1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 
– Живу один в деревне, как жил прежде, занимаюсь  хозяйством, – отвечал Константин, с ужасом вглядываясь в жадность, с  которою брат его пил и ел, и стараясь скрыть свое внимание.    

– Отчего ты не женишься?    

– Не пришлось, – покраснев, отвечал Константин.    

– Отчего? Мне – кончено! Я свою жизнь испортил. Это я  сказал и скажу, что, если бы мне дали тогда мою часть, когда мне она нужна  была, вся жизнь моя была бы другая.    

Константин Дмитрич поспешил отвести разговор.    

– А ты знаешь, что твой Ванюшка у меня в Покровском  конторщиком? – сказал он.    

Николай дернул шеей и задумался.    

– Да расскажи мне, что делается в Покровском? Что, дом  все стоит, и березы, и наша классная? А Филипп-садовник, неужели жив? Как я  помню беседку и диван! Да смотри же, ничего не переменяй в доме, но скорее  женись и опять заведи то же, что было. Я тогда приеду к тебе, если твоя жена  будет хорошая.    

– Да приезжай теперь ко мне, – сказал  Левин. – Как бы мы хорошо устроились!    

– Я бы приехал к тебе, если бы знал, что не найду  Сергея Иваныча.    

– Ты его не найдешь. Я живу совершенно независимо от  него.    

– Да, но, как ни говори, ты должен выбрать между мною и  им, – сказал он, робко глядя в глаза брату. Эта робость тронула  Константина.    

– Если хочешь знать всю мою исповедь в этом отношении,  я скажу тебе, что в вашей ссоре с Сергеем Иванычем я не беру ни той, ни другой  стороны. Вы оба неправы. Ты неправ более внешним образом, а он более внутренно.    

– А, а! Ты понял это, ты понял это? – радостно  закричал Николай.    

– Но я, лично, если ты хочешь знать, больше дорожу  дружбой с тобой, потому что…    

– Почему, почему?    

Константин не мог сказать, что он дорожит потому, что  Николай несчастен и ему нужна дружба. Но Николай понял, что он хотел сказать  именно это, и, нахмурившись, взялся опять за водку.    

– Будет, Николай Дмитрич! – сказала Марья  Николаевна, протягивая пухлую обнаженную руку к графинчику.    

– Пусти! Не приставай! Прибью! – крикнул он.    

Марья Николаевна улыбнулась кроткою и доброю улыбкой,  которая сообщилась и Николаю, и приняла водку.    

– Да ты думаешь, она ничего не понимает? – сказал  Николай. – Она все это понимает лучше всех нас. Правда, что есть в ней  что-то хорошее, милое?    

– Вы никогда прежде не были в Москве? – сказал ей  Константин, чтобы сказать что-нибудь.    

– Да не говори ей вы . Она этого боится. Ей  никто, кроме мирового судьи, когда ее судили за то, что она хотела уйти из дома  разврата, никто не говорил вы . Боже мой, что это за бессмыслица на  свете! – вдруг вскрикнул он. – Эти новые учреждения, эти мировые  судьи, земство, что это за безобразие!    

И он начал рассказывать свои столкновения с новыми  учреждениями.    

Константин Левин слушал его, и то отрицание смысла во всех  общественных учреждениях, которое он разделял с ним и часто высказывал, было  ему неприятно теперь из уст брата.    

– На том свете поймем все это, – сказал он шутя.    

– На том свете? Ох, не люблю я тот свет! Не  люблю, – сказал он, остановив испуганные дикие глаза на лице брата. –  И ведь вот кажется, что уйти изо всей мерзости, путаницы, и чужой и своей,  хорошо бы было, а я боюсь смерти, ужасно боюсь смерти. – Он содрогнулся. –  Да выпей что-нибудь. Хочешь шампанского? Или поедем куда-нибудь. Поедем к  цыганам! Знаешь, я очень полюбил цыган и русские песни.    

Язык его стал мешаться, и он пошел перескакивать с одного  предмета на другой. Константин с помощью Маши уговорил его никуда не ездить и уложил  спать совершенно пьяного.    

Маша обещала писать Константину в случае нужды и уговаривать  Николая Левина приехать жить к брату.    

 XXVI    

     

Утром Константин Левин выехал из Москвы и к вечеру приехал  домой. Дорогой, в вагоне, он разговаривал с соседями о политике, о новых  железных дорогах, и, так же как в Москве, его одолевала путаница понятий,  недовольство собой, стыд пред чем-то; но когда он вышел на своей станции, узнал  кривого кучера Игната с поднятым воротником кафтана, когда увидал в неярком  свете, падающем из окон станции, свои ковровые сани, своих лошадей с  подвязанными хвостами, в сбруе с кольцами и махрами, когда кучер Игнат, еще в  то время как укладывались, рассказал ему деревенские новости, о приходе рядчика  и о том, что отелилась Пава, – он почувствовал, что понемногу путаница  разъясняется и стыд и недовольство собой проходят. Это он почувствовал при  одном виде Игната и лошадей; но когда он надел привезенный ему тулуп, сел,  закутавшись, в сани и поехал, раздумывая о предстоящих распоряжениях в деревне  и поглядывая на пристяжную, бывшую верховою, донскую, надорванную, но лихую  лошадь, он совершенно иначе стал понимать то, что с ним случилось. Он  чувствовал себя собой и другим не хотел быть. Он хотел теперь быть только  лучше, чем он был прежде. Во-первых, с этого дня он решил, что не будет больше  надеяться на необыкновенное счастье, какое ему должна была дать женитьба, и  вследствие этого не будет так пренебрегать настоящим. Во-вторых, он уже никогда  не позволит себе увлечься гадкою страстью, воспоминанье о которой так мучало  его, когда он собирался сделать предложение. Потом, вспоминая брата Николая, он  решил сам с собою, что никогда уже он не позволит себе забыть его, будет  следить за ним и не выпустит его из виду, чтобы быть готовым на помощь, когда ему  придется плохо. А это будет скоро, он это чувствовал. Потом и разговор брата о  коммунизме, к которому тогда он так легко отнесся, теперь заставил его  задуматься. Он считал переделку экономических условий вздором, но он всегда  чувствовал несправедливость своего избытка в сравнении с бедностью народа и  теперь решил про себя, что, для того чтобы чувствовать себя вполне правым, он,  хотя прежде много работал и не роскошно жил, теперь будет еще больше работать и  еще меньше будет позволять себе роскоши. И все это казалось ему так легко  сделать над собой, что всю дорогу он провел в самых приятных мечтаниях. С  бодрым чувством надежды на новую, лучшую жизнь он в девятом часу ночи подъехал  к своему дому.    

Из окон комнаты Агафьи Михайловны, старой нянюшки,  исполнявшей в его доме роль экономки, падал свет на снег площадки пред домом.  Она не спала еще. Кузьма, разбуженный ею, сонный и босиком выбежал на крыльцо.  Легавая сука Ласка, чуть не сбив с ног Кузьму, выскочила тоже и визжала,  терлась об его колени, поднималась и хотела и не смела положить передние лапы  ему на грудь.    

– Скоро ж, батюшка, вернулись, – сказала Агафья  Михайловна.    

– Соскучился, Агафья Михайловна. В гостях хорошо, а  дома лучше, – отвечал он ей и прошел в кабинет.    

Кабинет медленно осветился внесенной свечой. Выступили  знакомые подробности: оленьи рога, полки с книгами, зеркало печи с отдушником,  который давно надо было починить, отцовский диван, большой стол, на столе  открытая книга, сломанная пепельница, тетрадь с его почерком. Когда он увидал  все это, на него нашло на минуту сомнение в возможности устроить ту новую  жизнь, о которой он мечтал дорогой. Все эти следы его жизни как будто охватили  его и говорили ему: «Нет, ты не уйдешь от нас и не будешь другим, а будешь  такой же, каков был: с сомнениями, вечным недовольством собой, напрасными  попытками исправления и падениями и вечным ожиданием счастья, которое не далось  и невозможно тебе».    

Но это говорили его вещи, другой же голос в душе говорил,  что не надо подчиняться прошедшему и что с собой сделать все возможно. И,  слушаясь этого голоса, он подошел к углу, где у него стояли две пудовые гири, и  стал гимнастически поднимать их, стараясь привести себя в состояние бодрости.  За дверью заскрипели шаги. Он поспешно поставил гири.    

Вошел приказчик и сказал, что все, слава Богу, благополучно,  но сообщил, что греча в новой сушилке подгорела. Известие это раздражило  Левина. Новая сушилка была выстроена и частью придумана Левиным. Приказчик был  всегда против этой сушилки и теперь со скрытым торжеством объявлял, что греча  подгорела. Левин же был твердо убежден, что если она подгорела, то потому  только, что не были приняты те меры, о которых он сотни раз приказывал. Ему  стало досадно, и он сделал выговор приказчику. Но было одно важное и радостное  событие: отелилась Пава, лучшая, дорогая, купленная с выставки корова.    

– Кузьма, дай тулуп. А вы велите-ка взять фонарь, я  пойду взгляну, – сказал он приказчику.    

Скотная для дорогих коров была сейчас за домом. Пройдя через  двор мимо сугроба у сирени, он подошел к скотной. Пахнуло навозным теплым  паром, когда отворилась примерзшая дверь, и коровы, удивленные непривычным  светом фонаря, зашевелились на свежей соломе. Мелькнула гладкая черно-пегая  широкая спина голландки. Беркут, бык, лежал с своим кольцом в губе и хотел было  встать, но раздумал и только пыхнул раза два, когда проходили мимо. Красная  красавица, громадная, как гиппопотам, Пава, повернувшись задом, заслоняла от  входивших теленка и обнюхивала его.    

Левин вошел в денник, оглядел Паву и поднял красно-пегого  теленка на его шаткие длинные ноги. Взволнованная Пава замычала было, но  успокоилась, когда Левин подвинул к ней телку, и, тяжело вздохнув, стала лизать  ее шершавым языком. Телка, отыскивая, подталкивала носом под пах свою мать и  крутила хвостиком.    

– Да сюда посвети, Федор, сюда фонарь, – говорил  Левин, оглядывая телку. – В мать! Даром что мастью в отца. Очень хороша.  Длинна и пашиста. Василий Федорович, ведь хороша? – обращался он к  приказчику, совершенно примирившись с ним за гречу под влиянием радости за телку.    

– В кого же дурной быть? А Семен рядчик на другой день  вашего отъезда пришел. Надо будет порядиться с ним, Константин Дмитрич, –  сказал приказчик. – Я вам прежде докладывал про машину.    

Один этот вопрос ввел Левина во все подробности хозяйства,  которое было большое и сложное, и он прямо из коровника пошел в контору и,  поговорив с приказчиком и с Семеном рядчиком, вернулся домой и прямо прошел  наверх в гостиную.    

 XXVII    

     

Дом был большой, старинный, и Левин, хотя жил один, но топил  и занимал весь дом. Он знал, что это было глупо, знал, что это даже нехорошо и  противно его теперешним новым планам, но дом этот был целый мир для Левина. Это  был мир, в котором жили и умерли его отец и мать. Они жили тою жизнью, которая  для Левина казалась идеалом всякого совершенства и которую он мечтал  возобновить с своею женой, с своею семьей.    

Левин едва помнил свою мать. Понятие о ней было для него  священным воспоминанием, и будущая жена его должна была быть в его воображении  повторением того прелестного, святого идеала женщины, каким была для него мать.    

Любовь к женщине он не только не мог себе представить без  брака, но он прежде представлял себе семью, а потом уже ту женщину, которая  даст ему семью. Его понятия о женитьбе поэтому не были похожи на понятия  большинства его знакомых, для которых женитьба была одним из многих  общежитейских дел; для Левина это было главным делом жизни, от которого  зависело все ее счастье. И теперь от этого нужно было отказаться!    

Когда он вошел в маленькую гостиную, где всегда пил чай, и  уселся в своем кресле с книгою, а Агафья Михайловна принесла ему чаю и со своим  обычным: «А я сяду, батюшка», – села на стул у окна, он почувствовал, что,  как ни странно это было, он не расстался с своими мечтами и что он без них жить  не может. С ней ли, с другою ли, но это будет. Он читал книгу, думал о том, что  читал, останавливаясь, чтобы слушать Агафью Михайловну, которая без устали  болтала; и вместе с тем разные картины хозяйства и будущей семейной жизни  без связи представлялись его воображению. Он чувствовал, что в глубине его души  что-то устанавливалось, умерялось и укладывалось.    

Он слушал разговор Агафьи Михайловны о том, как Прохор Бога  забыл и на те деньги, что ему подарил Левин, чтобы лошадь купить, пьет без  просыпу и жену избил до смерти; он слушал и читал книгу и вспоминал весь ход  своих мыслей, возбужденных чтением. Это была книга Тиндаля о теплоте[39]. Он вспоминал свои  осуждения Тиндалю за его самодовольство в ловкости производства опытов и за то,  что ему недостает философского взгляда. И вдруг всплывала радостная мысль:  «Через два года будут у меня в стаде две голландки, сама Пава еще может быть  жива, двенадцать молодых Беркутовых дочерей, да подсыпать к ним на казовый  конец этих трех – чудо!» Он опять взялся за книгу.    

«Ну хорошо, электричество и теплота одно и то же; но  возможно ли в уравнении для решения вопроса поставить одну величину вместо  другой? Нет. Ну так что же? Связь между всеми силами природы и так чувствуется  инстинктом… Особенно приятно, как Павина дочь будет уже красно-пегою коровой, и  все стадо, в которое п о д с ы п а т ь этих трех… Отлично! Выйти с женой и  гостями встречать стадо… Жена скажет: мы с Костей, как ребенка, выхаживали эту  телку. Как это может вас так интересовать? скажет гость. Все, что его  интересует, интересует меня. Но кто она?» И он вспоминал то, что произошло в  Москве… «Ну что же делать?.. Я не виноват. Но теперь все пойдет по-новому. Это  вздор, что не допустит жизнь, что прошедшее не допустит. Надо биться, чтобы  лучше, гораздо лучше жить…» Он приподнял голову и задумался. Старая Ласка, еще  не совсем переварившая радость его приезда и бегавшая, чтобы полаять на дворе,  вернулась, махая хвостом и внося с собой запах воздуха, подошла к нему,  подсунула голову под его руку, жалобно подвизгивая и требуя, чтоб он поласкал.    

– Только не говорит, – сказала Агафья  Михайловна. – А пес… Ведь понимает же, что хозяин приехал и ему скучно.    

– Отчего же скучно?    

– Да разве я не вижу, батюшка? Пора мне господ знать.  Сызмальства в господах выросла. Ничего, батюшка. Было бы здоровье да совесть  чиста.    

Левин пристально смотрел на нее, удивляясь тому, как она  поняла его мысли.    

– Что ж, принесть еще чайку? – сказала она и, взяв  чашку, вышла.    

Ласка все подсовывала голову под его руку. Он погладил ее, и  она тут же у ног его свернулась кольцом, положив голову на высунувшуюся заднюю  лапу. И в знак того, что теперь все хорошо и благополучно, она, слегка раскрыв  рот, почмокала, лучше уложив около старых зуб липкие губы, затихла в блаженном  спокойствии. Левин внимательно следил за этими последними ее движениями.    

«Так-то и я! – сказал он себе, – так-то и я!  Ничего… Все хорошо».    

 XXVIII    

     

После бала, рано утром, Анна Аркадьевна послала мужу  телеграмму о своем выезде из Москвы в тот же день.    

– Нет, мне надо, надо ехать, – объясняла она  невестке перемену своего намерения таким тоном, как будто она вспомнила столько  дел, что не перечтешь, – нет, уж лучше нынче!    

Степан Аркадьич не обедал дома, но обещал приехать проводить  сестру в семь часов.    

Кити тоже не приехала, прислав записку, что у нее голова  болит. Долли с Анной обедали одни с детьми и англичанкой. Потому ли, что дети  непостоянны или очень чутки и почувствовали, что Анна в этот день совсем не  такая, как в тот, когда они так полюбили ее, что она уже не занята ими, –  но только они вдруг прекратили свою игру с тетей и любовь к ней, и их  совершенно не занимало то, что она уезжает. Анна все утро была занята  приготовлениями к отъезду. Она писала записки к московским знакомым, записывала  свои счеты и укладывалась. Вообще Долли казалось, что она не в спокойном духе,  а в том духе заботы, который Долли хорошо знала за собой и который находит не  без причины и большею частью прикрывает недовольство собою. После обеда Анна  пошла одеваться в свою комнату, и Долли пошла за ней.    

– Какая ты нынче странная! – сказала ей Долли.    

– Я? ты находишь? Я не странная, но я дурная. Это  бывает со мной. Мне все хочется плакать. Это очень глупо, но это  проходит, – сказала быстро Анна и нагнула покрасневшее лицо к игрушечному  мешочку, в который она укладывала ночной чепчик и батистовые платки. Глаза ее  особенно блестели и беспрестанно подергивались слезами. – Так мне из  Петербурга не хотелось уезжать, а теперь отсюда не хочется.    

– Ты приехала сюда и сделала доброе дело, –  сказала Долли, внимательно высматривая ее.    

Анна посмотрела на нее мокрыми от слез глазами.    

– Не говори этого, Долли. Я ничего не сделала и не  могла сделать. Я часто удивляюсь, зачем люди сговорились портить меня. Что я  сделала и что могла сделать? У тебя в сердце нашлось столько любви, чтобы  простить…    

– Без тебя Бог знает что бы было! Какая ты счастливая,  Анна! – сказала Долли. – У тебя все в душе ясно и хорошо.    

– У каждого есть в душе свои skeletons,[40] как говорят англичане.    

– Какие же у тебя skeletons? У тебя все так ясно.    

– Есть! – вдруг сказала Анна, и неожиданно после  слез хитрая, смешливая улыбка сморщила ее губы.    

– Ну, так они смешные, твои skeletons, а не  мрачные, – улыбаясь, сказала Долли.    

– Нет, мрачные. Ты знаешь, отчего я еду нынче, а не  завтра? Это признание, которое меня давило, я хочу тебе его сделать, –  сказала Анна, решительно откидываясь на кресле и глядя прямо в глаза Долли.    

И, к удивлению своему, Долли увидала, что Анна покраснела до  ушей, до вьющихся черных колец волос на шее.    

– Да, – продолжала Анна. – Ты знаешь, отчего  Кити не приехала обедать? Она ревнует ко мне. Я испортила… я была причиной  того, что бал этот был для нее мученьем, а не радостью. Но, право, право, я не  виновата, или виновата немножко, – сказала она, тонким голосом протянув  слово «немножко».    

– О, как ты это похоже сказала на Стиву! – смеясь,  сказала Долли.    

Анна оскорбилась.    

– О нет, о нет! Я не Стива, – сказала она,  хмурясь. – Я оттого говорю тебе, что я ни на минуту даже не позволяю себе  сомневаться в себе, – сказала Анна.    

Но в ту минуту, когда она выговаривала эти слова, она  чувствовала, что они несправедливы; она не только сомневалась в себе, она  чувствовала волнение при мысли о Вронском и уезжала скорее, чем хотела, только  для того, чтобы больше не встречаться с ним.    

– Да, Стива мне говорил, что ты с ним танцевала мазурку  и что он…    

– Ты не можешь себе представить, как это смешно вышло.  Я только думала сватать, и вдруг совсем другое. Может быть, я против воли…    

Она покраснела и остановилась.    

– О, они это сейчас чувствуют! – сказала Долли.    

– Но я бы была в отчаянии, если бы тут было что-нибудь  серьезное с его стороны, – перебила ее Анна. – И я уверена, что это  все забудется и Кити перестанет меня ненавидеть.    

– Впрочем, Анна, по правде тебе сказать, я не очень  желаю для Кити этого брака. И лучше, чтоб это разошлось, если он, Вронский, мог  влюбиться в тебя в один день.    

– Ах, Боже мой, это было бы так глупо! – сказала  Анна, и опять густая краска удовольствия выступила на ее лице, когда она  услыхала занимавшую ее мысль, выговоренную словами. – Так вот, я и уезжаю,  сделав себе врага в Кити, которую я так полюбила. Ах, какая она милая! Но ты  поправишь это, Долли? Да?    

Долли едва могла удерживать улыбку. Она любила Анну, но ей  приятно было видеть, что и у ней есть слабости.    

– Врага? Это не может быть.    

– Я так бы желала, чтобы вы меня любили, как я вас  люблю; а теперь я еще больше полюбила вас, – сказала Анна со слезами  на глазах. – Ах, как я нынче глупа!    

Она провела платком по лицу и стала одеваться.    

Уже пред самым отъездом приехал опоздавший Степан Аркадьич,  с красным, веселым лицом и запахом вина и сигары.    

Чувствительность Анны сообщилась и Долли, и, когда она в  последний раз обняла золовку, она прошептала:    

– Помни, Анна: чтó ты для меня сделала, я никогда не  забуду. И помни, что я люблю и всегда буду любить тебя, как лучшего друга!    

– Я не понимаю, за что, – проговорила Анна, целуя  ее и скрывая слезы.    

– Ты меня поняла и понимаешь. Прощай, моя прелесть!    

 XXIX    

     

«Ну, все кончено, и слава Богу!» – была первая мысль,  пришедшая Анне Аркадьевне, когда она простилась в последний раз с братом,  который до третьего звонка загораживал собою дорогу в вагоне. Она села на свой  диванчик, рядом с Аннушкой, и огляделась в полусвете спального вагона. «Слава  Богу, завтра увижу Сережу и Алексея Александровича, и пойдет моя жизнь, хорошая  и привычная, по-старому».    

Все в том же духе озабоченности, в котором она находилась  весь этот день, Анна с удовольствием и отчетливостью устроилась в дорогу;  своими маленькими ловкими руками она отперла и заперла красный мешочек, достала  подушечку, положила себе на колени и, аккуратно закутав ноги, спокойно уселась.  Больная дама укладывалась уже спать. Две другие дамы заговаривали с ней, и  толстая старуха укутывала ноги и выражала замечания о топке. Анна ответила  несколько слов дамам, но, не предвидя интереса от разговора, попросила Аннушку  достать фонарик, прицепила его к ручке кресла и взяла из своей сумочки  разрезной ножик и английский роман. Первое время ей не читалось. Сначала мешала  возня и ходьба; потом, когда тронулся поезд, нельзя было не прислушаться к  звукам; потом снег, бивший в левое окно и налипавший на стекло, и вид  закутанного, мимо прошедшего кондуктора, занесенного снегом с одной стороны, и  разговоры о том, какая теперь страшная метель на дворе, развлекали ее внимание.  Далее все было то же и то же; та же тряска с постукиваньем, тот же снег в окно,  те же быстрые переходы от парового жара к холоду и опять к жару, то же  мелькание тех же лиц в полумраке и те же голоса, и Анна стала читать и понимать  читаемое. Аннушка уже дремала, держа красный мешочек на коленах широкими руками  в перчатках, из которых одна была прорвана. Анна Аркадьевна читала и понимала,  но ей неприятно было читать, то есть следить за отражением жизни других людей.  Ей слишком самой хотелось жить. Читала ли она, как героиня романа ухаживала за  больным, ей хотелось ходить неслышными шагами по комнате больного; читала ли  она о том, как член парламента говорил речь, ей хотелось говорить эту речь;  читала ли она о том, как леди Мери ехала верхом за стаей и дразнила невестку и  удивляла всех своею смелостью, ей хотелось это делать самой. Но делать нечего  было, и она, перебирая своими маленькими руками гладкий ножичек, усиливалась  читать.    

Герой романа уже начинал достигать своего английского  счастия, баронетства и имения, и Анна желала с ним вместе ехать в это имение,  как вдруг она почувствовала, что ему должно быть стыдно и что ей стыдно этого  самого. Но чего же ему стыдно? «Чего же мне стыдно?» – спросила она себя с  оскорбленным удивлением. Она оставила книгу и откинулась на спинку кресла,  крепко сжав в обеих руках разрезной ножик. Стыдного ничего не было. Она  перебрала все свои московские воспоминания. Все были хорошие, приятные.  Вспомнила бал, вспомнила Вронского и его влюбленное покорное лицо, вспомнила  все свои отношения с ним: ничего не было стыдного. А вместе с тем на этом самом  месте воспоминаний чувство стыда усиливалось, как будто какой-то внутренний  голос именно тут, когда она вспомнила о Вронском, говорил ей: «Тепло, очень  тепло, горячо». «Ну что же? – сказала она себе решительно, пересаживаясь в  кресле. – Что же это значит? Разве я боюсь взглянуть прямо на это? Ну что  же? Неужели между мной и этим офицером-мальчиком существуют и могут  существовать какие-нибудь другие отношения, кроме тех, что бывают с каждым  знакомым?» Она презрительно усмехнулась и опять взялась за книгу, но уже  решительно не могла понимать того, что читала. Она провела разрезным ножом по  стеклу, потом приложила его гладкую и холодную поверхность к щеке и чуть вслух  не засмеялась от радости, вдруг беспричинно овладевшей ею. Она чувствовала, что  нервы ее, как струны, натягиваются все туже и туже на какие-то завинчивающиеся  колышки. Она чувствовала, что глаза ее раскрываются больше и больше, что пальцы  на руках и ногах нервно движутся, что в груди что-то давит дыханье и что все  образы и звуки в этом колеблющемся полумраке с необычайною яркостью поражают  ее. На нее беспрестанно находили минуты сомнения, вперед ли едет вагон, или  назад, или вовсе стоит. Аннушка ли подле нее или чужая? «Что там, на ручке,  шуба ли это или зверь? И что сама я тут? Я сама или другая?» Ей страшно было  отдаваться этому забытью. Но что-то втягивало в него, и она по произволу могла  отдаваться ему и воздерживаться. Она поднялась, чтоб опомниться, откинула плед  и сняла пелерину теплого платья. На минуту она опомнилась и поняла, что  вошедший худой мужик в длинном нанковом пальто, на котором недоставало  пуговицы, был истопник, что он смотрел на термометр, что ветер и снег ворвались  за ним в дверь; но потом опять все смешалось… Мужик этот с длинною талией  принялся грызть что-то в стене, старушка стала протягивать ноги во всю длину  вагона и наполнила его черным облаком; потом что-то страшно заскрипело и  застучало, как будто раздирали кого-то; потом красный огонь ослепил глаза, и  потом все закрылось стеной. Анна почувствовала, что она провалилась. Но все это  было не страшно, а весело. Голос окутанного и занесенного снегом человека  прокричал что-то ей над ухом. Она поднялась и опомнилась; она поняла, что  подъехали к станции и что это был кондуктор. Она попросила Аннушку подать ей  опять снятую пелерину и платок, надела их и направилась к двери.    

– Выходить изволите? – спросила Аннушка.    

– Да, мне подышать хочется. Тут очень жарко.    

И она отворила дверь. Метель и ветер рванулись ей навстречу  и заспорили с ней о двери. И это ей показалось весело. Она отворила дверь и  вышла. Ветер как будто только ждал ее, радостно засвистал и хотел подхватить и  унести ее, но она сильной рукой взялась за холодный столбик и, придерживая  платье, спустилась на платформу и зашла за вагон. Ветер был силен на крылечке,  на платформе за вагонами было затишье. С наслаждением, полною грудью, она  вдыхала в себя снежный, морозный воздух и, стоя подле вагона, оглядывала  платформу и освещенную станцию.    

 XXX    

     

Страшная буря рвалась и свистела между колесами вагонов по  столбам из-за угла станции. Вагоны, столбы, люди, все, что было видно, –  было занесено с одной стороны снегом и заносилось все больше и больше. На  мгновенье буря затихала, но потом опять налетала такими порывами, что,  казалось, нельзя было противостоять ей. Между тем какие-то люди бегали, весело  переговариваясь, скрипя по доскам платформы и беспрестанно отворяя и затворяя  большие двери. Согнутая тень человека проскользнула под ее ногами, и  послышались стуки молотка по железу. «Депешу дай!» – раздался сердитый голос с  другой стороны из бурного мрака. «Сюда пожалуйте! № 28!» – кричали еще  разные голоса, и, занесенные снегом, пробегали обвязанные люди. Какие-то два  господина с огнем папирос во рту прошли мимо ее. Она вздохнула еще раз, чтобы  надышаться, и уже вынула руки из муфты, чтобы взяться за столбик и войти в  вагон, как еще человек в военном пальто подле нее самой заслонил ей  колеблющийся свет фонаря. Она оглянулась и в ту же минуту узнала лицо  Вронского. Приложив руку к козырьку, он наклонился пред ней и спросил, не нужно  ли ей чего-нибудь, не может ли он служить ей? Она довольно долго, ничего не  отвечая, вглядывалась в него и, несмотря на тень, в которой он стоял, видела,  или ей казалось, что видела, и выражение его лица и глаз. Это было опять то  выражение почтительного восхищения, которое так подействовало на нее вчера. Не  раз говорила она себе эти последние дни и сейчас только, что Вронский для нее  один из сотен вечно одних и тех же, повсюду встречаемых молодых людей, что она  никогда не позволит себе и думать о нем; но теперь, в первое мгновенье встречи  с ним, ее охватило чувство радостной гордости. Ей не нужно было спрашивать,  зачем он тут. Она знала это так же верно, как если б он сказал ей, что он тут  для того, чтобы быть там, где она.    

– Я не знала, что вы едете. Зачем вы едете? –  сказала она, опустив руку, которою взялась было за столбик. И неудержимая  радость и оживление сияли на ее лице.    

– Зачем я еду? – повторил он, глядя ей прямо в  глаза. – Вы знаете, я еду для того, чтобы быть там, где вы, – сказал  он, – я не могу иначе.    

И в это же время, как бы одолев препятствия, ветер засыпал  снег с крыши вагона, затрепал каким-то железным оторванным листом, и впереди  плачевно и мрачно заревел густой свисток паровоза. Весь ужас метели показался  ей еще более прекрасен теперь. Он сказал то самое, чего желала ее душа, но чего  она боялась рассудком. Она ничего не отвечала, и на лице ее он видел борьбу.    

– Простите меня, если вам неприятно то, что я  сказал, – заговорил он покорно.    

Он говорил учтиво, почтительно, но так твердо и упорно, что  она долго не могла ничего ответить.    

– Это дурно, чтó вы говорите, и я прошу вас, если вы  хороший человек, забудьте, чтó вы сказали, как и я забуду, – сказала она  наконец.    

– Ни одного слова вашего, ни одного движения вашего я  не забуду никогда и не могу…    

– Довольно, довольно! – вскрикнула она, тщетно  стараясь придать строгое выражение своему лицу, в которое он жадно  всматривался. И, взявшись рукой за холодный столбик, она поднялась на ступеньки  и быстро вошла в сени вагона. Но в этих маленьких сенях она остановилась, обдумывая  в своем воображении то, что было. Не вспоминая ни своих, ни его слов, она  чувством поняла, что этот минутный разговор страшно сблизил их; и она была  испугана и счастлива этим. Постояв несколько секунд, она вошла в вагон и села  на свое место. То волшебное напряженное состояние, которое ее мучало сначала,  не только возобновилось, но усилилось и дошло до того, что она боялась, что  всякую минуту порвется в ней что-то слишком натянутое. Она не спала всю ночь.  Но в том напряжении и тех грезах, которые наполняли ее воображение, не было  ничего неприятного и мрачного; напротив, было что-то радостное, жгучее и  возбуждающее. К утру Анна задремала, сидя в кресле, и когда проснулась, то уже  было бело, светло и поезд подходил к Петербургу. Тотчас же мысли о доме, о муже,  о сыне и заботы предстоящего дня и следующих обступили ее.    

В Петербурге, только что остановился поезд и она вышла,  первое лицо, обратившее ее внимание, было лицо мужа. «Ах, Боже мой! отчего у  него стали такие уши?» – подумала она, глядя на его холодную и представительную  фигуру и особенно на поразившие ее теперь хрящи ушей, подпиравшие поля круглой  шляпы. Увидав ее, он пошел к ней навстречу, сложив губы в привычную ему  насмешливую улыбку и прямо глядя на нее большими усталыми глазами. Какое-то  неприятное чувство щемило ей сердце, когда она встретила его упорный и усталый  взгляд, как будто она ожидала увидеть его другим. В особенности поразило ее  чувство недовольства собой, которое она испытала при встрече с ним. Чувство то  было давнишнее, знакомое чувство, похожее на состояние притворства, которое она  испытывала в отношениях к мужу; но прежде она не замечала этого чувства, теперь  она ясно и больно сознала его.    

– Да, как видишь, нежный муж, нежный, как на другой год  женитьбы, сгорал желанием увидеть тебя, – сказал он своим медлительным  тонким голосом и тем тоном, который он всегда почти употреблял с ней, тоном  насмешки над тем, кто бы в самом деле так говорил.    

– Сережа здоров? – спросила она.    

– И это вся награда, – сказал он, – за мою  пылкость? Здоров, здоров…    

 XXXI    

     

Вронский и не пытался заснуть всю эту ночь. Он сидел на  своем кресле, то прямо устремив глаза вперед себя, то оглядывая входивших и  выходивших, и если и прежде он поражал и волновал незнакомых ему людей своим  видом непоколебимого спокойствия, то теперь он еще более казался горд и  самодовлеющ. Он смотрел на людей, как на вещи. Молодой нервный человек,  служащий в окружном суде, сидевший против него, возненавидел его за этот вид.  Молодой человек и закуривал у него, и заговаривал с ним, и даже толкал его,  чтобы дать ему почувствовать, что он не вещь, а человек, но Вронский смотрел на  него все так же, как на фонарь, и молодой человек гримасничал, чувствуя, что он  теряет самообладание под давлением этого непризнавания его человеком, и не мог  от этого заснуть.    

Вронский ничего и никого не видал. Он чувствовал себя царем  не потому, чтоб он верил, что произвел впечатление на Анну, он еще не верил  этому, – но потому, что впечатление, которое она произвела на него, давало  ему счастье и гордость.    

Что из этого всего выйдет, он не знал и даже не думал. Он  чувствовал, что все его доселе распущенные, разбросанные силы были собраны в  одно и с страшною энергией были направлены к одной блаженной цели. И он был  счастлив этим. Он знал только, что сказал ей правду, что он ехал туда, где была  она, что все счастье жизни, единственный смысл жизни он находил теперь в том,  чтобы видеть и слышать ее. И когда он вышел из вагона в Бологове, чтобы выпить  сельтерской воды, и увидал Анну, невольно первое слово его сказало ей то самое,  что он думал. И он рад был, что сказал ей это, что она знает теперь это и  думает об этом. Он не спал всю ночь. Вернувшись в свой вагон, он не переставая  перебирал все положения, в которых ее видел, все ее слова, и в его воображении,  заставляя замирать сердце, носились картины возможного будущего.    

Когда в Петербурге он вышел из вагона, он чувствовал себя  после бессонной ночи оживленным и свежим, как после холодной ванны. Он  остановился у своего вагона, ожидая ее выхода. «Еще раз увижу, – говорил  он себе, невольно улыбаясь, – увижу ее походку, ее лицо; скажет  что-нибудь, поворотит голову, взглянет, улыбнется, может быть». Но прежде еще,  чем он увидал ее, он увидал ее мужа, которого начальник станции учтиво проводил  между толпою. «Ах, да! муж!» Теперь только в первый раз Вронский ясно понял то,  что муж было связанное с нею лицо. Он знал, что у ней есть муж, но не верил в  существование его и поверил в него вполне, только когда увидел его, с его  головой, плечами и ногами в черных панталонах; в особенности когда он  увидал, как этот муж с чувством собственности спокойно взял ее руку.    

Увидев Алексея Александровича с его петербургски-свежим  лицом и строго самоуверенною фигурой, в круглой шляпе, с немного выдающеюся  спиной, он поверил в него и испытал неприятное чувство, подобное тому, какое  испытал бы человек, мучимый жаждою и добравшийся до источника и находящий в  этом источнике собаку, овцу или свинью, которая и выпила и взмутила воду.  Походка Алексея Александровича, ворочавшая всем тазом и тупыми ногами, особенно  оскорбляла Вронского. Он только за собой считал несомненное право любить ее. Но  она была все та же; и вид ее все так же, физически оживляя, возбуждая и  наполняя счастием его душу, подействовал на него. Он приказал подбежавшему к  нему из второго класса немцу-лакею взять вещи и ехать, а сам подошел к ней. Он  видел первую встречу мужа с женою и заметил с проницательностью влюбленного  признак легкого стеснения, с которым она говорила с мужем. «Нет, она не любит и  не может любить его», – решил он сам с собою.    

Еще в то время, как он подходил к Анне Аркадьевне сзади, он  заметил с радостью, что она чувствовала его приближение и оглянулась было и,  узнав его, опять обратилась к мужу.    

– Хорошо ли вы провели ночь? – сказал он,  наклоняясь пред нею и пред мужем вместе и предоставляя Алексею Александровичу  принять этот поклон на свой счет и узнать его или не узнать, как ему будет  угодно.    

– Благодарю вас, очень хорошо, – отвечала она.    

Лицо ее, казалось, устало, и не было на нем той игры  просившегося то в улыбку, то в глаза оживления; но на одно мгновение при  взгляде на него что-то мелькнуло в ее глазах, и, несмотря на то, что огонь этот  сейчас же потух, он был счастлив этим мгновением. Она взглянула на мужа, чтоб  узнать, знает ли он Вронского. Алексей Александрович смотрел на Вронского с  неудовольствием, рассеянно вспоминая, кто это. Спокойствие и самоуверенность  Вронского здесь, как коса на камень, наткнулись на холодную самоуверенность  Алексея Александровича.    

– Граф Вронский, – сказала Анна.    

– А! Мы знакомы, кажется, – равнодушно сказал  Алексей Александрович, подавая руку. – Туда ехала с матерью, а назад с  сыном, – сказал он, отчетливо выговаривая, как рублем даря каждым  словом. – Вы, верно, из отпуска? – сказал он и, не дожидаясь ответа,  обратился к жене своим шуточным тоном: – Что ж, много слез было пролито в  Москве при разлуке?    

Обращением этим к жене он давал чувствовать Вронскому, что  желает остаться один, и, повернувшись к нему, коснулся шляпы; но Вронский  обратился к Анне Аркадьевне:    

– Надеюсь иметь честь быть у вас, – сказал он.    

Алексей Александрович усталыми глазами взглянул на  Вронского.    

– Очень рад, – сказал он холодно, – по  понедельникам мы принимаем. – Затем, отпустив совсем Вронского, он сказал  жене: – И как хорошо, что у меня именно было полчаса времени, чтобы встретить  тебя, и что я мог показать тебе свою нежность, – продолжал он тем же  шуточным тоном.    

– Ты слишком уже подчеркиваешь свою нежность, чтоб я  очень ценила, – сказала она тем же шуточным тоном, невольно прислушиваясь  к звукам шагов Вронского, шедшего за ними. «Но что мне за дело?» – подумала она  и стала спрашивать у мужа, как без нее проводил время Сережа.    

– О, прекрасно! Mariette говорит, что он был мил очень  и… я должен тебя огорчить… не скучал о тебе, не так, как твой муж. Но еще раз  merci, мой друг, что подарила мне день. Наш милый самовар будет в восторге.  (Самоваром он называл знаменитую графиню Лидию Ивановну за то, что она всегда и  обо всем волновалась и горячилась.) Она о тебе спрашивала. И знаешь, если я  смею советовать, ты бы съездила к ней нынче. Ведь у ней обо всем болит сердце.  Теперь она, кроме всех своих хлопот, занята примирением Облонских.    

Графиня Лидия Ивановна была друг ее мужа и центр одного из  тех кружков петербургского света, с которым по мужу ближе всех была связана  Анна.    

– Да ведь я писала ей.    

– Но ей все нужно подробно. Съезди, если не устала, мой  друг. Ну, тебе карету подаст Кондратий, а я еду в комитет. Опять буду обедать  не один, – продолжал Алексей Александрович уже не шуточным тоном. –  Ты не поверишь, как я привык…    

И он, долго сжимая ей руку, с особенною улыбкой посадил ее в  карету.    

 XXXII    

     

Первое лицо, встретившее Анну дома, был сын. Он выскочил к  ней по лестнице, несмотря на крик гувернантки, и с отчаянным восторгом кричал:  «Мама, мама!» Добежав до нее, он повис ей на шее.    

– Я говорил вам, что мама! – кричал он  гувернантке. – Я знал!    

И сын, так же как и муж, произвел в Анне чувство, похожее на  разочарованье. Она воображала его лучше, чем он был в действительности. Она  была должна опуститься до действительности, чтобы наслаждаться им таким, каков  он был. Но и такой, каков он был, он был прелестен с своими белокурыми кудрями,  голубыми глазами и полными стройными ножками в туго натянутых чулках. Анна  испытывала почти физическое наслаждение в ощущении его близости и ласки и  нравственное успокоение, когда встречала его простодушный, доверчивый и любящий  взгляд и слышала его наивные вопросы. Анна достала подарки, которые посылали  дети Долли, и рассказала сыну, какая в Москве есть девочка Таня и как Таня эта  умеет читать и учит даже других детей.    

– Что же, я хуже ее? – спросил Сережа.    

– Для меня лучше всех на свете.    

– Я это знаю, – сказал Сережа, улыбаясь.    

Еще Анна не успела напиться кофе, как доложили про графиню  Лидию Ивановну. Графиня Лидия Ивановна была высокая полная женщина с нездорово-желтым  цветом лица и прекрасными задумчивыми черными глазами. Анна любила ее, но нынче  она как будто в первый раз увидела ее со всеми ее недостатками.    

– Ну что, мой друг, снесли оливковую ветвь? –  спросила графиня Лидия Ивановна, только что вошла в комнату.    

– Да, все это кончилось, но все это и было не так  важно, как мы думали, – отвечала Анна. – Вообще моя belle soeur  слишком решительна.    

Но графиня Лидия Ивановна, всем до нее не касавшимся  интересовавшаяся, имела привычку никогда не слушать того, что ее интересовало;  она перебила Анну:    

– Да, много горя и зла на свете, а я так измучена  нынче.    

– А что? – спросила Анна, стараясь удержать  улыбку.    

– Я начинаю уставать от напрасного ломания копий за  правду и иногда совсем развинчиваюсь. Дело сестричек (это было  филантропическое, религиозно-патриотическое учреждение) пошло было прекрасно,  но с этими господами ничего невозможно сделать, – прибавила графиня Лидия  Ивановна с насмешливою покорностью судьбе. – Они ухватились за мысль,  изуродовали ее и потом обсуждают так мелко и ничтожно. Два-три человека, ваш  муж в том числе, понимают все значение этого дела, а другие только роняют.  Вчера мне пишет Правдин…    

Правдин был известный панславист за границей, и графиня  Лидия Ивановна рассказала содержание его письма.    

Затем графиня рассказала еще неприятности и козни против  дела соединения церквей и уехала торопясь, так как ей в этот день приходилось  быть еще на заседании одного общества и в Славянском комитете.    

«Ведь все это было и прежде; но отчего я не замечала этого  прежде? – сказала себе Анна. – Или она очень раздражена нынче? А в  самом деле, смешно: ее цель добродетель, она христианка, а она все сердится, и  всё у нее враги, и всё враги по христианству и добродетели».    

После графини Лидии Ивановны приехала приятельница, жена  директора, и рассказала все городские новости. В три часа и она уехала,  обещаясь приехать к обеду. Алексей Александрович был в министерстве. Оставшись  одна, Анна дообеденное время употребила на то, чтобы присутствовать при обеде  сына (он обедал отдельно) и чтобы привести в порядок свои вещи, прочесть и  ответить на записки и письма, которые у нее скопились на столе.    

Чувство беспричинного стыда, которое она испытывала дорогой,  и волнение совершенно исчезли. В привычных условиях жизни она чувствовала себя  опять твердою и безупречною.    

Она с удивлением вспомнила свое вчерашнее состояние. «Что же  было? Ничего. Вронский сказал глупость, которой легко положить конец, и я  ответила так, как нужно было. Говорить об этом мужу не надо и нельзя. Говорить  об этом – значит придавать важность тому, что ее не имеет». Она вспомнила, как  она рассказала почти признание, которое ей сделал в Петербурге молодой  подчиненный ее мужа, и как Алексей Александрович ответил, что, живя в свете,  всякая женщина может подвергнуться этому, но что он доверяется вполне ее такту  и никогда не позволит себе унизить ее и себя до ревности. «Стало быть, незачем  говорить? Да, слава Богу, и нечего говорить», – сказала она себе.    

 XXXIII    

     

Алексей Александрович вернулся из министерства в четыре  часа, но, как это часто бывало, не успел войти к ней. Он прошел в кабинет  принимать дожидавшихся просителей и подписать некоторые бумаги, принесенные  правителем дел. К обеду (всегда человека три обедали у Карениных) приехали:  старая кузина Алексея Александровича, директор департамента с женой и один  молодой человек, рекомендованный Алексею Александровичу на службу. Анна вышла в  гостиную, чтобы занимать их. Ровно в пять часов бронзовые часы Петра I не  успели добить пятого удара, как вышел Алексей Александрович в белом галстуке и  во фраке с двумя звездами, так как сейчас после обеда ему надо было ехать.  Каждая минута жизни Алексея Александровича была занята и распределена. И для  того, чтоб успевать сделать то, что ему предстояло каждый день, он держался  строжайшей аккуратности. «Без поспешности и без отдыха» – было его девизом. Он  вошел, потирая лоб, в залу, раскланялся со всеми и поспешно сел, улыбаясь жене.    

– Да, кончилось мое уединение. Ты не поверишь, как  неловко (он ударил на слове неловко ) обедать одному.    

За обедом он поговорил с женой о московских делах, с  насмешливою улыбкой спрашивал о Степане Аркадьиче; но разговор шел  преимущественно общий, о петербургских служебных и общественных делах. После  обеда он провел полчаса с гостями и, опять с улыбкой пожав руку жене, вышел и  уехал в совет. Анна не поехала в этот раз ни к княгине Бетси Тверской, которая,  узнав о ее приезде, звала ее вечером, ни в театр, где нынче была у нее ложа.  Она не поехала преимущественно потому, что платье, на которое она рассчитывала,  было не готово. Вообще, занявшись после отъезда гостей своим туалетом, Анна  была очень раздосадована. Пред отъездом в Москву она, вообще мастерица  одеваться не очень дорого, отдала модистке для переделки три платья. Платья  нужно было так переделать, чтоб их нельзя было узнать, и они должны были быть  готовы уже три дня тому назад. Оказалось, что два платья были совсем не готовы,  а одно переделано не так, как того хотела Анна. Модистка приехала объясняться,  утверждая, что так будет лучше, и Анна разгорячилась так, что ей потом совестно  было вспоминать. Чтобы совершенно успокоиться, она пошла в детскую и весь вечер  провела с сыном, сама уложила его спать, перекрестила и покрыла его одеялом.  Она рада была, что не поехала никуда и так хорошо провела этот вечер. Ей так легко  и спокойно было, так ясно она видела, что все, что ей на железной дороге  представлялось столь значительным, был только один из обычных ничтожных случаев  светской жизни и что ей ни пред кем, ни пред собой стыдиться нечего. Анна села  у камина с английским романом и ждала мужа. Ровно в половине десятого  послышался его звонок, и он вошел в комнату.    

– Наконец-то ты! – сказала она, протягивая ему  руку.    

Он поцеловал ее руку и подсел к ней.    

– Вообще я вижу, что поездка твоя удалась, –  сказал он ей.    

– Да, очень, – отвечала она и стала рассказывать  ему все сначала: свое путешествие с Вронскою, свой приезд, случай на железной  дороге. Потом рассказала свое впечатление жалости к брату сначала, потом к  Долли.    

– Я не полагаю, чтобы можно было извинять такого  человека, хотя он и твой брат, – сказал Алексей Александрович строго.    

Анна улыбнулась. Она поняла, что он сказал это именно затем,  чтобы показать, что соображения родства не могут остановить его в высказывании  своего искреннего мнения. Она знала эту черту в своем муже и любила ее.    

– Я рад, что все кончилось благополучно и что ты  приехала, – продолжал он. – Ну, что говорят там про новое положение,  которое я провел в совете?    

Анна ничего не слышала об этом положении, и ей стало  совестно, что она так легко могла забыть о том, что для него было так важно.    

– Здесь, напротив, это наделало много шума, –  сказал он с самодовольною улыбкой.    

Она видела, что Алексей Александрович хотел что-то сообщить  ей приятное для себя об этом деле, и она вопросами навела его на рассказ. Он с  тою же самодовольною улыбкой рассказал об овациях, которые были сделаны ему  вследствие этого проведенного положения.    

– Я очень, очень был рад. Это доказывает, что, наконец,  у нас начинает устанавливаться разумный и твердый взгляд на это дело.    

Допив со сливками и хлебом свой второй стакан чая, Алексей  Александрович встал и пошел в свой кабинет.    

– А ты никуда не поехала; тебе, верно, скучно  было? – сказал он.    

– О нет! – отвечала она, встав за ним и провожая  его чрез залу в кабинет. – Что же ты читаешь теперь? – спросила она.    

– Теперь я читаю Duc de Lille, «Poésie des enfers»[41],[42] – отвечал он. – Очень замечательная  книга.    

Анна улыбнулась, как улыбаются слабостям любимых людей, и,  положив свою руку под его, проводила его до дверей кабинета. Она знала его  привычку, сделавшуюся необходимостью, вечером читать. Она знала, что, несмотря  на поглощавшие почти все его время служебные обязанности, он считал своим  долгом следить за всем замечательным, появлявшимся в умственной сфере. Она  знала тоже, что действительно его интересовали книги политические, философские,  богословские, что искусство было по его натуре совершенно чуждо ему, но что,  несмотря на это, или лучше вследствие этого, Алексей Александрович не пропускал  ничего из того, что делало шум в этой области, и считал своим долгом все  читать. Она знала, что в области политики, философии, богословия Алексей  Александрович сомневался или отыскивал; но в вопросах искусства и поэзии, в  особенности музыки, понимания которой он был совершенно лишен, у него были  самые определенные и твердые мнения. Он любил говорить о Шекспире, Рафаэле,  Бетховене, о значении новых школ поэзии и музыки, которые все были у него  распределены с очень ясною последовательностью.    

– Ну, и Бог с тобой, – сказала она у двери  кабинета, где уже были приготовлены ему абажур на свече и графин воды у  кресла. – А я напишу в Москву.    

Он пожал ей руку и опять поцеловал ее.    

«Все-таки он хороший человек, правдивый, добрый и  замечательный в своей сфере, – говорила себе Анна, вернувшись к себе, как  будто защищая его пред кем-то, кто обвинял его и говорил, что его нельзя  любить. – Но что это уши у него так странно выдаются! Или он обстригся?»    

Ровно в двенадцать, когда Анна еще сидела за письменным  столом, дописывая письмо к Долли, послышались ровные шаги в туфлях, и Алексей  Александрович, вымытый, причесанный, с книгою под мышкой, подошел к ней.    

– Пора, пора, – сказал он, особенно улыбаясь, и  прошел в спальню.    

«И какое право имел он так смотреть на него?» – подумала  Анна, вспоминая взгляд Вронского на Алексея Александровича.    

Раздевшись, она вошла в спальню, но на лице ее не только не  было того оживления, которое в бытность ее в Москве так и брызгало из ее глаз и  улыбки: напротив, теперь огонь казался потушенным в ней или где-то далеко  припрятанным.    

 XXXIV    

     

Уезжая из Петербурга, Вронский оставил свою большую квартиру  на Морской приятелю и любимому товарищу Петрицкому.    

Петрицкий был молодой поручик, не особенно знатный и не  только не богатый, но кругом в долгах, к вечеру всегда пьяный и часто за разные  и смешные и грязные истории попадавший на гауптвахту, но любимый и товарищами и  начальством. Подъезжая в двенадцатом часу с железной дороги к своей квартире,  Вронский увидал у подъезда знакомую ему извозчичью карету. Из-за двери еще на  свой звонок он услыхал хохот мужчин и французский лепет женского голоса и крик  Петрицкого: «Если кто из злодеев, то не пускать!» Вронский не велел денщику  говорить о себе и потихоньку вошел в первую комнату. Баронесса Шильтон,  приятельница Петрицкого, блестя лиловым атласом платья и румяным белокурым  личиком и, как канарейка, наполняя всю комнату своим парижским говором, сидела  пред круглым столом, варя кофе. Петрицкий в пальто и ротмистр Камеровский в  полной форме, вероятно со службы, сидели вокруг нее.    

– Браво! Вронский! – закричал Петрицкий, вскакивая  и гремя стулом. – Сам хозяин! Баронесса, кофею ему из нового кофейника.  Вот не ждали! Надеюсь, ты доволен украшением твоего кабинета, – сказал он,  указывая на баронессу. – Вы ведь знакомы?    

– Еще бы! – сказал Вронский, весело улыбаясь и  пожимая маленькую ручку баронессы. – Как же! старый друг.    

– Вы домой с дороги, – сказала баронесса, –  так я бегу. Ах, я уеду сию минуту, если я мешаю.    

– Вы дома там, где вы, баронесса, – сказал  Вронский. – Здравствуй, Камеровский, – прибавил он, холодно пожимая  руку Камеровского.    

– Вот вы никогда не умеете говорить такие хорошенькие  вещи, – обратилась баронесса к Петрицкому.    

– Нет, отчего же? После обеда и я скажу не хуже.    

– Да после обеда нет заслуги! Ну, так я вам дам кофею,  идите мойтесь и убирайтесь, – сказала баронесса, опять садясь и заботливо  поворачивая винтик в новом кофейнике. – Пьер, дайте кофе, –  обратилась она к Петрицкому, которого она называла Пьер, по его фамилии  Петрицкий, не скрывая своих отношений с ним. – Я прибавлю.    

– Испортите.    

– Нет, не испорчу! Ну, а ваша жена? – сказала  вдруг баронесса, перебивая разговор Вронского с товарищем. – Вы не  привезли вашу жену? Мы здесь женили вас.    

– Нет, баронесса. Я рожден цыганом и умру цыганом.    

– Тем лучше, тем лучше. Давайте руку.    

И баронесса, не отпуская Вронского, стала ему рассказывать,  пересыпая шутками, свои последние планы жизни и спрашивать его совета.    

– Он все не хочет давать мне развода! Ну что же мне  делать? (Он  был муж ее.) Я теперь хочу процесс начинать. Как вы мне  посоветуете? Камеровский, смотрите же за кофеем – ушел; вы видите, я занята  делами! Я хочу процесс, потому что состояние мне нужно мое. Вы понимаете ли эту  глупость, что я ему будто бы неверна, – с презрением сказала она, – и  от этого он хочет пользоваться моим имением.    

Вронский слушал с удовольствием этот веселый лепет  хорошенькой женщины, поддакивал ей, давал полушутливые советы и вообще тотчас  же принял свой привычный тон обращения с этого рода женщинами. В его  петербургском мире все люди разделялись на два совершенно противоположные  сорта. Один низший сорт: пошлые, глупые и, главное, смешные люди, которые  веруют в то, что одному мужу надо жить с одною женой, с которою он обвенчан,  что девушке надо быть невинною, женщине стыдливою, мужчине мужественным,  воздержным и твердым, что надо воспитывать детей, зарабатывать свой хлеб,  платить долги, – и разные тому подобные глупости. Это был сорт людей  старомодных и смешных. Но был другой сорт людей, настоящих, к которому они все  принадлежали, в котором надо быть, главное, элегантным, красивым, великодушным,  смелым, веселым, отдаваться всякой страсти не краснея и над всем остальным  смеяться.    

Вронский только в первую минуту был ошеломлен после  впечатлений совсем другого мира, привезенных им из Москвы; но тотчас же, как  будто всунул ноги в старые туфли, он вошел в свой прежний веселый и приятный  мир.    

Кофе так и не сварился, а обрызгал всех и ушел и произвел  именно то самое, что было нужно, то есть подал повод к шуму и смеху и залил  дорогой ковер и платье баронессы.    

– Ну, теперь прощайте, а то вы никогда не умоетесь, и  на моей совести будет главное преступление порядочного человека,  нечистоплотность. Так вы советуете нож к горлу?    

– Непременно, и так, чтобы ваша ручка была поближе от  его губ. Он поцелует вашу ручку, и все кончится благополучно, – отвечал  Вронский.    

– Так нынче во Французском! – И, зашумев платьем,  она исчезла.    

Камеровский поднялся тоже, а Вронский, не дожидаясь его  ухода, подал ему руку и отправился в уборную. Пока он умывался, Петрицкий  описал ему в кратких чертах свое положение, насколько оно изменилось после  отъезда Вронского. Денег нет ничего. Отец сказал, что не даст и не заплатит  долгов. Портной хочет посадить, и другой тоже непременно грозит посадить.  Полковой командир объявил, что если эти скандалы не прекратятся, то надо  выходить. Баронесса надоела, как горькая редька, особенно тем, что все хочет  давать деньги; а есть одна, он ее покажет Вронскому, чудо, прелесть, в  восточном строгом стиле, «genre рабыни Ребекки, понимаешь». С Беркошевым тоже  вчера разбранился, и он хотел прислать секундантов, но, разумеется, ничего не  выйдет. Вообще же все превосходно и чрезвычайно весело. И, не давая товарищу  углубляться в подробности своего положения, Петрицкий пустился рассказывать ему  все интересные новости. Слушая столь знакомые рассказы Петрицкого в столь  знакомой обстановке своей трехлетней квартиры, Вронский испытывал приятное  чувство возвращения к привычной и беззаботной петербургской жизни.    

– Не может быть! – закричал он, отпустив педаль  умывальника, которым он обливал свою красную здоровую шею. – Не может  быть! – закричал он при известии о том, что Лора сошлась с Милеевым и  бросила Фертингофа. – И он все так же глуп и доволен? Ну, а Бузулуков что?    

– Ах, с Бузулуковым была история – прелесть! –  закричал Петрицкий. – Ведь его страсть – балы, и он ни одного придворного  бала не пропускает. Отправился он на большой бал в новой каске. Ты видел новые  каски? Очень хороши, легче. Только стоит он… Нет, ты слушай.    

– Да я слушаю, – растираясь мохнатым полотенцем,  отвечал Вронский.    

– Проходит великая княгиня с каким-то послом, и на его  беду зашел у них разговор о новых касках. Великая княгиня и хотела показать  новую каску… Видят, наш голубчик стоит. (Петрицкий представил, как он стоит с  каской.) Великая княгиня попросила себе подать каску, – он не дает. Что  такое? Только ему мигают, кивают, хмурятся. Подай. Не дает. Замер. Можешь себе  представить!.. Только этот… как его… хочет уже взять у него каску… не дает!..  Он вырвал, подает великой княгине. «Вот эта новая», – говорит великая  княгиня. Повернула каску, и, можешь себе представить, оттуда бух! груша,  конфеты, два фунта конфет!.. Он это набрал, голубчик!    

Вронский покатился со смеху. И долго потом, говоря уже о  другом, закатывался своим здоровым смехом, выставляя свои крепкие сплошные  зубы, когда вспоминал о каске.    

Узнав все новости, Вронский с помощью лакея оделся в мундир  и поехал являться. Явившись, он намерен был съездить к брату, к Бетси и сделать  несколько визитов с тем, чтоб начать ездить в тот свет, где бы он мог встречать  Каренину. Как и всегда в Петербурге, он выехал из дома с тем, чтобы не  возвращаться до поздней ночи.    

     

 Часть вторая    

     

I    

     

В конце зимы в доме Щербацких происходил консилиум,  долженствовавший решить, в каком положении находится здоровье Кити и что нужно  предпринять для восстановления ее ослабевающих сил. Она была больна, и с  приближением весны здоровье ее становилось хуже. Домашний доктор давал ей рыбий  жир, потом железо, потом лапис, но так как ни то, ни другое, ни третье не  помогало и так как он советовал от весны уехать за границу, то приглашен был  знаменитый доктор. Знаменитый доктор, не старый еще, весьма красивый мужчина,  потребовал осмотра больной. Он с особенным удовольствием, казалось, настаивал  на том, что девичья стыдливость есть только остаток варварства и что нет ничего  естественнее, как то, чтоб еще не старый мужчина ощупывал молодую обнаженную  девушку. Он находил это естественным, потому что делал это каждый день и при  этом ничего не чувствовал и не думал, как ему казалось, дурного, и поэтому  стыдливость в девушке он считал не только остатком варварства, но и  оскорблением себе. Надо было покориться, так как, несмотря на то, что все  доктора учились в одной школе, по одним и тем же книгам, знали одну науку, и  несмотря на то, что некоторые говорили, что этот знаменитый доктор был дурной  доктор, в доме княгини и в ее кругу было признано почему-то, что этот  знаменитый доктор один знает что-то особенное и один может спасти Кити. После  внимательного осмотра и постукиванья растерянной и ошеломленной от стыда  больной знаменитый доктор, старательно вымыв свои руки, стоял в гостиной и  говорил с князем. Князь хмурился, покашливая, слушая доктора. Он, как поживший,  не глупый и не больной человек, не верил в медицину и в душе злился на всю эту  комедию, тем более что едва ли не он один вполне понимал причину болезни Кити.  «То-то пустобрех», – думал он, применяя в мыслях это название из  охотничьего словаря к знаменитому доктору и слушая его болтовню о признаках  болезни дочери. Доктор между тем с трудом удерживал выражение презрения к этому  старому баричу и с трудом спускался до низменности его понимания. Он понимал,  что с стариком говорить нечего и что глава в этом доме – мать. Пред нею-то он  намеревался рассыпать свой бисер. В это время княгиня вошла в гостиную с  домашним доктором. Князь отошел, стараясь не дать заметить, как ему смешна была  вся эта комедия. Княгиня была растеряна и не знала, что делать. Она чувствовала  себя виноватою пред Кити.    

– Ну, доктор, решайте нашу судьбу, – сказала  княгиня. – Говорите мне всё. – «Есть ли надежда?» – хотела она сказать,  но губы ее задрожали, и она не могла выговорить этот вопрос. – Ну что,  доктор?..    

– Сейчас, княгиня, переговорю с коллегой и тогда буду  иметь честь доложить вам свое мнение.    

– Так нам вас оставить?    

– Как вам будет угодно.    

Княгиня, вздохнув, вышла.    

Когда доктора остались одни, домашний врач робко стал  излагать свое мнение, состоящее в том, что есть начало туберкулезного процесса,  но… и т. д. Знаменитый доктор слушал его и в середине его речи посмотрел  на свои крупные золотые часы.    

– Так, – сказал он. – Но…    

Домашний врач замолк почтительно на середине речи.    

– Определить, как вы знаете, начало туберкулезного  процесса мы не можем; до появления каверн нет ничего определенного. Но  подозревать мы можем. И указания есть: дурное питание, нервное возбуждение и  прочее. Вопрос стоит так: при подозрении туберкулезного процесса что нужно  сделать, чтобы поддержать питание?    

– Но, ведь вы знаете, тут всегда скрываются  нравственные, духовные причины, – с тонкою улыбкой позволил себе вставить  домашний доктор.    

– Да, это само собой разумеется, – отвечал  знаменитый доктор, опять взглянув на часы. – Виноват; что, поставлен ли  Яузский мост или надо все еще кругом объезжать? – спросил он. – А!  поставлен. Да, ну так я в двадцать минут могу быть. Так мы говорили, что вопрос  так поставлен: поддержать питание и исправить нервы. Одно в связи с другим,  надо действовать на обе стороны круга.    

– Но поездка за границу? – спросил домашний  доктор.    

– Я враг поездок за границу. И изволите видеть: если  есть начало туберкулезного процесса, чего мы знать не можем, то поездка за  границу не поможет. Необходимо такое средство, которое бы поддерживало питание  и не вредило.    

И знаменитый доктор изложил свой план лечения водами  Соденскими, при назначении которых главная цель, очевидно, состояла в том, что  они повредить не могут.    

Домашний доктор внимательно и почтительно выслушал.    

– Но в пользу поездки за границу я бы выставил перемену  привычек, удаление от условий, вызывающих воспоминания. И потом матери  хочется, – сказал он.    

– А! Ну, в этом случае, что ж, пускай едут; только  повредят эти немецкие шарлатаны… Надо, чтобы слушались… Ну, так пускай едут.    

Он опять взглянул на часы.    

– О! уже пора, – и пошел к двери.    

Знаменитый доктор объявил княгине (чувство приличия  подсказало это), что ему нужно видеть еще раз больную.    

– Как! еще раз осматривать! – с ужасом воскликнула  мать.    

– О нет, мне некоторые подробности, княгиня.    

– Милости просим.    

И мать, сопутствуемая доктором, вошла в гостиную к Кити.  Исхудавшая и румяная, с особенным блеском в глазах вследствие перенесенного  стыда, Кити стояла посреди комнаты. Когда доктор вошел, она вспыхнула, и глаза  ее наполнились слезами. Вся ее болезнь и леченье представлялись ей такою  глупою, даже смешною вещью! Лечение ее представлялось ей столь же смешным, как  составление кусков разбитой вазы. Сердце ее было разбито. Что же они хотят  лечить ее пилюлями и порошками? Но нельзя было оскорблять мать, тем более что  мать считала себя виноватою.    

– Потрудитесь присесть, княжна, – сказал  знаменитый доктор.    

Он с улыбкой сел против нее, взял пульс и опять стал делать  скучные вопросы. Она отвечала ему и вдруг, рассердившись, встала.    

– Извините меня, доктор, но это, право, ни к чему не  поведет, и вы у меня по три раза то же самое спрашиваете.    

Знаменитый доктор не обиделся.    

– Болезненное раздражение, – сказал он княгине,  когда Кити вышла. – Впрочем, я кончил…    

И доктор пред княгиней, как пред исключительно умною  женщиной, научно определил положение княжны и заключил наставлением о том, как  пить те воды, которые были не нужны. На вопрос, ехать ли за границу, доктор  углубился в размышления, как бы разрешая трудный вопрос. Решение, наконец, было  изложено: ехать и не верить шарлатанам, а во всем обращаться к нему.    

Как будто что-то веселое случилось после отъезда доктора.  Мать повеселела, вернувшись к дочери, и Кити притворилась, что она повеселела.  Ей часто, почти всегда, приходилось теперь притворяться.    

– Право, я здорова, maman. Но если вы хотите ехать,  поедемте! – сказала она и, стараясь показать, что интересуется предстоящею  поездкой, стала говорить о приготовлениях к отъезду.    

 II    

     

Вслед за доктором приехала Долли. Она знала, что в этот день  должен быть консилиум, и, несмотря на то, что недавно поднялась от родов (она  родила девочку в конце зимы), несмотря на то, что у ней было много своего горя и  забот, оставив грудного ребенка и заболевшую девочку, она заехала узнать об  участи Кити, которая решалась нынче.    

– Ну, что? – сказала она, входя в гостиную и не  снимая шляпы. – Вы все веселые. Верно, хорошо?    

Ей попробовали рассказывать, что говорил доктор, но  оказалось, что, хотя доктор и говорил очень складно и долго, никак нельзя было  передать того, что он сказал. Интересно было только то, что решено ехать за  границу.    

Долли невольно вздохнула. Лучший друг ее, сестра, уезжала. А  жизнь ее была не весела. Отношения к Степану Аркадьичу после примирения  сделались унизительны. Спайка, сделанная Анной, оказалась непрочна, и семейное  согласие надломилось опять в том же месте. Определенного ничего не было, но  Степана Аркадьича никогда почти не было дома, денег тоже никогда почти не было  дома, и подозрения неверностей постоянно мучали Долли, и она уже отгоняла их от  себя, боясь испытанных страданий ревности. Первый взрыв ревности, раз  пережитый, уже не мог возвратиться, и даже открытие неверности не могло бы уже так  подействовать на нее, как в первый раз. Такое открытие теперь только лишило бы  ее семейных привычек, и она позволяла себя обманывать, презирая его и больше  всего себя за эту слабость. Сверх того, заботы большого семейства беспрестанно  мучали ее: то кормление грудного ребенка не шло, то нянька ушла, то, как  теперь, заболел один из детей.    

– Что, как твои? – спросила мать.    

– Ах, maman, у вас своего горя много. Лили заболела, и  я боюсь, что скарлатина. Я вот теперь выехала, чтоб узнать, а то засяду уже  безвыездно, если, избави Бог, скарлатина.    

Старый князь после отъезда доктора тоже вышел из своего  кабинета и, подставив свою щеку Долли и поговорив с ней, обратился к жене:    

– Как же решаете, едете? Ну, а со мной что хотите  делать?    

– Я думаю, тебе остаться, Александр Андреич, –  сказала жена.    

– Как хотите.    

– Maman, отчего же папа не ехать с нами? – сказала  Кити. – И ему веселей и нам.    

Старый князь встал и погладил рукой волосы Кити. Она подняла  лицо и, насильно улыбаясь, смотрела на него. Ей всегда казалось, что он лучше  всех в семье понимает ее, хотя он мало говорил с ней. Она была, как меньшая,  любимица отца, и ей казалось, что любовь его к ней делала его проницательным.  Теперь, встретившись с его голубыми, добрыми глазами, пристально смотревшими на  нее с его сморщенного лица, ей казалось, что он насквозь видит ее и понимает  все то нехорошее, что в ней делается. Она, краснея, потянулась к нему, ожидая  поцелуя, но он только потрепал ее по волосам и проговорил:    

– Эти глупые шиньоны! До настоящей дочери и не  доберешься, а ласкаешь волосы дохлых баб. Ну что, Долинька, – обратился он  к старшей дочери, – твой козырь что поделывает?    

– Ничего, папа, – отвечала Долли, понимая, что  речь идет о муже. – Все ездит, я его почти не вижу, – не могла она не  прибавить с насмешливою улыбкой.    

– Что ж, он не уехал еще в деревню лес продавать?    

– Нет, все собирается.    

– Вот как! – проговорил князь. – Так и мне  собираться? Слушаю-с, – обратился он к жене, садясь. – А ты вот что,  Катя, – прибавил он к меньшой дочери, – ты когда-нибудь, в один  прекрасный день, проснись и скажи себе: да ведь я совсем здорова и весела, и  пойдем с папа опять рано утром по морозцу гулять. А?    

Казалось, очень просто то, что сказал отец, но Кити при этих  словах смешалась и растерялась, как уличенный преступник. «Да, он все знает,  все понимает и этими словами говорит мне, что хотя и стыдно, а надо пережить  свой стыд». Она не могла собраться с духом ответить что-нибудь. Начала было и  вдруг расплакалась и выбежала из комнаты.    

– Вот твои шутки! – напустилась княгиня на мужа. –  Ты всегда… – начала она свою укоризненную речь.    

Князь слушал довольно долго упреки княгини и молчал, но лицо  его все более и более хмурилось.    

– Она так жалка, бедняжка, так жалка, а ты не  чувствуешь, что ей больно от всякого намека на то, что причиной. Ах! так  ошибаться в людях! – сказала княгиня, и по перемене ее тона Долли и князь  поняли, что она говорила о Вронском. – Я не понимаю, как нет законов  против таких гадких, неблагородных людей.    

– Ах, не слушал бы! – мрачно проговорил князь,  вставая с кресла и как бы желая уйти, но останавливаясь в дверях. – Законы  есть, матушка, и если ты уж вызвала меня на это, то я тебе скажу, кто виноват  во всем: ты и ты, одна ты. Законы против таких молодчиков всегда были и есть!  Да-с, если бы не было того, чего не должно было быть, я – старик, но я бы  поставил его на барьер, этого франта. Да, а теперь и лечите, возите к себе этих  шарлатанов.    

Князь, казалось, имел сказать еще многое, но как только  княгиня услыхала его тон, она, как это всегда бывало в серьезных вопросах,  тотчас же смирилась и раскаялась.    

– Alexandre, Alexandre, – шептала она, подвигаясь,  и расплакалась.    

Как только она заплакала, князь тоже затих. Он подошел к  ней.    

– Ну, будет, будет! И тебе тяжело, я знаю. Что делать?  Беды большой нет. Бог милостив… благодарствуй… – говорил он, уже сам не  зная, что говорит, и отвечая на мокрый поцелуй княгини, который он почувствовал  на своей руке, и вышел из комнаты.    

Еще как только Кити в слезах вышла из комнаты, Долли с своею  материнскою, семейною привычкой тотчас же увидала, что тут предстоит женское  дело, и приготовилась сделать его. Она сняла шляпку и, нравственно засучив  рукава, приготовилась действовать. Во время нападения матери на отца она  пыталась удерживать мать, насколько позволяла дочерняя почтительность. Во время  взрыва князя она молчала; она чувствовала стыд за мать и нежность к отцу за его  сейчас же вернувшуюся доброту; но когда отец ушел, она собралась сделать  главное, что было нужно, – идти к Кити и успокоить ее.    

– Я вам давно хотела сказать, maman: вы знаете ли, что  Левин хотел сделать предложение Кити, когда он был здесь в последний раз? Он  говорил Стиве.    

– Ну что ж? Я не понимаю…    

– Так, может быть, Кити отказала ему?.. Она вам не  говорила?    

– Нет, она ничего не говорила ни про того, ни про  другого; она слишком горда. Но я знаю, что все от этого…    

– Да, вы представьте себе, если она отказала  Левину, – а она бы не отказала ему, если б не было того, я знаю… И потом  этот так ужасно обманул ее.    

Княгине слишком страшно было думать, как много она виновата  пред дочерью, и она рассердилась.    

– Ах, я уж ничего не понимаю! Нынче всё хотят своим  умом жить, матери ничего не говорят, а потом вот и…    

– Maman, я пойду к ней.    

– Поди. Разве я тебе запрещаю? – сказала мать.    

 III    

     

Войдя в маленький кабинет Кити, хорошенькую, розовенькую, с  куколками vieux saxe,[43] комнатку,  такую же молоденькую, розовенькую и веселую, какою была сама Кити еще два  месяца тому назад, Долли вспомнила, как убирали они вместе прошлого года эту  комнатку, с каким весельем и любовью. У ней похолодело сердце, когда она  увидала Кити, сидевшую на низеньком, ближайшем от двери стуле и устремившую  неподвижные глаза на угол ковра. Кити взглянула на сестру, и холодное,  несколько суровое выражение ее лица не изменилось.    

– Я теперь уеду и засяду дома, и тебе нельзя будет ко  мне, – сказала Дарья Александровна, садясь подле нее. – Мне хочется  поговорить с тобой.    

– О чем? – испуганно подняв голову, быстро  спросила Кити.    

– О чем, как не о твоем горе?    

– У меня нет горя.    

– Полно, Кити. Неужели ты думаешь, что я могу не знать?  Я все знаю. И поверь мне, это так ничтожно… Мы все прошли через это.    

Кити молчала, и лицо ее имело строгое выражение.    

– Он не стоит того, чтобы ты страдала из-за  него, – продолжала Дарья Александровна, прямо приступая к делу.    

– Да, потому что он мною пренебрег, – дребезжащим  голосом проговорила Кити. – Не говори! Пожалуйста, не говори!    

– Да кто же тебе это сказал? Никто этого не говорил. Я  уверена, что он был влюблен в тебя и остался влюблен, но…    

– Ах, ужаснее всего мне эти соболезнованья! –  вскрикнула Кити, вдруг рассердившись. Она повернулась на стуле, покраснела и  быстро зашевелила пальцами, сжимая то тою, то другою рукой пряжку пояса,  которую она держала. Долли знала эту манеру сестры перехватывать руками, когда  она приходила в горячность; она знала, как Кити способна была в минуту  горячности забыться и наговорить много лишнего и неприятного, и Долли хотела  успокоить ее; но было уже поздно.    

– Что, что ты хочешь мне дать почувствовать,  что? – говорила Кити быстро. – То, что я была влюблена в человека, который  меня знать не хотел, и что я умираю от любви к нему? И это мне говорит сестра,  которая думает, что… что… что она соболезнует!.. Не хочу я этих сожалений и  притворств!    

– Кити, ты несправедлива.    

– Зачем ты мучаешь меня?    

– Да я, напротив… Я вижу, что огорчена…    

Но Кити в своей горячке не слышала ее.    

– Мне не о чем сокрушаться и утешаться. Я настолько  горда, что никогда не позволю себе любить человека, который меня не любит.    

– Да я и не говорю… Одно – скажи мне правду, –  проговорила, взяв ее за руку, Дарья Александровна, – скажи мне, Левин  говорил тебе?..    

Упоминание о Левине, казалось, лишило Кити последнего  самообладания; она вскочила со стула и, бросив пряжку о землю и делая быстрые  жесты руками, заговорила:    

– К чему тут еще Левин? Не понимаю, зачем тебе нужно  мучить меня? Я сказала и повторяю, что я горда и никогда, никогда  я не  сделаю то, что ты делаешь, – чтобы вернуться к человеку, который тебе  изменил, который полюбил другую женщину. Я не понимаю, не понимаю этого! Ты  можешь, а я не могу!    

И, сказав эти слова, она взглянула на сестру, и, увидев, что  Долли молчит, грустно опустив голову, Кити, вместо того чтобы выйти из комнаты,  как намеревалась, села у двери и, закрыв лицо платком, опустила голову.    

Молчание продолжалось минуты две. Долли думала о себе. То  свое унижение, которое она всегда чувствовала, особенно больно отозвалось в  ней, когда о нем напомнила ей сестра. Она не ожидала такой жестокости от сестры  и сердилась на нее. Но вдруг она услыхала шум платья и вместе звук  разразившегося сдержанного рыданья, и чьи-то руки снизу обняли ее шею. Кити на  коленях стояла пред ней.    

– Долинька, я так, так несчастна! – виновато  прошептала она.    

И покрытое слезами милое лицо спряталось в юбке платья Дарьи  Александровны.    

Как будто слезы были та необходимая мазь, без которой не  могла идти успешно машина взаимного общения между двумя сестрами, – сестры  после слез разговорились не о том, что занимало их; но, и говоря о постороннем,  они поняли друг друга. Кити поняла, что сказанное ею в сердцах слово о  неверности мужа и об унижении до глубины сердца поразило бедную сестру, но что  она прощала ей. Долли, с своей стороны, поняла все, что она хотела знать; она  убедилась, что догадки ее были верны, что горе, неизлечимое горе Кити состояло  именно в том, что Левин делал предложение и что она отказала ему, а Вронский  обманул ее, и что она готова была любить Левина и ненавидеть Вронского. Кити ни  слова не сказала об этом; она говорила только о своем душевном состоянии.    

– У меня нет никакого горя, – говорила она,  успокоившись, – но ты можешь ли понять, что мне все стало гадко, противно,  грубо, и прежде всего я сама. Ты не можешь себе представить, какие у меня  гадкие мысли обо всем.    

– Да какие же могут быть у тебя гадкие мысли? –  спросила Долли, улыбаясь.    

– Самые, самые гадкие и грубые; не могу тебе сказать.  Это не тоска, не скука, а гораздо хуже. Как будто все, что было хорошего во  мне, все спряталось, а осталось одно самое гадкое. Ну, как тебе сказать? –  продолжала она, видя недоуменье в глазах сестры. – Папа сейчас мне начал  говорить… мне кажется, он думает только, что мне нужно выйти замуж. Мама везет  меня на бал: мне кажется, что она только затем везет меня, чтобы поскорее  выдать замуж и избавиться от меня. Я знаю, что это неправда, но не могу  отогнать этих мыслей. Женихов так называемых я видеть не могу. Мне кажется, что  они с меня мерку снимают. Прежде ехать куда-нибудь в бальном платье для меня  было просто удовольствие, я собой любовалась; теперь мне стыдно, неловко. Ну,  что хочешь! Доктор… Ну…    

Кити замялась; она хотела далее сказать, что с тех пор, как  с ней сделалась эта перемена, Степан Аркадьич ей стал невыносимо неприятен и  что она не может видеть его без представлений самых грубых и безобразных.    

– Ну да, все мне представляется в самом грубом, гадком  виде, – продолжала она. – Это моя болезнь. Может быть, это пройдет….    

– А ты не думай…    

– Не могу. Только с детьми мне хорошо, только у тебя.    

– Жаль, что нельзя тебе бывать у меня.    

– Нет, я приеду. У меня была скарлатина, и я упрошу  maman.    

Кити настояла на своем и переехала к сестре и всю  скарлатину, которая действительно пришла, ухаживала за детьми. Обе сестры  благополучно выходили всех шестерых детей, но здоровье Кити не поправилось, и  Великим постом Щербацкие уехали за границу.    

 IV    

     

Петербургский высший круг, собственно, один; все знают друг  друга, даже ездят друг к другу. Но в этом большом круге есть свои  подразделения. Анна Аркадьевна Каренина имела друзей и тесные связи в трех  различных кругах. Один круг был служебный, официальный круг ее мужа, состоявший  из его сослуживцев и подчиненных, самым разнообразным и прихотливым образом  связанных и разъединенных в общественных условиях. Анна теперь с трудом могла  вспомнить то чувство почти набожного уважения, которое она в первое время имела  к этим лицам. Теперь она знала всех их, как знают друг друга в уездном городе;  знала, у кого какие привычки и слабости, у кого какой сапог жмет ногу; знала их  отношения друг к другу и к главному центру; знала, кто за кого и как и чем  держится и кто с кем и в чем сходятся и расходятся; но этот круг правительственных,  мужских интересов никогда, несмотря на внушения графини Лидии Ивановны, не мог  интересовать ее, и она избегала его.    

Другой близкий Анне кружок – это был тот, через который  Алексей Александрович сделал свою карьеру. Центром этого кружка была графиня  Лидия Ивановна. Это был кружок старых, некрасивых, добродетельных и набожных  женщин и умных, ученых, честолюбивых мужчин. Один из умных людей, принадлежащих  к этому кружку, называл его «совестью петербургского общества». Алексей  Александрович очень дорожил этим кружком, и Анна, так умевшая сживаться со  всеми, нашла себе в первое время своей петербургской жизни друзей и в этом  круге. Теперь же, по возвращении из Москвы, кружок этот ей стал невыносим. Ей  показалось, что и она и все они притворяются, и ей стало так скучно и неловко в  этом обществе, что она сколько возможно менее ездила к графине Лидии Ивановне.    

Третий круг, наконец, где она имела связи, был собственно  свет, – свет балов, обедов, блестящих туалетов, свет, державшийся одною  рукой за двор, чтобы не спуститься до полусвета, который члены этого круга  думали, что презирали, но с которым вкусы у него были не только сходные, но  одни и те же. Связь ее с этим кругом держалась чрез княгиню Бетси Тверскую,  жену ее двоюродного брата, у которой было сто двадцать тысяч дохода и которая с  самого появления Анны в свет особенно полюбила ее, ухаживала за ней и втягивала  в свой круг, смеясь над кругом графини Лидии Ивановны.    

– Когда стара буду и дурна, я сделаюсь такая же, –  говорила Бетси, – но для вас, для молодой, хорошенькой женщины, еще рано в  эту богадельню.    

Анна первое время избегала, сколько могла, этого света  княгини Тверской, так как он требовал расходов выше ее средств, да и по душе  она предпочитала первый; но после поездки в Москву сделалось наоборот. Она  избегала нравственных друзей своих и ездила в большой свет. Там она встречала  Вронского и испытывала волнующую радость при этих встречах. Особенно часто  встречала она Вронского у Бетси, которая была урожденная Вронская и ему  двоюродная. Вронский был везде, где только мог встречать Анну, и говорил ей,  когда мог, о своей любви. Она ему не подавала никакого повода, но каждый раз,  как она встречалась с ним, в душе ее загоралось то самое чувство оживления,  которое нашло на нее в тот день в вагоне, когда она в первый раз увидела его.  Она сама чувствовала, что при виде его радость светилась в ее глазах и морщила  ее губы в улыбку, и она не могла затушить выражение этой радости.    

Первое время Анна искренно верила, что она недовольна им за  то, что он позволяет себе преследовать ее; но скоро по возвращении своем из  Москвы, приехав на вечер, где она думала встретить его, а его не было, она по  овладевшей ею грусти ясно поняла, что она обманывала себя, что это  преследование не только не неприятно ей, но что оно составляет весь интерес ее  жизни.    

Знаменитая певица пела второй раз[44], и весь большой свет был в театре. Увидав из  своего кресла в первом ряду кузину, Вронский, не дождавшись антракта, вошел к  ней в ложу.    

– Что ж вы не приехали обедать? – сказала она  ему. – Удивляюсь этому ясновиденью влюбленных, – прибавила она с  улыбкой, так, чтоб он один слышал: – Она не была . Но приезжайте после  оперы.    

Вронский вопросительно взглянул на нее. Она нагнула голову.  Он улыбкой поблагодарил ее и сел подле нее.    

– А как я вспоминаю ваши насмешки! – продолжала  княгиня Бетси, находившая особенное удовольствие в следовании за успехом этой  страсти. – Куда это все делось! Вы пойманы, мой милый.    

– Я только того и желаю, чтобы быть пойманным, –  отвечал Вронский с своею спокойною добродушною улыбкой. – Если я жалуюсь,  то на то только, что слишком мало пойман, если говорить правду. Я начинаю  терять надежду.    

– Какую ж вы можете иметь надежду? – сказала  Бетси, оскорбившись за своего друга, – entendons nous…[45] – Но в глазах ее бегали огоньки, говорившие,  что она очень хорошо, и точно так же, как и он, понимает, какую он мог иметь  надежду.    

– Никакой, – смеясь и выставляя свои сплошные  зубы, сказал Вронский. – Виноват, – прибавил он, взяв из ее руки  бинокль и принявшись оглядывать чрез ее обнаженное плечо противоположный ряд  лож. – Я боюсь, что становлюсь смешон.    

Он знал очень хорошо, что в глазах Бетси и всех светских  людей он не рисковал быть смешным. Он знал очень хорошо, что в глазах этих лиц  роль несчастного любовника девушки и вообще свободной женщины может быть  смешна; но роль человека, приставшего к замужней женщине и во что бы то ни  стало положившего свою жизнь на то, чтобы вовлечь ее в прелюбодеянье, что роль  эта имеет что-то красивое, величественное и никогда не может быть смешна, и поэтому  он с гордою и веселою, игравшею под его усами улыбкой опустил бинокль и  посмотрел на кузину.    

– А отчего вы не приехали обедать? – сказала она,  любуясь им.    

– Это надо рассказать вам. Я был занят, и чем? Даю вам  это из ста, из тысячи… не угадаете. Я мирил мужа с оскорбителем его жены. Да,  право!    

– Что ж, и помирили?    

– Почти.    

– Надо, чтобы вы мне это рассказали, – сказала  она, вставая. – Приходите в тот антракт.    

– Нельзя; я еду во Французский театр.    

– От Нильсон? – с ужасом спросила Бетси, которая  ни за что бы не распознала Нильсон от всякой хористки.    

– Что ж делать? Мне там свиданье, все по этому делу  моего миротворства.    

– Блаженны миротворцы, они спасутся, – сказала  Бетси, вспоминая что-то подобное, слышанное ею от кого-то. – Ну, так  садитесь, расскажите, что такое?    

И она опять села.    

 V    

     

– Это немножко нескромно, но так мило, что ужасно  хочется рассказать, – сказал Вронский, глядя на нее смеющимися  глазами. – Я не буду называть фамилий.    

– Но я буду угадывать, тем лучше.    

– Слушайте же: едут два веселые молодые человека…    

– Разумеется, офицеры вашего полка?    

– Я не говорю офицеры, просто два позавтракавшие  молодые человека…    

– Переводите: выпившие.    

– Может быть. Едут на обед к товарищу, в самом веселом  расположении духа. И видят, хорошенькая женщина обгоняет их на извозчике,  оглядывается и, им по крайней мере кажется, кивает им и смеется. Они,  разумеется, за ней. Скачут во весь дух. К удивлению их, красавица  останавливается у подъезда того самого дома, куда они едут. Красавица взбегает  на верхний этаж. Они видят только румяные губки из-под короткого вуаля и  прекрасные маленькие ножки.    

– Вы с таким чувством это рассказываете, что мне  кажется, вы сами один из этих двух.    

– А сейчас вы мне что говорили? Ну, молодые люди входят  к товарищу, у него обед прощальный. Тут, точно, они выпивают, может быть,  лишнее, как всегда на прощальных обедах. И за обедом расспрашивают, кто живет  наверху в этом доме. Никто не знает, и только лакей хозяина на их вопрос: живут  ли наверху мамзели , отвечает, что их тут очень много. После обеда  молодые люди отправляются в кабинет к хозяину и пишут письмо к неизвестной.  Написали страстное письмо, признание, и сами несут письмо наверх, чтобы  разъяснить то, что в письме оказалось бы не совсем понятным.    

– Зачем вы мне такие гадости рассказываете? Ну?    

– Звонят. Выходит девушка, они дают письмо и уверяют  девушку, что оба так влюблены, что сейчас умрут тут у двери. Девушка в  недоумении ведет переговоры. Вдруг является господин с бакенбардами  колбасиками, красный, как рак, объявляет, что в доме никто не живет, кроме его  жены, и выгоняет обоих.    

– Почему же вы знаете, что у него бакенбарды, как вы  говорите, колбасиками?    

– А вот слушайте. Нынче я ездил мирить их.    

– Ну, и что же?    

– Тут-то самое интересное. Оказывается, что это  счастливая чета титулярного советника и титулярной советницы. Титулярный  советник подает жалобу, и я делаюсь примирителем, и каким! Уверяю вас, Талейран  ничто в сравнении со мной.    

– В чем же трудность?    

– Да вот послушайте… Мы извинились как следует: «Мы в  отчаянии, мы просим простить за несчастное недоразумение». Титулярный советник  с колбасиками начинает таять, но желает тоже выразить свои чувства, и как  только он начинает выражать их, так начинает горячиться и говорить грубости, и  опять я должен пускать в ход все свои дипломатические таланты. «Я согласен, что  поступок их нехорош, но прошу вас принять во внимание недоразумение, молодость;  потом, молодые люди только позавтракали. Вы понимаете. Они раскаиваются от всей  души, просят простить их вину». Титулярный советник опять смягчается: «Я  согласен, граф, и я готов простить, но понимаете, что моя жена, моя жена,  честная женщина, подвергается преследованиям, грубостям и дерзостям  каких-нибудь мальчишек, мерз…» А вы понимаете, мальчишка этот тут, и мне надо  примирять их. Опять я пускаю в ход дипломацию, и опять, как только надо  заключить все дело, мой титулярный советник горячится, краснеет, колбасики  поднимаются, и опять я разливаюсь в дипломатических тонкостях.    

– Ах, это надо рассказать вам! – смеясь,  обратилась Бетси к входившей в ее ложу даме. – Он так насмешил меня.    

– Ну, bonne chance,[46] –  прибавила она, подавая Вронскому палец, свободный от держания веера, и  движением плеч опуская поднявшийся лиф платья, с тем чтобы, как следует, быть  вполне голою, когда выйдет вперед, к рампе, на свет газа и на все глаза.    

Вронский поехал во Французский театр, где ему действительно  нужно было видеть полкового командира, не пропускавшего ни одного представления  во Французском театре, с тем чтобы переговорить с ним о своем миротворстве,  которое занимало и забавляло его уже третий день. В деле этом был замешан  Петрицкий, которого он любил, и другой, недавно поступивший, славный малый,  отличный товарищ, молодой князь Кедров. А главное, тут были замешаны интересы  полка.    

Оба были в эскадроне Вронского. К полковому командиру  приезжал чиновник, титулярный советник Венден, с жалобой на его офицеров,  которые оскорбили его жену. Молодая жена его, как рассказывал Венден, – он  был женат полгода, – была в церкви с матушкой и, вдруг почувствовав  нездоровье, происходящее от известного положения, не могла больше стоять и  поехала домой на первом попавшемся ей лихаче-извозчике. Тут за ней погнались  офицеры, она испугалась и, еще более разболевшись, взбежала по лестнице домой.  Сам Венден, вернувшись из присутствия, услыхал звонок и какие-то голоса, вышел  и, увидав пьяных офицеров с письмом, вытолкал их. Он просил строгого наказания.    

– Нет, как хотите, – сказал полковой командир  Вронскому, пригласив его к себе, – Петрицкий становится невозможным. Не  проходит недели без истории. Этот чиновник не оставит дела, он пойдет дальше.    

Вронский видел всю неблаговидность этого дела и что тут  дуэли быть не может, что надо все сделать, чтобы смягчить этого титулярного  советника и замять дело. Полковой командир призвал Вронского именно потому, что  знал его за благородного и умного человека и, главное, за человека, дорожащего  честью полка. Они потолковали и решили, что надо ехать Петрицкому и Кедрову с  Вронским к этому титулярному советнику извиняться. Полковой командир и Вронский  оба понимали, что имя Вронского и флигель-адъютантский вензель должны много  содействовать смягчению титулярного советника. И действительно, эти два  средства оказались отчасти действительны; но результат примирения остался  сомнительным, как и рассказывал Вронский.    

Приехав во Французский театр, Вронский удалился с полковым  командиром в фойе и рассказал ему свой успех или неуспех. Обдумав все, полковой  командир решил оставить дело без последствий, но потом ради удовольствия стал  расспрашивать Вронского о подробностях его свиданья и долго не мог удержаться  от смеха, слушая рассказ Вронского о том, как затихавший титулярный советник  вдруг опять разгорался, вспоминая подробности дела, и как Вронский, лавируя при  последнем полуслове примирения, ретировался, толкая вперед себя Петрицкого.    

– Скверная история, но уморительная. Не может же Кедров  драться с этим господином! Так ужасно горячился? – смеясь, переспросил  он. – А какова нынче Клер? Чудо! – сказал он про новую французскую  актрису. – Сколько ни смотри, каждый день новая. Только одни французы  могут это.    

 VI    

     

Княгиня Бетси, не дождавшись конца последнего акта, уехала  из театра. Только что успела она войти в свою уборную, обсыпать свое длинное  бледное лицо пудрой, стереть ее, оправить прическу и приказать чай в большой  гостиной, как уж одна за другою стали подъезжать кареты к ее огромному дому на  Большой Морской. Гости выходили на широкий подъезд, и тучный швейцар, читающий  по утрам, для назидания прохожих, за стеклянною дверью газеты, беззвучно  отворял эту огромную дверь, пропуская мимо себя приезжавших.    

Почти в одно и то же время вошли: хозяйка с освеженною  прической и освеженным лицом из одной двери и гости из другой в большую  гостиную с темными стенами, пушистыми коврами и ярко освещенным столом,  блестевшим под огнями свеч белизною скатерти, серебром самовара и прозрачным  фарфором чайного прибора.    

Хозяйка села за самовар и сняла перчатки. Передвигая стулья  и кресла с помощью незаметных лакеев, общество разместилось, разделившись на  две части, – у самовара с хозяйкой и на противоположном конце гостиной –  около красивой жены посланника в черном бархате и с черными резкими бровями.  Разговор в обоих центрах, как и всегда в первые минуты, колебался, перебиваемый  встречами, приветствиями, предложениями чая, как бы отыскивая, на чем остановиться.    

– Она необыкновенно хороша как актриса; видно, что она  изучала Каульбаха[47], –  говорил дипломат в кружке жены посланника, – вы заметили, как она упала…    

– Ах, пожалуйста, не будем говорить про Нильсон! Про  нее нельзя ничего сказать нового, – сказала толстая, красная, без бровей и  без шиньона, белокурая дама в старом шелковом платье. Это была княгиня Мягкая,  известная своею простотой, грубостью обращения и прозванная enfant terrible.[48] Княгиня Мягкая сидела  посередине между обоими кружками и, прислушиваясь, принимала участие то в том,  то в другом. – Мне нынче три человека сказали эту самую фразу про  Каульбаха, точно сговорились. И фраза, не знаю чем, так понравилась им.    

Разговор был прерван этим замечанием, и надо было  придумывать опять новую тему.    

– Расскажите нам что-нибудь забавное, но не  злое, – сказала жена посланника, великая мастерица изящного разговора,  называемого по-английски small-talk, обращаясь к дипломату, тоже не знавшему,  что теперь начать.    

– Говорят, что это очень трудно, что только злое  смешно, – начал он с улыбкою. – Но я попробую. Дайте тему. Все дело в  теме. Если тема дана, то вышивать по ней уже легко. Я часто думаю, что  знаменитые говоруны прошлого века были бы теперь в затруднении говорить умно.  Все умное так надоело…    

– Давно уж сказано, – смеясь, перебила его жена  посланника.    

Разговор начался мило, но именно потому, что он был слишком  уж мил, он опять остановился. Надо было прибегнуть к верному, никогда не  изменяющему средству – злословию.    

– Вы не находите, что в Тушкевиче есть что-то от Louis  XV? – сказал он, указывая глазами на красивого белокурого молодого  человека, стоявшего у стола.    

– О да! Он в одном вкусе с гостиной, от этого он так  часто и бывает здесь.    

Этот разговор поддержался, так как говорилось намеками  именно о том, чего нельзя было говорить в этой гостиной, то есть об отношениях  Тушкевича к хозяйке.    

Около самовара и хозяйки разговор между тем, точно так же  поколебавшись несколько времени между тремя неизбежными темами: последнею  общественною новостью, театром и осуждением ближнего, тоже установился, попав  на последнюю тему, то есть на злословие.    

– Вы слышали, и Мальтищева, – не дочь, а  мать, – шьет себе костюм diable rose[49].[50]    

– Не может быть! Нет, это прелестно!    

– Я удивляюсь, как с ее умом, – она ведь не  глупа, – не видеть, как она смешна.    

Каждый имел что сказать в осуждение и осмеяние несчастной  Мальтищевой, и разговор весело затрещал, как разгоревшийся костер.    

Муж княгини Бетси, добродушный толстяк, страстный собиратель  гравюр, узнав, что у жены гости, зашел пред клубом в гостиную. Неслышно, по  мягкому ковру, он подошел к княгине Мягкой.    

– Как вам понравилась Нильсон, княгиня? – сказал  он.    

– Ах, батюшка, можно ли так подкрадываться? Как вы меня  испугали, – отвечала она. – Не говорите, пожалуйста, со мной про  оперу, вы ничего не понимаете в музыке. Лучше я спущусь до вас и буду говорить  с вами про ваши майолики и гравюры. Ну, какое там сокровище вы купили недавно  на толкучке?    

– Хотите, я вам покажу? Но вы не знаете толку.    

– Покажите. Я выучилась у этих, как их зовут… банкиры…  у них прекрасные есть гравюры. Они нам показывали.    

– Как, вы были у Шюцбург? – спросила хозяйка от  самовара.    

– Были, ma chère. Они нас звали с мужем обедать, и мне  сказывали, что соус на этом обеде стоил тысячу рублей, – громко говорила  княгиня Мягкая, чувствуя, что все ее слушают, – и очень гадкий соус,  что-то зеленое. Надо было их позвать, и я сделала соус на восемьдесят пять  копеек, и все были очень довольны. Я не могу делать тысячерублевых соусов.    

– Она единственна! – сказала хозяйка.    

– Удивительна! – сказал кто-то.    

Эффект, производимый речами княгини Мягкой, всегда был  одинаков, и секрет производимого ею эффекта состоял в том, что она говорила  хотя и не совсем кстати, как теперь, но простые вещи, имеющие смысл. В  обществе, где она жила, такие слова производили действие самой остроумной  шутки. Княгиня Мягкая не могла понять, отчего это так действовало, но знала,  что это так действовало, и пользовалась этим.    

Так как во время речи княгини Мягкой все ее слушали и  разговор около жены посланника прекратился, хозяйка хотела связать все общество  воедино и обратилась к жене посланника:    

– Решительно вы не хотите чаю? Вы бы перешли к нам.    

– Нет, нам очень хорошо здесь, – с улыбкой  отвечала жена посланника и продолжала начатый разговор.    

Разговор был очень приятный. Осуждали Карениных, жену и  мужа.    

– Анна очень переменилась с своей московской поездки. В  ней есть что-то странное, – говорила ее приятельница.    

– Перемена главная та, что она привезла с собою тень  Алексея Вронского, – сказала жена посланника.    

– Да что же? У Гримма есть басня: человек без тени[51], человек лишен тени. И это  ему наказанье за что-то. Я никогда не мог понять, в чем наказанье. Но женщине  должно быть неприятно без тени.    

– Да, но женщины с тенью обыкновенно дурно  кончают, – сказала приятельница Анны.    

– Типун вам на язык, – сказала вдруг княгиня  Мягкая, услыхав эти слова. – Каренина прекрасная женщина. Мужа ее я не  люблю, а ее очень люблю.    

– Отчего же вы не любите мужа? Он такой замечательный  человек, – сказала жена посланника. – Муж говорит, что таких  государственных людей мало в Европе.    

– И мне то же говорит муж, но я не верю, – сказала  княгиня Мягкая. – Если бы мужья наши не говорили, мы бы видели то, что  есть, а Алексей Александрович, по-моему, просто глуп. Я шепотом говорю это… Не  правда ли, как все ясно делается? Прежде, когда мне велели находить его умным,  я все искала и находила, что я сама глупа, не видя его ума; а как только я  сказала: он глуп , но шепотом, – все так ясно стало, не правда ли?    

– Как вы злы нынче!    

– Нисколько. У меня нет другого выхода. Кто-нибудь из  нас двух глуп. Ну, а вы знаете, про себя нельзя этого никогда сказать.    

– Никто не доволен своим состоянием, и всякий доволен  своим умом[52], – сказал дипломат  французский стих.    

– Вот-вот именно, – поспешно обратилась к нему  княгиня Мягкая. – Но дело в том, что Анну я вам не отдам. Она такая  славная, милая. Что же ей делать, если все влюблены в нее и, как тени, ходят за  ней?    

– Да я и не думаю осуждать, – оправдывалась  приятельница Анны.    

– Если за нами никто не ходит, как тень, то это не  доказывает, что мы имеем право осуждать.    

И, отделав, как следовало, приятельницу Анны, княгиня Мягкая  встала и вместе с женой посланника присоединилась к столу, где шел общий  разговор о прусском короле.    

– О чем вы там злословили? – спросила Бетси.    

– О Карениных. Княгиня делала характеристику Алексея  Александровича, – отвечала жена посланника, с улыбкой садясь к столу.    

– Жалко, что мы не слыхали, – сказала хозяйка,  взглядывая на входную дверь. – А, вот и вы наконец! – обратилась она  с улыбкой к входившему Вронскому.    

Вронский был не только знаком со всеми, но видал каждый день  всех, кого он тут встретил, и потому он вошел с теми спокойными приемами, с  какими входят в комнату к людям, от которых только что вышли.    

– Откуда я? – отвечал он на вопрос жены посланника. –  Что же делать, надо признаться. Из Буфф. Кажется, в сотый раз, и все с новым  удовольствием. Прелесть! Я знаю, что это стыдно; но в опере я сплю, а в Буффах  досиживаю до последнего конца[53],  и весело. Нынче…    

Он назвал французскую актрису и хотел что-то рассказать про  нее; но жена посланника с шутливым ужасом перебила его:    

– Пожалуйста, не рассказывайте про этот ужас.    

– Ну, не буду, тем более что все знают эти ужасы.    

– И все бы поехали туда, если б это было так же  принято, как опера, – подхватила княгиня Мягкая.    

 VII    

     

У входной двери послышались шаги, и княгиня Бетси, зная, что  это Каренина, взглянула на Вронского. Он смотрел на дверь, и лицо его имело  странное новое выражение. Он радостно, пристально и вместе робко смотрел на  входившую и медленно приподнимался. В гостиную входила Анна. Как всегда,  держась чрезвычайно прямо, своим быстрым, твердым и легким шагом, отличавшим ее  от походки других светских женщин, и не изменяя направления взгляда, она  сделала те несколько шагов, которые отделяли ее от хозяйки, пожала ей руку,  улыбнулась и с этою улыбкой оглянулась на Вронского. Вронский низко поклонился  и подвинул ей стул.    

Она отвечала только наклонением головы, покраснела и  нахмурилась. Но тотчас же, быстро кивая знакомым и пожимая протягиваемые руки,  она обратилась к хозяйке:    

– Я была у графини Лидии и хотела раньше приехать, но  засиделась. У ней был сэр Джон. Очень интересный.    

– Ах, это миссионер этот?    

– Да, он рассказывал про индейскую жизнь очень  интересно.    

Разговор, перебитый приездом, опять замотался, как огонь  задуваемой лампы.    

– Сэр Джон! Да, сэр Джон. Я его видела. Он хорошо  говорит. Власьева совсем влюблена в него.    

– А правда, что Власьева меньшая выходит за Топова?    

– Да говорят, что это совсем решено.    

– Я удивляюсь родителям. Говорят, это брак по страсти.    

– По страсти? Какие у вас антидилювиальные мысли! Кто  нынче говорит про страсти? – сказала жена посланника.    

– Что делать? Эта глупая старая мода все еще не  выводится, – сказал Вронский.    

– Тем хуже для тех, кто держится этой моды. Я знаю  счастливые браки только по рассудку.    

– Да, но зато как часто счастье браков по рассудку  разлетается, как пыль, именно оттого, что появляется та самая страсть, которую  не признавали, – сказал Вронский.    

– Но браками по рассудку мы называем те, когда уже оба  перебесились. Это как скарлатина, чрез это надо пройти.    

– Тогда надо выучиться искусственно прививать любовь,  как оспу.    

– Я была в молодости влюблена в дьячка, – сказала  княгиня Мягкая. – Не знаю, помогло ли мне это.    

– Нет, я думаю, без шуток, что для того, чтоб узнать  любовь, надо ошибиться и потом поправиться, – сказала княгиня Бетси.    

– Даже после брака? – шутливо сказала жена  посланника.    

– Никогда не поздно раскаяться, – сказал дипломат  английскую пословицу.    

– Вот именно, – подхватила Бетси, – надо  ошибиться и поправиться. Как вы об этом думаете? – обратилась она к Анне,  которая с чуть заметною твердою улыбкой на губах молча слушала этот разговор.    

– Я думаю, – сказала Анна, играя снятою  перчаткой, – я думаю… если сколько голов, столько умов, то и сколько  сердец, столько родов любви.    

Вронский смотрел на Анну и с замиранием сердца ждал, что она  скажет. Он вздохнул как бы после опасности, когда она выговорила эти слова.    

Анна вдруг обратилась к нему:    

– А я получила письмо из Москвы. Мне пишут, что Кити  Щербацкая совсем больна.    

– Неужели? – нахмурившись, сказал Вронский.    

Анна строго посмотрела на него.    

– Вас не интересует это?    

– Напротив, очень. Что именно вам пишут, если можно  узнать? – спросил он.    

Анна встала и подошла к Бетси.    

– Дайте мне чашку чая, – сказала она, останавливаясь  за ее стулом.    

Пока княгиня Бетси наливала ей чай, Вронский подошел к Анне.    

– Что же вам пишут? – повторил он.    

– Я часто думаю, что мужчины не понимают того, что  благородно и неблагородно, а всегда говорят об этом, – сказала Анна, не  отвечая ему. – Я давно хотела сказать вам, – прибавила она и, перейдя  несколько шагов, села у углового стола с альбомами.    

– Я не совсем понимаю значение ваших слов, –  сказал он, подавая ей чашку.    

Она взглянула на диван подле себя, и он тотчас же сел.    

– Да, я хотела сказать вам, – сказала она, не  глядя на него. – Вы дурно поступили, дурно, очень дурно.    

– Разве я не знаю, что я дурно поступил? Но кто  причиной, что я поступил так?    

– Зачем вы говорите мне это? – сказала она, строго  взглядывая на него.    

– Вы знаете зачем, – отвечал он смело и радостно,  встречая ее взгляд и не спуская глаз.    

Не он, а она смутилась.    

– Это доказывает только то, что у вас нет  сердца, – сказала она. Но взгляд ее говорил, что она знает, что у него  есть сердце, и от этого-то боится его.    

– То, о чем вы сейчас говорили, была ошибка, а не  любовь.    

– Вы помните, что я запретила вам произносить это  слово, это гадкое слово, – вздрогнув, сказала Анна; но тут же она  почувствовала, что одним этим словом: запретила  она показывала, что  признавала за собой известные права на него и этим самым поощряла его говорить  про любовь. – Я вам давно это хотела сказать, – продолжала она,  решительно глядя ему в глаза и вся пылая жегшим ее лицо румянцем, – а  нынче я нарочно приехала, зная, что я вас встречу. Я приехала сказать вам, что  это должно кончиться. Я никогда ни пред кем не краснела, а вы заставляете меня  чувствовать себя виновною в чем-то.    

Он смотрел на нее и был поражен новою, духовною красотой ее  лица.    

– Чего вы хотите от меня? – сказал он просто и  серьезно.    

– Я хочу, чтобы вы поехали в Москву и просили прощенья  у Кити, – сказала она, и огонек замигал в ее глазах.    

– Вы не хотите этого, – сказал он.    

Он видел, что она говорила то, что принуждает себя сказать,  но не то, чего хочет.    

– Если вы любите меня, как вы говорите, –  прошептала она, – то сделайте, чтоб я была спокойна.    

Лицо его просияло.    

– Разве вы не знаете, что вы для меня вся жизнь; но  спокойствия я не знаю и не могу вам дать. Всего себя, любовь… да. Я не могу  думать о вас и о себе отдельно. Вы и я для меня одно. И я не вижу впереди  возможности спокойствия ни для себя, ни для вас. Я вижу возможность отчаяния,  несчастия… или я вижу возможность счастья, какого счастья!.. Разве оно не  возможно? – прибавил он одними губами; но она слышала.