1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 
Я написал этот рассказик не для того, чтоб заработать. Я — телефонист пограничной охраны. Я обеспечен. Рассказ написан просто так: мне казалось это нужным — написать о деревне. Рассказ я подписал псевдонимом — М. М. Чирков.
     
Моросит дождь. Холодно. Я стою у газеты и просматриваю «Почтовый ящик».
     
Вижу: «М. М. Чиркову. — Нам нужен ржаной хлеб, а не сыр бри».
     
Я не верю своим глазам. Я поражен. Может быть, меня не поняли?
     
Начинаю вспоминать то, что я написал.
     
Нет, как будто бы правильно написано, хорошо, чистенько. Немножко манерно, с украшениями, с латинской цитатой… Боже мой! Для кого же это я так написал? Разве так следовало писать?.. Старой России нет… Передо мной — новый мир, новые люди, новая речь…
     
Я иду на вокзал, чтобы ехать в Стрельну на дежурство. Я сажусь в поезд и час еду.
     
Черт меня дернул снова склониться к интеллигентскому труду. Это в последний раз. Больше этого не будет. В этом виновата моя неподвижная, сидячая работа. У меня слишком много времени для того, чтобы думать.
     
Я переменю работу.
     Мы поймаем его
     
Ночь. Темно. Я стою на каком-то пустыре Лигова. В кармане моего пальто — наган.
     
Рядом со мной работник угрозыска. Он шепчет мне:
     
— Вы встаньте у окна так, чтоб моя пуля не задела вас, если я буду стрелять… Если он выскочит в окно — стреляйте… старайтесь в ноги…
     
Затаив дыхание, я подхожу к окошечку. Оно освещено. Спиной я прижимаюсь к стене. Скосив глаза, заглядываю поверх занавески.
     
Я вижу кухонный стол. Керосиновую лампу.
     
Мужчина и женщина сидят за столом, играют в карты.
     
Мужчина сдает грязные, лохматые карты. Ходит, прихлопывая карту ладонью. Оба смеются.
     
Н. и три работника розыска наваливаются на дверь одновременно.
     
Это ошибка. Нужно было найти иной способ открыть дверь. Она не сразу поддается усилиям.
     
Бандит тушит лампу. Темно.
     
Дверь с треском раскрывается. Выстрелы…
     
Я поднимаю наган на уровне окна.
     
Тихо.
     
Мы зажигаем лампу в избе. На табуретке сидит женщина — она бледна и дрожит. Ее партнера нет — он ушел в другое окно, которое было заколочено досками.
     
Мы рассматриваем это окно. Доски были приколочены так, что они отваливались от легкого нажима.
     
— Ничего, — говорит Н., — мы поймаем его.
     
На рассвете мы задерживаем его на четвертой версте. Он стреляет в нас. И потом стреляет в себя.
     Двенадцатое января
     
Холодно. Идет пар изо рта.
     
Обломки моего письменного стола лежат у печки. Но комната нагревается с трудом.
     
На постели лежит моя мать. Она в бреду. Доктор сказал, что у нее испанка — это ужасный грипп, от которого в каждом доме умирают люди.
     
Я подхожу к матери. Она — под двумя одеялами и двумя пальто.
     
Кладу свою руку на ее лоб. Жар обжигает мою руку.
     
Гаснет коптилка. Я поправляю ее. И сажусь рядом с матерью, на ее кровать.
     
Долго сижу, всматриваюсь в ее измученное лицо.
     
Кругом тихо. Сестры спят. Уже два часа ночи.
     
— Не надо, не надо… не делайте этого… — бормочет мать.
     
Я подношу к ее губам теплую воду. Она делает несколько глотков. На секунду открывает глаза. Я наклоняюсь к ней. Нет, она снова в бреду.
     
Но вот ее лицо делается спокойней. Дыхание ровней. Может быть, это был кризис? Ей будет лучше…
     
Я вижу — как будто бы тень проходит по лицу моей матери. Боясь что-нибудь подумать, я медленно поднимаю свою руку и дотрагиваюсь до ее лба. Она умерла.
     
У меня почему-то нет слез. Я сижу на кровати не двигаясь. Потом встаю и, разбудив моих сестер, ухожу в свою комнату.
     Я ничего не хочу
     
Деревянные сани на деревянных полозьях.
     
На санях стоит некрашеный гроб.
     
Впрягшись в веревку, я везу эти сани на кладбище.
     
За санями идут мои сестры и мой маленький брат.
     
Вот уже Смоленское кладбище. У ворот множество таких саней с гробами. Привычных колесниц и лошадей под сетками нет. Вероятно, лошади съедены, как и съедена их пища — овес.
     
Гроб несут в церковь. Я остаюсь на улице. Я сажусь на ступеньках храма. И сижу рядом с нищими. Я сам нищий. У меня нет ничего впереди. И я ничего не хочу. У меня нет никаких желаний. Мне только жалко мою мать.
     
Гроб снова выносят из церкви. И я снова везу сани в дальнюю аллею. Там могила моего отца, который умер четырнадцать лет назад.
     
Рядом с этой могилой вырыта новая.
     
Я приподнимаю крышку гроба и целую мертвую руку матери.
     Новый путь
     
На тележке маленький письменный стол, два кресла, ковер и этажерка.
     
Я везу эти вещи на новую квартиру.
     
В моей жизни перемена.
     
Я не мог остаться в квартире, где была смерть.
     
Одна женщина, которая меня любила, сказала мне:
     
— Ваша мать умерла. Переезжайте ко мне.
     
Я пошел в загс с этой женщиной. И мы записались. Теперь она моя жена.
     
Я везу вещи на ее квартиру, на Петроградскую сторону.
     
Это очень далеко. И я с трудом толкаю мою тележку.
     
Передо мной — подъем на Тучков мост.
     
У меня больше нет сил толкать мою тележку. Ужасное сердцебиение. Я с тоской посматриваю на прохожих. Быть может, найдется добрая душа — поможет мне взять это возвышение.
     
Нет, прохожие, равнодушно посматривая, проходят мимо.
     
Черт с ними! Я должен сам… Если б только не перебои сердца… Глупо умереть на мосту, перевозя кресла и стол.
     
Изнемогая, я вкатываю тележку на мост.
     
Теперь легко.
    
    
     
      
1920–1926
     
     
      
Если б со счастьем дружил я, поверь,
      
Не этим бы стал заниматься теперь.
     
     Дом искусств
     
Этот дом на углу Мойки и Невского.
     
Я хожу по коридору в ожидании литературного вечера.
     
Это ничего не значит, что я следователь уголовного розыска. У меня уже две критические статьи и четыре рассказа. И все они очень одобрены.
     
Я хожу по коридору и смотрю на литераторов.
     
Вот идет А. М. Ремизов. Маленький и уродливый, как обезьяна. С ним его секретарь. У секретаря из-под пиджака торчит матерчатый хвост. Это символ. Ремизов — отец-настоятель «Обезьяньей вольной палаты». Вот стоит Е. И. Замятин. Его лицо немного лоснится. Он улыбается. В руке у него длинная папироса в длинном изящном мундштуке.
     
Он с кем-то разговаривает по-английски.
     
Идет Шкловский. Он в восточной тюбетейке. У него умное и дерзкое лицо. Он с кем-то яростно спорит. Он ничего не видит — кроме себя и противника.
     
Я здороваюсь с Замятиным.
     
Обернувшись ко мне, он говорит:
     
— Блок здесь, пришел. Вы хотели его увидеть…
     
Вместе с Замятиным я вхожу в полутемную комнату.
     
У окна стоит человек. У него коричневое лицо от загара. Высокий лоб. И нетемные, волнистые, почти курчавые волосы.
     
Он стоит удивительно неподвижно. Смотрит на огни Невского.
     
Он не оборачивается, когда мы входим.
     
— Александр Александрович, — говорит Замятин.
     
Медленно повернувшись, Блок смотрит на нас.
     
Я никогда не видел таких пустых, мертвых глаз. Я никогда не думал, что на лице могут отражаться такая тоска и такое безразличие.
     
Блок протягивает руку — она вялая и безжизненная. Мне становится неловко, что я потревожил человека в его каком-то забытьи… Я бормочу извинения.
     
Немного глухим голосом Блок спрашивает меня:
     
— Вы будете выступать на вечере?
     
— Нет, — говорю я. — Я пришел послушать литераторов.
     
Извинившись еще раз, я торопливо ухожу.
     
Замятин остается с Блоком.
     
Я снова хожу по коридору. Меня душит какое-то волнение. Теперь я почти вижу свою судьбу. Я вижу финал своей жизни. Я вижу тоску, которая меня непременно задушит.
     
Я спрашиваю кого-то: «Сколько лет Блоку?» Мне отвечают: «Около сорока».
     
Ему нет сорока лет! Но Байрону было тридцать, когда он сказал:
     
      
       
То пресыщенье? Оно теперь следит
       
За мной, как тать, везде. В душе разбитой тьма,
       
И красота меня уж больше не пленяет,
       
И даже — ты сама…
      
     
     
У Байрона нет вопросительного знака после слов «То пресыщенье». Это я мысленно ставлю этот вопрос. Я думаю — неужели это пресыщенье?
     
Начинается литературный вечер.
     Кафе «Двенадцать»
     
Это кафе на Садовой, двенадцать. Я сижу здесь за столиком с моими товарищами.
     
Кругом пьяные крики, шум, табачный дым.
     
Играет скрипка.
     
Я бормочу стихи Блока:
     
      
       
Вновь сдружусь с кабацкой скрипкой…
       
Вновь я буду пить вино…
       
Все равно не хватит силы дотащиться до конца
       
С трезвой жалкою улыбкой, за которой —
       
Страх могилы, беспокойство мертвеца…
      
     
     
К нашему столику, неуверенно шагая, подходит человек. Он в черной бархатной блузе. На груди у него большой белый кисейный бант.
     
Лицо этого человека обсыпано пудрой.
     
Губы и брови подведены.
     
На лице улыбка — пьяная и немного сконфуженная. Кто-то говорит:
     
— Сережа, садись с нами.
     
Теперь я вижу, что это Есенин.
     
Он грузно садится за наш столик. Сердито смотрит на какого-то пьяного. Бормочет: «Дам в морду… уходи…»
     
Я поглаживаю руку Есенина. Он успокаивается. Снова улыбается как-то сконфуженно и жалко.
     
За краской его намалеванного рта я вижу бледные губы.
     
Кто-то еще подходит к нашему столику. Кто-то кричит: «Надо составить столы». Начинают сдвигать столы. Я выхожу на улицу.
     У Горького
     
Мы входим на кухню. На плите — большие медные кастрюли.
     
Мы проходим через кухню в столовую.
     
Навстречу нам идет Горький.
     
Что-то изящное в его бесшумной походке, в его движениях и жестах.
     
Он не улыбается, как это полагается хозяину, но лицо у него приветливое.
     
В столовой он садится за стол. Мы рассаживаемся на стульях и на низенькой пестрой тахте. Я вижу — Федина, Всеволода Иванова в солдатской шинели, Слонимского, Груздева.
     
Покашливая, Горький говорит о литературе, о народе, о задачах писателя.
     
Он говорит интересно и даже увлекательно. Но я почти не слушаю его. Я смотрю, как он чуть нервно барабанит пальцами по столу, как он улыбается едва заметно в свои усы. Я смотрю на его удивительное лицо — умное, грубоватое и совсем не простое.
     
Я смотрю на этого великого человека, у которого легендарная слава. Вероятно, это нехорошо, беспокойно, утомительно. Я бы не хотел этого.
     
Как бы в ответ на мои мысли, Горький говорит, что его далеко не все знают, что вот на днях он ехал в машине и охрана задержала его. Он сказал, что он Горький, но один из охраны сказал: «Горький ты или сладкий — это нам безразлично. Предъяви пропуск».
     
Горький чуть улыбается. Потом снова говорит о литературе, о народе, культуре.
     
Кто-то за моей спиной записывает то, что говорит Горький.
     
Мы встаем. Прощаемся.
     
Чуть прикоснувшись рукой к моему плечу, Горький спрашивает:
     
— Что вы такой хмурый, мрачный? Почему?
     
В ответ я что-то бормочу о своем сердце.
     
— Это нехорошо, — говорит Горький. — Надо полечиться… Вы на днях зайдите ко мне — поговорим о ваших делах.
     
Мы снова идем через кухню. Выходим на лестницу. Выходим на Кронверкский проспект — на проспект Горького.
     Встреча
     
По бесконечным лестницам я хожу вверх и вниз. В руках у меня папка с бумагами, с бланками. В эти бланки я вписываю сведения о жильцах. Это — всесоюзная перепись населения.
     
Я взял эту работу, чтоб увидеть, как живут люди.
     
Я верю только своим глазам. Как Гарун аль Рашид, я хожу по чужим домам. Я хожу по коридорам, кухням, захожу в комнаты. Я вижу тусклые лампочки, рваные обои, белье на веревках, ужасную тесноту, мусор, рвань. Да, конечно, только недавно миновали тяжелые годы, голод, разруха… Но все же я не думал, что увижу то, что увидел.
     
Я вхожу в полутемную комнату. На койке, на грязном тюфяке, лежит человек. Он неприветливо меня встречает. Даже не поворачивается ко мне. Глядит в потолок.
     
— Где вы работаете? — спрашиваю я.
     
— Работают ослы и лошади, — говорит он. — Лично я не работаю и не собираюсь работать. Так и запишите в ваши паршивые бумаги… Можно приписать — хожу в клуб, играю в карты…
     
Он раздражен. Может быть, болен. Я хочу уйти, чтоб взять сведения у соседей. Уходя, я смотрю на него. Где-то я видел это лицо.
     
— Алеша! — говорю я.
     
Он садится на койке. Лицо у него небритое, хмурое.
     
Я вижу перед собой Алешу Н. — гимназического товарища. Он был старше меня классом. Это был чистюля, зубрила, первый ученик, маменькин сынок…
     
— Что случилось, Алеша? — бормочу я.
     
— Ровным счетом ничего не случилось, — говорит он. Я вижу досаду на его лице.
     
— Может, я могу помочь тебе чем-нибудь.
     
— Абсолютно ничего не надо, — говорит он. — Впрочем, если у тебя есть деньги, дай пятерку, схожу в клуб.
     
Я ему даю значительно больше, но он берет только пять рублей.
     
Через несколько минут я сижу на его койке, и мы с ним беседуем, как когда-то, десять лет назад.
     
— В сущности, история самая пошлая, — говорит он. — Ушла жена с одним прохвостом. Начал пить. Пропил все, что было. Потерял работу. Стал играть в клубе… А теперь, понимаешь, не хочется вернуться к тому, что было. Мог бы, но не хочу. Все ерунда, чушь, комедия, вздор, дым…
     
Я беру с него слово, что он зайдет ко мне.
     Ночью
     
На моей подушке лежат письма в редакцию «Красной газеты». Это жалобы на банные непорядки. Эти письма мне дали, чтоб я написал фельетон.
     
Я просматриваю эти письма. Они беспомощны, комичны. Но вместе с тем они серьезны. Еще бы! Речь идет о немаловажном житейском деле — о банях.
     
Набросав план, я принимаюсь писать.
     
Уже первые строчки смешат меня. Я смеюсь. Смеюсь все громче и громче. Наконец хохочу так, что карандаш и блокнот падают из моих рук.
     
Снова пишу. И снова смех сотрясает мое тело.
     
Нет, в дальнейшем, переписывая рассказ, я уже не буду так смеяться. Но первая запись меня всегда невероятно смешит.
     
От смеха я чувствую боль в животе.
     
В стену стучит сосед. Он бухгалтер. Ему завтра рано вставать. Я мешаю ему спать. Он сегодня стучит кулаком. Должно быть, я его разбудил. Досадно.
     
Я кричу:
     
— Извините, Петр Алексеевич…
     
Снова берусь за блокнот. Снова смеюсь, уже уткнувшись в подушку.
     
Через двадцать минут рассказ написан. Мне жаль, что так быстро я его написал.
     
Я подхожу к письменному столу и переписываю рассказ ровным, красивым почерком. Переписывая, я продолжаю тихонько смеяться. А завтра, когда буду читать этот рассказ в редакции, я уже смеяться не буду. Буду хмуро и даже угрюмо читать.
     
Два часа ночи. Я ложусь. Но долго не могу заснуть. Обдумываю темы новых рассказов.
     
Светает. Я принимаю бром, чтоб заснуть.
     Снова чепуха
     
Редакция толстого журнала «Современник».
     
Я дал в этот журнал пять самых лучших маленьких рассказов. И вот пришел за ответом.
     
Передо мной один из редакторов — поэт М. Кузмин. Он изысканно вежлив. Даже сверх меры. Но по его лицу я вижу, что он намерен мне сообщить нечто неприятное.
     
Он мнется. Я выручаю его.
     
— Вероятно, мои рассказы не совсем в плане журнала? — говорю я.
     
Он говорит:
     
— Понимаете, у нас толстый журнал… А ваши рассказы… Нет, они очень смешны, забавны… Но они написаны… Ведь это…
     
— Чепуха, вы хотите сказать? — спрашиваю я. И в моем мозгу загорается надпись под гимназическим сочинением — «Чепуха».
     
Кузмин разводит руками.
     
— Боже сохрани. Я вовсе не хочу этого сказать. Напротив. Ваши рассказы очень талантливы… Но согласитесь сами — это немножко шарж.
     
— Это не шарж, — говорю я.
     
— Ну, взять хотя бы язык…
     
— Язык не шаржирован. Это синтаксис улицы… народа. Быть может, я немного утрировал, чтоб это было сатирично, чтоб это критиковало…
     
— Не будем спорить, — говорит он мягко. — Вы дайте нам обыкновенную вашу повесть или рассказ… И поверьте — мы очень ценим ваше творчество.
     
Я ухожу из редакции. У меня уже нет тех чувств, какие я когда-то испытывал в гимназии. У меня нет даже досады.
     
«Бог с ним, — думаю я. — Обойдусь без толстых журналов. Им нужно нечто "обыкновенное". Им нужно то, что похоже на классику. Это им импонирует. Это сделать весьма легко. Но я не собираюсь писать для читателей, которых нет. У народа иное представление о литературе».
     
Я не огорчаюсь. Я знаю, что я прав.
     В пивной
     
День. Солнце. Я иду по Невскому. Навстречу идет С. Есенин.
     
Он в элегантном синем пальто с поясом. Без шляпы.
     
Лицо у него бледное. Глаза потухшие. Он медленно идет. Что-то бормочет. Я подхожу к нему.
     
Он хмур, неразговорчив. Какое-то уныние во всем его облике.
     
Я хочу уйти, но он не отпускает меня.
     
— Вам нехорошо? Вы нездоровы? — спрашиваю я его.
     
— А что? — тревожно спрашивает он. — У меня плохой вид?
     
И вдруг смеется. Говорит:
     
— Старею, милый друг… Скоро ударит тридцать… Мы доходим до Европейской гостиницы. Минуту Есенин стоит у подъезда, потом говорит:
     
— Зайдемте напротив. В пивную. На минуту. Мы входим в пивную.
     
За столиком поэт В. Воинов с друзьями. Он радостно идет нам навстречу. Мы садимся за его столик. Кто-то разливает пиво по кружкам.
     
Есенин что-то говорит официанту. И тот приносит ему стакан рябиновки.
     
Закрыв глаза, Есенин пьет. И я вижу, как с каждым глотком к нему возвращается жизнь. Щеки его делаются ярче. Жесты уверенней. Глаза зажигаются.
     
Он хочет снова позвать официанта. Чтобы отвлечь, я прошу его почитать стихи…
     
Он соглашается почему-то с готовностью и даже с радостью.
     
Встав со стула, он читает поэму «Черный человек».
     
Вокруг столика собираются люди. Кто-то говорит: «Это Есенин».
     
Нас окружает почти вся пивная.
     
Еще минута, и Есенин стоит на стуле и, жестикулируя, читает свои короткие стихи.
     
Он чудесно читает, и с таким чувством, и с такой болью, что это всех потрясает.
     
Я видел многих поэтов на эстраде. Я видел их необычайный успех, видел овации, восторг всего зала, но я никогда не видел таких чувств и такой теплоты, как к Есенину.
     
Десятки рук подхватывают его со стула и несут к столику. Все хотят чокнуться с ним. Все хотят дотронуться до него, обнять, поцеловать.
     
Тесным кольцом толпа окружает столик, за которым он теперь сидит.
     
Я выхожу из пивной.
     Я сам виноват
     
Вечер. Я иду по Невскому с К.
     
Я познакомился с ней в Кисловодске.
     
Она красива, остроумна, весела. В ней та радость жизни, которой нет во мне. И, может быть, это меня больше всего в ней прельщает.
     
Мы идем, нежно взявшись за руки. Мы выходим на Неву. Идем по темной набережной.
     
К. без конца что-то говорит. Но я не очень вникаю в ее речь. Я слушаю ее слова, как музыку.
     
Но вот я слышу какое-то недовольство в этой музыке. Я прислушиваюсь.
     
— Вторую неделю мы ходим с вами по улицам, — говорит она. — Мы обошли все эти дурацкие набережные, сады. Мне просто хотелось бы посидеть с вами в какой-нибудь гостиной, поболтать, выпить чаю.
     
— Зайдемте в кафе, — говорю я.
     
— Нет, там нас могут увидеть.
     
Ах, да. Я совсем забыл. У нее сложная жизнь. Ревнивый муж, очень ревнивый любовник. Много врагов, которые сообщат, что нас видели вместе.
     
Мы останавливаемся на набережной. Обнимаем друг друга. Целуемся. Она бормочет:
     
— Ах, как глупо, что это улица.
     
Мы снова идем и снова целуемся. Она закрывает свои глаза рукой. У нее кружится голова от этих бесконечных поцелуев.
     
Мы доходим до ворот какого-то дома. К. бормочет:
     
— Я должна зайти сюда, к портнихе. Вы подождите меня здесь. Я только примерю платье и сейчас же вернусь.
     
Я хожу около дома. Хожу десять минут, пятнадцать, наконец она появляется. Веселая. Смеется.
     
— Все хорошо, — говорит она. — Получается очень милое платье. Оно очень скромное, без претензий.
     
Она берет меня под руку, и я провожаю ее до дома. Я встречаюсь с ней через пять дней. Она говорит:
     
— Если хотите, сегодня мы можем встретиться с вами в одном доме — у одной моей знакомой.
     
Мы подходим к какому-то дому. Я узнаю этот дом. Здесь, у ворот, я ждал ее двадцать минут. Это дом, где живет ее портниха.
     
Мы поднимаемся на четвертый этаж. Она открывает квартиру своим ключом. Мы входим в комнату. Это хорошо обставленная комната. Непохоже, что это комната портнихи.
     
По профессиональной привычке я перелистываю книжку, которую я нахожу на ночном столике. На заглавном листке я вижу знакомую мне фамилию. Это фамилия возлюбленного К.
     
Она смеется.
     
— Да, мы в его комнате, — говорит она. — Но вы не беспокойтесь. Он на два дня уехал в Кронштадт.
     
— К., — говорю я, — я беспокоюсь о другом. Значит, тогда вы были у него?
     
— Когда? — спрашивает она.
     
— Тогда, когда я ждал вас у ворот двадцать минут.
     
Она смеется. Закрывает мой рот поцелуем. Говорит:
     
— Вы были сами виноваты.
     Двадцать третье сентября
     
Окно моей комнаты выходит на угол Мойки и Невского. Я подхожу к окну. Необыкновенная картина — река вздулась, почернела. Еще полметра — и вода выйдет из берегов. Я бегу на улицу. Ветер. Неслыханный ветер дует с моря.
     
Я иду по Невскому. Я взволнован и возбужден. Дохожу до Фонтанки. Фонтанка почти сравнялась с мостовой. Кое-где вода плещется на тротуаре.
     
Я вскакиваю в трамвай и еду на Петроградскую сторону. Там живет моя семья — жена и крошечный сын. Они живут у своих родных. Я переехал в Дом искусств, чтоб крики младенца не мешали моей работе.
     
Теперь я спешу к ним. Они живут в первом этаже на Пушкарской. Быть может, им нужно перебраться во второй этаж.
     
Трамвай въезжает на Александровский проспект. Мы едем по воде. Останавливаемся. Дальше ехать нельзя. Деревянные торцы всплыли и мешают трамваю двигаться.
     
Пассажиры соскакивают в воду. Здесь неглубоко — до колена.
     
Я иду по воде и дохожу до Большого проспекта. На проспекте еще нет воды.
     
Я почти бегу на Пушкарскую. Вода не дошла сюда.
     
Мои встревожены и взволнованы. Они очень рады, что я пришел и теперь с ними.
     
Переодевшись, я снова иду на улицу. Мне хочется увидеть — прибывает ли вода.
     
Я выхожу на Большой проспект. Покупаю хлеб в булочной. Подхожу к Введенской. Сухо.
     
И вдруг необычайная картина — вода выступает изо всех люков и стремительно заливает мостовую. Снова по воде я иду домой.
     
Вода уже на ступеньках лестницы.
     
С узлами мы переходим во второй этаж.
     
На ступеньках лестницы я делаю отметки мелом, чтоб видеть, как идет повышение.
     
В пять часов дня вода уже плещется у дверей.
     
Темнеет. Я сижу у окна и прислушиваюсь к завыванию ветра.
     
Теперь почти весь город в воде. Вода поднялась почти на две сажени.
     
На темном небе зарево каких-то пожаров.
     
Светает. Из окна я вижу, как вода постепенно уходит.
     
Я выхожу на улицу. Ужасное зрелище. На проспекте барка с дровами. Бревна. Лодки. На боку лежит суденышко с мачтой.
     
Всюду разгром, хаос, разрушение.
     Поезд опоздал
     
Аля пришла ко мне запыхавшись. Она сказала:
     
— Еле отпустил… Я говорю: «Ну пойми, Николай, — я же должна проводить мою лучшую подругу — она уезжает в Москву и неизвестно когда вернется…»
     
Я спросил Алю:
     
— Когда поезд уходит с твоей подругой?
     
Она засмеялась, захлопала в ладоши.
     
— Вот видишь, — сказала она, — и ты поверил… Никто не уезжает. Это я выдумала, чтобы прийти к тебе.
     
— Поезд в Москву уходит в десять тридцать, — сказал я. — Значит, ты должна быть дома около одиннадцати.
     
Было уже двенадцать, когда она взглянула на часы. Она вскрикнула. Подбежала к телефону, даже не надев туфли.
     
Сняв трубку, она села в кресло. Она дрожала от холода и от волнения.
     
Я бросил ей плед. Она прикрыла пледом свои ноги.
     
Она была удивительно хороша — почти как на картине Ренуара.
     
— Зачем ты звонишь? — сказал я ей. — Лучше скорей оденься и иди.
     
Она с досады махнула рукой в мою сторону.
     
— Николаша, — сказала она в трубку, — представь себе, поезд опоздал и только что ушел. Через десять минут я буду дома.
     
Я не знаю, что сказал ее муж, но она ответила:
     
— Я же тебе русским языком говорю — поезд ушел. Сейчас буду дома.
     
Должно быть, муж сказал, что уже двенадцать.
     
— Разве? — сказала она. — Ну, не знаю, как на твоих часах, а здесь, на вокзальных…
     
Она закинула свою голову вверх и посмотрела на мой потолок.
     
— Здесь, на вокзальных, — повторила она, — ровно одиннадцать.
     
Она прищурила свои глаза, как бы всматриваясь в далекие вокзальные часы.
     
— Да, — сказала она, — ровно одиннадцать, даже две минуты двенадцатого. У тебя архиерейские часы…
     
Повесив трубку, она стала смеяться.
     
Сейчас эта маленькая кукла, набитая опилками, была бы самая желанная гостья у меня. Но тогда я на нее рассердился. Я сказал:
     
— Зачем же так бесстыдно врать? Он проверит свои часы и увидит твое вранье.
     
— Зато он поверил, что я на вокзале, — сказала она, — подкрашивая губы.
     
Подкрасив губы, она добавила:
     
— А потом — что за нотации! Я вовсе не желаю этого слушать. Я сама знаю, как мне поступать. Он бегает с револьвером, грозит убить моих друзей и меня в том числе… Кстати, он не посчитается, что ты писатель… Я уверена, что он и в тебя великолепно выстрелит.
     
Я что-то буркнул в ответ. Одевшись, она сказала:
     
— Ну что, рассердился? Может быть, мне не приходить больше?
     
— Как хочешь, — ответил я.
     
— Да, я больше к тебе не приду, — сказала она. — Я вижу, что ты совершенно меня не любишь.
     
Она ушла, надменно кивнув мне головой. Она сделала это великолепно для своих девятнадцати лет.
     
Боже мой, как плакал бы я теперь! А тогда я был доволен. Впрочем, через месяц она вернулась.
     За столиком
     
Москва. Я сижу за столиком в каком-то театральном клубе. На моем столике — второй прибор. Это будет ужинать Маяковский. Он заказал еду и пошел сыграть на бильярде. Сейчас вернется.
     
Я почти не знаю Маяковского. Мы встречались только на вечерах, в театре, на людях.
     
Вот он подходит к столику. Он дышит тяжело. Лицо у него невеселое. Он мрачен. Платком вытирает лоб.
     
Он выиграл партию, но это его не развлекло. Он садится за столик как-то грузно, тяжело.
     
Мы молчим. Почти не разговариваем. Я наливаю ему пива. Он отпивает один глоток и отставляет стакан.
     
Я тоже мрачен. И мне не хочется искусственно завязывать разговор. Но Маяковский для меня мэтр. Я почти новичок в литературе, работаю всего пять лет. Мне как-то совестно, что я молчу. Я начинаю что-то бормотать о бильярде, о литературе.
     
Мне с ним почему-то удивительно нелегко.
     
Я говорю нескладно, вяло. И на полуслове смолкаю. Неожиданно Маяковский смеется.
     
— Нет, послушайте, — говорит он, — это мне просто нравится. Я думал, что вы будете острить, шутить, балагурить, а вы… Нет, это просто здорово! Просто поразительно здорово…
     
— Почему же я должен острить?
     
— Ну — юморист… Полагается… А вы…
     
Он смотрит на меня немного тяжелым взглядом. У него удивительно невеселые глаза. Какой-то мрачный огонь в них.
     
— А почему вы… такой? — спрашивает он.
     
— Не знаю. Сам ищу причину…
     
— Да? — спрашивает он настороженно. — Вы полагаете, есть причина? Больны?
     
Мы начинаем говорить о болезнях. Маяковский насчитывает у себя несколько недомоганий — с легкими что-то нехорошо, желудок, печень. Он не может пить и даже хочет бросить курить.
     
Я замечаю еще одно недомогание Маяковского — он мнителен даже больше, чем я. Он дважды вытирает салфеткой свою вилку. Потом вытирает ее хлебом. И, наконец, вытирает ее платком. Край стакана он тоже вытирает платком.
     
К нашему столику подходит знакомый актер. Наш разговор прерывается. Маяковский говорит мне:
     
— Я вам позвоню в Ленинграде.
     
Я даю ему свой телефон.
     Выступление
     
Я согласился на выступления в нескольких городах. Это был несчастный день в моей жизни.
     
Первое выступление было в Харькове, потом в Ростове.
     
Я был озадачен. Меня встречали бурей аплодисментов, а провожали, едва хлопая. Значит, чем-то я не угождаю публике, чем-то ее обманываю. Чем?
     
Это правда, я читаю не по-актерски, однотонно, иной раз вяло. Но неужели на мой вечер приходят только как на вечер «юмориста»? В самом деле. Может, думают: если актеры так смешно читают, то что же отколет сейчас сам автор.
     
Каждый вечер превращается для меня в пытку.
     
С трудом я выхожу на эстраду. Сознание, что я сейчас снова обману публику, еще более портит мое настроение. Я раскрываю книгу и бормочу какой-то рассказ.
     
Кто-то сверху кричит:
     
— «Баню» давай… «Аристократку»… Чего ерунду читаешь!
     
«Боже мой! — думаю я. — Зачем я согласился на эти вечера?»
     
Я с тоской поглядываю на часы.
     
На сцену летят записки. Это передышка для меня. Я закрываю книгу.
     
Разворачиваю первую записку. Оглашаю ее:
     
— «Если вы автор этих рассказов, то зачем вы их читаете?»
     
Я раздражен. Кричу в ответ:
     
— А если вы читатель этих рассказов, то какого лешего вы их слушаете!
     
В публике смех, аплодисменты. Я раскрываю вторую записку:
     
— «Чем читать то, что мы все знаем, расскажите покомичней, как вы к нам доехали».
     
Бешеным голосом я кричу:
     
— Сел в поезд. Родные плакали, умоляли не ехать. Говорили: замучают идиотскими вопросами.
     
Взрыв аплодисментов. Хохот.
     
Ах, если б мне сейчас пройтись на руках по сцене или прокатиться на одном колесе — вечер был бы в порядке.
     
Устроитель моих вечеров шепчет мне из-за кулис:
     
— Расскажите что-нибудь о себе. Это нравится публике.
     
Покорно я начинаю рассказывать свою биографию.
     
На сцену снова летят записки:
     
«Вы женаты?.. Сколько у вас детей?.. Знакомы ли вы с Есениным?..»
     
Без четверти одиннадцать. Можно кончать.
     
Печально вздохнув, я ухожу со сцены под жидкие аплодисменты.
     
Я утешаюсь тем, что это не мои читатели. Я утешаюсь тем, что это зрители, которые с одинаковым рвением явились бы на вечер любого комика и жонглера.
     
Не выполнив договор до конца, я уезжаю в Ленинград.
     Звери
     
Я брожу по дорожкам Ленинградского зоологического сада.
     
В клетке — великолепный огромный тигр. Рядом с ним небольшая белая собачонка — фокстерьер. Она выкормила этого тигра. И теперь, на правах матери, находится с ним в одной клетке.
     
Тигр дружелюбно поглядывает на нее.
     
Изумительное зрелище.
     
Вдруг позади себя я слышу ужасающий крик.
     
Вся публика бежит к клетке, в которой находятся бурые медведи.
     
Мы видим ужасную сцену. Рядом с бурыми медведями клетка с медвежатами. Кроме железных прутьев, обе клетки разделены досками.
     
Маленький медвежонок полез по этим доскам наверх, но его лапчонка попала в расщелину. И теперь бурый медведь яростно терзает эту маленькую лапку.
     
Вырываясь и крича, медвежонок попадает второй лапой в расщелину. Теперь второй медведь берется за эту лапу.
     
Оба они терзают медвежонка так, что кто-то из публики падает в обморок.
     
Песком и камнями мы стараемся отогнать медведей. Но они приходят в еще большую ярость. Уже одна лапчонка с черными коготками валяется на полу клетки.
     
Я беру какой-то длинный шест и бью этим шестом медведя.
     
На ужасный крик и рев медведей бегут сторожа, администрация.
     
Медвежонка отрывают от досок.
     
Бурые медведи яростно ходят по клетке. Глаза у них налиты кровью. И морды их в крови. Рыча, самец покрывает самку.
     
Несчастного медвежонка несут в контору. У него оторваны передние лапы.
     
Он уже не кричит. Вероятно, его сейчас застрелят. Я начинаю понимать, что такое звери. И в чем у них разница с людьми.
     Враги
     
Воскресенье. Я иду по улице. Кто-то вскрикивает: «Миша!»
     
Я вижу женщину. Она одета простенько, в руках у нее кошелка с провизией.
     
— Миша, — повторяет женщина, и слезы текут из ее глаз. Передо мной сестра Нади В. — Катя.
     
— Боже мой, — бормочет она, — это вы… это вы… Мое сердце ужасно колотится.
     
— Разве вы не уехали? — спрашиваю я. — А где Надя? Ваши?
     
— Надя и Маруся в Париже… Идемте ко мне, я вам все расскажу… Только не удивляйтесь — я живу очень скромно… Мой муж очень хороший человек… Он уважает и жалеет меня… Он простой рабочий…
     
Мы входим в маленькую комнату.
     
Из-за стола поднимается человек. Ему лет сорок. Поздоровавшись, он тотчас надевает свое пальто и уходит.
     
— Вот видите, какой он хороший, деликатный, — говорит Катя. — Он сразу понял, что нам нужно поговорить.
     
Мы садимся на диван. Волнение душит нас. Катя начинает плакать. Она так плачет, что кто-то, открыв двери, спрашивает, что случилось.
     
— Ничего! — резко кричит Катя.
     
Рыдания снова сотрясают ее. Она, вероятно, плачет о том, что было. Вероятно, она во мне видит прошлое. Свою юность, свои детские годы. Я успокаиваю ее.
     
Подойдя к умывальнику, она вытирает свое заплаканное лицо, громко сморкается.
     
Затем начинает рассказывать. В семнадцатом году они уехали на юг, чтоб пробраться на Кавказ и оттуда за границу. Но в Ростове отец заболел сыпным тифом. Ждать нельзя было. Оставались считанные дни. Сестры бросили жребий — кому остаться с отцом. Осталась Катя. Она очень бедствовала, когда умер отец. Она служила уборщицей, потом домработницей. Потом ей удалось уехать в Ленинград. Но здесь ей было не легче — она не имела ни квартиры, ни друзей.
     
— Почему же вы не обратились ко мне? — спрашиваю я. — Должно быть, вы слышали обо мне…
     
— Да. Но я никак не думала, что это вы.
     
Катя стала говорить о сестрах. Старшая пишет, а Надя нет. Она ненавидит все, что осталось в России.
     
— А если я ей напишу? — спрашиваю я.
     
Катя говорит:
     
— Вы знаете Колю М. Вы помните, как он ее любил. Он написал ей. Она прислала ему открытку, в которой было три слова: «Теперь мы враги».
     
Мы расстались с Катей. Я обещал к ней заходить.
     Это возмутительно
     
Пришла Аля. Лицо у нее бледное, и в глазах тоска. Молча она развернула пестрый шарфик, повязанный вокруг шеи. Слегка откинула голову.
     
На ее шее я увидел пять синих пальцев. Вероятно, кто-то ее душил. Я вскрикнул:
     
— Аля, что случилось?
     
Она глухо сказала:
     
— Николай все узнал. Он хотел задушить меня, но я подняла такой крик, что сбежались люди.
     
Она стала плакать. Сквозь слезы она сказала:
     
— Ах, зачем я приходила к тебе! Вот теперь кончилась моя спокойная жизнь. К нему уже я не вернусь. Я перееду к маме и буду изредка приходить к тебе.
     
Я поставил согревающий компресс на ее шею и, взяв машину, отвез Алю к маме.
     
Я был необычайно взволнован. Я не помню, на что я рассчитывал, но в тот же вечер я пошел к ее мужу. К моему удивлению, он встретил меня спокойно.
     
Я сказал ему:
     
— Я не ожидал от вас такой гадости. Вы могли бы расстаться с ней, уйти… Но душить эту маленькую девочку… Это возмутительно…
     
Я думал, что он будет кричать на меня, может быть, даже выгонит. Но он не двигаясь сидел в кресле, низко опустив голову.
     
Он тихо сказал:
     
— Она довела меня до сумасшествия… Я подозревал, что она неверна мне… Но вчера в ее сумочке я нашел вот эту записку. Полюбуйтесь…
     
Он швырнул записку на стол. Она была адресована в театр актеру Н., с которым я несколько раз видел Алю на улице.
     
Записка не оставляла никаких сомнений — она была интимна в высшей степени.
     
Я был поражен, даже потрясен. Я был так потрясен, что сначала даже не сообразил, что обо мне муж ничего не знает и что речь идет об актере.
     
Я растерянно взглянул на мужа. Не менее растерянно он посмотрел на меня.
     
— А собственно, какое вам до этого дело? — спросил он. — Вы что, ее видели сегодня? Она была у вас?.. Разве она бывала у вас раньше?
     
В его глазах я вдруг прочел догадку. Я закрыл рукой свои глаза.
     
— Боже мой! — закричал он. — Значит, она… Значит, вы… — У него вдруг хватило чувства иронии — усмехнуться. Почти спокойно он сказал: — Значит, она и вас обманула… Это здорово…
     
Мы расстались холодно. Почти не прощаясь.
     
Я шел домой, как в бреду. В моей голове был хаос. Мне хотелось решить вопрос, почему именно ко мне она пришла со своими синяками. Потом я успокоился на том, что до меня она с этими синяками была у актера.
     Хорошо
     
Я пробую работать — не могу. Ложусь на диван — через минуту вскакиваю. Я испытываю какое-то нервное состояние, которое не позволяет мне даже несколько минут быть спокойным.
     
Я снова сажусь за стол. Я заставлю себя сидеть спокойно! Заставлю себя работать. Хотя бы мне это стоило жизни.
     
Беру карандаш. Пишу. Но мысли у меня вялые. Фантазии нет. Фразы бледные. Что-то случилось в моей душе. Я что-то потерял. Погас какой-то огонь. Перестала играть музыка, под которую плясала моя жизнь, моя работа…
     
Я сижу у стола, уронив голову на руки.
     
Ко мне приходят строчки из Байрона:
     
      
       
И гений мой поблек, как лист осенний,
       
В фантазии уж прежних крыльев нет.
       
И горестной действительности сила
       
Мой романтизм в злой юмор превратила.
      
     
     
Я с яростью ломаю карандаш и рву бумагу. Выхожу на улицу. Чудесная осень. Желтые листья. Синее небо. Может быть, ходьба приведет меня в равновесие.
     
Я прохожу мимо деревянного домика. На ступеньках сидит дряхлый старик. Он сидит на солнышке. Он сидит удивительно спокойно. Глаза у него закрыты. Я вижу тихую и блаженную улыбку на его морщинистом лице.
     
Но ведь ему не меньше восьмидесяти лет! Быть может, у него остался всего год жизни, а он так спокойно, так блаженно сидит.
     
Почему же я, мальчишка в сравнении с ним, должен дергаться, вскакивать, волноваться, бегать? Я желаю так же спокойно, с такой же блаженной душой сидеть на крыльце. Почему мне недоступно это маленькое счастье?
     
Старик открывает глаза. Смотрит на меня.
     
— Хорошо! — говорит он.
     
Понуро я иду дальше.
     Безумие
     
В мою комнату входит человек. Он садится в кресло.
     
Минуту он сидит молча, прислушиваясь. Потом встает и плотно прикрывает дверь.
     
Подходит к стене и, приложив к ней ухо, слушает.
     
Я начинаю понимать, что это сумасшедший.
     
Послушав у стены, он снова садится в кресло и двумя руками закрывает свое лицо. Я вижу, что он в отчаянии.
     
— Что с вами? — спрашиваю я.
     
— За мной гонятся, — говорит он. — Я сейчас ехал в трамвае и ясно слышал голоса: «Вот он… берите его… хватайте…»
     
Он снова закрывает лицо руками. Потом тихо говорит:
     
— Только вы один можете меня спасти…
     
— Каким образом?
     
— Мы поменяемся с вами фамилией. Вы будете — Горшков, а я — поэт Зощенко. (Он так и сказал — «поэт».)
     
— Хорошо. Я согласен, — говорю я.
     
Он бросается ко мне и пожимает мою руку.
     
— А кто же за вами гонится? — спрашиваю я.
     
— Этого я не могу сказать.
     
— Но я же должен знать, с тех пор как я ношу вашу фамилию.
     
Заламывая свои руки, он говорит:
     
— В том-то и дело, что я сам не знаю. Я только слышу их голоса. И ночью вижу их руки. Они тянутся ко мне со всех сторон. Я знаю — они схватят меня и задушат.
     
Его нервный озноб передается мне. Я чувствую себя нехорошо. У меня кружится голова. Перед глазами круги. Если он сейчас не уйдет, я, вероятно, потеряю сознание. Он действует на меня убийственно.
     
Собравшись с силами, я бормочу:
     
— Идите. Теперь у вас моя фамилия. Вы можете быть спокойны.
     
С просветленным лицом он уходит.
     
Я — ложусь в постель и чувствую, как ужасающая тоска охватывает меня.
     В гостинице
     
Туапсе. Маленький номер гостиницы. Я почему-то лежу на полу. Руки у меня раскинуты. И пальцы рук в воде.
     
Это дождевая вода. Сейчас прошла гроза. Мне не хотелось подняться, чтоб закрыть окно. Это потоки дождя попали в комнату.
     
Я снова закрываю глаза и до вечера лежу в каком-то оцепенении.
     
Вероятно, следует перебраться на кровать. Там удобней. Подушка. Но мне не хочется подняться с полу.
     
Не поднимаясь, я протягиваю руку к чемодану и достаю яблоко. Я сегодня опять ничего не ел.
     
Я откусываю яблоко. Я жую его, как солому. Выплевываю. Неприятно. Я лежу до утра.
     
Утром кто-то стучит в дверь. Дверь на ключе. Я не открываю. Это уборщица. Она хотела бы убрать комнату. Хотя бы раз в три дня. Я говорю:
     
— Ничего не надо. Уходите.
     
Днем я встаю с трудом. Сажусь на стул.
     
Тревога охватывает меня. Я понимаю, что так не может дальше продолжаться. Я погибну в этом жалком номере, если немедленно не уеду отсюда.
     
Открыв чемодан, я лихорадочно собираю вещи. Потом зову горничную.
     
— Я заболел, — говорю я ей. — Меня нужно проводить на вокзал, достать мне билет… Скорей…
     
Горничная приводит администрацию и врача. Поглаживая мою руку, врач говорит:
     
— Нервы… Только нервы… Я вам выпишу бром…
     
— Мне нужно немедленно уехать, — бормочу я.
     
— Вы сегодня уедете, — говорит директор гостиницы.
     Заключение
     
И вот мои воспоминания закончены.
     
Я дошел до 1926 года. Вплоть до тех дней, когда я перестал есть и чуть не погиб.
     
Передо мной шестьдесят три истории. Шестьдесят три происшествия, которые меня когда-то взволновали.
     
Каждую историю я стал тщательно пересматривать. В какой-нибудь из них я надеялся найти причину моей тоски, моих огорчений, моей болезни.
     
Но я ничего особенного не увидел в этих историях.
     
Да, конечно, некоторые из них тягостны. Но не более тягостны, чем это привыкли испытывать люди. У каждого умирает мать. Каждый когда-нибудь покидает дом. Расстается с возлюбленной. Сражается на фронте…
     
Нет, ни в одной из этих историй я не нашел того, что искал.
     
Тогда все эти истории я сложил вместе. Я хотел увидеть общую картину, общий аккорд, который, быть может, оглушил меня, как рыбу, которую вынули из воды и бросили в лодку.
     
Да, конечно, огромные потрясения выпали на мою жизнь. Перемена судьбы. Гибель старого мира. Рождение новой жизни, новых людей, страны.
     
Но ведь я-то не видел в этом катастрофы! Ведь я же сам стремился увидеть в этом солнце! Ведь и до этих событий тоска преследовала меня. Значит, это не решало дела. Стало быть, это не являлось причиной. Напротив, это помогло мне заново увидеть мир, страну, народ, для которого я стал работать… Тоски не должно быть в моем сердце! А она есть…
     
Я был обескуражен. Кажется, я задал себе непосильную задачу — найти причину моей тоски, найти несчастное происшествие, которое сделало меня жалкой пылинкой, гонимой любым житейским ветром.
     
Может быть, это происшествие лежит в более раннем возрасте? — подумал я. — Может быть, детские годы подготовили зыбкую почву, по которой я теперь хожу спотыкаясь.
     
В самом деле! Почему я отбросил детские годы? Ведь это же первое знакомство с миром, первые впечатления, а стало быть, и самые глубокие. Как можно было не посчитаться с этим!
     
Нет нужды и тут все вспоминать, — подумал я. — Достаточно вспомнить только самое яркое, самое сильное, только то, что было связано с моим душевным волнением.
     
И тогда с лихорадочной поспешностью я стал вспоминать происшествия детских лет. И увидел, что и в детские годы душевное волнение необычайным светом осветило то, что произошло.
     
Это снова были моментальные снимки, с ослепительной силой оставшиеся в моем мозгу.
     
И вот, вспоминая эти детские истории, я увидел, что они волнуют меня еще больше, чем истории взрослых лет. Я увидел, что они волнуют меня значительно больше, чем даже желание найти причину моих несчастий.
    
   
   
    
     
IV. Страшный мир