теперь и  какое отношение имеет Хью Бун к его исчезновению. Должен признаться, что не  помню случая в моей практике, который на первый взгляд казался бы таким простым  и был бы в действительности таким трудным.    

Пока Шерлок Холмс рассказывал мне подробности этих  удивительных происшествий, мы миновали предместье огромного города, оставили  позади последние дома и покатили по дороге, с обеих сторон которой тянулись  деревенские плетни. Как раз к тому времени, как мы очутились в деревне, весь  его рассказ был закончен. Кое‑где в окнах мерцали огни.    

– Мы въезжаем в Ли, – сказал мой приятель. –  За время нашего небольшого путешествия мы побывали в трех графствах Англии:  выехали из Миддлсекса, пересекли угол Сэрри и приехали в Кент. Видите те  огоньки между деревьями? Это «Кедры». Там возле лампы сидит женщина,  настороженный слух которой несомненно уже уловил стук копыт нашей лошади.    

– Отчего, ведя это дело, вы живете тут, а не на Бейкер‑стрит? –  спросил я.    

– Оттого, что многое приходится расследовать здесь…  Миссис Сент‑Клер любезно предоставила в мое распоряжение две комнаты, и можете  быть уверены, что она будет рада оказать гостеприимство моему другу,  помогающему мне в моих розысках. О, как тяжело мне встречаться с ней, Уотсон,  пока я не могу сообщить ей ничего нового о ее муже! Приехали! Тпру!..    

Мы остановились перед большой виллой, окруженной садом. Передав  лошадь выбежавшему нам навстречу конюху, мы с Холмсом пошли к дому по узенькой  дорожке, посыпанной гравием. При нашем приближении дверь распахнулась, и у  порога появилась маленькая белокурая женщина в светлом шелковом платье с  отделкой из пышного розового шифона. Одной рукой она держалась за дверь, а  другую подняла в нетерпении; нагнувшись вперед, полураскрыв губы, жадно глядя  на нас, она, казалось, всем своим обликом спрашивала, что нового мы ей  привезли.    

– Ну? – громко спросила она.    

Заметив, что нас двое, она радостно вскрикнула, но крик этот  превратился в стон, когда товарищ мой покачал головой и пожал плечами.    

– Узнали что‑нибудь хорошее?    

– Нет.    

– А дурное?    

– Тоже нет.    

– И то слава богу. Но входите же. У вас был трудный  день, вы, наверно, устали.    

– Это мой друг, доктор Уотсон. Он был чрезвычайно  полезен мне во многих моих расследованиях, и, по счастливой случайности, мне  удалось привезти его сюда, чтобы воспользоваться его помощью в наших поисках.    

– Рада вас видеть, – сказал она, приветливо  пожимая мне руку. – Боюсь, что вам покажется у нас неуютно. Ведь вы  знаете, какой удар внезапно обрушился на нашу семью…    

– Сударыня, – сказал я, – я отставной солдат,  привыкший к походной жизни, но, право, если бы даже я не был солдатом, вам не в  чем было бы извиняться передо мною. Буду счастлив, если мне удастся принести  пользу вам или моему другу.    

– Мистер Шерлок Холмс, – сказала она, вводя нас в  ярко освещенную столовую, где нас поджидал холодный ужин, – я хочу задать  вам несколько откровенных вопросов и прошу вас ответить на них так же прямо и  откровенно.    

– Извольте, сударыня.    

– Не щадите моих чувств. Со мной не бывает ни истерик,  ни обмороков. Я хочу знать ваше настоящее, подлинное мнение.    

– О чем?    

– Верите ли вы в глубине души, что Невилл жив?    

Шерлок Холмс, видимо, был смущен этим вопросом.    

– Говорите откровенно, – повторила она, стоя на  ковре и пристально глядя Холмсу в лицо.