1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 
- Princesse, il faut que je vous  prévienne, - прибавила она, понижая голос, - le prince a eu  une altercation, - altercation, - сказала она, особенно грассируя и с  удовольствием слушая себя, - une altercation avec Michel Ivanoff. Il est de très mauvaise humeur, très morose. Soyez  prévenue, vous savez: [Надо предупредить вас, княжна, что князь  разбранился с Михайлом Иванычем. Он очень не в духе, такой угрюмый.  Предупреждаю вас, знаете:]      

- Ah l chère amie, - отвечала  княжна Марья, - je vous ai prié de ne jamais me  prévenir de l'humeur dans laquelle se trouve mon père. Je ne me  permets pas de le juger, et je ne voudrais pas que les autres le fassent. [Ах,  милый друг мой! Я просила вас никогда не говорить мне, в каком расположении  духа батюшка. Я не позволю себе судить его и не желала бы, чтоб и другие  судили.]      

Княжна взглянула на часы и, заметив, что она уже пять минут  пропустила то время, которое должна была употреблять для игры на клавикордах, с  испуганным видом пошла в диванную. Между 12 и 2 часами, сообразно с заведенным  порядком дня, князь отдыхал, а княжна играла на клавикордах.XXVI      

       

Седой камердинер сидел, дремля и прислушиваясь к храпению  князя в огромном кабинете. Из дальней стороны дома, из‑за затворенных  дверей, слышались по двадцати раз повторяемые трудные пассажи Дюссековой  сонаты.      

В это время подъехала к крыльцу карета и бричка, и из кареты  вышел князь Андрей, высадил свою маленькую жену и пропустил ее вперед. Седой  Тихон, в парике, высунувшись из двери официантской, шопотом доложил, что князь  почивают, и торопливо затворил дверь. Тихон знал, что ни приезд сына и никакие  необыкновенные события не должны были нарушать порядка дня. Князь Андрей,  видимо, знал это так же хорошо, как и Тихон; он посмотрел на часы, как будто  для того, чтобы поверить, не изменились ли привычки отца за то время, в которое  он не видал его, и, убедившись, что они не изменились, обратился к жене:      

- Через двадцать минут он встанет. Пройдем к княжне  Марье, - сказал он.      

Маленькая княгиня потолстела за это время, но глаза и короткая  губка с усиками и улыбкой поднимались так же весело и мило, когда она  заговорила.      

- Mais c'est un palais, - сказала она мужу,  оглядываясь кругом, с тем выражением, с каким говорят похвалы хозяину  бала. - Allons, vite, vite!: [Да это дворец! - Пойдем скорее,  скорее!:] - Она, оглядываясь, улыбалась и Тихону, и мужу, и официанту,  провожавшему их.      

- C'est Marieie qui s'exerce? Allons  doucement, il faut la surprendre. [Это Мари упражняется? Тише, застанем  ее врасплох.]      

Князь Андрей шел за ней с учтивым и грустным выражением.      

- Ты постарел, Тихон, - сказал он, проходя,  старику, целовавшему его руку.      

Перед комнатою, в которой слышны были клавикорды, из боковой  двери выскочила хорошенькая белокурая француженка.      

M‑lle Bourienne казалась обезумевшею от восторга.      

- Ah! quel bonheur pour la  princesse, - заговорила она. - Enfin! Il faut  que je la prévienne. [Ах, какая радость для  княжны! Наконец! Надо ее предупредить.]      

- Non, non, de grâce: Vous  êtes m‑lle Bourienne, je vous connais déjà par  l'amitié que vous рorte ma belle‑soeur, -  говорила княгиня, целуясь с француженкой. - Elle ne nous attend рas? [Нет,  нет, пожалуйста: Вы мамзель Бурьен; я уже знакома с вами по той дружбе,  какую имеет к вам моя невестка. Она не ожидает нас?]      

Они подошли к двери диванной, из которой слышался опять и  опять повторяемый пассаж. Князь Андрей остановился и поморщился, как будто  ожидая чего‑то неприятного.      

Княгиня вошла. Пассаж оборвался на середине; послышался  крик, тяжелые ступни княжны Марьи и звуки поцелуев. Когда князь Андрей вошел,  княжна и княгиня, только раз на короткое время видевшиеся во время свадьбы  князя Андрея, обхватившись руками, крепко прижимались губами к тем местам, на  которые попали в первую минуту. M‑lle Bourienne стояла около них, прижав  руки к сердцу и набожно улыбаясь, очевидно столько же готовая заплакать,  сколько и засмеяться.      

Князь Андрей пожал плечами и поморщился, как морщатся  любители музыки, услышав фальшивую ноту. Обе женщины отпустили друг друга;  потом опять, как будто боясь опоздать, схватили друг друга за руки, стали  целовать и отрывать руки и потом опять стали целовать друг друга в лицо, и  совершенно неожиданно для князя Андрея обе заплакали и опять стали целоваться.  M‑lle Bourienne тоже заплакала. Князю Андрею было, очевидно, неловко; но  для двух женщин казалось так естественно, что они плакали; казалось, они и не  предполагали, чтобы могло иначе совершиться это свидание.      

- Ah! chère!:Ah! Marieie!: - вдруг заговорили  обе женщины и засмеялись. - J'ai rêvé сette nuit : - Vous ne  nous attendez donc pas?: Ah! Marieie,vous avez maigri: - Et  vous avez repris: [Ах, милая!: Ах,  Мари!: - А я видела во сне. - Так вы нас не ожидали?: Ах, Мари, вы так  похудели. - А вы так пополнели:]      

- J'ai tout de suite reconnu madame la princesse, [Я  тотчас узнала княгиню,] - вставила m‑lle Бурьен.      

- Et moi qui ne me doutais pas!: - восклицала  княжна Марья. - Ah! André, je ne vous  voyais pas. [А я не подозревала!: Ах, André, я и не видела тебя.]      

Князь Андрей поцеловался с сестрою рука в руку и сказал ей,  что она такая же pleurienicheuse, [плакса,] как всегда была. Княжна Марья  повернулась к брату, и сквозь слезы любовный, теплый и кроткий взгляд ее  прекрасных в ту минуту, больших лучистых глаз остановился на лице князя Андрея.      

Княгиня говорила без умолку. Короткая верхняя губка с усиками  то и дело на мгновение слетала вниз, притрогивалась, где нужно было, к румяной  нижней губке, и вновь открывалась блестевшая зубами и глазами улыбка. Княгиня  рассказывала случай, который был с ними на Спасской горе, грозивший ей  опасностию в ее положении, и сейчас же после этого сообщила, что она все платья  свои оставила в Петербурге и здесь будет ходить Бог знает в чем, и что Андрей  совсем переменился, и что Китти Одынцова вышла замуж за старика, и что есть  жених для княжны Марьи pour tout de bon, [вполне серьезный,] но что об этом  поговорим после. Княжна Марья все еще молча смотрела на брата, и в прекрасных  глазах ее была и любовь и грусть. Видно было, что в ней установился теперь свой  ход мысли, независимый от речей невестки. Она в середине ее рассказа о  последнем празднике в Петербурге обратилась к брату:      

- И ты решительно едешь на войну, André? -  сказала oíà, вздохнув.      

Lise вздрогнула тоже.      

- Даже завтра, - отвечал брат.      

- II m'abandonne ici,et Du sait  pourquoi, quand il aur pu avoir de l'avancement: [Он покидает меня  здесь, и Бог знает зачем, тогда как он мог бы получить повышение:]      

Княжна Марья не дослушала и, продолжая нить своих мыслей,  обратилась к невестке, ласковыми глазами указывая на ее живот:      

- Наверное? - сказала она.      

Лицо княгини изменилось. Она вздохнула.      

- Да, наверное, - сказала она. - Ах! Это  очень страшно:      

Губка Лизы опустилась. Она приблизила свое лицо к лицу  золовки и опять неожиданно заплакала.      

- Ей надо отдохнуть, - сказал князь Андрей,  морщась. - Не правда ли, Лиза? Сведи ее к себе, а я пойду к батюшке. Что  он, всё то же?      

- То же, то же самое; не знаю, как на твои  глаза, - отвечала радостно княжна.      

- И те же часы, и по аллеям прогулки? Станок? -  спрашивал князь Андрей с чуть заметною улыбкой, показывавшею, что несмотря на  всю свою любовь и уважение к отцу, он понимал его слабости.      

- Те же часы и станок, еще математика и мои уроки  геометрии, - радостно отвечала княжна Марья, как будто ее уроки из  геометрии были одним из самых радостных впечатлений ее жизни.      

Когда прошли те двадцать минут, которые нужны были для срока  вставанья старого князя, Тихон пришел звать молодого князя к отцу. Старик  сделал исключение в своем образе жизни в честь приезда сына: он велел впустить  его в свою половину во время одевания перед обедом. Князь ходил по‑старинному,  в кафтане и пудре. И в то время как князь Андрей (не с тем брюзгливым  выражением лица и манерами, которые он напускал на себя в гостиных, а с тем  оживленным лицом, которое у него было, когда он разговаривал с Пьером) входил к  отцу, старик сидел в уборной на широком, сафьяном обитом, кресле, в пудроманте,  предоставляя свою голову рукам Тихона.      

- А! Воин! Бонапарта завоевать хочешь? - сказал  старик и тряхнул напудренною головой, сколько позволяла это заплетаемая коса,  находившаяся в руках Тихона. - Примись хоть ты за него хорошенько, а то он  эдак скоро и нас своими подданными запишет. - Здорово! - И он  выставил свою щеку.      

Старик находился в хорошем расположении духа после  дообеденного сна. (Он говорил, что после обеда серебряный сон, а до обеда золотой.)  Он радостно из‑под своих густых нависших бровей косился на сына. Князь  Андрей подошел и поцеловал отца в указанное им место. Он не отвечал на любимую  тему разговора отца - подтруниванье над теперешними военными людьми, а особенно  над Бонапартом.      

- Да, приехал к вам, батюшка, и с беременною  женой, - сказал князь Андрей, следя оживленными и почтительными глазами за  движением каждой черты отцовского лица. - Как здоровье ваше?      

- Нездоровы, брат, бывают только дураки да развратники,  а ты меня знаешь: с утра до вечера занят, воздержен, ну и здоров.      

- Слава Богу, - сказал сын, улыбаясь.      

- Бог тут не при чем. Ну, рассказывай, - продолжал  он, возвращаясь к своему любимому коньку, - как вас немцы с Бонапартом  сражаться по вашей новой науке, стратегией называемой, научили.      

Князь Андрей улыбнулся.      

- Дайте опомниться, батюшка, - сказал он с  улыбкою, показывавшею, что слабости отца не мешают ему уважать и любить  его. - Ведь я еще и не разместился.      

- Врешь, врешь, - закричал старик, встряхивая  косичкою, чтобы попробовать, крепко ли она была заплетена, и хватая сына за  руку. - Дом для твоей жены готов. Княжна Марья сведет ее и покажет и с три  короба наболтает. Это их бабье дело. Я ей рад. Сиди, рассказывай. Михельсона  армию я понимаю, Толстого тоже: высадка единовременная: Южная армия что будет  делать? Пруссия, нейтралитет: это я знаю. Австрия что? - говорил он, встав  с кресла и ходя по комнате с бегавшим и подававшим части одежды Тихоном. -  Швеция что? Как Померанию перейдут?      

Князь Андрей, видя настоятельность требования отца, сначала  неохотно, но потом все более и более оживляясь и невольно, посреди рассказа, по  привычке, перейдя с русского на французский язык, начал излагать операционный  план предполагаемой кампании. Он рассказал, как девяностотысячная армия должна  была угрожать Пруссии, чтобы вывести ее из нейтралитета и втянуть в войну, как  часть этих войск должна была в Штральзунде соединиться с шведскими войсками,  как двести двадцать тысяч австрийцев, в соединении со ста тысячами русских,  должны были действовать в Италии и на Рейне, и как пятьдесят тысяч русских и  пятьдесят тысяч англичан высадятся в Неаполе, и как в итоге пятисоттысячная  армия должна была с разных сторон сделать нападение на французов. Старый князь  не выказал ни малейшего интереса при рассказе, как будто не слушал, и,  продолжая на ходу одеваться, три раза неожиданно перервал его. Один раз он  остановил его и закричал:      

- Белый! белый!      

Это значило, что Тихон подавал ему не тот жилет, который он  хотел. Другой раз он остановился, спросил:      

- И скоро она родит? - и, с упреком покачав  головой, сказал: - Нехорошо! Продолжай, продолжай.      

В третий раз, когда князь Андрей оканчивал описание, старик  запел фальшивым и старческим голосом: «Malbroug s'en va‑t‑en  guerre. Dieu sait guand reviendra>. [Мальбрук в поход собрался. Бог знает  вернется когда.]      

Сын только улыбнулся.      

- Я не говорю, чтоб это был план, который я  одобряю, - сказал сын, - я вам только рассказал, что есть. Наполеон  уже составил свой план не хуже этого.      

- Ну, новенького ты мне ничего не сказал. - И старик  задумчиво проговорил про себя скороговоркой: - Dieu sait quand  reviendra. - Иди в cтоловую.XXVII      

       

В назначенный час, напудренный и выбритый, князь вышел в  столовую, где ожидала его невестка, княжна Марья, m‑lle Бурьен и  архитектор князя, по странной прихоти его допускаемый к столу, хотя по своему  положению незначительный человек этот никак не мог рассчитывать на такую честь.  Князь, твердо державшийся в жизни различия состояний и редко допускавший к  столу даже важных губернских чиновников, вдруг на архитекторе Михайле  Ивановиче, сморкавшемся в углу в клетчатый платок, доказывал, что все люди  равны, и не раз внушал своей дочери, что Михайла Иванович ничем не хуже нас с  тобой. За столом князь чаще всего обращался к бессловесному Михайле Ивановичу.      

В столовой, громадно‑высокой, как и все комнаты в  доме, ожидали выхода князя домашние и официанты, стоявшие за каждым стулом;  дворецкий, с салфеткой на руке, оглядывал сервировку, мигая лакеям и постоянно  перебегая беспокойным взглядом от стенных часов к двери, из которой должен был  появиться князь. Князь Андрей глядел на огромную, новую для него, золотую раму  с изображением генеалогического дерева князей Болконских, висевшую напротив  такой же громадной рамы с дурно‑сделанным (видимо, рукою домашнего  живописца) изображением владетельного князя в короне, который должен был  происходить от Рюрика и быть родоначальником рода Болконских. Князь Андрей  смотрел на это генеалогическое дерево, покачивая головой, и посмеивался с тем  видом, с каким смотрят на похожий до смешного портрет.      

- Как я узнаю его всего тут! - сказал он княжне  Марье, подошедшей к нему.      

Княжна Марья с удивлением посмотрела на брата. Она не  понимала, чему он улыбался. Всё сделанное ее отцом возбуждало в ней  благоговение, которое не подлежало обсуждению.      

- У каждого своя Ахиллесова пятка, - продолжал  князь Андрей. - С его огромным умом donner dans ce ridicule! [поддаваться  этой мелочности!]      

Княжна Марья не могла понять смелости суждений своего брата  и готовилась возражать ему, как послышались из кабинета ожидаемые шаги: князь  входил быстро, весело, как он и всегда ходил, как будто умышленно своими  торопливыми манерами представляя противоположность строгому порядку дома.      

В то же мгновение большие часы пробили два, и тонким  голоском отозвались в гостиной другие. Князь остановился; из‑под висячих  густых бровей оживленные, блестящие, строгие глаза оглядели всех и остановились  на молодой княгине. Молодая княгиня испытывала в то время то чувство, какое  испытывают придворные на царском выходе, то чувство страха и почтения, которое  возбуждал этот старик во всех приближенных. Он погладил княгиню по голове и  потом неловким движением потрепал ее по затылку.      

- Я рад, я рад, - проговорил он и, пристально еще  взглянув ей в глаза, быстро отошел и сел на свое место. - Садитесь,  садитесь! Михаил Иванович, садитесь.      

Он указал невестке место подле себя. Официант отодвинул для  нее стул.      

- Го, го! - сказал старик, оглядывая ее  округленную талию. - Поторопилась, нехорошо!      

Он засмеялся сухо, холодно, неприятно, как он всегда смеялся,  одним ртом, а не глазами.      

- Ходить надо, ходить, как можно больше, как можно  больше, - сказал он.      

Маленькая княгиня не слыхала или не хотела слышать его слов.  Она молчала и казалась смущенною. Князь спросил ее об отце, и княгиня  заговорила и улыбнулась. Он спросил ее об общих знакомых: княгиня еще более  оживилась и стала рассказывать, передавая князю поклоны и городские сплетни.      

- La comtesse Apraksine, la pauvre, a perdu son Mariei,  et elle a pleuré les larmes de ses yeux, [Княгиня Апраксина, бедняжка, потеряла  своего мужа и выплакала все глаза свои,] - говорила она, всё более и более  оживляясь.      

По мере того как она оживлялась, князь всё строже и строже  смотрел на нее и вдруг, как будто достаточно изучив ее и составив себе ясное о  ней понятие, отвернулся от нее и обратился к Михайлу Ивановичу.      

- Ну, что, Михайла Иванович, Буонапарте‑то нашему  плохо приходится. Как мне князь Андрей (он всегда так называл сына в третьем  лице) порассказал, какие на него силы собираются! А мы с вами всё его пустым  человеком считали.      

Михаил Иванович, решительно не знавший, когда это мы с  вами  говорили такие слова о Бонапарте, но понимавший, что он был нужен для  вступления в любимый разговор, удивленно взглянул на молодого князя, сам не  зная, что из этого выйдет.      

- Он у меня тактик великий! - сказал князь сыну,  указывая на архитектора.      

И разговор зашел опять о войне, о Бонапарте и нынешних  генералах и государственных людях. Старый князь, казалось, был убежден не  только в том, что все теперешние деятели были мальчишки, не смыслившие и азбуки  военного и государственного дела, и что Бонапарте был ничтожный французишка,  имевший успех только потому, что уже не было Потемкиных и Суворовых  противопоставить ему; но он был убежден даже, что никаких политических  затруднений не было в Европе, не было и войны, а была какая‑то кукольная  комедия, в которую играли нынешние люди, притворяясь, что делают дело. Князь  Андрей весело выдерживал насмешки отца над новыми людьми и с видимою радостью  вызывал отца на разговор и слушал его.      

- Всё кажется хорошим, что было прежде, - сказал  он, - а разве тот же Суворов не попался в ловушку, которую ему поставил  Моро, и не умел из нее выпутаться?      

- Это кто тебе сказал? Кто сказал? - крикнул  князь. - Суворов! - И он отбросил тарелку, которую живо подхватил  Тихон. - Суворов!: Подумавши, князь Андрей. Два: Фридрих и Суворов: Моро!  Моро был бы в плену, коли бы у Суворова руки свободны были; а у него на  руках сидели хофс‑кригс‑вурст‑шнапс‑рат. Ему чорт не  рад. Вот пойдете, эти хофс‑кригс‑вурст‑раты узнаете! Суворов  с ними не сладил, так уж где ж Михайле Кутузову сладить? Нет, дружок, -  продолжал он, - вам с своими генералами против Бонапарте не обойтись; надо  французов взять, чтобы своя своих не познаша и своя своих побиваша. Немца  Палена в Новый‑Йорк, в Америку, за французом Моро послали, - сказал  он, намекая на приглашение, которое в этом году было сделано Моро вступить в  русскую службу. - Чудеса!: Что Потемкины, Суворовы, Орловы разве немцы  были? Нет, брат, либо там вы все с ума сошли, либо я из ума выжил. Дай вам Бог,  а мы посмотрим. Бонапарте у них стал полководец великий! Гм!:      

- Я ничего не говорю, чтобы все распоряжения были  хороши, - сказал князь Андрей, - только я не могу понять, как вы  можете так судить о Бонапарте. Смейтесь, как хотите, а Бонапарте всё‑таки  великий полководец!      

- Михайла Иванович! - закричал старый князь  архитектору, который, занявшись жарким, надеялся, что про него забыли. - Я  вам говорил, что Бонапарте великий тактик? Вон и он говорит.      

- Как же, ваше сиятельство, - отвечал архитектор.      

Князь опять засмеялся своим холодным смехом.      

- Бонапарте в рубашке родился. Солдаты у него  прекрасные. Да и на первых он на немцев напал. А немцев только ленивый не бил.  С тех пор как мир стоит, немцев все били. А они никого. Только друг друга. Он  на них свою славу сделал.      

И князь начал разбирать все ошибки, которые, по его  понятиям, делал Бонапарте во всех своих войнах и даже в государственных делах.  Сын не возражал, но видно было, что какие бы доводы ему ни представляли, он так  же мало способен был изменить свое мнение, как и старый князь. Князь Андрей  слушал, удерживаясь от возражений и невольно удивляясь, как мог этот старый  человек, сидя столько лет один безвыездно в деревне, в таких подробностях и с  такою тонкостью знать и обсуживать все военные и политические обстоятельства  Европы последних годов.      

- Ты думаешь, я, старик, не понимаю настоящего  положения дел? - заключил он. - А мне оно вот где! Я ночи не сплю.  Ну, где же этот великий полководец твой‑то, где он показал себя?      

- Это длинно было бы, - отвечал сын.      

- Ступай же ты к Буонапарте своему. M‑lle  Bourienne, voilà encore un admirateur de votre goujat d'empereur! [вот  еще поклонник вашего холопского императора:] - закричал он отличным французским  языком.      

- Vous savez, que je ne suis pas  bonapartiste, mon prince. [Вы знаете, князь, что я не бонапартистка.]      

- «Dieu sait quand reviendra>: [Бог знает, вернется  когда!] - пропел князь фальшиво, еще фальшивее засмеялся и вышел из‑за  стола.      

Маленькая княгиня во всё время спора и остального обеда  молчала и испуганно поглядывала то на княжну Марью, то на свекра. Когда они  вышли из‑за стола, она взяла за руку золовку и отозвала ее в другую  комнату.      

- Сomme c'est  un homme d'esprit votre père, - сказала она, -  c'est à cause de cela peut‑être qu'il me fait peur. [Какой  умный человек ваш батюшка. Может быть, от этого‑то я и боюсь его.]      

- Ax, он так добр! - сказала княжна.XXVIII      

       

Князь Андрей уезжал на другой день вечером. Старый князь, не  отступая от своего порядка, после обеда ушел к себе. Маленькая княгиня была у  золовки. Князь Андрей, одевшись в дорожный сюртук без эполет, в отведенных ему  покоях укладывался с своим камердинером. Сам осмотрев коляску и укладку  чемоданов, он велел закладывать. В комнате оставались только те вещи, которые  князь Андрей всегда брал с собой: шкатулка, большой серебряный погребец, два  турецких пистолета и шашка, подарок отца, привезенный из‑под Очакова. Все  эти дорожные принадлежности были в большом порядке у князя Андрея: всё было  ново, чисто, в суконных чехлах, старательно завязано тесемочками.      

В минуты отъезда и перемены жизни на людей, способных  обдумывать свои поступки, обыкновенно находит серьезное настроение мыслей. В  эти минуты обыкновенно поверяется прошедшее и делаются планы будущего. Лицо  князя Андрея было очень задумчиво и нежно. Он, заложив руки назад, быстро ходил  по комнате из угла в угол, глядя вперед себя, и задумчиво покачивал головой.  Страшно ли ему было итти на войну, грустно ли бросить жену, - может быть,  и то и другое, только, видимо, не желая, чтоб его видели в таком положении,  услыхав шаги в сенях, он торопливо высвободил руки, остановился у стола, как  будто увязывал чехол шкатулки, и принял свое всегдашнее, спокойное и  непроницаемое выражение. Это были тяжелые шаги княжны Марьи.      

- Мне сказали, что ты велел закладывать, - сказала  она, запыхавшись (она, видно, бежала), - а мне так хотелось еще поговорить  с тобой наедине. Бог знает, на сколько времени опять расстаемся. Ты не  сердишься, что я пришла? Ты очень переменился, Андрюша, - прибавила она  как бы в объяснение такого вопроса.      

Она улыбнулась, произнося слово «Андрюша». Видно, ей самой  было странно подумать, что этот строгий, красивый мужчина был тот самый  Андрюша, худой, шаловливый мальчик, товарищ детства.      

- А где Lise? - спросил он, только улыбкой отвечая  на ее вопрос.      

- Она так устала, что заснула у меня в комнате на  диване. Ax, André! Que! trésor de femme vous  avez, [Ax, Андрей! Какое сокровище твоя жена,] -  сказала она, усаживаясь на диван против брата. - Она совершенный ребенок,  такой милый, веселый ребенок. Я так ее полюбила.      

Князь Андрей молчал, но княжна заметила ироническое и  презрительное выражение, появившееся на его лице.      

- Но надо быть снисходительным к маленьким слабостям;  у кого их нет, Аndré! Ты не забудь, что она воспитана и выросла в  свете. И потом ее положение теперь не розовое. Надобно входить в положение  каждого. Tout comprendre, c'est tout pardonner. [Кто всё поймет, тот всё и  простит.] Ты подумай, каково ей, бедняжке, после жизни, к которой она привыкла,  расстаться с мужем и остаться одной в деревне и в ее положении? Это очень  тяжело.      

Князь Андрей улыбался, глядя на сестру, как мы улыбаемся,  слушая людей, которых, нам кажется, что мы насквозь видим.      

- Ты живешь в деревне и не находишь эту жизнь  ужасною, - сказал он.      

- Я другое дело. Что обо мне говорить! Я не желаю  другой жизни, да и не могу желать, потому что не знаю никакой другой жизни. А  ты подумай, André, для молодой и светской женщины похорониться в лучшие  годы жизни в деревне, одной, потому что папенька всегда занят, а я: ты меня  знаешь: как я бедна en ressources, [интересами.] для женщины, привыкшей к  лучшему обществу. M‑lle Bourienne одна:      

- Она мне очень не нравится, ваша Bourienne, -  сказал князь Андрей.      

- О, нет! Она очень милая и добрая,а главное - жалкая  девушка.У нее никого,никого нет. По правде сказать, мне она не только не нужна,  но стеснительна. Я,ты знаешь,и всегда была дикарка, а теперь еще больше. Я  люблю быть одна: Mon père [Отец] ее очень любит. Она и Михаил Иваныч -  два лица, к которым он всегда ласков и добр, потому что они оба облагодетельствованы  им; как говорит Стерн: «мы не столько любим людей за то добро, которое они нам  сделали, сколько за то добро, которое мы им сделали». Mon pеre взял ее сиротой  sur le pavе, [на мостовой,] и она очень добрая. И mon pere любит ее манеру чтения.  Она по вечерам читает ему вслух. Она прекрасно читает.      

- Ну, а по правде, Marie, тебе, я думаю, тяжело иногда  бывает от характера отца? - вдруг спросил князь Андрей.      

Княжна Марья сначала удивилась, потом испугалась этого  вопроса.      

- МНЕ?: Мне?!: Мне тяжело?! - сказала она.      

- Он и всегда был крут; а теперь тяжел становится,  я думаю, - сказал князь Андрей, видимо, нарочно, чтоб озадачить или  испытать сестру, так легко отзываясь об отце.      

- Ты всем хорош, André, но у тебя есть какая‑то  гордость мысли, - сказала княжна, больше следуя за своим ходом мыслей, чем  за ходом разговора, - и это большой грех. Разве возможно судить об отце?  Да ежели бы и возможно было, какое другое чувство, кроме  vénération, [глубокого уважения,] может возбудить такой человек,  как mon père? И я так довольна и счастлива с ним. Я только желала бы,  чтобы вы все были счастливы, как я.      

Брат недоверчиво покачал головой.      

- Одно, что тяжело для меня, - я тебе по правде  скажу, André, - это образ мыслей отца в религиозном отношении. Я не  понимаю, как человек с таким огромным умом не может видеть того, что ясно, как  день, и может так заблуждаться? Вот это составляет одно мое несчастие. Но и тут  в последнее время я вижу тень улучшения. В последнее время его насмешки не так  язвительны, и есть один монах, которого он принимал и долго говорил с ним.      

- Ну, мой друг, я боюсь, что вы с монахом даром  растрачиваете свой порох, - насмешливо, но ласково сказал князь Андрей.      

- Аh! mon ami. [А! Друг мой.] Я только молюсь Богу и  надеюсь, что Он услышит меня. André, - сказала она робко после  минуты молчания, - у меня к тебе есть большая просьба.      

- Что, мой друг?      

- Нет, обещай мне, что ты не откажешь. Это тебе не  будет стоить никакого труда, и ничего недостойного тебя в этом не будет. Только  ты меня утешишь. Обещай, Андрюша, - сказала она, сунув руку в ридикюль и в  нем держа что‑то, но еще не показывая, как будто то, что она держала, и  составляло предмет просьбы и будто прежде получения обещания в исполнении  просьбы она не могла вынуть из ридикюля это что‑то.      

Она робко, умоляющим взглядом смотрела на брата.      

- Ежели бы это и стоило мне большого труда: - как будто  догадываясь, в чем было дело, отвечал князь Андрей.      

- Ты, что хочешь, думай! Я знаю, ты такой же, как и mon  père. Что хочешь думай, но для меня это сделай. Сделай, пожалуйста! Его  еще отец моего отца, наш дедушка, носил во всех войнах: - Она всё еще не  доставала того, что держала, из ридикюля. - Так ты обещаешь мне?      

- Конечно, в чем дело?      

- André, я тебя благословлю образом, и ты обещай  мне, что никогда его не будешь снимать. Обещаешь?      

- Ежели он не в два пуда и шеи не оттянет: Чтобы тебе  сделать удовольствие: - сказал князь Андрей, но в ту же секунду, заметив  огорченное выражение, которое приняло лицо сестры при этой шутке, он  раскаялся. - Очень рад, право очень рад, мой друг, - прибавил он.      

- Против твоей воли Он спасет и помилует тебя и обратит  тебя к Себе, потому что в Нем одном и истина и успокоение, - сказала она  дрожащим от волнения голосом, с торжественным жестом держа в обеих руках перед  братом овальный старинный образок Спасителя с черным ликом в серебряной ризе на  серебряной цепочке мелкой работы.      

Она перекрестилась, поцеловала образок и подала его Андрею.      

- Пожалуйста, André, для меня:      

Из больших глаз ее светились лучи доброго и робкого света.  Глаза эти освещали всё болезненное, худое лицо и делали его прекрасным. Брат  хотел взять образок, но она остановила его. Андрей понял, перекрестился и  поцеловал образок. Лицо его в одно и то же время было нежно (он был тронут) и  насмешливо.      

- Merci, mon ami. [Благодарю, мой друг.]      

Она поцеловала его в лоб и опять села на диван. Они молчали.      

- Так я тебе говорила, André, будь добр и  великодушен, каким ты всегда был. Не суди строго Lise, - начала  она. - Она так мила, так добра, и положение ее очень тяжело теперь.      

- Кажется, я ничего не говорил тебе, Маша, чтоб я  упрекал в чем‑нибудь свою жену или был недоволен ею. К чему ты всё это  говоришь мне?      

Княжна Марья покраснела пятнами и замолчала, как будто она  чувствовала себя виноватою.      

- Я ничего не говорил тебе, а тебе уж говорили .  И мне это грустно.      

Красные пятна еще сильнее выступили на лбу, шее и щеках  княжны Марьи. Она хотела сказать что‑то и не могла выговорить. Брат  угадал: маленькая княгиня после обеда плакала, говорила, что предчувствует  несчастные роды, боится их, и жаловалась на свою судьбу, на свекра и на мужа.  После слёз она заснула. Князю Андрею жалко стало сестру.      

- Знай одно, Маша, я ни в чем не могу упрекнуть, не  упрекал и никогда не упрекну мою жену , и сам ни в чем себя не могу  упрекнуть в отношении к ней; и это всегда так будет, в каких бы я ни был  обстоятельствах. Но ежели ты хочешь знать правду: хочешь знать, счастлив ли я?  Нет. Счастлива ли она? Нет. Отчего это? Не знаю:      

Говоря это, он встал, подошел к сестре и, нагнувшись,  поцеловал ее в лоб. Прекрасные глаза его светились умным и добрым, непривычным  блеском, но он смотрел не на сестру, а в темноту отворенной двери, через ее  голову.      

- Пойдем к ней, надо проститься. Или иди одна, разбуди  ее, а я сейчас приду. Петрушка! - крикнул он камердинеру, - поди сюда,  убирай. Это в сиденье, это на правую сторону.      

Княжна Марья встала и направилась к двери. Она остановилась.      

- André, si vous avez. la foi, vous vous seriez  adressé à Dieu, pour qu'il vous donne l'amour, que vous ne sentez  pas et votre prière aurait été exaucée. [Если бы ты  имел веру, то обратился бы к Богу с молитвою, чтоб Он даровал тебе любовь,  которую ты не чувствуешь, и молитва твоя была бы услышана.]      

- Да, разве это! - сказал князь Андрей. -  Иди, Маша, я сейчас приду.      

По дороге к комнате сестры, в галлерее, соединявшей один дом  с другим, князь Андрей встретил мило улыбавшуюся m‑lle Bourienne, уже в  третий раз в этот день с восторженною и наивною улыбкой попадавшуюся ему в  уединенных переходах.      

- Ah! je vous croyais chez vous, [Ах, я думала, вы у  себя,] - сказала она, почему‑то краснея и опуская глаза.      

Князь Андрей строго посмотрел на нее. На лице князя Андрея  вдруг выразилось озлобление. Он ничего не сказал ей, но посмотрел на ее лоб и  волосы, не глядя в глаза, так презрительно, что француженка покраснела и ушла,  ничего не сказав.      

Когда он подошел к комнате сестры, княгиня уже проснулась, и  ее веселый голосок, торопивший одно слово за другим, послышался из отворенной  двери. Она говорила, как будто после долгого воздержания ей хотелось  вознаградить потерянное время.      

- Non, mais figurez‑vous, la  vieille comtesse Zouboff avec de fausses boucles et la bouche pleine de fausses  dents, comme si elle voulait défier les années: [Нет,  представьте себе, старая графиня Зубова, с фальшивыми локонами, с фальшивыми  зубами, как будто издеваясь над годами:] Xa, xa, xa, Marieie!      

Точно ту же фразу о графине Зубовой и тот же смех уже раз  пять слышал при посторонних князь Андрей от своей жены.      

Он тихо вошел в комнату. Княгиня, толстенькая, румяная, с  работой в руках, сидела на кресле и без умолку говорила, перебирая  петербургские воспоминания и даже фразы. Князь Андрей подошел, погладил ее по  голове и спросил, отдохнула ли она от дороги. Она ответила и продолжала тот же  разговор.      

Коляска шестериком стояла у подъезда. На дворе была темная  осенняя ночь. Кучер не видел дышла коляски. На крыльце суетились люди с  фонарями. Огромный дом горел огнями сквозь свои большие окна. В передней  толпились дворовые, желавшие проститься с молодым князем; в зале стояли  все домашние: Михаил Иванович, m‑lle Bourienne, княжна Марья и княгиня.      

Князь Андрей был позван в кабинет к отцу, который с‑глазу‑на‑глаз  хотел проститься с ним. Все ждали их выхода.      

Когда князь Андрей вошел в кабинет, старый князь в  стариковских очках и в своем белом халате, в котором он никого не принимал,  кроме сына, сидел за столом и писал. Он оглянулся.      

- Едешь? - И он опять стал писать.      

- Пришел проститься.      

- Целуй сюда, - он показал щеку, - спасибо,  спасибо!      

- За что вы меня благодарите?      

- За то, что не просрочиваешь, за бабью юбку не  держишься. Служба прежде всего. Спасибо, спасибо! - И он продолжал писать,  так что брызги летели с трещавшего пера. - Ежели нужно сказать что,  говори. Эти два дела могу делать вместе, - прибавил он.      

- О жене: Мне и так совестно, что я вам ее на руки  оставляю:      

- Что врешь? Говори, что нужно.      

- Когда жене будет время родить, пошлите в Москву за  акушером: Чтоб он тут был.      

Старый князь остановился и, как бы не понимая, уставился  строгими глазами на сына.      

- Я знаю, что никто помочь не может, коли натура не  поможет, - говорил князь Андрей, видимо смущенный. - Я согласен, что  и из миллиона случаев один бывает несчастный, но это ее и моя фантазия. Ей  наговорили, она во сне видела, и она боится.      

- Гм: гм: - проговорил про себя старый князь, продолжая  дописывать. - Сделаю.      

Он расчеркнул подпись, вдруг быстро повернулся к сыну и  засмеялся.      

- Плохо дело, а?      

- Что плохо, батюшка?      

- Жена! - коротко и значительно сказал старый  князь.      

- Я не понимаю, - сказал князь Андрей.      

- Да нечего делать, дружок, - сказал князь, -  они все такие, не разженишься. Ты не бойся; никому не скажу; а ты сам  знаешь.      

Он схватил его за руку своею костлявою маленькою кистью,  потряс ее, взглянул прямо в лицо сына своими быстрыми глазами, которые, как  казалось, насквозь видели человека, и опять засмеялся своим холодным смехом.      

Сын вздохнул, признаваясь этим вздохом в том, что отец понял  его. Старик, продолжая складывать и печатать письма, с своею привычною  быстротой, схватывал и бросал сургуч, печать и бумагу.      

- Что делать? Красива! Я всё сделаю. Ты будь  покоен, - говорил он отрывисто во время печатания.      

Андрей молчал: ему и приятно и неприятно было, что отец  понял его. Старик встал и подал письмо сыну.      

- Слушай, - сказал он, - о жене не заботься:  что возможно сделать, то будет сделано. Теперь слушай: письмо Михайлу  Иларионовичу отдай. Я пишу, чтоб он тебя в хорошие места употреблял и долго  адъютантом не держал: скверная должность! Скажи ты ему, что я его помню и  люблю. Да напиши, как он тебя примет. Коли хорош будет, служи. Николая Андреича  Болконского сын из милости служить ни у кого не будет. Ну, теперь поди сюда.      

Он говорил такою скороговоркой, что не доканчивал половины  слов, но сын привык понимать его. Он подвел сына к бюро, откинул крышку,  выдвинул ящик и вынул исписанную его крупным, длинным и сжатым почерком  тетрадь.      

- Должно быть, мне прежде тебя умереть. Знай, тут мои  записки, их государю передать после моей смерти. Теперь здесь - вот ломбардный  билет и письмо: это премия тому, кто напишет историю суворовских войн.  Переслать в академию. Здесь мои ремарки, после меня читай для себя, найдешь  пользу.      

Андрей не сказал отцу, что, верно, он проживет еще долго. Он  понимал, что этого говорить не нужно.      

- Всё исполню, батюшка, - сказал он.      

- Ну, теперь прощай! - Он дал поцеловать сыну свою  руку и обнял его. - Помни одно, князь Андрей: коли тебя убьют, мне старику  больно будет: - Он неожиданно замолчал и вдруг крикливым голосом продолжал: - а  коли узнаю, что ты повел себя не как сын Николая Болконского, мне будет:  стыдно! - взвизгнул он.      

- Этого вы могли бы не говорить мне, батюшка, -  улыбаясь, сказал сын.      

Старик замолчал.      

- Еще я хотел просить вас, - продолжал князь  Андрей, - ежели меня убьют и ежели у меня будет сын, не отпускайте его от  себя, как я вам вчера говорил, чтоб он вырос у вас: пожалуйста.      

- Жене не отдавать? - сказал старик и засмеялся.      

Они молча стояли друг против друга. Быстрые глаза старика  прямо были устремлены в глаза сына. Что‑то дрогнуло в нижней части лица  старого князя.      

- Простились: ступай! - вдруг сказал он. -  Ступай! - закричал он сердитым и громким голосом, отворяя дверь кабинета.      

- Что такое, что? - спрашивали княгиня и княжна,  увидев князя Андрея и на минуту высунувшуюся фигуру кричавшего сердитым голосом  старика в белом халате, без парика и в стариковских очках.      

Князь Андрей вздохнул и ничего не ответил.      

- Ну, - сказал он, обратившись к жене.      

И это «ну» звучало холодною насмешкой, как будто он говорил:  «теперь проделывайте вы ваши штуки».      

- André, déjà! [Андрей, уже!] -  сказала маленькая княгиня, бледнея и со страхом глядя на мужа.      

Он обнял ее. Она вскрикнула и без чувств упала на его плечо.      

Он осторожно отвел плечо, на котором она лежала, заглянул в  ее лицо и бережно посадил ее на кресло.      

- Adieu, Marieie, [Прощай, Маша,] - сказал он тихо  сестре, поцеловался с нею рука в руку и скорыми шагами вышел из комнаты.      

Княгиня лежала в кресле, m‑lle Бурьен терла ей виски.  Княжна Марья, поддерживая невестку, с заплаканными прекрасными глазами, всё еще  смотрела в дверь, в которую вышел князь Андрей, и крестила его. Из кабинета  слышны были, как выстрелы, часто повторяемые сердитые звуки стариковского  сморкания. Только‑что князь Андрей вышел, дверь кабинета быстро  отворилась и выглянула строгая фигура старика в белом халате.      

- Уехал? Ну и хорошо! - сказал он, сердито  посмотрев на бесчувственную маленькую княгиню, укоризненно покачал головою и  захлопнул дверь.ЧАСТЬ BTОРАЯ      

       

       I      

       

В октябре 1805 года русские войска занимали села и города  эрцгерцогства Австрийского, и еще новые полки приходили из России и, отягощая  постоем жителей, располагались у крепости Браунау. В Браунау была главная  квартира главнокомандующего Кутузова.      

11‑го октября 1805 года один из только‑что  пришедших к Браунау пехотных полков, ожидая смотра главнокомандующего, стоял в  полумиле от города. Несмотря на нерусскую местность и обстановку (фруктовые  сады, каменные ограды, черепичные крыши, горы, видневшиеся вдали), на нерусский  народ, c любопытством смотревший на солдат, полк имел точно такой же вид, какой  имел всякий русский полк, готовившийся к смотру где‑нибудь в середине России.      

С вечера, на последнем переходе, был получен приказ, что  главнокомандующий будет смотреть полк на походе. Хотя слова приказа и  показались неясны полковому командиру, и возник вопрос, как разуметь слова  приказа: в походной форме или нет? в совете батальонных командиров было  решено представить полк в парадной форме на том основании, что всегда лучше  перекланяться, чем не докланяться. И солдаты, после тридцативерстного перехода,  не смыкали глаз, всю ночь чинились, чистились; адъютанты и ротные рассчитывали,  отчисляли; и к утру полк, вместо растянутой беспорядочной толпы, какою он  был накануне на последнем переходе, представлял стройную массу 2 000 людей, из  которых каждый знал свое место, свое дело и из которых на каждом каждая пуговка  и ремешок были на своем месте и блестели чистотой. Не только наружное было  исправно, но ежели бы угодно было главнокомандующему заглянуть под мундиры, то  на каждом он увидел бы одинаково чистую рубаху и в каждом ранце нашел бы  узаконенное число вещей, «шильце и мыльце», как говорят солдаты. Было только  одно обстоятельство, насчет которого никто не мог быть спокоен. Это была обувь.  Больше чем у половины людей сапоги были разбиты. Но недостаток этот происходил  не от вины полкового командира, так как, несмотря на неоднократные требования,  ему не был отпущен товар от австрийского ведомства, а полк прошел тысячу верст.      

Полковой командир был пожилой, сангвинический, с седеющими  бровями и бакенбардами генерал, плотный и широкий больше от груди к спине, чем  от одного плеча к другому. На нем был новый, с иголочки, со слежавшимися  складками мундир и густые золотые эполеты, которые как будто не книзу, а кверху  поднимали его тучные плечи. Полковой командир имел вид человека, счастливо  совершающего одно из самых торжественных дел жизни. Он похаживал перед фронтом  и, похаживая, подрагивал на каждом шагу, слегка изгибаясь спиною. Видно, было,  что полковой командир любуется своим полком, счастлив им, что все его силы  душевные заняты только полком; но, несмотря на то, его подрагивающая походка  как‑будто говорила, что, кроме военных интересов, в душе его немалое  место занимают и интересы общественного быта и женский пол.      

- Ну, батюшка Михайло Митрич, - обратился он к  одному батальонному командиру (батальонный командир улыбаясь подался вперед; видно  было, что они были счастливы), - досталось на орехи нынче ночью. Однако,  кажется, ничего, полк не из дурных: А?      

Батальонный командир понял веселую иронию и засмеялся.      

- И на Царицыном лугу с поля бы не прогнали.      

- Что? - сказал командир.      

В это время по дороге из города, по которой расставлены были  махальные, показались два верховые. Это были адъютант и казак, ехавший сзади.      

Адъютант был прислан из главного штаба подтвердить полковому  командиру то, что было сказано неясно во вчерашнем приказе, а именно то, что  главнокомандующий желал видеть полк совершенно в том положении, в котором oн  шел - в шинелях, в чехлах и без всяких приготовлений.      

К Кутузову накануне прибыл член гофкригсрата из Вены, с  предложениями и требованиями итти как можно скорее на соединение с армией  эрцгерцога Фердинанда и Мака, и Кутузов, не считая выгодным это соединение, в  числе прочих доказательств в пользу своего мнения намеревался показать  австрийскому генералу то печальное положение, в котором приходили войска из  России. С этою целью он и хотел выехать навстречу полку, так что, чем хуже было  бы положение полка, тем приятнее было бы это главнокомандующему. Хотя адъютант  и не знал этих подробностей, однако он передал полковому командиру непременное  требование главнокомандующего, чтобы люди были в шинелях и чехлах, и что в  противном случае главнокомандующий будет недоволен. Выслушав эти слова,  полковой командир опустил голову, молча вздернул плечами и сангвиническим  жестом развел руки.      

- Наделали дела! - проговорил он. - Вот я вам  говорил же, Михайло Митрич, что на походе, так в шинелях, - обратился он с  упреком к батальонному командиру. - Ах, мой Бог! - прибавил он и  решительно выступил вперед. - Господа ротные командиры! - крикнул он  голосом, привычным к команде. - Фельдфебелей!: Скоро ли пожалуют? -  обратился он к приехавшему адъютанту с выражением почтительной учтивости,  видимо относившейся к лицу, про которое он говорил.      

- Через час, я думаю.      

- Успеем переодеть?      

- Не знаю, генерал:      

Полковой командир, сам подойдя к рядам, распорядился переодеванием  опять в шинели. Ротные командиры разбежались по ротам, фельдфебели засуетились  (шинели были не совсем исправны) и в то же мгновение заколыхались, растянулись  и говором загудели прежде правильные, молчаливые четвероугольники. Со всех  сторон отбегали и подбегали солдаты, подкидывали сзади плечом, через голову  перетаскивали ранцы, снимали шинели и, высоко поднимая руки, натягивали их в  рукава.      

Через полчаса всё опять пришло в прежний порядок, только  четвероугольники сделались серыми из черных. Полковой командир, опять  подрагивающею походкой, вышел вперед полка и издалека оглядел его.      

- Это что еще? Это что! - прокричал он,  останавливаясь. - Командира 3‑й роты!..      

- Командир 3‑й роты к генералу! командира к  генералу, 3‑й роты к командиру!: - послышались голоса по рядам, и  адъютант побежал отыскивать замешкавшегося офицера.      

Когда звуки усердных голосов, перевирая, крича уже «генерала  в 3‑ю роту», дошли по назначению, требуемый офицер показался из‑за  роты и, хотя человек уже пожилой и не имевший привычки бегать, неловко цепляясь  носками, рысью направился к генералу. Лицо капитана выражало беспокойство  школьника, которому велят сказать невыученный им урок. На красном (очевидно от  невоздержания) носу выступали пятна, и рот не находил положения. Полковой командир  с ног до головы осматривал капитана, в то время как он запыхавшись подходил, по  мере приближения сдерживая шаг.      

- Вы скоро людей в сарафаны нарядите! Это что? -  крикнул полковой командир, выдвигая нижнюю челюсть и указывая в рядах 3‑й  роты на солдата в шинели цвета фабричного сукна, отличавшегося от других  шинелей. - Сами где находились? Ожидается главнокомандующий, а вы отходите  от своего места? А?: Я вас научу, как на смотр людей в казакины одевать!: А?:      

Ротный командир, не спуская глаз с начальника, всё больше и  больше прижимал свои два пальца к козырьку, как будто в одном этом прижимании  он видел теперь свое спасенье.      

- Ну, что ж вы молчите? Кто у вас там в венгерца  наряжен? - строго шутил полковой командир.      

- Ваше превосходительство:      

- Ну что «ваше превосходительство»? Ваше  превосходительство! Ваше превосходительство! А что ваше превосходительство -  никому неизвестно.      

- Ваше превосходительство, это Долохов, разжалованный:  - сказал тихо капитан.      

- Что он в фельдмаршалы, что ли, разжалован или в солдаты?  А солдат, так должен быть одет, как все, по форме.      

- Ваше превосходительство, вы сами разрешили ему  походом.      

- Разрешил? Разрешил? Вот вы всегда так, молодые  люди, - сказал полковой командир, остывая несколько. - Разрешил? Вам  что‑нибудь скажешь, а вы и: - Полковой командир помолчал. - Вам что‑нибудь  скажешь, а вы и: - Что? - сказал он, снова раздражаясь. - Извольте  одеть людей прилично:      

И полковой командир, оглядываясь на адъютанта, своею  вздрагивающею походкой направился к полку. Видно было, что его раздражение ему  самому понравилось, и что он, пройдясь по полку, хотел найти еще предлог своему  гневу. Оборвав одного офицера за невычищенный знак, другого за неправильность  ряда, он подошел к 3‑й роте.      

- Кааак стоишь? Где нога? Нога где? - закричал  полковой командир с выражением страдания в голосе, еще человек за пять не  доходя до Долохова, одетого в синеватую шинель.      

Долохов медленно выпрямил согнутую ногу и прямо, своим  светлым и наглым взглядом, посмотрел в лицо генерала.      

- Зачем синяя шинель? Долой: Фельдфебель! Переодеть  его: дря: - Он не успел договорить.      

- Генерал, я обязан исполнять приказания, но не обязан  переносить: - поспешно сказал Долохов.      

- Во фронте не разговаривать!: Не разговаривать, не  разговаривать!:      

- Не обязан переносить оскорбления, - громко,  звучно договорил Долохов.      

Глаза генерала и солдата встретились. Генерал замолчал,  сердито оттягивая книзу тугой шарф.      

- Извольте переодеться, прошу вас, - сказал он,  отходя.II      

       

- Едет! - закричал в это время махальный.      

Полковой командир, покраснел, подбежал к лошади, дрожащими  руками взялся за стремя, перекинул тело, оправился, вынул шпагу и с счастливым,  решительным лицом, набок раскрыв рот, приготовился крикнуть. Полк встрепенулся,  как оправляющаяся птица, и замер.      

- Смир‑р‑р‑р‑на! - закричал  полковой командир потрясающим душу голосом, радостным для себя, строгим в  отношении к полку и приветливым в отношении к подъезжающему начальнику.      

По широкой, обсаженной деревьями, большой, бесшоссейной  дороге, слегка погромыхивая рессорами, шибкою рысью ехала высокая голубая  венская коляска цугом. За коляской скакали свита и конвой кроатов. Подле  Кутузова сидел австрийский генерал в странном, среди черных русских, белом  мундире. Коляска остановилась у полка. Кутузов и австрийский генерал о чем‑то  тихо говорили, и Кутузов слегка улыбнулся, в то время как, тяжело ступая, он  опускал ногу с подножки, точно как будто и не было этих 2 000 людей, которые не  дыша смотрели на него и на полкового командира.      

Раздался крик команды, опять полк звеня дрогнул, сделав на  караул. В мертвой тишине послышался слабый голос главнокомандующего. Полк  рявкнул: «Здравья желаем, ваше го‑го‑го‑го‑ство!» И  опять всё замерло. Сначала Кутузов стоял на одном месте, пока полк двигался;  потом Кутузов рядом с белым генералом, пешком, сопутствуемый свитою, стал  ходить по рядам.      

По тому, как полковой командир салютовал главнокомандующему,  впиваясь в него глазами, вытягиваясь и подбираясь, как наклоненный вперед ходил  за генералами по рядам, едва удерживая подрагивающее движение, как подскакивал  при каждом слове и движении главнокомандующего, - видно было, что он  исполнял свои обязанности подчиненного еще с большим наслаждением, чем  обязанности начальника. Полк, благодаря строгости и старательности полкового  командира, был в прекрасном состоянии сравнительно с другими, приходившими в то  же время к Браунау. Отсталых и больных было только 217 человек. И всё было  исправно, кроме обуви.      

Кутузов прошел по рядам, изредка останавливаясь и говоря по  нескольку ласковых слов офицерам, которых он знал по турецкой войне, а иногда и  солдатам. Поглядывая на обувь, он несколько раз грустно покачивал головой и  указывал на нее австрийскому генералу с таким выражением, что как бы не упрекал  в этом никого, но не мог не видеть, как это плохо. Полковой командир каждый раз  при этом забегал вперед, боясь упустить слово главнокомандующего касательно  полка. Сзади Кутузова, в таком расстоянии, что всякое слабо произнесенное слово  могло быть услышано, шло человек 20 свиты. Господа свиты разговаривали между  собой и иногда смеялись. Ближе всех за главнокомандующим шел красивый адъютант.  Это был князь Болконский. Рядом с ним шел его товарищ Несвицкий, высокий штаб‑офицер,  чрезвычайно толстый, с добрым, и улыбающимся красивым лицом и влажными глазами;  Несвицкий едва удерживался от смеха, возбуждаемого черноватым гусарским  офицером, шедшим подле него. Гусарский офицер, не улыбаясь, не изменяя  выражения остановившихся глаз, с серьезным лицом смотрел на спину полкового  командира и передразнивал каждое его движение. Каждый раз, как полковой  командир вздрагивал и нагибался вперед, точно так же, точь‑в‑точь  так же, вздрагивал и нагибался вперед гусарский офицер. Несвицкий смеялся и  толкал других, чтобы они смотрели на забавника.      

Кутузов шел медленно и вяло мимо тысячей глаз, которые выкатывались  из своих орбит, следя за начальником. Поровнявшись с 3‑й ротой, он вдруг  остановился. Свита, не предвидя этой остановки, невольно надвинулась на него.      

- А, Тимохин! - сказал главнокомандующий, узнавая  капитана с красным носом, пострадавшего за синюю шинель.      

Казалось, нельзя было вытягиваться больше того, как  вытягивался Тимохин, в то время как полковой командир делал ему замечание. Но в  эту минуту обращения к нему главнокомандующего капитан вытянулся так, что,  казалось, посмотри на него главнокомандующий еще несколько времени, капитан не  выдержал бы; и потому Кутузов, видимо поняв его положение и желая,  напротив, всякого добра капитану, поспешно отвернулся. По пухлому,  изуродованному раной лицу Кутузова пробежала чуть заметная улыбка.      

- Еще измайловский товарищ, - сказал он. -  Храбрый офицер! Ты доволен им? - спросил Кутузов у полкового командира.      

И полковой командир, отражаясь, как в зеркале, невидимо для  себя, в гусарском офицере, вздрогнул, подошел вперед и отвечал:      

- Очень доволен, ваше высокопревосходительство.      

- Мы все не без слабостей, - сказал Кутузов,  улыбаясь и отходя от него. - У него была приверженность к Бахусу.      

Полковой командир испугался, не виноват ли он в этом, и  ничего не ответил. Офицер в эту минуту заметил лицо капитана с красным носом и  подтянутым животом и так похоже передразнил его лицо и позу, что Несвицкий не  мог удержать смеха.      

Кутузов обернулся. Видно было, что офицер мог управлять  своим лицом, как хотел: в ту минуту, как Кутузов обернулся, офицер успел  сделать гримасу, а вслед за тем принять самое серьезное, почтительное и  невинное выражение.      

Третья рота была последняя, и Кутузов задумался, видимо  припоминая что‑то. Князь Андрей выступил из свиты и по‑французски  тихо сказал:      

- Вы приказали напомнить о разжалованном Долохове в  этом полку.      

- Где тут Долохов? - спросил Кутузов.      

Долохов, уже переодетый в солдатскую серую шинель, не  дожидался, чтоб его вызвали. Стройная фигура белокурого с ясными голубыми  глазами солдата выступила из фронта. Он подошел к главнокомандующему и сделал  на караул.      

- Претензия? - нахмурившись слегка, спросил  Кутузов.      

- Это Долохов, - сказал князь Андрей.      

- A! - сказал Кутузов. - Надеюсь, что этот  урок тебя исправит, служи хорошенько. Государь милостив. И я не забуду тебя,  ежели ты заслужишь.      

Голубые ясные глаза смотрели на главнокомандующего так же  дерзко, как и на полкового командира, как будто своим выражением разрывая  завесу условности, отделявшую так далеко главнокомандующего от солдата.      

- Об одном прошу, ваше высокопревосходительство, -  сказал он своим звучным, твердым, неспешащим голосом. - Прошу дать мне  случай загладить мою вину и доказать мою преданность государю императору и  России.      

Кутузов отвернулся. На лице его промелькнула та же улыбка  глаз, как и в то время, когда он отвернулся от капитана Тимохина. Он отвернулся  и поморщился, как будто хотел выразить этим, что всё, что ему сказал Долохов, и  всё, что он мог сказать ему, он давно, давно знает, что всё это уже прискучило  ему и что всё это совсем не то, что нужно. Он отвернулся и направился к коляске.      

Полк разобрался ротами и направился к назначенным квартирам  невдалеке от Браунау, где надеялся обуться, одеться и отдохнуть после трудных  переходов.      

- Вы на меня не претендуете, Прохор Игнатьич? -  сказал полковой командир, объезжая двигавшуюся к месту 3‑ю роту и  подъезжая к шедшему впереди ее капитану Тимохину. Лицо полкового командира  выражало после счастливо‑отбытого смотра неудержимую радость. -  Служба царская: нельзя: другой раз во фронте оборвешь: Сам извинюсь первый, вы  меня знаете: Очень благодарил! - И он протянул руку ротному.      

- Помилуйте, генерал, да смею ли я! - отвечал  капитан, краснея носом, улыбаясь и раскрывая улыбкой недостаток двух передних  зубов, выбитых прикладом под Измаилом.      

- Да господину Долохову передайте, что я его не забуду,  чтоб он был спокоен. Да скажите, пожалуйста, я всё хотел спросить, что он, как  себя ведет? И всё:      

- По службе очень исправен, ваше превосходительство: но  карахтер: - сказал Тимохин.      

- А что, что характер? - спросил полковой  командир.      

- Находит, ваше превосходительство, днями, -  говорил капитан, - то и умен, и учен, и добр. А то зверь. В Польше убил  было жида, изволите знать:      

- Ну да, ну да, - сказал полковой командир, -  всё надо пожалеть молодого человека в несчастии. Ведь большие связи: Так вы  того:      

- Слушаю, ваше превосходительство, - сказал  Тимохин, улыбкой давая чувствовать, что он понимает желания начальника.      

- Ну да, ну да.      

Полковой командир отыскал в рядах Долохова и придержал  лошадь.      

- До первого дела - эполеты, - сказал он ему.      

Долохов оглянулся, ничего не сказал и не изменил выражения  своего насмешливо‑улыбающегося рта.      

- Ну, вот и хорошо, - продолжал полковой  командир. - Людям по чарке водки от меня, - прибавил он, чтобы  солдаты слышали. - Благодарю всех! Слава Богу! - И он, обогнав роту,  подъехал к другой.      

- Что ж, он, право, хороший человек; с ним служить  можно, - сказал Тимохин субалтерн‑офицеру, шедшему подле него.      

- Одно слово, червонный!: (полкового командира прозвали  червонным королем) - смеясь, сказал субалтерн‑офицер.      

Счастливое расположение духа начальства после смотра перешло  и к солдатам. Рота шла весело. Со всех сторон переговаривались солдатские  голоса.      

- Как же сказывали, Кутузов кривой, об одном глазу?      

- А то нет! Вовсе кривой.      

- Не: брат, глазастее тебя. Сапоги и подвертки - всё  оглядел:      

- Как он, братец ты мой, глянет на ноги мне: ну! думаю:      

- А другой‑то австрияк, с ним был, словно мелом  вымазан. Как мука, белый. Я чай, как амуницию чистят!      

- Что, Федешоу!: сказывал он, что ли, когда стражения  начнутся, ты ближе стоял? Говорили всё, в Брунове сам Бунапарте стоит.      

- Бунапарте стоит! ишь врет, дура! Чего не знает!  Теперь пруссак бунтует. Австрияк его, значит, усмиряет. Как он замирится, тогда  и с Бунапартом война откроется. А то, говорит, в Брунове Бунапарте стоит! То‑то  и видно, что дурак. Ты слушай больше.      

- Вишь черти квартирьеры! Пятая рота, гляди, уже в  деревню заворачивает, они кашу сварят, а мы еще до места не дойдем.      

- Дай сухарика‑то, чорт.      

- А табаку‑то вчера дал? То‑то, брат. Ну,  на, Бог с тобой.      

- Хоть бы привал сделали, а то еще верст пять пропрем  не емши.      

- То‑то любо было, как немцы нам коляски  подавали. Едешь, знай: важно!      

- А здесь, братец, народ вовсе оголтелый пошел. Там всё  как будто поляк был, всё русской короны; а нынче, брат, сплошной немец  пошел.      

- Песенники вперед! - послышался крик капитана.      

И перед роту с разных рядов выбежало человек двадцать.  Барабанщик‑запевало обернулся лицом к песенникам, и, махнув рукой,  затянул протяжную солдатскую песню, начинавшуюся: «Не заря ли, солнышко  занималося:» и кончавшуюся словами: «То‑то, братцы, будет слава нам с  Каменскиим отцом:» Песня эта была сложена в Турции и пелась теперь в Австрии,  только с тем изменением, что на место «Каменскиим отцом» вставляли слова:  «Кутузовым отцом».      

Оторвав по‑солдатски эти последние слова и махнув  руками, как будто он бросал что‑то на землю, барабанщик, сухой и красивый  солдат лет сорока, строго оглянул солдат‑песенников и зажмурился. Потом,  убедившись, что все глаза устремлены на него, он как будто осторожно приподнял  обеими руками какую‑то невидимую, драгоценную вещь над головой, подержал  ее так несколько секунд и вдруг отчаянно бросил ее:      

       

Ах, вы, сени мои, сени!      

       

«Сени новые мои:», подхватили двадцать голосов, и ложечник,  несмотря на тяжесть амуниции, резво выскочил вперед и пошел задом перед ротой,  пошевеливая плечами и угрожая кому‑то ложками. Солдаты, в такт песни  размахивая руками, шли просторным шагом, невольно попадая в ногу. Сзади роты  послышались звуки колес, похрускиванье рессор и топот лошадей.      

Кутузов со свитой возвращался в город. Главнокомандующий дал  знак, чтобы люди продолжали итти вольно, и на его лице и на всех лицах его  свиты выразилось удовольствие при звуках песни, при виде пляшущего солдата и  весело и бойко идущих солдат роты. Во втором ряду, с правого фланга, с которого  коляска обгоняла роты, невольно бросался в глаза голубоглазый солдат, Долохов,  который особенно бойко и грациозно шел в такт песни и глядел на лица  проезжающих с таким выражением, как будто он жалел всех, кто не шел в это время  с ротой. Гусарский корнет из свиты Кутузова, передразнивавший полкового  командира, отстал от коляски и подъехал к Долохову.      

Гусарский корнет Жерков одно время в Петербурге принадлежал  к тому буйному обществу, которым руководил Долохов. За границей Жерков встретил  Долохова солдатом, но не счел нужным узнать его. Теперь, после разговора  Кутузова с разжалованным, он с радостью старого друга обратился к нему:      

- Друг сердечный, ты как? - сказал он при звуках  песни, ровняя шаг своей лошади с шагом роты.      

- Я как? - отвечал холодно Долохов, - как  видишь.      

Бойкая песня придавала особенное значение тону развязной  веселости, с которой говорил Жерков, и умышленной холодности ответов Долохова.      

- Ну, как ладишь с начальством? - спросил Жерков.      

- Ничего, хорошие люди. Ты как в штаб затесался?      

- Прикомандирован, дежурю.      

Они помолчали.      

«Выпускала сокола да из правого рукава», говорила песня,  невольно возбуждая бодрое, веселое чувство. Разговор их, вероятно, был бы  другой, ежели бы они говорили не при звуках песни.      

- Что правда, австрийцев побили? - спросил  Долохов.      

- А чорт их знает, говорят.      

- Я рад, - отвечал Долохов коротко и ясно, как  того требовала песня.      

- Что ж, приходи к нам когда вечерком, фараон  заложишь, - сказал Жерков.      

- Или у вас денег много завелось?      

- Приходи.      

- Нельзя. Зарок дал. Не пью и не играю, пока не  произведут.      

- Да что ж, до первого дела:      

- Там видно будет.      

Опять они помолчали.      

- Ты заходи, коли что нужно, все в штабе помогут: -  сказал Жерков.      

Долохов усмехнулся.      

- Ты лучше не беспокойся. Мне что нужно, я просить не  стану, сам возьму.      

- Да что ж, я так:      

- Ну, и я так.      

- Прощай.      

- Будь здоров:      

       

: и высоко, и далеко,      

На родиму сторону:      

       

Жерков тронул шпорами лошадь, которая раза три, горячась,  перебила ногами, не зная, с какой начать, справилась и поскакала, обгоняя роту  и догоняя коляску, тоже в такт песни.III      

       

Возвратившись со смотра, Кутузов, сопутствуемый австрийским  генералом, прошел в свой кабинет и, кликнув адъютанта, приказал подать себе  некоторые бумаги, относившиеся до состояния приходивших войск, и письма,  полученные от эрцгерцога Фердинанда, начальствовавшего передовою армией. Князь  Андрей Болконский с требуемыми бумагами вошел в кабинет главнокомандующего.  Перед разложенным на столе планом сидели Кутузов и австрийский член  гофкригсрата.      

- А: - сказал Кутузов, оглядываясь на Болконского, как  будто этим словом приглашая адъютанта подождать, и продолжал по‑французски  начатый разговор.      

- Я только говорю одно, генерал, - говорил Кутузов  с приятным изяществом выражений и интонации, заставлявшим вслушиваться в каждое  неторопливо‑сказанное слово. Видно было, что Кутузов и сам с  удовольствием слушал себя. - Я только одно говорю, генерал, что ежели бы  дело зависело от моего личного желания, то воля его величества императора  Франца давно была бы исполнена. Я давно уже присоединился бы к эрцгерцогу. И  верьте моей чести, что для меня лично передать высшее начальство армией более  меня сведущему и искусному генералу, какими так обильна Австрия, и сложить с  себя всю эту тяжкую ответственность для меня лично было бы отрадой. Но  обстоятельства бывают сильнее нас, генерал.      

И Кутузов улыбнулся с таким выражением, как будто он  говорил: «Вы имеете полное право не верить мне, и даже мне совершенно всё  равно, верите ли вы мне или нет, но вы не имеете повода сказать мне это. И в  этом‑то всё дело».      

Австрийский генерал имел недовольный вид, но не мог не в том  же тоне отвечать Кутузову.      

- Напротив, - сказал он ворчливым и сердитым  тоном, так противоречившим лестному значению произносимых слов, -  напротив, участие вашего превосходительства в общем деле высоко ценится его  величеством; но мы полагаем, что настоящее замедление лишает славные русские  войска и их главнокомандующих тех лавров, которые они привыкли пожинать в  битвах, - закончил он видимо‑приготовленную фразу.      

Кутузов поклонился, не изменяя улыбки.      

- А я так убежден и, основываясь на последнем письме,  которым почтил меня его высочество эрцгерцог Фердинанд, предполагаю, что  австрийские войска, под начальством столь искусного помощника, каков генерал  Мак, теперь уже одержали решительную победу и не нуждаются более в нашей  помощи, - сказал Кутузов.      

Генерал нахмурился. Хотя и не было положительных известий о  поражении австрийцев, но было слишком много обстоятельств, подтверждавших общие  невыгодные слухи; и потому предположение Кутузова о победе австрийцев было  весьма похоже на насмешку. Но Кутузов кротко улыбался, всё с тем же выражением,  которое говорило, что он имеет право предполагать это. Действительно, последнее  письмо, полученное им из армии Мака, извещало его о победе и о самом выгодном  стратегическом положении армии.      

- Дай‑ка сюда это письмо, - сказал Кутузов,  обращаясь к князю Андрею. - Вот изволите видеть. - И Кутузов, с  насмешливою улыбкой на концах губ, прочел по‑немецки австрийскому  генералу следующее место из письма эрцгерцога Фердинанда: «Wir haben vollkommen  zusammengehaltene Kräfte, nahe an 70 000 Mann, um den Feind, wenn er den  Lech passirte, angreifen und schlagen zu können. Wir  können, da wir Meister von Ulm sind, den Vortheil, auch von beiden Uferien  der Donau Meister zu bleiben, nicht verlieren; mithin auch jeden Augenblick,  wenn der Feind den Lech nicht passirte, die Donau übersetzen, uns auf  seine Communikations‑Linie werfen, die Donau unterhalb repassiren und dem  Feinde, wenn er sich gegen unsere treue Allirte mit ganzer Macht wenden wollte,  seine Absicht alabald vereitelien. Wir werden auf solche Weise den Zeitpunkt,  wo die Kaiserlich‑Ruseische Armée ausgerüstet sein wird,  muthig entgegenharren, und sodann leicht gemeinschaftlich die Möglichkeit  finden, dem Feinde das Schicksal zuzubereiten, so er verdient>. [Мы  имеем вполне сосредоточенные силы, около 70 000 человек, так что мы можем  атаковать и разбить неприятеля в случае переправы его через Лех. Так как мы уже  владеем Ульмом, то мы можем удерживать за собою выгоду командования обоими  берегами Дуная, стало быть, ежеминутно, в случае если неприятель не перейдет  через Лех, переправиться через Дунай, броситься на его коммуникационную линию,  ниже перейти обратно Дунай и неприятелю, если он вздумает обратить всю свою  силу на наших верных союзников, не дать исполнить его намерение. Таким образом  мы будем бодро ожидать времени, когда императорская российская армия совсем  изготовится, и затем вместе легко найдем возможность уготовить неприятелю  участь, коей он заслуживает».]      

Кутузов тяжело вздохнул, окончив этот период, и внимательно  и ласково посмотрел на члена гофкригсрата.      

- Но вы знаете, ваше превосходительство, мудрое  правило, предписывающее предполагать худшее, - сказал австрийский генерал,  видимо желая покончить с шутками и приступить к делу.      

Он невольно оглянулся на адъютанта.      

- Извините, генерал, - перебил его Кутузов и тоже  поворотился к князю Андрею. - Вот что, мой любезный, возьми ты все  донесения от наших лазутчиков у Козловского. Вот два письма от графа Ностица,  вот письмо от его высочества эрцгерцога Фердинанда, вот еще, - сказал он,  подавая ему несколько бумаг. - И из всего этого чистенько, на французском  языке, составь mеmorandum, записочку, для видимости всех тех известий, которые  мы о действиях австрийской армии имели. Ну, так‑то, и представь его превосходительству.      

Князь Андрей наклонил голову в знак того, что понял с первых  слов не только то, что было сказано, но и то, что желал бы сказать ему Кутузов.  Он собрал бумаги, и, отдав общий поклон, тихо шагая по ковру, вышел в приемную.      

Несмотря на то, что еще не много времени прошло с тех пор,  как князь Андрей оставил Россию, он много изменился за это время. В выражении  его лица, в движениях, в походке почти не было заметно прежнего притворства,  усталости и лени; он имел вид человека, не имеющего времени думать о  впечатлении, какое он производит на других, и занятого делом приятным и  интересным. Лицо его выражало больше довольства собой и окружающими; улыбка и  взгляд его были веселее и привлекательнее.      

Кутузов, которого он догнал еще в Польше, принял его очень  ласково, обещал ему не забывать его, отличал от других адъютантов, брал с собою  в Вену и давал более серьезные поручения. Из Вены Кутузов писал своему старому  товарищу, отцу князя Андрея:      

«Ваш сын, - писал он, - надежду подает быть  офицером, из ряду выходящим по своим занятиям, твердости и исполнительности. Я  считаю себя счастливым, имея под рукой такого подчиненного».      

В штабе Кутузова, между товарищами‑сослуживцами и  вообще в армии князь Андрей, так же как и в петербургском обществе, имел две  совершенно‑противоположные репутации.      

Одни, меньшая часть, признавали князя Андрея чем‑то  особенным от себя и от всех других людей, ожидали от него больших успехов,  слушали его, восхищались им и подражали ему; и с этими людьми князь Андрей  был прост и приятен. Другие, большинство, не любили князя Андрея, считали его  надутым, холодным и неприятным человеком. Но с этими людьми князь Андрей умел  поставить себя так, что его уважали и даже боялись.      

Выйдя в приемную из кабинета Кутузова, князь Андрей с  бумагами подошел к товарищу,дежурному адъютанту Козловскому, который с книгой  сидел у окна.      

- Ну, что, князь? - спросил Козловский.      

- Приказано составить записку, почему нейдем вперед.      

- А почему?      

Князь Андрей пожал плечами.      

- Нет известия от Мака? - спросил Козловский.      

- Нет.      

- Ежели бы правда, что он разбит, так пришло бы  известие.      

- Вероятно, - сказал князь Андрей и направился к  выходной двери; но в то же время навстречу ему, хлопнув дверью, быстро вошел в  приемную высокий, очевидно приезжий, австрийский генерал в сюртуке, с  повязанною черным платком головой и с орденом Марии‑Терезии на шее. Князь  Андрей остановился.      

- Генерал‑аншеф Кутузов? - быстро проговорил  приезжий генерал с резким немецким выговором, оглядываясь на обе стороны и без  остановки проходя к двери кабинета.      

- Генерал‑аншеф занят, - сказал Козловский,  торопливо подходя к неизвестному генералу и загораживая ему дорогу от  двери. - Как прикажете доложить?      

Неизвестный генерал презрительно оглянулся сверху вниз на  невысокого ростом Козловского, как будто удивляясь, что его могут не знать.      

- Генерал‑аншеф занят, - спокойно повторил  Козловский.      

Лицо генерала нахмурилось, губы его дернулись и задрожали.  Он вынул записную книжку, быстро начертил что‑то карандашом, вырвал  листок, отдал, быстрыми шагами подошел к окну, бросил свое тело на стул и  оглянул бывших в комнате, как будто спрашивая: зачем они на него смотрят? Потом  генерал поднял голову, вытянул шею, как будто намереваясь что‑то сказать,  но тотчас же, как будто небрежно начиная напевать про себя, произвел странный  звук, который тотчас же пресекся. Дверь кабинета отворилась, и на пороге ее  показался Кутузов. Генерал с повязанною головой, как будто убегая от опасности,  нагнувшись, большими, быстрыми шагами худых ног подошел к Кутузову.      

- Vous voyez le malheureux Mack, [Вы видите несчастного  Мака.] - проговорил он сорвавшимся голосом.      

Лицо Кутузова, стоявшего в дверях кабинета, несколько  мгновений оставалось совершенно неподвижно. Потом, как волна, пробежала по его  лицу морщина, лоб разгладился; он почтительно наклонил голову, закрыл глаза,  молча пропустил мимо себя Мака и сам за собой затворил дверь.      

Слух, уже распространенный прежде, о разбитии австрийцев и о  сдаче всей армии под Ульмом, оказывался справедливым. Через полчаса уже по  разным направлениям были разосланы адъютанты с приказаниями, доказывавшими, что  скоро и русские войска, до сих пор бывшие в бездействии, должны будут  встретиться с неприятелем.      

Князь Андрей был один из тех редких офицеров в штабе,  который полагал свой главный интерес в общем ходе военного дела. Увидав Мака и  услыхав подробности его погибели, он понял, что половина кампании проиграна,  понял всю трудность положения русских войск и живо вообразил себе то, что  ожидает армию, и ту роль, которую он должен будет играть в ней.      

Невольно он испытывал волнующее радостное чувство при мысли  о посрамлении самонадеянной Австрии и о том, что через неделю, может быть,  придется ему увидеть и принять участие в столкновении русских с французами,  впервые после Суворова.      

Но он боялся гения Бонапарта, который мог оказаться сильнее  всей храбрости русских войск, и вместе с тем не мог допустить позора для своего  героя.      

Взволнованный и раздраженный этими мыслями, князь Андрей  пошел в свою комнату, чтобы написать отцу, которому он писал каждый день. Он  сошелся в коридоре с своим сожителем Несвицким и шутником Жерковым; они, как  всегда, чему‑то смеялись.      

- Что ты так мрачен? - спросил Несвицкий, заметив  бледное с блестящими глазами лицо князя Андрея.      

- Веселиться нечему, - отвечал Болконский.      

В то время как князь Андрей сошелся с Несвицким и Жерковым,  с другой стороны коридора навстречу им шли Штраух, австрийский генерал,  состоявший при штабе Кутузова для наблюдения за продовольствием русской армии,  и член гофкригсрата, приехавшие накануне. По широкому коридору было достаточно  места, чтобы генералы могли свободно разойтись с тремя офицерами; но Жерков,  отталкивая рукой Несвицкого, запыхавшимся голосом проговорил:      

- Идут!: идут!: посторонитесь, дорогу! пожалуйста  дорогу!      

Генералы проходили с видом желания избавиться от утруждающих  почестей. На лице шутника Жеркова выразилась вдруг глупая улыбка радости,  которой он как будто не мог удержать.      

- Ваше превосходительство, - сказал он по‑немецки,  выдвигаясь вперед и обращаясь к австрийскому генералу. - Имею честь  поздравить.      

Он наклонил голову и неловко, как дети, которые учатся  танцовать, стал расшаркиваться то одной, то другой ногой.      

Генерал, член гофкригсрата, строго оглянулся на него; не  заметив серьезность глупой улыбки, не мог отказать в минутном внимании. Он  прищурился, показывая, что слушает.      

- Имею честь поздравить, генерал Мак приехал,совсем  здоров,только немного тут зашибся, - прибавил он,сияя улыбкой и указывая  на свою голову.      

Генерал нахмурился, отвернулся и пошел дальше.      

- Gott, wie naiv! [Боже мой, как он прост!] - сказал он  сердито, отойдя несколько шагов.      

Несвицкий с хохотом обнял князя Андрея, но Болконский, еще  более побледнев, с злобным выражением в лице, оттолкнул его и обратился к  Жеркову. То нервное раздражение, в которое его привели вид Мака, известие об  его поражении и мысли о том, что ожидает русскую армию, нашло себе исход в  озлоблении на неуместную шутку Жеркова.      

- Если вы, милостивый государь, - заговорил он  пронзительно с легким дрожанием нижней челюсти, - хотите быть шутом  , то я вам в этом не могу воспрепятствовать; но объявляю вам, что если вы осмелитесь   другой раз скоморошничать в моем присутствии, то я вас научу, как вести себя.      

Несвицкий и Жерков так были удивлены этой выходкой, что  молча, раскрыв глаза, смотрели на Болконского.      

- Что ж, я поздравил только, - сказал Жерков.      

- Я не шучу с вами, извольте молчать! - крикнул  Болконский и, взяв за руку Несвицкого, пошел прочь от Жеркова, не находившего,  что ответить.      

- Ну, что ты, братец, - успокоивая сказал  Несвицкий.      

- Как что? - заговорил князь Андрей, останавливаясь  от волнения. - Да ты пойми, что мы, или офицеры, которые служим своему  царю и отечеству и радуемся общему успеху и печалимся об общей неудаче, или мы  лакеи, которым дела нет до господского дела. Quarante milles hommes  massacrés et l'ario mée de nos alliés détruite, et  vous trouvez là le mot pour rire, - сказал он, как будто этою  французскою фразой закрепляя свое мнение. - C'est bien pour un  garçon de rien, comme cet individu, dont vous avez fait un ami, mais pas  pour vous, pas pour vous. [Сорок тысяч человек погибло и союзная нам армия  уничтожена, а вы можете при этом шутить. Это простительно ничтожному мальчишке,  как вот этот господин, которого вы сделали себе другом, но не вам, не вам.] Мальчишкам   только можно так забавляться, - сказал князь Андрей по‑русски,  выговаривая это слово с французским акцентом, заметив, что Жерков мог еще  слышать его.      

Он подождал, не ответит ли что корнет. Но корнет повернулся  и вышел из коридора.IV      

       

Гусарский Павлоградский полк стоял в двух милях от Браунау.  Эскадрон, в котором юнкером служил Николай Ростов, расположен был в немецкой  деревне Зальценек. Эскадронному командиру, ротмистру Денисову, известному всей  кавалерийской дивизии под именем Васьки Денисова, была отведена лучшая квартира  в деревне. Юнкер Ростов с тех самых пор, как он догнал полк в Польше, жил  вместе с эскадронным командиром.      

11 октября, в тот самый день, когда в главной квартире  всё было поднято на ноги известием о поражении Мака, в штабе эскадрона походная  жизнь спокойно шла по‑старому. Денисов, проигравший всю ночь в карты, еще  не приходил домой, когда Ростов, рано утром, верхом, вернулся с фуражировки.  Ростов в юнкерском мундире подъехал к крыльцу, толконув лошадь, гибким, молодым  жестом скинул ногу, постоял на стремени, как будто не желая расстаться с  лошадью, наконец, спрыгнул и крикнул вестового.      

- А, Бондаренко, друг сердечный, - проговорил он  бросившемуся стремглав к его лошади гусару. - Выводи, дружок, -  сказал он с тою братскою, веселою нежностию, с которою обращаются со всеми  хорошие молодые люди, когда они счастливы.      

- Слушаю, ваше сиятельство, - отвечал хохол,  встряхивая весело головой.      

- Смотри же, выводи хорошенько!      

Другой гусар бросился тоже к лошади, но Бондаренко уже  перекинул поводья трензеля. Видно было, что юнкер давал хорошо на водку, и что  услужить ему было выгодно. Ростов погладил лошадь по шее, потом по крупу и  остановился на крыльце.      

«Славно! Такая будет лошадь!» сказал он сам себе и, улыбаясь  и придерживая саблю, взбежал на крыльцо, погромыхивая шпорами. Хозяин‑немец,  в фуфайке и колпаке, с вилами, которыми он вычищал навоз, выглянул из  коровника. Лицо немца вдруг просветлело, как только он увидал Ростова. Он  весело улыбнулся и подмигнул: «Schön, gut Morgen! Schön, gut Morgen!»  [Прекрасно, доброго утра!] повторял он, видимо, находя удовольствие в  приветствии молодого человека.      

- Schon fleissig! [Уже за работой!] - сказал Ростов всё  с тою же радостною, братскою улыбкой, какая не сходила с его оживленного  лица. - Hoch Oestreicher! Hoch Russen! Kaiser Alexander hoch! [Ура Австрийцы!  Ура Русские! Император Александр ура!] - обратился он к немцу, повторяя слова,  говоренные часто немцем‑хозяином.      

Немец засмеялся, вышел совсем из двери коровника, сдернул      

колпак и, взмахнув им над головой, закричал:      

- Und die ganze Welt hoch! [И  весь свет ура!]      

Ростов сам так же, как немец, взмахнул фуражкой над головой  и, смеясь, закричал: «Und Vivat die ganze Welt>! Хотя не было никакой причины к  особенной радости ни для немца, вычищавшего свой коровник, ни для Ростова,  ездившего со взводом за сеном, оба человека эти с счастливым восторгом и  братскою любовью посмотрели друг на друга, потрясли головами в знак взаимной  любви и улыбаясь разошлись - немец в коровник, а Ростов в избу, которую занимал  с Денисовым.      

- Что барин? - спросил он у Лаврушки, известного  всему полку плута‑лакея Денисова.      

- С вечера не бывали. Верно, проигрались, -  отвечал Лаврушка. - Уж я знаю, коли выиграют, рано придут хвастаться, а  коли до утра нет, значит, продулись, - сердитые придут. Кофею прикажете?      

- Давай, давай.      

Через 10 минут Лаврушка принес кофею. Идут! - сказал  он, - теперь беда. - Ростов заглянул в окно и увидал возвращающегося  домой Денисова. Денисов был маленький человек с красным лицом, блестящими  черными глазами, черными взлохмоченными усами и волосами. На нем был  расстегнутый ментик, спущенные в складках широкие чикчиры, и на затылке была  надета смятая гусарская шапочка. Он мрачно, опустив голову, приближался к  крыльцу.      

- Лавг'ушка, - закричал он громко и  сердито. - Ну, снимай, болван!      

- Да я и так снимаю, - отвечал голос Лаврушки.      

- А! ты уж встал, - сказал Денисов, входя в  комнату.      

- Давно, - сказал Ростов, - я уже за сеном  сходил и фрейлен Матильда видел.      

- Вот как! А я пг'одулся, бг'ат, вчег'а, как сукин  сын! - закричал Денисов, не выговаривая р . - Такого несчастия!  Такого несчастия! Как ты уехал, так и пошло. Эй, чаю!      

Денисов, сморщившись, как бы улыбаясь и выказывая свои  короткие крепкие зубы, начал обеими руками с короткими пальцами лохматить, как  пес, взбитые черные, густые волосы.      

- Чог'т меня дег'нул пойти к этой кг'ысе (прозвище  офицера), - растирая себе обеими руками лоб и лицо, говорил он. -  Можешь себе пг'едставить, ни одной каг'ты, ни одной, ни одной каг'ты не дал.      

Денисов взял подаваемую ему закуренную трубку, сжал в кулак,  и, рассыпая огонь, ударил ею по полу, продолжая кричать.      

- Семпель даст, паг'оль бьет; семпель даст, паг'оль  бьет.      

Он рассыпал огонь, разбил трубку и бросил ее. Денисов  помолчал и вдруг своими блестящими черными глазами весело взглянул на Ростова.      

- Хоть бы женщины были. А то тут, кг'оме как пить,  делать нечего. Хоть бы дг'аться ског'ей.      

- Эй, кто там? - обратился он к двери, заслышав  остановившиеся шаги толстых сапог с бряцанием шпор и почтительное покашливанье.      

- Вахмистр! - сказал Лаврушка.      

Денисов сморщился еще больше.      

- Сквег'но, - проговорил он, бросая кошелек с  несколькими золотыми. - Г`остов, сочти, голубчик, сколько там осталось, да  сунь кошелек под подушку, - сказал он и вышел к вахмистру.      

Ростов взял деньги и, машинально, откладывая и ровняя  кучками старые и новые золотые, стал считать их.      

- А! Телянин! Здог'ово! Вздули меня вчег'а! -  послышался голос Денисова из другой комнаты.      

- У кого? У Быкова, у крысы?: Я знал, - сказал  другой тоненький голос, и вслед за тем в комнату вошел поручик Телянин,  маленький офицер того же эскадрона.      

Ростов кинул под подушку кошелек и пожал протянутую ему  маленькую влажную руку. Телянин был перед походом за что‑то переведен из  гвардии. Он держал себя очень хорошо в полку; но его не любили, и в особенности  Ростов не мог ни преодолеть, ни скрывать своего беспричинного отвращения к  этому офицеру.      

- Ну, что, молодой кавалерист, как вам мой Грачик  служит? - спросил он. (Грачик была верховая лошадь, подъездок, проданная  Теляниным Ростову.)      

Поручик никогда не смотрел в глаза человеку, с кем говорил;  глаза его постоянно перебегали с одного предмета на другой.      

- Я видел, вы нынче проехали:      

- Да ничего, конь добрый, - отвечал Ростов,  несмотря на то, что лошадь эта, купленная им за 700 рублей, не стоила и  половины этой цены. - Припадать стала на левую переднюю: - прибавил  он. - Треснуло копыто! Это ничего. Я вас научу, покажу, заклепку какую  положить.      

- Да, покажите пожалуйста, - сказал Ростов.      

- Покажу, покажу, это не секрет. А за лошадь  благодарить будете.      

- Так я велю привести лошадь, - сказал Ростов, желая  избавиться от Телянина, и вышел, чтобы велеть привести лошадь.      

В сенях Денисов, с трубкой, скорчившись на пороге, сидел  перед вахмистром, который что‑то докладывал. Увидав Ростова, Денисов  сморщился и, указывая через плечо большим пальцем в комнату, в которой сидел  Телянин, поморщился и с отвращением тряхнулся.      

- Ох, не люблю молодца, - сказал он, не стесняясь  присутствием вахмистра.      

Ростов пожал плечами, как будто говоря: «И я тоже, да что же  делать!» и, распорядившись, вернулся к Телянину.      

Телянин сидел всё в той же ленивой позе, в которой его  оставил Ростов, потирая маленькие белые руки.      

«Бывают же такие противные лица», подумал Ростов, входя в  комнату.      

- Что же, велели привести лошадь? - сказал  Телянин, вставая и небрежно оглядываясь.      

- Велел.      

- Да пойдемте сами. Я ведь зашел только спросить  Денисова о вчерашнем приказе. Получили, Денисов?      

- Нет еще. А вы куда?      

- Вот хочу молодого человека научить, как ковать  лошадь, - сказал Телянин.      

Они вышли на крыльцо и в конюшню. Поручик показал, как  делать заклепку, и ушел к себе.      

Когда Ростов вернулся, на столе стояла бутылка с водкой и  лежала колбаса. Денисов сидел перед столом и трещал пером по бумаге. Он мрачно  посмотрел в лицо Ростову.      

- Ей пишу, - сказал он.      

Он облокотился на стол с пером в руке, и, очевидно  обрадованный случаю быстрее сказать словом всё, что он хотел написать,  высказывал свое письмо Ростову.      

- Ты видишь ли, дг'уг, - сказал он. - Мы  спим, пока не любим. Мы дети пг`axa: а полюбил - и ты Бог, ты чист, как в  пег'вый день создания: Это еще кто? Гони его к чог'ту. Некогда! - крикнул  он на Лаврушку, который, нисколько не робея, подошел к нему.      

- Да кому ж быть? Сами велели. Вахмистр за деньгами  пришел.      

Денисов сморщился, хотел что‑то крикнуть и замолчал.      

- Сквег'но дело, - проговорил он про себя. - Сколько  там денег в кошельке осталось? - спросил он у Ростова.      

- Семь новых и три старых.      

- Ах,сквег'но! Ну, что стоишь, чучела, пошли  вахмистг'а, - крикнул Денисов на Лаврушку.      

- Пожалуйста, Денисов, возьми у меня денег, ведь у меня  есть, - сказал Ростов краснея.      

- Не люблю у своих занимать, не люблю, - проворчал  Денисов.      

- А ежели ты у меня не возьмешь деньги по‑товарищески,  ты меня обидишь. Право, у меня есть, - повторял Ростов.      

- Да нет же.      

И Денисов подошел к кровати, чтобы достать из‑под  подушки кошелек.      

- Ты куда положил, Ростов?      

- Под нижнюю подушку.      

- Да нету.      

Денисов скинул обе подушки на пол. Кошелька не было.      

- Вот чудо‑то!      

- Постой, ты не уронил ли? - сказал Ростов, по  одной поднимая подушки и вытрясая их.      

Он скинул и отряхнул одеяло. Кошелька не было.      

- Уж не забыл ли я? Нет, я еще подумал, что ты точно  клад под голову кладешь, - сказал Ростов. - Я тут положил кошелек.  Где он? - обратился он к Лаврушке.      

- Я не входил. Где положили, там и должен быть.      

- Да нет:      

- Вы всё так, бросите куда, да и забудете. В карманах‑то  посмотрите.      

- Нет, коли бы я не подумал про клад, - сказал  Ростов, - а то я помню, что положил.      

Лаврушка перерыл всю постель, заглянул под нее, под стол,  перерыл всю комнату и остановился посреди комнаты. Денисов молча следил за  движениями Лаврушки и, когда Лаврушка удивленно развел руками, говоря, что  нигде нет, он оглянулся на Ростова.      

- Г'остов, ты не школьнич:      

Ростов почувствовал на себе взгляд Денисова, поднял глаза и  в то же мгновение опустил их. Вся кровь его, бывшая запертою где‑то ниже  горла, хлынула ему в лицо и глаза. Он не мог перевести дыхание.      

- И в комнате‑то никого не было, окромя поручика  да вас самих. Тут где‑нибудь, - сказал Лаврушка.      

- Ну, ты, чог'това кукла, повог`ачивайся, ищи, -  вдруг закричал Денисов, побагровев и с угрожающим жестом бросаясь на  лакея. - Чтоб был кошелек, а то запог'ю. Всех запог'ю!      

Ростов, обходя взглядом Денисова, стал застегивать куртку,  подстегнул саблю и надел фуражку.      

- Я тебе говог'ю, чтоб был кошелек, - кричал  Денисов, тряся за плечи денщика и толкая его об стену.      

- Денисов, оставь его; я знаю кто взял, -  сказал Ростов, подходя к двери и не поднимая глаз.      

Денисов остановился, подумал и, видимо поняв то, на что  намекал Ростов, схватил его за руку.      

- Вздог'! - закричал он так, что жилы, как веревки,  надулись у него на шее и лбу. - Я тебе говог'ю, ты с ума сошел, я этого не  позволю. Кошелек здесь; спущу шкуг`у с этого мег`завца, и будет здесь.      

- Я знаю, кто взял, - повторил Ростов дрожащим  голосом и пошел к двери.      

- А я тебе говог'ю, не смей этого делать, -  закричал Денисов, бросаясь к юнкеру, чтоб удержать его.      

Но Ростов вырвал свою руку и с такою злобой, как будто  Денисов был величайший враг его, прямо и твердо устремил на него глаза.      

- Ты понимаешь ли, что говоришь? - сказал он  дрожащим голосом, - кроме меня никого не было в комнате. Стало быть, ежели  не то, так:      

Он не мог договорить и выбежал из комнаты.      

- Ах, чог'т с тобой и со всеми, - были последние  слова, которые слышал Ростов.      

Ростов пришел на квартиру Телянина.      

- Барина дома нет, в штаб уехали, - сказал ему  денщик Телянина. - Или что случилось? - прибавил денщик, удивляясь на  расстроенное лицо юнкера.      

- Нет, ничего.      

- Немного не застали, - сказал денщик.      

Штаб находился в трех верстах от Зальценека. Ростов, не  заходя домой, взял лошадь и поехал в штаб. В деревне, занимаемой штабом, был  трактир, посещаемый офицерами. Ростов приехал в трактир; у крыльца он  увидал лошадь Телянина.      

Во второй комнате трактира сидел поручик за блюдом сосисок и  бутылкою вина.      

- А, и вы заехали, юноша, - сказал он, улыбаясь и  высоко поднимая брови.      

- Да, - сказал Ростов, как будто выговорить это  слово стоило большого труда, и сел за соседний стол.      

Оба молчали; в комнате сидели два немца и один русский  офицер. Все молчали, и слышались звуки ножей о тарелки и чавканье поручика.  Когда Телянин кончил завтрак, он вынул из кармана двойной кошелек, изогнутыми  кверху маленькими белыми пальцами раздвинул кольца, достал золотой и, приподняв  брови, отдал деньги слуге.      

- Пожалуйста, поскорее, - сказал он.      

Золотой был новый. Ростов встал и подошел к Телянину.      

- Позвольте посмотреть мне кошелек, - сказал он  тихим, чуть слышным голосом.      

С бегающими глазами, но всё поднятыми бровями Телянин подал  кошелек.      

- Да, хорошенький кошелек: Да: да: - сказал он и вдруг  побледнел. - Посмотрите, юноша, - прибавил он.