1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 
     
чуть колыша бердыши.
     
Стихли даже скоморохи.
     
Среди мертвой тишины
     
перескакивали блохи
     
с армяков
     
          на шушуны.
     
Площадь что-то поняла,
     
площадь шапки сняла,
     
и ударили три раза
     
клокоча,
     
         колокола.
     
А от крови и чуба тяжела,
     
голова еще ворочалась,
     
                       жила.
     
С места Лобного подмоклого
     
туда,
     
      где голытьба,
     
взгляды
     
        письмами подметными
     
швыряла голова...
     
Суетясь,
     
         дрожащий попик подлетел,
     
веки Стенькины закрыть он хотел.
     
Но, напружившись,
     
                  по-зверьи страшны,
     
оттолкнули его руку зрачки.
     
На царе
     
        от этих чертовых глаз
     
зябко
     
      шапка Мономаха затряслась,
     
и, жестоко,
     
            не скрывая торжества,
     
над царем
     
          захохотала
     
                     голова!.. 
    
   
   
Б р а т с к а я   Г Э С   п р о д о л ж а е т: 
   
    
     
Пирамида, 
     
          тебя расцарапало?
     
Ты очнись - 
     
            все это вдали,
     
а в подъятом ковше экскаватора
     
лишь горстища русской земли.
     
Но рокочет,
     
            неистребимое,
     
среди царства тайги и зверья
     
повторяемое турбинами
     
эхо Стенькиного
     
                «Не зазря...».
     
Погляди - 
     
          на моих лопастях,
     
пузырясь,
     
           мерцая
     
                  и лопаясь, 
     
совмещаясь,
     
             друг друга толкая,
     
исчезая и возникая,
     
среди брызг
     
            в голубом гуденье
     
за виденьем
     
            летит
     
                  виденье...
     
Вижу в пенной могучей музыке
     
Ангары
     
       да и моря Братского - 
     
Спартака,
     
          Яна Гуса,
     
                    Мюнцера,
     
и Марата, 
     
          и Джорджа Брауна.
     
Катерами швыряясь
     
                  и лодками,
     
волны валятся,
     
               волоча
     
и рябую улыбку Болотникова,
     
и цыганский оскал Пугача.
     
Проступают сквозь шивера
     
декабристские кивера.
     
Я всю душу России вытащу,
     
я всажу в столетия
     
                   бур.
     
Я из прошлого 
     
              светом выхвачу
     
запурженный
     
            Петербург. 
    
   
  
  
   
    
ДЕКАБРИСТЫ 
   
   
    
     
Над петербургскими домами, 
     
над воспаленными умами 
     
царя и царского врага, 
     
над мешаниной свистов, матов, 
     
церквей, борделей, казематов 
     
кликушей корчилась пурга. 
    
    
     
Пургу лохматили копыта. 
     
Все было снегом шито-крыто. 
     
Над белой зыбью мостовых 
     
луна издерганно, испито, 
     
как блюдце в пальцах у спирита, 
     
дрожала в струях снеговых. 
    
    
     
Какой-то ревностный служака, 
     
солдат гоняя среди мрака, 
     
учил их фрунту до утра, 
     
учил «ура!» орать поротно, 
     
решив, что сущность патриота - 
     
преподавание «ура!». 
    
    
     
Булгарин в дом спешил с морозцу 
     
и сразу - к новому доносцу 
     
на частных лиц и на печать. 
     
Живописал не без полета, 
     
решив, что сущность патриота - 
     
как заяц лапами стучать. 
    
    
     
Корпели цензоры-бедняги. 
     
По вольномыслящей бумаге, 
     
потея, ползали носы,
     
Носы выискивали что-то, 
     
решив, что сущность патриота - 
     
искать, как в шерсти ищут псы. 
    
    
     
Но где-то вновь под пунш и свечи 
     
вовсю крамольничали речи, 
     
предвестьем вольности дразня. 
     
Вбегал, в снегу и строчках, Пушкин... 
     
В глазах друзей и в чашах с пуншем 
     
плясали чертики огня, 
    
    
     
И Пушкин, воздевая руку, 
     
а в ней - трепещущую муку, 
     
как дрожь невидимой трубы, 
     
в незабываемом наитье 
     
читал: "...мужайтесь и внемлите, 
     
восстаньте, падшие рабы!» 
    
    
     
Они еще мальчишки были, 
     
из чубуков дымы клубили, 
     
в мазурках вихрились легко. 
     
Так жить бы им - сквозь поцелуи, 
     
сквозь переплеעь бренчащей сбруи, 
     
и струи снега, и «Клико»! 
    
    
     
Но шпор заманчивые звоны 
     
не заглушали чьи-то стоны 
     
в их опозоренной стране. 
     
И гневно мальчики мужали, 
     
и по-мужски глаза сужали, 
     
и шпагу шарили во сне. 
    
    
     
А их в измене обвиняла 
     
и смрадной грязью обливала 
     
тупая свора стукачей. 
     
О, всех булгариных наивность! 
     
Не в этих мальчиках таилась 
     
измена родине своей. 
    
    
     
В сенате сыто и надменно 
     
сидела подлая измена, 
     
произнося за речью речь, 
     
ублюдков милостью дарила, 
     
крестьян ласкающе давила, 
     
чтобы потуже их запречь. 
    
    
     
Измена тискала указы, 
     
боялась правды, как проказы. 
     
Боялась тех, кто нищ и сир. 
     
Боялась тех, кто просто юны. 
     
Страшась, прикручивала струны 
     
у всех опасно громких лир. 
    
    
     
О, только те благословенны, 
     
кто, как изменники измены, 
     
не поворачивая вспять, 
     
идут на доски эшафота, 
     
поняв, что сущность патриота - 
     
во имя вольности восстать! 
    
   
  
  
   
    
ПЕТРАШЕВЦЫ 
   
   
    
     
Барабаны, 
     
          барабаны...
     
Петрашевцев казнят!
     
Балахоны,
     
          балахоны,
     
словно саваны,
     
               до пят.
     
Холод адский,
     
              строй солдатский,
     
и ОНИ -
     
        плечом к плечу.
     
Пахнет площадью Сенатской
     
на Семеновском плацу.
     
Тот же снег
     
            пластом слепящим,
     
и пурги все той же свист.
     
В каждом русском настоящем
     
где-то спрятан декабрист.
     
Барабаны,
     
          барабаны...
     
Нечет-чет,
     
           нечет-чет...
     
Еще будут баррикады,
     
а пока что
     
           эшафот.
     
А пока что - 
     
             всполошенно,
     
мглою
     
      свет Руси казня,
     
капюшоны,
     
          капюшоны
     
надвигают на глаза.
     
Но один,
     
         пургой обвитый,
     
молчалив и отрешен,
     
тайно всю Россию видит
     
сквозь бессильный капюшон.
     
В ней, разодран, 
     
                 перекошен,
     
среди призраков,
     
                 огней,
     
плача,
     
       буйствует Рогожин.
     
Мышкин мечется по ней.
     
Среди банков и лабазов,
     
среди тюрем и сирот
     
в ней Алеша Карамазов
     
тихим иноком бредет.
     
Палачи, - 
     
          неукоснимо
     
не дает понять вам страх,
     
что у вас - 
     
            не у казнимых - 
     
капюшоны на глазах.
     
Вы не видите России,
     
ее голи,
     
         босоты,
     
ее боли,
     
         ее силы,
     
ее воли,
     
         красоты...
     
Кони в мыле,
     
             кони в мыле!
     
Скачет царский указ!
     
Казнь короткую сменили
     
на пожизненную казнь...
     
Но лишь кто-то
     
               жалко-жалко
     
в унизительном пылу,
     
балахон срывая жадно,
     
прокричал царю хвалу.
     
Торопился обалдело,
     
рвал крючки и петли он,
     
но, навек приросший к телу,
     
не снимался балахон.
     
Барабаны,
     
          барабаны...
     
Тем, чья воля не тверда,
     
быть рабами,
     
             быть рабами,
     
быть рабами навсегда!
     
Барабаны,
     
          барабаны...
     
и чины высокие...
     
Ах, какие балаганы
     
на Руси
     
        веселые! 
    
   
  
  
   
    
ЧЕРНЫШЕВСКИЙ 
   
   
    
     
И когда, с возка сошедший, 
     
над тобою встал, толпа, 
     
честь России - Чернышевский 
     
у позорного столба, 
     
ты подавленно глядела, 
     
а ему была видна, 
     
как огромное «Что делать?», 
     
с эшафота вся страна. 
     
И когда ломали шпагу, 
     
то в бездейственном стыде 
     
ты молчала, будто паклю 
     
в рот засунули тебе. 
    
    
     
И когда солдат, потупясь, 
     
неумелый, молодой, 
     
«Государственный преступник» 
     
прикрепил к груди худой, 
     
что же ты, смиряя ропот, 
     
не смогла доску сорвать? 
     
Преступленьем стало - против 
     
преступлений восставать. 
    
    
     
Но светло и обреченно 
     
из толпы наискосок 
     
чья-то хрупкая ручонка 
     
ему бросила цветок. 
    
    
     
Он увидел чьи-то косы 
     
и ручонку различил 
     
с золотым пушком на коже, 
     
в блеклых пятнышках чернил. 
    
    
     
После худенькие плечи, 
     
бедный ситцевый наряд 
     
и глаза, в которых свечи 
     
декабристские горят. 
    
    
     
И с отцовской тайной болью 
     
он подумал: будет срок, 
     
и неловко бросит бомбу 
     
та, что бросила цветок. 
    
    
     
И, тревожен и задумчив, 
     
видел он в тот самый день 
     
тени Фигнер и Засулич 
     
и халтуринскую тень. 
    
    
     
Он предвидел перед строем, 
     
глядя в сумрачную высь: 
     
бомба мир не перестроит, 
     
только мысль - и только мысль! 
    
    
     
Встанет кто-то, яснолобый, - 
     
он уже невдалеке! - 
     
с мыслью - самой страшной бомбой 
     
в гневно поднятой руке! 
    
   
  
  
   
    
ЯРМАРКА В СИМБИРСКЕ 
   
   
    
     
Ярмарка!
     
         В Симбирске ярмарка!
     
Почище Гамбурга!
     
                 Держи карман!
     
Шарманки шамкают,
     
                  а шали шаркают,
     
и глотки гаркают:
     
                   «К нам,
     
                            к нам!»
     
В руках приказчиков
     
                    под сказки-присказки
     
воздушны соболи,
     
                 парча тяжка,
     
а глаз у пристава
     
                  косится пристально
     
и на «селедочке»[1] - 
     
                    перчаточка.
     
Но та перчаточка 
     
                 в момент с улыбочкой
     
взлетает рыбочкой 
     
                  под козырек,
     
когда в пролеточке
     
                   с какой-то цыпочкой,
     
икая,
     
      катит
     
            икорный бог.
     
И богу нравится,
     
               как расступаются
     
платки, 
     
        треухи 
     
               и картузы,
     
и, намалеваны
     
              икрою паюсной,
     
под носом дамочки
     
                  блестят усы.
     
А зазывалы
     
           рокочут басом.
     
Торгуют юфтью,
     
              шевром,
     
                      атласом,
     
прокисшим квасом,
     
                  пречистым Спасом,
     
протухшим мясом
     
                и Салиасом[2].
    
    
     
И, продав свою картошку
     
да хвативши первача,
     
баба ходит под гармошку,
     
еле ноги волоча
    
    
     
И поет она,
     
            предерзостная,
     
все захмелевбя,
     
шаль за кончики придерживая,
     
будто молодая:
    
    
     
«Я была у Оки,
     
ела я-бо-ло-ки,
     
с виду золоченые -
     
в слезыньках моченые.
    
    
     
Я почапала на Каму.
     
Я в котле сварила кашу.
     
Каша с Камою горька.
     
Кама - слезная река.
    
    
     
Я поехала на Яик,
     
села с миленьким на ялик.
     
По верхам да по низам - 
     
все мы плыли по слезам.
    
    
     
Я пошла на тихий Дон.
     
Я купила себе дом.
     
Чем для бабы не уют?
     
А сквозь крышу слезы льют...»
    
    
     
Баба крутит головой,
     
все в глазах качается.
     
Хочет быть молодой,
     
а не получается.
    
    
     
И гармошка то зальется,
     
то вопьется,
     
             как репей...
     
Пей, Россия,
     
             ежли пьется,
     
только душу не пропей!..
    
    
     
Ярмарка!
     
         В Симбирке ярмарка!
     
Гуляй,
     
       кому гуляется!
     
А баба пьяная
     
в грязи валяется.
    
    
     
В тумане плавая,
     
царь похваляется...
     
А баба пьяная 
     
в грязи валяется.
    
    
     
Корпя над планами,
     
министры маются...
     
А баба пьяная
     
в грязи валяется.
    
    
     
Кому-то памятник
     
подготовляется...
     
А баба пьяная
     
в грязи валяется.
    
    
     
И мещаночки, 
     
             ресницы приспустив,
     
мимо,
     
      мимо:
     
            «Просто ужас!
     
                          Просто стыд!»
     
И лабазник стороною,
     
мимо,
     
      а из бороды:
     
«Вот лежит...
     
              А кто виною?
     
Все студенты
     
             да жиды...»
     
И философ-горемыка
     
ниже шляпу на лоб
     
и, страдая гордо, - 
     
                   мимо:
     
«Грязь - 
     
         твоя судьба, народ!»
     
Значит, жизнь такая подлая - 
     
лежи
     
     и в грязь встывай?!
     
Но кто-то бабу под локоть
     
и тихо ей:
     
           «Вставай...»
     
Ярмарка!
     
         В Симбирске ярмарка!
     
Качели в сини,
     
               и визг,
     
                       и свист,
     
и, как гусыни,
     
              купчихи яростно:
     
«Мальчишка с бабою...
     
                      Гимназист!»
     
Он ее бережно ведет за локоть,
     
он и не думает, что на виду.
     
«Храни Христос тебя,
     
                      яснолобый,
     
а я уж как-нибудь сама дойду...»
     
И он уходит,
     
             идет вдоль барок
     
над вешней Волгой,
     
и, вслед грустя,
     
                 его тихонечко крестит баба,
     
как бы крестила свое дитя.
     
Он долго бродит...
     
                  Вокруг все пасмурней...
     
Охранка - белкою в колесе.
     
Но как ей вынюхать,
     
                    кто опаснейший, 
     
когда опасны в России все!