1 2 3 
Они обнимаются.
   
Почему ты в трауре?
   
Иветта. Что, разве мне не идет? Мой муж, полковник, умер несколько лет назад.
   
Мамаша Кураж. Тот самый старик, который чуть не купил мой фургон?
   
Иветта. Нет, его старший брат.
   
Мамаша Кураж. Тебе очень идет. Хоть один человек чего-то добился в войну.
   
Иветта. Всякое бывало: сначала хорошо, потом плохо, потом опять хорошо.
   
Мамаша Кураж. Не будем поминать лихом полковников, у них денег куры не клюют.
   
Полковой священник (повару). На вашем месте я бы снова обулся. (Иветте.) Вы обещали сказать все, что вы думаете об этом господине, госпожа полковница.
   
Повар. Иветта, не склочничай здесь.
   
Мамаша Кураж. Это мой друг, Иветта.
   
Иветта. Это и есть Питер с трубкой.
   
Повар. Долой клички! Моя фамилия Ламб.
   
Мамаша Кураж (смеется). Питер с трубкой! От которого бабы с ума сходили! Знаете, я сохранила вашу трубку.
   
Полковой священник. И покуривала ее!
   
Иветта. Просто счастье, что я могу вас предостеречь. Это самый гнусный из всех, кто разгуливал по берегам Фландрии. Ему бы пальцев не хватило перечесть женщин, которых он сделал несчастными.
   
Повар. Это было давно. Теперь это уже дело прошлое.
   
Иветта. Встань, когда с тобой разговаривает дама! Как я любила этого человека! А у него тогда же была еще одна черненькая — такая кривоногая, ее он, конечно, тоже сделал несчастной.
   
Повар. Ну, тебя-то я сделал скорее счастливой, как я погляжу.
   
Иветта. Замолчи, развалина несчастная! Берегитесь его, такой и дряхлый опасен!
   
Мамаша Кураж (Иветте). Пойдем со мной, мне нужно сбыть эти вещи, пока не упали цены. Может быть, ты сумеешь мне помочь в полку, у тебя связи. (Кричит в фургон.) Катрин, церковь отменяется, я иду на рынок. Если тут придет Эйлиф, дайте ему выпить. (Уходит с Иветтой.)
   
Иветта (уходя). Подумать только, что из-за этого человека я когда-то сбилась с пути! Только благодаря счастливой звезде мне снова удалось подняться. Но что я положила конец твоим проделкам, это мне еще на том свете зачтется, Питер с трубкой.
   
Полковой священник. Основой для нашей беседы, по-моему, может служить изречение: «Бог долго ждет, да больно бьет». А вы отказываете мне в остроумии!
   
Повар. Мне не везет. Сказать по правде, я рассчитывал на горячий обед. Я изголодался, а теперь они говорят про меня, и она получит обо мне неверное представление. Думаю, что мне лучше исчезнуть до того, как она вернется.
   
Полковой священник. Я тоже так думаю.
   
Повар. Мир мне уже снова осточертел. Человечество должно погибнуть от огня и меча, оно с пеленок греховно. Хотел бы я сейчас жарить командующему — бог его знает, где он теперь, — жирного каплуна, а к каплуну бы горчичного соуса и немного моркови.
   
Полковой священник. Красной капусты. К каплуну — красной капусты.
   
Повар. Это верно. Но он любил морковь.
   
Полковой священник. Ничего он не смыслил.
   
Повар. Вы жрали у него за обе щеки.
   
Полковой священник. С отвращением.
   
Повар. Все равно, признайте, что это были не такие уж плохие времена.
   
Полковой священник. Может быть, придется и признать.
   
Повар. После того как вы назвали ее гиеной, здесь вам уже не дождаться лучших времен. Куда это вы уставились?
   
Полковой священник. Эйлиф!
   
Входит Эйлиф, за ним идут конвоиры. На Эйлифе наручники, он бледен как мел.
   
Что с тобой?
   
Эйлиф. Где мать?
   
Полковой священник. Ушла в город.
   
Эйлиф. Я слышал, что она здесь. Мне разрешили повидаться с ней.
   
Повар (солдатам). Куда вы его ведете?
   
Солдат. Лучше бы ему туда не идти.
   
Полковой священник. Что он сделал?
   
Солдат. Ворвался в дом к крестьянину. Хозяйка приказала долго жить.
   
Полковой священник. Как же ты мог сделать такое?
   
Эйлиф. Я и до этого ничего другого не делал.
   
Повар. Но сейчас мир.
   
Эйлиф. Замолчи. Можно мне посидеть, пока она придет?
   
Солдат. У нас нет времени.
   
Полковой священник. Во время войны его за это превозносили, он сидел по правую руку от командующего. Тогда это считалось смелостью! Нельзя ли поговорить с профосом, ведь приговор от него зависит.
   
Солдат. Бесполезно. Отнять у крестьянина скотину — какая же тут смелость?
   
Повар. Это была глупость!
   
Эйлиф. Если бы я был глупый, я давно бы умер с голоду, слышишь ты, умник дерьмовый.
   
Повар. А за то, что ты умный, у тебя слетит голова.
   
Полковой священник. Надо хоть Катрин позвать.
   
Эйлиф. Пускай себе сидит в фургоне! Дай лучше хлебнуть водки.
   
Солдат. Некогда, пошли!
   
Полковой священник. Что нам сказать твоей матери?
   
Эйлиф. Скажи ей, что ничего другого и не было, скажи ей, что так я и жил. Или лучше ничего не говори.
   
Солдаты подталкивают его.
   
Полковой священник. Я пойду с тобой, я не оставлю тебя одного на этом тяжелом пути.
   
Эйлиф. Попа мне не нужно.
   
Полковой священник. Этого ты еще не знаешь. (Идет за ним.)
   
Повар (кричит им вслед). Мне придется ей рассказать, она захочет увидеть его!
   
Полковой священник. Лучше ничего не говорите. Разве только, что он был здесь и опять придет, может быть, завтра. Тем временем я вернусь и смогу ее подготовить. (Поспешно уходит.)
   
Повар глядит им вслед и качает головой, потом он начинает беспокойно шагать взад-вперед. Наконец он подходит к фургону.
   
Повар. Эгей! Не угодно ли выйти? Я понимаю, что вы спрятались от мира. Я бы тоже не прочь спрятаться. Я повар главнокомандующего, вы меня помните? Не найдется ли у вас чего-нибудь перекусить в ожидании вашей матушки? Я съел бы, пожалуй, кусок сала или даже хлеба, только чтобы время скоротать. (Заглядывает в фургон.) Укрылась с головой.
   
Из глубины сцены доносится канонада.
   
Мамаша Кураж (вбегает запыхавшись, товар при ней). Повар, мир опять уже кончился! Уже три дня снова война. Я узнала это раньше, чем успела спустить товар. Слава богу! В городе — перестрелка с лютеранами. Нужно сматываться с фургоном! Катрин, собирай вещи! Почему вы смутились? Что случилось?
   
Повар. Ничего.
   
Мамаша Кураж. Нет, что-то неладно. Я вижу по лицу.
   
Повар. Это, наверно, оттого, что опять война. Теперь мне, наверно, до завтрашнего вечера не поесть горячего.
   
Мамаша Кураж. Врете, повар.
   
Повар. Здесь был Эйлиф. Но он очень торопился.
   
Мамаша Кураж. Эйлиф был здесь? Ну, мы его увидим на марше. Теперь я пойду с нашими. Как он выглядит?
   
Повар. Как всегда.
   
Мамаша Кураж. Он никогда не изменится. Уж его-то войне не удалось у меня отнять. Он не дурак. Вы не поможете мне собрать вещи? (Принимается укладывать товар.) Что он рассказывает? У него по-прежнему хорошие отношения с командующим? Он ничего не говорил о своих подвигах?
   
Повар (мрачно). Один из своих подвигов он, как я понял, повторил.
   
Мамаша Кураж. Потом расскажете, пора двигаться.
   
Появляется Катрин.
   
Катрин, мира уже снова как не бывало. Мы уходим отсюда. (Повару.) А вы куда подадитесь?
   
Повар. Я завербуюсь в армию.
   
Мамаша Кураж. Я предлагаю вам… где священник?
   
Повар. Он пошел в город с Эйлифом.
   
Мамаша Кураж. Тогда проводите нас немного, Ламб. Мне нужна помощь.
   
Повар. История с Иветтой…
   
Мамаша Кураж. Она не повредила вам в моих глазах. Наоборот. Как говорится, где огонь, там и чад. Так что же, пойдете с нами?
   
Повар. Я не отказываюсь.
   
Мамаша Кураж. Двенадцатый уже выступил. Становитесь у дышла. Вот вам кусок хлеба. Мы тихонько пристроимся к лютеранам. Может быть, я еще сегодня вечером увижу Эйлифа. Он у меня любимчик. Был короткий мир, и вот уже опять пошло.
   
(Поет.)
   
    
     
Из Ульма в Мец, из Меца к чехам!
     
Из края в край, вперед, Кураж!
     
Война прокормит нас с успехом,
     
Коль ей свинец и ружья дашь.
    
    
     
Но лишь свинцом сыта не будет,
     
Одних лишь ружей мало ей:
     
Войне нужны вдобавок люди,
     
Она издохнет без людей!
    
   
   
Повар и Катрин впрягаются в фургон.
  
  
   
    
9
   
   
    
Уже шестнадцать лет длится великая война за веру. Германия лишилась доброй половины жителей. Уцелевшие после побоищ умирают от эпидемий. В землях, когда-то процветавших, теперь царит голод. По сожженным городам рыщут волки. Осенью 1634 года мы встречаем Кураж в Германии, в Сосновых горах, в стороне от военной дороги, по которой движутся шведские войска. Зима в этом году ранняя и суровая. Дела идут плохо, приходится нищенствовать. Повар получает письмо из Утрехта, и ему дают отставку.
   
   
У полуразрушенного дома приходского священника. Хмурое утро в начале зимы. Резкий ветер. Мамаша Кураж и повар в старых овчинах примостились у фургона.
   
Повар. Еще темно, все спят.
   
Мамаша Кураж. Как-никак дом священника. Скоро звонить в колокол, придется ему покинуть перину. Ничего, его ждет горячий суп.
   
Повар. Какой там священник, мы же видели, что вся деревня дотла сгорела.
   
Мамаша Кураж. Нет, жители здесь есть, не зря собака лаяла.
   
Повар. Если у попа и есть что-нибудь, он все равно не даст.
   
Мамаша Кураж. Может быть, если споем…
   
Повар. Осточертело мне это пение. (Вдруг.) Я получил письмо из Утрехта, моя мать, пишут, умерла от холеры, трактир теперь мой. Вот письмо, если не веришь. Я дам тебе его прочесть, хотя тебя и не касается мазня тетки насчет моего образа жизни.
   
Мамаша Кураж (читает письмо). Ламб, мне тоже надоело скитаться. Я как та собака мясника, что разносит мясо покупателям, а сама его не ест. Мне нечем торговать, а людям нечем платить ни за что. В Саксонии один оборванец хотел всучить мне за два яйца сажень пергаментных книг, а в Вюртемберге за мешочек соли мне давали плуг. Зачем пахать? Вырастает только чертополох. Говорят, в Померании в деревнях съели уже всех младенцев, а монахини грабят людей на больших дорогах.
   
Повар. Все вымирает.
   
Мамаша Кураж. Иногда мне уже кажется, что я со своим фургоном разъезжаю по преисподней и торгую смолой или продаю на небесах закуски блуждающим душам. Если бы мне с детьми, что у меня остались, найти местечко, где не стреляют, я бы еще пожила спокойно несколько лет.
   
Повар. Мы могли бы открыть трактир. Подумай об этом, Анна. Я сегодня твердо решил, я подамся в Утрехт, с тобой или без тебя, и сегодня же.
   
Мамаша Кураж. Мне нужно поговорить с Катрин. Очень уж все скоропалительно, мне трудно решать не согревшись и на пустой желудок. Катрин!
   
Катрин вылезает из фургона.
   
Катрин, я должна тебе кое-что сообщить. Мы с поваром собираемся в Утрехт. Он там получил в наследство трактир. Ты жила бы на одном месте и завела знакомства. Оседлый человек уже вызывает уважение, внешность — это еще не все. Я тоже за такое решение. С поваром мы уживаемся. Должна сказать, что он знает толк в делах. Кормежкой мы были бы обеспечены, плохо ли? У тебя была бы своя койка, тебя бы это устроило, правда? Нельзя всегда жить на улице! Так ведь и опуститься можно. Ты уже вся обовшивела. Нам нужно решиться, мы пошли бы со шведами на север, они, наверно, там. (Показывает налево.) Я думаю, мы решимся, Катрин.
   
Повар. Анна, мне нужно сказать тебе два слова наедине.
   
Мамаша Кураж. Полезай в фургон, Катрин.
   
Катрин лезет в фургон.
   
Повар. Я прервал тебя, я вижу, ты меня не поняла. Я думал, об этом не стоит и говорить, и так, мол, ясно. Но если нет, то я скажу: не может быть и речи о том, чтобы брать ее с собой. Я думаю, ты меня понимаешь.
   
Катрин за их спиной высовывает голову из фургона и слушает.
   
Мамаша Кураж. Ты считаешь, что я должна оставить Катрин?
   
Повар. А как ты думаешь? В трактире нет места. Это тебе не трактир на три зала. Если мы поднатужимся, то мы вдвоем еще прокормимся, но не втроем, втроем никак не выйдет. Фургон пусть останется Катрин.
   
Мамаша Кураж. Я думала, в Утрехте она найдет себе мужа.
   
Повар. Не смеши меня! Где такая найдет мужа? Немая и шрам вдобавок! И в летах уже.
   
Мамаша Кураж. Говори тише!
   
Повар. Громче или тише, а что правда, то правда. И это тоже причина, по которой я не могу ее держать в трактире. Гостям неприятно, когда перед их глазами торчит урод. И нельзя на них за это обижаться.
   
Мамаша Кураж. Замолчи. Говорю тебе, не надо так громко.
   
Повар. В доме священника зажегся свет. Давай споем.
   
Мамаша Кураж. Повар, как же она одна пойдет с фургоном? Она боится войны. Она ее не переносит. Какие у нее, наверно, страшные сны! Я слышу, как она стонет по ночам. Особенно после боев. Не знаю, что она видит во сне. Она страдает от сострадания. Недавно я нашла у нее ежа, которого мы переехали. Оказывается, она его спрятала.
   
Повар. Трактир слишком мал. (Кричит.) Эй, уважаемый хозяин, слуги и домочадцы! Мы споем вам песню о Соломоне, Юлии Цезаре и других великих мужах, которым их блестящий ум не пошел на пользу. И тогда вы поймете, что мы тоже люди порядочные и поэтому нам нелегко живется, особенно зимой.
   
(Поет.)
   
    
     
Знаком вам мудрый Соломон,
     
Конец его знаком?
     
Он день рожденья своего
     
Назвал своим несчастным днем.
    
    
     
Он говорил, что ничего
     
Нет в мире, суета одна.
     
Был Соломон мудрец большой,
     
И вам теперь мораль ясна:
     
Мудрость концу его виной!
     
Блажен, кому чужда она.
    
   
   
Все добродетели опасны в этом мире, как доказывает наша прекрасная песня, лучше их не иметь и вести приятную жизнь и иметь на завтрак, скажем, горячий суп. У меня, например, нет горячего супа, а я бы от него не отказался, я солдат, но какой мне толк от того, что я был смел в бою? Никакого, я голодаю. Лучше бы я наложил в штаны и остался дома. А почему?
   
    
     
И Цезаря плохой конец
     
О многом говорит.
     
Был Юлий Цезарь храбр и смел,
     
И вот, смотрите, он убит.
    
    
     
Он высшей власти захотел,
     
И он вкусил ее сполна.
     
«И ты, мой сын», — вскричал герой.
     
Ну что ж, теперь мораль ясна:
     
Смелость концу его виной!
     
Блажен, кому чужда она.
    
   
   
(Вполголоса.) Хоть бы нос высунули. (Громко.) Эй, уважаемый хозяин, слуги и домочадцы! Может быть, вы возразите, что не храбрость кормит человека, а честность? Может быть, вы хотите сказать, что честный человек сыт или хотя бы не вполне трезв? Посмотрим, как обстоит дело с честностью.
   
    
     
Знаком вам древний грек Сократ?
     
Не лгал он никогда.
     
Он всех честней был во сто крат,
     
Но ведь и с ним стряслась беда.
    
    
     
Ему велели выпить яд,
     
И чашу выпил он до дна.
     
Таков был приговор людской,
     
И вам теперь мораль ясна:
     
Честность концу его виной!
     
Блажен, кому чужда она.
    
   
   
Теперь мне скажут, что нужно быть кротким и самоотверженным, что нужно делиться с ближним, ну, а что, если нечем делиться? Быть благодетелем, может быть, тоже не так легко, с этим приходится считаться, ведь самому тоже что-то нужно. Да, самоотверженность — это редкая добродетель, редкая потому, что она не окупается.
   
    
     
Святой Мартин беде чужой
     
Всегда был рад помочь.
     
Он поделился с бедняком
     
Своим единственным плащом,
     
Замерзли оба в ту же ночь.
    
    
     
Его душа была полна
     
Любви великой, неземной,
     
И вам теперь мораль ясна:
     
Кротость концу его виной!
     
Блажен, кому чужда она!
    
   
   
Так же обстоит дело и с нами! Мы порядочные люди, держимся друг за друга, не крадем, не убиваем, не поджигаем! И можно сказать, что мы опускаемся все ниже и ниже, и наша судьба подтверждает нашу песню, и суп у нас редко бывает, а если бы мы были другими, грабили и убивали, может быть, мы были бы сыты! Добродетели не вознаграждаются, вознаграждаются только пороки, таков мир, и лучше бы он не был таким!
   
    
     
Мы десять заповедей чтим,
     
Боимся бога мы.
     
Но это нам не помогло,
     
Нужны нам пища и тепло,
     
Мы докатились до сумы.
    
    
     
Мы нищи, помощь нам нужна,
     
И путь наш — крестный путь сплошной.
     
Ну что ж, теперь мораль ясна:
     
Богобоязнь всему виной!
     
Блажен, кому чужда она!
    
   
   
Голос (сверху). Эй вы! Поднимайтесь сюда! Похлебкой покормим.
   
Мамаша Кураж. Ламб, мне сейчас еда в горло не пойдет. Я не говорю, что ты сказал вздор, но неужели это твое последнее слово?
   
Повар. Последнее. Подумай.
   
Мамаша Кураж. Мне не нужно думать. Я ее здесь не оставлю.
   
Повар. Поступишь глупо, но я ничего не могу поделать. Я не зверь, но трактир маленький. А теперь давай поднимемся, а то и здесь ничего не получим, и выйдет, что мы даром пели на холоде.
   
Мамаша Кураж. Я позову Катрин.
   
Повар. Лучше захвати ей что-нибудь оттуда. Если мы нагрянем втроем, они же испугаются.
   
Оба уходят.
   
Из фургона с узелком в руке вылезает Катрин. Она оглядывается, смотрит, ушли ли они. Затем она вешает на колесо фургона старые штаны повара и юбку матери. Повесив их рядом, на видном месте, она хочет уйти со своим узелком. В это время возвращается мамаша Кураж.
   
Мамаша Кураж (с тарелкой супа). Катрин! Стой! Катрин! Куда это ты собралась с узелком? Ты что, в своем уме? (Развязывает узелок.) Она собрала свои вещи! Ты что, подслушивала? Я ему сказала, что плевать мне на Утрехт, на его паршивый трактир, что мы там потеряли? Ты и я — мы не годимся для трактира. На войне для нас еще найдутся дела. (Увидела штаны и юбку.) Глупая ты. А если бы я это увидела, а тебя бы уже не было? (Держит Катрин, которая вырывается из ее рук.) Не думай, что я дала ему отставку из-за тебя. Из-за фургона, вот из-за чего. Я не разлучусь с фургоном, к которому я привыкла, из-за фургона я и ушла от него, не из-за тебя. Мы пойдем в другую сторону, а повару мы выложим его вещи, пусть он их найдет, чудак человек. (Взбирается на фургон и бросает еще несколько предметов в то место, куда брошены штаны.) Ну вот, он вышел из нашего дела, а больше я никого в него не приму. Потянем дальше вдвоем. Ничего, и этой зиме тоже настанет конец. Впрягайся, а то еще пойдет снег.
   
Обе впрягаются в фургон, поворачивают его и увозят. Возвращается повар и озадаченно смотрит на свои вещи.
  
  
   
    
10
   
   
    
Весь 1635 год мамаша Кураж и ее дочь Катрин проводят на дорогах Центральной Германии, следуя за все более и более оборванным войском.
   
   
Дорога. Мамаша Кураж и Катрин тянут фургон. Они проходят мимо крестьянского дома, в котором кто-то поет.
   
Голос.
   
    
     
Мы розы посадили
     
На самом на виду.
     
И розы расцветают
     
И нас вознаграждают
     
За то, что землю рыли.
     
Как хорошо сидеть в саду,
     
Где розы расцветают!
    
    
     
Но вот зима настала.
     
Метет по всей земле.
     
А нам и горя мало.
     
За толстыми стенами,
     
Да с жаркими дровами
     
Как хорошо сидеть в тепле,
     
Когда зима настала.
    
   
   
Мамаша Кураж и Катрин останавливаются и слушают. Потом они продолжают свой путь.
  
  
   
    
11
   
   
    
Январь 1636 года. Императорские войска угрожают протестантскому городу Галле. Камень заговорил. Мамаша Кураж теряет дочь, и одна продолжает свой путь. До конца войны еще далеко.
   
   
Ободранный фургон стоит возле крестьянского дома с огромной соломенной крышей. Ночь. Из рощи выходят прапорщик и три солдата в тяжелых латах.
   
Прапорщик. Только чтобы не было шума. Если кто крикнет, ткните его копьем.
   
Первый солдат. Но ведь придется к ним постучать, чтобы взять проводника.
   
Прапорщик. Что ж, стук — это естественный шум. Подумают, что корова трется о стенку хлева.
   
Солдаты стучатся в дом. Дверь отворяет крестьянка. Они зажимают ей рот. Два солдата входят в дом.
   
Мужской голос внутри дома. Что такое!
   
Солдаты выводят из дома крестьянина и его сына.
   
Прапорщик (кивнув в сторону фургона, в котором показалась Катрин). Вот еще одна.
   
Солдат вытаскивает Катрин.
   
Это все, кто здесь живет?
   
Крестьяне. Это наш сын. А это немая… Ее мать пошла в город покупать товар… Для своей лавки… Потому что многие сейчас оттуда бегут и все отдают за бесценок… Это люди кочевые, маркитанты.
   
Прапорщик. Предупреждаю вас, сидите тихо, кто пикнет — получит копьем по башке. Один из вас покажет нам тропу в город. (Указывает на молодого крестьянина.) Эй ты, пойди-ка сюда!
   
Молодой крестьянин. Я не знаю тропы.
   
Второй солдат (ухмыляясь). Он не знает тропы.
   
Молодой крестьянин. Я не стану служить католикам.
   
Прапорщик (второму солдату). Ткни его копьем в бок!
   
Молодой крестьянин (его поставили на колени, ему угрожают копьем). Убейте меня, не стану.
   
Первый солдат. Сейчас мы с ним договоримся. (Подходит к хлеву.) Две коровы и вол. Так вот, если ты не образумишься, я зарублю скотину.
   
Молодой крестьянин. Только не скотину.
   
Крестьянка (плача). Господин капитан, не трогайте нашу скотину, мы же умрем с голоду.
   
Прапорщик. Пропала ваша скотина, если он будет упрямиться.
   
Первый солдат. Я начну с вола.
   
Молодой крестьянин (старому). Согласиться?
   
Крестьянка кивает.
   
Так и быть.
   
Крестьянка. Спасибо, господин капитан, что вы пощадили нас, во веки веков, аминь.
   
Крестьянин удерживает ее от дальнейших изъявлений благодарности.
   
Первый солдат. Я же сразу понял, что вол им дороже всего на свете!
   
Молодой крестьянин уходит с прапорщиком и солдатами.
   
Крестьянин. Хотел бы я знать, что они задумали. Ничего хорошего.
   
Крестьянка. Может, это просто разведчики… Что это ты?
   
Крестьянин (взбираясь по лестнице, которую он приставил к крыше). Посмотреть, одни ли они тут. (С крыши.) В роще что-то шевелится. И дальше до самой каменоломни. И на просеке — солдаты в кольчугах. И пушка вон. Да там побольше полка будет. Господи, смилуйся над городом и над всеми, кто в нем остался.
   
Крестьянка. А свет горит в городе?
   
Крестьянин. Темным-темно. Спят себе. (Спускается.) Если они войдут в город, они всех перережут.
   
Крестьянка. Сторожевой пост их заметит.
   
Крестьянин. Часовых в башне на косогоре они, наверно, прикончили, а то бы те затрубили в рог.
   
Крестьянка. Если бы нас было побольше.
   
Крестьянин. А нас только двое, да вот увечная еще…
   
Крестьянка. Ничего, думаешь, не сможем сделать…
   
Крестьянин. Ничего.
   
Крестьянка. Нам ночью туда не спуститься.
   
Крестьянин. Внизу у косогора их полно. Мы не можем даже дать знак.
   
Крестьянка. Что ты, они и нас прикончат.
   
Крестьянин. Да, ничего нам не сделать.
   
Крестьянка (Катрин). Молись, бедная тварь, молись! Никак нам их не спасти от резни. Говорить не можешь, так хоть молись. Никто тебя не слышит, а он услышит. Я тебе помогу.
   
Все становятся на колени, Катрин — позади крестьян.
   
Крестьянка. Отче наш, иже еси на небесех, услышь молитву нашу, не дай погибнуть городу, не губи тех, кто сейчас там спит и ничего не ведает. Разбуди их, пусть встанут они, пусть влезут на стену, пусть увидят солдат, что идут на них среди ночи с копьями и пушками, спускаются с косогора, крадучись по лугам. (Обернувшись к Катрин.) Защити нашу мать, сделай так, чтобы караульный не спал, пробудился, а то будет поздно. И зятю нашему помоги, он там с четырьмя детьми, не дай им погибнуть, они невинные, они ничего не понимают. (Катрин, которая стонет.) Одному нет еще двух, а старшенькой семь.
   
Катрин встает, она потрясена.
   
Отче наш, услышь нас, только ты и можешь помочь, нам недолго погибнуть, мы люди слабые, у нас нет ни пик, ни копий, и нет у нас смелости, мы во власти твоей, и весь наш скот, и все хозяйство наше; вот так же и город, он тоже во власти твоей, и враги подошли к нему силой несметной.
   
Катрин незаметно проскользнула к фургону, что-то достала из него, спрятала под передник и взобралась по лестнице на крышу.
   
Не оставь деток, наипаче малых, в беде, и стариков беспомощных, и всякую тварь живую.
   
Крестьянин. И прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим. Аминь.
   
Катрин, сидя на крыше, начинает бить в барабан, который был спрятан у нее под передником.
   
Крестьянка. Иисусе, что она делает?
   
Крестьянин. Она с ума сошла.
   
Крестьянка. Стащи ее вниз, быстро!
   
Крестьянин бежит к лестнице, но Катрин поднимает ее на крышу.
   
Она нас погубит.
   
Крестьянин. Сейчас же перестань барабанить, уродина чертова!
   
Крестьянка. Католики придут сюда!
   
Крестьянин (ищет камни). Я забросаю тебя камнями!
   
Крестьянка. Неужели у тебя нет сердца? Неужели не сжалишься? Если они придут, мы пропали! Они нас перережут.
   
Катрин, не отрываясь, смотрит вдаль, в сторону города, и продолжает барабанить.
   
(Старику.) Я тебе сразу сказала, не пускай этих бродяг во двор. Им-то что, если у нас последнюю скотину уведут.
   
Вбегают прапорщик с солдатами и молодым крестьянином.
   
Прапорщик. Изрублю на куски!
   
Крестьянка. Господин офицер, мы не виноваты, мы ничего не можем сделать. Мы не заметили, как она туда залезла. Она чужая.
   
Прапорщик. Где лестница?
   
Крестьянин. На крыше.
   
Прапорщик (задрав голову). Приказываю тебе, сейчас же брось сюда барабан!
   
Катрин продолжает барабанить.
   
Вы все заодно. Теперь вам не жить.
   
Крестьянин. В лесу валили сосны. Если принести бревно и столкнуть ее оттуда…
   
Первый солдат (прапорщику). Разрешите мне обратиться с предложением? (Что-то шепчет на ухо прапорщику. Тот кивает в знак согласия.) Эй, ты, предлагаем тебе договориться по-хорошему. Слезай, и пойдешь с нами в город, будешь идти впереди нас. Покажешь нам свою мать, и мы ее не тронем.
   
Катрин продолжает барабанить.
   
Прапорщик (грубо отталкивает солдата). Она тебе не верит, еще бы, с твоей мордой… (Кричит Катрин.) А моему слову поверишь? Я офицер, я знаю, что такое честное слово.
   
Катрин барабанит сильнее.
   
Для нее нет ничего святого.
   
Молодой крестьянин. Господин офицер, она делает это не только ради матери!
   
Первый солдат. Нельзя больше терять время. В городе услышат.
   
Прапорщик. Надо создать какой-нибудь шум, погромче, чем ее барабан. Чем бы создать шум?
   
Первый солдат. Ведь нам же нельзя производить шума.
   
Прапорщик. Невинный шум, балда. Не военный.
   
Крестьянин. Я могу топором колоть дрова.
   
Прапорщик. Давай.
   
Крестьянин приносит топор и начинает рубить бревно.
   
Чаще давай! Чаще! Дело идет о твоей жизни!
   
Катрин прислушивалась и в это время барабанила тише. Беспокойно оглядываясь, она колотит теперь в барабан с прежней силой.
   
(Крестьянину.) Не годится, слабо. (Первому солдату.) Ты тоже руби.
   
Крестьянин. У меня только один топор. (Перестает рубить.)
   
Прапорщик. Надо поджечь дом. Надо ее выкурить.
   
Крестьянин. Не поможет, господин капитан. Если в городе увидят огонь, им все будет ясно.
   
Катрин опять прислушивалась, продолжая барабанить. Теперь она смеется.
   
Прапорщик. Смотри, она смеется над нами… Я не выдержу. Я пристрелю ее, и пусть все идет к чертям. Принесите ружье!
   
Два солдата убегают. Катрин продолжает барабанить.
   
Крестьянка. Я придумала, господин начальник! Вон их фургон. Если мы его разнесем, она перестанет. У них нет ничего, кроме фургона.
   
Прапорщик (молодому крестьянину). Разнеси его в щепки. (Катрин.) Мы разнесем твою повозку, если ты не перестанешь.
   
Молодой крестьянин делает несколько слабых ударов по фургону.
   
Крестьянка. Перестань, скотина!
   
Глядя с отчаянием на фургон, Катрин издает жалобные звуки, но продолжает барабанить.
   
Прапорщик. Где эти гады с ружьем?
   
Первый солдат. В городе, наверно, еще не услыхали, а то бы их орудие уже ударило.
   
Прапорщик (Катрин). Они тебя не слышат. А сейчас мы тебя пристрелим. Последний раз говорю. Брось барабан!
   
Молодой крестьянин (внезапно бросает доску). Бей в барабан, бей! Не то все погибнут! Бей, бей…
   
Солдат валит его на землю и ударяет копьем. Катрин плачет, но продолжает барабанить.
   
Крестьянка. Не бейте его в спину! Боже мой, вы убьете его!
   
Вбегают солдаты с тяжелым ружьем.
   
Второй солдат. Прапорщик, полковник рвет и мечет. Нас будет судить полевой суд.
   
Прапорщик. Ставь! Ставь!
   
Солдаты ставят ружье на сошку.
   
(Кричит Катрин.) Последний раз: перестань барабанить!
   
Плача, Катрин барабанит изо всех сил.
   
Огонь!
   
Солдаты стреляют. Катрин делает еще несколько ударов и медленно падает.
   
Вот шума и нет!
   
Но вслед за последними ударами Катрин раздается грохот городских пушек. Издалека доносятся беспорядочный звон набата и канонада.
   
Первый солдат. Она своего добилась.
  
  
   
    
12
   
   
Рассвет. Слышен барабанный бой и свист, под который шагают удаляющиеся колонны. Мамаша Кураж сидит на корточках возле дочери перед фургоном. Крестьяне стоят рядом.
   
Крестьяне. Вам нужно двигаться, сударыня. Сейчас пройдет последний полк. Одной вам идти нельзя.
   
Мамаша Кураж. Может, она уснет. (Поет.)
   
    
     
Шелестит солома.
     
Баю, баю, бай.
     
Соседские дети
     
Хнычут пускай.
    
    
     
Соседские — в лохмотьях,
     
В шелку — моя.
     
Ей платье ангелочка
     
Перешила я.
    
    
     
У соседских корка,
     
У нас — пирожок.
     
Если не по вкусу,
     
Скажи, дружок.
    
    
     
Баю, баю, баю,
     
Спи, детеныш мой.
     
Один остался в Польше,
     
Где-то другой?
    
   
   
Не надо было вам говорить ей о детях вашего зятя.
   
Крестьянин. Если бы вы не пошли в город, чтобы нагреть руки, может, ничего бы и не было.
   
Мамаша Кураж. Теперь она спит.
   
Крестьянка. Она не спит, поймите, она неживая.
   
Крестьянин. И вам уже пора бы уйти. По дорогам рыщут волки и, хуже того, мародеры.
   
Мамаша Кураж (встает). Да. (Достает из фургона кусок парусины, чтобы прикрыть труп.)
   
Крестьянка. У вас больше никого нет? К кому бы вы могли пойти?
   
Мамаша Кураж. Есть. Эйлиф.
   
Крестьянин (в то время как мамаша Кураж прикрывает труп). Надо вам его разыскать. Об этой уж мы позаботимся, мы похороним ее как следует. Можете не беспокоиться.
   
Мамаша Кураж. Вот вам деньги на расходы. (Отсчитывает деньги и дает их крестьянину.)
   
Крестьянин и его сын пожимают ей руку и уносят Катрин. Крестьянка тоже пожимает ей руку с поклоном.
   
Крестьянка (уходя). Торопитесь!
   
Мамаша Кураж (впрягается в фургон). Надеюсь, и одна справлюсь с фургоном. Ничего, вытяну, вещей в нем немного. Надо опять за торговлю браться.
   
Со свистом и барабанным боем проходит еще один полк.
   
(Трогает с места.) Эй, возьмите меня с собой!
   
Из глубины сцены доносится пенье.
   
    
     
Война удачей переменной
     
Сто лет продержится вполне,
     
Хоть человек обыкновенный
     
Не видит радости в войне:
    
    
     
Он жрет дерьмо, одет он худо,
     
Он палачам своим смешон.
     
Но он надеется на чудо,
     
Пока поход не завершен.
    
    
     
Эй, христиане, тает лед!
     
Спят мертвецы в могильной мгле.
     
Вставайте, всем пора в поход,
     
Кто жив и дышит на земле!
    
   
   
Занавес
  
  
   
    
Примечания
   
   
Пьеса была написана в Швеции осенью 1939 года, в дни, непосредственно предшествовавшие возникновению войны в Европе. Впоследствии Брехт признавался: «Когда я писал, мне представлялось, что со сцен нескольких больших городов прозвучит предупреждение драматурга, предупреждение о том, что кто хочет завтракать с чертом, должен запастись длинной ложкой. Может быть, я проявил при этом наивность, но я не считаю, что быть наивным — стыдно. Спектакли, о которых я мечтал, не состоялись. Писатели не могут писать с такой быстротой, с какой правительства развязывают войны: ведь чтобы сочинять, надо думать. Театры слишком скоро попали во власть крупных разбойников. „Мамаша Кураж и ее дети“ — опоздала» (цит. по статье: Hanz Bunge, Brecht im zweiten Welkrieg. — «Neue Deutsche Leratur», 1962, № 3, s. 46–47).
   
Литературным источником пьесы была повесть немецкого писателя времен Тридцатилетней войны Ганса Якоба Кристофеля фон Гриммельсгаузена «Подробное и удивительное жизнеописание отъявленной обманщицы и бродяги Кураж». Эта повесть вместе с двумя другими повестями и знаменитым романом Гриммельсгаузена о Симплициссимусе входит в цикл так называемых «Симплицианских сочинений». Однако, почерпнув у Гриммельсгаузена некоторые импульсы (Тридцатилетнюю войну как исторический фон для действия, образ маркитантки по имени Кураж и пр.), Брехт написал пьесу по сюжету и проблематике вполне самостоятельную, почти никак не связанную с повестью писателя XVII века.
   
Брехт неоднократно высказывался о «Мамаше Кураж», комментировал спорные или вызывающие различные толкования места, подчеркивал то, что считал главным и важным, составил «модель», то есть полное описание поставленного им спектакля — мизансцена за мизансценой (часть этих материалов см. в кн.: Бертольт Брехт, Театр, т. 5/1, «Искусство», М. 1965, стр. 382–449).
   
В пьесе чрезвычайно велика роль сонгов. «Мамаша Кураж и ее дети» — один из наиболее совершенных в драматургии Брехта примеров сочетания сценического действия, диалога и сонгов, при котором последние образуют органически необходимый элемент художественного целого. Сонги очуждают действие, комментируют его, проливают дополнительный свет на характеры персонажей, иногда даже, как справедливо заметил один критик, являются «ключом к основной драматической концепции пьесы». Так, например, песня Кураж проходит сквозной нитью через всю пьесу. Ее первые строфы исполняются в самом начале, когда Кураж на вопрос фельдфебеля: «Вы что за народ?» — отвечает: «Народ торговый». За этой репликой следует сонг, с помощью которого маркитантка представляется публике, как в более поздние века люди более высокого общественного положения делали это с помощью визитной карточки. Следующие строфы исполняются в седьмой картине, звучит эта песня и в финале. В этом сквозном сонге выражен лейтмотив всей темы Кураж: война и торговля, война — источник коммерции.
   
Особое значение имеет сонг о великих людях. В нем сходятся все основные мотивы. В некоторых строфах этой песни слышатся пародийно-иронические интонации, что, однако, не нарушает того горького и глубоко серьезного смысла, который в них заложен. «Мудрость» ведет Кураж к таким же печальным итогам, к каким она привела царя Соломона. Храбрость была причиной смерти Эйлифа (равно как и Цезаря). Швейцеркас погиб, подобно Сократу, от честности. Немую Катрин ждет смерть, как святого Мартина, — от самоотверженности… Не в добродетелях ли источник зла в жизни человеческой? Но этот упрощенный вывод, казалось бы, вытекающий из сонга, корректируется обстоятельствами сценического действия, ибо в то самое время, когда Кураж вместе с поваром поет эту песню, она принимает трудное, но доброе решение: отклонить предложение повара и остаться с Катрин. Кураж отлично осознает все выгоды сделанного предложения и все тяжелые последствия отказа от него, но человечность берет в ней верх. Следовательно, мало сказать: добро гибельно! — следует одновременно признать: добро человечно, оно присуще человеческой природе! И если оно губит человека, то зло не в нем, а в тех обстоятельствах жизни, которые превращают его из блага в орудие гибели. Именно такова та сложная диалектика художественной мысли драматурга, которая вытекает из сопоставления, из взаимного комментирования сонга и сценического действия.
   
Премьера пьесы состоялась в Цюрихе (Швейцария) в театре «Шаушпильхауз» 19 апреля 1941 года. Режиссером спектакля был Линдберг, художником Тео Отто, главную роль исполняла Тереза Гизе, а в роли Эйлифа выступал актер и известный писатель-антифашист (автор книги «Болотные солдаты») Вольфганг Лангхоф. Спектакль имел большой успех, но некоторые для Брехта принципиально важные акценты в идейной концепции пьесы были не совсем правильно поняты режиссером и критикой, что побудило автора несколько переработать первоначальный текст и создать новые редакции первой и пятой картин. Эта исправленная редакция пьесы легла в основу всех немецких ее изданий, а также русских переводов. Кроме печатаемого в настоящем издании и издававшегося еще прежде перевода С. Апта, имеется также перевод Б. Заходера и В. Розанова (см.: Бертольт Брехт, Театр, т. 3, «Искусство», М. 1964).
   
Совершенно особое значение в истории мирового театра имела постановка «Мамаши Кураж» в Берлине в Немецком театре имени Макса Рейнгардта, состоявшаяся 11 января 1949 года. Режиссеры — Б. Брехт и Эрих Энгель, художники — Тео Отто и Г. Клингер, композитор — Пауль Дессау. Роли исполняли: Кураж — Елена Вайгель, Эйлифа — Эрнст Калер, Катрин — Ангелика Хурвиц, повара — Пауль Бильдт, Иветты — Рената Кейт, священника — Вернер Хинц. Этот спектакль приобрел всемирную славу, и на его основе несколько позднее возник театр Брехта «Берлинский ансамбль», с этим спектаклем «Берлинский ансамбль» гастролировал в крупнейших театральных столицах мира. О спектакле имеется огромная литература на многих языках.
   
Илья Фрадкин