1 2 3 
«Сейчас бы мне мою старую трубку, пинту эля, добрый кусок бифштекса с картошкой… Со всем этим хорошо знаешь, где ты есть!» — размышлял инспектор Грэндж.

Глава XXI

Когда полицейский ушел, сэр Генри в молчании долго смотрел на свою жену. Она рассеянно наводила порядок в его кабинете, поправляла что-то то там, то тут. Наконец, он решил получить ответ на вопрос, который безуспешно задавал инспектор.
— Зачем ты взяла этот автоматический пистолет из коллекции?
Леди Эндкателл села против мужа, улыбнулась и сказала, что в самом деле не знает. Потом добавила:
— Может быть, я подумала о каком-нибудь несчастном случае.
— Какой несчастный случай?
— Ну, бывает… Это может произойти, когда стреляют по мишеням… если забыть пулю в магазине… можно споткнуться, например, о корень… Происходит выстрел. Понимаешь, иногда несчастный случай является хорошим предлогом, чтобы покончить с некоторыми трудностями.
— И кто стал бы жертвой этого несчастного случая? На лице Люси выразилось самое неподдельное удивление.
— Конечно же, Джон! — воскликнула она.
— Боже правый! Люси! Ты не… — сэр Генри не осмелился продолжать.
— Не буду скрывать от тебя, что вопрос об Айнсвике мог доставить нам много хлопот, — сказала Люси.
— Мне иногда кажется, что это единственный вопрос, который тебя по-настоящему волнует.
— Естественно, Эдвард и Дэвид — последние из Эндкателлов. Невозможно же, чтобы Дэвид унаследовал Айнсвик после смерти Эдварда. Он может не жениться из-за своей матери или по другим причинам, и тогда — мы Эндкателлы — исчезнем. Эдвард останется последним, и все уйдет с ним.
— Неужели возможна такая катастрофа?
— Но ведь речь идет об Айнсвике! — она произнесла это с таким увлечением и уверенностью, что сэр Генри не смог удержаться от улыбки. Люси продолжала:
— В самом деле, все зависит от того, женится ли Эдвард, а он, к несчастью, страшно упрям, совсем как наш отец! Я думала, он когда-нибудь забудет Генриетту и женится на какой-нибудь милой девушке. Мы бы могли помочь ему найти ее. Но теперь я знаю, что на него нельзя рассчитывать. Я говорила себе, что связь Джона с Генриеттой не может продолжаться бесконечно. Джон ведь был довольно ветреным. Но однажды я заметила, что он на нее смотрит так, как будто любит ее действительно. Я подумала, что если Джон исчезнет, то Генриетта выйдет замуж за Эдварда. Она не такая женщина, которая будет жить одной памятью. Таким образом, проблема состояла в том, чтобы избавиться от Джона.
— Но, Люси, ты не… — сэр Генри снова не смог окончить фразу.
— Не думай, пожалуйста, что это я убила Джона. Без сомнения, я имела глупость думать о всяких несчастных случаях. Но я вспомнила, что мы сами его к нам пригласили. Совсем другое дело, если бы он приехал сам, без приглашения. Но, вспомнив, что мы просили его быть нашим гостем, я не могла больше думать о несчастном случае. Законы гостеприимства налагают определенные обязанности. Вот видишь, дорогой, у тебя не может быть никакого повода для беспокойства!
Она подошла к двери и, обернувшись, добавила:
— Все получилось как нельзя лучше! Мы избавились от Джона, не пошевельнув пальцем! Это напоминает мне того человека в Бомбее, который был так груб со мной. Три дня спустя его переехал трамвай.
Она еще раз улыбнулась мужу и вышла.
Сэр Генри смотрел ей вслед. Он чувствовал себя очень старым и усталым.
В кухне посудомойка Дорис, с глазами, полными слез, выслушивала упреки Гуджена, кухарки и старшей горничной, которые играли роль античного хора.
— Вы увидели меня с оружием. Вам нужно было сделать только одно: прийти ко мне и спросить, почему у меня в руке пистолет.
— Вы могли бы попросить совета у меня, — взяла слово кухарка, — я всегда готова помочь молодой девушке, которая еще ничего не понимает в жизни.
Гуджен продолжал:
— Во всяком случае, вы сделали то, что делать не следовало абсолютно! Придет же в голову мысль, никого не предупредив, тайно сообщить об этом полиции, да еще выбрать для этого какого-то сержанта! Если полиция вас ни о чем не спрашивает, моя девочка, лучше быть от нее подальше! Достаточно печально уже то, что она находится в доме.
— Как правильно вы говорите! — прошипела старшая горничная. — Вот со мной такое никогда бы не могло случиться!
— Мы все знаем нашу миледи, — снова сказал Гуджен, — и нас ничего удивить не может. А полиция совсем не знает ее, и просто поразительно, что эти люди имеют право ей надоедать всякого рода вопросами. Они делают всяческие предположения, и только потому, что миледи взяла пистолет, чтобы пойти погулять. С ее стороны в этом нет ничего необычного, но полицейские видят во всем злые намерения. Миледи никогда и муху не обидит, но она необычайно рассеянна и может класть вещи в самые неожиданные места. Я никогда не забуду день, когда она положила живую лангусту на поднос для визитных карточек в холле. Когда я увидел эту лангусту, я подумал, что у меня галлюцинации.
Дворецкий замолчал. Нравоучения закончились. Кухарка еще раз повторила Дорис, что мистер Гуджен говорил с ней исключительно в ее собственных интересах, и отослала ее чистить зелень. Сама она в глубокой меланхолии вернулась к плите. Очень трудно испечь приличные пирожные в доме, где атмосфера испорчена присутствием полицейских.

Глава XXII

Вероника Крей была очень элегантна. Ее спортивный костюм показался Пуаро похожим на костюм Генриетты. Вероника распространяла вокруг себя аромат, который Пуаро сразу уловил. С ослепительной улыбкой она обратилась к нему.
— Месье Пуаро, я только что узнала, что именно вы были моим соседом так долго, мне так хочется с вами познакомиться!
Он поклонился, поцеловал протянутую руку и проводил гостью к креслу. Она отказалась от предложенных напитков.
— Месье Пуаро, — продолжала Вероника. — А ведь я пришла поговорить с вами. Серьезно поговорить. Я очень волнуюсь.
— Вы чем-то обеспокоены? Это меня огорчает.
— Вы знаете, что завтра будет дознание по поводу смерти Джона Кристоу?
— Да.
— Моя история так необыкновенна, что кажется почти невероятной. Но я надеюсь, что вы мне поверите, вы ведь прекрасно знаете людей!
— Немного, — подтвердил Пуаро.
— Ко мне приходил инспектор Грендж, — продолжала актриса. — Он почему-то уверен, что мы с Джоном поссорились. В некотором роде это, конечно, так, но совсем не в том смысле, как он это себе представляет. Я сказала ему, что не видела Джона пятнадцать лет, а он не захотел мне поверить. Но это же правда, месье Пуаро, истинная правда!
— Если это правда, то это легко доказать. Вам нечего беспокоиться!
Она улыбнулась.
— Дело в том, месье Пуаро, что я не осмелилась рассказать инспектору, что произошло в субботу вечером. Это настолько фантастично, что он определенно отказался бы мне поверить. Но мне нужно об этом кому-то рассказать… поэтому я и пришла к вам!
— Этим вы оказываете мне большую честь. Пуаро подумал, что она совершенно в этом не сомневается. Красивая, даже очень красивая, она уверена в своей власти и неотразимости. Настолько уверена, что иногда может и ошибаться.
— Пятнадцать лет назад, — продолжала Вероника, — мы с Джоном были помолвлены. Он меня очень любил, так сильно, что иногда эта любовь меня даже беспокоила. Он хотел, чтобы я бросила театр, чтобы моя жизнь была тенью его жизни. Он был сильной личностью, не считался с чужим мнением, и я поняла, что не смогу жить так, как он мне предлагает. Я расторгла нашу помолвку. Боюсь, он очень страдал.
Лицо Пуаро ясно показывало, что обратное кажется ему совершенно невозможным. Она продолжала:
— Я увидела его после долгой разлуки только в прошлую субботу вечером. Он проводил меня до моего дома и, как я рассказала инспектору, мы разговаривали о прошлом. Только мы на этом не остановились…
— Вот как?
— Джон потерял голову. Поверьте мне! Он был просто безумным. Он требовал, чтобы я бросила мужа и детей, добилась развода, вышла за него замуж. Он говорил, что никогда не мог меня забыть, что время для него остановилось с того дня, когда он меня потерял…
Даже под гримом было видно, как она бледна. Вероника закрыла глаза и открыла их через несколько секунд с застенчивой улыбкой.
— Вы верите, месье Пуаро, что чувство может продолжаться годами?
— Верю.
— Вы верите, что можно не забывать, ждать, строить планы, надеяться, сохранять свою волю для того, чтобы добиться, в конце концов, исполнения своих желаний? Вы верите, что есть мужчины, способные на это?
— Да. Женщины тоже…
— Я говорю о мужчинах, о Джоне! Естественно, я начала смеяться над тем, что он говорил, я не принимала его всерьез, я просто сказала ему, что он сумасшедший. Мы очень долго спорили, и было уже очень поздно, когда он ушел. Он остался таким же непримиримым упрямцем…
Вероника сглотнула и продолжала:
— Вот почему на другой день утром я послала ему записку с просьбой снова прийти ко мне. Это нельзя было так оставлять. Я должна была убедить его в том, что то, что он требует, — невозможно.
— А это действительно было невозможно?
— Конечно, это было невозможно! Абсолютно невозможно! Он пришел ко мне, но повторилась сцена, разыгравшаяся накануне. Он не хотел ничего слушать и продолжал настаивать… Я ему заявила, что он теряет время, что я его не люблю и даже питаю к нему отвращение!.. Я была вынуждена очень жестоко с ним обойтись, мы расстались обозленные… И вот теперь он мертв!
Пуаро смотрел на ее руки с переплетенными пальцами — большие, широкие, некрасивые, даже жестокие. Они выдавали необычное волнение. Вероника стала жертвой своих эмоций, но ему показалось, что она нисколько не опечалена. Чувство», которое сейчас в ней преобладало, было гневом. Разновидность эгоистической злопамятности.
— Вот это, месье Пуаро, — продолжала она уже спокойнее, — я и хотела вам рассказать. Что мне было делать? Выложить все, что произошло, или сохранить это в себе? Все это правда, но поверят ли мне?
Пуаро молча смотрел на нее. У него не создалось впечатление, что Вероника сказала ему правду, но что-то в ее рассказе соответствовало истине. Она, очевидно, исходила из фактов, но излагала их по своему усмотрению.
И вдруг он все понял. Она переставила роли! Это она не могла забыть Джона. Он ее, а не она его оттолкнула. Она не могла молча перенести унижение, которое он заставил ее испытать, она была в ярости от неудачи. Страдала ее гордость, и Вероника представила версию более для нее выгодную и дававшую ей отмщение.
— Если все это имеет отношение к смерти Джона Кристоу, — наконец сказал Пуаро, — то вам придется все это изложить. Если же ничего такого не было, то вполне можете это сохранить в себе.
Вероятно, его ответ разочаровал ее. Пуаро угадывал настроение посетительницы. Она была бы в восторге, если бы ее историю напечатали на первых полосах газет. Может быть, она даже пришла с надеждой, что он поможет распространить эту историю…
Как бы то ни было, Вероника не выдала своих чувств. Она встала.
— Благодарю вас, месье Пуаро. Я знала, что вы дадите мне мудрый совет, и счастлива, что обратилась к вам. Мне обязательно нужно было с кем-то поговорить…
— Постараюсь оправдать ваше доверие, мадам.
Проводив Веронику до садовой калитки, Пуаро вернулся в дом и распахнул окно. Духи посетительницы были очень дорогими, с изысканным ароматом, но он оскорблял чувствительное обоняние Пуаро. Так же как и в самой комедиантке, в этом запахе было что-то избыточное.
Пуаро спрашивал себя, убила ли она Джона. Он был уверен, что она сделала бы это охотно, она бы с удовольствием спустила курок и увидела бы, как рухнет к ее ногам мужчина, оскорбивший ее тщеславие. Но ему также казалось, что эта женщина с холодным и расчетливым умом, знающая цену риску, напрасно не стала бы подвергать себя опасности. Она могла иметь желание убить Джона, но сделала ли она это?

Глава XXIII

Дознание было закончено. Окончание следствия откладывалось на две недели по просьбе полиции.
Герда в сопровождении своей сестры приехала из Лондона на машине, взятой напрокат. Леди Эндкателл вышла проводить ее.
— Как вы себя чувствуете, дорогая? Надеюсь, вы снова обрели сон? Я глубоко опечалена, что вы не у нас р «Долине», но хорошо понимаю, как тяжело бы вам было здесь при нынешних обстоятельствах.
Миссис Патерсон взглядом укоряла сестру за то, что та не представила ее надлежащим образом. Она объяснила, что мисс Коллинз предложила поберечь Герду и дать ей возможность ночевать дома в Лондоне.
— Я увезу Герду и детей к себе, — добавила она, — Герда нуждается в покое, ей нужно отдохнуть. Ее дом в Лондоне осаждают репортеры.
Герда казалась раздраженной и отчужденной. Она была уже в машине. Сестра присоединилась к ней, и они уехали.
— Бедняжка! — сказала Мидж Хардкастл. Эдвард Эндкателл пожал плечами и с досадой бросил:
— Что особенного представлял собой Кристоу? У этой женщины совершенно подавленный вид.
— Она жила только им.
— Но почему? Это был страшный эгоист, хотя, может быть, интересный собеседник…
Не закончив фразы, он неожиданно спросил:
— А что думали о нем вы, Мидж?
— Я?
Она подумала, потом несколько удивленно произнесла:
— Я, наверное, его уважала.
— Вы его уважали? Почему?
— Бог мой! Потому что он знал свое дело!
— Как врач?
— Да.

Больше времени для продолжения разговора у них не было. Подошла Генриетта, которая обещала захватить Мидж и отвезти ее в Лондон на своей машине. Эдвард вместе с Дэвидом после завтрака должны были уехать послеобеденным поездом. На прощание Эдвард сказал:
— Хорошо было бы, Мидж, если бы вы как-нибудь приехали и позавтракали со мной.
— С радостью! Только мой обеденный перерыв длится всего час…
Он улыбнулся.
— Неужели нельзя сделать исключение? Я уверен, что ваши хозяева поймут…
Повернувшись в сторону Генриетты, он добавил: А вам, Генриетта, я позвоню!
— Решено! Но я, вероятно, редко буду бывать дома.
— Редко?
Она насмешливо объяснила:
— Мне же нужно переживать свое горе! Вы, может быть, ожидали, что я буду сидеть дома и горевать в четырех стенах?
— Я вас больше совершенно не понимаю, — тихо сказал Эдвард. — Вы так изменились.
Генриетта ласково пожала ему руку выше локтя и с Мидж пошла к машине. Через несколько минут автомобиль уже мчался по дороге в Лондон через леса, окрашенные всеми цветами осени.
— Я рада, что уехала, — сказала Мидж немного погодя. — Люси меня любит, я тоже ее люблю, но бывают минуты, когда она наводит на меня страх!
Генриетта, устремив взгляд в зеркало, ответила довольно рассеянно:
— Виноват ее характер. Она все приукрашивает, все представляет, как на сцене, даже убийство!
— Я никогда до этого не думала об убийстве. Правда, это странно?
— Совершенно естественно! Убийство — это слово из восьми букв для любителей кроссвордов или два часа увлекательного чтения для читателей детективных романов. Только настоящее убийство…
Она прервалась, и Мидж закончила за нее:
— …ужасно!
— А вы не испугались, Мидж! Из всех нас вы единственная не испугались.
— Теперь все это кончилось для всех!
— Вы в этом так уверены?
Генриетта, взгляд которой не покидал зеркало, нажала на акселератор. Стрелка скорости с семидесяти подскочила до девяноста. Мидж посмотрела на Генриетту. Ей казалось, что для такой извилистой дороги скорость слишком велика.
— Посмотрите назад, Мидж, — сказала Генриетта. — Вы видите машину, идущую за нами?
— Да.
— Это «Вентнор-10».
— Ну и что же? — Мидж не проявила особого интереса.
— Это хорошие маленькие машины, ими удобно управлять, они мало потребляют бензина, но они не слишком быстрые.
Мидж никогда не понимала, как можно иметь такую страсть к машинам.
— Они не очень быстрые, Мидж. Только вот эта держится за нами, не отставая, хотя у нас скорость — девяносто.
— Вы хотите сказать?..
Генриетта кивнула. — У полиции, должно быть, есть машины неприметных марок со специальными моторами.
— Значит, за нами следят!
— У меня такое впечатление.
Мидж стало не по себе.
— Скажите, Генриетта, что это за история со вторым револьвером? Вы понимаете, что это значит?
— Нет. Новое обстоятельство оправдывает Герду. Но в остальном никто ничего не понимает.
— Однако, если второй револьвер принадлежит Генри…
— Это, Мидж, чистое, не доказанное предположение. Не забывайте, что его не нашли.
— Правда! Возможно, он принадлежит кому-то со стороны. Я теперь готова к чему угодно! Вы знаете, кого я считаю убийцей — эту женщину!
— Веронику Крей?
— Да.
Генриетта смотрела прямо перед собой на дорогу и молчала.
Мидж упорно добивалась своего.
— Вы не думаете, что это возможно?
— Да, это возможно.
— Тогда не думаете ли вы, что…
— Зачем выдумывать, зачем выдавать желаемое за действительное. Это было бы идеально! Мы все тогда были бы оправданы.
— Мы? Но…
— Ну да, моя дорогая, мы все подозреваемые, все! Даже вы, хотя довольно трудно представить себе мотив, по которому вам захотелось бы убить Джона. Предположим, что виновата Вероника. Мне бы это очень понравилось. Я была бы в восторге, если бы увидела ее на скамье подсудимых. Вот где она могла бы проявить свой артистический талант! Вот где я получила бы огромное удовольствие!
— Вы ей этого желаете потому, что… — Мидж не знала, как закончить фразу.
— …Потому что я любила Джона? Не это ли вы хотите у меня спросить?
— Да.
Мидж отметила про себя, что это произнесено вслух в первый раз. Все об их связи знали, мирились с ней, но никто никогда об этом не говорил.
Наступило долгое молчание. Генриетта, наконец, сказала:
— Я не смогла бы вам объяснить, что я испытываю. Может быть, я сама этого не знаю…
Уже наступил вечер, когда обе женщины вошли в мастерскую Генриетты.
— Вам не кажется, что здесь холодно? — спросила Генриетта — Сейчас я зажгу газовую печку… Ах, я же забыла купить спички!
— У вас нет зажигалки?
— Есть, но она не работает. Здесь на углу один слепой старик торгует спичками. Я схожу к нему. Сейчас вернусь. А вы пока устраивайтесь.
Оставшись одна в мастерской, Мидж стала осматривать скульптуры Генриетты. Она остановилась перед бронзовой скуластой головой в пилотке — наверное, это солдат, подумала Мидж. Воздушная композиция из алюминиевой ленты ее сильно заинтриговала. Привлекла ее внимание и толстая лягушка из красного гранита. Мидж как раз была в глубине мастерской перед деревянной статуей высотой почти в рост человека, когда вернулась Генриетта. Мидж спросила:
— Что это такое? Это ужасно!
— Это называется «Обожающая». Предназначено для международной выставки.
— Это ужасно! — повторила Мидж.
Стоя на коленях перед печкой, Генриетта спросила через плечо:
— Что вы находите в этом ужасного?
— Не знаю… Может быть, отсутствие лица?
— Вы правы, Мидж.
— Во всяком случае, это — великолепно! Генриетта, смеясь, ответила, что это только красивый кусок хорошего грушевого дерева. Поднявшись, она сбросила шубу и положила на стол два коробка спичек.
— А теперь займемся чаем!
Мидж задумчиво рассматривала спичечные коробки:
— Генриетта, а вы помните — в тот вечер Вероника тоже пришла за спичками.
— И Люси настояла на том, чтобы она взяла с собой полдюжины коробков.
— Кто-нибудь попытался узнать, имела ли она в доме спички на самом деле?
— Думаю, что да.
— Полиция добросовестно делает свое дело.
На губах Генриетты играла едва заметная торжествующая улыбка. Мидж это было неприятно: она подумала, что Генриетта по-настоящему не могла любить Джона, хоть и утверждает это. Мидж с грустью размышляла о том, что Эдварду долго ждать не придется. Тотчас же она упрекнула себя за эту мысль. Ведь она желала Эдварду счастья, она должна радоваться, что он скоро получит женщину, которую любит.
Но это уже слишком! Этого от нее требовать нельзя, раз она сама не может выйти замуж за Эдварда. Для него она навсегда останется «малюткой Мидж». Ничем более! Он ведь из породы верных влюбленных. Они будут жить в Айнсвике, он и Генриетта, они будут счастливы, и история каждого — и его, и ее — завершится так, как должно.
— Мидж! Выше голову! Не позволяйте несчастью наваливаться с такой силой. Не хотите ли сегодня поужинать со мной?
Мидж извинилась: у нее много дел дома, ей нужно написать письма.
— Я выпью чашку чая и убегу.
— Хорошо, я вас провожу!
— Нет, нет, спасибо, я возьму такси.
— Зачем вам брать такси, когда у дверей стоит моя машина?
Когда они сели в автомобиль, Генриетта показала Мидж на «Вентнор», стоявший в некотором отдалении.
Мы не потеряли свою тень, — сказала она, — сейчас она будет нас сопровождать, вот увидите!
— Меня это раздражает!
— А мне совершенно все равно.
Генриетта доставила Мидж домой, поставила машину в гараж и вернулась в мастерскую. Она. довольно долго простояла у камина, погруженная в свои мысли, пальцы ее бессознательно выбивали барабанную дробь. Затем со вздохом она громко сказала:
— А теперь за работу! Бесполезно тратить время!
Через полтора часа, растрепанная и измазанная глиной, она уже любовалась произведением, которое только что сотворила.
Генриетта отошла подальше, чтобы оценить его критическим оком. Она осталась довольна. Это было изображение лошади, но эта лошадь так отличалась от себе подобных, что полковник кавалерии при виде ее тут же свалился бы от апоплексического удара. Даже предки Генриетты с изумлением увидели бы эту лошадь. Это, несомненно, была лошадь, но лошадь абстрактная.
Генриетта спросила себя, что подумал бы об этом произведении инспектор Грендж, если бы ему довелось лицезреть его. Эта мысль развлекла ее на некоторое время.

Глава XXIV

Эдвард Эндкателл стоял перед заведением мадам Эльфридж и внимательно изучал вывеску. Он собирался с силами, чтобы войти. Какое-то неясное чувство помешало ему позвонить Мидж по телефону, чтобы пригласить ее на завтрак. Он слышал телефонный разговор, когда в «Долине» Мидж говорила со своей хозяйкой. Этот разговор произвел на него неприятное впечатление. Ему очень не понравилась покорность, звучавшая в голосе Мидж. Он не мог допустить, чтобы Мидж, взбалмошная и неукротимая, привыкшая говорить и думать, что хочет, чтобы веселая маленькая Мидж безропотно покорялась и выслушивала грубости, которые он не слышал, но предполагал.
Что-то там было неладно!
Он знал, что существует множество молодых женщин, которые работают, но раньше как-то не задумывался об этом. Наверное, они работают только потому, что это доставляет им удовольствие, они хотят быть независимыми и что-то делать в течение дня. Он и не догадывался, что если молодая женщина занята с девяти часов утра до шести вечера, с часовым перерывом на обед, то она лишена большинства удовольствий, украшающих жизнь. Даже пожертвовав обедом, Мидж не могла попасть на выставку картин. Концерты во второй половине дня были тоже для нее недоступны, кроме субботы и воскресенья. В обеденный перерыв она могла перекусить только в переполненной закусочной. Это открытие причинило ему страдание. Он с теплым чувством относился к «малютке Мидж», которая приезжала в Айнсвик застенчивая и робкая, а потом веселилась там все каникулы.
Эдвард всегда относился к ней как к ребенку и только в тот вечер в «Долине» заметил, что она выросла. В тот вечер, когда он пришел расстроенный разговором с Генриеттой, оцепеневший и обескураженный, и, когда в гостиной она разжигала для него огонь, он обнаружил, что Мидж уже не маленькая девочка, а молодая женщина. Он тогда понял, что Генриетта не была той Генриеттой, которую он когда-то любил, а Мидж перестала быть «малюткой Мидж» из Айнсвика. Прошлое разваливалось…
С тех пор он стал себя упрекать, что совершенно не интересуется жизнью Мидж. Мысль, что ее работа ей неприятна, стала его беспокоить. Он принял решение приехать и увидеть воочию, что тут происходит. Модели, выставленные на витрине, ему не понравились. Он ничего в этом не понимал, но платья показались ему вызывающе роскошными и недостойными Мидж. Магазин не вызывал у него никакого уважения. Нужно что-то сделать, и в этом ему может помочь Люси.
Преодолев последние колебания, Эдвард толкнул дверь и вошел в магазин. Он сразу же почувствовал себя страшно неловко. Справа две молодые блондинки рассматривали пальто, которое им показывала продавщица. В глубине толстая неприятная женщина, очень маленького роста, с волосами, рыжими от хны, с огромным носом и противным голосом обсуждала с клиенткой возможности переделки вечернего платья. Слева, из примерочной кабинки, сквозь легкую перегородку доносился раздраженный голос:
— Это просто страх божий! У меня нет других слов! Неужели у вас нет ничего по-настоящему приличного?
— Посмотрите на это темно-красное платье, мадам, я уверена, что оно очень вам пойдет! Не хотели ли бы вы его примерить?
Эдвард узнал голос Мидж — непривычно почтительный, убежденный.
— Я не хочу терять время и надевать на себя то, что мне не нравится! Потрудитесь немного, девушка, я ведь вам уже сказала, что красного не хочу. Если бы вы меня слушали…
Эдвард чувствовал, что его лицо и шея приняли пунцовую окраску. Он надеялся, что Мидж сейчас швырнет платье в лицо отвратительной мегере. Но Мидж очень вежливо продолжала уговаривать:
— Сейчас я поищу для вас другую вещь, мадам. Не хотите ли посмотреть вот это зеленое или вот это персиковое, оно очень красивое.
— Это все ужасно! Я ничего больше не хочу смотреть! Я теряю время!
Между тем миссис Эльфридж оставила свою клиентку и направилась к Эдварду, вопросительно на него глядя. Он собрал всю свою волю и обратился к ней:
— Могу ли я, мадам, поговорить с мисс Хардкастл? Хозяйка магазина нахмурилась, но, заметив, что одежда Эдварда могла быть сшита только у лучшего портного Лондона, одарила посетителя улыбкой, которая все равно не могла ее украсить.
В примерочной кабине клиентка почти кричала.
— Осторожно! Вы рвете мне сетку для волос! До чего же вы неловкая!
— Я глубоко сожалею, — извинялась Мидж.
— Нельзя же быть такой неуклюжей! Пустите, я сама это сделаю! Где мой пояс?..
Миссис Эльфридж медовым голосом сообщила Эдварду, что мисс Хардкастл освободится «через минуту». Скоро Мидж открыла дверь кабины, и оттуда вывалилась немолодая женщина с перекошенным злым лицом. В руках у нее была масса всяких пакетов. Крупным шагом она вышла из магазина. Мидж была одета в черное платье строгого покроя. Она была очень бледна и казалась совершенно несчастной.
— Мидж, — сказал Эдвард без всяких предисловий, — я пришел пригласить вас на завтрак.
Мидж бросила быстрый взгляд на часы.
— Я не смогу уйти раньше четверти второго. Было десять минут второго.
Мисс Эльфридж сказала приторно сладким тоном:
— Вы можете пойти сейчас, потому что за вами пришел ваш друг.
Мидж прошептала слова благодарности, попросила его подождать недолго и исчезла в глубине магазина. Эдвард чувствовал себя неловко в этой отвратительной лавке. Ему не понравилось, как миссис Эльфридж произнесла слово «друг». Все тут было отвратительно. Миссис Эльфридж как раз собиралась начать беседу, когда в магазин вошла облаченная в роскошное манто дама с мерзкой собачонкой на руках, безобразным пекинесом. Коммерческий инстинкт взял верх над любопытством, и миссис Эльфридж устремилась навстречу посетительнице.
Мидж вернулась. Эдвард взял ее за локоть и увел.
— Боже мой! — воскликнул он на улице. — Неужели вам нужно все это терпеть? Я слышал ваш разговор с этой ведьмой. Как вы удержались от того, чтобы не швырнуть ей эти тряпки в лицо?
— Если бы я на это решилась, я бы быстро потеряла это место.
— Но разве у вас не возникает желания запустить тряпками в такую особу?
Мидж вздохнула.
— У меня бывает такое желание. К концу дня, особенно летом, в жаркие дни наступают моменты, когда я боюсь потерять самообладание, когда я с трудом удерживаюсь, чтобы не сказать этим мерзким бабам все, что я о них думаю!
— Мидж, моя дорогая маленькая Мидж, так продолжаться не может!
Она немного натянуто засмеялась.
— Не беспокойтесь, Эдвард! В этом нет ничего особенного. Объясните мне лучше, почему вы пришли, почему не позвонили?
— Я хотел сам увидеть, что представляет собой этот ваш магазин. Меня это беспокоило. — Он помолчал, а потом взорвался:
— Люси не стала бы говорить с самой последней своей посудомойкой таким тоном, как эта женщина говорила с вами. Недопустимо, чтобы вы постоянно подвергались таким унижениям! У меня огромное желание украсть вас и спрятать в Айнсвике. Я сейчас остановлю такси, затолкну вас туда, и мы уедем поездом в четырнадцать пятнадцать!
Мидж резко остановилась. У нее было утомительное утро с трудными, неприятными покупательницами, миссис Эльфридж тиранила ее больше, чем обычно, и Мидж почувствовала, что больше не может притворяться. Она повернулась к Эдварду и зло закричала с издевательством:
— Так чего же вы ждете? Почему же не останавливаете такси?
Он с изумлением уставился на нее. Гнев ее рос, и она продолжала:
— Вы считаете, что это очень мило с вашей стороны, сначала прийти, а потом говорить мне все это? Вы понимаете, что это значит — после такого утра, какое у меня было сегодня, напомнить мне об Айнсвике? Вы об этом не подумали! Вы говорите, что хотите вырвать меня из этого ужасного магазина, и не думаете над своими словами! Я могла бы продать свою душу, чтобы избавиться от этой жизни, к которой испытываю отвращение! Как вы можете говорить мне об Айнсвике? Ваши намерения, может быть, и хороши, Эдвард, но вы жестокий человек! Это все разговоры…
Они стояли на тротуаре и мешали людям, торопившимся на обед. Их толкали, но они этого не замечали, они видели только друг друга. Эдварду казалось, что он пробудился от долгого сна.
— Хорошо, черт возьми, — сказал он. — Пусть будет так! Вы поедете в Айнсвик поездом четырнадцать пятнадцать.
И он остановил такси.
Машина направилась к вокзалу, они долго молчали. Мидж плотно сжала губы, в ее глазах сверкало вызывающее пламя. Эдвард смотрел прямо вперед. На остановке перед светофором она довольно любезно сказала:
— Я, кажется, спровоцировала вас на обман.
— Я и не собирался вас обманывать, — сухо ответил он.
Через некоторое время к Эдварду вернулось самообладание.
— Мы не успеем на поезд два пятнадцать. Постучав в стекло шоферу, он попросил отвезти их на Беркли.
— Почему мы не успеем на четырнадцать пятнадцать? — холодно спросила Мидж. — Сейчас только половина второго!
Он улыбнулся.
— У вас даже нет чемодана, Мидж! Вы едете без зубной щетки, без домашних туфель, без запасного платья. Есть очень хороший поезд в шестнадцать пятнадцать. А сейчас мы позавтракаем и немного поговорим!
Мидж глубоко вздохнула.
— Узнаю вас, Эдвард. Вы-никогда не забываете мелочей жизни. Ваши порывы никогда не заводят вас слишком далеко. Это продолжалось очень недолго, но это был прекрасный сон.
Они вышли из машины, она взяла его под руку и ласково сказала:
— Простите меня, Эдвард! Мне очень жаль, что я держала себя так вызывающе и торговалась с вами, как на базаре! Но знаете, вы меня ужасно разозлили!
— Да, — сказал он, — это очень возможно!
В ресторане на Беккерлей они устроились за столиком у окна. Эдвард заказал превосходный завтрак. После цыпленка Мидж со вздохом заявила, что ей нужно вернуться в магазин: она уже опаздывает.
— Сегодня, — сказал Эдвард, — вы можете задержаться и спокойно позавтракать. Я за вас извинюсь и, если нужно, куплю половину товаров.
Мидж признала себе побежденной. За кофе он спросил, помешивая своей ложкой в ее чашке:
— Значит Айсвик вы любите по-настоящему?
Она ответила слабой, натянутой улыбкой.
— Неужели обязательно говорить об Айнсвике? Мы не поехали поездом в два пятнадцать, и я уцелела. Я прекрасно знаю, что не может быть и речи о поезде в четыре пятнадцать, но… зачем вы тревожите мою рану?
— Я не хочу вас заставить уехать поездом в четыре пятнадцать. Но я все-таки предлагаю вам приехать в Айнсвик. Приехать туда навсегда! Если вы сочтете возможным ужиться со мной…
Мидж с изумлением смотрела на него. Чашку она поставила на стол и спрятала руки, чтобы скрыть, как они дрожат.
— Мне кажется, Эдвард, что я вас не совсем понимаю.
— Да, Мидж, я вас прошу выйти за меня замуж! У меня нет романтической любви, я немного нелюдим, хорошего во мне мало. Я — не Дон Жуан, мы уже давно знаем друг друга, вы и я, а Айнсвик был бы — ну как это сказать?.. — чем-то вроде компенсации. Что вы на это скажете?
Мидж нужно было приложить усилие, чтобы что-то сказать.
— Но… я думала… Генриетта…
Дальше она говорить не могла. Он сказал:
— Три раза я просил ее руки и три раза она мне отказала. Генриетта хорошо знает, чего она не хочет.
Снова наступило молчание, и он снова спросил:
— Ну, и что же вы решили?
Она посмотрела ему в глаза и, не скрывая своего волнения, ответила:
— Мне все это кажется фантастическим и нереальным. Вот здесь, за завтраком в Беккерлей, получить приглашение в рай. Ведь вы предложили мне земной рай!
Лицо Эдварда засветилось радостью. Он взял ее руку и сказал:
— Значит, для вас рай — это Айнсвик! Если бы вы знали, Мидж, как я рад!
Они долго молчали. Оба были счастливы. Потом Эдвард заплатил по счету, одарив официанта царскими чаевыми. Пора было уходить.
— Мне все-таки нужно зайти в магазин, — сказала Мидж, — я должна предупредить миссис Эльфридж, я не хотела бы уйти без предупреждения.
— Пожалуйста, — согласился Эдвард, — но только при условии, что вы ни одной минуты там больше работать не будете. Это я вам категорически запрещаю! К тому же мы еще должны зайти в ювелирный магазин за кольцом…
— За кольцом?
— Разве это не принято? Разве вы не должны иметь обручальное кольцо?
И она его получила.
Эдвард выбрал кольцо, украшенное бриллиантом, с большим вкусом: камень был среднего размера, но прекрасно обработанный и с замечательным блеском.
— А теперь, — сказал Эдвард, выходя из ювелирного магазина, — пойдем и покажем миссис Эльфридж, что мы тоже можем быть грубыми и плохо воспитанными.

Глава XXV

Леди Эндкателл была в восторге.
— Вы сто раз правы, Эдвард, что сумели вытащить Мидж из этой ужасной лавки, и так же сто раз правы, что привезли ее к нам! Она будет жить у нас, и, если захочет, здесь вы можете и пожениться. Сент-Джордж от нас не далее четырех километров, по главной дороге, через лес — полтора километра. Но на свадьбу никто не ездит через лес. Богослужение, конечно, совершит приходской священник. В последнее время у него был страшный насморк, но он гораздо симпатичнее, чем викарий, и служба с ним будет более впечатляющей.
Мидж не могла удержаться от замечания, что прием полностью в духе Люси: одновременно хочется и смеяться и плакать!
— Я буду очень счастлива выйти замуж именно здесь! — сказала она.
— Тогда, дорогая, все в порядке! Договорились! — воскликнула Люси. — Естественно, у вас будет белое атласное платье и молитвенник в переплете из слоновой кости. Много к вам приедет подруг?
— Нет, мы хотим сделать все как можно проще.
— Вы совершенно правы! Все нужно обдумать заранее и тщательно выбрать подруг. Они никогда не составляют безукоризненный ансамбль: всегда найдется одна уродина, которая все испортит, и от нее не избавиться, потому что она сестра жениха. Правда, у Эдварда нет сестры.
Эдвард улыбнулся.
— Да, это действительно проблема.
И нужно постараться, чтобы не было детей, — продолжала леди Эндкателл. — Все находят их очень милыми, но с ними нет покоя! Вечно они бегают по шлейфу невесты…
— Но у меня не будет шлейфа! — воскликнула Мидж. — Я буду в костюме.
— В костюме, Мидж? — Люси была возмущена. — Но тогда у вас будет вид не невесты, а вдовы! Нет, нет и нет! Вы будете в белом атласном платье, и оно будет не от миссис Эльфридж!
— Безусловно, нет! — энергично поддержал Эдвард.
— Мы закажем это платье у Мирей…
— Но, дорогая Люси, это для меня слишком дорого!
— Не говорите глупости, Мидж! О вашем приданом заботимся мы — Генри и я. Генри в церкви подаст вам руку… Я надеюсь, что пояс его брюк не будет слишком тесным… Уже более двух лет мы не были на свадьбе. А я буду в… В чем же буду я?
Она закрыла глаза, подумала и продолжала:
— Я буду в голубом… Я думаю, Эдвард, вы пожелаете, чтобы шафером был кто-то из ваших друзей. Если нет, то, может быть, мы это предложим Дэвиду. Этим мы ему покажем, что мы его любим, это будет прекрасно! Он ведь хочет быть очень сильным и очень умным, и все же страдает от того, что его никто не любит! Но тут есть определенный риск: он может потерять обручальные кольца или уронить их в последнюю минуту. Как было бы хорошо, если бы на свадьбе присутствовали все те, кто был здесь во время убийства!
Люси сказала это так естественно, что Мидж не удержалась и вслух произнесла странную фразу, которая промелькнула в ее голове:
— Леди Эндкателл пригласила нескольких друзей по случаю убийства.
— Да, — задумчиво сказала Люси. — Это звучит угрожающе.
— К счастью, эта скверная история наконец закончилась!
— Это не совсем так. Расследование лишь отложено. У нас в имении полно людей инспектора Грэнджа. Они всюду шныряют, гуляют в каштановой роще, пугают фазанов, их можно увидеть в самых неожиданных местах.
— Что же они ищут? — спросил Эдвард. — Оружие, которым был убит Кристоу?
— Наверное. Подумайте, они даже явились сюда с разрешением на обыск! Инспектор чувствовал себя неловко, он очень извинялся, но я ему сказала, что нахожу это очень интересным, что я просто в восторге! Они все осмотрели, все! Я их сопровождала и показывала такие уголки, о которых они и не догадывались. Они ничего не нашли, и мы все были очень разочарованы, особенно этот бедный инспектор Грэндж, он худел просто на глазах! Его жене следовало бы дать ему укрепляющие и успокаивающие средства, но я думала, что она относится к тем экономным женщинам, которые больше беспокоятся о блеске паркета, чем о здоровье мужа. Да, кстати, мне нужно повидать кухарку, миссис Миджуэй. Очень странно, что прислуга все еще не может привыкнуть к полиции! Суфле с сыром вчера вечером оказалось совершенно неудачным, это доказывает, что что-то неладно! Если бы Гуджен их не удержал, они бы все разбежались! А вы, Эдвард и Мидж, почему бы вам не погулять? Вы могли бы помочь полицейским поискать этот знаменитый револьвер.
Эркюль Пуаро сидел на скамейке, откуда хорошо был виден пруд. На тропинке показалась Генриетта. Заметив его, она сначала остановилась, но после минутного колебания подошла и села рядом.
— Добрый день, месье Пуаро, — сказала она. — Я была у вас дома и не застала. Какой у вас торжественный вид! Еще бы, вы будете руководить розысками. Полиция проявляет большую активность. Что они ищут? Револьвер?
— Да, мисс Савернейк, это как раз то, что они ищут.
— И вы думаете, они его найдут?
— Да, уверен. Я не буду удивлен, если это случится очень скоро.
Она вопросительно на него посмотрела.
— И вы знаете, где он находится?
— Нет, этого я не знаю. Но я уверен, что очень скоро его найдут. Прошло уже достаточно времени с тех пор, как его ищут.
— Вы говорите очень странно, месье Пуаро.
— Это потому, что здесь происходят странные вещи. Вы вернулись из Лондона довольно скоро, мисс Савернейк.
Черты лица Генриетты ожесточились, она желчно усмехнулась.
— Убийца всегда возвращается на место преступления, разве не так? Ведь именно так говорят! Значит, вы все-таки убеждены в том, что Джона убила я? Вы мне не поверили, когда я вам сказала, что не могу убить кого бы то ни было.
Пуаро ответил не сразу.
— Мисс Савернейк, — сказал он задумчиво, — с самого начала у меня создалось впечатление, что это преступление или очень простое, такое простое, что это может сбить с толку, или оно необычайно сложное. Очевидно, что мы боремся с противником очень умным, с кем-то, кто способен все запутать до такой степени, что каждый раз, когда нам кажется, что мы близки к истине, мы оказываемся в тупике. Мы боремся не с реальностью, а с чем-то подстроенным, с версией, которую создали с большим умом, с тонкостью и хитростью. Все планы нашего противника до сих пор были очень удачны.
— Я вам охотно верю, но не понимаю, какое я имею к этому отношение?
— Эти планы, мисс Савернейк, задуманы и осуществляются умом созидателя.
— И поэтому вы подумали обо мне? Последовало долгое молчание. С нахмуренным лицом, куском карандаша Генриетта рисовала на белой скамейке какое-то фантастическое дерево. Пуаро смотрел на этот рисунок и вдруг вспомнил фишки для игры в бридж, вспомнил то, что увидел на столе в павильоне…
— То же самое вы изобразили на своих фишках? — спросил он.
Генриетта перестала рисовать, как будто только осознав, что делает.
— Да, — ответила она улыбаясь. — Это — дерево, месье Пуаро, и называется оно «Игдрасил».
— Какое удивительное название!
Она все объяснила.
— Таким образом, — спросил Пуаро, — если вы что-то непроизвольно рисуете, то у вас всегда получается Игдрасил?
— Да, это какая-то дурацкая мания!
— Сейчас вы его нарисовали на этой скамейке, в субботу вечером на своей фишке, в воскресенье утром — на столе в павильоне…
Шутливо она спросила:
— Я его нарисовала на столе в павильоне?
— Да, этот рисунок там и сейчас.
— Значит, я это сделала в субботу после обеда.
— Ни в коем случае! Когда в воскресенье утром Гуджен принес напитки в павильон, там этого рисунка не было. И в полдень этого рисунка там не было на столе. Я задал ему этот вопрос, он хорошо это помнил, он был категоричен.
— Тогда я могла его нарисовать во второй половине дня в воскресенье.
Пуаро отрицательно покачал головой.
— Этого не может быть! Полицейские всю вторую половину дня воскресенья возились около пруда, фотографировали, выуживали револьвер из пруда. Они ушли только поздно вечером. Если бы вы пошли в павильон, они бы вас увидели.
— Вы правы, месье Пуаро. Я вспомнила, это было в воскресенье после ужина…
Пуаро довольно сухо прервал ее.
— В темноте обычно не рисуют, мисс Савернейк. Вы хотите заставить меня поверить, что поздно вечером отправились в павильон и нарисовали это дерево на столе, хотя не могли видеть, что вы делаете?
— Месье Пуаро, — совершенно спокойно возразила она, — я вам сказала правду. Вы мне не верите. Это меня не удивляет. У вас — свое мнение. Можно мне его узнать?
— Я думаю, что вы пошли в павильон в воскресенье после двенадцати часов дня, то есть уже после того, как Гуджен отнес туда стаканы и напитки. Вы стояли у стола, за кем-то следили или кого-то ожидали и, как всегда бессознательно, взяли карандаш и нарисовали свой Игдрасил, даже не заметив этого.
— Я не ходила в павильон в воскресенье утром, — возразила Генриетта. — Я долгое время пробыла на террасе, потом взяла корзину, пошла в сад и срезала там увядшие георгины. К пруду я спустилась не раньше, чем в час дня. Инспектор Грэндж может подтвердить, что именно так распределено было мое время. До этого я не приближалась к пруду, а когда я туда пришла, в Джона уже выстрелили.
— Вы так объясняете, мисс Савернейк. Игдрасил вас опровергает.
— И вы настаиваете на том, что я была в павильоне и убила Джона?
— Я ни на чем не настаиваю. Вы могли находиться там и могли выстрелить в доктора Кристоу — это одна гипотеза. Вы могли быть там и увидеть того, кто убил. Это другая гипотеза. Или, наконец, кто-то, кто знает вашу манию всегда бессознательно рисовать Игдрасил, был там и нарисовал его на столе, чтобы подозрение упало на вас. Это третья версия.
Генриетта встала и бросила на сыщика вызывающий взгляд:
— Вы продолжаете думать, месье Пуаро, что я убила Джона. И вам кажется, что вы сможете это доказать. Я говорю вам, что доказать это вы не сможете! Никогда! Никогда!
— Вы считаете себя умнее?
— Вы не сможете этого сделать!
Генриетта повернулась и быстрым шагом удалилась по тропинке, ведущей к пруду.

Глава XXVI

Грэндж зашел к Пуаро, и тот предложил ему выпить чашку чая. Чай был именно таким, как представлял себе Грэндж, — очень слабым.
«Иностранцы не умеют заваривать чай, — подумал он, — и бесполезно пытаться их этому научить». Но он с видом мученика проглотил напиток. В такие мрачные дни, как этот, еще одна неприятность принесла ему горькое удовлетворение.
— Отложенное следствие состоится послезавтра, — сказал Грэндж, — а чего мы добились? Ничего! Ведь где-то же находится этот проклятый револьвер! Только как его искать на таком огромном пространстве? Требуется целая армия, чтобы прочесать километры и километры этого леса! Я уже начинаю думать, что этот револьвер мы не найдем никогда.
— Вы его найдете, — с уверенностью сказал Пуаро.
— Конечно, мы продолжаем поиски.
— Причем найдете его очень скоро, и это меня не удивит.
Грэндж отпил из своей чашки.
— Я очень этого хочу, — сказал он устало, — ход дела приводит к тому, что я становлюсь смешным. Все эти люди делают вид, что стараются мне помочь изо всех сил, но каждый раз, когда я что-то делаю согласно тому, что они говорят, я отдаляюсь от цели…
Пуаро кивнул.
— Возьмите эту историю с револьвером, например, — продолжал инспектор. — По данным судебно-медицинского эксперта, выстрел был произведен за одну — две минуты до вашего прихода. Вы видели там леди Эндкателл, которая держала в руках корзину с яйцами, мисс Савернейк, тоже с корзиной в руках, у нее там лежали головки георгинов, которые она только что срезала в саду, и, наконец, Эдварда Эндкателла в охотничьем костюме с огромными карманами. Все трое прекрасно могли спрятать револьвер и унести его с собой. И кто-то это сделал, потому что револьвера нет около пруда. Мои люди все перевернули и обыскали, но ничего там не нашли. Похоже на то, что нас хотят заставить поверить в виновность Герды Кристоу? Но кто этого хочет? Вот чего я не могу понять!
— Вы спрашивали их о том, что они делали в то утро? Можно ли верить их версиям?
— Их рассказы просто неоспоримы! Мисс Савернейк работала в саду. Леди Эндкателл собирала яйца в курятнике. Эдвард охотился вместе с сэром Генри. Как только они расстались, сэр Генри вернулся прямо в дом, а Эдвард пошел через лес. Молодой Дэвид читал у себя в комнате, а мисс Хардкастл — в саду. Все это правдоподобно, но не поддается проверке. Гуджен, который около полудня принес в павильон стаканы и напитки, ничего не может сказать о том, что делали и чего не делали эти люди. В результате можно спокойно подозревать каждого из них.
— Вот как?
— В моем списке подозреваемых первой идет Вероника Крей. Она поссорилась с Кристоу, сказала, что ненавидит его, и она, мне кажется, способна была его пристрелить. Но никаких доказательств, что она это сделала, у меня нет. Каким образом она могла бы украсть револьвер из коллекции сэра Генри? В этот день никто ее в «Долине» или в окрестностях не видел. Я совершенно уверен, что и сейчас у нее этого револьвера нет.
— Вы в этом действительно уверены?
— Да. Я мог бы попросить ордер на обыск, но этого не понадобилось. Она сама нам предложила осмотреть ее виллу сверху донизу, а величина виллы — с носовой платок! После первого предварительного следствия я дал распоряжение следить за мисс Крей и мисс Савернейк. Их ни на минуту не упускали из виду. Я даже сам побывал в студии мисс Савернейк. Она не сделала ни одного подозрительного жеста.
— Что же она делала после дознания?
— Она вернулась прямо в Лондон, в свою мастерскую, и была у нас на глазах все время. В ее мастерской нет этого револьвера. Она очень любезно приняла меня и моего помощника, можно даже сказать, что это ее забавляло. То, что мы там увидели, нас немного удивило. Я вас спрашиваю, как люди могут покупать скульптуры, которые состоят из бесформенных выпуклостей, из искривленных кусков металла. Если бы нас не предупредили, мы бы ни за что не угадали, что перед нами именно лошадь!
Пуаро нахмурился.
— Лошадь?
— Да, лошадь, если ее можно так назвать. Ну, зачем ваять лошадь, если не знаешь, как она выглядит! Можно было бы сначала посмотреть на настоящую…
— Лошадь! — прошептал Пуаро.
— Почему это вас так удивляет? — спросил Грэндж.
— Ассоциация идей.
Грэндж поразмыслил над этим ответом и спросил:
— Вы знали, что через сорок восемь часов после нашего визита мисс Савернейк вернулась сюда?
— Да. Мы с ней встретились в лесу и мило поболтали…
— Она не сидит на месте! Это ведь ее имя Кристоу произнес умирая, это вполне могло быть что-то вроде обвинения. Только все это не дает никаких оснований для каких-то утверждений.
Пуаро кивнул. Грэндж продолжал:
— С другой стороны, у меня создается впечатление, что все здесь что-то знают. Леди Эндкателл так и не смогла нам объяснить, зачем в то утро она взяла пистолет из коллекции своего мужа. Этот поступок не имеет никакого смысла. У меня бывают моменты, когда я сомневаюсь, что она в здравом уме!
— Будьте уверены — она не сумасшедшая, — сказал Пуаро.
— В отношении Эдварда Эндкателла на одно мгновение у меня появились основания для обвинения. Леди Эндкателл сказала или, вернее, дала мне понять, что Эдвард был влюблен в мисс Савернейк уже много лет. Это позволяло мне думать, что у него есть мотив для убийства Джона Кристоу. Только сейчас я узнаю, что он помолвлен с другой, мисс Хардкастл. Что вы можете иметь против него после этого?
Пуаро что-то пробормотал. Ободренный, Грэндж продолжал:
— Остается молодой Дэвид. Леди Эндкателл мне о нем рассказала. Его мать умерла в клинике для умалишенных. У нее была мания преследования, ей казалось, что все хотят ее убить. Отягощенная наследственность значит очень много. Может быть, сын такой матери вбил себе в голову, что доктор Кристоу — психиатр, приехал сюда только для того, чтобы обследовать его и доказать, что он тоже сумасшедший. Этот молодой Дэвид — престранный тип, очень нервный…
Грэндж глубоко вздохнул и безнадежно заключил:
— Таким образом, вы видите, куда я клоню! У меня масса разных предположений, все они очень неопределенны и никуда меня не ведут!
— Точнее, — сказал Пуаро, — они вас уводят от цели, вместо того, чтобы приближать!.. Что же, этого следовало ожидать!
Грэндж с удивлением посмотрел на Пуаро и заговорил снова:
— Все эти Эндкателлы — очень странная семья! Я мог бы поклясться, что они все знают в этой истории!
— Будьте уверены, они действительно все знают. Инспектор смотрел на Пуаро с недоверием.
— Да, — повторил Пуаро, — они все знают! Долго я сомневался, но теперь я совершенно в этом убежден!
Грэндж все больше и больше мрачнел.
— И они договорились молчать! Ну хорошо, я их все-таки заставлю заговорить! Сначала я найду револьвер! Я ничего не пожалею, чтобы им доказать!
— Кому «им»?
— Им всем! Они издеваются надо мной, они направляют меня по ложному следу, делают вид, что помогают мне и моим людям, а в итоге мы все время в тупике! Пусть они делают, что хотят, мне нужно что-то существенное и реальное, вот тогда все станет ясно!
Пуаро некоторое время смотрел в окно, обернулся и спросил:
— Вы хотите иметь что-то существенное и реальное? Хорошо, если я не ошибаюсь, вы сможете найти это у моей изгороди, около калитки!
Они вышли из дома. Поиски не были долгими. Грэндж сразу же нашел в траве предмет, который его люди искали уже так много времени.
Стоя на коленях, инспектор поднял голову и воскликнул:
— Это револьвер! И мне кажется, что именно он отсутствует в коллекции сэра Генри! Мы это сразу же узнаем по номеру. Потом останется только установить, не этим ли оружием был убит Кристоу. Все упрощается…
На мгновение его глаза с сомнением остановились на Пуаро.
— Уж не думаете ли вы, инспектор, — сказал тот, — что именно мне понадобилось отнимать жизнь у несчастного Джона Кристоу?
Полицейский заметно смутился. Очень осторожно, обернув руку носовым платком, он поднял револьвер.
— На этот раз, — сказал он, — мне, кажется, действительно повезло!
— Вы будете держать меня в курсе дела?
— Конечно, месье Пуаро, я вам позвоню.
Грэндж сдержал свое слово. Он позвонил в тот же вечер.
— Это вы, месье Пуаро? Сообщаю вам обещанные сведения. Это тот револьвер, который был взят из коллекции сэра Генри, и тот, которым убили Джона Кристоу, — Грэндж ликовал. — Никаких сомнений! На нем прекрасные отпечатки пальцев. Большой палец, указательный и часть среднего. Я не ошибся, когда сказал вам, что мне наконец повезло!
— Вы установили принадлежность отпечатков?
— Еще нет. Но я уверен, что они не принадлежат миссис Кристоу. Судя по их величине, это отпечатки мужских пальцев. Завтра же утром я поеду в «Долину» и у всех возьму отпечатки пальцев. Тогда мы узнаем, где находимся и чего достигли.
— Искренне желаю вам удачи, — пожелал Пуаро. На следующий день Грэндж позвонил снова. Вчерашнего энтузиазма у него как не бывало.
— Хотите услышать новости, месье Пуаро? — начал он унылым голосом. — Отпечатки не принадлежат никому, кто замешан в этом деле. Ни Эдварду, ни Дэвиду, ни сэру Генри… Тем более они не имеют ничего общего с отпечатками Герды Кристоу, Генриетты Савернейк, Вероники Крей, Мидж Хардкастл и леди Эндкателл. Они даже не принадлежат прислуге! Значит, выходит, что преступление совершил кто-то посторонний, кто что-то имел против Кристоу — кто-то, о ком мы ничего не знаем. Какой-то невидимка проник в кабинет сэра Генри, чтобы украсть оружие. Он убил Кристоу, выбросил револьвер около вашего дома и растворился в атмосфере.
Пуаро выразил инспектору свое сочувствие и спросил, не хочет ли тот взять образец его собственных отпечатков пальцев.
— Не могу отказаться, — ответил Грэндж, — приходится все принимать в расчет, месье Пуаро. Вы были там во время совершения преступления, и вы оказались лицом наиболее подозрительным из всех, кто замешан в этом деле!

Глава XXVII

Снова состоялось следствие. И решение его и заключение были следующими: «Покойный был убит неизвестным или несколькими неизвестными лицами».
При оглашении этого вердикта Пуаро стоял в углу зала. Он кивнул в знак согласия — решение и не могло быть другим.
После окончания процедуры члены семьи Эндкателл подошли к Герде и ее сестре, чтобы сказать им несколько слов. В глубоком трауре Герда имела все то же выражение грусти и глупости. Ее сестра сообщила, что на этот раз они приехали не на машине, а поездом, так как Герда с детьми живет у нее в Бексхилле.
Леди Эндкателл пожала Герде руку и выразила надежду, что они не потеряют связь.
— Может быть, в один из ближайших дней мы с вами встретимся в Лондоне, вместе позавтракаем, походим по магазинам?
Герда пробормотала что-то невнятное. Сестра уже тащила ее в сторону вокзала.
— Бедная Герда! — сказала Мидж. — Для нее все-таки есть какая-то польза от смерти Джона: она избавилась от вашего тягостного для нее гостеприимства, дорогая Люси!
— Вы не очень-то любезны, Мидж! — ответила леди Эндкателл. — Я же стараюсь сделать, как лучше.
— К сожалению, это ничего не улаживает, наоборот.
— Во всяком случае, — продолжала леди Эндкателл с радостью, — можно, наконец, сказать, что вся эта скверная история закончилась! Единственный, кто заслуживает сожаления, это инспектор Грэндж. Как вы думаете, доставит ли ему утешение и удовольствие, если мы пригласим его к себе на завтрак, как друга, конечно?
— На твоем месте, дорогая, я бы его не стала приглашать, — сказал сэр Генри.
— Наверно, ты прав. Тем более, что наш завтрак ему наверное будет не по вкусу: у нас сегодня куропатки с капустой и это суфле, которое обычно так хорошо удается миссис Миджуэй. Я уверена, что инспектор предпочел бы хороший бифштекс с кровью, а затем сладкий пирог с яблоками.
— Верно, Люси. Мне хочется как можно скорее вернуться домой и приступить к завтраку. У меня слюнки текут при мысли о куропатке с капустой!
— Я хотела отпраздновать этот день. Ведь все устроилось как нельзя лучше!
Сэр Генри, казалось, был не совсем согласен со своей женой.
— Да неужто?
— Успокойся, Генри, — сказала Люси, — я сама займусь этим во второй половине дня.
— Что ты опять задумала, Люси?
— Не беспокойся, дорогой! Нужно уладить маленькое дельце, больше ничего!
В «Долине» Гуджен уже ждал своих — хозяев. Он поспешно открыл дверцы машины.
— Все прошло очень хорошо! — сообщила ему леди Эндкателл. — Я думаю, что вы должны рассказать об этом миссис Миджуэй и всем остальным. Я знаю, что эта история всем доставила много неприятностей. Хочу еще раз повторить, что сэр Генри и я оценили преданность, которую вы доказали при этих тяжелых обстоятельствах.
Гуджен почтительно поклонился:
— Мы все разделяли ваше беспокойство, мадам!
Через некоторое время в салоне леди Эндкателл отметила, что Гуджен, как всегда, сказал именно то, что следовало сказать.
— Тем не менее, — добавила она, — эти добрые люди напрасно за меня волнуются. Это дело меня скорее развлекало. Все это было настолько ново, так отличалось от всего, к чему мы привыкли! Вы не находите, Дэвид, что такого рода испытание вас обогатило? Такого не может быть у вас в Кембридже!
— Я учусь в Оксфорде, — недовольно заметил Дэвид.
— Оксфорд! — мечтательно произнесла леди Эндкателл. — «Футбольный матч Оксфорд — Кембридж». Это звучит так по-английски! Вы не находите?
Она сняла телефонную трубку и продолжала:
— Я надеюсь, Дэвид, что скоро вы снова к нам приедете! Вы нигде больше не встретите людей, причастных к убийству, с которыми можно вести интересную и умную беседу!
— Благодарю за приглашение, — ответил Дэвид, — но скоро я уеду из Англии на некоторое время. Я хочу отправиться в Афины, в школу живописи.
— Кто же там сейчас послом? — спросила Люси мужа, — кажется, Ремингтон? Дэвиду эта публика не понравится. Дочери в семье Ремингтонов — сугубо современные эмансипированные девицы, они играют в хоккей и в эту смешную игру, когда нужно бросать мяч в корзину…
Она внимательно посмотрела на телефонную трубку в своей руке.
— Зачем у меня эта трубка? Зачем я ее сняла?
— Наверное, — заметил Дэвид, — вы хотели кому-то позвонить.
— Нет, не думаю! — положив телефонную трубку на место, Люси спросила:
— А вы любите телефон, Дэвид?
Про себя он подумал, что это глупый вопрос. Но что ответишь? Он заставил себя сказать, что телефон ему кажется полезной вещью.
— То же самое можно сказать о машине, которая изготовляет галоши или подтяжки, но, мне кажется…
Речь леди Эндкателл прервало появление Гуджена. Он объявил, что завтрак подан.
— А куропатку с капустой вы любите, Дэвид? — снова задала вопрос Люси.
Дэвид вынужден был признать, что куропатку с капустой он любит.

Эдвард и Мидж шли по лесной тропинке, поднимающейся в гору.
— Бывают моменты, — сказала Мидж, — когда я действительно начинаю сомневаться в том, что Люси в здравом уме.
— Я уверен, — заметил Эдвард, — что она умная и толковая. Мне кажется, ее речи похожи на игру, которая заключается в том, что в предложении нужно угадать отсутствующее слово. Можно предложить и другое сравнение — она напоминает мне молоток, который летает от одного гвоздя к другому, но ни по одной шляпке не попадает.
— Во всяком случае, она меня иногда просто пугает, — продолжала Мидж. — В последнее время этот дом тоже меня пугает!
— «Долина»?
Эдвард с удивлением посмотрел на нее и продолжал:
— Поместье это не имеет ничего страшного или отталкивающего. Мне оно чем-то напоминает Айнсвик. Но, конечно, это — не Айнсвик…
Мидж возбужденно перебила:
— Вы сказали: «Это не Айнсвик». Я боюсь того, что не является тем, чем кажется. Никогда не Знаешь, что за этим скрыто. Это похоже на маску…
— Не следует предаваться таким тревожным мыслям.
Он сказал это тем снисходительным и покровительственным тоном, каким говорил с ней раньше. Тогда это ей не нравилось. Сегодня, сейчас она воспринимала все иначе. Она вовсе не «предавалась» мыслям. Понял он или нет, что она хотела сказать, но она прекрасно знала, что имела в виду.
— В Лондоне я об этом не думала, — сказала Мидж, — но с тех пор, как я сюда вернулась, у меня снова прежнее ощущение. Мне кажется, что здесь все знают, кто убил Джона, все, кроме меня!
— Неужели мы должны все время говорить о Джоне? Думать о нем? — спросил он с раздражением. — Он умер! Умер и похоронен!
Мидж пробормотала:
— Он ушел и мертв, душка. Он ушел и мертв.
В головах — торфяная подушка, А в ногах — валун. Она взяла его под руку.
— Но кто его убил? Мы думали, что это сделала Герда. Но это не она. Кто же тогда? Вы думаете, Эдвард, что это кто-то нам совершенно незнакомый?
— Зачем задавать себе эти вопросы? Если полиция не нашла убийцу, если она не смогла собрать никаких доказательств, значит, нужно с этим смириться и все забыть!
— Может быть, вы и правы! Но не знать…
— А нужно ли знать! Какое нам дело до этого Джона? «Нам»! Мидж была благодарна ему за это слово, которое, казалось, связывало их судьбы. Эдвард совершенно прав! Им нет дела до Джона. Он не имеет к ним никакого отношения. Он умер и похоронен. На могиле были произнесены молитвы. Он умер и похоронен. Так захотел Эдвард. Но достаточно ли глубоко он похоронен, исчез ли бесследно? Нет! Джон здесь, он все время присутствует в «Долине».
— Куда мы идем? — вдруг спросил Эдвард. Ее удивил странный тон его вопроса.
— Разве вы не хотите подняться до вершины холма?
Он согласился, но ей показалось, что против желания.
В чем причина, спрашивала она себя. Он любил эту прогулку, они часто бывали тут с Генриеттой. Так зачем искать дальше? Генриетта и он… Это о ней он вспоминает сейчас.
— Вы ведь уже приходили сюда этой осенью?
— Да, в прошлый приезд мы поднимались сюда с Генриеттой, — довольно сухо ответил Эдвард. Оба продолжали идти молча. На самом верху они остановились, и Мидж села на пень.
Она представила себе, как тогда они тоже сделали остановку на этом месте, только на пне вместо нее сидела Генриетта. Мидж нервно крутила на пальце свое обручальное кольцо. Сделав усилие, она сказала:
— Как хорошо будет в Айнсвике на Рождество. Как я рада, что снова буду там в это время!
Эдвард, казалось, не слышал. Он был далеко, очень далеко. Без сомнения, он думал о Генриетте и о Джоне. Когда Генриетта сидела на этом самом пне, она знала «чего не хочет», но он — он принадлежал ей. И он будет принадлежать ей всегда…
Печаль обрушилась на плечи Мидж. Восемь дней прожила в атмосфере безоблачного, безграничного счастья. Ей казалось, что сейчас все разваливается и рассыпается на куски.
— Эдвард!
Ее тон поразил его, он на нее посмотрел.
— Да?
— Эдвард, я сожалею, но…
Губы у нее дрожали, хотя она старалась говорить спокойно.
— Я должна вам сказать, Эдвард… Я не могу выйти за вас замуж! Мы не будем счастливы…
— Но, Мидж, я уверен, что в Айнсвике…
Она его прервала:
— Но не могу же я, Эдвард, выйти за вас замуж исключительно ради Айнсвика! Вы должны меня понять, Эдвард!
Он вздохнул.
— Да, Мидж, я понимаю, что вы хотите сказать… Наверное, вы правы!
— Вы были добры ко мне, Эдвард, очень, очень добры, но мы не будем счастливы!
У нее была маленькая и туманная надежда, что он будет возражать, попытается убедить ее в том, что она ошибается, но ничего подобного он не сделал. Да, в этот момент Генриетта была между ними!
— Мы не будем счастливы, — тихо повторил он.
Ее сердце сжалось. Она всегда будет любить Эдварда, а он всегда будет любить Генриетту. Как ужасна жизнь, как она отвратительна! Мидж сняла с пальца кольцо и протянула ему.
— Оно очень красивое, Эдвард!
— Я бы предпочел, чтобы вы оставили его у себя, Мидж! Вы бы мне этим доставили удовольствие.
Она покачала головой.
— Нет, Эдвард, это невозможно.
Он печально улыбнулся.
— Это кольцо я никогда никому не отдам, вы должны это знать!
Она улыбнулась ему в ответ. Ей хотелось плакать.

Эркюль Пуаро принимал визит третьей дамы. У него уже побывали Генриетта и Вероника, сейчас в гостиной сидела леди Эндкателл.
Она улыбнулась и, казалось, была в восторге от того, что его видит, Люси была похожа на фею, которая снизошла к простому смертному, и Пуаро спросил себя, как эта женщина, уже не первой молодости, сумела сохранить это магическое очарование, несмотря на белые волосы и морщинки на лице. В ней, казалось, не было ничего земного, она резко отличалась от всех.
— Месье Пуаро, — сказала она кротко очень приятным голосом, — у меня к вам небольшая просьба!
— Я внимательна вас слушаю, дорогая леди.
— Я бы хотела поговорить с вами о докторе Кристоу.
— О докторе Кристоу?
— Да. Мне кажется, что настало время покончить с этой историей. Вы понимаете, что я имею в виду?
— Не стал бы этого утверждать, мадам!
С восхитительной улыбкой она положила свою маленькую, очень красивую ладонь на руку Пуаро.
Дорогой месье Пуаро, вы прекрасно меня понимаете.
Полиция еще некоторое время будет продолжать искать, кому принадлежат отпечатки пальцев на револьвере, потом они потеряют терпение и перестанут этим заниматься. Но я очень боюсь, что вы, вы не отступите!
— Вы совершенно правы! — сказал Пуаро.
— Я в этом не сомневаюсь и поэтому я здесь! Вы ведь хотите знать правду! Это так?
— Да, я действительно хочу знать правду!
— Я вижу, месье Пуаро, что я выразилась недостаточно понятно! Мне бы очень хотелось узнать, почему вы не хотите отступиться от этого дела. Вы ведь не считаете, что убийцу обязательно нужно повесить? Вы не можете одобрять такой средневековый пережиток, как повешение! Вы просто хотите знать правду! Вот я и хочу вас попросить… И в случае, если вы сочтете себя удовлетворенным…
— Правильно ли я вас понимаю, леди Эндкателл? Вы хотите сообщить мне правду?
Она утвердительно кивнула. Он продолжал настаивать:
— Значит, вы знаете правду?
Она раскрыла большие удивленные глаза.
— Ну да! Конечно! И уже давно! Я хотела бы вам все рассказать, и мы могли бы с вами согласиться… вы и я… что дело полностью закончено.
Она снова ему улыбнулась.
— Решено, месье Пуаро?
Столько очарования было, в ее улыбке, что Пуаро почувствовал огромное желание отказаться от дальнейшего расследования просто потому, что это доставило бы удовольствие леди Эндкателл. Ему потребовалось настоящее усилие, чтобы ответить:
— Нет, мадам, это не решено!
Наступило долгое молчание. Затем леди Эндкателл встала и просто спросила:
— Я спрашиваю вас, месье Пуаро, действительно ли вы себе все представляете? Отдаете ли себе отчет в том, что вы делаете?

Глава XXVIII

Мидж услышала, как открылась дверь — без всякого сомнения, это была дверь комнаты Эдварда. Затем она услышала шаги в коридоре и узнала их — это шел Эдвард. Она зажгла свет и при свете настольной лампы взглянула на часы — было без десяти три. Для чего Эдварду в такое время спускаться по лестнице на первый этаж? Это было странно.
Они все легли спать рано — около половины одиннадцатого. Заснуть она не могла. Она не плакала. Она лежала с широко раскрытыми сухими глазами и слушала, как в гостиной каждые полчаса бьют старинные часы.
Она переживала свое горе. Добровольно и навсегда она лишилась Айнсвика, своего дорогого Айнсвика, который мог бы стать ее домом, если бы она этого захотела. Но лучше остаться одной, лучше вести мрачную и тоскливую жизнь без всякого интереса, чем жить даже в Айнсвике, с Эдвардом и призраком Генриетты. Во время разговора с Эдвардом там, в лесу, она открыла в себе чувство ревности. Между прочим, Эдвард ни разу не сказал, что любит ее. Он говорил о привязанности, о детских воспоминаниях, ни о чем другом… Это она бы еще могла принять. Но можно ли заставить себя жить с человеком, чье сердце принадлежит другой? Жить с Эдвардом, если его мысли всегда будут устремлены к Генриетте?
Но почему он в это время спускается по лестнице? Эта мысль так взволновала Мидж, что она встала. Она накинула халат, взяла карманный фонарик и вышла в коридор. Везде было темно. Мидж нагнулась над перилами лестницы. На первом этаже света тоже нигде не было.
Она спустилась по лестнице. В холле, после некоторого колебания, она включила свет. Везде было тихо. Все двери были закрыты. Где-то же должен быть Эдвард! Где же он?
Вдруг она почувствовала легкий запах газа. Она направилась в сторону чуть приоткрытой двери. В коридоре запах газа был сильнее. Еще сильнее этот запах был в кухне. При свете своего фонарика она увидела Эдварда. Он лежал на полу, засунув голову в газовую печь. Все горелки были открыты.
Мидж не относилась к числу людей, которые теряют голову. Она побежала к окну и постаралась его открыть. Это ей не удалось. Тогда она обернула руку тряпкой и разбила стекло. Стараясь не дышать, она закрыла краны и освободила Эдварда. Он был без сознания. Дыхание его было неравномерным и прерывистым. Она подтащила его к разбитому окну, стала на колени и подложила руки ему под голову. Сначала очень тихо, а потом все громче, с отчаянием, она повторяла:
— Эдвард!.. Эдвард!..
Он зашевелился, застонал, открыл глаза и прошептал еле слышно:
— Газ…
— Я знаю, дорогой, но почему?.. Почему?..
Он весь дрожал, руки у него были холодные, просто ледяные. Он смотрел на нее, и постепенно на лице его появилось выражение радостного удивления.
— Мидж?
— Да, — сказала она, — я слышала ваши шаги в коридоре, слышала, как вы спустились по лестнице, и, сама не знаю почему, пошла за вами.
Он вздохнул.
— Это был бы самый лучший выход!..
Мидж все поняла. Она вспомнила тот разговор в день смерти Джона. Леди Эндкателл рассказывала об одной популярной газете. Она говорила, что там часто сообщают о бедных женщинах, кончающих свою жизнь самоубийством при помощи газа.
— Но, Эдвард, почему?
Он горько усмехнулся.
— Почему? Потому что вся моя жизнь — это одна сплошная неудача. Потому что ничего стоящего я никогда не сделал. Такие люди, как Джон Кристоу, чего-то добиваются в жизни, ими все восхищаются, их любят. Я — ничто! Зачем мне жить? Я получил по наследству Айнсвик, и у меня есть средства к существованию. Если бы не это, я бы пропал. Я не умею ничего делать, я никогда ничего не делал. Как писатель я ничего не стою. Генриетте я не нужен, да никому я не нужен! Когда мы сидели с вами в том ресторане на Беккерлей, я подумал… Вы же сами это знаете. Даже Айнсвик не мог вас привлечь к тому, чтобы разделить со мной жизнь. Никому я не нужен! Я решил, что лучше всего со всем этим покончить…
Она быстро возразила:
— Но, мой дорогой, вы же ничего не поняли! Это же из-за Генриетты… Я думала, что вы всегда ее любили и всегда будете любить…
— Генриетта? — его почти не было слышно. Он с дрожью добавил:
— Как холодно!
— Эдвард, мой дорогой!
Она прижалась к нему, стараясь отдать ему свое тепло. Он ей улыбнулся.
— Как это чудесно, Мидж, вы меня отогреваете!
Ему было холодно, и она его согрела. Эта мысль мелькнула, как озарение, она ее поразила. Эдвард уже ни на что больше не надеялся. Он порвал с обществом живых, он жил в полном одиночестве. Ему необходимо было тепло, и это тепло могла дать ему только она одна.
Пусть Эдвард грезит о далекой и неприступной Генриетте, какое это имеет значение? Ему нужно другое — живое тепло, участие, любовь — все это ему может дать только она одна.
Он посмотрел на нее, склонившуюся к нему, и тоже многое понял. Та Генриетта, которую он, казалось, так любил, была юной девочкой семнадцати лет. В сегодняшней Генриетте от той девочки уже не осталось ничего. С Мидж все совсем иначе! Ее лицо совсем близко, она такая, какая есть в действительности. Он любил ее. Именно такой он ее понимает, и он всегда будет ее любить — и тогда, когда ее черные волосы станут седыми.
— Мидж, — сказал он тихо. — Я вас люблю! Пожалуйста, не покидайте меня больше никогда!
Губы их встретились…
— Как это забавно! — воскликнула она. — Мы сидим здесь на каменном полу кухни, отравленной газом, а у меня такое впечатление, словно я в раю!
— У меня тоже! — сказал он. — И мне кажется, что я теперь останусь там до конца своей жизни.
Мидж как разумная женщина произнесла мудрые слова:
— Может быть, нам лучше пойти и немного поспать? Скоро уже четыре часа. Как нам объяснить Люси это разбитое окно?
Она применила метод самой леди Эндкателл. В шесть часов утра она проникла в спальню Люси, разбудила ее и коротко и точно рассказала ей обо всем. Леди Эндкателл была, как всегда, великолепна: она поздравила Мидж, заявила, что она именно такая жена, какая необходима Эдварду, затем добавила, что все происшедшее доказывает — настало время перевести кухню в «Долине» на электричество. Мидж вернулась к себе в комнату, оставив Люси в прекрасном настроении. Леди Эндкателл была довольна всем — и самой собой, и Мидж с Эдвардом — они будут жить в Айнсвике; следствие закрыто, а месье Пуаро — этот маленький человечек, несмотря ни на что, все же очень симпатичен!
Вдруг у нее в голове мелькнула такая тревожная мысль, что она даже села в кровати.
Вот об этом она не подумала!
Люси встала и направилась в комнату Генриетты. Путь был коротким, но Люси уже начала мысленно вести разговор и высказывать свое мнение, прежде чем предстала перед Генриеттой. Войдя, она продолжала вслух:
— …и я подумала, дорогая, что это вы упустили из виду!
Генриетта никак не могла проснуться и что-то сонно проворчала.
— Я понимаю, — говорила между тем Люси, — сейчас еще очень рано, но ночь была чрезвычайно беспокойной: Эдвард и газовая печь, Мидж и окно в кухне, мой разговор с месье Пуаро…
— Вы не думаете, Люси, что все это может подождать?
— Меня беспокоит эта кобура!
— Кобура? Какая кобура? — теперь Генриетта совсем проснулась.
— Кобура от револьвера, дорогая! Ведь он был в кобуре, а ее не нашли. Пока еще никто не догадался заняться ее поисками, но все возможно…
Генриетта вскочила.
— Эта поговорка, — воскликнула она, — очень правильна: «Нельзя все предусмотреть».

Глава XXIX

Лежа в постели, Герда думала…
Хорошо, что у нее стала меньше болеть голова, хорошо, что она со всеми не поехала на этот пикник и осталась дома одна.
Элси была с ней очень мила, особенно вначале. Ей приносили завтрак в постель, предлагали самое удобное кресло, запрещали делать то, что могло бы ее утомить, — в общем, ее жалели, и она разрешала себя жалеть и нежить. Ей хотелось ни о чем не думать и все забыть. Но приближались время, когда нужно будет снова жить обычной, нормальной жизнью. Ее уже начинают торопить, уже занимаются хлопотами о ее будущем существовании. Уже несколько раз Элси теряла терпение и упрекала ее за медлительность, за то, что она не все сразу понимает… Как это было раньше, до того как ее увез Джон, ее снова будут считать глупой и неуклюжей. А Джона уже нет, чтобы сказать, как тогда: «Я вами займусь…»
Она встала и спустилась в кухню, чтобы приготовить себе чай. Вода уже закипала, когда позвонили у дверей. Прислуги в доме тоже не было. И Герда сама открыла дверь. На пороге стояла-Генриетта. Ее машина была оставлена у тротуара.
— Генриетта, — воскликнула Герда, — какая неожиданность! Сестры и детей нет дома, вообще в доме никого, но…
Генриетта ее прервала.
— Это даже лучше! Я хотела поговорить с вами наедине. Скажите мне, Герда, что вы сделали с кобурой?
У Герды был такой вид, как будто бы она ничего не понимает.
— С какой кобурой?
Генриетта прошла в маленький салон, дверь которого Герда перед ней открыла, Генриетта настойчиво продолжала:
— Вы должны мне это сказать, Герда! Исключить этот вопрос о кобуре ничего не стоит, и тогда будет совершенно невозможно доказать, что вы как-то причастны к этому делу. Я нашла револьвер в зарослях у пруда, куда вы его бросили, и спрятала в такое место, куда вы его положить не могли. На нем отпечатки пальцев, которые никогда не смогут опознать. Остается только эта кобура! Вы должны мне сказать, что вы с ней сделали!
Она, совершенно не зная почему, очень спешила. На самом деле торопиться ей было некуда. Генриетта сделала все, чтобы ее не выследили, если бы это кому-нибудь вздумалось. Она поехала по дороге к Лондону, заправилась на бензоколонке и постаралась там всем продемонстрировать, что едет в Лондон. Проехав некоторое расстояние, она изменила направление и направилась по другой дороге — к морю.
Герда продолжала смотреть на нее своими большими глупыми глазами. «Скучно с ней, — подумала Генриетта, — каждый раз, чтобы что-то понять, ей. нужна целая вечность». Генриетта снова стала убеждать:
— Если эта кобура еще у вас, вы обязательно должны отдать ее мне! Я найду способ от нее избавиться! Это единственное доказательство вашей вины! Она еще у вас?
Герда утвердительно кивнула головой.
— Вы не отдаете себе отчета, что это глупость — держать ее у себя! — воскликнула Генриетта, которая не могла сдержать нетерпение.
— Эта кобура была в моей спальне. — объяснила Герда, — и я о ней совершенно забыла. Когда в наш дом на Гарлей-стрит приехала полиция, я разрезала кобуру на куски и спрятала в обрезках кожи, которые лежат у меня в сумке для рукоделия.
— Хорошая мысль!
— Я вовсе не такая дура, как все обо мне думают!
Она поднесла руку к горлу и два раза тихо повторила имя Джона.
Генриетта искала слова утешения.
— Я знаю, дорогая, я знаю…
— Ничего вы не знаете и не можете знать! — Герда выпрямилась и взволнованно взглянула на Генриетту. — Джон меня обманывал! Он не был таким, каким я его себе представляла. Я это заметила в тот вечер, когда он пошел провожать ту женщину, Веронику Грей. Конечно, я знала, что он ее когда-то любил, но это было очень давно, за много лет до того, как мы поженились. Я была уверена, что все это кончилось…
— Нет, — Герда покачала головой, — эта женщина сказала, что не видела его много лет… Но только в глазах Джона я прочла совсем другое. Он пошел с ней, а я поднялась наверх в нашу комнату. Я пыталась читать, я взяла детективный роман, который Джон привез с собой. Джон все не возвращался. Тогда я встала и вышла. Было совсем светло, от луны… Я дошла до пруда. В павильоне горел свет… и они были там, Джон и эта женщина…
На секунду Генриетта закрыла глаза, а когда открыла их, то увидела совершенно другую Герду, с необычным выражением лица. Это уже не была кроткая, застенчивая и глупая женщина, которую знала Генриетта, это было беспощадное существо, которое сумело за себя отомстить и ни о чем не жалело.
— Я поверила Джону. Я верила в него… как верят в бога! Он мне казался самым благородным человеком на земле, я думала, что в нем все самое лучшее, что есть на этом свете. И все это был только обман! Мне ничего больше не оставалось! Ничего, потому что я обожала то, чего уже больше не существовало!
Генриетта смотрела на Герду с некоторой растерянностью. Перед ней было то же существо, которое она изобразила в своей «Обожающей», только преображенное: стоило исчезнуть, рухнуть идолу этой женщины, и она стала смертельно опасной.
— Вы понимаете, — уже в тоне обычной беседы продолжала Герда, — я не могла поступить иначе. Его нужно было убить! Вы понимаете меня, Генриетта? Я знала, что нужно быть очень осторожной, из-за полиции, они ведь очень ловкие. Только я ведь тоже не такая дура, как все думают. Люси считает, что если нет быстрой реакции, то человек вообще ничего не понимает. Я поняла, что Джона нужно убить. Я вам говорила, что только что читала детективный роман. Там было написано, что можно опознать оружие по пулям, из него выпущенным. Как раз в этот день сэр Генри показал мне, как заряжают револьвер, как из него стреляют. Я взяла два револьвера. Первым я решила убить Джона и спрятать. Второй револьвер я буду держать в руках, решила я, пусть его у меня отберут. Они сразу подумают, что это я убила Джона, но потом установят, что я не могла убить его этим оружием, и придут к выводу, что я не виновата! Герда помолчала.
— Но я совсем забыла об этой кобуре, которую я спрятала у себя в шкафу, в спальне. Вы думаете, что полиция может начать ее искать?
— Кто знает? — сказала Генриетта. — Лучше отдайте ее мне, и я увезу ее отсюда. Когда ее у вас больше не будет, то никакого риска для вас не останется.
Генриетта села. Она вдруг почувствовала страшную усталость.
— У вас очень утомленный вид, — сказала Герда, — сейчас я вам принесу чаю, я как раз заварила свежий.
Некоторое время она отсутствовала и потом появилась с подносом, на котором стояли чайник, кувшинчик с молоком и две чашки. Она разлила чай по чашкам, одну из них предложила Генриетте. Та поблагодарила, но настояла на том, чтобы Герда сразу же принесла кобуру. Герда явно колебалась, однако затем вышла.
Генриетта чувствовала себя совершенно измученной. К счастью, ее задача скоро будет исполнена. Скоро Герда будет вне опасности, как того хотел Джон, Она провела рукой по лбу. Она взяла чашку и уже хотела поднести ее к губам, когда шум в коридоре привлек ее внимание. Странно — Герда на этот раз действовала быстро, что ей совсем не было свойственно.
Но в дверях стояла не Герда, а Эркюль Пуаро.
— Входная дверь была открыта, — объяснил он, — и поэтому я позволил себе войти.
— Но каким образом вы очутились здесь?
Он улыбнулся.
— Когда вы так внезапно покинули «Долину», — ответил он, — я сразу догадался, что вы направились сюда. Я нанял самый быстрый автомобиль, который мне удалось найти, и вот я здесь!
Она вздохнула и снова взяла в руки чашку с чаем.
— На вашем месте, — сказал он, — я бы не стал пить этот чай.
— Почему? — удивилась она.
— Так было бы лучше…
Генриетта поставила свою чашку обратно на поднос. Вернулась Герда со своей сумкой для рукоделия.
— Подумайте, Герда! — с жаром сказала Генриетта. — Я все еще нахожусь под подозрением! Месье Пуаро за мной следит! Он уверен в том, что именно я убила Джона, но не может этого доказать.
Она говорила очень медленно, чтобы Герда ее поняла и не проболталась.
Герда предложила Пуаро чашку чая, он отказался. Потом заговорила о самых простых вещах — это было характерно для нее.
— Я очень огорчена, что все ушли. Моя сестра с детьми поехали на пикник, а я отказалась, потому что не очень хорошо себя чувствовала…
Она взяла с подноса чашку, выпила почти половину и продолжала:
— Я так растеряна! Вы понимаете, всегда всем занимался Джон, решения всегда принимал он… а теперь его нет… Без него я совершенно не знаю, что делать! Стоило ему уйти, и все рухнуло! Дети задают мне вопросы, а я не знаю, что им отвечать. Что сказать Терри, когда он меня спрашивает, почему убили папу. Он когда-нибудь обязательно это узнает. Этот ребенок всегда все хочет знать и всегда добивается своего. Меня удивляет то, что он спрашивает не о том, кто убил отца, а почему его убили…
Герда внезапно откинулась на спинку кресла, на котором сидела, голова ее запрокинулась, губы посинели.
— Мне плохо! — прошептала она. — Если бы только Джон…
Пуаро подошел к ней. Голова Герды упала на грудь. Пуаро наклонился, приподнял ей одно веко, потом выпрямился.
— Хорошая смерть! — сказал он. — Без страданий!
Генриетта смотрела на него с изумлением.
— Сердце?
Через секунду она все поняла.
— Она что-то положила в чай? Бедная Герда! Она не могла себе представить другого выхода!
Пуаро отрицательно покачал головой.
— Ошибаетесь! Отрава была для вас! Ведь она выпила чашку, предназначенную вам.
— Мне? — все еще недоверчиво воскликнула Генриетта. — Но я же сделала все, что могла, чтобы ей помочь!
— Это ничего не изменило! Вы когда-нибудь видели волка, попавшего в капкан? Он пытается укусить того, кто хочет его освободить. Вы узнали ее тайну и поэтому должны были умереть.
— И поэтому вы не дали мне выпить этот чай! Вы знали, что она…
— Нет, мисс Савернейк, я не знал, что она насыпала в ваш чай какое-то лекарство, я только предполагал, что это очень возможно. На подносе стояли две полные чашки, было пятьдесят процентов вероятности, что она возьмет ту, куда сама всыпала яд. Она умерла, и это хорошо! И для нее, и для ее бедных детей…
Тихо он спросил:
— Вы ведь очень устали, не правда ли?
Она кивнула головой и в свою очередь тоже спросила:
— Когда же вы догадались?
— Точно не могу вам сказать, но с самого начала мне стало ясно, что перед нами разыгрывают какой-то спектакль. Долго я не понимал, что автор — сама Герда. Вся ее манера была какая-то театральная, и это потому, что она играла роль. В этом деле удивительно сочетались чрезвычайная простота и хитрость. Сначала это меня озадачило. Однако очень скоро я заметил, что ум, с которым я непрерывно боролся, принадлежал вам, понял, что все обитатели «Долины» угадали ваше желание и подыгрывали вам, были вашими союзниками. Почему вы хотели спасти Герду?
— Потому что это было последним желанием Джона! Когда, умирая, он произнес мое имя, я поняла, что он на меня рассчитывает, что он умоляет меня спасти ее. Он ее любил. Гораздо сильнее, чем сам себе представлял. Он ее любил больше, чем Веронику, больше, чем меня. Наверное, потому, что она целиком принадлежала ему! Он знал, что если есть кто-то, кто может избавить Герду от последствий ее поступка, то это только я. И он прекрасно знал также, что я сделаю все, что он попросит, потому что я его люблю!
— И вы сразу же начали действовать?
— Да. Первое, что я сделала — бросила револьвер в пруд, чтобы уничтожить или хотя бы сделать неясными отпечатки пальцев. Потом я узнала, что существует еще одно, второе оружие. Я стала его искать и почти сразу же нашла, потому что догадалась, как Герда попытается от него избавиться. Люди инспектора Грэнджа пришли на несколько минут позже меня, револьвер уже был в моей сумке, и там я его хранила все время, пока не смогла отвезти его в Лондон. Там я спрятала его в своей мастерской. А потом снова привезла сюда и постаралась положить так, чтобы полиция — его сразу же обнаружила.
— Лошадь! — тихо сказал Пуаро.
— Как вы догадались? Да! Я сунула его в непромокаемый мешок и положила в арматуру, на которой потом слепила лошадь. Полиция не посмела бы во время обыска сломать мое произведение. Как же узнали об этом?
— Ассоциация идей, — ответил Пуаро. — Эта лошадь напомнила мне троянского коня… А отпечатки пальцев? Как вы их добыли?
— На углу моей улицы слепой старик продает спички. Он так и не понял, что держит в руках, когда я попросила его подержать одну вещь, пока ищу мелочь.
Пуаро смотрел на Генриетту с нескрываемым восхищением.
— Потрясающе! — воскликнул он. — Редко я имею дело с противником вашего класса!
— Было страшно трудно опережать вас каждый раз на один ход.
— Не сомневаюсь. Я начал догадываться об истине, когда заметил, что план противника состоит в том, чтобы направить подозрения не на определенного человека, а на всех, кроме Герды. Все нас от нее отдаляло. Вы нарисовали это дерево — «Игдрасил» — на столе в павильоне для того, чтобы увеличить число подозреваемых. Леди Эндкателл, которая поняла вашу игру, чтобы позабавиться, направляла бедного Грэнджа то направо, то налево. Он подозревал всех: Эдварда, Дэвида, саму леди Эндкателл… И это было как раз то, чего вы хотели, чтобы снять подозрения с убийцы. Все пути были хороши, и все они вели в никуда!
Генриетта посмотрела на тело в кресле и прошептала:
— Бедная Герда!
— Вы ведь никогда не переставали ее жалеть?
— Вы правы. Она была безумно влюблена в Джона, но она не могла видеть его таким, каким он был на самом деле. Она создала для своего личного пользования что-то вроде идола, которого она украсила самыми благородными качествами, какие только смогла выдумать. Вот это для нее и был Джон. Я ее очень жалела. Ведь когда идол сокрушен, уже больше ничего не остается!
Генриетта немного помолчала и продолжала:
— Она не могла понять того, что Джон гораздо выше и лучше того образа, который она себе создала. Это был гордый и благородный человек, жизнь била в нем ключом, кроме того, он был прекрасным врачом. Он умер, и мир многое потерял. А я — я потеряла единственного человека, которого любила.
Пуаро положил руку на плечо Генриетте.
— Да, — сказал он. — Но вы из числа тех, кто может жить с кинжалом в сердце и продолжать улыбаться…
Она подняла на него глаза, и на ее лице появилась горькая улыбка.
— Немного мелодраматично, вам не кажется?
— Это потому, что я иностранец и люблю громкие пышные фразы…
— Вы очень хорошо ко мне относились, месье Пуаро.
— С самого начала и до конца я вами восхищался.
— А теперь что нам делать, месье Пуаро? С Гердой?.. Пуаро взял сумку для рукоделия, принадлежавшую Герде, и высыпал ее содержимое на стол. Там были разноцветные полоски и куски кожи, среди которых легко можно было различить те, что недавно были частями кобуры. Пуаро выбрал их и положил себе в карман.
— Я возьму их с собой, — сказал он. — Бедной миссис Кристоу больше уже ничем нельзя помочь. Смерть мужа сделала ее безутешной, и версия самоубийства будет доказана без труда…
— И никто никогда не узнает правды?
— Этого я не могу утверждать, — ответил Пуаро. — Я думаю, что когда-нибудь ко мне придет сын доктора Кристоу и потребует, чтобы я сказал ему правду.
— И вы ему все скажете?
— Скажу.
— Нет!
— Да, мисс Савернейк! Вы не хотите, чтобы кто-то страдал, но есть такие характеры, которые предпочитают знать правду, несмотря на огорчения, связанные с этим. Эта бедная женщина сама нам только что об этом рассказала — у Терри потребность все узнать. Как это ни тяжело, но правде следует смотреть в глаза.
Генриетта встала.
— Как вы считаете, месье Пуаро, мне остаться здесь или лучше уйти?
— Я думаю, что было бы предпочтительнее, если бы вы ушли.
Она кивнула в знак согласия и, как бы говоря сама с собой, спросила:
— Куда же теперь идти? Что со мной будет без Джона?
Пуаро взял ее руку.
— Не говорите так, словно вы Герда Кристоу! Вы найдете себе дело. Уходите, уходите отсюда! Ваше место среди живых.

Глава XXX

Генриетта мчалась в сторону Лондона. Ее мысли занимали два вопроса, которые она непрерывно задавала себе.
Что делать? Куда идти?
В последнее время она непрерывно боролась, не давая себе ни минуты отдыха. Ее поддерживало дело, которое она должна была выполнить, дело, которое завещал ей Джон. Успешно ли завершилось это дело? Можно ответить «да» и можно ответить «нет», но как-то оно закончилось. И Генриетта чувствовала сильнейшую усталость.
Она вспомнила слова, сказанные ею в день смерти Джона Эдварду. Она как раз направлялась в павильон, чтобы нарисовать там на столе при свете спички Игдрасил. «Я бы так хотела отдаться своему горю», — сказала она тогда. Однако в тот момент она не могла позволить скорби овладеть собой. Ее призывало ее дело. Теперь она полностью могла предаться горю, больше ей делать было нечего. От этой мысли она возмутилась так, что пожалела о том, что не выпила предназначенный ей яд.
Скоро она будет в Лондоне, в своей мастерской, там будет пусто и будет пусто всегда, потому что уже никогда больше Джон туда не придет. Он не будет ее дразнить, не будет между словами любви рассказывать ей о болезни Риджуэй, о своей борьбе с этим заболеванием, о мамаше Крэбтри и о госпитале, где она лежит.
Госпиталь? Вот куда она должна поехать!
Миссис Крэбтри лежала на узкой больничной койке. Она повернула к посетительнице свое маленькое морщинистое лицо и внимательно ее разглядывала. Старушка оказалась именно такой, какой ее описывал Джон. Это как-то ободрило Генриетту. Она представила себе, как у этой койки стоит Джон…
— Бедный доктор! — сказала миссис Крэбтри. — Это ужасно! Его убили… Меня просто перевернуло, когда я об этом узнала. Наша медицинская сестра была очень любезна, она принесла все газеты, какие можно было достать. Там были фотографии: пруд, бедная жена покойного, эта леди Эндкателл, это ведь ей принадлежит имение «Долина»… Не правда ли, очень загадочное дело?
В голосе миссис Крэбтри слышалось сожаление и некоторое удовлетворение. Она любила жизнь и красивые преступления. Такие сенсации придавали вкус существованию. Генриетту это ничуть не раздражало. Джон понял бы мамашу Крэбтри, понял бы ее отношение к смерти.
— Но я бы очень хотела, — продолжала старушка, — чтоб нашли убийцу и чтоб его вздернули! Жаль, что теперь отменили публичные казни, очень жаль! Я бы обязательно на это полюбовалась! Чтоб убить такого человека, нужно быть последней тварью. Это был такой доктор! Один на тысячу! Такой знающий, такой милый… Он умел заставить засмеяться, когда тебе вовсе не до смеха… И чего он только не говорил иногда… Для доктора я бы сделала все, что могу, все!
— Да, — прошептала Генриетта, — таким он был человеком!
— Здесь, в госпитале, все относились к нему с таким уважением — больные, санитарки, сестры, врачи, все! Он приходил… и как он мог убедить, что скоро станет лучше!
— Вы скоро поправитесь, я в этом уверена!
По лицу миссис Крэбтри пробежала тень.
— К сожалению, я в этом не так уверена, как вы, милочка! Теперь у меня другой доктор — маленький и в очках. Он, наверное, добрый, но он никогда не смеется. У доктора Кристоу всегда была наготове добрая шутка. А как он со мной обращался, вы знаете? Я ему говорю: «Доктор, я больше не могу!» А он мне отвечает: «Да полно вам, миссис Крэбтри, такая, как вы, должна выдержать приступ, и вы его выдержите! Я вижу, вы мне верите. Мы с вами, вы и я, мы добавим в медицину новую главу!» Что я могла сказать ему на это? Он мог бы заставить меня пролезть через мышиную норку. Ему ни в чем нельзя было отказать! Вы понимаете, что я хочу сказать?
— Очень хорошо!
В маленьких черных глазах миссис Крэбтри сверкнуло пламя.
— Извините меня, пожалуйста, вы случайно не его жена?
— Нет, — ответила Генриетта, — только друг.
— Да, это видно. Если мне можно задать вам этот вопрос, то скажите, почему вы пришли ко мне?
— Потому что доктор мне много рассказывал о вас, о новом методе лечения. Мне очень хотелось знать, как вы себя чувствуете.
Миссис Крэбтри поморщилась.
— Я лечу кубарем в пропасть, вот что я делаю! Но так же нельзя! — воскликнула Генриетта. — Вы должны поправиться!
Я стараюсь, но это не от меня зависит!
— Вам нужно бороться! Доктор Кристоу говорил мне, что вы — настоящий борец.
— Он это говорил, правда?
Помолчав, миссис Крэбтри сказала:
— Тот, кто его убил — мерзавец! Таких людей, как доктор, — единицы.
Она опять помолчала и добавила:
— Вам тоже нужно держаться, моя милая!.. Я надеюсь, что похороны ему устроили хорошие.
— Похороны были прекрасные.
— Как жаль, что я не могла туда пойти! Но на следующих похоронах я буду обязательно, это будут мои похороны.
Генриетта живо возразила:
— Нет! Вы не имеете права уходить. Доктор Кристоу говорил вам, что вместе с ним пишете новую главу в медицине, теперь вам это нужно делать одной. Лечение ведь то же самое, а энергию вам нужно иметь за двоих. Напишите эту главу для него!
Мамаша Крэбтри долго смотрела на Генриетту.
— Вы многого от меня хотите! — сказала она, наконец. — Я сделаю, что смогу, больше я вам обещать не могу.
Генриетта встала и пожала ее руку.
— До свидания, миссис Крэбтри. Если вы разрешите, я еще приду.
— Конечно! Мне доставляет такое удовольствие говорить с вами о докторе. — Подмигнув, она спросила:
— Он ведь во всем был хорош, всегда?
— Да, — прошептала Генриетта.
— Не переживайте, моя милая! Прошлое есть прошлое, оно не вернется, и он тоже.
Генриетта подумала, что миссис Крэбтри и Эркюль Пуаро выразили одну и ту же мысль разными словами. Она ушла.
Она добралась до своего дома, поставила машину в гараж и медленно поднялась по лестнице в мастерскую. Закрыла дверь и подумала: «Вот и настал момент, которого я так боялась и который не мог не наступить. Я — одна, наедине со своим горем, и цели в жизни у меня больше нет!»
Она упала на стул, и слезы потекли по ее щекам. Генриетта оплакивала Джона. И вдруг ей показалось, что она слышит его голос:
— Когда я умру, первое, что вы сделаете — это со слезами, текущими по щекам, с лицом, пылающим от слез, вы начнете лепить женщину в трауре или какое-нибудь изображение скорби…
Почему эта фраза возникла у нее в памяти?
Скорбь… Голова покрыта платком, черты лица едва заметны, фигура из алебастра, удлиненная… Скорбь всего мира, подчеркнутая складками одежды, драпировкой…
«Когда я умру…» Огромная печаль охватила Генриетту.
«Я не такая, как все! Джон был прав. Я не могу любить, не могу отдаться своему горю! Мидж, Эдвард — они обыкновенные люди, они просто живут. А я не принадлежу себе. Что-то надо мной тяготеет, и я ничего с этим не могу поделать. Я даже не могу оплакивать своих умерших. Я беру свою боль и делаю из нее статую: экспонат № 58, „Скорбь“, алебастр, автор — мисс Савернейк…»
Задыхаясь, она шептала:
— Джон, прости, прости меня за то, что сильнее меня…