1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 
–  И ту вижу, всю насквозь и ту вижу, и так вижу как никогда! Тут целое открытие  всех четырех стран света, пяти то-есть! Этакий шаг! Это именно та самая  Катенька, институточка, которая к нелепому грубому офицеру не побоялась из  великодушной идеи спасти отца прибежать, рискуя страшно быть оскорбленною! Но  гордость наша, но потребность риска, но вызов судьбе, вызов в беспредельность!  Ты говоришь, ее эта тетка останавливала? Эта тетка, знаешь, сама самовластная,  это ведь родная сестра московской той генеральши, она поднимала еще больше той  нос, да муж был уличен в казнокрадстве, лишился всего, и имения, и всего, и гордая  супруга вдруг понизила тон, да с тех пор и не поднялась. Так она удерживала  Катю, а та не послушалась. "Всё, дескать, могу победить, всё мне  подвластно; захочу и Грушеньку околдую" и – сама ведь себе верила, сама  над собой форсила, кто ж виноват? Ты думаешь, она нарочно эту ручку первая  поцеловала у Грушеньки, с расчетом хитрым? Нет, она взаправду, она взаправду  влюбилась в Грушеньку, то-есть не в Грушеньку, а в свою же мечту, в свой бред, –  потому-де что это моя мечта, мой бред! Голубчик Алеша, да как ты от них, от  этаких, спасся? Убежал что ли, подобрав подрясник? Ха-ха-ха!     

–  Брат, а ты, кажется, и не обратил внимания, как ты обидел Катерину Ивановну  тем, что рассказал Грушеньке о том дне, а та сейчас ей бросила в глаза, что вы  сами "к кавалерам красу тайком продавать ходили!" Брат, что же больше  этой обиды? – Алешу всего более мучила мысль, что брат точно рад унижению  Катерины Ивановны, хотя конечно того быть не могло.     

–  Ба! – страшно вдруг нахмурился Дмитрий Федорович и ударил себя ладонью по лбу. Он  только что теперь обратил внимание, хотя Алеша рассказал всё давеча за раз, и  обиду, и крик Катерины Ивановны: "Ваш брат подлец!" – Да, в самом  деле может быть я и рассказал Грушеньке о том "роковом дне", как  говорит Катя. Да, это так, рассказал, припоминаю! Это было тогда же, в Мокром,  я был пьян, цыганки пели... Но ведь я рыдал, рыдал тогда сам, я стоял на  коленках, я молился на образ Кати, и Грушенька это понимала. Она тогда всё  поняла, я припоминаю, она сама плакала... А чорт! Да могло ли иначе быть теперь?  Тогда плакала, а теперь... Теперь "кинжал в сердце"! Так у баб.     

Он  потупился и задумался.     

–  Да, я подлец! Несомненный подлец, – произнес он вдруг мрачным голосом. – Всё  равно, плакал или нет, всё равна подлец! Передай там, что принимаю наименование,  если это может утешить. Ну и довольно, прощай, что болтать-то! Веселого нет. Ты  своею дорогой, а я своею. Да и видеться больше не хочу, до какой-нибудь самой  последней минуты. Прощай, Алексей! – Он крепко сжал руку Алеши и, всё еще  потупившись и не поднимая головы, точно сорвавшись, быстра зашагал к городу.  Алеша смотрел ему вслед, не веря, чтоб он так совсем вдруг ушел.     

–  Стой, Алексей, еще одно признание, тебе одному! – вдруг воротился Дмитрий  Федорович назад. – Смотри на меня, пристально смотри: видишь, вот тут, вот тут –  готовится страшное бесчестие. (Говоря "вот тут", Дмитрий Федорович  ударял себя кулаком по груди и с таким странным видом, как будто бесчестие  лежало и сохранялось именно тут на груди его, в каком-то месте, в кармане может  быть, или на шее висело зашитое.) – Ты уже знаешь меня: подлец, подлец  признанный! Но знай, чтo бы я ни сделал прежде, теперь или впереди, – ничто,  ничто не может сравниться в подлости с тем бесчестием, которое именно теперь,  именно в эту минуту ношу вот здесь на груди моей, вот тут, тут, которое  действует и совершается, и которое я полный хозяин остановить, могу остановить  или совершить, заметь это себе! Ну так знай же, что я его совершу, а не  остановлю. Я давеча тебе всё рассказал, а этого не рассказал, потому что даже и  у меня на то медного лба не хватило! Я могу еще остановиться; остановясь я могу  завтра же целую половину потерянной чести воротить, но я не остановлюсь, я  совершу подлый замысел, и будь ты вперед свидетелем, что я заранее и зазнамо  говорю это! Гибель и мрак! Объяснять нечего, в свое время узнаешь. Смрадный  переулок и инфернальница! Прощай. Не молись обо мне, не стoю, да и не нужно  совсем, совсем не нужно... не нуждаюсь вовсе! прочь!..     

И  он вдруг удалился, на этот раз уже совсем. Алеша пошел к монастырю: "Как  же, как же я никогда его не увижу, что он говорит?" дико представлялось  ему – "да завтра же непременно увижу и разыщу его, нарочно разыщу, чтo он  такое говорит!"...     

Монастырь  он обошел кругом и через сосновую рощу прошел прямо в скит. Там ему отворили,  хотя в этот час уже никого не впускали. Сердце у него дрожало, когда он вошел в  келью старца: "Зачем, зачем он выходил, зачем тот послал его "в  мир"? Здесь тишина, здесь святыня, а там – смущенье, там мрак, в котором  сразу потеряешься и заблудишься..."     

В  келье находились послушник Порфирий и иеромонах отец Паисий, весь день каждый  час заходивший узнать о здоровии отца Зосимы, которому, как со страхом узнал  Алеша, становилось всё хуже и хуже. Даже обычной вечерней беседы с братией на  сей раз не могло состояться. Обыкновенно по вечеру, после службы, ежедневно, на  сон грядущий, стекалась монастырская братия в келью старца и всякий вслух  исповедывал ему сегодняшние прегрешения свои, грешные мечты, мысли, соблазны,  даже ссоры между собой, если таковые случались. Иные исповедывались на коленях.  Старец разрешал, мирил, наставлял, налагал покаяние, благословлял и отпускал.  Вот против этих-то братских "исповедей" и восставали противники  старчества, говоря, что это профанация исповеди как таинства, почти кощунство,  хотя тут было совсем иное. Выставляли даже епархиальному начальству, что такие  исповеди не только не достигают доброй цели, но действительно и нарочито вводят  в грех и соблазн. Многие-де из братии тяготятся ходить к старцу, а приходят  поневоле, потому что все идут, так чтобы не приняли их за гордых и бунтующих  помыслом. Рассказывали, что некоторые из братии, отправляясь на вечернюю  исповедь, условливались между собою заранее: "я, дескать, скажу, что я на  тебя утром озлился, а ты подтверди", – это чтобы было что сказать, чтобы  только отделаться. Алеша знал, что это действительно иногда так и происходило.  Он знал тоже, что есть из братии весьма негодующие и на то, что, по обычаю,  даже письма от родных, получаемые скитниками, приносились сначала к старцу,  чтоб он распечатывал и прочитывал их прежде получателей. Предполагалось,  разумеется, что всё это должно совершаться свободно и искренно, от всей души,  во имя вольного смирения и спасительного назидания, но на деле, как  оказывалось, происходило иногда и весьма неискренно, а напротив выделанно и  фальшиво. Но старшие и опытнейшие из братии стояли на своем, рассуждая, что  "кто искренно вошел в эти стены, чтобы спастись, для тех все эти  послушания и подвиги окажутся несомненно спасительными и принесут им великую  пользу; кто же, напротив, тяготится и ропщет, тот всё равно как бы и не инок и  напрасно только пришел в монастырь, такому место в миру. От греха же и от  диавола не только в миру, но и во храме не убережешься, а стало быть, и нечего  греху потакать".     

–  Ослабел, сонливость напала, – шепотом сообщил Алеше отец Паисий, благословив  его. – Разбудить даже трудно. Но и не надо будить. Минут на пять просыпался,  просил снести братии его благословение, а у братии просил о нем ночных молитв.  Заутра намерен еще раз причаститься. О тебе вспоминал, Алексей, спрашивал, ушел  ли ты, отвечали, что в городе. "На то я и благословил его; там его место,  а пока не здесь", – вот что изрек о тебе. Любовно о тебе вспоминал, с  заботой, смыслишь ли ты, чего удостоился? Только как же это определил он тебе  пока быть срок в миру? Значит, предвидит нечто в судьбе твоей! Пойми, Алексей,  что если и возвратишься в мир, то как бы на возложенное на тя послушание  старцем твоим, а не на суетное легкомыслие и не на мирское веселие...     

Отец  Паисий вышел. Что старец отходил, в том не было сомнения для Алеши, хотя мог  прожить еще и день и два, Алеша твердо и горячо решил, что, несмотря на  обещание, данное им видеться с отцом, Хохлаковыми, братом и Катериной Ивановной  – завтра он не выйдет из монастыря совсем и останется при старце своем до самой  кончины его. Сердце его загорелось любовью, и он горько упрекнул себя, что мог  на мгновение там, в городе, даже забыть о том, кого оставил в монастыре на одре  смерти и кого чтил выше всех на свете. Он прошел в спаленку старца, стал на  колени и поклонился спящему до земли. Тот тихо. недвижимо спал, чуть дыша ровно  и почти неприметно. Лицо его было спокойно.     

Воротясь  в другую комнату, – в ту самую, в которой поутру старец принимал гостей, Алеша,  почти не раздеваясь и сняв лишь сапоги, улегся на кожаном, жестком и узком  диванчике, на котором он и всегда спал, давно уже, каждую ночь, принося лишь  подушку. Тюфяк же, о котором кричал давеча отец его, он уже давно забыл  постилать себе. Он снимал лишь свой подрясник, и им накрывался вместо одеяла.  Но пред сном он бросился на колени и долго молился. В горячей молитве своей он  не просил Бога разъяснить ему смущение его, а лишь жаждал радостного умиления,  прежнего умиления, всегда посещавшего его душу после хвалы и славы Богу, в  которых и состояла обыкновенно вся на сон грядущий молитва его. Эта радость,  посещавшая его, вела за собой легкий и спокойный сон. Молясь и теперь, он вдруг  случайно нащупал в кармане тот розовый маленький пакетик, который передала ему  догнавшая его на дороге служанка Катерины Ивановны. Он смутился, но докончил  молитву. Затем после некоторого колебания вскрыл пакет. В нем было к нему  письмецо, подписанное Lise, – тою самою молоденькою дочерью госпожи Хохлаковой,  которая утром так смеялась над ним при старце.     

"Алексей  Федорович, – писала она, – пишу вам от всех секретно, и от мамаши, и знаю. как  это не хорошо. Но я не могу больше жить, если не скажу вам того, что родилось в  моем сердце, а этого никто кроме нас двоих не должен до времени знать. Но как я  вам скажу то, что я так хочу вам сказать? Бумага, говорят, не краснеет, уверяю  вас, что это неправда и что краснеет она так же точно, как и я теперь вся.  Милый Алеша, я вас люблю, люблю еще с детства, с Москвы, когда вы были совсем  не такой, как теперь, и люблю на всю жизнь. Я вас избрала сердцем моим, чтобы с  вами соединиться, а в старости кончить вместе нашу жизнь. Конечно с тем  условием, что вы выйдете из монастыря. Насчет же лет наших мы подождем, сколько  приказано законом. К тому времени, я непременно выздоровлю, буду ходить и  танцевать. Об этом не может быть слова.     

"Видите,  как я всё обдумала, одного только не могу придумать: что подумаете вы обо мне,  когда прочтете? Я всё смеюсь и шалю, я давеча вас рассердила, но уверяю вас,  что сейчас пред тем как взяла перо. я помолилась на образ Богородицы, да и  теперь молюсь, и чуть не плачу.     

"Мой  секрет у вас в руках, завтра как придете не знаю, как и взгляну на вас. Ах,  Алексей Федорович, что если я опять не удержусь, как дура, и засмеюсь как  давеча, на вас глядя? Ведь вы меня примите за скверную насмешницу и письму  моему не поверите. А потому умоляю вас, милый, если у вас есть сострадание ко  мне, когда вы войдете завтра, то не глядите мне слишком прямо в глаза, потому  что я, встретясь с вашими, может быть непременно вдруг рассмеюсь, а к тому же  вы будете в этом длинном платье... Даже теперь я вся холодею, когда об этом  подумаю, а потому как войдете, не смотрите на меня некоторое время совсем, а  смотрите на маменьку или на окошко...     

"Вот  я написала вам любовное письмо, Боже мой, что я сделала! Алеша, не презирайте  меня, и если я что сделала очень дурное и вас огорчила, то извините меня.  Теперь тайна моей, погибшей навеки может быть, репутации, в ваших руках.     

"Я  сегодня непременно буду плакать. До свиданья, до ужасного свиданья. Lise.     

"Р.  S. Алеша, только вы непременно, непременно, непременно придите! Lise".     

Алеша  прочел с удивлением, прочел два раза, подумал и вдруг тихо, сладко засмеялся.  Он было вздрогнул, смех этот показался ему греховным. Но мгновение спустя он  опять рассмеялся так же тихо и так же счастливо. Медленно вложил он письмо в  конвертик, перекрестился и лег. Смятение души его вдруг прошло. "Господи,  помилуй их всех, давешних, сохрани их несчастных и бурных, и направь. У тебя  пути: ими же веси путями спаси их. Ты любовь, ты всем пошлешь и радость!"  бормотал крестясь, засыпая безмятежным сном, Алеша.     

     

     

     

     

     

     

     

     

     

     

     

     

     

     

     

     

     

     

 ЧАСТЬ  ВТОРАЯ.    

     

КНИГА  ЧЕТВЕРТАЯ     

     

Надрывы    

     

I.  ОТЕЦ ФЕРАПОНТ.    

     

Рано  утром, еще до света, был пробужден Алеша. Старец проснулся и почувствовал себя  весьма слабым, хотя и пожелал с постели пересесть в кресло. Он был в полной  памяти; лицо же его было хотя и весьма утомленное, но ясное, почти радостное, а  взгляд веселый, приветливый, зовущий. "Может и не переживу наступившего  дня сего", сказал он Алеше; затем возжелал исповедаться и причаститься  немедленно. Духовником его всегда был отец Паисий. По совершении обоих таинств  началось соборование. Собрались иеромонахи, келья мало-по-малу наполнилась  скитниками. Наступил меж тем день. Стали приходить и из монастыря. Когда  кончилась служба, старец со всеми возжелал проститься и всех целовал. По  тесноте кельи, приходившие прежде выходили и уступали другим. Алеша стоял подле  старца, который опять пересел в кресло. Он говорил и учил сколько мог, голос  его, хоть и слабый, был еще довольно тверд. "Столько лет учил вас, и стало  быть столько лет вслух говорил, что как бы и привычку взял говорить, а говоря  вас учить, и до того сие, что молчать мне почти и труднее было бы, чем  говорить, отцы и братия милые, даже и теперь при слабости моей", – пошутил  он, умиленно взирая на толпившихся около него. Алеша упомнил потом кое-что из  того, что он тогда сказал. Но хоть и внятно говорил, и хоть и голосом  достаточно твердым, но речь его была довольно несвязна. Говорил он о многом,  казалось, хотел бы всё сказать, всё высказать еще раз, пред смертною минутой,  изо всего недосказанного в жизни, и не поучения лишь одного ради, а как бы  жаждая поделиться радостью и восторгом своим со всеми и вся, излиться еще раз в  жизни сердцем своим...     

"Любите  друг друга, отцы, – учил старец (сколько запомнил потом Алеша). – Любите народ Божий.  – Не святее же мы мирских за то, что сюда пришли и в сих стенах затворились, а  напротив, всякий сюда пришедший, уже тем самым, что пришел сюда, познал про  себя, что он хуже всех мирских и всех и вся на земле... И чем долее потом будет  жить инок в стенах своих, тем чувствительнее должен и сознавать сие. Ибо в  противном случаем не за чем ему было и приходить сюда. Когда же познает, что не  только он хуже всех мирских, но и пред всеми людьми за всех и за вся виноват,  за все грехи людские, мировые и единоличные, то тогда лишь цель нашего единения  достигнется. Ибо знайте, милые, что каждый единый из нас виновен за всех и за  вся на земле несомненно, не только по общей мировой вине, а единолично каждый  за всех людей и за всякого человека на сей земле. Сие сознание есть венец пути  иноческого, да и всякого на земле человека. Ибо иноки не иные суть человеки, а  лишь только такие, какими и всем на земле людям быть надлежало бы. Тогда лишь и  умилилось бы сердце наше в любовь бесконечную, вселенскую, не знающую  насыщения. Тогда каждый из вас будет в силах весь мир любовию приобрести и  слезами своими мировые грехи омыть... Всяк ходи около сердца своего, всяк себе  исповедайся неустанно. Греха своего не бойтесь, даже и сознав его, лишь бы  покаяние было, но условий с Богом не делайте. Паки говорю, – не гордитесь. Не  гордитесь пред малыми, не гордитесь и пред великими. Не ненавидьте и  отвергающих вас, позорящих вас, поносящих вас и на вас клевещущих. Не  ненавидьте атеистов, злоучителей, материалистов, даже злых из них, не токмо  добрых, ибо и из них много добрых, наипаче в наше время. Поминайте их на  молитве тако: спаси всех, Господи, за кого некому помолиться, спаси и тех, кто  не хочет тебе молиться. И прибавьте тут же: не по гордости моей молю о сем, Господи,  ибо и сам мерзок есмь паче всех и вся... Народ Божий любите, не отдавайте стада  отбивать пришельцам, ибо если заснете в лени и в брезгливой гордости вашей, а  пуще в корыстолюбии, то придут со всех стран и отобьют у вас стадо ваше.  Толкуйте народу Евангелие неустанно... Не лихоимствуйте... Сребра и золота не  любите, не держите... Веруйте и знамя держите. Высоко возносите его..."     

Старец  впрочем говорил отрывочнее, чем здесь было изложено и как записал потом Алеша.  Иногда он пресекал говорить совсем, как бы собираясь с силами, задыхался, но  был как бы в восторге. Слушали его с умилением, хотя многие и дивились словам  его и видели в них темноту... Потом все эти слова вспомнили. Когда Алеше  случилось на минуту отлучиться из кельи, то он был поражен всеобщим волнением и  ожиданием толпившейся в келье и около кельи братии. Ожидание было между иными  почти тревожное, у других торжественное. Все ожидали чего-то немедленного и  великого тотчас по успении старца. Ожидание это с одной точки зрения было почти  как бы и легкомысленное, но даже и самые строгие старцы подвергались сему.  Всего строже было лицо старца иеромонаха Паисия. Алеша отлучился из кельи лишь  потому, что был таинственно вызван, чрез одного монаха, прибывшим из города  Ракитиным, со странным письмом к Алеше от г-жи Хохлаковой. Та сообщала Алеше  одно любопытное, чрезвычайно кстати пришедшее известие. Дело состояло в том,  что вчера между верующими простонародными женщинами, приходившими поклониться  старцу и благословиться у него, была одна городская старушка, Прохоровна,  унтер-офицерская вдова. Спрашивала она старца: можно ли ей помянуть сыночка  своего Васеньку, заехавшего по службе далеко в Сибирь, в Иркутск, и от которого  она уже год не получала никакого известия, вместо покойника в церкви за упокой?  На что старец ответил ей со строгостию, запретив и назвав такого рода поминание  подобным колдовству. Но затем, простив ей по неведению, прибавил "как бы  смотря в книгу будущего" (выражалась г-жа Хохлакова в письме своем) и  утешение: "что сын ее Вася жив несомненно, и что или сам приедет к ней в  скорости, или письмо пришлет, и чтоб она шла в свой дом и ждала сего. И что же?  прибавляла в восторге госпожа Хохлакова: – пророчество совершилось даже  буквально, и даже более того". Едва лишь старушка вернулась домой, как ей  тотчас же передали уже ожидавшее ее письмо из Сибири. Но этого еще мало: в  письме этом, писанном с дороги, из Екатеринбурга, Вася уведомлял свою мать, что  едет сам в Россию, возвращается с одним чиновником, и что недели чрез три по  получении письма сего, "он надеется обнять свою мать". Г-жа Хохлакова  настоятельно и горячо умоляла Алешу немедленно передать это свершившееся вновь  "чудо предсказания" игумену и всей братии: "это должно быть  всем, всем известно!" восклицала она, заключая письмо свое. Письмо ее было  писано наскоро, поспешно, волнение писавшей отзывалось в каждой строчке его. Но  Алеше уже и нечего было сообщать братии, ибо все уже всё знали: Ракитин, послав  за ним монаха, поручил тому кроме того "почтительнейше донести и его  высокопреподобию отцу Паисию, что имеет до него он, Ракитин, некое дело, но  такой важности, что и минуты не смеет отложить для сообщения ему, за дерзость  же свою земно просит простить его". Так как отцу Паисию монашек сообщил  просьбу Ракитина раньше, чем Алеше, то Алеше, придя на место, осталось лишь,  прочтя письмецо, сообщить его тотчас же отцу Паисию в виде лишь документа. И  вот даже этот суровый и недоверчивый человек, прочтя, нахмурившись, известие о  "чуде", не мог удержать вполне некоторого внутреннего чувства своего.  Глаза его сверкнули, уста важно и проникновенно вдруг улыбнулись.     

–  То ли узрим? – как бы вырвалось у него вдруг.     

–  То ли еще узрим, то ли еще узрим! – повторили кругом монахи, но отец Паисий,  снова нахмурившись, попросил всех хотя бы до времени вслух о сем не сообщать  никому, "пока еще более подтвердится, ибо много в светских легкомыслия, да  и случай сей мог произойти естественно", – прибавил он осторожно, как бы  для очистки совести, но почти сам не веруя своей оговорке, что очень хорошо  усмотрели и слушавшие. В тот же час, конечно, "чудо" стало известно  всему монастырю и многим даже пришедшим в монастырь к литургии светским. Всех  же более, казалось, был поражен совершившимся чудом вчерашний захожий в обитель  монашек "от святого Сильвестра", из одной малой обители Обдорской на  дальнем севере. Он поклонился вчера старцу, стоя около г-жи Хохлаковой, и,  указывая ему на "исцелевшую" дочь этой дамы, проникновенно спросил  его: "Как дерзаете вы делать такие дела?"     

Дело  в том, что теперь он был уже в некотором недоумении и почти не знал чему  верить. Еще вчера в вечеру посетил он монастырского отца Ферапонта в особой  келье его за пасекой и был поражен этою встречей, которая произвела на него  чрезвычайное и ужасающее впечатление. Старец этот, отец Ферапонт, был тот самый  престарелый монах, великий постник и молчальник, о котором мы уже и упоминали  как о противнике старца Зосимы, и главное – старчества, которое и считал он  вредным и легкомысленным новшеством. Противник этот был чрезвычайно опасный,  несмотря на то, что он, как молчальник, почти и не говорил ни с кем ни слова.  Опасен же был он главное тем, что множество братии вполне сочувствовало ему, а  из приходящих мирских очень многие чтили его как великого праведника и  подвижника, несмотря на то, что видели в нем несомненно юродивого. Но  юродство-то и пленяло. К старцу Зосиме этот отец Ферапонт никогда не ходил.  Хотя он и проживал в скиту, но его не очень-то беспокоили скитскими правилами,  потому опять-таки что держал он себя прямо юродивым. Было ему лет семьдесят  пять, если не более, а проживал он за скитскою пасекой, в углу стены, в старой,  почти развалившейся деревянной келье, поставленной тут еще в древнейшие  времена, еще в прошлом столетии, для одного тоже величайшего постника и  молчальника отца Ионы, прожившего до ста пяти лет, и о подвигах которого даже  до сих пор ходили в монастыре и в окрестностях его многие любопытнейшие  рассказы. Отец Ферапонт добился того, что и его наконец поселили, лет семь тому  назад, в этой самой уединенной келийке, то-есть просто в избе, но которая  весьма похожа была на часовню, ибо заключала в себе чрезвычайно много  жертвованных образов с теплившимися вековечно пред ними жертвованными  лампадками, как бы смотреть за которыми и возжигать их и приставлен был отец  Ферапонт. Ел он, как говорили (да оно и правда было), всего лишь по два фунта  хлеба в три дня, не более; приносил ему их каждые три дня живший тут же на  пасеке пасечник, но даже и с этим прислуживавшим ему пасечником отец Ферапонт  тоже редко когда молвил слово. Эти четыре фунта хлеба, вместе с воскресною  просвиркой, после поздней обедни аккуратно присылаемой блаженному игуменом, и  составляли всё его недельное пропитание. Воду же в кружке переменяли ему на  каждый день. У обедни он редко появлялся. Приходившие поклонники видели, как он  простаивал иногда весь день на молитве, не вставая с колен и не озираясь. Если  же и вступал когда с ними в беседу, то был краток, отрывист, странен и всегда  почти груб. Бывали однако очень редкие случаи, что и он разговорится с  прибывшими, но большею частию произносил одно лишь какое-нибудь странное слово,  задававшее всегда посетителю большую загадку, и затем уже, несмотря ни на какие  просьбы, не произносил ничего в объяснение. Чина священнического не имел, был  простой лишь монах. Ходил очень странный слух, между самыми впрочем темными  людьми, что отец Ферапонт имеет сообщение с небесными духами и с ними только  ведет беседу, вот почему с людьми и молчит. Обдорский монашек, пробравшись на  пасеку по указанию пасечника, тоже весьма молчаливого и угрюмого монаха, пошел  в уголок, где стояла келийка отца Ферапонта. "Может и заговорит как с  пришельцем, а может и ничего от него не добьешься", – предупредил его  пасечник. – Подходил монашек, как и сам передавал он потом, с величайшим  страхом. Час был уже довольно поздний. Отец Ферапонт сидел в этот раз у дверей  келийки, на низенькой скамеечке. Над ним слегка шумел огромный старый вяз.  Набегал вечерний холодок. Обдорский монашек повергся ниц пред блаженным и  попросил благословения.     

–  Хочешь, чтоб и я пред тобой, монах, ниц упал? – проговорил отец Ферапонт. –  Восстани!     

Монашек  встал.     

–  Благословляя да благословишися, садись подле. Откулева занесло?     

Что  всего более поразило бедного монашка, так это то, что отец Ферапонт, при  несомненном великом постничестве его, и будучи в столь преклонных летах, был  еще на вид старик сильный, высокий, державший себя прямо, несогбенно, с лицом  свежим, хоть и худым, но здоровым. Несомненно тоже сохранилась в нем еще и  значительная сила. Сложения же был атлетического. Несмотря на столь великие  лета его, был он даже и не вполне сед, с весьма еще густыми, прежде совсем  черными волосами на голове и бороде. Глаза его были серые, большие, светящиеся,  но чрезвычайно вылупившиеся, что даже поражало. Говорил с сильным ударением на  о. Одет же был в рыжеватый длинный армяк, грубого арестантского по прежнему  именованию сукна и подпоясан толстою веревкой. Шея и грудь обнажены.  Толстейшего холста, почти совсем почерневшая рубаха, по месяцам не снимавшаяся,  выглядывала из-под армяка. Говорили, что носит он на себе под армяком  тридцатифунтовые вериги. Обут же был в старые почти развалившиеся башмаки на  босу ногу.     

–  Из малой Обдорской обители, от святого Селивестра, – смиренно ответил захожий  монашек, быстрыми, любопытными своими глазками, хотя несколько и испуганными,  наблюдая отшельника.     

–  Бывал у твоего Селивестра. Живал. Здоров ли Селиверст-то?     

Монашек  замялся.     

–  Бестолковые вы человеки! Како соблюдаете пост?     

–  Трапезник наш по древлему скитскому тако устроен: О четыредесятнице в  понедельник, в среду и пяток трапезы не поставляют. Во вторник и четверток на  братию хлебы белые, взвар с медом, ягода морошка или капуста соленая, да  толокно мешано. В субботу шти белые, лапша гороховая, каша соковая, всё с  маслом. В неделю ко штям сухая рыба да каша. В страстную же седьмицу от  понедельника даже до субботнего вечера, дней шесть, хлеб с водою точию ясти и  зелие не варено, и се с воздержанием; аще есть можно и не на всяк день приимати,  но яко же речено бысть о первой седмице. Во святый же великий пяток, ничесо же  ясти, такожде и великую субботу поститися нам до третиего часа и тогда вкусите  мало хлеба с водой и по единой чаше вина испити. Во святый же великий четверток  ядим варения без масла, пием же вино и ино сухоядением. Ибо иже в Лаодикии  собор о велицем четвертке тако глаголет: "Яко не достоит в четыредесятницу  последней недели четверток разрешити и всю четыредесятницу бесчестити".  Вот как у нас. Но чтo сие сравнительно с вами, великий отче, – ободрившись  прибавил монашек, – ибо и круглый год, даже и во святую пасху, лишь хлебом с  водою питаетесь, и чтo у нас хлеба на два дня, то у вас на всю седьмицу идет.  Воистину дивно таковое великое воздержание ваше.     

–  А грузди? – спросил вдруг отец Ферапонт, произнося букву г придыхательно, почти  как хер.     

–  Грузди? – переспросил удивленный монашек.     

–  То-то. Я-то от их хлеба уйду, не нуждаясь в нем вовсе, хотя бы и в лес, и там  груздем проживу или ягодой, а они здесь не уйдут от своего хлеба, стало быть  чорту связаны. Ныне поганцы рекут, что поститься столь нечего. Надменное и  поганое сие есть рассуждение их.     

–  Ох правда, – вздохнул монашек.     

–  А чертей у тех видел? – спросил отец Ферапонт.     

–  У кого же у тех? – робко осведомился монашек.     

–  Я к игумену прошлого года во святую пятидесятницу восходил, а с тех пор и не  был. Видел, у которого на персях сидит, под рясу прячется, токмо рожки  выглядывают; у которого из кармана высматривает, глаза быстрые, меня-то боится;  у которого во чреве поселился, в самом нечистом брюхе его, а у некоего так на  шее висит, уцепился, так и носит, а его не видит.     

–  Вы... видите? – осведомился монашек.     

–  Говорю вижу, наскрозь вижу. Как стал от игумена выходить, смотрю – один за  дверь от меня прячется, да матерой такой, аршина в полтора али больше росту,  хвостище же толстый, бурый, длинный, да концом хвоста в щель дверную и попади,  а я не будь глуп, дверь-то вдруг и прихлопнул, да хвост-то ему и защемил. Как  завизжит, начал биться, а я его крестным знамением, да трижды, – и закрестил.  Тут и подох как паук давленный. Теперь надоть быть погнил в углу-то, смердит, а  они-то не видят, не чухают. Год не хожу. Тебе лишь как иностранцу открываю.     

–  Страшные словеса ваши! А что, великий и блаженный отче, – осмеливался всё  больше и больше монашек, – правда ли, про вас великая слава идет, даже до  отдаленных земель, будто со святым духом беспрерывное общение имеете?     

–  Слетает. Бывает.     

–  Как же слетает? В каком же виде?     

–  Птицею.     

–  Святый дух в виде голубине?     

–  То святый дух, а то Святодух. Святодух иное, тот может и другою птицею  снизойти: ино ласточкой, ино щеглом, а ино и синицею.     

–  Как же вы узнаете его от синицы-то?     

–  Говорит.     

–  Как же говорит, каким языком?     

–  Человечьим.     

–  А что же он вам говорит?     

–  Вот сегодня возвестил, что дурак посетит и спрашивать будет негожее. Много,  инок, знать хочеши.     

–  Ужасны словеса ваши, блаженнейший и святейший отче, – качал головою монашек. В  пугливых глазках его завиделась впрочем и недоверчивость.     

–  А видишь ли древо сие? – спросил помолчав отец Ферапонт.     

–  Вижу, блаженнейший отче.     

–  По-твоему вяз, а по-моему иная картина.     

–  Какая же? – помолчал в тщетном ожидании монашек.     

–  Бывает в нощи. Видишь сии два сука? В нощи же и се Христос руце ко мне  простирает и руками теми ищет меня, явно вижу и трепещу. Страшно, о страшно!     

–  Что же страшного, коли сам бы Христос?     

–  А захватит и вознесет.     

–  Живого-то?     

–  А в духе и славе Илии, не слыхал, что ли? обымет и унесет...     

Хотя  обдорский монашек после сего разговора воротился в указанную ему келийку, у  одного из братий, даже в довольно сильном недоумении, но сердце его несомненно  всё же лежало больше к отцу Ферапонту, чем к отцу Зосиме. Монашек обдорский был  прежде всего за пост, а такому великому постнику как отец Ферапонт не дивно было  и "чудная видети". Слова его конечно были как бы и нелепые, но ведь Господь  знает, что в них заключалось-то в этих словах, а у всех Христа ради юродивых и  не такие еще бывают слова и поступки. Защемленному же чортову хвосту он не  только в иносказательном, но и в прямом смысле душевно и с удовольствием готов  был поверить. Кроме сего, он и прежде, еще до прихода в монастырь, был в  большом предубеждении против старчества, которое знал доселе лишь по рассказам  и принимал его вслед за многими другими решительно за вредное новшество.  Ободняв уже в монастыре, успел отметить и тайный ропот некоторых легкомысленных  и несогласных на старчество братий. Был он к тому же по натуре своей инок  шныряющий и проворный, с превеликим ко всему любопытством. Вот почему великое  известие о новом "чуде", совершенном старцем Зосимою, повергло его в  чрезвычайное недоумение. Алеша припомнил потом, как в числе теснившихся к  старцу и около кельи его иноков мелькала много раз пред ним шныряющая везде по  всем кучкам фигурка любопытного обдорского гостя, ко всему прислушивающегося и  всех вопрошающего. Но тогда он мало обратил внимания на него и только потом всё  припомнил... Да и не до того ему было: старец Зосима, почувствовавший вновь  усталость и улегшийся опять в постель, вдруг заводя уже очи, вспомнил о нем и  потребовал его к себе. Алеша немедленно прибежал. Около старца находились тогда  всего лишь отец Паисий, отец иеромонах Иосиф, да Порфирий послушник. Старец,  раскрыв утомленные очи и пристально глянув на Алешу, вдруг спросил его:     

–  Ждут ли тебя твои, сынок?     

Алеша  замялся.     

–  Не имеют ли нужды в тебе? Обещал ли кому вчера на сегодня быти?     

–  Обещался... отцу... братьям... другим тоже...     

–  Видишь. Непременно иди. Не печалься. Знай, что не умру без того, чтобы не  сказать при тебе последнее мое на земле слово. Тебе скажу это слово, сынок,  тебе и завещаю его. Тебе, сынок милый, ибо любишь меня. А теперь пока иди к  тем, кому обещал.     

Алеша  немедленно покорился, хотя и тяжело ему было уходить. Но обещание слышать  последнее слово его на земле и, главное, как бы ему Алеше завещанное, потрясло  его душу восторгом. Он заспешил, чтоб, окончив всё в городе, поскорей  воротиться. Как раз отец Паисий молвил ему напутственное слово, произведшее на  него весьма сильное и неожиданное впечатление. Это когда уже они оба вышли из  кельи старца.     

–  Помни, юный, неустанно (так прямо и безо всякого предисловия начал отец  Паисий), что мирская наука, соединившись в великую силу, разобрала, в последний  век особенно, всё, что завещано в книгах святых нам небесного, и после  жестокого анализа у ученых мира сего не осталось изо всей прежней святыни  решительно ничего. Но разбирали они по частям, а целое просмотрели и даже  удивления достойно до какой слепоты. Тогда как целое стоит пред их же глазами  незыблемо как и прежде, и врата адовы не одолеют его. Разве не жило оно  девятнадцать веков, разве и не живет и теперь в движениях единичных душ и в  движениях народных масс? Даже в движениях душ тех же самых, всё разрушивших  атеистов живет оно как прежде незыблемо! Ибо и отрекшиеся от христианства и  бунтующие против него в существе своем сами того же самого Христова облика  суть, таковыми же и остались, ибо до сих пор ни мудрость их, ни жар сердца их  не в силах были создать иного высшего образа человеку и достоинству его, как образ,  указанный древле Христом. А что было попыток, то выходили одни лишь  уродливости. Запомни сие особенно, юный, ибо в мир назначаешься отходящим  старцем твоим. Может, вспоминая сей день великий, не забудешь и слов моих, ради  сердечного тебе напутствия данных, ибо млад еси, а соблазны в мире тяжелые и не  твоим силам вынести их. Ну теперь ступай, сирота.     

С  этим словом отец Паисий благословил его. Выходя из монастыря и обдумывая все  эти внезапные слова, Алеша вдруг понял, что в этом строгом и суровом доселе к  нему монахе он встречает теперь нового неожиданного друга и горячо любящего его  нового руководителя, – точно как бы старец Зосима завещал ему его умирая.  "А может быть так оно и впрямь между ними произошло", подумал вдруг  Алеша. Неожиданное же и ученое рассуждение его, которое он сейчас выслушал,  именно это, а не другое какое-нибудь, свидетельствовало лишь о горячности  сердца отца Паисия: он уже спешил как можно скорее вооружить юный ум для борьбы  с соблазнами и огородить юную душу, ему завещанную, оградой, какой крепче и сам  не мог представить себе.     

 II. У ОТЦА.     

     

Прежде  всего Алеша пошел к отцу. Подходя он вспомнил, что отец очень настаивал  накануне, чтоб он как-нибудь вошел потихоньку от брата Ивана. "Почему ж? –  подумалось вдруг теперь Алеше. – Если отец хочет что-нибудь мне сказать одному,  потихоньку, то зачем же мне входить потихоньку? Верно он вчера в волнении хотел  что-то другое сказать, да не успел", решил он. Тем не менее очень был рад,  когда отворившая ему калитку Марфа Игнатьевна (Григорий, оказалось, расхворался  и лежал во флигеле) сообщила ему на его вопрос, что Иван Федорович уже два часа  как вышел-с.     

–  А батюшка?     

–  Встал, кофе кушает, – как-то сухо ответила Марфа Игнатьевна.     

Алеша  вошел. Старик сидел один за столом, в туфлях и в старом пальтишке, и  просматривал для развлечения, без большого однако внимания, какие-то счеты. Он  был совсем один во всем доме (Смердяков тоже ушел за провизией к обеду). Но нe  счеты его занимали. Хоть он и встал поутру рано с постели и бодрился, а вид  всё-таки имел усталый и слабый. Лоб его, на котором за ночь разрослись огромные  багровые подтеки, обвязан был красным платком. Нос тоже за ночь сильно припух,  и на нем тоже образовалось несколько хоть и незначительных подтеков пятнами, но  решительно придававших всему лицу какой-то особенно злобный и раздраженный вид.  Старик знал про это сам и недружелюбно поглядел на входившего Алешу.     

–  Кофе холодный, – крикнул он резко, – не потчую. Я, брат. сам сегодня на одной  постной ухе сижу и никого не приглашаю. Зачем пожаловал?     

–  Узнать о вашем здоровье, – проговорил Алеша.     

–  Да. И кроме того я тебе вчера сам велел придти. Вздор всё это. Напрасно изволил  потревожиться. Я так впрочем и знал, что ты тотчас притащишься...     

Он  проговорил это с самым неприязненным чувством. Тем временем встал с места и  озабоченно посмотрел в зеркало (может быть в сороковой раз с утра) на свой нос.  Начал тоже прилаживать покрасивее на лбу свой красный платок.     

–  Красный-то лучше, а в белом на больницу похоже, – сентенциозно заметил он. – Ну  что там у тебя? Что твой старец?     

–  Ему очень худо, он может быть сегодня умрет, – ответил Алеша, но отец даже и не  расслышал, да и вопрос свой тотчас забыл.     

–  Иван ушел, – сказал он вдруг. – Он у Митьки изо всех сил невесту его отбивает,  для того здесь и живет, – прибавил он злобно и, скривив рот, посмотрел на  Алешу.     

–  Неужто ж он вам сам так сказал? – спросил Алеша.     

–  Да и давно еще сказал. Как ты думаешь: недели с три как сказал. Не зарезать же  меня тайком и он приехал сюда? Для чего-нибудь да приехал же?     

–  Что вы! Чего вы это так говорите? – смутился ужасно Алеша.     

–  Денег он не просит, правда, а всё же от меня ни шиша не получит. Я, милейший  Алексей Федорович, как можно дольше на свете намерен прожить, было бы вам это  известно, а потому мне каждая копейка нужна, и чем дольше буду жить, тем она  будет нужнее, – продолжал он, похаживая по комнате из угла в угол, держа руки  по карманам своего широкого, засаленного, из желтой летней коломянки, пальто. –  Теперь я пока всё-таки мужчина, пятьдесят пять всего, но я хочу и еще лет  двадцать на линии мужчины состоять, так ведь состареюсь – поган стану, не  пойдут они ко мне тогда доброю волей, ну вот тут-то денежки мне и понадобятся.  Так вот я теперь и подкапливаю всё побольше, да побольше для одного себя-с,  милый сын мой Алексей Федорович, было бы вам известно, потому что я в скверне  моей до конца хочу прожить, было бы вам это известно. В скверне-то слаще: все  ее ругают, а все в ней живут, только все тайком, а я открыто. Вот за  простодушие то это мое на меня все сквернавцы и накинулись. А в рай твой,  Алексей Федорович, я не хочу, это было бы тебе известно, да порядочному  человеку оно даже в рай-то твой и неприлично, если даже там и есть он.  По-моему, заснул и не проснулся, и нет ничего, поминайте меня, коли хотите, а  не хотите, так и чорт вас дери. Вот моя философия. Вчера Иван здесь хорошо  говорил, хоть и были мы все пьяны. Иван хвастун, да и никакой у него такой  учености нет... да и особенного образования тоже нет никакого, молчит да  усмехается на тебя молча, – вот на чем только и выезжает.     

Алеша  его слушал и молчал.     

–  Зачем он не говорит со мной? А и говорит, так ломается; подлец твой Иван! А на  Грушке сейчас женюсь, только захочу. Потому что с деньгами стоит только  захотеть-с, Алексей Федорович, всё и будет. Вот Иван-то этого самого и боится и  сторожит меня, чтоб я не женился, а для того наталкивает Митьку, чтобы тот на  Грушке женился: таким образом хочет и меня от Грушки уберечь (будто бы я ему  денег оставлю, если на Грушке не женюсь!), а с другой стороны, если Митька на  Грушке женится, так Иван его невесту богатую себе возьмет вот у него расчет  какой! Подлец твой Иван!     

–  Как вы раздражительны. Это вы со вчерашнего; пошли бы вы да легли, – сказал  Алеша.     

–  Вот ты говоришь это, – вдруг заметил старик, точно это ему в первый раз только  в голову вошло, – говоришь, а я на тебя не сержусь, а на Ивана, если б он мне  это самое сказал, я бы рассердился. С тобой только одним бывали у меня  добренькие минутки, а то я ведь злой человек.     

–  Не злой вы человек, а исковерканный, – улыбнулся Алеша.     

–  Слушай, я разбойника Митьку хотел сегодня было засадить, да и теперь еще не  знаю, как решу. Конечно, в теперешнее модное время принято отцов да матерей за  предрассудок считать, но ведь по законам-то, кажется, и в наше время не  позволено стариков отцов за волосы таскать, да по роже каблуками на полу бить,  в их собственном доме, да похваляться придти и совсем убить – всё при  свидетелях-с. Я бы, если бы захотел, скрючил его и мог бы за вчерашнее сейчас  засадить.     

–  Так вы не хотите жаловаться, нет?     

–  Иван отговорил. Я бы наплевал на Ивана, да я сам одну штуку знаю...     

И,  нагнувшись к Алеше, он продолжал конфиденциальным полушепотом.     

–  Засади я его, подлеца, она услышит, что я его засадил, и тотчас к нему побежит.  А услышит если сегодня, что тот меня до полусмерти, слабого старика, избил, так  пожалуй бросит его, да ко мне придет навестить... Вот ведь мы какими  характерами одарены – только чтобы насупротив делать. Я ее насквозь знаю! А  что, коньячку не выпьешь? Возьми-ка кофейку холодненького, да я тебе и прилью  четверть рюмочки, хорошо это, брат, для вкуса.     

–  Нет, не надо, благодарю. Вот этот хлебец возьму с собой, коли дадите, – сказал  Алеша и, взяв трехкопеечную французскую булку, положил ее в карман подрясника. –  А коньяку и вам бы не пить, – опасливо посоветовал он, вглядываясь в лицо  старика.     

–  Правда твоя, раздражает, а спокою не дает. А ведь только одну рюмочку... Я ведь  из шкапика...     

Он  отворил ключом "шкапик", налил рюмочку, выпил, потом шкапик запер и  ключ опять в карман положил.     

–  И довольно, с рюмки не околею.     

–  Вот вы теперь и добрее стали, – улыбнулся Алеша.     

–  Гм! Я тебя и без коньяку люблю, а с подлецами и я подлец. Ванька не едет в  Чермашню – почему? Шпионить ему надо: много ль я Грушеньке дам, коли она  придет. Все подлецы! Да я Ивана не признаю совсем. Не знаю я его совсем. Откуда  такой появился? Не наша совсем душа. И точно я ему что оставлю? Да я и  завещания-то не оставлю, было бы это вам известно. А Митьку я раздавлю как  таракана. Я черных тараканов ночью туфлей давлю: так и щелкнет, как наступишь.  Щелкнет и Митька твой. Твой Митька, потому что ты его любишь. Вот ты его  любишь, а я не боюсь, что ты его любишь. А кабы Иван его любил, я бы за себя  боялся того, что он его любит. Но Иван никого не любит. Иван не наш человек, эти  люди, как Иван, это, брат, не наши люди, это пыль поднявшаяся... Подует ветер,  и пыль пройдет... Вчера было глупость мне в голову пришла, когда я тебе на  сегодня велел приходить: хотел было я через тебя узнать насчет Митьки-то, если  б ему тысячку, ну другую, я бы теперь отсчитал, согласился ли бы он, нищий и  мерзавец, отселева убраться совсем, лет на пять, а лучше на тридцать пять, да  без Грушки и уже от нее совсем отказаться, а?     

–  Я... я спрошу его... – пробормотал Алеша. – Если бы все три тысячи, так может  быть он...     

–  Врешь! Не надо теперь спрашивать, ничего не надо! Я передумал. Это вчера  глупость в башку мне сглупу влезла. Ничего не дам, ничевошеньки, мне денежки  мои нужны самому, – замахал рукою старик. – Я его и без того как таракана  придавлю. Ничего не говори ему, а то еще будет надеяться. Да и тебе совсем  нечего у меня делать, ступай-ка. Невеста-то эта, Катерина-то Ивановна, которую  он так тщательно от меня всё время прятал, за него идет али нет? Ты вчера ходил  к ней, кажется?     

–  Она его ни за чтo не хочет оставить.     

–  Вот таких-то эти нежные барышни и любят, кутил да подлецов! Дрянь, я тебе  скажу, эти барышни бледные; то ли дело... Ну! кабы мне его молодость, да  тогдашнее мое лицо (потому что я лучше его был собой в двадцать восемь-то лет),  так я бы точно так же как и он побеждал. Каналья он! А Грушеньку всё-таки не  получит-с, не получит-с... В грязь обращу! Он снова рассвирепел с последних  слов.     

–  Ступай и ты, нечего тебе у меня делать сегодня, – резко отрезал он.     

Алеша  подошел проститься и поцеловал его в плечо.     

–  Ты чего это? – удивился немного старик. – Еще увидимся ведь. – Аль думаешь не  увидимся?     

–  Совсем нет, я только так, нечаянно.     

–  Да ничего и я, и я только так... – глядел на него старик. – Слышь ты, слышь. –  крикнул он ему вслед, – приходи когда-нибудь поскорей, и на уху, уху сварю,  особенную, не сегодняшнюю, непременно приходи! Да завтра, слышь, завтра  приходи!     

И  только что Алеша вышел за дверь, подошел опять к шкапику и хлопнул еще  полрюмочки.     

–  Больше не буду! – пробормотал он крякнув, опять запер шкапик, опять положил  ключ в карман, затем пошел в спальню, в бессилии прилег на постель и в один миг  заснул.     

 III. СВЯЗАЛСЯ  СО ШКОЛЬНИКАМ.     

     

"Слава  Богу, что он меня про Грушеньку не спросил", подумал в свою очередь Алеша,  выходя от отца и направляясь в дом г-жи Хохлаковой, "а то бы пришлось  пожалуй про вчерашнюю встречу с Грушенькой рассказать". Алеша больно  почувствовал, что за ночь бойцы собрались с новыми силами, а сердце их с  наступившим днем опять окаменело: "Отец раздражен и зол, он выдумал что-то  и стал на том; а что Дмитрий? Тот тоже за ночь укрепился, тоже надо быть  раздражен и зол, и тоже что-нибудь конечно надумал... О, непременно надо  сегодня его успеть разыскать во что бы ни стал..."     

Но  Алеше не удалось долго думать: с ним вдруг случилось дорогой одно происшествие,  на вид хоть и не очень важное, но сильно его поразившее. Как только он прошел  площадь и свернул в переулок, чтобы выйти в Михайловскую улицу, параллельную  Большой, но отделявшуюся от нее лишь канавкой (весь город наш пронизан  канавками), он увидел внизу пред мостиком маленькую кучку школьников, всё  малолетних деток, от девяти до двенадцати лет не больше. Они расходились по  домам из класса со своими ранчиками за плечами, другие с кожаными мешечками на  ремнях через плечо, одни в курточках, другие в пальтишках, а иные и в высоких  сапогах со складками на голенищах, в каких особенно любят щеголять маленькие  детки, которых балуют зажиточные отцы. Вся группа оживленно о чем-то толковала,  повидимому совещалась. Алеша никогда не мог безучастно проходить мимо ребяток,  в Москве тоже это бывало с ним, и хоть он больше всего любил трехлетних детей  или около того, но и школьники лет десяти, одиннадцати ему очень нравились. А  потому как ни озабочен он был теперь, но ему вдруг захотелось свернуть к ним и  вступить в разговор. Подходя он вглядывался в их румяные, оживленные личики и  вдруг увидал, что у всех мальчиков было в руках по камню, у других так по два.  За канавкой же, примерно шагах в тридцати от группы, стоял у забора и еще  мальчик, тоже школьник, тоже с мешочком на боку, по росту лет десяти не больше  или даже меньше того, – бледненький, болезненный и со сверкавшими черными  глазками. Он внимательно и пытливо наблюдал группу шести школьников, очевидно  его же товарищей, с ним же вышедших сейчас из школы, но с которыми он видимо  был во вражде. Алеша подошел и, обратясь к одному курчавому, белокурому,  румяному мальчику в черной курточке, заметил, оглядев его:     

–  Когда я носил вот такой как у вас мешочек, так у нас носили на левом боку,  чтобы правою рукой тотчас достать; а у вас ваш мешок на правом боку, вам  неловко доставать.     

Алеша  безо всякой предумышленной хитрости начал прямо с этого делового замечания, а  между тем взрослому и нельзя начинать иначе, если надо войти прямо в доверенность  ребенка и особенно целой группы детей. Надо именно начинать серьезно и деловито  и так, чтобы было совсем на равной ноге; Алеша понимал это инстинктом.     

–  Да он левша, – ответил тотчас же другой мальчик, молодцоватый и здоровый, лет  одиннадцати. Все остальные пять мальчиков уперлись глазами в Алешу.     

–  Он и камни левшой бросает, – заметил третий мальчик. В это мгновение в группу  как раз влетел камень, задел слегка мальчика-левшу, но пролетел мимо, хотя  пущен был ловко и энергически. Пустил же его мальчик за канавкой.     

–  Лупи его, сажай в него, Смуров! – закричали все. Но Смуров (левша) и без того  не заставил ждать себя и тотчас отплатил: он бросил камнем в мальчика за  канавкой, но неудачно: камень ударился о землю. Мальчик за канавкой тотчас же  пустил еще в группу камень, на этот раз прямо в Алешу и довольно больно ударил  его в плечо. У мальчишки за канавкой весь карман был полон заготовленными  камнями. Это видно было за тридцать шагов по отдувшимся карманам его пальтишка.      

–  Это он в вас, в вас, он нарочно в вас метил. Ведь вы Карамазов, Карамазов? –  закричали хохоча мальчики. – Ну, все разом в него, пали!     

И  шесть камней разом вылетели из группы. Один угодил мальчику в голову и тот  упал, но мигом вскочил и с остервенением начал отвечать в группу камнями. С  обеих сторон началась непрерывная перестрелка, у многих в группе тоже оказались  в кармане заготовленные камни.     

–  Чтo вы это! Не стыдно ли, господа! Шестеро на одного, да вы убьете его! –  закричал Алеша.     

Он  выскочил и стал навстречу летящим камням, чтобы загородить собою мальчика за  канавкой. Трое или четверо на минутку унялись.     

–  Он сам первый начал! – закричал мальчик в красной рубашке раздраженным детским  голоском, – он подлец, он давеча в классе Красоткина перочинным ножиком пырнул,  кровь потекла. Красоткин только фискалить не хотел, а этого надо избить...     

–  Да за что? Вы верно сами его дразните?     

–  А вот он опять вам камень в спину прислал. Он вас знает. – закричали дети. –  Это он в вас теперь кидает, а не в нас. Ну все, опять в него, не промахивайся,  Смуров!     

И  опять началась перестрелка, на этот раз очень злая. Мальчику за канавкой  ударило камнем в грудь; он вскрикнул, заплакал и побежал вверх в гору, на  Михайловскую улицу. В группе загалдели: "Ага, струсил, бежал,  мочалка!"     

–  Вы еще не знаете, Карамазов, какой он подлый, его убить мало, – повторил  мальчик в курточке, с горящими глазенками, старше всех повидимому.     

–  А какой он? – спросил Алеша. – Фискал, что ли? Мальчики переглянулись как будто  с усмешкой.     

–  Вы туда же идете в Михайловскую? – продолжал тот же мальчик. – Так вот  догоните-ка его... Вон видите, он остановился опять, ждет и на вас глядит.     

–  На вас глядит, на вас глядит! – подхватили мальчики.     

–  Так вот и спросите его, любит ли он банную мочалку, растрепанную. Слышите, так  и спросите.     

Раздался  общий хохот. Алеша смотрел на них, а они на него.     

–  Не ходите, он вас зашибет, – закричал предупредительно Смуров.     

–  Господа, я его спрашивать о мочалке не буду, потому что вы верно его этим  как-нибудь дразните, но я узнаю от него, за что вы его так ненавидите...     

–  Узнайте-ка, узнайте-ка, – засмеялись мальчики. Алеша перешел мостик и пошел в  горку мимо забора прямо к опальному мальчику.     

–  Смотрите, – кричали ему вслед предупредительно, – он вас не побоится, он вдруг  пырнет, исподтишка... как Красоткина...     

Мальчик  ждал его, не двигаясь с места. Подойдя совсем, Алеша увидел пред собою ребенка  не более девяти лет от роду, из слабых и малорослых, с бледненьким, худеньким  продолговатым личиком, с большими, темными и злобно смотревшими на него  глазами. Одет он был в довольно ветхий старенький пальтишко, из которого  уродливо вырос. Голые руки торчали из рукавов. На правом коленке панталон была  большая заплатка, а на правом сапоге, на носке, где большой палец, большая  дырка, видно, что сильно замазанная чернилами. В оба отдувшиеся кармашка его  пальто были набраны камни, Алеша остановился пред ним в двух шагах,  вопросительно смотря на него. Мальчик, догадавшись тотчас по глазам Алеши, что  тот его бить не хочет, тоже спустил куражу и сам даже заговорил.     

–  Я один, а их шесть... Я их всех перебью один, – сказал он вдруг, сверкнув  глазами.     

–  Вас один камень должно быть очень больно ударил, – заметил Алеша.     

–  А я Смурову в голову попал! – вскрикнул мальчик.     

–  Они мне там сказали, что вы меня знаете и за что-то в меня камнем бросили? –  спросил Алеша. Мальчик мрачно посмотрел на него.     

–  Я вас не знаю. Разве вы меня знаете? – допрашивал Алеша.     

–  Не приставайте! – вдруг раздражительно вскрикнул мальчик, сам однако ж не  двигаясь с места, как бы всё чего-то выжидая и опять злобно засверкав  глазенками.     

–  Хорошо, я пойду, – сказал Алеша, – только я вас не знаю и не дразню. Они мне  сказали, как вас дразнят, но я вас не хочу дразнить, прощайте!     

–  Монах в гарнитуровых штанах! – крикнул мальчик, всё тем же злобным и вызывающим  взглядом следя за Алешей, да кстати и став в позу, рассчитывая, что Алеша  непременно бросится на него теперь, но Алеша повернулся, поглядел на него и  пошел прочь. Но не успел он сделать и трех шагов, как в спину его больно  ударился пущенный мальчиком самый большой булыжник, который только был у него в  кармане.     

–  Так вы сзади? Они правду стало быть говорят про вас, что вы нападаете  исподтишка? – обернулся опять Алеша, но на этот раз мальчишка с остервенением  опять пустил в Алешу камнем и уже прямо в лицо, но Алеша успел заслониться  вовремя, и камень ударил его в локоть.     

–  Как вам не стыдно! Что я вам сделал? – вскричал он. Мальчик молча и задорно  ждал лишь одного, что вот теперь Алеша уж несомненно на него бросится; видя же,  что тот даже и теперь не бросается, совершенно озлился как зверенок: он  сорвался с места и кинулся сам на Алешу, и не успел тот шевельнуться, как злой  мальчишка, нагнув голову и схватив обеими руками его левую руку, больно укусил  ему средний ее палец. Он впился в него зубами и секунд десять не выпускал его.  Алеша закричал от боли, дергая изо всей силы палец. Мальчик выпустил его  наконец и отскочил на прежнюю дистанцию. Палец был больно прокушен, у самого  ногтя, глубоко, до кости; полилась кровь. Алеша вынул платок и крепко обернул в  него раненую руку. Обертывал он почти целую минуту. Мальчишка всё это время  стоял и ждал. Наконец Алеша поднял на него свой тихий взор.     

–  Ну хорошо, – сказал он, – видите, как вы меня больно укусили, ну и довольно  ведь, так ли? Теперь скажите, что я вам сделал?     

Мальчик  посмотрел с удивлением.     

–  Я хоть вас совсем не знаю и в первый раз вижу, – всё так же спокойно продолжал  Алеша, – но не может быть, чтоб я вам ничего не сделал, – не стали бы вы меня  мучить даром. Так чтo же я сделал и чем я виноват пред вами, скажите?     

Вместо  ответа мальчик вдруг громко заплакал, в голос, и вдруг побежал от Алеши. Алеша  пошел тихо вслед за ним на Михайловскую улицу и долго еще видел он, как бежал  вдали мальчик, не умаляя шагу, не оглядываясь и верно все так же в голос плача.  Он положил непременно, как только найдется время, разыскать его и разъяснить  эту чрезвычайно поразившую его загадку. Теперь же ему было некогда.     

 IV. У  ХОХЛАКОВЫХ.     

     

Скоро  подошел он к дому г-жи Хохлаковой, к дому каменному, собственному,  двухэтажному, красивому, из лучших домов в нашем городке. Хотя г-жа Хохлакова  проживала большею частию в другой губернии, где имела поместье, или в Москве,  где имела собственный дом, но и в нашем городке у нее был свой дом, доставшийся  от отцов и дедов. Да и поместье ее, которое имела она в нашем уезде, было самое  большое изо всех трех ее поместий, а между тем приезжала она доселе в нашу  губернию весьма редко. Она выбежала к Алеше еще в прихожую.     

–  Получили, получили письмо о новом чуде? – быстро, нервно заговорила она.     

–  Да, получил.     

–  Распространили, показали всем? Он матери сына возвратил!     

–  Он сегодня умрет, – сказал Алеша.     

–  Слышала, знаю, о как я желаю с вами говорить! С вами или с кем-нибудь обо всем  этом. Нет, с вами, с вами! И как жаль, что мне никак нельзя его видеть! Весь  город возбужден, все в ожидании. Но теперь... знаете ли, что у нас теперь сидит  Катерина Ивановна?     

–  Ах, это счастливо! – воскликнул Алеша. – Вот я с ней и увижусь у вас, она вчера  велела мне непременно придти к ней сегодня.     

–  Я всё знаю, всё знаю. Я слышала всё до подробности а том, что было у ней  вчера... и обо всех этих ужасах с этою... тварью. C'est tragique, и я бы на ее  месте, – я не знаю, что б я сделала на ее месте! Но и брат-то ваш, Дмитрий-то  Федорович ваш, каков – о Боже! Алексей Федорович, я сбиваюсь, представьте: там  теперь сидит ваш брат, то-есть не тот, не ужасный вчерашний, а другой, Иван  Федорович, сидит и с ней говорит: разговор у них торжественный... И если бы вы  только поверили, что между ними теперь, происходит, – то это ужасно, это, я вам  скажу, надрыв, это ужасная сказка, которой поверить ни за что нельзя: оба губят  себя неизвестно для чего, сами знают про это и сами наслаждаются этим. Я вас  ждала! Я вас жаждала! Я, главное, этого вынести не могу. Я сейчас вам всё  расскажу, но теперь другое и уже самое главное, – ах, ведь я даже и забыла, что  это самое главное: скажите, почему с Lise истерика? только что она услыхала,  что вы подходите, и с ней тотчас же началась истерика!     

–  Maman, это с вами теперь истерика, а не со мной, – прощебетал вдруг в щелочку  голосок Lise из боковой комнаты, Щелочка была самая маленькая, а голосок  надрывчатый, точь в-точь такой, когда ужасно хочется засмеяться, но изо всех  сил перемогаешь смех. Алеша тотчас же заметил эту щелочку, и наверно Lise со  своих кресел на него из нее выглядывала, но этого уж он разглядеть не мог.     

–  Не мудрено, Lise, не мудрено... от твоих же капризов и со мной истерика будет,  а впрочем она так больна, Алексей Федорович, она всю ночь была так больна, в жару,  стонала! Я насилу дождалась утра и Герценштубе. Он говорит, что ничего не может  понять и что надо обождать. Этот Герценштубе всегда придет и говорит, что  ничего не может понять. Как только вы подошли к дому, она вскрикнула и с ней  случился припадок, и приказала себя сюда в свою прежнюю комнату перевезть...     

–  Мама, я совсем не знала, что он подходит, я вовсе не от него в эту комнату  захотела переехать.     

–  Это уж неправда, Lise, тебе Юлия прибежала сказать, что Алексей Федорович идет,  она у тебя на сторожах стояла.     

–  Милый голубчик мама, это ужасно неостроумно с вашей стороны. А если хотите  поправиться и сказать сейчас что-нибудь очень умное, то скажите, милая мама,  милостивому государю вошедшему Алексею Федоровичу, что он уже тем одним  доказал, что не обладает остроумием, что решился придти к нам сегодня после  вчерашнего и несмотря на то, что над ним все смеются.     

–  Lise, ты слишком много себе позволяешь, и уверяю тебя, что я наконец прибегну к  мерам строгости. Кто ж над ним смеется, я так рада, что он пришел, он мне  нужен, совсем необходим. Ох, Алексей Федорович, я чрезвычайно несчастна!     

–  Да что ж такое с вами, мама-голубчик?     

–  Ах, эти твои капризы, Lise, непостоянство, твоя болезнь, эта ужасная ночь в  жару, этот ужасный и вечный Герценштубе, главное вечный, вечный и вечный! И  наконец всё, всё... И наконец даже это чудо! О, как поразило, как потрясло меня  это чудо, милый Алексей Федорович! И там эта трагедия теперь в гостиной,  которую я не могу перенести, не могу, я вам заранее объявляю, что не могу.  Комедия может быть, а не трагедия. Скажите, старец Зосима еще проживет до  завтра, проживет? О Боже мой! что со мной делается, я поминутно закрываю глаза  и вижу, что всё вздор, всё вздор.     

–  Я бы очень вас попросил, – перебил вдруг Алеша, – дать мне какую-нибудь чистую  тряпочку, чтобы завязать палец. Я очень поранил его, и он у меня мучительно  теперь болит.     

Алеша  развернул свой укушенный палец. Платок был густо замаран кровью. Г-жа Хохлакова  вскрикнула и зажмурила глаза.     

–  Боже, какая рана, это ужасно! Но Lise как только увидела в щелку палец Алеши,  тотчас со всего размаха отворила дверь.     

–  Войдите, войдите ко мне сюда, – настойчиво и повелительно закричала она, –  теперь уж без глупостей! О Господи, что ж вы стояли и молчали такое время? Он  мог истечь кровью, мама! Где это вы, как это вы? Прежде всего воды, воды! Надо  рану промыть, просто опустить в холодную воду, чтобы боль перестала, и держать,  всё держать... Скорей, скорей воды, мама, в полоскательную чашку. Да скорее же,  – нервно закончила она. Она была в совершенном испуге; рана Алеши страшно  поразила ее.     

–  Не послать ли за Герценштубе? – воскликнула было г-жа Хохлакова.     

–  Мама, вы меня убьете. Ваш Герценштубе приедет и скажет, что не может понять!  Воды, воды! Мама, ради Бога сходите сами, поторопите Юлию, которая где-то там  завязла и никогда не может скоро придти! Да скорее же, мама, иначе я умру...     

–  Да это ж пустяки! – воскликнул Алеша, испугавшись их испуга.     

Юлия  прибежала с водой. Алеша опустил в воду палец.     

–  Мама, ради Бога, принесите корпию; корпию и этой едкой мутной воды для порезов,  ну как ее зовут! У нас есть, есть, есть... Мама, вы сами знаете, где стклянка,  в спальне вашей в шкапике направо, там большая стклянка и корпия...     

–  Сейчас принесу всё, Lise, только не кричи и не беспокойся. Видишь, как твердо  Алексей Федорович переносит свое несчастие. И где это вы так ужасно могли  поранить себя, Алексей Федорович?     

Г-жа  Хохлакова поспешно вышла. Lise того только и ждала.     

–  Прежде всего отвечайте на вопрос, – быстро заговорила она Алеше: – где это вы  так себя изволили поранить? А потом уж я с вами буду говорить совсем о другом.  Ну!     

Алеша,  инстинктом чувствуя, что для нее время до возвращения мамаши дорого, –  поспешно, много выпустив и сократив, но однако точно и ясно, передал ей о  загадочной встрече своей со школьниками. Выслушав его, Lise всплеснула руками:     

–  Ну можно ли, можно ли вам, да еще в этом платье связываться с мальчишками! –  гневно вскричала она, как будто даже имея какое-то право над ним, – да вы сами  после того мальчик, самый маленький мальчик, какой только может быть! Однако вы  непременно разузнайте мне как-нибудь про этого скверного мальчишку и мне всё  расскажите, потому что тут какой-то секрет. Теперь второе, но прежде вопрос:  можете ли вы. Алексей Федорович, несмотря на страдание от боли, говорить о  совершенных пустяках, но говорить рассудительно?     

–  Совершенно могу, да и боли я такой уже теперь не чувствую.     

–  Это оттого, что ваш палец в воде. Ее нужно сейчас же переменить, потому что она  мигом нагреется. Юлия, мигом принеси кусок льду из погреба и новую  полоскательную чашку с водой. Ну, теперь она ушла, я о деле: мигом, милый  Алексей Федорович, извольте отдать мне мое письмо, которое я вам прислала  вчера, – мигом, потому что сейчас может придти маменька, а я не хочу...     

–  Со мной нет письма.     

–  Неправда, оно с вами. Я так и знала, что вы так ответите. Оно у вас в этом  кармане. Я так раскаивалась в этой глупой шутке всю ночь. Воротите же письмо  сейчас, отдайте!     

–  Оно там осталось.     

–  Но вы не можете же меня считать за девочку, за маленькую-маленькую девочку,  после моего письма с такою глупою шуткой! Я прошу у вас прощения за глупую  шутку, но письмо вы непременно мне принесите, если уж его нет у вас в самом  деле, – сегодня же принесите, непременно, непременно!     

–  Сегодня никак нельзя, потому что я уйду в монастырь и не приду к вам дня два,  три, четыре может быть, потому что старец Зосима...     

–  Четыре дня, экой вздор! Послушайте, вы очень надо мной смеялись?     

–  Я ни капли не смеялся.     

–  Почему же?     

–  Потому что я совершенно всему поверил.     

–  Вы меня оскорбляете!     

–  Нисколько. Я как прочел, то тотчас и подумал, что этак всё и будет, потому что  я, как только умрет старец Зосима, сейчас должен буду выйти из монастыря. Затем  я буду продолжать курс и сдам экзамен, а как придет законный срок, мы и  женимся. Я вас буду любить. Хоть мне и некогда было еще думать, но я подумал,  что лучше вас жены не найду, а мне старец велит жениться...     

–  Да ведь я урод, меня на креслах возят! – засмеялась Лиза с зардевшимся на щеках  румянцем.     

–  Я вас сам буду в кресле возить, но я уверен, что вы к тому сроку выздоровеете.     

–  Но вы сумасшедший, – нервно проговорила Лиза, – из такой шутки и вдруг вывели  такой вздор!.. Ах, вот и мамаша, может быть, очень кстати. Мама, как вы всегда  запоздаете, можно ли так долго! Вот уж Юлия и лед несет!     

–  Ax, Lise, не кричи, главное, – ты не кричи. У меня от этого крику... Что ж  делать, коли ты сама корпию в другое место засунула... Я искала, искала... Я  подозреваю, что ты это нарочно сделала.     

–  Да ведь не могла же я знать, что он придет с укушенным пальцем, а то может быть  вправду нарочно бы сделала. Ангел мама, вы начинаете говорить чрезвычайно  остроумные вещи.     

–  Пусть остроумные, но какие чувства, Lise, насчет пальца Алексея Федоровича и  всего этого! Ох, милый Алексей Федорович, меня убивают не частности, не  Герценштубе какой-нибудь, а всё вместе, всё в целом, вот чего я не могу  вынести.     

–  Довольно, мама, довольно о Герценштубе, – весело смеялась Лиза, – давайте же  скорей корпию, мама, и воду. Это просто свинцовая примочка, Алексей Федорович,  я теперь вспомнила имя, но это прекрасная примочка. Мама, вообразите себе, он с  мальчишками дорогой подрался на улице, и это мальчишка ему укусил, ну не  маленький ли, не маленький ли он сам человек, и можно ли ему, мама, после этого  жениться, потому что он, вообразите себе, он хочет жениться, мама. Представьте  себе, что он женат, ну не смех ли, не ужасно ли это?     

И  Lise всё смеялась своим нервным мелким смешком, лукаво смотря на Алешу.     

–  Ну, как же жениться, Lise, и с какой стати это, и совсем это тебе некстати...  тогда как этот мальчик может быть бешеный.     

–  Ах, мама! Разве бывают бешеные мальчики?     

–  Почему ж не бывают, Lise, точно я глупость сказала. Вашего мальчика укусила  бешеная собака, и он стал бешеный мальчик и вот кого-нибудь и укусит около себя  в свою очередь. Как она вам хорошо перевязала, Алексей Федорович, я бы никогда  так не сумела. Чувствуете вы теперь боль?     

–  Теперь очень небольшую.     

–  А не боитесь ли вы воды? – спросила Lise.     

–  Ну, довольно, Lise, я может быть в самом деле очень поспешно сказала про  бешеного мальчика, а ты уж сейчас и вывела. Катерина Ивановна только что  узнала, что вы пришли, Алексей Федорович, так и бросилась ко мне, она вас  жаждет, жаждет.     

–  Ах, мама! Подите одна туда, а он не может пойти сейчас, он слишком страдает.     

–  Совсем не страдаю, я очень могу пойти... – сказал Алеша.     

–  Как! Вы уходите? Так-то вы? Так-то вы?     

–  Что ж? Ведь я когда кончу там, то опять приду, и мы опять можем говорить  сколько вам будет угодно. А мне очень хотелось бы видеть поскорее Катерину  Ивановну, потому что я во всяком случае очень хочу, как можно скорей воротиться  сегодня в монастырь.     

–  Мама, возьмите его и скорее уведите. Алексей Федорович, не трудитесь заходить  ко мне после Катерины Ивановны, а ступайте прямо в ваш монастырь, туда вам и  дорога! А я спать хочу, я всю ночь не спала.     

–  Ах, Lise, это только шутки с твоей стороны, но что если бы ты в самом деле  заснула! – воскликнула г-жа  Хохлакова.     

–  Я не знаю, чем я... Я останусь еще минуты три, если хотите, даже пять, –  пробормотал Алеша.     

–  Даже пять! Да уведите же его скорее, мама, это монстр!     

–  Lise, ты с ума сошла. Уйдемте, Алексей Федорович, она слишком капризна сегодня,  я ее раздражать боюсь. О, горе с нервною женщиной, Алексей Федорович! А ведь в  самом деле она может быть при вас спать захотела. Как это вы так скоро нагнали  на нее сон, и как это счастливо!     

–  Ах мама, как вы мило стали говорить, целую вас, мамочка, за это.     

–  И я тебя тоже, Lise. Послушайте, Алексей Федорович, – таинственно и важно  быстрым шепотом заговорила г-жа Хохлакова. уходя с Алешей, – я вам ничего не  хочу внушать, ни подымать этой завесы, но вы войдите и сами увидите всё, что  там происходит, это ужас, это самая фантастическая комедия: она любит вашего  брата Ивана Федоровича и уверяет себя изо всех сил, что любит вашего брата  Дмитрия Федоровича. Это ужасно! Я войду вместе с вами и, если не прогонят меня,  дождусь конца.     

 V. НАДРЫВ В  ГОСТИНОЙ.     

     

Но  в гостиной беседа уже оканчивалась; Катерина Ивановна была в большом  возбуждении, хотя и имела вид решительный. В минуту когда вошли Алеша и г-жа  Хохлакова, Иван Федорович вставал, чтоб уходить. Лицо его было несколько  бледно, и Алеша с беспокойством поглядел на него. Дело в том, что тут для Алеши  разрешалось теперь одно из его сомнений, одна беспокойная загадка, с некоторого  времени его мучившая. Еще с месяц назад ему уже несколько раз, и с разных  сторон внушали, что брат Иван любит Катерину Ивановну и, главное, действительно  намерен "отбить" ее у Мити. До самого последнего времени это казалось  Алеше чудовищным хотя и беспокоило его очень. Он любил обоих братьев и  страшился между ними такого соперничества. Между тем сам Дмитрий Федорович  вдруг прямо объявил ему вчера, что даже рад соперничеству брата Ивана и что это  ему же, Дмитрию во многом поможет. Чему же поможет? Жениться ему на Грушеньке?  Но дело это считал Алеша отчаянным и последним. Кроме всего этого, Алеша  несомненно верил до самого вчерашнего вечера, что Катерина Ивановна сама до  страсти и упорно любит брата его Дмитрия, – но лишь до вчерашнего вечера верил.  Сверх того ему почему-то всё мерещилось. что она не может любить такого, как  Иван, а любит его брата Дмитрия, и именно таким, каким он есть, несмотря на всю  чудовищность такой любви. Вчера же в сцене с Грушенькой ему вдруг как бы померещилось  иное. Слово "надрыв", только что произнесенное г-жой Хохлаковой,  заставило его почти вздрогнуть, потому что именно в эту ночь, полупроснувшись  на рассвете, он вдруг, вероятно отвечая своему сновидению, произнес:  "Надрыв, надрыв!" Снилась же ему всю ночь вчерашняя сцена у Катерины  Ивановны. Теперь вдруг прямое и упорное уверение г-жи Хохлаковой, что Катерина  Ивановна любит брата Ивана и только сама, нарочно, из какой-то игры, из  "надрыва", обманывает себя и сама себя мучит напускною любовью своею  к Дмитрию из какой-то будто бы благодарности, – поразило Алешу: "Да, может  быть и в самом деле полная правда именно в этих словах!" Но в таком  случае, каково же положение брата Ивана? Алеша чувствовал каким-то инстинктом,  что такому характеру как Катерина Ивановна надо было властвовать, а властвовать  она могла бы лишь над таким, как Дмитрий, и отнюдь не над таким как Иван. Ибо  Дмитрий только (положим, хоть в долгий срок) мог бы смириться наконец пред нею  "к своему же счастию" (чего даже желал бы Алеша), но Иван нет, Иван  не мог бы пред нею смириться, да и смирение это не дало бы ему счастия. Такое  уж понятие Алеша почему-то невольно составил себе об Иване. И вот все эти  колебания и соображения пролетели и мелькнули в его уме в тот миг, когда он  вступал теперь в гостиную. Промелькнула и еще одна мысль: вдруг и неудержимо:  "А что, если она и никого не любит, ни того ни другого?" Замечу, что  Алеша как бы стыдился таких своих мыслей и упрекал себя в них, когда они в  последний месяц, случалось, приходили ему: "Ну что я понимаю в любви и в  женщинах и как могу я заключать такие решения", с упреком себе думал он  после каждой подобной своей мысли или догадки. А между тем нельзя было не  думать. Он понимал инстинктом, что теперь, например, в судьбе двух братьев его  это соперничество слишком важный вопрос и от которого слишком много зависит.  "Один гад съест другую гадину", произнес вчера брат Иван, говоря в  раздражении про отца и брата Дмитрия. Стало быть брат Дмитрий в глазах его гад  и может быть давно уже гад? Не с тех ли пор, как узнал брат Иван Катерину  Ивановну? Слова эти конечно вырвались у Ивана вчера невольно, но тем важнее,  что невольно. Если так, то какой же тут мир? Не новые ли, напротив, поводы к  ненависти и вражде в их семействе? А главное, кого ему, Алеше, жалеть? И что  каждому пожелать? Он любит их обоих, но что каждому из них пожелать среди таких  страшных противоречий? В этой путанице можно было совсем потеряться, а сердце  Алеши не могло выносить неизвестности, потому что характер любви его был всегда  деятельный. Любить пассивно он не мог, возлюбив, он тотчас же принимался и  помогать. А для этого надо было поставить цель, надо твердо было знать, что  каждому из них хорошо и нужно, а утвердившись в верности цели, естественно  каждому из них и помочь. Но вместо твердой цели во всем была лишь неясность и  путаница. "Надрыв" произнесено теперь! Но что он мог понять хотя бы  даже в этом надрыве? Первого даже слова во всей этой путанице он не понимает!     

Увидав  Алешу, Катерина Ивановна быстро и с радостью проговорила Ивану Федоровичу, уже  вставшему со своего места, чтоб уходить:     

–  На минутку! Останьтесь еще на одну минуту. Я хочу услышать мнение вот этого  человека, которому я всем существом моим доверяю. Катерина Осиповна, не уходите  и вы, – прибавила она, обращаясь к г-же Хохлаковой. Она усадила Алешу подле  себя, а Хохлакова села напротив, рядом с Иваном Федоровичем.     

–  Здесь все друзья мои, все, кого я имею в мире, милые друзья мои, – горячо  начала она голосом, в котором дрожали искренние страдальческие слезы, и сердце  Алеши опять разом повернулось к ней. – Вы, Алексей Федорович, вы были вчера  свидетелем этого... ужаса и видели, какова я была. Вы не видали этого, Иван  Федорович, он видел. Что он подумал обо мне вчера – не знаю, знаю только одно,  что повторись то же самое сегодня, сейчас, и я высказала бы такие же чувства,  какие вчера, – такие же чувства, такие же слова и такие же движения. Вы помните  мои движения, Алексей Федорович, вы сами удержали меня в одном из них...  (Говоря это, она покраснела, и глаза ее засверкали.) Объявляю вам, Алексей  Федорович, что я не могу ни с чем примириться. Слушайте, Алексей Федорович, я  даже не знаю, люблю ли я его теперь. Он мне стал жалок, это плохое  свидетельство любви. Если б я любила его, продолжала любить, то я может быть не  жалела бы его теперь, а напротив ненавидела...     

Голос  ее задрожал, и слезинки блеснули на ее ресницах. Алеша вздрогнул внутри себя:  эта девушка правдива и искренна. – подумал он, – и... и она более не любит  Дмитрия!     

–  Это так! так! – воскликнула-было г-жа Хохлакова.     

–  Подождите, милая Катерина Осиповна, я не сказала главного, не сказала  окончательного, что решила в эту ночь. Я чувствую, что может быть решение мое  ужасно, – для меня, но предчувствую, что я уже не переменю его ни за что, ни за  что, во всю жизнь мою, так и будет. Мой милый, мой добрый, мой всегдашний и  великодушный советник и глубокий сердцеведец, и единственный друг мой, какого я  только имею в мире, Иван Федорович, одобряет меня во всем и хвалит мое  решение... Он его знает.     

–  Да, я одобряю его, – тихим, но твердым голосом произнес Иван Федорович.     

–  Но я желаю, чтоб и Алеша (ах, Алексей Федорович простите, что я вас назвала  Алешей просто), – я желаю, чтоб и Алексей Федорович сказал мне теперь же при  обоих друзьях моих – права я или нет? У меня инстинктивное предчувствие, что  вы, Алеша, брат мой милый (потому что вы брат мой милый), – восторженно  проговорила она опять, схватив его холодную руку своею горячею рукой, – я  предчувствую, что ваше решение, ваше одобрение, несмотря на все муки мои,  подаст мне спокойствие, потому что после ваших слов я затихну и примирюсь, – я  это предчувствую!     

–  Я не знаю, о чем вы спросите меня, – выговорил с зардевшимся лицом Алеша, – я  только знаю, что я вас люблю и желаю вам в эту минуту счастья больше, чем себе  самому!.. Но ведь я ничего не знаю в этих делах... – вдруг зачем-то поспешил он  прибавить.     

–  В этих делах, Алексей Федорович, в этих делах теперь главное – честь и долг, и  не знаю что еще, но нечто высшее. даже может быть высшее самого долга. Мне  сердце сказывает про это непреодолимое чувство и оно непреодолимо влечет меня.  Всё впрочем в двух словах, я уже решилась: Если даже он и женится на той...  твари (начала она торжественно), которой я никогда, никогда простить не могу,  то я всё-таки не оставлю его! От этих пор я уже никогда, никогда не оставлю  его! – произнесла она с каким-то надрывом какого-то бледного вымученного  восторга. – То-есть не то, чтоб я таскалась за ним, попадалась ему поминутно на  глаза, мучила его – о нет, я уеду в другой город, куда хотите, но я всю жизнь,  всю жизнь мою буду следить за ним не уставая. Когда же он станет с тою  несчастен, а это непременно и сейчас же будет, то пусть придет ко мне и он  встретит друга, сестру... Только сестру конечно и это навеки так, но он  убедится наконец, что эта сестра действительно сестра его, любящая и всю жизнь  ему пожертвовавшая. Я добьюсь того, я настою на том, что наконец он узнает меня  и будет передавать мне всё не стыдясь! – воскликнула она как бы в исступлении. –  Я буду Богом его, которому он будет молиться, – и это по меньшей мере он должен  мне за измену свою и за то, что я перенесла чрез него вчера. И пусть же он  видит во всю жизнь свою, что я всю жизнь мою буду верна ему и моему данному ему  раз слову, несмотря на то, что он был неверен и изменил. Я буду... Я обращусь  лишь в средство к его счастию (или как это сказать), в инструмент, в машину для  его счастия, и это на всю жизнь, на всю жизнь, и чтоб он видел это впредь всю  жизнь свою! Вот всё мое решение! Иван Федорович в высшей степени одобряет меня.      

Она  задыхалась. Она может быть гораздо достойнее, искуснее и натуральнее хотела бы  выразить свою мысль, но вышло слишком поспешно и слишком обнаженно. Много было  молодой невыдержки, многое отзывалось лишь вчерашним раздражением, потребностью  погордиться, это она почувствовала сама. Лицо ее как-то вдруг омрачилось,  выражение глаз стало нехорошо. Алеша тотчас же заметил всё это и в сердце его  шевельнулось сострадание. А тут как раз подбавил и брат Иван.     

–  Я высказал только мою мысль, – сказал он. – У всякой другой вышло бы всё это  надломленно, вымученно, а у вас – нет. Другая была бы неправа, а вы правы. Я не  знаю, как это мотивировать, но я вижу, что вы искренни в высшей степени, а  потому вы и правы...     

–  Но ведь это только в эту минуту... А что такое эта минута? Всего лишь вчерашнее  оскорбление, – вот что значит эта минута! – не выдержала вдруг г-жа Хохлакова,  очевидно не желавшая вмешиваться, но не удержавшаяся и вдруг сказавшая очень  верную мысль.     

–  Так, так, – перебил Иван, с каким-то вдруг азартом и видимо озлясь, что его  перебили, – так, но у другой эта минута лишь вчерашнее впечатление, и только  минута, а с характером Катерины Ивановны эта минута – протянется всю ее жизнь.  Что для других лишь обещание, то для нее вековечный, тяжелый, угрюмый может  быть, но неустанный долг. И она будет питаться чувством этого исполненного  долга! Ваша жизнь, Катерина Ивановна, будет проходить теперь, в страдальческом  созерцании собственных чувств, собственного подвига и собственного горя, но  впоследствии страдание это смягчится, и жизнь ваша обратится уже в сладкое  созерцание раз навсегда исполненного твердого и гордого замысла, действительно  в своем роде гордого, во всяком случае отчаянного, но побежденного вами, и это  сознание доставит вам наконец самое полное удовлетворение и примирит вас со  всем остальным...     

Проговорил  он это решительно с какою-то злобой, видимо нарочно, и даже может быть не желая  скрыть своего намерения, то-есть, что говорит нарочно и в насмешку.     

–  О Боже, как это всё не так! – воскликнула опять г-жа Хохлакова.     

–  Алексей Федорович, скажите же вы! Мне мучительно надо знать, что вы мне  скажете! – воскликнула Катерина Ивановна и вдруг залилась слезами. Алеша встал  с дивана.     

–  Это ничего, ничего! – с плачем продолжала она, – это от расстройства, от  сегодняшней ночи, но подле таких двух друзей, как вы и брат ваш, я еще чувствую  себя крепко... потому что знаю... вы оба меня никогда не оставите.     

–  К несчастью, я завтра же может быть должен уехать в Москву и надолго оставить  вас... И это к несчастию неизменимо... – проговорил вдруг Иван Федорович.     

–  Завтра, в Москву! – перекосилось вдруг всё лицо Катерины Ивановны, – но... но Боже  мой, как это счастливо!– вскричала она в один миг совсем изменившимся голосом,  и в один миг прогнав свои слезы, так что и следа не осталось. Именно в один миг  произошла в ней удивительная перемена чрезвычайно изумившая Алешу: вместо  плакавшей сейчас в каком-то надрыве своего чувства бедной оскорбленной девушки,  явилась вдруг женщина, совершенно владеющая собой и даже чем-то чрезвычайно довольная,  точно вдруг чему-то обрадовавшаяся.     

–  О, не то счастливо, что я вас покидаю, уж разумеется нет, – как бы поправилась  она вдруг с милою светскою улыбкой, – такой друг как вы не может этого  подумать; я слишком напротив несчастна, что вас лишусь (она вдруг стремительно  бросилась к Ивану Федоровичу и, схватив его за обе руки, с горячим чувством  пожала их); но вот что счастливо, это то, что вы сами, лично, в состоянии  будете передать теперь в Москве, тетушке и Агаше, всё мое положение, весь  теперешний ужас мой, в полной откровенности с Агашей и щадя милую тетушку, так  как сами сумеете это сделать. Вы не можете себе представить, как я была вчера и  сегодня утром несчастна, недоумевая, как я напишу им это ужасное письмо...  потому что в письме этого никак, ни за что не передашь... Теперь же мне легко  будет написать, потому что вы там у них будете налицо и всё объясните. О, как я  рада! Но я только этому рада, опять-таки поверьте мне. Сами вы мне конечно  незаменимы... Сейчас же бегу напишу письмо, – заключила она вдруг и даже  шагнула уже, чтобы выйти из комнаты.     

–  А Алеша-то? А мнение-то Алексея Федоровича, которое вам так непременно желалось  выслушать? – вскричала г-жа Хохлакова. Язвительная и гневливая нотка прозвучала  в ее словах.     

–  Я не забыла этого, – приостановилась вдруг Катерина Ивановна, – и почему вы так  враждебны ко мне в такую минуту, Катерина Осиповна? – с горьким, горячим  упреком произнесла она. – Что я сказала, то я и подтверждаю. Мне необходимо  мнение его, мало того: мне надо решение его! Что он скажет, так и будет – вот  до какой степени, напротив, я жажду ваших слов, Алексей Федорович... Но чтo с  вами?     

–  Я никогда не думал, я не могу этого представить! – воскликнул вдруг Алеша  горестно.     

–  Чего, чего?     

–  Он едет в Москву, а вы вскрикнули, что рады. – это вы нарочно вскрикнули! А  потом тотчас стали объяснять, что вы не тому рады, а что напротив жалеете,  что... теряете друга, – но и это вы нарочно сыграли... как на театре, в комедии  сыграли!     

–  На театре? Как?.. Что это такое? – воскликнула Катерина Ивановна в глубоком  изумлении, вся вспыхнув и нахмурив брови.     

–  Да как ни уверяйте его, что вам жалко в нем друга, а всё-таки вы настаиваете  ему в глаза, что счастье в том, что он уезжает... – проговорил как-то совсем  уже задыхаясь Алеша. Он стоял за столом и не садился.     

–  О чем вы, я не понимаю...     

–  Да я и сам не знаю... У меня вдруг как будто озарение... Я знаю, что я не  хорошо это говорю, но я всё-таки всё скажу, – продолжал Алеша тем же дрожащим и  пересекающимся голосом: – озарение мое в том, что вы брата Дмитрия может быть  совсем не любите... с самого начала... Да и Дмитрий может быть не любит вас  тоже вовсе... с самого начала... а только чтит... Я право не знаю, как я всё  это теперь смею, но надо же кому-нибудь правду сказать... потому что никто  здесь правды не хочет сказать...     

–  Какой правды? – вскричала Катерина Ивановна, и что-то истерическое зазвенело в  ее голосе.     

–  А вот какой, – пролепетал Алеша, как будто полетев с крыши; – позовите сейчас  Дмитрия – я его найду, – и пусть он придет сюда и возьмет вас за руку, потом  возьмет за руку брата Ивана и соединит ваши руки. Потому что вы мучаете Ивана,  потому только, что его любите... а мучите потому, что Дмитрия надрывом  любите... в неправду любите... потому что вверили себя так...     

Алеша  оборвался и замолчал.     

–  Вы... вы... вы маленький юродивый, вот вы кто!– и побледневшим уже лицом и  скривившимися от злобы губами отрезала вдруг Катерина Ивановна. Иван Федорович  вдруг засмеялся и встал с места. Шляпа была в руках его.     

–  Ты ошибся, мой добрый Алеша, – проговорил он с выражением лица, которого  никогда еще Алеша у него не видел, – с выражением какой-то молодой искренности  и сильного неудержимо откровенного чувства: – никогда Катерина Ивановна не  любила меня! Она знала всё время, что я ее люблю, хоть я и никогда не говорил  ей ни слова о моей любви, – знала,  но меня не любила. Другом тоже я ее не был ни разу, ни одного дня: гордая  женщина в моей дружбе не нуждалась. Она держала меня при себе для беспрерывного  мщения. Она мстила мне и на мне за все оскорбления, которые постоянно и всякую  минуту выносила во весь этот срок от Дмитрия, оскорбления с первой встречи  их... Потому что и самая первая встреча их осталась у ней на сердце как  оскорбление. Вот каково ее сердце! Я всё время только и делал, что выслушивал о  любви ее к нему. Я теперь еду, но знайте, Катерина Ивановна, что вы  действительно любите только его. И по мере оскорблений его всё больше и больше.  Вот это и есть ваш надрыв. Вы именно любите его таким, каким он есть, вас  оскорбляющим его любите. Если б он исправился, вы его тотчас забросили бы и  разлюбили вовсе. Но вам он нужен, чтобы созерцать беспрерывно ваш подвиг  верности и упрекать его в неверности. И всё это от вашей гордости. О, тут много  принижения и унижения, но всё это от гордости... Я слишком молод и слишком  сильно любил вас. Я знаю, что это бы не надо мне вам говорить, что было бы  больше достоинства с моей стороны просто выйти от вас; было бы и не так для вас  оскорбительно. Но ведь я еду далеко и не приеду никогда. Это ведь навеки... Я не  хочу сидеть подле надрыва... Впрочем я уже не умею говорить, всё сказал...  Прощайте, Катерина Ивановна, вам нельзя на меня сердиться, потому что я во сто  раз более вас наказан: наказан уже тем одним, что никогда вас не увижу.  Прощайте. Мне не надобно руки вашей. Вы слишком сознательно меня мучили, чтоб я  вам в эту минуту мог простить.. Потом прощу, а теперь не надо руки.     

 Den  Dank, Dame, begehr ich nicht,    

прибавил  он с искривленною улыбкой, доказав впрочем совершенно неожиданно, что и он  может читать Шиллера до заучивания наизусть, чему прежде не поверил бы Алеша.  Он вышел из комнаты, даже не простившись и с хозяйкой, г-жой Хохлаковой. Алеша  всплеснул руками.     

–  Иван, – крикнул он ему, как потерянный вслед, – воротись, Иван! Нет, нет, он  теперь ни за что не воротится! – воскликнул он опять в горестном озарении, – но  это я, я виноват, я начал! Иван говорил злобно, нехорошо. Несправедливо и  злобно... Он должен опять придти сюда, воротиться, воротиться... – Алеша  восклицал как полоумный.     

Катерина  Ивановна вдруг вышла в другую комнату.     

–  Вы ничего не наделали, вы действовали прелестно, как ангел, – быстро и  восторженно зашептала горестному Алеше г-жа Хохлакова. – Я употреблю все  усилия, чтоб Иван Федорович не уехал...     

Радость  сияла на ее лице к величайшему огорчению Алеши; но Катерина Ивановна вдруг  вернулась. В руках ее были два радужные кредитные билета.     

–  Я имею к вам одну большую просьбу, Алексей Федорович, – начала она, прямо  обращаясь к Алеше повидимому спокойным и ровным голосом, точно и в самом деле ничего  сейчас не случилось. – Неделю, – да, кажется неделю назад, – Дмитрий Федорович  сделал один горячий и несправедливый поступок, очень безобразный. Тут есть одно  нехорошее место, один трактир. В нем он встретил этого отставного офицера,  штабс-капитана этого, которого ваш батюшка употреблял по каким-то своим делам.  Рассердившись почему-то на этого штабс-капитана, Дмитрий Федорович схватил его  за бороду и при всех вывел в этом унизительном виде на улицу и на улице еще  долго вел, и, говорят, что мальчик, сын этого штабс-капитана. который учится в  здешнем училище, еще ребенок, увидав это, бежал всё подле и плакал вслух и  просил за отца и бросался ко всем и просил, чтобы защитили, а все смеялись.  Простите, Алексей Федорович, я не могу вспомнить без негодования этого  позорного его поступка... одного из таких поступков, на которые может решиться  только один Дмитрий Федорович в своем гневе... и в страстях своих! Я и  рассказать этого не могу, не в состоянии... Я сбиваюсь в словах. Я справлялась  об этом обиженном и узнала, что он очень бедный человек. Фамилия его Снигирев.  Он за что-то провинился на службе, его выключили, я не умею вам это рассказать,  и теперь он с своим семейством, с несчастным семейством больных детей и жены,  сумасшедшей кажется, впал в страшную нищету. Он уже давно здесь в городе, он  что-то делает, писарем где-то был, а ему вдруг теперь ничего не платят. Я  бросила взгляд на вас... то-есть я думала, – я не знаю, я как-то путаюсь, –  видите, я хотела вас просить, Алексей Федорович, – добрейший мой Алексей  Федорович, сходить к нему, отыскать предлог, войти к ним, то-есть к этому  штабс-капитану, – о Боже! как я сбиваюсь, – и деликатно, осторожно, – именно  как только вы один сумеете сделать (Алеша вдруг покраснел) – суметь отдать ему  это вспоможение, вот, двести рублей. Он наверно примет... то-есть уговорить его  принять... Или нет, как это? Видите ли, это не то, что плата ему за примирение,  чтоб он не жаловался (потому что он кажется хотел жаловаться), а просто  сочувствие, желание помочь, от меня, от меня, от невесты Дмитрия Федоровича, а  не от него самого... Одним словом, вы сумеете... Я бы сама поехала, но вы  сумеете гораздо лучше меня. Он живет в Озерной улице, в доме мещанки  Калмыковой... Ради Бога, Алексей Федорович, сделайте мне это, а теперь... теперь  я несколько... устала. До свиданья...     

Она  вдруг так быстро повернулась и скрылась опять за портьеру, что Алеша не успел и  слова сказать, – а ему хотелось сказать. Ему хотелось просить прощения,  обвинить себя, – ну что-нибудь сказать, потому что сердце его было полно, и  выйти из комнаты он решительно не хотел без этого. Но г-жа Хохлакова схватила  его за руку и вывела сама. В прихожей она опять остановила его, как и давеча.     

–  Гордая, себя борет, но добрая, прелестная, великодушная! – полушепотом восклицала  г-жа Хохлакова. – О как я ее люблю, особенно иногда, и как я всему, всему  теперь вновь опять рада! Милый Алексей Федорович, вы ведь не знали этого:  знайте же, что мы все, все – я, обе ее тетки, – ну все, даже Lise, вот уже  целый месяц как мы только того и желаем, и молим, чтоб она разошлась с вашим  любимцем Дмитрием Федоровичем, который ее знать не хочет и нисколько не любит,  и вышла бы за Ивана Федоровича, образованного и превосходного молодого  человека, который ее любит больше всего на свете. Мы ведь целый заговор тут  составили, и я даже может быть не уезжаю лишь из-за этого...     

–  Но ведь она же плакала, опять оскорбленная! – вскричал Алеша.     

–  Не верьте слезам женщины, Алексей Федорович, – я всегда против женщин в этом  случае, я за мужчин.     

–  Мама, вы его портите и губите, – послышался тоненький голосок Lise из-за двери.      

–  Нет, это я всему причиной, я ужасно виноват! – повторял неутешный Алеша в  порыве мучительного стыда за свою выходку и даже закрывая руками лицо от стыда.      

–  Напротив вы поступили, как ангел, как ангел, я это тысячи тысяч раз повторить  готова.     

–  Мама, почему он поступил как ангел, – послышался опять голосок Lise.     

–  Мне вдруг почему-то вообразилось, на всё это глядя,– продолжал Алеша, как бы и  не слыхав Лизы, – что она любит Ивана, вот я и сказал эту глупость... и что  теперь будет!     

–  Да с кем, с кем? – воскликнула Lise, – мама, вы верно хотите умертвить меня. Я  вас спрашиваю – вы мне не отвечаете.     

В  эту минуту вбежала горничная.     

–  С Катериной Ивановной худо... Оне плачут... истерика, бьются.     

–  Что такое, – закричала Lise, уже тревожным голосом. – Мама, это со мной будет  истерика, а не с ней!     

–  Lise, ради Бога не кричи, не убивай меня. Ты еще в таких летах, что тебе нельзя  всего знать, что большие знают, прибегу всё расскажу, что можно тебе сообщить.  О Боже мой! Я бегу, бегу... Истерика – это добрый знак, Алексей Федорович, это  превосходно, что с ней истерика. Это именно так и надо. Я в этом случае всегда  против женщин, против всех этих истерик и женских слез. Юлия, беги и скажи, что  я лечу. А что Иван Федорович так вышел, так она сама виновата. Но он не уедет.  Lise, ради Бога не кричи! Ах да, ты не кричишь, это я кричу, прости свою  мамашу, но я в восторге, в восторге, в восторге! А заметили вы, Алексей  Федорович, каким молодым, молодым человеком Иван Федорович давеча вышел, сказал  это всё и вышел! Я думала, он такой ученый, академик, а он вдруг так  горячо-горячо, откровенно и молодо, неопытно и молодо, и так это всё прекрасно,  прекрасно, точно вы... И этот стишок немецкий сказал, ну точно как вы! Но бегу,  бегу. Алексей Федорович, спешите скорей по этому поручению и поскорей  вернитесь. Lise, не надобно ли тебе чего? Ради Бога не задерживай ни минуты  Алексея Федоровича, он сейчас к тебе вернется...     

Г-жа  Хохлакова наконец убежала. Алеша, прежде чем идти, хотел было отворить дверь к  Lise.     

–  Ни за что! – вскричала Lise, – теперь уж ни за что! Говорите так, сквозь дверь.  За что вы в ангелы попали? Я только это одно и хочу знать.     

–  За ужасную глупость, Lise! Прощайте.     

–  Не смейте так уходить! – вскричала было Lise.     

–  Lise, у меня серьезное горе! Я сейчас ворочусь, но у меня большое, большое  горе! И он выбежал из комнаты.     

 VI. НАДРЫВ В  ИЗБЕ.     

     

У  него было действительно серьезное горе, из таких, какие он доселе редко  испытывал. Он выскочил и "наглупил",– и в каком же деле: в любовных  чувствах! "Но что я в этом понимаю, что я в этих делах разбирать  могу?" – в сотый раз повторял он про себя, краснея, – "ох, стыд бы  ничего, стыд только должное мне наказание, – беда в том, что несомненно теперь я  буду причиною новых несчастий... А старец посылал меня, чтобы примирить и  соединить. Так ли соединяют?" Тут он вдруг опять припомнил, как он  "соединил руки", и страшно стыдно стало ему опять. "Хоть я  сделал это всё и искренно, но вперед надо быть умнее", заключил он вдруг и  даже не улыбнулся своему заключению.     

Поручение  Катерины Ивановны было дано в Озерную улицу, а брат Дмитрий жил как раз тут по  дороге, недалеко от Озерной улицы в переулке. Алеша решил зайти к нему во  всяком случае прежде, чем к штабс-капитану, хоть и предчувствовал, что не  застанет брата. Он подозревал, что тот может быть как-нибудь нарочно будет  прятаться от него теперь, – но во что бы то ни стало надо было его разыскать.  Время же уходило: мысль об отходившем старце ни на минуту, ни на секунду не  оставляла его с того часа, как он вышел из монастыря.     

В  поручении Катерины Ивановны промелькнуло одно обстоятельство, чрезвычайно тоже  его заинтересовавшее: когда Катерина Ивановна упомянула о маленьком мальчике,  школьнике, сыне того штабс-капитана, который бежал, плача в голос, подле отца, –  то у Алеши и тогда уже вдруг мелькнула мысль, что этот мальчик есть наверное  тот давешний школьник, укусивший его за палец, когда он, Алеша, допрашивал его,  чем он его обидел. Теперь уж Алеша был почти уверен в этом, сам не зная еще  почему. Таким образом, увлекшись посторонними соображениями, он развлекся и  решил не "думать" о сейчас наделанной им "беде", не мучить  себя раскаянием. а делать дело, а там что будет, то и выйдет. На этой мысли он  окончательно ободрился. Кстати завернув в переулок к брату Дмитрию и чувствуя  голод, он вынул из кармана взятую у отца булку и съел дорогой. Это подкрепило  его силы.     

Дмитрия  дома не оказалось. Хозяева домишка – старик столяр, его сын и старушка жена его  – даже подозрительно посмотрели на Алешу. "Уж третий день, как не ночует,  может куда и выбыл", – ответил старик на усиленные вопросы Алеши. Алеша  понял, что он отвечает по данной инструкции. На вопрос его: "Не у  Грушеньки ли он, и не у Фомы ли опять прячется" (Алеша нарочно пустил в  ход эти откровенности), все хозяева даже пугливо на него посмотрели.  "Любят его стало быть, руку его держат", подумал Алеша, "это  хорошо".     

Наконец  он разыскал в Озерной улице дом мещанки Калмыковой, ветхий домишко,  перекосившийся, всего в три окна на улицу, с грязным двором, посреди которого  уединенно стояла корова. Вход был со двора в сени – налево из сеней жила старая  хозяйка со старухою дочерью и кажется обе глухие. На вопрос его о  штабс-капитане, несколько раз повторенный, одна из них, поняв наконец, что  спрашивают жильцов, ткнула ему пальцем чрез сени, указывая на дверь в чистую  избу. Квартира штабс-капитана действительно оказалась только простою избой.  Алеша взялся было рукой за железную скобу, чтоб отворить дверь, как вдруг  необыкновенная тишина за дверями поразила его. Он знал однако со слов Катерины  Ивановны, что отставной штабс-капитан человек семейный: "Или спят все они,  или может быть услыхали, что я пришел и ждут, пока я отворю; лучше я сперва  постучусь к ним", – и он постучал. Ответ послышался, но не сейчас, а  секунд даже может быть десять спустя.     

–  Кто таков! – прокричал кто-то громким и усиленно сердитым голосом.     

Алеша  отворил тогда дверь, и шагнул чрез порог. Он очутился в избе, хотя и довольно  просторной, но чрезвычайно загроможденной и людьми и всяким домашним скарбом.  Налево была большая русская печь. От печи к левому окну чрез всю комнату была  протянута веревка, на которой было развешено разное тряпье. По обеим стенам  налево и направо помещалось по кровати, покрытых вязанными одеялами. На одной  из них, на левой, была воздвигнута горка из четырех ситцевых подушек, одна  другой меньше. На другой же кровати справа виднелась лишь одна очень маленькая  подушечка. Далее в переднем углу было небольшое место, отгороженное занавеской  или простыней, тоже перекинутою чрез веревку, протянутую поперек угла. За этою  занавеской тоже примечалась сбоку устроенная на лавке и на приставленном к ней  стуле постель. Простой деревянный, четырехугольный мужицкий стол был отодвинут  из переднего угла к серединному окошку. Все три окна, каждое в четыре мелкие,  зеленые заплесневевшие стекла, были очень тусклы и наглухо заперты, так что в  комнате было довольно душно и не так светло. На столе стояла сковорода с  остатками глазной яичницы, лежал надъеденный ломоть хлеба и сверх того  находился полуштоф со слабыми остатками земных благ лишь на донушке. Возле  левой кровати на стуле помещалась женщина, похожая на даму, одетая в ситцевое  платье. Она была очень худа лицом, желтая; чрезвычайно впалые щеки ее свидетельствовали  с первого раза о ее болезненном состоянии. Но всего более поразил Алешу взгляд  бедной дамы, – взгляд чрезвычайно вопросительный и в то же время ужасно  надменный. И до тех пор пока дама не заговорила сама и пока объяснялся Алеша с  хозяином, она всё время так же надменно и вопросительно переводила свои большие  карие глаза с одного говорившего на другого. Подле этой дамы у левого окошка  стояла молодая девушка с довольно некрасивым лицом, с рыженькими жиденькими  волосами, бедно, хотя и весьма опрятно одетая. Она брезгливо осмотрела  вошедшего Алешу. Направо, тоже у постели, сидело и еще одно женское существо.  Это было очень жалкое создание, молодая тоже девушка, лет двадцати, но горбатая  и безногая, с отсохшими, как сказали потом Алеше, ногами. Костыли ее стояли  подле, в углу, между кроватью и стеной. Замечательно прекрасные и добрые глаза  бедной девушки с какою-то спокойною кротостью поглядели на Алешу. За столом,  кончая яичницу, сидел господин лет сорока пяти, невысокого роста, сухощавый,  слабого сложения, рыжеватый, с рыженькою редкою бородкой, весьма похожею на  растрепанную мочалку (это сравнение и особенно слово "мочалка" так и  сверкнули почему-то с первого же взгляда в уме Алеши, он это потом припомнил).  Очевидно этот самый господин и крикнул из-за двери: кто таков! так как другого  мужчины в комнате не было. Но когда Алеша вошел, он словно сорвался со скамьи,  на которой сидел за столом, и, наскоро обтираясь дырявою салфеткой, подлетел к  Алеше.     

–  Монах на монастырь просит, знал к кому придти! – громко между тем проговорила  стоявшая в левом углу девица.     

Но  господин, подбежавший к Алеше, мигом повернулся к ней на каблуках и  взволнованным срывающимся каким-то голосом ей ответил:     

–  Нет-с, Варвара Николавна, это не то-с, не угадали-с! Позвольте спросить в свою  очередь, – вдруг опять повернулся он к Алеше, – что побудило вас-с посетить...  эти недра-с?     

Алеша  внимательно смотрел на него, он в первый раз этого человека видел. Было в нем  что-то угловатое, спешащее и раздражительное. Хотя он очевидно сейчас выпил, но  пьян не был. Лицо его изображало какую-то крайнюю наглость и в то же время, –  странно это было, – видимую трусость. Он похож был на человека, долгое время  подчинявшегося и натерпевшегося, но который бы вдруг вскочил и захотел заявить  себя. Или еще лучше на человека, которому ужасно бы хотелось вас ударить, но  который ужасно боится, что вы его ударите, В речах его и в интонации довольно  пронзительного голоса слышался какой-то юродливый юмор, то злой, то робеющий,  не выдерживающий тона и срывающийся. Вопрос о "недрах" задал он как  бы весь дрожа, выпучив глаза и подскочив к Алеше до того в упор, что тот  машинально сделал шаг назад. Одет был этот господин в темное, весьма плохое,  какое-то нанковое пальто, заштопанное и в пятнах. Панталоны на нем были чрезвычайно  какие-то светлые, такие, что никто давно и не носит, клетчатые и из очень  тоненькой какой-то материи, смятые снизу и сбившиеся оттого наверх, точно он из  них как маленький мальчик вырос.     

–  Я... Алексей Карамазов... – проговорил было в ответ Алеша.     

–  Отменно умею понимать-с, – тотчас же отрезал господин, давая знать, что ему и  без того известно, кто он такой. – Штабс я капитан-с Снегирев-с, в свою  очередь, но всё же желательно узнать, что именно побудило...     

–  Да я так только зашел. Мне в сущности от себя хотелось бы вам сказать одно  слово... Если только позволите...     

–  В таком случае вот и стул-с, извольте взять место-с. Это в древних комедиях  говорили: "извольте взять место"... – и штабс-капитан быстрым жестом  схватил порожний стул (простой мужицкий, весь деревянный и ничем не обитый) и  поставил его чуть не по средине комнаты; затем, схватив другой такой же стул  для себя, сел напротив Алеши, попрежнему к нему в упор и так, что колени их  почти соприкасались вместе.     

–  Николай Ильич Снегирев-с, русской пехоты бывший штабс-капитан-с, хоть и  посрамленный своими пороками, но всё же штабс-капитан. Скорее бы надо сказать:  штабс-капитан Словоерсов, а не Снегирев, ибо лишь со второй половины жизни стал  говорить словоерсами. Слово-ер-с приобретается в унижении.     

–  Это так точно, – усмехнулся Алеша, – только невольно приобретается или нарочно?      

–  Видит Бог, невольно. Всё не говорил, целую жизнь не говорил словоерсами, вдруг  упал и встал с словоерсами. Это делается высшею силой. Вижу, что интересуетесь  современными вопросами. Чем однако мог возбудить столь любопытства, ибо живу в  обстановке, невозможной для гостеприимства.     

–  Я пришел... по тому самому делу...     

–  По тому самому делу? – нетерпеливо перервал штабс-капитан.     

–  По поводу той встречи вашей с братом моим Дмитрием Федоровичем, – неловко  отрезал Алеша.     

–  Какой же это встречи-с? Это уж не той ли самой-с? Значит насчет мочалки, банной  мочалки? – надвинулся он вдруг так, что в этот раз положительно стукнулся  коленками в Алешу. Губы его как-то особенно сжались в ниточку.     

–  Какая это мочалка? – пробормотал Алеша.     

–  Это он на меня тебе, папа, жаловаться пришел! – крикнул знакомый уже Алеше  голосок давешнего мальчика из-за занавески в углу. – Это я ему давеча палец  укусил ! – Занавеска отдернулась, и Алеша увидел давешнего врага своего, в  углу, под образами, на прилаженной на лавке и на стуле постельке. Мальчик лежал  накрытый своим пальтишком и еще стареньким ватным одеяльцем. Очевидно был  нездоров и, судя по горящим глазам, в лихорадочном жару. Он бесстрашно, не  по-давешнему, глядел теперь на Алешу: "Дома, дескать, теперь не  достанешь".     

–  Какой такой палец укусил? – привскочил со стула штабс-капитан. – Это вам он  палец укусил-с?     

–  Да, мне. Давеча он на улице с мальчиками камнями перебрасывался; они в него шестеро  кидают, а он один. Я подошел к нему, а он и в меня камень бросил, потом другой  мне в голову. Я спросил: чтo я ему сделал? Он вдруг бросился и больно укусил  мне палец, не знаю за чтo.     

–  Сейчас высеку-с! Сею минутой высеку-с, – совсем уже вскочил со стула  штабс-капитан.     

–  Да я ведь вовсе не жалуюсь, я только рассказал... – Я вовсе не хочу, чтобы вы  его высекли. Да он кажется теперь и болен...     

–  А вы думали я высеку-с? Что я Илюшечку возьму да сейчас и высеку пред вами для  вашего полного удовлетворения? Скоро вам это надо-с? – проговорил  штабс-капитан, вдруг повернувшись к Алеше с таким жестом, как будто хотел на  него броситься. – Жалею, сударь, о вашем пальчике, но не хотите ли – я, прежде  чем Илюшечку сечь, свои четыре пальца, сейчас же на ваших глазах, для вашего  справедливого удовлетворения, вот этим самым ножом оттяпаю. Четырех-то пальцев,  я думаю, вам будет довольно-с для утоления жажды мщения-с, пятого не  потребуете?.. – Он вдруг остановился и как бы задохся. Каждая черточка на его  лице ходила и дергалась, глядел же с чрезвычайным вызовом. Он был как бы в  исступлении.     

–  Я, кажется, теперь всё понял. – тихо и грустно ответил Алеша, продолжая сидеть.  – Значит ваш мальчик – добрый мальчик, любит отца и бросился на меня как на  брата вашего обидчика... Это я теперь понимаю, – повторил он раздумывая. – Но  брат мой Дмитрий Федорович раскаивается в своем поступке, я знаю это, и если  только ему возможно будет придти к вам, или всего лучше свидеться с вами опять  в том самом месте, то он попросит у вас при всех прощения... если вы пожелаете.      

–  То-есть вырвал бороденку и попросил извинения... Всё дескать закончил и  удовлетворил, так ли-с?     

–  О, нет, напротив, он сделает всё, что вам будет угодно и как вам будет угодно!     

–  Так что если б я попросил его светлость стать на коленки предо мной в этом  самом трактире-с, – "Столичный город" ему наименование, – или на  площади-с, так он и стал бы ?     

–  Да, он станет и на колени.     

–  Пронзили-с. Прослезили меня и пронзили-с. Слишком наклонен чувствовать.  Позвольте же отрекомендоваться вполне: моя семья, мои две дочери и мой сын, –  мой помет-с. Умру я, кто-то их возлюбит-с? А пока живу я, кто-то меня,  скверненького, кроме них возлюбит? Великое это дело устроил Господь для каждого  человека в моем роде-с. Ибо надобно, чтоб и человека в моем роде мог хоть  кто-нибудь возлюбить-с...     

–  Ах это совершенная правда! – воскликнул Алеша.     

–  Да полноте наконец паясничать, какой-нибудь дурак придет, а вы срамите! –  вскрикнула неожиданно девушка у окна, обращаясь к отцу с брезгливою и презрительною  миной.     

–  Повремените немного, Варвара Николавна, позвольте выдержать направление, –  крикнул ей отец хотя и повелительным тоном, но однако весьма одобрительно  смотря на нее. – Это уж у нас такой характер-с, – повернулся он опять к Алеше.     

 "И  ничего во всей природе    

 Благословить  он не хотел".    

То-есть  надо бы в женском роде: благословить она не хотела-с. Но теперь позвольте вас  представить и моей супруге: Вот-с Арина Петровна, дама без ног-с, лет сорока  трех, ноги ходят, да немножко-с. Из простых-с. Арина Петровна, разгладьте черты  ваши: вот Алексей Федорович Карамазов. Встаньте, Алексей Федорович, – он взял  его за руку и с силой, которой даже нельзя было ожидать от него, вдруг его  приподнял: – Вы даме представляетесь, надо встать-с. Не тот-с Карамазов,  маменька, который... гм и так далее, а брат его, блистающий смиренными  добродетелями. Позвольте, Арина Петровна, позвольте, маменька, позвольте вашу  ручку предварительно поцеловать.     

И  он почтительно, нежно даже поцеловал у супруги ручку. Девица у окна с  негодованием повернулась к сцене спиной, надменно вопросительное лицо супруги  вдруг выразило необыкновенную ласковость.     

–  Здравствуйте, садитесь, г. Черномазов, – проговорила она.     

–  Карамазов, маменька, Карамазов (мы из простых-с), – подшепнул он снова.     

–  Ну Карамазов или как там, а я всегда Черномазов... – Садитесь же, и зачем он  вас поднял? Дама без ног, он говорит, ноги-то есть, да распухли как ведра, а  сама я высохла. Прежде-то я куды была толстая, а теперь вон словно иглу  проглотила...     

–  Мы из простых-с, из простых-с, – подсказал еще раз капитан.     

–  Папа, ах папа, – проговорила вдруг горбатая девушка, доселе молчавшая на своем  стуле, и вдруг закрыла глаза платком.     

–  Шут! – брякнула девица у окна.     

–  Видите у нас какие известия, – расставила руки мамаша, указывая на дочерей, –  точно облака идут; пройдут облака и опять наша музыка. Прежде, когда мы  военными были, к нам много приходило таких гостей. Я, батюшка, это к делу не  приравниваю. Кто любит кого, тот и люби того. Дьяконица тогда приходит и говорит:  Александр Александрович превосходнейшей души человек, а Настасья, говорит,  Петровна, это исчадие ада. Ну отвечаю это как кто кого обожает, а ты и мала  куча да вонюча. – А тебя, говорит, надо в повиновении держать. – Ах ты, черная  ты, говорю ей, шпага, ну и кого ты учить пришла? – Я, говорит она, воздух  чистый впускаю, а ты нечистый. – А спроси, отвечаю ей, всех господ офицеров,  нечистый ли во мне воздух, али другой какой? И так это у меня с того самого  времени на душе сидит, что намеднись сижу я вот здесь как теперь и вижу, тот  самый генерал вошел, что на Святую сюда приезжал: чтo, говорю ему, ваше  превосходительство, можно ли благородной даме воздух свободный впускать? – Да,  отвечает, надо бы у вас форточку али дверь отворить, потому самому, что у вас  воздух не свежий. Ну и все-то так! А и что им мой воздух дался? От мертвых и  того хуже пахнет. Я, говорю, воздуху вашего не порчу, а башмаки закажу и уйду.  Батюшки, голубчики, не попрекайте мать родную! Николай Ильич, батюшка, я ль  тебе не угодила, только ведь у меня и есть, что Илюшечка из класса придет и  любит. Вчера яблочко принес. Простите, батюшки, простите, голубчики, мать  родную, простите меня совсем одинокую, а и чего вам мой воздух противен стал!     

И  бедная вдруг разрыдалась, слезы брызнули ручьем. Штабс-капитан стремительно  подскочил к ней.     

–  Маменька, маменька, голубчик, полно, полно! Не одинокая ты. Все-то тебя любят,  все обожают! – и он начал опять целовать у нее обе руки и нежно стал гладить по  ее лицу своими ладонями; схватив же салфетку, начал вдруг обтирать с лица ее  слезы. Алеше показалось даже, что у него и у самого засверкали слезы. – Ну-с,  видели-с? Слышали-с? – как-то вдруг яростно обернулся он к нему, показывая  рукой на бедную слабоумную.     

–  Вижу и слышу, – пробормотал Алеша.     

–  Папа, папа! Неужели ты с ним...     

–  Брось ты его, папа! – крикнул вдруг мальчик, привстав на своей постельке и  горящим взглядом смотря на отца.     

–  Да полно-те вы наконец паясничать, ваши выверты глупые показывать, которые ни к  чему никогда не ведут!.. – совсем уже озлившись крикнула всё из того угла  Варвара Николаевна, даже ногой топнула.     

–  Совершенно справедливо на этот раз изволите из себя выходить, Варвара  Николавна, и я вас стремительно удовлетворю. Шапочку вашу наденьте, Алексей  Федорович, а я вот картуз возьму – и пойдемте-с. Надобно вам одно серьезное  словечко сказать, только вне этих стен. Эта вот сидящая девица – это дочка  моя-с, Нина Николаевна-с, забыл я вам ее представить, – ангел Божий во плоти...  к смертным слетевший... если можете только это понять...     

–  Весь ведь так и сотрясается, словно судорогой его сводит, – продолжала в  негодовании Варвара Николаевна.     

–  А это вот чтo теперь на меня ножкой топает и паяцом меня давеча обличила, – это  тоже ангел Божий во плоти-с, и справедливо меня обозвала-с. Пойдемте же,  Алексей Федорович, покончить надо-с...     

И  схватив Алешу за руку, он вывел его из комнаты прямо на улицу.     

 VII. И НА  ЧИСТОМ ВОЗДУХЕ.     

     

–  Воздух чистый-с, а в хоромах-то у меня и впрямь не свежо, во всех даже смыслах.  Пройдемте, сударь, шажком. Очень бы хотелось мне вас заинтересовать-с.     

–  Я и сам к вам имею одно чрезвычайное дело... – заметил Алеша, – и только не  знаю, как мне начать.     

–  Как не узнать, что у вас до меня дело-с? Без дела-то вы бы никогда ко мне и не  заглянули. Али в самом деле только жаловаться на мальчика приходили-с? Так ведь  это невероятно-с. А кстати о мальчике-с: я вам там всего изъяснить не мог-с, а  здесь теперь сцену эту вам опишу-с. Видите ли, мочалка-то была гуще-с, еще  всего неделю назад, – я про бороденку мою говорю-с; это ведь бороденку мою  мочалкой прозвали, школьники главное-с. Ну-с, вот-с, тянет меня тогда ваш  братец Дмитрий Федорович за мою бороденку, вытянул из трактира на площадь, а  как раз школьники из школы выходят, а с ними и Илюша. Как увидал он меня в таком  виде-с, – бросился ко мне: "Папа, кричит, папа!" Хватается за меня,  обнимает меня, хочет меня вырвать, кричит моему обидчику: "Пустите,  пустите, это папа мой, папа, простите его", – так ведь и кричит:  "простите"; рученками-то тоже его схватил, да руку-то ему, эту  самую-то руку его, и целует-с... Помню я в ту минуту, какое у него было  личико-с, не забыл-с и не забуду-с!..     

–  Клянусь, – воскликнул Алеша, – брат вам самым искренним образом, самым полным,  выразит раскаяние, хотя бы даже на коленях на той самой площади... Я заставлю  его, иначе он мне не брат!     

–  Ага, так это еще в прожекте находится. Не прямо от него, а от благородства лишь  вашего сердца исходит пылкого-с. Так бы и сказали-с. Нет, уж в таком случае  позвольте мне и о высочайшем рыцарском и офицерском благородстве вашего братца  досказать, ибо он его тогда выразил-с. Кончил он это меня за мочалку тащить,  пустил на волю-с: "Ты, говорит, офицер и я офицер, – если можешь найти  секунданта, порядочного человека, то присылай – дам удовлетворение, хотя бы ты  и мерзавец!" Вот что сказал-с. Воистину рыцарский дух! Удалились мы тогда  с Илюшей, а родословная фамильная картина навеки у Илюши в памяти душевной  отпечатлелась. Нет уж где нам дворянами оставаться-с. Да и посудите сами-с,  изволили сами быть сейчас у меня в хоромах, – что видели-с? Три дамы сидят-с,  одна без ног слабоумная, другая без ног горбатая, а третья с ногами, да слишком  уж умная, курсистка-с, в Петербург снова рвется, там на берегах Невы права  женщины русской отыскивать. Про Илюшу не говорю-с, всего девять лет-с, один как  перст, ибо умри я – и что со всеми этими недрами станется, я только про это  одно вас спрошу-с? А если так, то вызови я его на дуэль, а ну как он меня  тотчас же и убьет, ну что же тогда? С ними-то тогда со всеми что станется-с? Еще  хуже того, если он не убьет-с, а лишь только меня искалечит: работать нельзя, а  рот-то всё-таки остается, кто ж его накормит тогда, мой рот, и кто ж их-то всех  тогда накормит-с? Аль Илюшу, вместо школы, милостыню просить высылать ежедневно  ? Так вот что оно для меня значит-с на дуэль-то его вызвать-с, глупое это  слово-с и больше ничего-с.     

–  Он будет у вас просить прощения, он посреди площади вам в ноги поклонится, –  вскричал опять Алеша с разгоревшимся взором.     

–  Хотел я его в суд позвать. – продолжал штабс-капитан,– но разверните наш  кодекс, много ль мне придется удовлетворения за личную обиду мою с обидчика  получить-с? А тут вдруг Аграфена Александровна призывает меня и кричит:  "Думать не смей! Если в суд его позовешь, так подведу так, что всему свету  публично обнаружится, что бил он тебя за твое же мошенничество, тогда самого  тебя под суд упекут". А Господь один видит, от кого мошенничество-то это  вышло-с, и по чьему приказу я как мелкая сошка тут действовал-с, – не по ее ли  самой распоряжению, да Федора Павловича? "А к тому же, прибавляет, навеки  тебя прогоню, и ничего ты у меня впредь не заработаешь. Купцу моему тоже скажу  (она его так и называет, старика-то: купец мой), так и тот тебя сгонит".  Вот и думаю, если уж и купец меня сгонит, то что тогда, у кого заработаю? Ведь  они только двое мне и остались, так как батюшка ваш Федор Павлович не только  мне доверять перестал, по одной посторонней причине-с, но еще сам, заручившись  моими расписками, в суд меня тащить хочет. Вследствие всего сего я и притих-с и  вы недра видели-с. А теперь позвольте спросить: больно он вам пальчик давеча  укусил, Ильюша-то? В хоромах-то я при нем войти в сию подробность не решился.     

–  Да, очень больно, и он очень был раздражен. Он мне как Карамазову за вас  отомстил, мне это ясно теперь. Но если бы вы видели, как он с товарищами  школьниками камнями перекидывался? Это очень опасно, они могут его убить, они  дети, глупы, камень летит и может голову проломить.     

–  Да уж и попало-с, не в голову так в грудь-с, повыше сердца-с, сегодня удар  камнем, синяк-с, пришел плачет, охает, а вот и заболел.     

–  И знаете, ведь он там сам первый и нападает на всех, он озлился за вас, они  говорят, что он одному мальчику, Красоткину, давеча в бок перочинным ножиком  пырнул...     

–  Слышал и про это, опасно-с: Красоткин это чиновник здешний, еще может быть  хлопоты выйдут-с...     

–  Я бы вам советовал, – с жаром продолжал Алеша, – некоторое время не посылать  его вовсе в школу, пока он уймется... и гнев этот в нем пройдет...     

–  Гнев-с! – подхватил штабс-капитан, – именно гнев-с. В маленьком существе, а  великий гнев-с. Вы этого всего не знаете-с. Позвольте мне пояснить эту повесть  особенно. Дело в том, что после того события все школьники в школе стали его  мочалкой дразнить. Дети в школах народ безжалостный: порознь ангелы Божии, а  вместе, особенно в школах, весьма часто безжалостны. Начали они его дразнить,  воспрянул в Илюше благородный дух. Обыкновенный мальчик, слабый сын, – тот бы  смирился, отца своего застыдился, а этот один против всех восстал за отца. За  отца и за истину-с, за правду-с. Ибо, что он тогда вынес, как вашему братцу  руки целовал и кричал ему: "Простите папочку, простите папочку", – то  это только Бог один знает да я-с. И вот так-то детки наши – то-есть не ваши, а  наши-с, детки презренных, но благородных нищих-с, правду на земле еще в девять  лет отроду узнают-с. Богатым где: те всю жизнь такой глубины не исследуют, а  мой Илюшка в ту самую минуту на площади-то-с, как руки-то его целовал, в ту  самую минуту всю истину произошел-с. Вошла в него эта истина-с и пришибла его  навеки-с, – горячо и опять как бы в исступлении произнес штабс-капитан и при  этом ударил правым своим кулаком в левую ладонь, как бы желая наяву выразить,  как пришибла его Илюшу "истина". – В тот самый день он у меня в  лихорадке был-с, всю ночь бредил. Весь тот день мало со мной говорил, совсем  молчал даже, только заметил я: глядит, глядит на меня из угла, а всё больше к  окну припадает и делает вид, будто бы уроки учит, а вижу я, что не уроки у него  на уме. На другой день я выпил-с и многого не помню-с, грешный человек, с  горя-с. Маменька тоже тут плакать начала-с, – маменьку-то я очень люблю-с, – ну  с горя и клюкнул, на последние-с. Вы, сударь, не презирайте меня: в России  пьяные люди у нас самые добрые. Самые добрые люди у нас и самые пьяные. Лежу  это я и Илюшу в тот день не очень запомнил, а в тот-то именно день мальчишки и  подняли его на смех в школе с утра-с: "Мочалка, кричат ему, отца твоего за  мочалку из трактира тащили, а ты подле бежал и прощения просил". На третий  это день пришел он опять из школы, смотрю – лица на нем нет, побледнел. Что ты,  говорю? Молчит. Ну в хоромах-то нечего было разговаривать, а то сейчас маменька  и девицы участие примут, – девицы-то  к тому же всё уже узнали, даже еще в первый день. Варвара-то Николавна уже  стала ворчать: "Шуты, паяцы, разве может у вас что разумное быть?" –  Так точно, говорю, Варвара Николавна, разве может у нас что разумное быть? Тем  на тот раз и отделался. Вот-с к вечеру я и вывел мальчика погулять. А мы с ним,  надо вам знать-с, каждый вечер и допрежь того гулять выходили, ровно по тому  самому пути, по которому с вами теперь идем. от самой нашей калитки до вон того  камня большущего, который вон там на дороге сиротой лежит у плетня, и где выгон  городской начинается: место пустынное и прекрасное-с. Идем мы с Илюшей, ручка  его в моей руке, по обыкновению; махонькая у него ручка, пальчики тоненькие,  холодненькие, – грудкой ведь он у меня страдает. – "Папа, говорит,  папа!" – Чтo, говорю ему – глазенки, вижу, у него сверкают. – "Папа,  как он тебя тогда, папа!" – Что делать, Илюша, говорю. – "Не мирись с  ним, папа, не мирись. Школьники говорят, что он тебе десять рублей за это  дал". – Нет, говорю, Илюша, я денег от него не возьму теперь ни за что.  Так он и затрясся весь, схватил мою руку в свои обе ручки, опять целует. –  "Папа, говорит, папа, вызови его на дуэль, в школе дразнят, что ты трус и  не вызовешь его на дуэль, а десять рублей у него возьмешь". – На дуэль,  Илюша, мне нельзя его вызвать, отвечаю я, и излагаю ему вкратце всё то, что и  вам на сей счет изложил. Выслушал он: – "Папа, говорит, папа. всё-таки не  мирись: я вырасту, я вызову его сам и убью его!" Глазенки-то сверкают и  горят. Ну, при всем том ведь я и отец, надобно ж было ему слова правды сказать:  грешно, говорю я ему, убивать, хотя бы и на поединке. – "Папа, говорит,  папа, я его повалю как большой буду, я ему саблю выбью своею саблей, брошусь на  него, повалю его, замахнусь на него саблей и скажу ему: мог бы тебя сейчас  убить, но прощаю тебя, вот тебе!" – Видите, видите, сударь, какой процессик  в головке-то его произошел в эти два дня, это он день и ночь об этом именно  мщении с саблей думал и ночью должно быть об этом бредил-с. Только стал он из  школы приходить больно битый, это третьего дня я всё узнал, и вы правы-с;  больше уж в школу эту я его не пошлю-с. Узнаю я, что он против всего класса  один идет и всех сам вызывает, сам озлился, сердце в нем зажглось, – испугался  я тогда за него. Опять ходим гуляем. – "Папа, спрашивает, папа, ведь  богатые всех сильнее на свете?" – Да, говорю, Илюша, нет на свете сильнее  богатого. – "Папа, говорит, я разбогатею, я в офицеры пойду и всех  разобью, меня царь наградит, я приеду и тогда никто не посмеет"... Потом  помолчал да и говорит, – губенки-то у него всё попрежнему вздрагивают. –  "Папа, говорит, какой это нехороший город наш, папа!" – Да, говорю,  Илюшечка, не очень-таки хорош наш город. – "Папа, переедем в другой город,  в хороший, говорит, город, где про нас и не знают". – Переедем, говорю,  переедем, Илюша, – вот только денег скоплю. Обрадовался я случаю отвлечь его от  мыслей темных, и стали мы мечтать с ним, как мы в другой город переедем,  лошадку свою купим, да тележку. Маменьку да сестриц усадим, закроем их, а сами  сбоку пойдем, изредка тебя подсажу, а я тут подле пойду, потому лошадку свою  поберечь надо, не всем же садиться, так и отправимся. Восхитился он этим, а  главное, что своя лошадка будет и сам на ней поедет. А уж известно, что русский  мальчик так и родится вместе с лошадкой. Болтали мы долго, слава Богу, думаю,  развлек я его, утешил. Это третьего дня вечером было, а вчера вечером уже  другое оказалось. Опять он утром в эту школу пошел, мрачный вернулся, очень уж  мрачен. Вечером взял я его за ручку, вывел гулять, молчит, не говорит. Ветерок  тогда начался, солнце затмилось, осенью повеяло, да и смеркалось уж, – идем,  обоим нам грустно. – Ну, мальчик, как же мы, говорю, с тобой в дорогу-то  соберемся, – думаю на вчерашний-то разговор навести. Молчит. Только пальчики  его, слышу, в моей руке вздрогнули. Э, думаю, плохо, новое есть. Дошли мы вот  как теперь до этого самого камня, сел я на камень этот, а на небесах всё змеи  запущены, гудят и трещат, змеев тридцать видно. Ведь ныне змеиный сезон-с. Вот,  говорю, Илюша, пора бы и нам змеек прошлогодний запустить. Починю-ка я его, где  он у тебя там спрятан? Молчит мой мальчик, глядит в сторону, стоит ко мне  боком. А тут ветер вдруг загудел, понесло песком... Бросился он вдруг ко мне  весь, обнял мне обеими рученками шею. стиснул меня. Знаете, детки коли  молчаливые да гордые, да слезы долго перемогают в себе, да как вдруг прорвутся,  если горе большое придет, так ведь не то что слезы потекут-с, а брызнут словно  ручьи-с. Теплыми-то брызгами этими так вдруг и обмочил он мне всё лицо. Зарыдал  как в судороге, затрясся, прижимает меня к себе, я сижу на камне. –  "Папочка, вскрикивает, папочка, милый папочка, как он тебя унизил!"  Зарыдал тут и я-с, сидим и сотрясаемся обнявшись. – "Папочка, говорит,  папочка!" – Илюша, говорю ему, Илюшечка! Никто-то нас тогда не видел-с,  Бог один видел, авось мне в формуляр занесет-с. Поблагодарите вашего братца,  Алексей Федорович. Нет-с, я моего мальчика для вашего удовлетворения не  высеку-с!     

Кончил  он опять со своим давешним злым и юродливым вывертом. Алеша почувствовал,  однако, что ему уж он доверяет и что будь на его месте другой, то с другим этот  человек не стал бы так "разговаривать" и не сообщил бы ему того, что  сейчас ему сообщил. Это ободрило Алешу, у которого душа дрожала от слез.     

–  Ах, как бы мне хотелось помириться с вашим мальчиком! – воскликнул он. – Если б  вы это устроили...     

–  Точно так-с, – пробормотал штабс-капитан.     

–  Но теперь не про то, совсем не про то, слушайте, – продолжал восклицать Алеша, –  слушайте! Я имею к вам поручение: этот самый мой брат, этот Дмитрий, оскорбил и  свою невесту, благороднейшую девушку, и о которой вы верно слышали. Я имею  право вам открыть про ее оскорбление, я даже должен так сделать, потому что  она, узнав про вашу обиду, и узнав всё про ваше несчастное положение, поручила  мне сейчас... давеча... снести вам это вспоможение от нее... но только от нее  одной, не от Дмитрия, который и ее бросил, отнюдь нет, и не от меня, от брата  его, и не от кого-нибудь, а от нее, только от нее одной! Она вас умоляет  принять ее помощь... вы оба обижены одним и тем же человеком... Она и  вспомнила-то о вас лишь тогда, когда вынесла от него такую же обиду (по силе  обиды), – как и вы от него! Это значит сестра идет к брату с помощью... Она  именно поручила мне уговорить вас принять от нее вот эти двести рублей как от  сестры. Никто-то об этом не узнает, никаких несправедливых сплетен не может  произойти... вот эти двести рублей и, клянусь, – вы должны принять их, иначе...  иначе стало быть все должны быть врагами друг другу на свете! Но ведь есть же и  на свете братья... У вас благородная душа... вы должны это понять, должны!..     

И  Алеша протянул ему две новенькие радужные сторублевые кредитки. Оба они стояли  тогда именно у большого камня, у забора, и никого кругом не было. Кредитки  произвели, казалось, на штабс-капитана страшное впечатление: он вздрогнул, но  сначала как бы от одного удивления: ничего подобного ему и не мерещилось, и  такого исхода он не ожидал вовсе. Помощь от кого-нибудь, да еще такая  значительная, ему и не мечталась даже во сне. Он взял кредитки и с минуту почти  и отвечать не мог, совсем что-то новое промелькнуло в лице его.     

–  Это мне-то, мне-с, это столько денег, двести рублей! Батюшки! Да я уж четыре  года не видал таких денег, – Господи! И говорит, что сестра... и вправду это,  вправду?     

–  Клянусь вам, что всё, что я вам сказал, правда! – вскричал Алеша. Штабс-капитан  покраснел.     

–  Послушайте-с, голубчик мой, послушайте-с, ведь если я и приму, то ведь не буду  же я подлецом? В глазах-то ваших, Алексей Федорович, ведь не буду. не буду  подлецом? Нет-с, Алексей Федорович, вы выслушайте, выслушайте-с, – торопился он  поминутно, дотрогиваясь до Алеши обеими руками, – вы вот уговариваете меня  принять тем, что "сестра" посылает, а внутри-то, про себя-то, – не  восчувствуете ко мне презрения, если я приму-с, а?     

–  Да нет же, нет! Спасением моим клянусь вам, что нет! И никто не узнает никогда,  только мы: я, вы, да она, да еще одна дама, ее большой друг...     

–  Что дама! Слушайте, Алексей Федорович, выслушайте-с, ведь уж теперь минута  такая пришла-с, что надо выслушать, ибо вы даже и понять не можете, что могут  значить для меня теперь эти двести рублей, – продолжал бедняк, приходя  постепенно в какой-то беспорядочный, почти дикий восторг. Он был как бы сбит с  толку, говорил же чрезвычайно спеша и торопясь, точно опасаясь, что ему не  дадут всего высказать. – Кроме того, что это честно приобретено, от столь  уважаемой и святой "сестры-с", знаете ли вы, что я маменьку и  Ниночку, – горбатенького-то ангела моего, дочку-то, полечить теперь могу?  Приезжал ко мне доктор Герценштубе, по доброте своего сердца, осматривал их  обеих целый час: "Не понимаю, говорит, ничего", а однако же  минеральная вода, которая в аптеке здешней есть (прописал он ее), несомненную  пользу ей принесет, да ванны ножные из лекарства тоже ей прописал.  Минеральная-то вода стоит тридцать копеек, а кувшинов-то надо выпить может быть  сорок. Так я взял да рецепт и положил на полку под образа, да там и лежит. А  Ниночку прописал купать в каком-то растворе, в горячих ваннах таких, да  ежедневно утром и вечером, так где ж нам было сочинить такое леченье-с у  нас-то, в хоромах-то наших, без прислуги, без помощи, без посуды и без воды-с?  А Ниночка-то вся в ревматизме, я вам это еще и не говорил, по ночам ноет у ней  вся правая половина, мучается, и, верите ли, ангел Божий, крепится, чтобы нас  не обеспокоить, не стонет, чтобы нас не разбудить. Кушаем мы что попало, что  добудется, так ведь она самый последний кусок возьмет, что собаке только можно  выкинуть: "Не стoю я дескать этого куска, я у вас отнимаю, вам бременем  сижу". Вот что ее взгляд ангельский хочет изобразить. Служим мы ей, а ей это  тягостно: "Не стою я того, не стою, недостойная я калека,  бесполезная", – а еще бы она не стоила-с, когда она всех нас своею  ангельскою кротостью у Бога вымолила, без нее, без ее тихого слова, у нас был  бы ад-с, даже Варю и ту смягчила. А Варвару-то Николавну тоже не осуждайте-с,  тоже ангел она, тоже обиженная. Прибыла она к нам летом, а было с ней  шестнадцать рублей, уроками заработала и отложила их на отъезд, чтобы в  сентябре, то-есть теперь-то, в Петербург на них воротиться. А мы взяли  денежки-то ее и прожили и не на что ей теперь воротиться, вот как-с. Да и  нельзя воротиться-то, потому на нас как каторжная работает – ведь мы ее как  клячу запрягли-оседлали, за всеми ходит, чинит, моет, пол метет, маменьку в  постель укладывает, а маменька капризная-с, а маменька слезливая-с, а маменька  сумасшедшая-с!.. Так ведь теперь я на эти двести рублей служанку нанять могу-с,  понимаете ли вы. Алексей Федорович, лечение милых существ предпринять могу-с,  курсистку в Петербург направлю-с, говядины куплю-с, диэту новую заведу-с.  Господи, да ведь это мечта!     

Алеша  был ужасно рад, что доставил столько счастия и что бедняк согласился быть  осчастливленным.     

–  Стойте, Алексей Федорович, стойте, – схватился опять за новую, вдруг  представившуюся ему мечту штабс-капитан и опять затараторил исступленною  скороговоркой, – да знаете ли вы, что мы с Илюшкой пожалуй и впрямь теперь  мечту осуществим: купим лошадку да кибитку, да лошадку-то вороненькую, он  просил непременно чтобы вороненькую, да и отправимся, как третьего дня  расписывали. У меня в К–ской губернии адвокат есть знакомый-с, с детства  приятель-с, передавали мне чрез верного человека, что если приеду, то он мне у  себя на конторе место письмоводителя будто бы даст-с, так ведь кто его знает  может и даст... Ну так посадить бы маменьку, посадить бы Ниночку, Илюшечку  править посажу, а я бы пешечком, пешечком, да всех бы и повез-с... Господи, да  если бы только один должок пропащий здесь получить, так может достанет даже и  на это-с!     

–  Достанет, достанет! – воскликнул Алеша, – Катерина Ивановна вам пришлет еще,  сколько угодно, и знаете ли, у меня тоже есть деньги, возьмите сколько вам  надо, как от брата, как от друга, потом отдадите... (Вы разбогатеете,  разбогатеете!) И знаете, что никогда вы ничего лучше даже и придумать не в  состоянии, как этот переезд в другую губернию! В этом ваше спасение, а главное  для вашего мальчика, – и знаете, поскорее бы, до зимы бы, до холодов, и  написали бы нам оттуда, и остались бы мы братьями... Нет, это не мечта!     

Алеша  хотел было обнять его, до того он был доволен. Но взглянув на него, он вдруг  остановился: тот стоял вытянув шею, вытянув губы, с исступленным и побледневшим  лицом и что-то шептал губами, как будто желая что-то выговорить; звуков не  было, а он всё шептал губами, было как-то странно.     

–  Чего вы! – вздрогнул вдруг отчего-то Алеша.     

–  Алексей Федорович... я... вы... – бормотал и срывался штабс-капитан, странно и  дико смотря на него в упор с видом решившегося полететь с горы, и в то же время  губами как бы и улыбаясь, – я-с... вы-с... А не хотите ли я вам один фокусик  сейчас покажу-с! – вдруг прошептал он быстрым, твердым шепотом, речь уже не  срывалась более.     

–  Какой фокусик?     

–  Фокусик, фокус-покус такой, – всё шептал штабс-капитан; рот его скривился на  левую сторону, левый глаз прищурился, он, не отрываясь, всё смотрел на Алешу,  точно приковался к нему.     

–  Да что с вами, какой фокус? – прокричал тот уж совсем в испуге.     

–  А вот какой, глядите! – взвизгнул вдруг штабс-капитан. И показав ему обе  радужные кредитки, которые всё время, в продолжение всего разговора, держал обе  вместе за уголок большим и указательным пальцами правой руки, он вдруг с  каким-то остервенением схватил их, смял и крепко зажал в кулаке правой руки.     

–  Видели-с, видели-с! – взвизгнул он Алеше, бледный и исступленный, и вдруг подняв  вверх кулак, со всего розмаху бросил обе смятые кредитки на песок, – видели-с? –  взвизгнул он опять, показывая на них пальцем – ну так вот же-с!..     

И  вдруг подняв правую ногу, он с дикою злобою бросился их топтать каблуком,  восклицая и задыхаясь с каждым ударом ноги.     

–  Вот ваши деньги-с! Вот ваши деньги-с! Вот ваши деньги-с! Вот ваши деньги-с! –  Вдруг он отскочил назад и выпрямился пред Алешей. Весь вид его изобразил собой  неизъяснимую гордость.     

–  Доложите пославшим вас, что мочалка чести своей не продает-с! – вскричал он,  простирая на воздух руку. Затем быстро повернулся и бросился бежать; но он не  пробежал и пяти шагов, как, весь повернувшись опять, вдруг сделал Алеше ручкой.  Но и опять, не пробежав пяти шагов, он в последний уже раз обернулся, на этот  раз без искривленного смеха в лице, а напротив, всё оно сотрясалось слезами.  Плачущею, срывающеюся, захлебывающеюся скороговоркой прокричал он:     

–  А что ж бы я моему мальчику-то сказал, если б у вас деньги за позор наш взял? –  и, проговорив это, бросился бежать на сей раз уже не оборачиваясь. Алеша глядел  ему вслед с невыразимою грустью. О, он понимал, что тот до самого последнего  мгновения сам не знал, что скомкает и швырнет кредитки. Бежавший ни разу не  обернулся, так и знал Алеша, что не обернется. Преследовать и звать его он не  захотел, он знал почему. Когда же тот исчез из виду, Алеша поднял обе кредитки.  Они были лишь очень смяты, сплюснуты и вдавлены в песок, но совершенно целы и  даже захрустели как новенькие, когда Алеша развертывал их и разглаживал.  Разгладив, он сложил их. сунул в карман и пошел к Катерине Ивановне докладывать  об успехе ее поручения.     

 КНИГА  ПЯТАЯ     

     

Pro  и contra    

     

I. СГОВОР.    

     

Г-жа  Хохлакова опять встретила Алешу первая. Она торопилась: случилось нечто важное:  истерика Катерины Ивановны кончилась обмороком, затем наступила "ужасная,  страшная слабость, она легла, завела глаза и стала бредить. Теперь жар, послали  за Герценштубе, послали за тетками. Тети уж здесь, а Герценштубе еще нет. Все  сидят в ее комнате и ждут. Что-то будет, а она без памяти. А ну если  горячка!"     

Восклицая  это, г-жа Хохлакова имела вид серьезно-испуганный: "это уж серьезно,  серьезно!" прибавляла она к каждому слову, как будто всё, что случалось с  ней прежде, было несерьезно. Алеша выслушал ее с горестью; начал было излагать  ей и свои приключения, но она его с первых же слов прервала: ей было некогда,  она просила посидеть у Lise и у Lise подождать ее.     

–  Lise, милейший Алексей Федорович, – зашептала она ему почти на ухо, – Lise меня  странно удивила сейчас, но и умилила, а потому сердце мое ей всё прощает.  Представьте, только что вы ушли, она вдруг искренно стала раскаиваться, что над  вами будто бы смеялась вчера и сегодня. Но ведь она не смеялась, она лишь  шутила. Но так серьезно раскаивалась, почти до слез, так что я удивилась.  Никогда она прежде серьезно не раскаивалась, когда надо мною смеялась, а всё в  шутку. А вы знаете, она поминутно надо мною смеется. А вот теперь она серьезно,  теперь всё пошло серьезно. Она чрезвычайно ценит ваше мнение, Алексей  Федорович, и если можете, то не обижайтесь на нее и не имейте претензии. Я сама  только и делаю, что щажу ее, потому что она такая умненькая, – верите ли вы?  Она говорила сейчас, что вы были другом ее детства, – "самым серьезным  другом моего детства", – представьте себе это, самым серьезным, а я-то? У  ней на этот счет чрезвычайно серьезные чувства, и даже воспоминания, а главное  эти фразы и словечки, самые неожиданные эти словечки, так что никак не  ожидаешь, а вдруг оно и выскочит. Вот недавно о сосне например: Стояла у нас в  саду в ее первом детстве сосна, может и теперь стоит, так что нечего говорить в  прошедшем времени. Сосны не люди, они долго не изменяются, Алексей Федорович.  "Мама, говорит, я помню эту сосну, как со сна, – то-есть "сосну, как  со сна" – это как-то она иначе выразилась, потому что тут путаница, сосна  слово глупое, но только она мне наговорила по этому поводу что-то такое  оригинальное, что я решительно не возьмусь передать. Да и все забыла. Ну до  свиданья, я очень потрясена и наверно с ума схожу. Ах, Алексей Федорович, я два  раза в жизни с ума сходила, и меня лечили. Ступайте к Lise. Ободрите ее, как вы  всегда прелестно это сумеете сделать. Lise, – крикнула она, подходя к ее двери,  – вот я привела к тебе столь оскорбленного тобою Алексея Федоровича, и он  нисколько не сердится, уверяю тебя, напротив удивляется, как ты могла подумать!      

–  Merci, maman, войдите, Алексей Федорович.     

Алеша  вошел. Lise смотрела как-то сконфуженно и вдруг вся покраснела. Она видимо  чего-то стыдилась, и как всегда при этом бывает, быстро-быстро заговорила  совсем о постороннем, точно этим только посторонним она и интересовалась в эту  минуту.     

–  Мама мне вдруг передала сейчас, Алексей Федорович, всю историю об этих двухстах  рублях, и об этом вам поручении... к этому бедному офицеру... и рассказала всю  эту ужасную историю, как его обидели, и знаете, хоть мама рассказывает очень  нетолково... она всё перескакивает... но я слушала и плакала. Что же, как же,  отдали вы эти деньги, и как же теперь этот несчастный?..     

–  То-то и есть, что не отдал, и тут целая история, – ответил Алеша, с своей  стороны как бы именно более всего озабоченный тем, что деньги не отдал, а между  тем Lise отлично заметила, что и он смотрит в сторону, и тоже видимо старается  говорить о постороннем. Алеша присел к столу и стал рассказывать, но с первых  же слов он совершенно перестал конфузиться и увлек в свою очередь Lise. Он  говорил под влиянием сильного чувства и недавнего чрезвычайного впечатления, и  рассказать ему удалось хорошо и обстоятельно. Он и прежде, еще в Москве, еще в  детстве Lise, любил приходить к ней, и рассказывать то из случившегося с ним  сейчас, то из прочитанного, то вспоминать из прожитого им детства. Иногда даже  оба мечтали вместе и сочиняли целые повести вдвоем, но большею частью веселые и  смешные. Теперь они оба как бы вдруг перенеслись в прежнее московское время,  два года назад. Lise была чрезвычайно растрогана его рассказом. Алеша с горячим  чувством сумел нарисовать перед ней образ "Илюшечки". Когда же кончил  во всей подробности сцену о том, как тот несчастный человек топтал деньги, то  Lise всплеснула руками и вскричала в неудержимом чувстве:     

–  Так вы не отдали денег, так вы так и дали ему убежать! Боже мой, да вы хоть бы  побежали за ним сами и догнали его...     

–  Нет, Lise, этак лучше, что я не побежал, – сказал Алеша, встал со стула и  озабоченно прошелся по комнате.     

–  Как лучше, чем лучше? Теперь они без хлеба и погибнут!     

–  Не погибнут, потому что эти двести рублей их всё-таки не минуют. Он всё равно  возьмет их завтра. Завтра-то уж наверно возьмет, – проговорил Алеша, шагая в  раздумьи. – Видите ли, Lise, – продолжал он, вдруг остановясь пред ней, – я сам  тут сделал одну ошибку, но и ошибка-то вышла к лучшему.     

–  Какая ошибка, и почему к лучшему?     

–  А вот почему, это человек трусливый и слабый характером. Он такой измученный и  очень добрый. Я вот теперь всё думаю: чем это он так вдруг обиделся и деньги  растоптал, потому что, уверяю вас, он до самого последнего мгновения не знал,  что растопчет их. И вот мне кажется, что он многим тут обиделся... да и не  могло быть иначе в его положении... Во-первых, он уже тем обиделся, что слишком  при мне деньгам обрадовался и предо мною этого не скрыл. Если б обрадовался, да  не очень, не показал этого, фасоны бы стал делать, как другие, принимая деньги,  кривляться, ну тогда бы еще мог снести и принять, а то он уж слишком правдиво  обрадовался, а это-то и обидно. Ах, Lise, он правдивый и добрый человек, вот в  этом-то и вся беда в этих случаях! У него всё время, пока он тогда говорил,  голос был такой слабый, ослабленный, и говорил он так скоро-скоро, все как-то  хихикал таким смешком, или уже плакал... право, он плакал, до того он был в  восхищении... и про дочерей своих говорил... и про место, что ему в другом  городе дадут... И чуть только излил душу, вот вдруг ему и стыдно стало за то,  что он так всю душу мне показал. Вот он меня сейчас и возненавидел. А он из  ужасно стыдливых бедных. Главное же обиделся тем, что слишком скоро меня за  своего друга принял и скоро мне сдался; то бросался на меня, пугал, а тут вдруг  только что увидел деньги, и стал меня обнимать. Потому что он меня обнимал, всё  руками трогал. Это именно вот в таком виде он должен был всё это унижение  почувствовать, а тут как раз я эту ошибку сделал, очень важную: Я вдруг и скажи  ему, что если денег у него не достанет на переезд в другой город, то ему еще  дадут, и даже я сам ему дам из моих денег сколько угодно. Вот это вдруг его и  поразило: зачем дескать и я выскочил ему помогать? Знаете, Lise, это ужасно,  как тяжело для обиженного человека, когда все на него станут смотреть его  благодетелями... я это слышал, мне это старец говорил. Я не знаю, как это  выразить, но я это часто и сам видел. Да я ведь и сам точно так же чувствую. А  главное то, что хоть он и не знал до самого последнего мгновения, что растопчет  кредитки, но всё-таки это предчувствовал, это уж непременно. Потому-то и  восторг у него был такой сильный, что он предчувствовал... И вот хоть всё это  так скверно, но всё-таки к лучшему. Я так даже думаю, что к самому лучшему,  лучше и быть не могло...     

–  Почему, почему лучше и быть не могло? – воскликнула Lise, с большим удивлением  смотря на Алешу.     

–  Потому, Lise, что если б он не растоптал, а взял эти деньги, то придя домой  чрез час какой-нибудь и заплакал бы о своем унижении, вот что вышло бы  непременно. Заплакал бы и пожалуй завтра пришел бы ко мне чем свет и бросил бы  может быть мне кредитки и растоптал бы как давеча. А теперь он ушел ужасно  гордый и с торжеством, хоть и знает, что "погубил себя". А стало быть  теперь уж ничего нет легче, как заставить его принять эти же двести рублей не  далее как завтра, потому что он уж свою честь доказал, деньги растоптал... Не  мог же он знать, когда топтал, что я завтра их опять ему принесу. А между тем  деньги-то эти ему ужасно как ведь нужны. Хоть он теперь и горд, а всё-таки ведь  даже сегодня будет думать о том, какой помощи он лишился. Ночью будет еще  сильнее думать, во сне будет видеть, а к завтрашнему утру пожалуй готов будет  ко мне бежать и прощенья просить. А я-то вот тут и явлюсь: "Вот, дескать,  вы гордый человек, вы доказали, ну теперь возьмите, простите нас". Вот  тут-то он и возьмет!     

Алеша  с каким-то упоением произнес: "Вот тут-то он и возьмет!" Lise  захлопала в ладошки.     

–  Ах, это правда, ах, я это ужасно вдруг поняла! Ах, Алеша, как вы всё это  знаете? Такой молодой и уж знает, что в душе... Я бы никогда этого не  выдумала...     

–  Его, главное, надо теперь убедить в том, что он со всеми нами на равной ноге,  несмотря на то, что он у нас деньги берет, – продолжал в своем упоении Алеша, –  и не только на равной, но даже на высшей ноге...     

–  "На высшей ноге" – прелестно, Алексей Федорович, но говорите,  говорите!     

–  То-есть я не так выразился... про высшую ногу... но это ничего, потому что...     

–  Ах, ничего, ничего, конечно ничего! Простите, Алеша, милый... Знаете, я вас до  сих пор почти не уважала... то-есть уважала, да на равной ноге, а теперь буду  на высшей уважать... Милый, не сердитесь, что я "острю", – подхватила  она сейчас же с сильным чувством. – Я смешная и маленькая, но вы, вы...  слушайте, Алексей Федорович, нет ли тут во всем этом рассуждении нашем...  то-есть вашем... нет. уж лучше нашем... нет ли тут презрения к нему, к этому  несчастному... в том, что мы так его душу теперь разбираем, свысока точно, а? В  том, что так наверно решили теперь, что он деньги примет, а?     

–  Нет, Lise, нет презрения, – твердо ответил Алеша, как будто уже приготовленный  к этому вопросу, – я уж об этом сам думал, идя сюда. Рассудите, какое уж тут  презрение, когда мы сами такие же как он, когда все такие же как он. Потому что  ведь и мы такие же, не лучше. А если б и лучше были, то были бы всё-таки такие  же на его месте... Я не знаю, как вы, Lise, но я считаю про себя, что у меня во  многом мелкая душа. А у него и не мелкая, напротив, очень деликатная... Нет,  Lise, нет тут никакого презрения к нем! Знаете, Lise, мой старец сказал один  раз: за людьми сплошь надо как за детьми ходить, а за иными как за больными в  больницах...     

–  Ах, Алексей Федорович, ах, голубчик, давайте за людьми как за больными ходить!     

–  Давайте, Lise, я готов, только я сам не совсем готов; я иной раз очень  нетерпелив, а в другой раз и глазу у меня нет. Вот у вас другое дело.     

–  Ах, не верю! Алексей Федорович, как я счастлива!     

–  Как хорошо, что вы это говорите, Lise.     

–  Алексей Федорович, вы удивительно хороши, но вы иногда как будто педант... а  между тем, смотришь, вовсе не педант. Подите посмотрите у дверей, отворите их  тихонько и посмотрите, не подслушивает ли маменька, – прошептала вдруг Lise  каким-то нервным, торопливым шопотом.     

Алеша  пошел, приотворил двери и доложил, что никто не подслушивает.     

–  Подойдите сюда, Алексей Федорович, – продолжала Lise, краснея всё более и  более, – дайте вашу руку, вот так. Слушайте, я вам должна большое признание  сделать: вчерашнее письмо я вам не в шутку написала, а серьезно...     

И  она закрыла рукой свои глаза. Видно было, что ей очень стыдно сделать это  признание. Вдруг она схватила его руку и стремительно поцеловала ее три раза.     

–  Ах, Lise, вот и прекрасно, – радостно воскликнул Алеша. – А я ведь был  совершенно уверен, что вы написали серьезно.     

–  Уверен, представьте себе! – отвела вдруг она его руку. не выпуская ее однако из  своей руки, краснея ужасно и смеясь маленьким, счастливым смешком, – я ему руку  поцеловала, а он говорит: "и прекрасно". – Но упрекала она  несправедливо: Алеша тоже был в большом смятении.     

–  Я бы желал вам всегда нравиться, Lise, но не знаю, как это сделать, –  пробормотал он кое-как, и тоже краснея.     

–  Алеша, милый, вы холодны и дерзки. Видите ли-с. Он изволил меня выбрать в свои  супруги и на том успокоился! Он был уже уверен, что я написала серьезно,  каково! Но ведь это дерзость – вот что!     

–  Да разве это худо, что я был уверен? – засмеялся вдруг Алеша.     

–  Ах, Алеша, напротив, ужасно, как хорошо, – нежно и со счастьем посмотрела на  него Lise. Алеша стоял все еще держа свою руку в ее руке. Вдруг он нагнулся и  поцеловал ее в самые губки.     

–  Это чтo еще? Чтo с вами? – вскрикнула Lise. Алеша совсем потерялся.     

–  Ну, простите, если не так... Я может быть ужасно глупо... Вы сказали, что я  холоден, я взял и поцеловал... Только я вижу, что вышло глупо...     

Lise  засмеялась и закрыла лицо руками.     

–  И в этом платье! – вырвалось у ней между смехом, но вдруг она перестала  смеяться и стала вся серьезная, почти строгая.     

–  Ну, Алеша, мы еще подождем с поцелуями, потому что мы этого еще оба не умеем, а  ждать нам еще очень долго, – заключила она вдруг. – Скажите лучше, за что вы  берете меня, такую дуру, больную дурочку, вы такой умный, такой мыслящий, такой  замечающий? Ах, Алеша, я ужасно счастлива, потому что я вас совсем не стoю!     

–  Стоите, Lise. Я на-днях выйду из монастыря совсем. Выйдя в свет, надо жениться,  это-то я знаю. Так и он мне велел. Кого ж я лучше вас возьму... и кто меня  кроме вас возьмет? Я уж это обдумывал. Во-первых, вы меня с детства знаете, а  во-вторых, в вас очень много способностей, каких во мне совсем нет. У вас душа  веселее, чем у меня; вы, главное, невиннее меня, а уж я до многого, до многого  прикоснулся... Ах, вы не знаете, ведь и я Карамазов! Что в том, что вы смеетесь  и шутите, и надо мной тоже, напротив, смейтесь, я так этому рад... Но вы  смеетесь как маленькая девочка, а про себя думаете как мученица...     

–  Как мученица? Как это?     

–  Да, Lise, вот давеча ваш вопрос: нет ли в нас презрения к тому несчастному, что  мы так душу его анатомируем, – это вопрос мученический... видите, я никак не  умею это выразить, но у кого такие вопросы являются, тот сам способен страдать.  Сидя в креслах, вы уж и теперь должны были много передумать...     

–  Алеша, дайте мне вашу руку, что вы ее отнимаете, – промолвила Lise ослабленным  от счастья, упавшим каким-то голоском. – Послушайте, Алеша, во что вы  оденетесь, как выйдете из монастыря, в какой костюм? Не смейтесь, не сердитесь,  это очень, очень для меня важно.     

–  Про костюм, Lise, я еще не думал, но в какой хотите, в такой и оденусь.     

–  Я хочу, чтоб у вас был темносиний бархатный пиджак, белый пикейный жилет и  пуховая серая мягкая шляпа... Скажите, вы так и поверили давеча, что я вас не  люблю, когда я от письма вчерашнего отреклась?     

–  Нет, не поверил.     

–  О, несносный человек, неисправимый!     

–  Видите, я знал, что вы меня... кажется, любите, но я сделал вид, что вам верю,  что вы не любите, чтобы вам было... удобнее...     

–  Еще того хуже! И хуже и лучше всего. Алеша, я вас ужасно люблю. Я давеча, как  вам прийти, загадала: спрошу у него вчерашнее письмо, и если он мне спокойно  вынет и отдаст его (как и ожидать от него всегда можно), – то значит, что он  совсем меня не любит, ничего не чувствует, а просто глупый и недостойный  мальчик, а я погибла. Но вы оставили письмо в келье, и это меня ободрило: не  правда ли, вы потому оставили в келье, что предчувствовали, что я буду  требовать назад письмо, так чтобы не отдавать его? Так ли? Ведь так?     

–  Ох, Lise, совсем не так, ведь письмо-то со мной и теперь, и давеча было тоже,  вот в этом кармане, вот оно.     

Алеша  вынул смеясь письмо и показал ей издали.     

–  Только я вам не отдам его, смотрите из рук.     

–  Как? Так вы давеча солгали, вы монах и солгали?     

–  Пожалуй солгал, – смеялся и Алеша, – чтобы вам не отдавать письма солгал. Оно  очень мне дорого, – прибавил он вдруг с сильным чувством и опять покраснев, –  это уж навеки, и я его никому никогда не отдам!     

Lise  смотрела на него в восхищении.     

–  Алеша, – залепетала она опять, – посмотрите у дверей, не подслушивает ли  мамаша?     

–  Хорошо, Lise, я посмотрю, только не лучше ли не смотреть, а? Зачем подозревать  в такой низости вашу мать?     

–  Как низости? В какой низости? Это то, что она подслушивает за дочерью, так это  ее право, а не низость, – вспыхнула Lise. – Будьте уверены, Алексей Федорович,  что когда я сама буду матерью и у меня будет такая же дочь как я, то я  непременно буду за нею подслушивать.     

–  Неужели, Lise? это нехорошо.     

–  Ах, Боже мой, какая тут низость? Если б обыкновенный светский разговор  какой-нибудь и я бы подслушивала, то это низость, а тут родная дочь заперлась с  молодым человеком... Слушайте, Алеша, знайте, я за вами тоже буду  подсматривать, только что мы обвенчаемся, и знайте еще, что я все письма ваши  буду распечатывать и всё читать... Это уж вы будьте предуведомлены...     

–  Да, конечно, если так... – бормотал Алеша, – только это не хорошо...     

–  Ах, какое презрение! Алеша, милый, не будем ссориться с самого первого раза, –  я вам лучше всю правду скажу: это конечно очень дурно подслушивать и уж конечно  я не права, а вы правы, но только я всё-таки буду подслушивать.     

–  Делайте. Ничего за мной такого не подглядите, – засмеялся Алеша.     

–  Алеша, а будете ли вы мне подчиняться? Это тоже надо заранее решить.     

–  С большою охотой, Lise, и непременно, только не в самом главном. В самом  главном, если вы будете со мной несогласны, то я всё-таки сделаю, как мне долг  велит.     

–  Так и нужно. Так знайте, что и я, напротив, не только в самом главном  подчиняться готова, но и во всем уступлю вам и вам теперь же клятву в этом даю,  – во всем и на всю жизнь, – вскричала пламенно Lise, – и это со счастием, со  счастием! Мало того, клянусь вам, что я никогда не буду за вами подслушивать,  ни разу и никогда, ни одного письма вашего не прочту, потому что вы правы, а я  нет. И хоть мне ужасно будет хотеться подслушивать, я это знаю, но я всё-таки  не буду, потому что вы считаете это неблагородным. Вы теперь как мое  провидение... Слушайте, Алексей Федорович, почему вы такой грустный все эти  дни, и вчера и сегодня; я знаю, что у вас есть хлопоты, бедствия, но я вижу,  кроме того, что у вас есть особенная какая-то грусть, – секретная может быть,  а?     

–  Да, Lise, есть и секретная, – грустно произнес Алеша.– Вижу, что меня любите,  коли угадали это.     

–  Какая же грусть? О чем? Можно сказать? – с робкою мольбой произнесла Lise.     

–  Потом скажу, Lise... после... – смутился Алеша. – Теперь пожалуй и непонятно  будет. Да я пожалуй и сам не сумею сказать.     

–  Я знаю, кроме того, что вас мучают ваши братья, отец?     

–  Да, и братья, – проговорил Алеша, как бы в раздумьи.