1 2 3 4 5 6 7 8 9 
С тех  пор и до нынешнего дня прошел длинный период без чистки, и потому никогда еще  он не доходил до такого загрязнения, до такого разлада между тем, чего  требовала его совесть, и той жизнью, которую он вел, и он ужаснулся, увидев это  расстояние.    

Расстояние  это было так велико, загрязнение так сильно, что в первую минуту он отчаялся в  возможности очищения. «Ведь уже пробовал совершенствоваться и быть лучше, и  ничего не вышло, – говорил в душе его голос искусителя, – так  что же пробовать еще раз? Не ты один, а все такие – такова жизнь», – говорил  этот голос. Но то свободное, духовное существо, которое одно истинно, одно  могущественно, одно вечно, уже пробудилось в Нехлюдове. И он не мог не поверить  ему. Как ни огромно было расстояние между тем, что он был, и тем, чем хотел  быть, – для пробудившегося духовного существа представлялось все  возможно.    

«Разорву  эту ложь, связывающую меня, чего бы это мне ни стоило, и признаю все и всем  скажу правду и сделаю правду, – решительно вслух сказал он  себе. – Скажу правду Мисси, что я распутник и не могу жениться на ней  и только напрасно тревожил ее; скажу Марье Васильевне (жене предводителя).    

Впрочем,  ей нечего говорить, скажу ее мужу, что я негодяй, обманывал его. С наследством  распоряжусь так, чтобы признать правду. Скажу ей, Катюше, что я негодяй,  виноват перед ней, и сделаю все, что могу, чтобы облегчить ее судьбу. Да, увижу  ее и буду просить ее простить меня. Да, буду просить прощенья, как дети  просят. – Он остановился. – Женюсь на ней, если это нужно».    

Он  остановился, сложил руки перед грудью, как он делал это, когда был маленький,  поднял глаза кверху и проговорил, обращаясь к кому-то:    

– Господи,  помоги мне, научи меня, прииди и вселися в меня и очисти меня от всякия  скверны!    

Он  молился, просил бога помочь ему, вселиться в него и очистить его, а между тем  то, о чем он просил, уже совершилось. Бог, живший в нем, проснулся в его  сознании. Он почувствовал себя им и потому почувствовал не только свободу,  бодрость и радость жизни, но почувствовал все могущество добра.    

Все, все  самое лучшее, что только мог сделать человек, он чувствовал себя теперь способным  сделать.    

На  глазах его были слезы, когда он говорил себе это, и хорошие и дурные слезы;  хорошие слезы потому, что это были слезы радости пробуждения в себе того  духовного существа, которое все эти года спало в нем, и дурные потому, что они  были слезы умиления над самим собою, над своей добродетелью.    

Ему  стало жарко. Он подошел к выставленному окну и отворил его. Окно было в сад.  Была лунная тихая свежая ночь, по улице прогремели колеса, и потом все затихло.  Прямо под окном виднелась тень сучьев оголенного высокого тополя, всеми своими  развилинами отчетливо лежащая на песке расчищенной площадки. Налево была крыша  сарая, казавшаяся белой под ярким светом луны.    

Впереди  переплетались сучья деревьев, из-за которых виднелась черная тень забора.  Нехлюдов смотрел на освещенный луной сад и крышу и на тень тополя и вдыхал  живительный свежий воздух.    

«Как  хорошо! Как хорошо, боже мой, как хорошо!» – говорил он про то, что было в  его душе.    

 XXIX    

     

Маслова  вернулась домой в свою камеру только в шесть часов вечера, усталая и больная  ногами после пройденных без привычки пятнадцати верст по камню, убитая  неожиданно строгим приговором, сверх того голодная.    

Когда  еще во время одного перерыва сторожа закусывали подле нее хлебом и крутыми яйцами,  у нее рот наполнился слюной, и она почувствовала, что голодна, но попросить у  них она считала для себя унизительным. Когда же после этого прошло еще три  часа, ей уже перестало хотеться есть, и она чувствовала только слабость. В  таком состоянии она услыхала неожиданный ею приговор. В первую минуту она  подумала, что ослышалась, не могла сразу поверить тому, что слышала, не могла  соединить себя с понятием каторжанки.    

Но,  увидав спокойные, деловые лица судей, присяжных, принявших это известие как  нечто вполне естественное, она возмутилась и закричала на всю залу, что она не  виновата. Но, увидав то, что и крик ее был принят также как нечто естественное,  ожидаемое и не могущее изменить дела, она заплакала, чувствуя, что надо покориться  той жестокой и удивившей ее несправедливости, которая была произведена над ней.  Удивляло ее в особенности то, что так жестоко осудили ее мужчины – молодые,  не старые мужчины, те самые, которые всегда так ласково смотрели на нее. Одного  – товарища прокурора – она видала совсем в другом настроении. В то  время как она сидела в арестантской, дожидаясь суда, и в перерывах заседания  она видела, как эти мужчины, притворяясь, что они идут за другим делом,  проходили мимо дверей или входили в комнату только затем, чтобы оглядеть ее. И  вдруг эти самые мужчины зачем-то приговорили ее в каторгу, несмотря на то, что  она была невинна в том, в чем ее обвиняли.    

Сначала  она плакала, но потом затихла и в состоянии полного отупения сидела в арестантской,  дожидаясь отправки. Ей хотелось теперь только одного: покурить. В таком  состоянии застали ее Бочкова и Картинкин, которых после приговора ввели в ту же  комнату. Бочкова тотчас начала бранить Маслову и называть каторжной.    

– Что,  взяла? Оправилась? Небось не отвертелась, шлюха подлая. Чего заслужила, того и  доспела. На каторге небось франтовство оставишь.    

Маслова  сидела, засунув руки в рукава халата, и, склонив низко голову, неподвижно смотрела  на два шага перед собой, на затоптанный пол, и только говорила:    

– Не  трогаю я вас, вы и оставьте меня. Ведь я не трогаю, – повторила она  несколько раз, потом совсем замолчала. Оживилась она немного только тогда,  когда Картинкина и Бочкову увели и сторож принес ей три рубля денег.    

– Ты  Маслова? – спросил он. – На вот, тебе барыня прислала, – сказал  он, подавая ей деньги.    

– Какая  барыня?    

– Бери  знай, разговаривать еще с вами.    

Деньги  эти прислала Китаева, содержательница дома терпимости. Уходя из суда, она обратилась  к судебному приставу с вопросом, может ли она передать несколько денег  Масловой. Судебный пристав сказал, что можно. Тогда, получив разрешенье, она  сняла замшевую перчатку с тремя пуговицами с пухлой белой руки, достала из  задних складок шелковой юбки модный бумажник и, выбрав из довольно большого  количества купонов, только что срезанных с билетов, заработанных ею в своем  доме, один – в два рубля пятьдесят копеек, и присоединив к нему два  двугривенных и еще гривенник, передала их приставу.    

Пристав  позвал сторожа, и при жертвовательнице передал эти деньги сторожу.    

– Пожалуйста,  верно отдавайте, – сказала Каролина Альбертовна сторожу.    

Сторож  обиделся за это недоверие и потому так сердито обошелся с Масловой.    

Маслова  обрадовалась деньгам, потому что они давали ей то, чего одного она желала теперь.    

«Только  бы добыть папирос и затянуться», – думала она, и все мысли ее  сосредоточились на этом желании покурить. Ей так хотелось этого, что она жадно  вдыхала воздух, когда в нем чувствовался запах табачного дыма, выходившего в  коридор из дверей кабинетов. Но ей пришлось еще долго ждать, потому что  секретарь, которому надо было отпустить ее, забыв про подсудимых, занялся  разговором и даже спором о запрещенной статье с одним из адвокатов.    

Несколько  и молодых и старых людей заходили и после суда взглянуть на нее, что-то шепча  друг другу. Но она теперь и не замечала их.    

Наконец  в пятом часу ее отпустили, и конвойные – нижегородец и чувашин – повели  ее из суда задним ходом. Еще в сенях суда она передала им двадцать копеек,  прося купить два калача и папирос. Чувашин засмеялся, взял деньги и сказал:    

– Ладно,  купаем, – и действительно честно купил и папирос и калачей и отдал  сдачу.    

Дорогой  нельзя было курить, так что Маслова с тем же неудовлетворенным желанием курения  подошла к острогу. В то время как ее привели к дверям, с поезда железной дороги  привели человек сто арестантов. В проходе она столкнулась с ними.    

Арестанты  – бородатые, бритые, старые, молодые, русские, инородцы, некоторые с бритыми  полуголовами, гремя ножными кандалами, наполняли прихожую пылью, шумом шагов,  говором и едким запахом пота. Арестанты, проходя мимо Масловой, все жадно  оглядывали ее, и некоторые с измененными похотью лицами подходили к ней и  задевали ее.    

– Ай,  девка, хороша, – говорил один.    

– Тетеньке  мое почтение, – говорил другой, подмигивая глазом.    

Один,  черный, с выбритым синим затылком и усами на бритом лице, путаясь в кандалах и  гремя ими, подскочил к ней и обнял ее.    

– Аль  неспознала дружка? Будет модничать-то! – крикнул он, оскаливая зубы и  блестя глазами, когда она оттолкнула его.    

– Ты  что, мерзавец, делаешь? – крикнул подошедший сзади помощник  начальника.    

Арестант  весь сжался и поспешно отскочил. Помощник же накинулся на Маслову.    

– Ты  зачем тут?    

Маслова  хотела сказать, что ее привели из суда, но она так устала, что ей лень было говорить.    

– Из  суда, ваше благородие, – сказал старший конвойный, выходя из-за  проходивших и прикладывая руку к шапке.    

– Ну,  и сдай старшому. А это что за безобразие!    

– Слушаю,  ваше благородие.    

– Соколов!  Принять, – крикнул помощник.    

Старшой  подошел и сердито ткнул Маслову в плечо и, кивнув ей головой, повел ее в женский  коридор. В женском коридоре ее всю ощупали, обыскали и, не найдя ничего  (коробка папирос была засунута в калаче), впустили в ту же камеру, из которой  она вышла утром.    

 XXX    

     

Камера,  в которой содержалась Маслова, была длинная комната, в девять аршин длины и  семь ширины, с двумя окнами, выступающею облезлой печкой и нарами с  рассохшимися досками, занимавшими две трети пространства. В середине, против  двери, была темная икона с приклеенною к ней восковой свечкой и подвешенным под  ней запыленным букетом иммортелек. За дверью налево было почерневшее место  пола, на котором стояла вонючая кадка. Поверка только что прошла, и женщины уже  были заперты на ночь.    

Всех  обитательниц этой Камеры было пятнадцать: двенадцать женщин и трое детей.    

Было еще  совсем светло, и только две женщины лежали на нарах: одна, укрытая с головой  халатом, – дурочка, взятая за бесписьменность, – эта всегда  почти спала, – а другая – чахоточная, отбывавшая наказание за  воровство. Эта не спала, а лежала, подложив под голову халат, с широко  открытыми глазами, с трудом, чтобы не кашлять, удерживая в горле щекочущую ее и  переливающуюся мокроту. Остальные женщины, – все простоволосые и в  одних сурового полотна рубахах, – некоторые сидели на нарах и шили,  некоторые стояли у окна и смотрели на проходивших по двору арестантов. Из тех  трех женщин, которые шили, одна была та самая старуха, которая провожала  Маслову, – Кораблева, мрачного вида, насупленная, морщинистая, с  висевшим мешком кожи под подбородком, высокая, сильная женщина с короткой  косичкой русых седеющих на висках волос и с волосатой бородавкой на щеке.  Старуха эта была приговорена к каторге за убийство топором мужа. Убила же она  его за то, что он приставал к ее дочери. Она была старостихой камеры, она же и  торговала вином. Она шила в очках и держала в больших рабочих руках иголку  по-крестьянски, тремя пальцами и острием к себе. Рядом с ней сидела и также шила  мешки из парусины невысокая курносая черноватая женщина с маленькими черными  глазами, добродушная и болтливая. Это была сторожиха при железнодорожной будке,  присужденная к трем месяцам тюрьмы за то, что не вышла с флагом к поезду, с  поездом же случилось несчастье. Третья шившая женщина была Федосья – Феничка,  как ее звали товарки, – белая, румяная, с ясными детскими голубыми  глазами и двумя длинными русыми косами, обернутыми вокруг небольшой головы,  совсем молодая, миловидная женщина. Она содержалась за покушение отравить мужа.  Попыталась она отравить мужа тотчас же после замужества, в которое была выдана  шестнадцатилетней девочкой. В те восемь месяцев, во время которых она, будучи  взята на поруки, ожидала суда, она не только помирилась с мужем, но так  полюбила его, что суд застал ее живущей с мужем душа в душу. Несмотря на то,  что муж и свекор и в особенности полюбившая ее свекровь старались на суде всеми  силами оправдать ее, она была приговорена к ссылке в Сибирь, в каторжные  работы. Добрая, веселая, часто улыбающаяся Федосья эта была соседка Масловой по  нарам и не только полюбила Маслову, но признала своей обязанностью заботиться о  ней и служить ей. Без дела сидели на нарах еще две женщины, одна лет сорока, с  бледным худым лицом, вероятно когда-то очень красивая, теперь худая и бледная.  Она держала на руках ребенка и кормила его белой длинной грудью. Преступление  ее состояло в том, что, когда из их деревни везли рекрута, по понятиям мужиков  незаконно взятого, народ остановил станового и отнял рекрута. Женщина же эта,  тетка незаконно взятого малого, первая схватила за повод лошадь, на которой  везли рекрута. Еще сидела без дела на нарах невысокая, вся в морщинках,  добродушная старушка, с седыми волосами и горбатой спиной.    

Старушка  эта сидела у печки на нарах и делала вид, что ловит четырехлетнего коротко обстриженного  пробегавшего мимо нее толстопузого, заливавшегося смехом мальчика. Мальчишка в  одной рубашонке пробегал мимо нее и приговаривал все одно и то же: «Ишь, не  поймала!» Старушка эта, обвинявшаяся вместе с сыном в поджоге, переносила свое  заключение с величайшим добродушием, сокрушаясь только о сыне, сидевшем с ней  одновременно в остроге, но более всего о своем старике, который, она боялась,  совсем без нее завшивеет, так как невестка ушла и его обмывать некому.    

Кроме  этих семи женщин, еще четыре стояли у одного из открытых окон и, держась за железную  решетку, знаками и криками переговаривались с проходившими по двору теми самыми  арестантами, с которыми столкнулась Маслова у входа. Одна из этих женщин,  отбывавшая наказание за воровство, была большая, грузная, с обвисшим телом  рыжая женщина, с желтовато-белыми, покрытыми веснушками лицом, руками и толстой  шеей, выставлявшейся из-за развязанного раскрытого ворота. Она громко кричала в  окно хриплым голосом неприличные слова. С ней рядом стояла, ростом с  десятилетнюю девочку, черноватая нескладная арестантка с длинной спиной и  совсем короткими ногами.    

Лицо у  ней было красное, в пятнах, с широко расставленными черными глазами и толстыми  короткими губами, не закрывавшими белые выпирающие зубы.    

Она  визгливо, урывками, смеялась тому, что происходило на дворе.    

Арестантка  эта, прозывавшаяся Хорошавкой за свое щегольство, судилась за кражу и поджог.  Позади их стояла в очень грязной серой рубахе жалкого вида худая, жилистая и с  огромным животом беременная женщина, судившаяся за укрывательство кражи.  Женщина эта молчала, но все время одобрительно и умиленно улыбалась на то, что  происходило на дворе. Четвертая, стоявшая у окна, была отбывающая наказание за  корчемство невысокая, коренастая деревенская женщина с очень выпуклыми глазами  и добродушным лицом. Женщина эта – мать мальчишки, игравшего с старушкой,  и семилетней девочки, бывшей с ней же в тюрьме, потому что не с кем было  оставить их, – так же, как и другие, смотрела в окно, но не  переставая вязала чулок и неодобрительно морщилась, закрывая глаза, на то, что  говорили со двора проходившие арестанты. Дочка же ее, семилетняя девочка с  распущенными белыми волосами, стоя в одной рубашонке рядом с рыжей и  ухватившись худенькой маленькой ручонкой за ее юбку, с остановившимися глазами  внимательно вслушивалась в те ругательные слова, которыми перекидывались  женщины с арестантами, и шепотом, как бы заучивая, повторяла их. Двенадцатая  арестантка была дочь дьячка, утопившая в колодце прижитого ею ребенка. Это была  высокая, статная девушка с спутанными волосами, выбивавшимися из недлинной толстой  русой косы, и остановившимися выпуклыми глазами. Она, не обращая никакого  внимания на то, что происходило вокруг нее, ходила босая и в одной грязной  серой рубахе взад и вперед по свободному месту камеры, круто и быстро поворачиваясь,  когда доходила до стены.    

 XXXI    

     

Когда  загремел замок и Маслову впустили в камеру, все обратились к ней.    

Даже  дочь дьячка на минуту остановилась, посмотрела на вошедшую, подняв брови, но,  ничего не сказав, тотчас же пошла опять ходить своими большими, решительными  шагами. Кораблева воткнула иголку в суровую холстину и вопросительно через очки  уставилась на Маслову.    

– Э,  эхма! Вернулась. А я таки думала, что оправят, – сказала она своим  хриплым, басистым, почти мужским голосом. – Видно, закатали.    

Она  сняла очки и положила свое шитье рядом на нары.    

– Мы  и то с тетенькой, касатка, переговаривались, може, сразу ослобонят. Тоже,  сказывали, бывает. Еще и денег надают, под какой час попадешь, – тотчас  же начала своим певучим голосом сторожиха. – АН, вот оно что. Видно,  сгад наш не в руку. Господь, видно, свое, касатка, – не умолкая, вела  она свою ласковую и благозвучную речь.    

– Ужли  ж присудили? – спросила Федосья, с сострадательной нежностью глядя на  Маслову своими детскими ясно-голубыми глазами, и все веселое молодое лицо ее  изменилось, точно она готова была заплакать.    

Маслова  ничего не отвечала и молча прошла к своему месту, второму с края, рядом с Кораблевой,  и села на доски нар.    

– Я  чай, и не поела, – сказала Федосья, вставая и подходя к Масловой.    

Маслова,  не отвечая, положила калачи на изголовье и стала раздеваться: сняла пыльный  халат и косынку с курчавящихся черных волос и села.    

Игравшая  на другом конце нар с мальчиком горбатая старушка подошла тоже и остановилась  против Масловой.    

– Тц,  тц, тц! – жалостливо покачав головой, защелкала она языком.    

Мальчишка  подошел тоже за старушкой и, широко открыв глаза и выпятив уголком верхнюю  губу, уставился на калачи, которые принесла Маслова. Увидав все эти  сочувственные лица после всего того, что с ней было нынче, Масловой захотелось  плакать, и у ней задрожали губы. Но она старалась удержаться и удерживалась до  тех пор, пока не подошла старушка и мальмишка. Когда же она услыхала доброе,  жалостливое тцыканье старушки и, главное, когда встретилась глазами с  мальчишкой, переведшим свои серьезные глаза с калачей на нее, она уже не могла  удерживаться. Все лицо ее задрожало, и она разрыдалась.    

– Я  говорила: добывай защитника настоящего, – сказала Кораблева. – Что  же, на высылку? – спросила она.    

Маслова  хотела ответить и не могла, а, рыдая, достала из калача коробку с папиросами,  на которой была изображена румяная дама в очень высокой прическе и с открытой  треугольником грудью, и подала ее Кораблевой.    

Кораблева  поглядела на картинку, покачала неодобрительно головой, преимущественно на то,  что Маслова так дурно тратила деньги, и, достав одну папироску, закурила ее о  лампу, затянулась сама, а потом сунула Масловой.    

Маслова,  не переставая плакать, жадно стала раз за разом втягивать в себя и выпускать табачный  дым.    

– Каторга, – проговорила  она, всхлипывая.    

– Не  боятся они бога, мироеды, кровопийцы проклятые, – проговорила  Кораблева. – Ни за что засудили девку.    

В это  время среди оставшихся у окон женщин раздался раскат хохота.    

Девочка  тоже смеялась, и ее тонкий детский смех сливался с хриплым и визгливым смехом  других трех. Арестант со двора что-то сделал такое, что подействовало так на  смотревших в окна.    

– Ах,  кобель бритый! Что делает, – проговорила рыжая и, колеблясь всем  жирным телом, прижавшись лицом к решеткам, закричала бессмысленно неприличные  слова.    

– То-то  шкура барабанная! Чего гогочет! – сказала Кораблева, покачав головою  на рыжую, и опять обратилась к Масловой:    

– Много  ли годов?    

– Четыре, – сказала  Маслова, и слезы полились так обильно из ее глаз, «то одна попала на папиросу.    

Маслова  сердито скомкала, бросила ее и взяла Другую.    

Сторожиха,  хотя и не курившая, тотчас же подняла окурок и стала расправлять его, не переставая  разговаривать.    

– Видно,  и вправду, касатка, – говорила она, – правду-то боров  сжевал.    

Делают,  что хотят. Матвеевна говорит: ослобонят, а я говорю: нет, говорю, касатка, чует  мое сердце, заедят они ее, сердешную, так и вышло, – говорила она, с  удовольствием слушая звук своего голоса.    

В это  время арестанты уж все прошли через двор, и женщины, переговаривавшиеся с ними,  отошли от окон и тоже подошли к Масловой. Первая подошла пучеглазая корчемница  с своей девочкой.    

– Что  же дюже строго? – спросила она, подсаживаясь к Масловой и продолжая  быстро вязать чулок.    

– Оттого  и строго, что денег нет. Были бы денежки да хорошего ловчака нанять, небось  оправдали бы, – сказала Кораблева. – Тот, как бишь его,  лохматый, носастый, – тот, сударыня моя, из воды сухого выведет. Кабы  его взять.    

– Как  же, взяла, – оскалив зубы, сказала подсевшая к ним Хорошавка, – тот  меньше тысячи и плюнуть тебе не возьмет.    

– Да  уж, видно, такая твоя планида, – вступилась старушка, сидевшая за  поджигательство. – Легко ли: отбил жену у малого, да его же вшей  кормить засадил и меня туды ж на старости лет, – начала она в сотый  раз рассказывать свою историю. – От тюрьмы да от сумы, видно, не  отказывайся. Не сума – так тюрьма.    

– Видно,  у них все так, – сказала корчемница и, вглядевшись в голову девочки,  положила чулок подле себя, притянула к себе девочку между ног и начала быстрыми  пальцами искать ей в голове. – «Зачем вином торгуешь?» – А чем  же детей кормить? – говорила она, продолжая свое привычное дело.    

Эти  слова корчемницы напомнили Масловой о вине.    

– Винца  бы, – сказала она Кораблевой, утирая рукавами рубахи слезы и только  изредка всхлипывая.    

– Гамырки?  Что ж, давай, – сказала Кораблева.    

 XXXII    

     

Маслова  достала из калача же деньги и подала Кораблевой купон.    

Кораблева  взяла купон, посмотрела и, хотя не знала грамоте, поверила все знавшей Хорошавке,  что бумажка эта стоит два рубля пятьдесят копеек, и полезла к отдушнику за спрятанной  там склянкой с вином. Увидав это, женщины – не соседки по нарам – отошли  к своим местам. Маслова между тем вытряхнула пыль из косынки и халата, влезла  на нары и стала есть калач.    

– Я  тебе чай берегла, да остыл небось, – сказала ей Федосья, доставая с  полки обернутый онучей жестяной чайник и кружку.    

Напиток  был совсем холоден и отзывался больше жестью, чем чаем, но Маслова налила  кружку и стала запивать калач.    

– Финашка,  на, – крикнула она и, оторвав кусок калача, дала смотревшему ей в рот  мальчику.    

Кораблиха  между тем подала склянку с вином и кружку. Маслова предложила Кораблевой и  Хорошавке. Эти три арестантки составляли аристократию камеры, потому что имели  деньги и делились тем, что имели.    

Через  несколько минут Маслова оживилась и бойко рассказывала про суд, передразнивая  прокурора, и то, что особенно поразило ее в суде. В суде все смотрели на нее с  очевидным удовольствием, рассказывала она, и то и дело нарочно для этого  заходили в арестантскую.    

– Конвойный,  и то говорит: «Это все тебя смотреть ходят». Придет какой-нибудь: где тут  бумага какая или еще что, а я вижу, что ему не бумага нужна, а меня так глазами  и ест, – говорила она, улыбаясь и как бы в недоумении покачивая  головой. – Тоже – артисты.    

– Да  уж это как есть, – подхватила сторожиха, и тотчас полилась ее певучая  речь. – Это как мухи на сахар. На что другое их нет, а на это их  взять. Хлебом не корми ихнего брата…    

– А  то и здесь, – перебила ее Маслова. – Тоже и здесь попала я.  Только меня привели, а тут партия с вокзала. Так так одолели, что не знала, как  отделаться. Спасибо, помощник отогнал. Один пристал так, что насилу отбилась.    

– А  какой из себя? – спросила Хорошавка, – Черноватый, с усами.    

– Должно,  он.    

– Кто  он?    

– Да  Щеглов. Вот, что сейчас прошел.    

– Какой  такой Щеглов?    

– Про  Щеглова не знает! Щеглов два раза с каторги бегал. Теперь поймали, да он уйдет.  Его и надзиратели боятся, – говорила Хорошавка, передававшая записки  арестантам и знавшая все, что делается в тюрьме. – Беспременно уйдет.    

– А  уйдет, нас с собой не возьмет, – сказала Кораблева. – А ты  лучше вот что скажи, – обратилась она к Масловой, – что  тебе аблакат сказал об прошении, ведь теперь подавать надо?    

Маслова  сказала, что она ничего не знает.    

В это  время рыжая женщина, запустив обе покрытые веснушками руки в свои спутанные густые  рыжие волосы и скребя ногтями голову, подошла к пившим вино аристократкам.    

– Я  тебе, Катерина, все скажу, – начала она. – Перво-наперво,  должна ты записать: недовольна судом, а после того к прокурору заявить.    

– Да  тебе чего? – сердитым басом обратилась к ней Кораблева. – Вино  почуяла, – нечего зубы заговаривать. Без тебя знают, что делать,  тобой не нуждаются.    

– Не  с тобой говорят, что встреваешь.    

– Вина  захотелось? Подъезжаешь.    

– Да  ну, поднеси ей, – сказала Маслова, всегда раздававшая всем все, что у  нее было.    

– Я  ей такую поднесу…    

– Ну,  ну-ка! – надвигаясь на Кораблеву, заговорила рыжая. – Не  боюсь я тебя.    

– Острожная  шкура!    

– От  такой слышу, – Разварная требуха!    

– Я  требуха? Каторжная, душегубка! – закричала рыжая.    

– Уйди,  говорю, – мрачно проговорила Кораблева.    

Но рыжая  только ближе надвигалась, и Кораблева толкнула ее в открытую жирную грудь.  Рыжая как будто только этого и ждала и неожиданно быстрым движеньем вцепилась  одной рукой в волосы Кораблевой, а другой хотела ударить ее в лицо, но  Кораблева ухватила эту руку. Маслова и Хорошавка схватили за руки рыжую,  стараясь оторвать ее, но рука рыжей, вцепившаяся в косу, не разжималась. Она на  мгновенье отпустила волосы, но только для того, чтобы замотать их вокруг  кулака. Кораблева же с скривленной головой колотила одной рукой по телу рыжей и  ловила зубами ее руку. Женщины столпились около дерущихся, разнимали и кричали.  Даже чахоточная подошла к ним и, кашляя, смотрела на сцепившихся женщин. Дети  прижались друг к другу и плакали. На шум вошла надзирательница с надзирателем.  Дерущихся розняли, и Кораблева, распустив седую косу и выбирая из нее выдранные  куски волос, а рыжая, придерживая на желтой груди всю разодранную рубаху, – обе  кричали, объясняя и жалуясь.    

– Ведь  я знаю, все это – вино; вот я завтра скажу смотрителю, он вас проберет. Я  слышу – пахнет, – говорила надзирательница. – Смотрите,  уберите все, а то плохо будет, – разбирать вас некогда. По местам и  молчать.    

Но  молчание долго еще не установилось. Долго еще женщины бранились, рассказывали  друг другу, как началось и кто виноват. Наконец надзиратель и надзирательница  ушли, и женщины стали затихать и укладываться. Старушка стала перед иконой и  начала молиться.    

– Собрались  две каторжные, – вдруг хриплым голосом заговорила рыжая с другого  конца нар, сопровождая каждое слово до странности изощренными ругательствами.    

– Мотри,  как бы тебе еще не влетело, – тотчас ответила Кораблева, присоединив  такие же ругательства. И обе затихли.    

– Только  бы не помешали мне, я бы тебе бельма-то повыдрала… – опять заговорила рыжая,  и опять не заставил себя ждать такой же ответ Кораблики.    

Опять  промежуток молчания подольше, и опять ручательства. Промежутки становились все  длиннее и длиннее, и, наконец, все совсем затихло.    

Все  лежали, некоторые захрапели, только старушка, всегда долго молившаяся, все еще  клала поклоны перед иконой, а дочь дьячка, как только надзирательница ушла,  встала и опять начала ходить взад и вперед по камере.    

Не спала  Маслова и все думала о том, что она каторжная, – и уж ее два раза  назвали так: назвала Бочкова и назвала рыжая, – и не могла привыкнуть  к этой мысли. Кораблева, лежавшая к ней спиной, повернулась.    

– Вот  не думала, не гадала, – тихо сказала Маслова. – Другие что  делают – и ничего, а я ни за что страдать должна.    

– Не  тужи, девка. И в Сибири люди живут. А ты и там не пропадешь, – утешала  ее Кораблева.    

– Знаю,  что не пропаду, да все-таки обидно. Не такую бы мне судьбу надо, как я привыкла  к хорошей жизни.    

– Против  бога не пойдешь, – со вздохом проговорила Кораблева, – против  него не пойдешь.    

– Знаю,  тетенька, а все трудно.    

Они  помолчали.    

– Слышишь?  Распустеха-то, – проговорила Кораблева, обращая внимание Масловой на  странные звуки, слышавшиеся с другой стороны нар.    

Звуки  эти были сдержанные рыдания рыжей женщины. Рыжая плакала о том; что ее сейчас  обругали, прибили и не дали ей вина, которого ей так хотелось.    

Плакала  она и о том, что она во всей жизни своей нечего не видала, кроме ругательств,  насмешек, оскорблений и побоев. Хотела она утешиться, вспомнив свою первую  любовь к фабричному, Федьке Молоденкову, но, вспомнив эту любовь, она вспомнила  и то, как кончилась эта любовь. Кончилась эта любовь тем, что этот Молоденков в  пьяном виде, для шутки, мазнул ее купоросом по самому чувствительному месту и  потом хохотал с товарищами, глядя на то, как она корчилась от боли. Она  вспомнила это, и ей стало жалко себя, и, думая, что никто не слышит ее, она  заплакала, и плакала, как дети, стеная и сопя носом и глотая соленые слезы.    

– Жалко  ее, – сказала Маслова.    

– Известно,  жалко, а не лезь.    

 XXXIII    

     

Первое  чувство, испытанное Нехлюдовым на другой день, когда он проснулся, было сознание  того, что с ним что-то случилось, и прежде даже чем он вспомнил, что случилось,  он знал уже, что случилось что-то важное и хорошее. «Катюша, суд». Да, и надо  перестать лгать и сказать всю правду. И как удивительное совпадение в это самое  утро пришло, наконец, то давно ожидаемое письмо от Марьи Васильевны, жены  предводителя, то самое письмо, которое ему теперь было особенно нужно. Она  давала ему полную свободу, желала счастья в предполагаемой им женитьбе.    

– Женитьба! – проговорил  он иронически. – Как я теперь далек от этого!    

И он  вспомнил свое вчерашнее намерение все сказать ее мужу, покаяться перед ним и выразить  готовность на всякое удовлетворение. Но нынче утром это показалось ему не так  легко, как вчера. «И потом зачем делать несчастным человека, если он не знает?  Если он спросит, да, я скажу ему. Но нарочно идти говорить ему? Нет, это не  нужно».    

Так же  трудно показалось нынче утром сказать всю правду Мисси. Опять нельзя было начинать  говорить, – это было бы оскорбительно. Неизбежно должно было  оставаться, как и во многих житейских отношениях, нечто подразумеваемое. Одно  он решил нынче утром: он не будет ездить к ним и скажет правду, если спросят  его.    

Но зато  в отношениях с Катюшей не должно было оставаться ничего недоговоренного.    

«Поеду в  тюрьму, скажу ей, буду просить ее простить меня. И если нужно, да, если нужно,  женюсь на ней», – думал он.    

Эта  мысль о том, чтобы ради нравственного удовлетворения пожертвовать всем и  жениться на ней, нынче утром особенно умиляла его.    

Давно он  не встречал дня с такой энергией. Вошедшей к нему Аграфене Петровне он тотчас  же с решительностью, которой он сам не ожидал от себя, объявил, что не  нуждается более в этой квартире и в ее услугах. Молчаливым соглашением было  установлено, что он держит эту большую и дорогую квартиру для того, чтобы в ней  жениться. Сдача квартиры, стало быть, имела особенное значение. Аграфена  Петровна удивленно посмотрела на него.    

– Очень  благодарю вас, Аграфена Петровна, за все заботы обо мне, но мне теперь не нужна  такая большая квартира и вся прислуга. Если же вы хотите помочь мне, то будьте  так добры распорядиться вещами, убрать их покамест, как это делалось при мама.  А Наташа приедет, она распорядится. (Наташа была сестра Нехлюдова.) Аграфена  Петровна покачала головой.    

– Как  же распорядиться? Ведь понадобятся же, – сказала она.    

– Нет,  не понадобятся, Аграфена Петровна, наверное не понадобятся, – сказал  Нехлюдов, отвечая на то, что выражало ее покачиванье головой. – Скажите,  пожалуйста, и Корнею, что жалованье я ему отдам вперед за два месяца, но что  мне не нужно его.    

– Напрасно,  Дмитрий Иванович, вы так делаете, – выговорила она. – Ну,  за границу поедете, все-таки понадобится помещение.    

– Вы  не то думаете, Аграфена Петровна. Я за границу не поеду; если поеду, то совсем  в другое место.    

Он вдруг  багрово покраснел.    

«Да,  надо сказать ей, – подумал он, – нечего умалчивать, а надо  все всем сказать».    

– Со  мной случилось очень странное и важное дело вчера. Вы помните Катюшу у тетушки  Марьи Ивановны?    

– Как  же, я ее шить учила.    

– Ну,  так вот вчера в суде эту Катюшу судили, и я был присяжным.    

– Ах,  боже мой, какая жалость! – сказала Аграфена Петровна. – В  чем же она судилась?    

– В  убийстве, и все это сделал я.    

– Как  же это вы могли сделать? Это очень странно вы говорите, – сказала  Аграфена Петровна, и в старых глазах ее зажглись игривые огоньки.    

Она  знала историю с Катюшей.    

– Да,  я всему причиной. И вот это изменило все мои планы.    

– Какая  же от этого может для вас быть перемена – сдерживая улыбку, сказала  Аграфена Петровна.    

– А  та, что если я причиной того, что она пошла по этому пути, то я же и должен  сделать, что могу, чтобы помочь ей.    

– Это  ваша добрая воля, только вины вашей тут особенной нет. Со всеми бывает, и если  с рассудком, то все это заглаживается и забывается, и живут, – сказала  Аграфена Петровна строго и серьезно, – и вам это на свой счет брать  не к чему. Я и прежде слышала, что она сбилась с пути, так кто же этому  виноват?    

– Я  виноват. А потому и хочу исправить.    

– Ну,  уж это трудно исправить.    

– Это  мое дело. А если вы про себя думаете, то то, что мама желала…    

– Я  про себя не думаю. Я покойницей так облагодетельствована, что ничего не желаю.  Меня Лизанька зовет (это была ее замужняя племянница), я к ней и поеду, когда  не нужна буду. Только вы напрасно принимаете это к сердцу, со всеми это бывает.    

– Ну,  я не так думаю. И все-таки прошу вас, помогите мне сдать квартиру и вещи  убрать. И не сердитесь на меня. Я вам очень, очень благодарен за все.    

Удивительное  дело: с тех пор как Нехлюдов понял, что дурен и противен он сам себе, с тех пор  другие перестали быть противны ему; напротив, он чувствовал и к Аграфене  Петровне и к Корнею ласковое и уважительное чувство.    

Ему  хотелось покаяться и перед Корнеем, но вид Корнея был так внушительно-почтителен,  что он не решился этого сделать.    

Дорогой  в суд, проезжая по тем же улицам, на том же извозчике, Нехлюдов удивлялся сам  на себя, до какой степени он нынче чувствовал себя совсем другим человеком.    

Женитьба  на Мисси, казавшаяся еще вчера столь близкой, представлялась ему теперь совершенно  невозможной. Вчера он понимал свое положение так, что не было и сомнения, что  она будет счастлива пойти за него; нынче он чувствовал себя недостойным не  только жениться, но быть близким с нею. «Если бы она только знала, кто я, то ни  за что не принимала бы меня. А я еще в упрек ставил ей ее кокетство с тем  господином. Да нет, если бы даже она и пошла теперь за меня, разве я мог бы  быть не то что счастлив, но спокоен, зная, что та тут, в тюрьме, и завтра, послезавтра  пойдет с этапом на каторгу. Та, погубленная мной женщина, пойдет на каторгу, а  я буду здесь принимать поздравления и делать визиты с молодой женой. Или буду с  предводителем, которого я постыдно обманывал с его женой, на собрании считать  голоса за и против проводимого постановления земской инспекции школ и тому  подобное, а потом буду назначать свидания его жене (какая мерзость!); или буду  продолжать картину, которая, очевидно, никогда не будет кончена, потому что мне  и не следует заниматься этими пустяками и не могу ничего этого делать  теперь», – говорил он себе и не переставая радовался той внутренней  перемене, которую чувствовал.    

«Прежде  всего, – думал он, – теперь увидать адвоката и узнать его  решение, а потом… потом увидать ее в тюрьме, вчерашнюю арестантку, и сказать ей  все».    

И когда  он представлял себе только, как он увидит ее, как он скажет ей все, как  покается в своей вине перед ней, как объявит ей, что он сделает все, что может,  женится на ней, чтобы загладить свою вину, – так особенное  восторженное чувство охватывало его, и слезы выступали ему на глаза.    

 XXXIV    

     

Приехав  в суд, Нехлюдов в коридоре еще встретил вчерашнего судебного пристава и расспросил  его, где содержатся приговоренные уже по суду арестанты и от кого зависит  разрешение свидания с ними. Судебный пристав объяснил, что содержатся арестанты  в разных местах и что до объявления решения в окончательной форме разрешение  свиданий зависит от прокурора.    

– Я  вам скажу и провожу вас сам после заседания. Прокурора теперь и нет еще. А  после заседания. А теперь пожалуйте в суд. Сейчас начинается.    

Нехлюдов  поблагодарил показавшегося ему нынче особенно жалким пристава за его любезность  и пошел в комнату присяжных.    

В то  время как он подходил к этой комнате, присяжные уж выходили из нее, чтобы идти  в залу заседания. Купец был так же весел и так же закусил и выпил, как и вчера,  и, как старого друга, встретил Нехлюдова, И Петр Герасимович не вызывал нынче в  Нехлюдове никакого неприятного чувства своей фамильярностью и хохотом.    

Нехлюдову  хотелось и всем присяжным сказать про свое отношение к вчерашней подсудимой.  «По-настоящему, – думал он, – вчера во время суда надо было  встать и публично объявить свою вину». Но когда он вместе с присяжными вошел в  залу заседания и началась вчерашняя процедура: опять «суд идет», опять трое на  возвышении в воротниках, опять молчание, усаживание присяжных на стульях с  высокими спинками, жандармы, портрет, священник, – он почувствовал,  что хотя и нужно было сделать это, он и вчера не мог бы разорвать эту торжественность.    

Приготовления  к суду были те же, что и вчера (за исключением приведения к присяге присяжных и  речи к ним председателя).    

Дело  сегодня было о краже со взломом. Подсудимый, оберегаемый двумя жандармами с  оголенными саблями, был худой, узкоплечий двадцатилетний мальчик в сером халате  и с серым бескровным лицом. Он сидел один на скамье подсудимых и исподлобья  оглядывал входивших. Мальчик этот обвинялся в том, что вместе с товарищем  сломал замок в сарае и похитил оттуда старые половики на сумму три рубля  шестьдесят семь копеек. Из обвинительного акта видно было, что городовой  остановил мальчика в то время, как он шел с товарищем, который нес на плече  половики. Мальчик и товарищ его тотчас же повинились, и оба были посажены в  острог. Товарищ мальчика, слесарь, умер в тюрьме, и вот мальчик судился один.  Старые половики лежали на столе вещественных доказательств.    

Дело  велось точно так же, как и вчерашнее, со всем арсеналом доказательств, улик,  свидетелей, присяги их, допросов, экспертов и перекрестных вопросов.  Свидетель-городовой на вопросы председателя, обвинителя, защитника безжизненно  отрубал: «Так точно-с», «Не могу знать» – и опять «Так точно…», но,  несмотря на его солдатское одурение и машинообразность, видно было, что он  жалел мальчика и неохотно рассказывал о своей поимке.    

Другой  свидетель, пострадавший старичок, домовладелец и собственник половиков, очевидно  желчный человек, когда его спрашивали, признает ли он свои половики, очень  неохотно признал их своими; когда же товарищ прокурора стал допрашивать его о  том, какое употребление он намерен был сделать из половиков, очень ли они ему  были нужны, он рассердился и отвечал:    

– И  пропади они пропадом, эти самые половики, они мне и вовсе не нужны.    

Кабы я  знал, что столько из-за них докуки будет, так не то что искать, а приплатил бы  к ним красненькую, да и две бы отдал, только бы не таскали на допросы. Я на  извозчиках рублей пять проездил. А я же нездоров. У меня и грыжа и ревматизмы.    

Так  говорили свидетели, сам же обвиняемый во всем винился и, как пойманный зверок,  бессмысленно оглядываясь по сторонам, прерывающимся голосом рассказывал все,  как было.    

Дело  было ясно, но товарищ прокурора так же, как и вчера, поднимая плечи, делал  тонкие вопросы, долженствовавшие уловить хитрого преступника.    

В своей  речи он доказывал, что кража совершена в жилом помещении и со взломом, а потому  мальчика надо подвергнуть самому тяжелому наказанию.    

Назначенный  же от суда защитник доказывал, что кража совершена не в жилом помещении и что  потому, хотя преступление и нельзя отрицать, но все-таки преступник еще не так  опасен для общества, как это утверждал товарищ прокурора.    

Председатель,  так же как и вчера, изображал из себя беспристрастие и справедливость и  подробно разъяснял и внушал присяжным то, что они знали и не могли не знать.  Так же, как вчера, делались перерывы, так же курили; так же судебный пристав  вскрикивал: «Суд идет», и так же, стараясь не заснуть, сидели два жандарма с  обнаженным оружием, угрожая преступнику.    

Из дела  видно было, что этот мальчик был отдан отцом мальчишкой на табачную фабрику,  где он прожил пять лет. В нынешнем году он был рассчитан хозяином после  происшедшей неприятности хозяина с рабочими и, оставшись без места, ходил без  дела по городу, пропивая с себя последнее. В трактире он сошелся с таким же,  как он, еще прежде лишившимся места и сильно пившим слесарем, и они вдвоем  ночью, пьяные, сломали замок и взяли оттуда первое, что попалось. Их поймали.  Они во всем сознались. Их посадили в тюрьму, где слесарь, дожидаясь суда, умер.  Мальчика же вот теперь судили, как опасное существо, от которого надо оградить  общество.    

«Такое  же опасное существо, как вчерашняя преступница, – думал Нехлюдов,  слушая все, что происходило перед ним. – Они опасные, а мы не  опасные?.. Я – распутник, блудник, обманщик, и все мы, все те, которые,  зная меня таким, каков я есмь, не только не презирали, но уважали меня? Но если  бы даже и был этот мальчик самый опасный для общества человек из всех людей,  находящихся в этой зале, то что же, по здравому смыслу, надо сделать, когда он  попался?    

Ведь  очевидно, что мальчик этот не какой-то особенный злодей, а самый обыкновенный – это  видят все – человек и что стал он тем, что есть, только потому, что  находился в таких условиях, которые порождают таких людей. И потому, кажется,  ясно, что, для того чтобы не было таких мальчиков, нужно постараться уничтожить  те условия, при которых образуются такие несчастные существа.    

Что же  мы делаем? Мы хватаем такого одного случайно попавшегося нам мальчика, зная  очень хорошо, что тысячи таких остаются не пойманными, и сажаем его в тюрьму, в  условия совершенной праздности или самого нездорового и бессмысленного труда, в  сообщество таких же, как и он, ослабевших и запутавшихся в жизни людей, а потом  ссылаем его на казенный счет в сообщество самых развращенных людей из  Московской губернии в Иркутскую.    

Для того  же, чтобы уничтожить те условия, в которых зарождаются такие люди, не только  ничего не делаем, но только поощряем те заведения, в которых они производятся.  Заведения эти известны: это фабрики, заводы, мастерские, трактиры, кабаки, дома  терпимости. И мы не только не уничтожаем таких заведений, но, считая их  необходимыми, поощряем, регулируем их.    

Воспитаем  так не одного, а миллионы людей, и потом поймаем одного и воображаем себе, что  мы что-то сделали, оградили себя и что больше уже и требовать от нас нечего, мы  его препроводили из Московской в Иркутскую губернию, – с  необыкновенной живостью и ясностью думал Нехлюдов, сидя на своем стуле рядом с  полковником и слушая различные интонации голосов защитника, прокурора и  председателя и глядя на их самоуверенные жесты. – И ведь сколько и  каких напряженных усилий стоит это притворство, – продолжал думать  Нехлюдов, оглядывая эту огромную залу, эти портреты, лампы, кресла, мундиры,  эти толстые стены, окна, вспоминая всю громадность этого здания и еще большую  громадность самого учреждения, всю армию чиновников, писцов, сторожей,  курьеров, не только здесь, но во всей России, получающих жалованье за эту  никому не нужную комедию. – Что, если бы хоть одну сотую этих усилий  мы направляли на то, чтобы помогать тем заброшенным существам, на которых мы  смотрим теперь только как на руки и тела, необходимые для нашего спокойствия и  удобства. А ведь стоило только найтись человеку, – думал Нехлюдов,  глядя на болезненное, запуганное лицо мальчика, – который пожалел бы  его, когда его еще от нужды отдавали из деревни в город, и помочь этой нужде;  или даже когда он уж был в городе и после двенадцати часов работы на фабрике  шел с увлекшими его старшими товарищами в трактир, если бы тогда нашелся  человек, который сказал бы: «Не ходи, Ваня, нехорошо», – мальчик не  пошел бы, не заболтался и ничего бы не сделал дурного.    

Но  такого человека, который бы пожалел его, не нашлось ни одного во все то время,  когда он, как зверок, жил в городе свои года ученья и, обстриженный под  гребенку, чтоб не разводить вшей, бегал мастерам за покупкой; напротив, все,  что он слышал от мастеров и товарищей с тех пор, как он живет в городе, было  то, что молодец тот, кто обманет, кто выпьет, кто обругает, кто прибьет,  развратничает.    

Когда же  он, больной и испорченный от нездоровой работы, пьянства, разврата, одурелый и  шальной, как во сне, шлялся без цели по городу и сдуру залез в какой-то сарай и  вытащил оттуда никому не нужные половики, мы, все достаточные, богатые,  образованные люди, не то что позаботились о том, чтобы уничтожить те причины,  которые довели этого мальчика до его теперешнего положения, а хотим поправить  дело тем, что будем казнить этого мальчика.    

Ужасно!  Не знаешь, чего тут больше – жестокости или нелепости. Но, кажется, и то и  другое доведено до последней степени».    

Нехлюдов  думал все это, уже не слушая того, что происходило перед ним.    

И сам  ужасался на то, что ему открывалось. Он удивлялся, как мог он не видеть этого  прежде, как могли другие не видеть этого.    

 XXXV    

     

Как  только сделан был первый перерыв, Нехлюдов встал и вышел в коридор с намерением  уже больше не возвращаться в суд. Пускай с ним делают, что хотят, но  участвовать в этой ужасной и гадкой глупости он более не может.    

Узнав,  где кабинет прокурора, Нехлюдов пошел к нему. Курьер не хотел допустить его,  объявив, что прокурор теперь занят. Но Нехлюдов, не слушая его, прошел в дверь  и обратился к встретившему его чиновнику, прося его доложить прокурору, что он  присяжный и что ему нужно видеть его по очень важному делу. Княжеский титул и  хорошая одежда помогли Нехлюдову. Чиновник доложил прокурору, и Нехлюдова  впустили. Прокурор принял его стоя, очевидно недовольный настоятельностью, с  которой Нехлюдов требовал свиданья с ним.    

– Что  вам угодно? – строго спросил прокурор.    

– Я  присяжный, фамилия моя Нехлюдов, и мне необходимо видеть подсудимую Маслову, – быстро  и решительно проговорил Нехлюдов, краснея и чувствуя, что он совершает такой  поступок, который будет иметь решительное влияние на его жизнь.    

Прокурор  был невысокий смуглый человек с короткими седеющими волосами, блестящими  быстрыми глазами и стриженой густой бородой на выдающейся нижней челюсти.    

– Маслову?  Как же, знаю. Обвинялась в отравлении, – сказал прокурор  спокойно. – Для чего же вам нужно видеть ее? – И потом, как  бы желая смягчить, прибавил:    

– Я  не могу разрешить вам этого, не зная, для чего вам это нужно.    

– Мне  нужно это по особенно важному для меня делу, – вспыхнув, заговорил  Нехлюдов.    

– Так-с, – сказал  прокурор и, подняв глаза, внимательно оглядел Нехлюдова. – Дело ее  слушалось или еще нет?    

– Она  вчера судилась и приговорена к четырем годам каторги совершенно не правильно.  Она невинна.    

– Так-с.  Если она приговорена только вчера, – сказал прокурор, не обращая  никакого внимания на заявление Нехлюдова о невинности Масловой, – то  до объявления приговора в окончательной форме она должна все-таки находиться в  доме предварительного заключения. Свидания там разрешаются только в  определенные дни. Туда вам и советую обратиться.    

– Но  мне нужно видеть ее как можно скорее, – дрожа нижней челюстью, сказал  Нехлюдов, чувствуя приближение решительной минуты.    

– Для  чего же вам это нужно? – поднимая с некоторым беспокойством брови,  спросил прокурор.    

– Для  того, что она невинна и приговорена к каторге. Виновник же всего я, – говорил  Нехлюдов дрожащим голосом, чувствуя вместе с тем, что он говорит то, чего не  нужно бы говорить.    

– Каким  же это образом? – спросил прокурор.    

– Потому  что я обманул ее и привел в то положение, в котором она теперь. Если бы она не  была тем, до чего я ее довел, она и не подверглась бы такому обвинению.    

– Все-таки  я не вижу, какую связь это имеет с свиданием.    

– А  то, что я хочу следовать за нею и… жениться на ней, – выговорил  Нехлюдов, И как всегда, как только он заговорил об этом, слезы выступили ему на  глаза.    

– Да?  Вот как! – сказал прокурор. – Это действительно очень  исключительный случай. Вы, кажется, гласный красноперского земства? – спросил  прокурор, как бы вспоминая, что он слышал прежде про этого Нехлюдова, теперь  заявлявшего такое странное решение.    

– Извините,  я не думаю, чтобы это имело связь с моей просьбой, – вспыхнув, злобно  ответил Нехлюдов.    

– Конечно,  нет, – чуть заметно улыбаясь и нисколько не смущаясь, сказал  прокурор, – но ваше желание так необыкновенно и так выходит из  обычных форм…    

– Что  же, могу я получить разрешение?    

– Разрешение?  Да, я сейчас дам вам пропуск. Потрудитесь посидеть.    

Он  подошел к столу, сел и стал писать.    

– Пожалуйста,  присядьте.    

Нехлюдов  стоял.    

Написав  пропуск, прокурор передал записку Нехлюдову, с любопытством глядя на него.    

– Я  еще должен заявить, – сказал Нехлюдов, – что я не могу  продолжать участвовать в сессии.    

– Нужно,  как вы знаете, представить уважительные причины суду.    

– Причины  те, что я считаю всякий суд не только бесполезным, но и безнравственным.    

– Так-с, – сказал  прокурор все с той же чуть заметной улыбкой, как бы показывая этой улыбкой то,  что такие заявления знакомы ему и принадлежат к известному ему забавному разряду  – Так-с, но вы, очевидно, понимаете, что я, как прокурор суда, не могу  согласиться с вами. И потому советую вам заявить об этом на суде, и суд  разрешит ваше заявление и признает его уважительным или неуважительным и в  последнем случае наложит на вас взыскание. Обратитесь в суд.    

– Я  заявил и более никуда не пойду, – сердито проговорил Нехлюдов.    

– Мое  почтение, – сказал прокурор, наклоняя голову, очевидно желая скорее  избавиться от этого странного посетителя.    

– Кто  это у вас был? – спросил член суда, вслед за выходом Нехлюдова входя  в кабинет прокурора.    

– Нехлюдов,  знаете, который еще в Красноперском уезде, в земстве, разные странные заявления  делал. И представьте, он присяжный, и в числе подсудимых оказалась женщина или  девушка, приговоренная в каторгу, которая, как он говорит, была им обманута, и  он теперь хочет жениться на ней.    

– Да  не может быть?    

– Так  он мне сказал… и в каком-то странном возбуждении.    

– Что-то  есть, какая-то ненормальность в нынешних молодых людях.    

– Да  он уже не очень молодой.    

– Ну,  уж как надоел, батюшка, ваш прославленный Ивашенков. Он измором берет: говорит  и говорит без конца.    

– Их  надо просто останавливать, а то ведь настоящие обструкционисты…    

 XXXVI    

     

От  прокурора Нехлюдов поехал прямо в дом предварительного заключения.    

Но  оказалось, что никакой Масловой там не было, и смотритель объяснил Нехлюдову,  что она должна быть в старой пересыльной тюрьме. Нехлюдов поехал туда.    

Действительно,  Екатерина Маслова находилась там. Прокурор забыл, что месяцев шесть тому назад  жандармами, как видно, было возбуждено раздутое до последней степени политическое  дело, и все места дома предварительного заключения были захвачены студентами,  врачами, рабочими, курсистками и фельдшерицами.    

Расстояние  от дома предварительного заключения до пересыльного замка было огромное, и  приехал Нехлюдов в замок уже только к вечеру. Он хотел подойти к двери  огромного мрачного здания, но часовой не пустил его, а только позвонил. На  звонок вышел надзиратель. Нехлюдов показал свой пропуск, но надзиратель сказал,  что без смотрителя он не может пустить. Нехлюдов направился к смотрителю. Еще  поднимаясь по лестнице, Нехлюдов слышал из-за дверей звуки какой-то сложной  бравурной пьесы, разыгрываемой на фортепьяно.    

Когда же  ему отворила дверь сердитая горничная с завязанным глазом, звуки эти как бы  вырвались из комнаты и поразили его слух. Это была надоевшая рапсодия Листа,  игранная прекрасно, но только до одного места. Когда доходило до этого места,  то повторялось опять то же самое. Нехлюдов спросил повязанную горничную, дома  ля смотритель.    

Горничная  сказала, что нет.    

– Скоро  ли будет?    

Рапсодия  опять остановилась и опять с блеском и «умом повторилась до заколдованного  места.    

– Я  пойду спрошу, И горничная вышла.    

Рапсодия  только что опять разбежалась, как вдруг, не доходя до заколдованного места,  оборвалась, и послышался голос.    

– Скажи  ему, что нет и нынче не будет. Он в гостях, чего пристают, – послышался  женский голос из-за двери, и опять послышалась рапсодия, но опять остановилась,  и послышался звук отодвигаемого стула. Очевидно, рассерженная пьянистка сама  хотела сделать выговор приходящему не в урочный час назойливому посетителю.    

– Папаши  нет, – сердито сказала, выходя, с взбитыми волосами жалкого вида  бледная девица с синяками под унылыми глазами. Увидав молодого человека в  хорошем пальто, она смягчилась. – Войдите, пожалуй… Вам что же надо?    

– Мне  в остроге видеть заключенную.    

– Верно,  политическую?    

– Нет,  не политическую. У меня разрешение от прокурора.    

– Ну,  я не знаю, папаши нет. Да зайдите, пожалуйста, – опять позвала она  его из маленькой передней. – А то обратитесь к помощнику, он теперь в  конторе, с ним поговорите. Ваша как фамилия?    

– Благодарю  вас, – сказал Нехлюдов, не отвечая на вопрос, и вышел.    

Еще не  успели за ним затворить дверь, как опять раздались все те же бойкие, веселые звуки,  так не шедшие ни к месту, в котором они производились, ни к лицу жалкой  девушки, так упорно заучивавшей их. На дворе Нехлюдов встретил молодого офицера  с торчащими нафабренными усами и спросил его о помощнике смотрителя. Это был  сам помощник. Он взял пропуск, посмотрел его и сказал, что по пропуску в дом  предварительного заключения он не решается пропустить сюда. Да уж и поздно…    

– Пожалуйте  завтра. Завтра в десять часов свидание разрешается всем; вы приезжайте, и сам  смотритель будет дома. Тогда свидание можете иметь в общей, а если смотритель  разрешит, то и в конторе.    

Так и не  добившись в этот день свидания, Нехлюдов отправился домой.    

Взволнованный  мыслью увидать ее, Нехлюдов шел по улицам, вспоминая теперь не суд, а свои  разговоры с прокурором и смотрителями. То, что он искал свидания с ней и сказал  про свое намерение прокурору и был в двух тюрьмах, готовясь увидать ее, так  взволновало его, что он долго не мог успокоиться. Приехав домой, он тотчас же  достал свои давно не тронутые дневники, перечел некоторые места из них и  записал следующее: «Два года не писал дневника и думал, что никогда уже не  вернусь к этому ребячеству. А это было не ребячество, а беседа с собой, с тем истинным,  божественным собой, которое живет в каждом человеке Все время этот я спал, и  мне не с кем было беседовать. Пробудило его необыкновенное событие 28-го  апреля, в суде, где я был присяжным. Я на скамье подсудимых увидал ее,  обманутую мною Катюшу, в арестантском халате. По странному недоразумению и по  моей ошибке ее приговорили к каторге. Я сейчас был у прокурора и в тюрьме. Меня  не пустили к ней, но я решил все сделать, чтобы увидать ее, покаяться перед ней  и загладить свою вину хотя женитьбой. Господи, помоги мне! Мне очень хорошо,  радостно на душе».    

 XXXVII    

     

Долго  еще в эту ночь не могла заснуть Маслова, а лежала с открытыми глазами и, глядя  на дверь, заслонявшуюся то взад, то вперед проходившею дьячихой, и слушая  сопенье рыжей, думала.    

Думала  она о том, что ни за что не пойдет замуж за каторжного, на Сахалине, а  как-нибудь иначе устроится, – с каким-нибудь из начальников, с  писарем, хоть с надзирателем, хоть с помощником. Они все на это падки.    

«Только  бы не похудеть. А то пропадешь». И она вспомнила, как защитник смотрел на нее,  и как смотрел председатель, и как смотрели встречавшиеся и нарочно проходившие  мимо нее люди в суде. Она вспомнила, как посетившая ее в остроге Берта рассказала  ей, что тот студент, которого она любила, живя у Китаевой, приезжал к ним,  спрашивал про нее и очень жалел. Вспоминала она о драке с рыжей и жалела ее;  вспоминала о булочнике, выславшем ей лишний калач. Она вспоминала о многих, но  только не о Нехлюдове. О своем детстве и молодости, а в особенности о любви к  Нехлюдову, она никогда не вспоминала.    

Это было  слишком больно. Эти воспоминания где-то далеко нетронутыми лежали в ее душе.  Даже во сне никогда не видала Нехлюдова. Нынче на суде она не узнала его не  столько потому, что, когда она видела его в последний раз, он был военный, без  бороды, с маленькими усиками и хотя и короткими, но густыми вьющимися волосами,  а теперь был старообразный человек, с бородою, сколько потому, что она никогда  не думала о нем. Похоронила она все воспоминания о своем прошедшем с ним в ту  ужасную темную ночь, когда он приезжал из армии и не заехал к тетушкам.    

До этой  ночи, пока она надеялась на то, что он заедет, она не только не тяготилась ребенком,  которого носила под сердцем, но часто удивленно умилялась на его мягкие, а  иногда порывистые движения в себе. Но с этой ночи все стало другое. И будущий  ребенок стал только одной помехой.    

Тетушки  ждали Нехлюдова, просили его заехать, но он телеграфировал, что не может, потому  что должен быть в Петербурге к сроку. Когда Катюша узнала это, она решила пойти  на станцию, чтобы увидать его. Поезд проходил ночью, в два часа. Катюша уложила  спать барышень и, подговорив с собою девочку, кухаркину дочь Машку, надела  старые ботинки, накрылась платком, подобралась и побежала на станцию.    

Была  темная осенняя, дождливая, ветреная ночь. Дождь то начинал хлестать теплыми  крупными каплями, то переставал. В поле, под ногами, не было видно дороги, а в  лесу было черно, как в печи, и Катюша, хотя и знала хорошо дорогу, сбилась с  нее в лесу и дошла до маленькой станции, на которой поезд стоял три минуты, не  загодя, как она надеялась, а после второго звонка. Выбежав на платформу, Катюша  тотчас же в окне вагона первого класса увидала его. В вагоне этом был особенно  яркий свет. На бархатных креслах сидели друг против друга два офицера без  сюртуков и играли в карты. На столике у окна горели отекшие толстые свечи. Он в  обтянутых рейтузах и белой рубашке сидел на ручке кресла, облокотившись на его  спинку, и чему-то смеялся. Как только она узнала его, она стукнула в окно  зазябшей рукой. Но в это самое время ударил третий звонок, и поезд медленно  тронулся, сначала назад, а потом один за другим стали подвигаться вперед  толчками сдвигаемые вагоны. Один из играющих встал с картами в руках и стал  глядеть в окно. Она стукнула еще раз и приложила лицо к стеклу. В это время дернулся  и тот вагон, у которого она стояла, и пошел. Она пошла за ним, смотря в окно.    

Офицер  хотел опустить окно, но никак не мог. Нехлюдов встал и, оттолкнув того офицера,  стал спускать. Поезд прибавил хода. Она шла быстрым шагом, не отставая, но  поезд все прибавлял и прибавлял хода, и в ту самую минуту, как окно спустилось,  кондуктор оттолкнул ее и вскочил в вагон. Катюша отстала, но все бежала по мокрым  доскам платформы; потом платформа кончилась, и она насилу удержалась, чтобы не  упасть, сбегая по ступенькам на землю. Она бежала, но вагон первого класса был  далеко впереди. Мимо нее бежали уже вагоны второго класса, потом еще быстрее  побежали вагоны третьего класса, но она все-таки бежала. Когда пробежал  последний вагон с фонарем сзади, она была за водокачкой, вне защиты, и ветер  набросился на нее, срывая с головы ее платок и облепляя с одной стороны платьем  ее ноги. Платок снесло с нее ветром, но она все бежала.    

– Тетенька,  Михайловна! – кричала девочка, едва поспевая за нею. – Платок  потеряли!    

«Он в  освещенном вагоне, на бархатном кресле сидит, шутит, пьет, а я вот здесь, в  грязи, в темноте, под дождем и ветром – стою и плачу», – подумала  Катюша, остановилась и, закинув голову назад и схватившись за нее руками,  зарыдала.    

– Уехал! – закричала  она.    

Девочка  испугалась и обняла ее за мокрое платье, – Тетенька, домой пойдем.    

«Пройдет  поезд – под вагон, и кончено», – думала между тем Катюша, не  отвечая девочке.    

Она  решила, что сделает так. Но тут же, как это и всегда бывает в первую минуту  затишья после волнения, он, ребенок – его ребенок, который был в ней,  вдруг вздрогнул, стукнулся и плавно потянулся и опять стал толкаться чем-то  тонким, нежным и острым. И вдруг все то, что за минуту так мучало ее, что,  казалось, нельзя было жить, вся злоба на него и желание отомстить ему хоть  своей смертью, – все это вдруг отдалилось. Она успокоилась,  оправилась, закуталась платком и поспешно пошла домой.    

Измученная,  мокрая, грязная, она вернулась домой, и с этого дня в ней начался тот душевный  переворот, вследствие которого она сделалась тем, чем была теперь. С этой  страшной ночи она перестала верить в добро. Она прежде сама верила в добро и в  то, что люди верят в него, но с этой ночи убедилась, что никто не верит в это и  что все, что говорят про бога и добро, все это делают только для того, чтобы  обманывать людей. Он, которого она любила и который ее любил, – она  это знала, – бросил ее, насладившись ею и надругавшись над ее  чувствами. А он был самый лучший из всех людей, каких она знала. Все же  остальные были еще хуже. И все, что с ней случилось, на каждом шагу  подтверждало это. Тетки его, богомольные старушки, прогнали ее, когда она не  могла уже так служить им, как прежде. Все люди, с которыми она сходилась, – женщины  – старались через нее добыть денег, мужчины, начиная с старого станового и  до тюремных надзирателей, – смотрели на нее как на предмет  удовольствия. И ни для кого ничего не было другого на свете, как только удовольствие,  именно это удовольствие. В этом еще больше утвердил ее старый писатель, с  которым она сошлась на второй год своей жизни на свободе.    

Он прямо  так и говорил ей, что в этом – он называл это поэзией и эстетикой – состоит  все счастье.    

Все жили  только для себя, для своего удовольствия, и все слова о боге и добре были  обман. Если же когда поднимались вопросы о том, зачем на свете все устроено так  дурно, что все делают друг Другу зло и все страдают, надо было не думать об  этом. Станет скучно – покурила или выпила или, что лучше всего, полюбилась  с мужчиной, и пройдет.    

 XXXVIII    

     

На  следующий день, в воскресенье, в пять часов утра, когда в женском коридоре  тюрьмы раздался обычный свисток, не спавшая уже Кораблева разбудила Маслову.    

«Каторжная», – с  ужасом подумала Маслова, протирая глаза и невольно вдыхая в себя ужасно вонючий  к утру воздух, и хотела снять заснуть, уйти в область бессознательности, но  привычка страха пересилила сон, и она поднялась и, подобрав ноги, села,  оглядываясь. Женщины уже поднялись, только дети еще спали. Корчемница с  выпуклыми глазами осторожно, чтобы не разбудить детей, вытаскивала из-под них  халат. Бунтовщица развешивала у печки тряпки, служившие пеленками, а ребенок  заливался отчаянным криком на руках у голубоглазой Федосьи, качавшейся с ним и  баюкающей его нежным голосом.    

Чахоточная,  схватившись за грудь, с налитым кровью лицом, откашливалась и, в промежутках  вздыхая, почти вскрикивала. Рыжая, проснувшись, лежала кверху животом, согнув  толстые ноги, и громко и весело рассказывала виденный сон.    

Старушка  поджигательница стояла опять перед образом и, шепча одни и те же слова, крестилась  и кланялась. Дьячиха неподвижно сидела на нарах и непроснувшимся, тупым  взглядом смотрела перед собой. Хорошавка подвивала на палец масленые жесткие черные  волосы.    

По  коридору послышались шаги в шлепающих котах, загремел замок, и вошли два арестанта  – парашечники в куртках и коротких, много выше щиколок, серых штанах и, с  серьезными, сердитыми лицами подняв на водонос вонючую кадку, понесли ее вон из  камеры. Женщины вышли в коридор к кранам умываться. У кранов произошла ссора  рыжей с женщиной, вышедшей из другой, соседней, камеры. Опять ругательства,  крики, жалобы…    

– Или  карцера захотели! – закричал надзиратель и хлопнул рыжую по жирной  голой спине так, что щелкнуло на весь коридор. – Чтоб голосу твоего  не слышно было.    

– Вишь,  разыгрался старый, – сказала рыжая, приняв это обращение за ласку.    

– Ну,  живо! Убирайтесь к обедне.    

Не  успела Маслова причесаться, как пришел смотритель со свитой.    

– На  поверку! – крикнул надзиратель.    

Из  другой камеры вышли другие арестантки, и все стали в два ряда коридора, причем  женщины заднего ряда должны были класть руки на плечи женщин первого ряда. Всех  пересчитали.    

После  поверки пришла надзирательница и повела арестанток в церковь.    

Маслова  с Федосьей находились в середине колонны, состоящей более чем из ста женщин,  вышедших из всех камер. Все были в белых косынках, кофтах и юбках, и только  изредка среди них попадались женщины в своих цветных одеждах. Это были жены с  детьми, следующие за мужьями. Вся лестница была захвачена этим шествием.  Слышался мягкий топот обутых в коты ног, говор, иногда смех. На повороте  Маслова увидала злобное лицо своего врага, Бочковой, шедшей впереди, и указала  его Федосье. Сойдя вниз, женщины замолкли и, крестясь и кланяясь, стали  проходить в отворенные двери еще пустой, блестевшей золотом церкви. Их место  было направо, и они, теснясь и напирая друг на дружку, стали устанавливаться.  Вслед за женщинами вошли в серых халатах пересыльные, отсиживающие и ссылаемые  по приговорам обществ, и, громко откашливаясь, стали тесной толпой налево и в  середине церкви. Наверху же, на хорах, уже стояли приведенные прежде – с  одной стороны с бритыми полуголовами каторжные, обнаруживавшие свое присутствие  позвякиваньем цепей, с другой – небритые и незакованные подследственные.    

Острожная  церковь была вновь построена и отделана богатым купцом, потратившим на это дело  несколько десятков тысяч рублей, и вся блестела яркими красками и золотом.    

Некоторое  время в церкви было молчание и слышались только сморкание, откашливание, крик  младенцев и изредка звон цепей. Но вот арестанты, стоявшие посередине,  шарахнулись, нажались друг на друга, оставляя дорогу посередине, и по дороге  этой прошел смотритель и стал впереди всех, посередине церкви.    

 XXXIX    

     

Началось  богослужение.    

Богослужение  состояло в том, что священник, одевшись в особенную, странную и очень неудобную  парчовую одежду, вырезывал и раскладывал кусочки хлеба на блюдце и потом клал  их в чашу с вином, произнося при этом различные имена и молитвы. Дьячок же  между тем не переставая сначала читал, а потом пел попеременкам с хором из  арестантов разные славянские, сами по себе мало понятные, а еще менее от  быстрого чтения и пения понятные молитвы.    

Содержание  молитв заключалось преимущественно в желании благоденствия государя императора  и его семейства. Об этом произносились молитвы много раз, вместе с другими молитвами  и отдельно, на коленях. Кроме того, было прочтено дьячком несколько стихов из  Деяний апостолов таким странным, напряженным голосом, что ничего нельзя было  понять, и священником очень внятно было прочтено место из Евангелия Марка, в  котором сказано было, как Христос, воскресши, прежде чем улететь на небо и  сесть по правую руку своего отца, явился сначала Марии Магдалине, из которой он  изгнал семь бесов, и потом одиннадцати ученикам, и как велел им проповедовать  Евангелие всей твари, причем объявил, что тот, кто не поверит, погибнет, кто же  поверит и будет креститься, будет спасен и, кроме того, будет изгонять бесов,  будет излечивать людей от болезни наложением на них рук, будет говорить новыми  языками, будет брать змей, и если выпьет яд, то не умрет, а останется здоровым.    

Сущность  богослужения состояла в том, что предполагалось, что вырезанные священником  кусочки и положенные в вино, при известных манипуляциях и молитвах,  превращаются в тело и кровь бога. Манипуляции эти состояли в том, что священник  равномерно, несмотря на то, что этому мешал надетый на него парчовый мешок,  поднимал обе руки кверху и держал их так, потом опускался на колени и целовал  стол и то, что было на нем. Самое же главное действие было то, когда священник,  взяв обеими руками салфетку, равномерно и плавно махал ею над блюдцем и золотой  чашей. Предполагалось, что в это самое время из хлеба и вина делается тело и  кровь, и потому это место богослужения было обставлено особенной  торжественностью.    

– «Изрядно  о пресвятей, пречистой и преблагословенней богородице», – громко  закричал после этого священник из-за перегородки, и хор торжественно запел, что  очень хорошо прославлять родившую Христа без нарушения девства девицу Марию,  которая удостоена за это большей чести, чем какие-то херувимы, и большей славы,  чем какие-то серафимы. После этого считалось, что превращение совершилось, и  священник, сняв салфетку с блюдца, разрезал серединный кусочек начетверо и  положил его сначала в вино, а потом в рот.    

Предполагалось,  что он съел кусочек тела бога и выпил глоток его крови.    

После  этого священник отдернул занавеску, отворил середине двери и, взяв в руки золоченую  чашку, вышел с нею в середине двери и пригласил желающих тоже поесть тела и  крови бога, находившихся в чашке.    

Желающих  оказалось несколько детей.    

Предварительно  опросив детей об их именах, священник, осторожно зачерпывая ложечкой из чашки,  совал глубоко в рот каждому из детей поочередно по кусочку хлеба в вине, а  дьячок тут же, отирая рты детям, веселым голосом пел песню о том, что дети едят  тело бога и пьют его кровь.    

После  этого священник унес чашку за перегородку и, допив там всю находившуюся в чашке  кровь и съев все кусочки тела бога, старательно обсосав усы и вытерев рог и  чашку, в самом веселом расположении духа, поскрипывая тонкими подошвами  опойковых сапог, бодрыми шагами вышел из-за перегородки.    

Этим  закончилось главное христианское богослужение. Но священник, желая утешить  несчастных арестантов, прибавил к обычной службе еще особенную.    

Особенная  эта служба состояла в том, что священник, став перед предполагаемым выкованным  золоченым изображением (с черным лицом и черными руками) того самого бога, которого  он ел, освещенным десятком восковых свечей, начал странным и фальшивым голосом  не то петь, не то говорить следующие слова:    

– «Иисусе  сладчайший, апостолов славо, Иисусе мой, похвала мучеников, владыко всесильне,  Иисусе, спаси мя, Иисусе спасе мой, Иисусе мой краснейший, к тебе притекающего,  спасе Иисусе, помилуй мя, молитвами рождшия тя, всех, Иисусе, святых твоих,  пророк же всех, спасе мой Иисусе, и сладости райския сподоби, Иисусе  человеколюбче!»    

На этом  он приостановился, перевел дух, перекрестился, поклонился в землю, и все сделали  то же. Кланялся смотритель, надзиратели, арестанты, и наверху особенно часто  забренчали кандалы.    

– «Ангелов  творче и господи сил, – продолжал он, – Иисусе пречудный,  ангелов удивление, Иисусе пресильный, прародителей избавление, Иисусе  пресладкий, патриархов величание, Иисусе преславный, царей укрепление, Иисусе  преблагий, пророков исполнение, Иисусе предивный, мучеников крепость, Иисусе  претихий, монахов радосте, Иисусе премилостивый, пресвитеров сладость, Иисусе  премилосердый, постников воздержание, Иисусе пресладостный, преподобных  радование, Иисусе пречистый, девственных целомудрие, Иисусе предвечный,  грешников спасение, Иисусе, сыне божий, помилуй мя», – добрался он,  наконец, до остановки, все с большим и большим свистом повторяя слово «Иисусе»,  придержал рукою рясу на шелковой подкладке и, опустившись на одно колено,  поклонился в землю, а хор запел последние слова: «Иисусе, сыне божий, помилуй  мя», а арестанты падали и подымались, встряхивая волосами, остававшимися на  половине головы, и гремя кандалами, натиравшими им худые ноги.    

Так  продолжалось очень долго. Сначала шли похвалы, которые кончались словами: «помилуй  мя», а потом шли новые похвалы, кончавшиеся словом:    

«аллилуйя».  И арестанты крестились, кланялись, падали на землю. Сначала арестанты кланялись  на каждом перерыве, но потом они стали уже кланяться через раз, а то и через  два, и все были очень рады, когда все похвалы окончились и священник,  облегченно вздохнув, закрыл книжечку и ушел за перегородку. Оставалось одно последнее  действие, состоявшее в том, что священник взял с большого стола лежавший на нем  золоченый крест с эмалевыми медальончиками на концах и вышел с ним на середину  церкви. Сначала подошел к священнику и приложился к кресту смотритель, потом  помощник, потом надзиратели, потом, напирая друг на друга и шепотом ругаясь,  стали подходить арестанты. Священник, разговаривая с смотрителем, совал крест и  свою руку в рот, а иногда в нос подходившим к нему арестантам, арестанты же  старались поцеловать и крест и руку священника. Так кончилось христианское  богослужение, совершаемое для утешения и назидания заблудших братьев.    

 XL    

     

И никому  из присутствующих, начиная с священника и смотрителя и кончая Масловой, не  приходило в голову, что тот самый Иисус, имя которого со свистом такое  бесчисленное число раз повторял священник, всякими странными словами восхваляя  его, запретил именно все то, что делалось здесь; запретил не только такое  бессмысленное многоглаголание, и кощунственное волхвование священников-учителей  над хлебом и вином, но самым определенным образом запретил одним людям называть  учителями других людей, запретил молитвы в храмах, а велел молиться каждому в  уединении, запретил самые храмы, сказав, что пришел разрушить их и что молиться  надо не в храмах, а в духе и истине; главное же, запретил не только судить  людей и держать их в заточении, мучать, позорить, казнить, как это делалось  здесь, а запретил всякое насилие над людьми, сказав, что он пришел выпустить  плененных на свободу.    

Никому  из присутствующих не приходило в голову того, что все, что совершалось здесь,  было величайшим кощунством и насмешкой над тем самым Христом, именем которого  все это делалось. Никому в голову не приходило того, что золоченый крест с  эмалевыми медальончиками на концах, который вынес священник и давал целовать  людям, был не что иное, как изображение тон виселицы, на которой был казнен  Христос именно за то, что он запретил то самое, что теперь его именем  совершалось здесь. Никому в голову не приходило, что те священники, которые  воображают себе, что в виде хлеба и вина они едят тело и пьют кровь Христа,  действительно едят тело и пьют кровь его, но не в кусочках и в вине, а тем, что  не только соблазняют тех «малых сих», с которыми Христос отожествлял себя, но и  лишают их величайшего блага и подвергают жесточайшим мучениям, скрывая от людей  то возвещение блага, которое он принес им.    

Священник  с спокойной совестью делал все то, что он делал, потому что с детства был  воспитан на том, что это единственная истинная вера, в которую верили все прежде  жившие святые люди и теперь верят духовное и светское начальство. Он верил не в  то, что из хлеба сделалось тело, что полезно для души произносить много слов  или что он съел действительно кусочек бога, – в это нельзя  верить, – а верил в то, что надо верить в эту веру. Главное же,  утверждало его в этой вере то, что за исполнение треб этой веры он восемнадцать  лет уже получал доходы, на которые содержал свою семью, сына в гимназии, дочь в  духовном училище. Так же верил и дьячок и еще тверже, чем священник, потому что  совсем забыл сущность догматов этой веры, а знал только, что за теплоту, за  поминание, за часы, за молебен простой и за молебен с акафистом, за все есть  определенная цена, которую настоящие христиане охотно платят, и потому выкрикивал  свои «ломилось, помилось», и пел, и читал, что положено, с такой же спокойной  уверенностью в необходимости этого, с какой люди продают дрова, муку,  картофель. Начальник же тюрьмы и надзиратели, хотя никогда и не знали и не  вникали в то, в чем состоят догматы этой веры и что означало все то, что  совершалось в церкви, – верили, что непременно надо верить в эту  веру, потому что высшее начальство и сам царь верят в нее. Кроме того, хотя и  смутно (они никак не могли бы объяснить, как это делается), они чувствовали,  что эта вера оправдывала их жестокую службу. Если бы не было этой веры, им не  только труднее, но, пожалуй, и невозможно бы было все свои силы употреблять на  то, чтобы мучать людей, как они это теперь делали с совершенно спокойной  совестью. Смотритель был такой доброй души человек, что он никак не мог бы жить  так, если бы не находил поддержки в этой вере. И потому он стоял неподвижно,  прямо, усердно кланялся и крестился, старался умилиться, когда пели «Иже херувимы»,  а когда стали причащать детей, вышел вперед и собственноручно поднял мальчика,  которого причащали, и подержал его.    

Большинство  же арестантов, за исключением немногих из них, ясно видевших весь обман,  который производился над людьми этой веры, и в душе смеявшихся над нею,  большинство верило, что в этих золоченых иконах, свечах, чашах, ризах, крестах,  повторениях непонятных слов «Иисусе сладчайший» и «позлилось» заключается  таинственная сила, посредством которой можно приобресть большие удобства в этой  и в будущей жизни. Хотя большинство из них, проделав несколько опытов  приобретения удобств в этой жизни посредством молитв, молебнов, свечей, и не  получило их, – молитвы их остались неисполненными, – каждый  был твердо уверен, что эта неудача случайная и что это учреждение, одобряемое  учеными людьми и митрополитами, есть все-таки учреждение очень важное и которое  необходимо если не для этой, то для будущей жизни.    

Так же  верила и Маслова. Она, как и другие, испытывала во время богослужения смешанное  чувство благоговения и скуки. Она стояла сначала в середине толпы за  перегородкой и не могла видеть никого, кроме своих товарок; когда же  причастницы двинулись вперед и она выдвинулась вместе с Федосьей, она увидала  смотрителя, а за смотрителем и между надзирателями мужичка с светло-белой  бородкой и русыми волосами – Федосьиного мужа, который остановившимися глазами  глядел на жену. Маслова во время акафиста занялась рассматриванием его и  перешептыванием с Федосьей и крестилась и кланялась, только когда все это  делали.    

 XLI    

     

Нехлюдов  рано выехал из дома. По переулку еще ехал деревенский мужик и странным голосом  кричал:    

– Молока,  молока, молока!    

Накануне  был первый теплый весенний дождь. Везде, где не было мостовой, вдруг зазеленела  трава; березы в садах осыпались зеленым пухом, и черемуха и тополя расправляли  свои длинные пахучие листья, а в домах и магазинах выставляли и вытирали рамы.  На толкучем рынке, мимо которого пришлось проезжать Нехлюдову, кишела около  выстроенных в ряд палаток сплошная толпа народа и ходили оборванные люди с  сапогами под мышкой и перекинутыми через плечо выглаженными панталонами и  жилетами.    

У  трактиров уже теснились, высвободившись из своих фабрик, мужчины в чистых поддевках  и глянцевитых сапогах и женщины в шелковых ярких платках на головах и пальто с  стеклярусом. Городовые с желтыми шнурками пистолетов стояли на местах,  высматривая беспорядки, которые могли бы развлечь их от томящей скуки. По  дорожкам бульваров и по зеленому, только что окрасившемуся газону бегали,  играя, дети и собаки, и веселые нянюшки переговаривались между собой, сидя на  скамейках.    

По  улицам, прохладным и влажным еще с левой стороны, в тени, и высохшим  посередине, не переставая гремели по мостовой тяжелые воза ломовых, дребезжали  пролетки и звенели конки. Со всех сторон дрожал воздух от разнообразного звона  и гула колоколов, призывающих народ к присутствованию при таком же служении,  какое совершалось теперь в тюрьме. И разряженный народ расходился каждый по  своему приходу.    

Извозчик  подвез Нехлюдова не к самой тюрьме, а к повороту, ведущему к тюрьме.    

Несколько  человек мужчин и женщин, большей частью с узелками, стояли тут на этом повороте  к тюрьме, шагах в ста от нее. Справа были невысокие деревянные строения, слева  двухэтажный дом с какой-то вывеской. Само огромное каменное здание тюрьмы было  впереди, и к нему не подпускали посетителей. Часовой солдат с ружьем ходил взад  и вперед, строго окрикивая тех, которые хотели обойти его.    

У  калитки деревянных строений, с правой стороны, против часового сидел на лавочке  надзиратель в мундире с галунами с записной книжкой. К нему подходили  посетители и называли тех, кого желали видеть, и он записывал.    

Нехлюдов  также подошел к нему и назвал Катерину Маслову. Надзиратель с галунами записал.    

– Почему  не пускают еще? – спросил Нехлюдов.    

– Обедня  идет. Вот отойдет обедня, тогда впустят.    

Нехлюдов  отошел к толпе дожидающихся. Из толпы выделился в оборванной одежде и смятой  шляпе, в опорках на босу ногу человек с красными полосами во все лицо и  направился к тюрьме.    

– Ты  куда лезешь? – крикнул на него солдат с ружьем.    

– А  ты чего орешь? – нисколько не смущаясь окриком часового, ответил  оборванец и вернулся назад. – Не пускаешь – подожду. А то  кричит, ровно енерал.    

В толпе  одобрительно засмеялись. Посетители были большей частью люди худо одетые, даже  оборванные, но были и приличные по внешнему виду и мужчины и женщины. Рядом с  Нехлюдовым стоял хорошо одетый, весь бритый, полный румяный человек с узелком,  очевидно белья, в руке. Нехлюдов спросил его, в первый ли он раз тут. Человек с  узелком ответил, что он каждое воскресенье бывает здесь, и они разговорились.  Это был швейцар из банка; он пришел сюда проведать своего брата, судимого за  подлог. Добродушный человек этот рассказал Нехлюдову всю свою историю и хотел  расспрашивать и его, когда их внимание отвлекли приехавшие на крупной  породистой вороной лошади, в пролетке на резиновых шинах студент с дамой под  вуалью. Студент нес в руках большой узел. Он подошел к Нехлюдову и спросил его,  можно ли и что нужно сделать для того, чтобы передать милостыню – калачи,  которые он привез.    

– Это  я по желанию невесты. Это моя невеста. Родители ее посоветовали нам свезти заключенным.    

– Я  сам в первый раз и не знаю, но думаю, что надо спросить этого человека, – сказал  Нехлюдов, указывая на надзирателя с галунами, сидевшего с книжкой направо.    

В то  самое время, когда Нехлюдов разговаривал с студентом, большие, с оконцем в середине,  железные двери тюрьмы отворились, и из них вышел офицер в мундире с другим  надзирателем, и надзиратель с книжкой объявил, что впуск посетителей  начинается. Часовой посторонился, и все посетители, как будто боясь опоздать,  скорым шагом, а кто и рысью, пустились к двери тюрьмы. У двери стоял один  надзиратель, который, по мере того, как посетители проходили мимо него, считал  их, громко произнося: «Шестнадцать, семнадцать» и т. д. Другой надзиратель, внутри  здания, дотрагиваясь рукой до каждого, также считал проходивших в следующие  двери, с тем чтобы при выпуске, проверив счет, не оставить ни одного посетителя  в тюрьме и не выпустить ни одного заключенного. Счетчик этот, не глядя на того,  кто проходил, хлопнул рукой по спине Нехлюдова, и это прикосновение руки  надзирателя в первую минуту оскорбило Нехлюдова, но тотчас же он вспомнил,  зачем он пришел сюда, и ему совестно стало этого чувства неудовольствия и  оскорбления.    

Первое  помещение за дверьми была большая комната со сводами и железными решетками в  небольших окнах. В комнате этой, называвшейся сборной, совершенно неожиданно  Нехлюдов увидел в нише большое изображение распятия.    

«Зачем  это?» – подумал он, невольно соединяя в своем представлении изображение  Христа с освобожденными, а не с заключенными, Нехлюдов шел медленным шагом,  пропуская вперед себя спешивших посетителей, испытывая смешанные чувства ужаса  перед теми злодеями, которые заперты здесь, состраданья к тем невинным,  которые, как вчерашний мальчик и Катюша, должны быть здесь, и робости и  умиления перед тем свиданием, которое ему предстояло. При выходе из первой  комнаты, на другом конце ее, надзиратель проговорил что-то. Но Нехлюдов,  поглощенный своими мыслями, не обратил внимания на это и продолжал идти туда,  куда шло больше посетителей, то есть в мужское отделение, а не в женское, куда  ему нужно было.    

Пропуская  спешащих вперед, он вошел последним в помещение, назначенное для свиданий.  Первое, что поразило его, когда он, отворив дверь, вошел в это помещение, был  оглушающий, сливающийся в один гул крик сотни голосов. Только ближе подойдя к  людям, точно как мухи насевшим на сахар, прилепившимся к сетке, делившей  комнату надвое, Нехлюдов понял, в чем дело. Комната с окнами на задней стене  была разделена надвое не одной, а двумя проволочными сетками, шедшими от  потолка до земли. Между сетками ходили надзиратели. На той стороне сеток были  заключенные, на этой стороне – посетители. Между теми и другими были две  сетки и аршина три расстояния, так что не только передать что-нибудь, но и  рассмотреть лицо, особенно близорукому человеку, было невозможно. Трудно было и  говорить, надо было кричать из всех сил, чтобы быть услышанным. С обеих сторон  были прижавшиеся к сеткам лица: жен, мужей, отцов, матерей, детей, старавшихся  рассмотреть друг друга и сказать то, что нужно. Но так как каждый старался  говорить так, чтобы его расслышал его собеседник, и соседи хотели того же, и их  голоса мешали друг другу, то каждый старался перекричать другого. От этого-то  стоял тот гул, перебиваемый криками, который поразил Нехлюдова, как только он  вошел в эту комнату.    

Разобрать  то, что говорилось, не было никакой возможности. Можно было только по лицам  судить о том, что говорилось и какие отношения были между говорящими. Ближе к Нехлюдову  была старушка в платочке, которая, прижавшись к сетке, дрожа подбородком,  кричала что-то бледному молодому человеку с бритой половиной головы. Арестант,  подняв брови и сморщив лоб, внимательно слушал ее. Рядом с старушкой был  молодой человек в поддевке, который слушал, приставив руки к ушам, покачивая  головой, то, что ему говорил похожий на него арестант с измученным лицом и  седеющей бородой. Еще дальше стоял оборванец и, махая рукой, что-то кричал и  смеялся. А рядом с ним сидела на полу женщина с ребенком, в хорошем шерстяном  платке, и рыдала, очевидно в первый раз увидав того седого человека, который  был на другой стороне в арестантской куртке, с бритой головой и в кандалах. Над  этой же женщиной швейцар, с которым говорил Нехлюдов, кричал изо всех сил  лысому с блестящими глазами арестанту на той стороне. Когда Нехлюдов понял, что  он должен будет говорить в этих условиях, в нем поднялось чувство возмущения  против тех людей, которые могли это устроить и соблюдать. Ему удивительно было,  что такое ужасное положение, такое издевательство над чувствами людей никого не  оскорбляло. И солдаты, и смотритель, и посетители, и заключенные делали все это  так, как будто признавая, что это так и должно быть.    

Нехлюдов  пробыл в этой комнате минут пять, испытывая какое-то странное чувство тоски,  сознанья своего бессилья и разлада со всем миром; нравственное чувство тошноты,  похожее на качку на корабле, овладело им.    

 XLII    

     

«Однако  надо делать то, за чем пришел, – сказал он, подбадривая себя. – Как  же быть?»    

Он стал  искать глазами начальство и, увидав невысокого худого человека с усами, в офицерских  погонах, ходившего позади народа, обратился к нему:    

– Не  можете ли вы, милостивый государь, мне сказать, – сказал он с  особенно напряженной вежливостью, – где содержатся женщины и где  свидания с ними разрешаются?    

– Вам  разве в женскую надо?    

– Да,  я бы желал видеть одну женщину из заключенных, – с тою же напряженною  вежливостью отвечал Нехлюдов.    

– Так  вы бы так говорили, когда в сборной были. Вам кого же нужно видеть?    

– Мне  нужно видеть Екатерину Маслову.    

– Она  политическая? – спросил помощник смотрителя.    

– Нет,  она просто…    

– Она,  что же, приговоренная?    

– Да,  третьего дня она была приговорена, – покорно отвечал Нехлюдов, боясь  как-нибудь попортить настроение смотрителя, как будто принявшего в нем участие.    

– Коли  в женскую, так сюда пожалуйте, – сказал смотритель, очевидно решив по  внешности Нехлюдова, что он стоит внимания. – Сидоров, – обратился  он к усатому унтер-офицеру с медалями, – проводи вот их в женскую.    

– Слушаю-с.    

В это время  у решетки послышались чьи-то раздирающие душу рыдания.    

Все было  странно Нехлюдову, и страннее всего то, что ему приходилось благодарить и  чувствовать себя обязанным перед смотрителем и старшим надзирателем, перед  людьми, делавшими все те жестокие дела, которые делались в этом доме.    

Надзиратель  вывел Нехлюдова из мужской посетительской в коридор и тотчас же, отворив дверь  напротив, ввел его в женскую комнату для свиданий.    

Комната  эта, так же как и мужская, была разделена натрое двумя сетками, но она была значительно  меньше, и в ней было меньше и посетителей и заключенных, но крик и гул был такой  же, как и в мужской. Так же между сетками ходило начальство. Начальство здесь  представляла надзирательница в мундире с галунами на рукавах и синими выпушками  и таким же кушаком, как у надзирателей. И так же, как и в мужской, с обеих  сторон налипли к сеткам люди: с этой стороны – в разнообразных одеяниях  городские жители, с той стороны – арестантки, некоторые в белых, некоторые  в своих одеждах. Вся сетка была уставлена людьми. Одни поднимались на цыпочки,  чтобы через головы других быть слышными, другие сидели на полу и переговаривались.    

Заметнее  всех женщин-арестанток и поразительным криком и видом была лохматая худая  цыганка-арестантка с сбившейся с курчавых волос косынкой, стоявшая почти  посередине комнаты, на той стороне решетки у столба, и что-то с быстрыми  жестами кричавшая низко и туго подпоясанному цыгану в синем сюртуке. Рядом с  цыганом присел к земле солдат, разговаривая с арестанткой, потом стоял,  прильнув к сетке, молодой с светлой бородой мужичок в лаптях с раскрасневшимся  лицом, очевидно с трудом сдерживающий слезы. С ним говорила миловидная белокурая  арестантка, светлыми голубыми глазами смотревшая на собеседника. Это была Федосья  с своим мужем. Подле них стоял оборванец, переговаривавшийся с растрепанной  широколицей женщиной; потом две женщины, мужчина, опять женщина; против каждого  была арестантка. В числе их Масловой не было. Но позади арестанток, на той  стороне, стояла еще одна женщина, и Нехлюдов тотчас же понял, что это была она,  и тотчас же почувствовал, как усиленно забилось его сердце и остановилось  дыхание. Решительная минута приближалась. Он подошел к сетке и узнал ее. Она  стояла позади голубоглазой Федосьи и, улыбаясь, слушала то, что она говорила.  Она была не в халате, как третьего дня, а в белой кофте, туго стянутой поясом и  высоко подымавшейся на груди. Из-под косынки, как на суде, выставлялись  вьющиеся черные волосы.    

«Сейчас  решится, – думал он. – Как мне позвать ее? Или сама  подойдет?»    

Но сама  она не подходила. Она ждала Клару и никак не думала, что этот мужчина к ней.    

– Вам  кого нужно? – спросила, подходя к Нехлюдову, надзирательница,  ходившая между сетками.    

– Екатерину  Маслову, – едва мог выговорить Нехлюдов.    

– Маслова,  к тебе! – крикнула надзирательница.    

 XLIII    

     

Маслова  оглянулась и, подняв голову и прямо выставляя грудь, с своим, знакомым Нехлюдову,  выражением готовности, подошла к решетке, протискиваясь между двумя арестантками,  и удивленно-вопросительно уставилась на Нехлюдова, не узнавая его.    

Признав,  однако, по одежде в нем богатого человека, она улыбнулась.    

– Вы  ко мне? – сказала она, приближая к решетке свое улыбающееся, с  косящими глазами лицо.    

– Я  хотел видеть… – Нехлюдов не знал, как сказать: «вас» или «тебя», и решил  сказать «вас». Он говорил не громче обыкновенного. – Я хотел видеть  вас… я…    

– Ты  мне зубы-то не заговаривай, – кричал подле него оборванец. – Брала  или не брала?    

– Говорят  тебе, помирает, чего ж еще? – кричал кто-то с другой стороны.    

Маслова  не могла расслышать того, что говорил Нехлюдов, но выражение его лица в то  время, как он говорил, вдруг напомнило ей его. Но она не поверила себе. Улыбка,  однако, исчезла с ее лица, и лоб стал страдальчески морщиться.    

– Не  слыхать, что говорите, – прокричала она, щурясь и все больше и больше  морща лоб.    

– Я  пришел…    

«Да, я  делаю то, что должно, я каюсь», – подумал Нехлюдов. И только что он  подумал это, слезы выступили ему на глаза, подступили к горлу, и он,  зацепившись пальцами за решетку, замолчал, делая усилие, чтобы не разрыдаться.    

– Я  говорю: зачем встреваешь, куда не должно… – кричали с одной стороны.    

– Верь  ты богу, знать не знаю, – кричала арестантка с другой стороны.    

Увидав  его волнение, Маслова узнала его.    

– Похоже,  да не признаю, – закричала она, не глядя на него, и покрасневшее  вдруг лицо ее стало еще мрачнее.    

– Я  пришел затем, чтобы просить у тебя прощения, – прокричал он громким  голосом, без интонации, как заученный урок.    

Прокричав  эти слова, ему стало стыдно, и он оглянулся. Но тотчас же пришла мысль, что  если ему стыдно, то это тем лучше, потому что он должен нести стыд. И он громко  продолжал:    

– Прости  меня, я страшно виноват перед… – прокричал он еще.    

Она  стояла неподвижно и не спускала с него своего косого взгляда.    

Он не  мог дальше говорить и отошел от решетки, стараясь удержать колебавшие его грудь  рыдания.    

Смотритель,  тот самый, который направил Нехлюдова в женское отделение, очевидно заинтересованный  им, пришел в это отделение и, увидав Нехлюдова не у решетки, спросил его,  почему он не говорит с той, с кем ему нужно.    

Нехлюдов  высморкался и, встряхнувшись, стараясь иметь спокойный вид, отвечал:    

– Не  могу говорить через решетку, ничего не слышно.    

Смотритель  задумался.    

– Ну,  что же, можно вывести ее сюда на время.    

– Марья  Карловна! – обратился он к надзирательнице. – Выведите  Маслову наружу.    

Через  минуту из боковой двери вышла Маслова. Подойдя мягкими шагами вплоть к  Нехлюдову, она остановилась и исподлобья взглянула на него. Черные волосы, так  же как и третьего дня, выбивались вьющимися колечками, лицо, нездоровое, пухлое  и белое, было миловидно и совершенно спокойно; только глянцевито-черные косые  глаза из-под подпухших век особенно блестели.    

– Можно  здесь говорить, – сказал смотритель и отошел.    

Нехлюдов  придвинулся к скамье, стоявшей у стены.    

Маслова  взглянула вопросительно на помощника смотрителя и потом, как бы с удивлением  пожав плечами, пошла за Нехлюдовым к скамье и села на нее рядом с ним, оправив  юбку.    

– Я  знаю, что вам трудно простить меня, – начал Нехлюдов, но опять  остановился, чувствуя, что слезы мешают, – но если нельзя уже  поправить прошлого, то я теперь сделаю все, что могу. Скажите…    

– Как  это вы нашли меня? – не отвечая на его вопрос, спросила она, и глядя  и не глядя на него своими косыми глазами.    

«Боже  мой! Помоги мне. Научи меня, что мне делать!» – говорил себе Нехлюдов,  глядя на ее такое изменившееся, дурное теперь лицо.    

– Я  третьего дня был присяжным, – сказал он, – когда вас  судили. Вы не узнали меня?    

– Нет,  не узнала. Некогда мне было узнавать. Да я и не смотрела, – сказала  она.    

– Ведь  был ребенок? – спросил он и почувствовал, как лицо его покраснело.    

– Тогда  же, слава богу, помер, – коротко и злобно ответила она, отворачивая  от него взгляд.    

– Как  же, от чего?    

– Я  сама больна была, чуть не померла, – сказала она, не поднимая глаз.    

– Как  же тетушки вас отпустили?    

– Кто  ж станет горничную с ребенком держать? Как заметили, так и прогнали. Да что говорить, – не  помню ничего, все забыла. То все кончено – Нет, не кончено. Не могу я так  оставить этого. Я хоть теперь хочу искупить свой грех.    

– Нечего  искупать; что было, то было и прошло, – сказала она, и, чего он никак  не ожидал, она вдруг взглянула на него и неприятно, заманчиво и жалостно  улыбнулась.    

Маслова  никак не ожидала увидать его, особенно теперь и здесь, и потому в первую минуту  появление его поразило ее и заставило вспомнить о том, чего она не вспоминала  никогда. Она в первую минуту вспомнила смутно о том новом, чудном мире чувств и  мыслей, который открыт был ей прелестным юношей, любившим ее и любимым ею, и  потом об его непонятной жестокости и целом ряде унижений, страданий, которые  последовали за этим волшебным счастьем и вытекали из него. И ей сделалось  больно. Но, не будучи в силах разобраться в этом, она поступила и теперь, как  поступала всегда: отогнала от себя эти воспоминания и постаралась застлать их  особенным туманом развратной жизни; так точно она сделала и теперь. В первую  минуту она соединила теперь сидящего перед ней человека с тем юношей, которого  она когда-то любила, но потом, увидав, что это слишком больно, она перестала  соединять его с тем.    

Теперь  этот чисто одетый, выхоленный господин с надушенной бородой был для нее не тот  Нехлюдов, которого она любила, а только один из тех людей, которые, когда им  нужно было, пользовались такими существами, как она, и которыми такие существа,  как она, должны были пользоваться как можно для себя выгоднее. И потому она  заманчиво улыбнулась ему. Она помолчала, обдумывая, чем бы воспользоваться от  него.    

– То  все кончено, – сказала она. – Теперь вот осудили в каторгу.    

И губы  ее задрожали, когда она выговорила это страшное слово.    

– Я  знал, я уверен был, что вы не виноваты, – сказал Нехлюдов.    

– Известно,  не виновата. Разве я воровка или грабительница. У нас говорят, что все от адвоката, – продолжала  она. – Говорят, надо прошение подать. Только дорого, говорят, берут…    

– Да,  непременно, – сказал Нехлюдов. – Я уже обратился к  адвокату.    

– Надо  не пожалеть денег, хорошего, – сказала она, – Я все сделаю,  что возможно.    

Наступило  молчание.    

Она  опять так же улыбнулась, – А я хочу вас попросить… денег, если  можете. Немного… десять рублей, больше не надо, – вдруг сказала она.    

– Да,  да, – сконфуженно заговорил Нехлюдов и взялся за бумажник.    

Она  быстро взглянула на смотрителя, который ходил взад и вперед по камере.    

– При  нем не давайте, а когда он отойдет, а то отберут.    

Нехлюдов  достал бумажник, как только смотритель отвернулся, но не успел передать десятирублевую  бумажку, как смотритель опять повернулся к ним лицом. Он зажал ее в руке.    

«Ведь  это мертвая женщина», – думал он, глядя на это когда-то милое, теперь  оскверненное пухлое лицо с блестящим нехорошим блеском черных косящих глаз,  следящих за смотрителем и его рукою с зажатой бумажкой. И на него нашла минута  колебания.    

Опять  тот искуситель, который говорил вчера ночью, заговорил в душе Нехлюдова, как  всегда, стараясь вывести его из вопросов, о том, что должно сделать, к вопросу  о том, что выйдет из его поступков и что полезно.    

«Ничего  ты не сделаешь с этой женщиной, – говорил этот голос, – только  себе на шею повесишь камень, который утопит тебя и помешает тебе быть полезным другим.  Дать ей денег, все, что есть, проститься с ней и кончить все навсегда?» – подумалось  ему.    

Но тут  же он почувствовал, что теперь, сейчас, совершается нечто самое важное в его душе,  что его внутренняя жизнь стоит в эту минуту как бы на колеблющихся весах,  которые малейшим усилием могут быть перетянуты в ту или другую сторону. И он  сделал это усилие, призывая того бога, которого он вчера почуял в своей душе, и  бог тут же отозвался в нем. Он решил сейчас сказать ей все.    

– Катюша!  Я пришел к тебе просить прощения, а ты не ответила мне, простила ли ты меня,  простишь ли ты меня когда-нибудь, – сказал он, вдруг переходя на  «ты».    

Она не  слушала его, а глядела то на его руку, то на смотрителя. Когда смотритель отвернулся,  она быстро протянула к нему руку, схватила бумажку и положила за пояс.    

– Чудно,  что говорите, – сказала она, презрительно, как ему показалось,  улыбаясь.    

Нехлюдов  чувствовал, что в ней есть что-то прямо враждебное ему, защищающее ее такою,  какая она теперь, и мешающее ему проникнуть до ее сердца.    

Но,  удивительное дело, это его не только не отталкивало, но еще больше какой-то  особенной, новой силой притягивало к ней. Он чувствовал, что ему должно  разбудить ее духовно, что это страшно трудно; но самая трудность этого дела  привлекала его. Он испытывал к ней теперь чувство такое, какого он никогда не  испытывал прежде ни к ней, ни к кому-либо другому в котором не было ничего  личного: он ничего не жедал себе от нее, а желал только того, чтобы она перестала  быть такою, какою она была теперь, чтобы она пробудилась и стала такою, какою  она была прежде.    

– Катюша,  зачем ты так говоришь? Я ведь знаю тебя, помню тебя тогда, в Панове…    

– Что  старое поминать, – сухо сказала она.    

– Я  вспоминаю затем, чтобы загладить, искупить свой грех, Катюша, – начал  он и хотел было сказать о том, что он женится на ней, но он встретил ее взгляд  и прочел в нем что-то такое страшное и грубое, отталкивающее, что не мог  договорить.    

В это  время посетители стали выходить. Смотритель подошел к Нехлюдову и сказал, что  время свидания кончилось Маслова встала, покорно ожидая, когда ее отпустят.    

– Прощайте,  мне еще многое нужно сказать вам, но, как видите, теперь нельзя, – сказал  Нехлюдов и протянул руку. – Я приду еще.    

– Кажется,  все сказали…    

Она  подала руку, но не пожала.    

– Нет,  я постараюсь видеться с вами еще, где бы можно переговорить, и тогда скажу  очень важное, что нужно сказать вам, – сказал Нехлюдов.    

– Что  же, приходите, – сказала она, улыбаясь той улыбкой, которой улыбалась  мужчинам, которым хотела нравиться.    

– Вы  ближе для меня, чем сестра, – сказал Нехлюдов.    

– Чудно, – повторила  она и, покачивая головой, ушла за решетку.    

 XLIV    

     

При  первом свидании Нехлюдов ожидал, что, увидав его, узнав его намерение служить  ей и его раскаяние, Катюша обрадуется и умилится и станет опять Катюшей, но, к  ужасу своему, он увидал, что Катюши не было, а была одна Маслова. Это удивило и  ужаснуло его.    

Преимущественно  удивляло его то, что Маслова не только не стыдилась своего положения – не  арестантки (этого она стыдилась), а своего положения проститутки, – но  как будто даже была довольна, почти гордилась им. А между тем это и не могло  быть иначе. Всякому человеку, для того чтобы действовать, необходимо считать  свою деятельность важною и хорошею. И потому, каково бы ни было положение  человека, он непременно составит себе такой взгляд на людскую жизнь вообще, при  котором его деятельность будет казаться ему важною и хорошею.    

Обыкновенно  думают, что вор, убийца, шпион, проститутка, признавая свою профессию дурною,  должны стыдиться ее. Происходит же совершенно обратное.    

Люди,  судьбою и своими грехами-ошибками поставленные в известное положение, как бы  оно ни было не правильно, составляют себе такой взгляд на жизнь вообще, при  котором их положение представляется им хорошим и уважительным.    

Для  поддержания же такого взгляда люди инстинктивно держатся того круга людей, в котором  признается составленное ими о жизни и о своем в ней месте понятие. Нас это  удивляет, когда дело касается воров, хвастающихся своею ловкостью, проституток – своим  развратом, убийц – своей жестокостью. Но удивляет это нас только потому,  что кружок-атмосфера этих людей ограничена и, главное, что мы находимся вне ее.  Но разве не то же явление происходит среди богачей, хвастающихся своим  богатством, то есть грабительством, военноначальников, хвастающихся своими  победами, то есть убийством, властителей, хвастающихся своим могуществом, то  есть насильничеством? Мы не видим в этих людях извращения понятия о жизни, о  добре и зле для оправдания своего положения только потому, что круг людей с  такими извращенными понятиями больше и мы сами принадлежим к нему.    

И такой  взгляд на свою жизнь и свое место в мире составился у Масловой.    

Она была  проститутка, приговоренная к каторге, и, несмотря на это, она составила себе такое  мировоззрение, при котором могла одобрить себя и даже гордиться перед людьми  своим положением.    

Мировоззрение  это состояло в том, что главное благо всех мужчин, всех без исключения – старых,  молодых, гимназистов, генералов, образованных, необразованных, – состоит  в половом общении с привлекательными женщинами, и потому все мужчины, хотя и  притворяются, что заняты другими делами, в сущности желают только одного этого.  Она же – привлекательная женщина – может удовлетворять или же не  удовлетворять это их желание, и потому она – важный и нужный человек. Вся  ее прежняя и теперешняя жизнь была подтверждением справедливости этого взгляда.    

В  продолжение десяти лет она везде, где бы она ни была, начиная с Нехлюдова и  старика станового и кончая острожными надзирателями, видела, что все мужчины  нуждаются в ней; она не видела и не замечала тех мужчин, которые не нуждались в  ней. И потому весь мир представлялся ей собранием обуреваемых похотью людей, со  всех сторон стороживших ее и всеми возможными средствами – обманом,  насилием, куплей, хитростью – старающихся овладеть ею.    

Так  понимала жизнь Маслова, и при таком понимании жизни она была не только не последний,  а очень важный человек. И Маслова дорожила таким пониманием жизни больше всего  на свете, не могла не дорожить им, потому что, изменив такое понимание жизни,  она теряла то значение, которое такое понимание давало ей среди людей. И для  того, чтобы не терять своего значения в жизни, она инстинктивно держалась  такого круга людей, которые смотрели на жизнь так же, как и она. Чуя же, что  Нехлюдов хочет вывести ее в другой мир, она противилась ему, предвидя, что в  том мире, в который он привлекал ее, она должна будет потерять это свое место в  жизни, дававшее ей уверенность и самоуважение. По этой же причине она отгоняла  от себя и воспоминания первой юности и первых отношений с Нехлюдовым.  Воспоминания эти не сходились с ее теперешним миросозерцанием и потому были  совершенно вычеркнуты из ее памяти или скорее где-то хранились в ее памяти  нетронутыми, но были так заперты, замазаны, как пчелы замазывают гнезда клочней  (червей), которые могут погубить всю пчелиную работу, чтобы к ним не было  никакого доступа. И потому теперешний Нехлюдов был для нее не тот человек, которого  она когда-то любила чистой любовью, а только богатыи господин, которым можно и  должно воспользоваться и с которым могли быть только такие отношения, как и со  всеми мужчинами.    

«Нет, не  мог сказать главного, – думал Нехлюдов, направляясь вместе с народом  к выходу. – Я не сказал ей, что женюсь на ней. Не сказал, а сделаю  это», – думал он.    

Надзиратели,  стоя у дверей, опять, выпуская, в две руки считали посетителей, чтобы не вышел  лишний и не остался в тюрьме. То, что его хлопали теперь по спине, не только не  оскорбляло его, но он даже и не замечал этого.    

 XLV    

     

Нехлюдову  хотелось изменить свою внешнюю жизнь: сдать большую квартиру, распустить  прислугу и переехать в гостиницу. Но Аграфена Петровна доказала ему, что не  было никакого резона до зимы что-либо изменять в устройстве жизни; летом  квартиры никто не возьмет, а жить и держать мебель и вещи где-нибудь да нужно.  Так что все усилия Нехлюдова изменить свою внешнюю жизнь (ему хотелось  устроиться просто, по-студенчески) не привели ни к чему.    

Мало  того, что все осталось по-прежнему, в доме началась усиленная работа: проветривания,  развешивания и выбивания всяких шерстяных и меховых вещей, в которой принимали  участие и дворник, и его помощник, и кухарка, и сам Корней. Сначала выносили и  вывешивали на веревки какие-то мундиры и странные меховые вещи, которые никогда  никем не употреблялись; потом стали выносить ковры и мебель, и дворник с  помощником, засучив рукава мускулистых рук, усиленно в такт выколачивали эти  вещи, и по всем комнатам распространялся запах нафталина. Проходя по двору и  глядя из окон, Нехлюдов удивлялся на то, как ужасно много всего этого было и  как все это было несомненно бесполезно.    

«Единственное  употребление и назначение этих вещей, – думал Нехлюдов, – состояло  в том, чтобы доставить случай делать упражнения Аграфене Петровне, Корнею,  дворнику, его помощнику и кухарке.    

Не стоит  изменять формы жизни теперь, когда дело Масловой не решено, – думал  Нехлюдов. – Да и слишком трудно это. Все равно само собой все  изменится, когда освободят или сошлют ее и я поеду за ней».    

В  назначенный адвокатом Фанариным день Нехлюдов приехал к нему. Войдя в его великолепную  квартиру собственного дома с огромными растениями и удивительными занавесками в  окнах и вообще той дорогой обстановкой, свидетельствующей о дурашных, то есть  без труда полученных деньгах, которая бывает только у людей неожиданно  разбогатевших, Нехлюдов застал в приемной дожидающихся очереди просителей, как  у врачей, уныло сидящих около столов с долженствующими утешать их  иллюстрированными журналами. Помощник адвоката, сидевший тут же, у высокой  конторки, узнав Нехлюдова, подошел к нему, поздоровался и сказал, что он сейчас  скажет принципалу. Но не успел помощник подойти к двери в кабинет, как она сама  отворилась, и послышались громкие, оживленные голоса немолодого коренастого  человека с красным лицом и с густыми усами, в совершенно новом платье, и самого  Фанарина. На обоих лицах было то выражение, какое бывает на лицах людей, только  что сделавших выгодное, но не совсем хорошее дело.    

– Сами  виноваты, батюшка, – улыбаясь, говорил Фанарин.    

– И  рад бы в рай, да грехи не пущают.    

– Ну,  ну, мы знаем.    

И оба ненатурально  засмеялись.    

– А,  князь, пожалуйте, – сказал Фанарин, увидав Нехлюдова, и, кивнув еще  раз удалявшемуся купцу, ввел Нехлюдова в свой строгого стиля деловой  кабинет. – Пожалуйста, курите, – сказал адвокат, садясь  против Нехлюдова и сдерживая улыбку, вызываемую успехом предшествующего дела.    

– Благодарю,  я о деле Масловой.    

– Да,  да, сейчас. У, какие шельмы эти толстосумы! – сказал он. – Видели  этого молодца? У него миллионов двенадцать капитала. А говорит: пущает. Ну, а  если только может вытянуть у вас двадцатипятирублевый билет – зубами  вырвет.