1 2 3 
   
И я рассказал Сашке про контрольную в первом классе, и про Наташку, и про то, как я размотал десять рублей, и про мамин забытый день рождения.
   
— Про первоклашек — это ерунда, — сказал Сашка. — Плевать тебе на них.
   
— Это ты зря. Их обманывать нельзя. Они всему верят.
   
— Все равно они научатся врать, — упрямо сказал Сашка. — Все люди врут, особенно в детстве.
   
— Нет, не научатся. Эти не будут врать. А если кое-кто из них соврет, то мне бы не хотелось к этому прикладывать руку.
   
— Ну, а как же нам теперь дальше жить? — спросил Сашка. — Придумай что-нибудь, ты же умеешь.
   
— Можно дать клятву, что мы больше никогда не будем предателями.
   
— Давай клятву или не давай, — сказал Сашка, — а старого не воротишь.
   
Мы вспомнили обо всех своих неприятностях, и нам расхотелось давать клятву.
   
За окнами темнело, а затем эта темнота проникла в комнату.
   
Зазвонил телефон. Это была моя мама. Вдвоем с тетей Олей они ждали меня на именинный пирог!
   
— Пошли, — сказал я, — у нас именинный пирог.
   
Мы вышли на улицу, и нам сразу стало лучше. Горели огни, сновали и толкались люди. Шел мелкий дождь: такая зима стояла.
   
Мы купили маме цветы на Нинины деньги и пошли есть именинный пирог.
   
*
   
Несколько дней прошло в полном затишье. К первоклассникам не ходил, но они прибегали ко мне чаще, чем раньше. Все, кроме Наташки. Каждую перемену по нескольку человек.
   
Только теперь в нашем классе никто надо мной не смеялся. Я думаю, что некоторые из наших даже завидовали, что эти дети так ко мне привязались. А тут на одной из перемен ко мне пришел новичок, Леша Шустов, принес в подарок пирогу, слепленную из пластилина, и в ней сидело двадцать пять индейцев с перьями на голове и серьгами в ушах и носу. Двадцать четыре человека сидели на веслах, и один был рулевой. Крохотные такие фигурки, непонятно, как он их слепил.
   
Забавный он парень, сосредоточенный и молчаливый.
   
Я с ним познакомился недавно. Как-то зашел в первый класс, по привычке, и нарвался на него.
   
— А чего ты здесь сидишь? — спросил я его.
   
— Леплю, — ответил он. — Дома ругаются, что я все пачкаю.
   
Честно говоря, меня это возмутило. Что ж, они не понимают, что ему охота лепить?
   
— А кто ругается? — спросил я.
   
— Бабушка, известно кто, — ответил он. — Говорит, лучше делом займись. Читай или уроки делай.
   
— Складывай книги, — приказал я. — Пойдем к твоей бабушке.
   
— Нет, — сказал он, — я лучше здесь. Не люблю я, когда она меня пилит. — Потом внимательно посмотрел на меня и спросил: — А ты кто?.. Боря?
   
— Да, — признался я.
   
И тут он без слов быстро стал запихивать в портфель книги и тетради и уронил кусок пластилина на пол, раздавил его и виновато посмотрел на меня.
   
— Вот всегда у меня так, — сказал он.
   
— Ничего, — приободрил я Лешу. — В большом деле у всех бывают накладки.
   
Хороший он паренек оказался, и бабушка тоже ничего. Только они друг друга не всегда понимали.
   
Все наши набросились и стали рассматривать эту пирогу и удивляться. А Лешка от смущения убежал. А тут, кстати, появилась старшая вожатая Валя Чижова, взяла пирогу в руки и сказала:
   
— Да он талантище! Збандуто, ты должен отвести его во Дворец пионеров. Его надо учить.
   
Потом, уже на ходу, так, между прочим, бросила:
   
— Да, с тобой все решили. Зайди ко мне, расскажу. — И убежала.
   
Только я вскочил, чтобы бежать за Валей и узнать, что там со мной решили, как ворвались Толя и Генка и сказали, что Наташку увезли в больницу.
   
У меня прямо все похолодело внутри.
   
— У нее заболел живот, и ее увезли, — сказал Генка. — «Скорая» приезжала.
   
Я побежал в учительскую. Я бежал так быстро, что Генка и Толя отстали от меня. Когда я вышел из учительской, весь первый «А» стоял около дверей.
   
— У нее аппендицит. Ей сейчас делают операцию. Через два часа я пойду в больницу, — сказал я. — Кто хочет, может пойти со мной.
   
Потом я побежал вниз и из автомата позвонил Наташкиной бабушке и соврал ей, что Наташка задержалась в школе. Не мог же я сказать, что Наташке вот сейчас делают операцию.
   
Когда я вышел после занятий на улицу, то у школьного подъезда меня ждал весь класс. Даже Зина Стрельцова.
   
— У матерей отпросились? — спросил я.
   
Они закивали головами.
   
— Мне мама велела, — ответил Генка, — чтобы я не приходил домой, пока все не закончится.
   
— А моя мама сказала, что сейчас аппендицит не опасная операция, — сказал Гога.
   
— «Не опасная»! — возмутился Толя. — Живот разрезают. Думаешь, не больно?
   
Все сразу замолчали.
   
Ребята остались во дворе больницы, а я пошел в приемный покой.
   
Оказалось, мы пришли не в положенное время и узнать что-нибудь было не так просто. Какая-то женщина пообещала узнать, ушла и не вернулась.
   
Потом появился мужчина в белом халате и в белом колпаке. Вид у него был усталый. Может быть, это был хирург, который делал Наташке операцию?
   
— Здравствуйте, — сказал я, когда перехватил его взгляд.
   
— Здравствуй, — ответил он. — А чего ты здесь, собственно, ждешь?
   
— Одной девочке делали операцию, а я пришел узнать.
   
— Ты ее брат?
   
— Нет, — сказал я, — вожатый.
   
— А, значит, служебная необходимость. Понятно.
   
— Нет, я так просто, — сказал я. — Да я не один.
   
Я показал ему на окно. Там во дворе на скамейках сидели мои малыши.
   
Они сжались в комочки и болтали ногами. Издали они были похожи на воробьев, усевшихся на проводах.
   
— Весь класс, что ли? — удивился хирург.
   
Я кивнул.
   
— А как девочку зовут?
   
— Наташа, — ответил я. — Маленькая такая, с косичками. Ее отец тоже хирург. Только он сейчас в Африке. Может, встречали. Морозов его фамилия.
   
— Морозов? Нет, не знаю. Впрочем, это неважно. Подожди… — И пошел наверх.
   
А я разволновался до ужаса. Я, когда волнуюсь, зеваю и не могу сидеть на месте: хожу и хожу. Зря я не запретил Наташке ездить на пузе по перилам лестницы. Ведь из-за этого все и получилось. Она съехала на пузе и не смогла разогнуться.
   
Я знал, что Наташка любит так ездить, и не ругал ее. Ругать ее было глупо, потому что я сам так катаюсь. А у меня железное правило: никогда не ругать детей за то, что сам не прочь сделать. Сначала сам избавься, а потом других грызи. А теперь я себя во всем винил.
   
Наконец появился хирург.
   
— Можете спокойно отправляться домой, — сказал он. — Я только что видел вашу подружку. Она хорошо перенесла операцию. Завтра приходите и приносите ей апельсины и сок.
   
Он улыбнулся и подмигнул мне. «Чудак какой-то в белом колпаке, — подумал я. — Чудак. Распрекрасный чудак». В ответ я ему тоже подмигнул. Иногда такое подмигивание действует посильнее слов.
   
Хирург посмотрел на меня и захохотал.
   
— Что-то у меня сегодня хорошее настроение. От души рад с вами познакомиться, Борис… — он замялся, — с какой-то невозможно сложной фамилией.
   
— Збандуто, — сказал я.
   
Ух, как я обрадовался! От радости я еле сдержался, чтобы не броситься ему на шею. До чего мне была дорога эта глазастая Наташка! Значит, она ему сказала про меня, значит, он с нею разговаривал.
   
Я выскочил во двор, чтобы обрадовать малышей. Они повскакали со своих мест, как только увидели меня, и я им все рассказал.
   
— Она во время операции даже ни разу не крикнула, — сказал я.
   
Хирург мне этого не говорил, но я-то хорошо знал Наташку.
   
— Вот это да! — сказал Генка. — Вот это сила!
   
Остальные ничего не сказали. Не знаю, о чем они там думали, но только мне нравилось, что они такие сдержанные.
   
И еще мне нравилось, что они у меня «один за всех и все за одного». Именно так и надо будет жить в двадцать первом веке. А когда их спросят, откуда они такие появились, то, может быть, они ответят, что жил среди них некто Збандуто, который предчувствовал двадцать первый век и воспитал их.
   
Дети окружили меня плотным кольцом, и мы двинулись по улице.
   
И тут я увидел тетю Олю. Она вышла из магазина своей стремительной, будто летящей походкой. Я бросился следом за нею, расталкивая и обегая встречный поток людей, но она, раньше чем я добежал, села в троллейбус, на секунду мелькнул ее профиль, и она ускользнула от меня вдаль.
   
Правда, мне было достаточно и этой мгновенной встречи, потому что я вспомнил, что именно благодаря тете Оле я иду среди этих детей и живу жизнью, которая сделала меня счастливым.