1 2 3 
— Я позабочусь о нем, — сказал Крадись-по-Земле.
— Товарищи милые, — снова заговорил Налей-Жбан, весь побелев, — я же не могу так вот сразу умереть. Неужто вы дадите мне умереть без покаяния? Вы имеете право лишить меня жизни, но нет у вас такого права, чтобы лишить меня вечного блаженства.
— Это верно, — сказал Крадись-по-Земле и поглядел на Хватай-Каравая.
Оба шуана с минуту стояли в большом затруднении, не зная, как разрешить этот вопрос совести. Налей-Жбан прислушивался к малейшему шуму ветра, как будто все еще хранил какую-то надежду. Услышав равномерный стук падающих капель, он машинально взглянул на бочку с сидром и печально вздохнул. Вдруг Хватай-Каравай схватил приговоренного за руку и повел его в угол.
— Исповедуйся мне, я все перескажу священнику истинной церкви, и он даст тебе отпущение грехов, а ежели наложит епитимью, я выполню ее за тебя.
Налей-Жбан получил, таким образом, некоторую отсрочку, но, перебирая свои многочисленные прегрешения и обстоятельства, при которых они были совершены, в конце концов все же исчерпал этот длинный перечень.
— Эх, беда, — сказал он в заключение, — Брат, скажу тебе напоследок как на духу, богом клянусь, я могу только в одном себя упрекнуть: иной раз я мошенничал лишку, чтобы сдобрить сухой хлеб маслом, а про Молодца ничего я не говорил... беру свидетелем святого Лавра, вон он — над очагом стоит... Нет, братцы, друзья дорогие, я не предатель!
— Ну, ладно, брат, вставай! Ты об этом обо всем столкуешься с господом богом, когда время придет.
— Дайте же мне хоть словечко сказать на прощание Барбе...
— Довольно, — прервал его Крадись-по-Земле. — Если хочешь, чтобы тебя не поминали злом больше, чем следует, веди себя как бретонец и не хнычь перед смертью.
Шуаны снова схватили его, положили на скамью, и он уже больше не выказывал никаких признаков сопротивления, только судорожно вздрагивал в инстинктивном животном страхе; наконец он издал несколько глухих стонов, и разом их оборвал тяжелый стук топора. Голова отлетела с одного удара. Крадись-по-Земле поднял ее за волосы, вышел за порог, поискал взглядом и нашел на грубом наличнике двери большой гвоздь, намотал на него прядь волос, за которую держал эту окровавленную голову, и, даже не потрудившись закрыть ей глаза, повесил ее у входа в лачугу. Оба шуана, не торопясь, вымыли руки в большой глиняной миске, наполненной водою, надели шляпы, взяли карабины и, перепрыгнув через бревно, пошли по тропинке, насвистывая мотив «Баллады о капитане». В конце поля Хватай-Каравай затянул хриплым голосом куплеты, наугад выхватив их из этой наивной песни, и ветер далеко разнес ее простую, сельскую мелодию:


Приехав в порт известный[37],
Там белый шелк чудесный
Ей капитан купил.


В другом порту богатом
Наряд, расшитый златом,
Он милой подарил.


Такой красой блистала,
Что ей салютовала
Флотилия не раз.


Шуаны отходили все дальше, мелодия становилась все более смутной, но тишина полей была так глубока, что обрывки мотива достигли слуха Барбеты, которая в это время возвращалась домой, держа за руку своего мальчугана. Ни одна крестьянка не может равнодушно слышать эту песню, столь любимую на западе Франции, и Барбета невольно начала напевать первые куплеты баллады:


— Пришла пора, красавица,
Нам на войну отправиться,
Настал отъезда час.


— Пусть вы лихой вояка,
Но дочь свою, однако,
Растил я не для вас.


С возлюбленным в позоре
Не жить ей ни на море,
Ни на земле у нас.


— Оставь-ка, дочь, надежды! —
Сорвав с нее одежды,
Отец в седой прибой


Несчастную бросает,
Но друг ее спасает
Из бездны из морской.


— Пришла пора, красавица,
Нам на войну отправиться,
Настал отъезда час.
Приехав в порт известный
и т. д.


Мурлыча слова баллады, с которых начал Хватай-Каравай, Барбета уже вошла в свой двор, но тут язык ее оцепенел, она замерла на месте, и дикий, тотчас подавленный вопль вырвался из ее широко раскрытого рта.
— Что с тобой, матушка? — спросил ребенок.
— Иди один! — глухо воскликнула Барбета и, выдернув свою руку из его ручонки, толкнула его вперед с небывалой для нее резкостью. — Нет у тебя больше ни отца, ни матери.
Ребенок громко заплакал, потирая себе плечо, но вдруг увидел висевшую у двери голову, умолк, и на свежем его личике застыла гримаса, которая обычно появляется у плачущего. Он широко раскрыл глаза, каким-то бессмысленным взглядом, без малейшего волнения, долго смотрел на голову отца, и под конец на его лице, отмеченном печатью тупого невежества, даже появилось выражение любопытства. Вдруг Барбета снова взяла руку ребенка и, крепко стиснув ее, быстро потащила мальчика за собою в хижину. Когда Хватай-Каравай и Крадись-по-Земле укладывали Налей-Жбана на скамью, с ноги у него свалился деревянный башмак, упал на пол под головой и наполнился кровью, вытекавшей из обрубка шеи; этот башмак прежде всего кинулся в глаза вдове.
— Сними с ноги сабо, — сказала она сыну. — Теперь сунь ногу вот сюда. Так. Навсегда запомни башмак твоего отца, — продолжала она мрачным голосом, — и всякий раз, как будешь обуваться, вспоминай башмак, наполненный его кровью, которую пролили шуаны. Убивай шуанов!..
Голова Барбеты судорожно затряслась, черные волосы рассыпались по плечам, придавая ее лицу зловещее выражение.
— Призываю святого Лавра в свидетели, что я посвящаю тебя синим! Ты будешь солдатом и отомстишь за отца. Убивай, убивай шуанов! И поступай, как я. А-а!!! Они отрубили голову моему хозяину, так я отдам синим голову Молодца!
Одним прыжком она очутилась на постели, достала из тайника мешочек с деньгами, взяла за руку удивленного сына и яростно повлекла его за собою, не дав ему даже времени надеть на ногу сабо; оба быстро пошли к Фужеру и ни разу не обернулись, чтобы взглянуть на хижину, которую покидали. Когда они поднялись на скалы Св. Сульпиция, Барбета помешала пылающие угли в костре, а мальчик помог ей положить на них покрытые инеем зеленые ветки дрока, для того чтобы гуще поднимался дым.
— Пережил он твоего отца, переживет и меня, и того человека, которого зовут Молодцом, — с угрюмой яростью сказала Барбета, указывая сыну на костер.
В ту минуту, когда вдова убитого и ее сын, с окровавленной ногой, смотрели мрачно, с выражением злорадного любопытства, как клубится дым, мадмуазель де Верней не сводила глаз с этой скалы и тщетно пыталась различить на ней условный сигнал, обещанный маркизом. Туман, постепенно усиливаясь, все затянул серой пеленой и скрыл очертания даже ближайших к городу окрестностей. С нежной тревогой смотрела девушка то на скалы, то на крепость, то на дома, похожие в тумане на сгустки еще более темного тумана. Несколько деревьев за окном выделялись на этом синеватом фоне, словно кораллы, которые можно различить в глубине моря, когда оно спокойно. Солнце придавало мглистому небу оттенок старого серебра, и лучи его окрашивали мутно-красным цветом обнаженные ветви деревьев, на которых покачивались последние уцелевшие листья. Но душу Мари волновало сладостное чувство, и она не могла видеть дурных предзнаменований в таком унылом зрелище, столь не соответствующем глубокому счастью, которым она заранее наслаждалась. За последние два дня все ее мысли как-то странно изменились. Резкие, буйные порывы страстей постепенно поддались влиянию той ровной температуры, какою истинная любовь согревает жизнь. Из многих опасных испытаний Мари вынесла наконец уверенность, что она действительно любима, и тогда в ней родилось желание возвратиться к общественным условиям дозволенного, прочного счастья, ибо лишь с отчаяния она вышла из этих рамок. Любовь мимолетная казалась ей теперь убожеством. И к тому же она представила себе, как со дна общества, куда ее бросили несчастья, она вдруг поднимется вновь в те высокие круги, в которые ее ненадолго ввел отец. Тщеславие, подавленное мучительным чередованием то радостных, то тяжелых волнений страсти, снова проснулось в ней и рисовало ей все преимущества высокого положения. Ведь до некоторой степени она была урожденной маркизой, и выйти замуж за Монторана означало для нее возможность жить и действовать в присущей ей среде. Изведав превратности бурной жизни, она лучше, чем любая женщина, могла оценить величие чувств, созидающих семью. Брак, материнство и его заботы были бы для нее не столько обязанностями, сколько отдыхом. Сквозь последнюю разразившуюся бурю она с любовью смотрела на добродетельную и спокойную жизнь, как иной раз женщина, утомленная своей добродетелью, бросает завистливый взгляд на запретную страсть. Добродетель стала для нее новым соблазном.
«Может быть, я слишком была кокетлива с ним? — думала она, отходя от окна, так и не увидев дыма на скале Св. Сульпиция. — Но ведь иначе я не узнала бы, что он любит меня!..»
— Франсина! Это уже не сон: сегодня вечером я буду маркизой де Монторан. Чем я заслужила такое полное счастье? О, я люблю его, а только любовью можно заплатить за любовь. И все же бог, вероятно, хочет вознаградить меня за то, что, невзирая на все бедствия, я сохранила мужество, и он даст мне позабыть мои страдания... А ты ведь знаешь, дорогая, как много я страдала!
— Нынче вечером вы станете маркизой де Монторан? Вы, Мари? Ах, пока это не свершится, мне все будет казаться, что я вижу сон. Кто же открыл ему, что вы достойны этого?
— Ну, дорогая моя девочка, у него не только красивые глаза, но и прекрасная душа. Ах, если б ты видела его в минуты опасности, как я! О-о! он, наверно, умеет любить, в нем столько отваги!
— Если вы так его любите, почему же вы позволили ему прийти сегодня в Фужер?
— Да разве мы успели поговорить друг с другом, когда нас внезапно окружили? И к тому же, разве это не доказательство любви? А нам, женщинам, никогда не бывает достаточно таких доказательста.. Ну а теперь причеши меня.
Однако она сто раз переделывала нервными, словно гальваническими, движениями удачную прическу, — ухищрениям кокетства все еще мешали бурные мысли. Завивая локон или подчеркивая природный блеск волос, заплетая их в косы, она все еще с недоверием спрашивала себя, не обманывает ли ее маркиз, и тут же отвечала, что подобная дерзость просто невозможна, ибо, смело являясь к ней в Фужер, он подвергал себя неминуемому мщению. Она лукаво изучала в зеркале эффект уклончивого взгляда, улыбки, легкой складочки на лбу, гневного, нежного или презрительного выражения лица, искала какой-нибудь женской уловки, чтобы до последнего мгновения испытывать сердце возлюбленного.
— Ты права, Франсина. Я тоже хотела бы, чтобы свадьба уже состоялась. Этот день — последний сумрачный день моей жизни: он несет мне смерть или счастье нам обоим... Ах, этот мерзкий туман! — воскликнула она, вновь посмотрев на скалы Св. Сульпиция, по-прежнему окутанные серой пеленой.
Она сама принялась драпировать складки шелковых и кисейных занавесей на окнах, стараясь затенить дневной свет и создать в комнате сладострастный полумрак.
— Франсина, — сказала она, — убери эти безделушки, они загромождают камин, оставь только часы и обе саксонские вазы, — я сама поставлю в них те зимние цветы, которые достал для меня Корантен... Вынеси все стулья, я хочу, чтобы здесь были только канапе и кресло. А когда кончишь, почисти ковер, чтобы оживить его тона; затем вставь везде свечи: в стенные бра у камина и в канделябры...
Долго и внимательно рассматривала Мари старинный гобелен, которым были обтянуты стены ее комнаты. Руководствуясь врожденным вкусом, она сумела найти среди ярких оттенков искусных вышивок те тона, которыми это украшение былых времен подходило к мебели и всему убранству будуара гармонией оттенков или прелестью контрастов. Той же мыслью руководилась она, расставляя цветы в фигурных вазах, украшавших комнату. Канапе придвинули ближе к огню. В изголовье и в ногах кровати, занимавшей всю стену против камина, она поставила на двух позолоченных столиках большие саксонские вазы, наполнив их листьями и цветами, распространявшими нежнейшее благоухание. Не раз она вздрагивала, поправляя над кроватью волнистые складки зеленого шелка и разглядывая изгибы затканного цветами занавеса, за которым она скрыла свое ложе. Подобные приготовления таят в себе неизъяснимое счастье, вызывают такое сладостное томление, что нередко среди этих волнующих забот женщины забывают о своих тревогах, как забыла о них и мадмуазель де Верней. Разве не исполнены какого-то благоговейного чувства все эти бесчисленные заботы, расточаемые ради любимого, которого ждут, который еще не может увидеть и оценить их, но скоро вознаградит за них улыбкой одобрения, ибо они всегда бывают прекрасно поняты. Ведь при этом женщины как бы заранее отдают себя во власть любви, и нет среди них ни одной, которая не думала бы того, что мысленно говорила себе мадмуазель де Верней: «Сегодня вечером я буду счастлива!» Даже самая целомудренная женщина прячет эту надежду в незаметных складках шелка или кисеи, и постепенно та гармония, какую она создает вокруг себя, придает всему облик, дышащий любовью. В атмосфере чувственной неги вещи становятся для нее живыми существами, свидетелями, и она уже делает их соучастниками всех своих будущих радостей. С каждой мыслью, каждым новым движением она все смелее предвосхищает грядущее. Вскоре она, уже не в силах ждать и надеяться, корит тишину, в малейшем шорохе ищет предзнаменования, и наконец сомнение когтистой рукой сожмет ее сердце; тогда она трепещет, пылает и чувствует, как одна-единственная мысль, разрастаясь в чисто физическую силу, терзает ее. Ликование переходит в пытку, которую без надежды на будущие радости вынести невозможно. Двадцать раз мадмуазель де Верней приподнимала занавеси окна, надеясь различить столб дыма над скалами, но туман, казалось, с каждой минутой принимал все новые серые тона, и наконец ее воображение увидело в этом зловещий знак. Мучительное беспокойство охватило ее; она выпустила из рук занавеси и дала себе слово больше не поднимать их. Гневным взглядом Мари окинула комнату, которой она дала душу и голос, спросила себя, не будут ли напрасны ее старания, и эта мысль заставила ее вернуться к действительности.
— Душенька, иди сюда, — сказала она Франсине, уводя ее в смежную с будуаром туалетную комнату, в которую свет проникал через овальное окошечко, выходившее в тот темный угол, где городские укрепления примыкали к скалам в конце бульвара. — Убери здесь получше, чтобы все было в порядке. А гостиную, если хочешь, оставь неубранной, — добавила она с той улыбкой, какую женщины дарят только близким подругам, никогда не давая мужчинам изведать тонкого ее лукавства.
— Ах, как вы хороши! — воскликнула бретонка.
— Пустое! Какие мы все глупые! Ведь лучшим нашим украшением всегда будет наш возлюбленный!
Мадмуазель де Верней в томной позе раскинулась на оттоманке, и Франсина тихонько вышла из комнаты, угадывая, что любит или не любит Монторан ее госпожу, она никогда его не выдаст.

— А ты уверена, старуха, в том, что наговорила мне? — спросил Юло Барбету, — войдя в Фужер, она сразу узнала его.
— Есть у вас глаза? Посмотрите сами. Гляньте на гору, вон туда, голубчик, супротив церкви Святого Леонарда.
Корантен устремил взгляд в том направлении, куда Барбета указывала пальцем, и так как туман начал редеть, он довольно ясно различил на скале столб беловатого дыма, о котором говорила вдова Налей-Жбана.
— Когда же он придет? А, старуха? Вечером или ночью?
— Этого я уж не знаю, голубчик.
— Почему ты выдаешь своих? — быстро сказал Юло, отведя крестьянку на несколько шагов от Корантена.
— Эх, господин генерал, взгляните на ногу моего паренька. Она смочена кровью моего хозяина, — шуаны его убили; с позволенья сказать, как теленка, зарезали, за те три слова, что вы у меня выпытали позавчера, когда я вскапывала поле. Возьмите моего мальчишку, раз уж вы отняли у него отца и мать, но сделайте из него настоящего синего, голубчик, и пусть он побольше перебьет шуанов. Вот вам двести экю, сохраните их для него; если он будет беречь эти деньги, ему надолго хватит; ведь отец двенадцать лет их копил.
Юло с удивлением посмотрел на бледное морщинистое лицо крестьянки: в глазах у нее не было слез.
— А как же ты, матушка? — спросил он. — Что с тобою-то будет? Лучше ты себе оставь эти деньги.
— Я-то? — ответила она, грустно качая головой. — Мне теперь уж ничего не надо. Запрячьте меня хоть в самую глубь башни Мелузины (она показала на одну из башен замка), шуаны и там меня убьют.
С мрачной скорбью поглядела она на своего маленького сына, поцеловала его, роняя слезы, еще раз взглянула и исчезла.
— Командир, вот случай, которым надо воспользоваться! — воскликнул Корантен. — Но только, видишь ли, тут «ум хорошо, а два лучше»! Мы знаем все и ничего не знаем. Немедленно оцепить дом мадмуазель де Верней — значит восстановить ее против нас. А ведь ни ты, ни я, ни твои контршуаны и два твоих батальона не в силах бороться с такой девушкой, если она вздумает спасти своего бывшего. Этот малый — придворный и, стало быть, хитер; к тому же он молод и смел. Нам ни за что не удастся захватить его у ворот Фужера. Да, кстати сказать, он, может быть, уже в городе. Произвести обыск в домах? Нелепость! Мы ничего не найдем, только наделаем шуму и всполошим жителей.
— Я пойду на караульный пост у ворот Святого Леонарда, — нетерпеливо сказал Юло, — дам приказ, чтобы часовые удлинили свою дистанцию на несколько шагов, и, таким образом, они будут проходить мимо дома мадмуазель де Верней. Каждому часовому я сообщу условный сигнал, сам буду сидеть в кордегардии, и, когда мне дадут знать, что в город вошел какой-нибудь молодой человек, я возьму капрала, четырех солдат и...
— Погоди... — остановил Корантен порывистую речь солдата. — А если окажется, что этот молодой человек вовсе не маркиз... а если маркиз войдет в город не через ворота, а если он уже находится у мадмуазель де Верней, если... если...
И Корантен посмотрел на Юло с видом превосходства, до такой степени оскорбительным, что старый вояка воскликнул:
— Разрази меня гром! Провались ты в преисподнюю, гражданин Люцифер!.. Какое мне до всего этого дело! Ежели этот майский жук попадет в одну из моих кордегардий, мне придется его расстрелять; ежели я узнаю, что он находится в каком-нибудь доме, мне придется дом окружить, взять этого Молодца и опять-таки расстрелять. Но какого дьявола буду я сейчас ломать себе голову и марать свой мундир!
— В письме, подписанном тремя министрами, тебе приказано повиноваться мадмуазель де Верней.
— Гражданин, пусть она сама придет, и тогда я решу, как мне поступить.
— Хорошо, гражданин, — высокомерно сказал Корантен. — Она не замедлит прийти. Она сама сообщит тебе час и минуту, когда явится этот бывший, и, может быть, и не успокоится, пока не увидит, что ты расставил часовых и оцепил ее дом солдатами!
«Дьявол в образе человеческом! — горестно сказал про себя старый начальник полубригады, глядя вслед Корантену, который, широко шагая, взбирался по Лестнице королевы, где происходила эта сцена, а затем повернул к заставе Св. Леонарда. — Он выдаст мне Монторана, связанного по рукам и по ногам, — продолжал Юло, — и мне еще будет докука председательствовать в военном суде. Ну в конце концов, — сказал он, пожимая плечами, — Молодец — враг Республики, он убил бедного моего Жерара, и все-таки одним аристократом будет меньше... К черту все это!..»
Он круто повернулся и, насвистывая «Марсельезу», отправился проверять караульные посты в городе.

Мадмуазель де Верней была погружена в раздумье, в те мысли, тайна которых как будто погребена в безднах души и множество противоречивых чувств, властно охватывающих тогда человека, являются доказательством, что можно и в четырех стенах, даже не сходя с оттоманки, жить бурной жизнью, исполненной страстей, которые испепеляют наше бытие. Зная, что близится развязка драмы, на поиски которой она приехала в этот край, она перебирала в памяти сцены, исполненные любви и гнева, с такой могучей силой оживлявшие ее существование все десять дней — со времени ее первой встречи с маркизом. В эту минуту в гостиной, перед ее комнатой, послышались мужские шаги. Она вздрогнула. Дверь открылась, Мари быстро повернула голову и увидела Корантена.
— Плутовка! — сказал, смеясь, агент полиции. — Когда же вы перестанете обманывать меня? Ах, Мари, Мари! Вы ведете очень опасную игру. Напрасно вы не посвящаете меня в свои планы и решаетесь на смелый шаг, не советуясь со мной. Если маркиз избежал своей участи...
— То это произошло не по вашей вине? Не так ли? — с глубокой иронией ответила мадмуазель де Верней. — Сударь, по какому праву вы снова явились ко мне? — сурово спросила она.
— К вам? — переспросил он обиженным тоном.
— Ах, так! Вы хотите напомнить мне, что я не у себя дома? — заметила она с достоинством. — Может быть, вы сознательно выбрали именно этот дом, как самое удобное место для ваших убийств? Я сейчас же уйду отсюда. Я готова бежать в пустыню, лишь бы не видеть больше всяких...
— Шпионов? Договаривайте, не стесняйтесь! Но этот дом не ваш и не мой, он принадлежит правительству. А уйти вам отсюда... Нет, вы этого ни за что не сделаете, — добавил он, бросив на нее дьявольский взгляд.
Мадмуазель де Верней поднялась в негодовании, сделала несколько шагов к двери, но вдруг остановилась, увидев, что Корантен приподнял занавеси, закрывавшие окно, и, усмехаясь, приглашает ее подойти к нему.
— Видите вы этот столб дыма? — спросил он. Бледное лицо его сохраняло выражение невозмутимого спокойствия, никогда не покидавшее этого человека, как бы ни было велико его волнение.
— Какая может быть связь между моим отъездом и сорными травами, которые там кто-то сжигает? — спросила она.
— Почему же ваш голос так изменился? — возразил Корантен. — Бедная девочка, — ласково добавил он, — я все знаю! Маркиз придет сегодня в Фужер, и, конечно, вовсе не для того, чтобы выдать его нам, вы с такой любовью убрали ваш будуар: эти цветы, эти свечи...
Мадмуазель де Верней побледнела, прочтя смертный приговор маркизу в глазах этого тигра в человеческом образе, и почувствовала к своему возлюбленному страсть, граничащую с безумием. Каждый волосок на голове причинял ей такую жестокую, невыносимую боль, что она упала на оттоманку. С минуту Корантен стоял скрестив руки, наполовину довольный — ибо терзания несчастной женщины были его местью за все ее сарказмы, за все презрение, которым она его подавляла, наполовину огорченный зрелищем ее мук, потому что деспотическое иго этого создания, каким бы ни было оно тяжким, всегда доставляло ему удовольствие.
— Вы любите его! — сказал он глухим голосом.
— Люблю? — воскликнула она. — Ах, что значит это слово!.. Корантен, он —моя жизнь, моя душа, мое дыхание!..
Она бросилась к ногам этого человека, ужасавшего ее своим холодным спокойствием.
— Грязная душа, — сказала она ему, — лучше мне обесчестить себя, вымаливая ему жизнь, чем отнимая ее. Я хочу спасти его, хотя бы ценою моей крови... Скажи, чего ты требуешь?..
Корантен вздрогнул.
— Я пришел получить от вас приказания, Мари, — сказал он кротким тоном и с изысканной учтивостью поднял ее на ноги. — Ах, Мари, никакие ваши оскорбления не помешают мне быть всецело вашим. Только не обманывайте меня больше. Вы же знаете, Мари, меня нельзя обмануть безнаказанно.
— Ах, если вы хотите, чтобы я полюбила вас, Корантен, помогите мне спасти его!..
— Хорошо. В котором часу придет маркиз? — сказал он, стараясь задать вопрос спокойным тоном.
— Не знаю... Ничего об этом не знаю...
Они молча поглядели друг на друга.
«Я погибла!» — сказала себе мадмуазель де Верней.
«Она меня обманывает», — подумал Корантен.
— Мари, — заговорил он, — у меня два правила: первое — никогда не верить ни одному слову женщин, — это верное средство не быть ими одураченным; второе — всегда искать, нет ли для них какого-нибудь интереса делать противоположное тому, что они говорят, идти в своих поступках против тех намерений, тайну которых они якобы соблаговолили нам доверить. Мне думается, мы теперь поняли друг друга?
— Прекрасно поняли, — подтвердила Мари. — Вы хотите получить доказательства моей искренности, но я приберегу их до той минуты, когда вы сами докажете мне свою искренность...
— Прощайте, мадмуазель, — сухо сказал Корантен.
— Полно, — промолвила девушка, улыбаясь. — Сядьте вот сюда и перестаньте сердиться, иначе я и без вас сумею спасти маркиза. А те триста тысяч франков, которые вы все время видите перед собою, я могу вам дать золотом, — положу вот на этот камин тотчас же, как маркиз окажется в безопасности.
Корантен встал и, отступив на шаг, поглядел на мадмуазель де Верней.
— Как быстро вы разбогатели! — воскликнул он с плохо скрытой горечью.
— Монторан может предложить вам гораздо больше в качестве выкупа за свою жизнь, — сказала она, презрительно улыбаясь. — Итак, докажите мне, что вы в силах уберечь его от всякой опасности, и тогда...
— А вы не можете немедленно вывести его из города, когда он придет? — воскликнул вдруг Корантен. — Ведь Юло не знает, в котором часу он явится, и...
Он умолк, словно упрекая себя в том, что сказал слишком много.
— Да вам ли учиться у меня хитростям? — сказал он, улыбаясь самой естественной улыбкой. — Слушайте, Мари, я уверен в вашей честности. Обещайте возместить мне все, что я потеряю, служа вам, и я так ловко проведу этого старого олуха Юло, что маркиз будет в Фужере так же свободен, как в Сен-Джемсе.
— Обещаю вам это, — с некоторой торжественностью сказала девушка.
— Нет, не так! Поклянитесь мне своей матерью.
Мадмуазель де Верней вздрогнула, но, подняв дрожащую руку, дала клятву, которую потребовал этот человек, и внезапно его поведение изменилось.
— Вы можете располагать мною, — сказал Корантен. — Только не обманите меня, и сегодня вечером вы будете меня благословлять.
— Я верю вам, Корантен, — воскликнула растроганная мадмуазель де Верней.
Она мягким движением наклонила голову, прощаясь с ним, и улыбнулась ему ласково, но слегка удивленно, увидев на его лице выражение грустной нежности.
«Какое восхитительное создание! — мысленно воскликнул Корантен, удаляясь. — Неужели она никогда не будет принадлежать мне и я не сделаю ее орудием моего обогащения, источником моих утех? Бросилась к моим ногам! Это она-то! Да, маркиз погиб!.. И если я могу завладеть этой женщиной, лишь столкнув ее в море грязи, — я столкну ее туда. Наконец-то у нее, кажется, исчезло недоверие ко мне, — говорил себе Корантен, выйдя на площадь, куда он пришел безотчетно. — Сто тысяч экю! И немедленно!.. Она считает меня скупым. Сто тысяч! Это хитрость, или она уже стала его женой».
Корантен терялся в догадках и не осмеливался принять твердое решение. Солнце к полудню почти рассеяло туман, но постепенно он опять усилился и стал таким густым, что Корантен уже не мог видеть деревья даже на близком расстоянии.
«Еще новая беда! — думал он, медленно возвращаясь домой. — В пяти шагах ничего не видно. Погода покровительствует нашим влюбленным. Попробуйте следить за домом, когда его охраняет такой туман!»
— Кто идет? — крикнул он, схватив за плечо какого-то человека, казалось взобравшегося на бульвар по самым опасным скалам.
— Это я, — наивно ответил детский голос.
— А-а, мальчуган с красной ногой! Хочешь отомстить за отца? — спросил Корантен.
— Хочу! — ответил ребенок.
— Хорошо. Ты знаешь Молодца?
— Знаю.
— Прекрасно. Так вот, не отходи от меня, исполняй в точности все, что я тебе прикажу, и тогда ты завершишь дело твоей матери и заработаешь много денег. Ты любишь деньги?
— Люблю.
— Ага! Ты любишь деньги и хочешь убить Молодца! Я позабочусь о тебе.
«Ну, Мари, ты сама выдашь его нам, — сказал про себя Корантен, постояв секунду в раздумье. — Она слишком порывиста, чтобы разгадать тот удар, который я сейчас нанесу ей, и к тому же страсть никогда не рассуждает. Она не знает почерка маркиза. Итак, пришла минута поставить западню, а по своему характеру Мари бросится в нее очертя голову. Но для верного успеха этой хитрости мне необходим Юло. Побегу к нему».
А в это время мадмуазель де Верней и Франсина держали совет, как им избавить маркиза от сомнительного великодушия Корантена и от штыков Юло.
— Я пойду к нему, надо его предупредить! — воскликнула бретонка.
— Безумная! Да разве ты знаешь, где он? Даже я сама, хотя меня будет вести голос моего сердца, могла бы долго искать и все же не встретить его.
Мадмуазель де Верней придумывала множество безрассудных планов, которые так легко выполнять, сидя у камина, и наконец воскликнула:
— Когда я его увижу, опасность вдохновит меня!
Как это свойственно пламенным натурам, ей понравилась мысль принять решение в последнюю минуту, доверившись своей счастливой звезде или той бессознательной находчивости, которая редко изменяет женщинам. Но, может быть, еще никогда так не щемило у нее сердце. То она сидела неподвижно, словно каменная, глядя в одну точку, то при малейшем шуме содрогалась, как дерево, почти вырванное с корнем, когда дровосеки дергают ствол веревкой, чтобы ускорить его падение. Вдруг вдалеке раздался грохот — яростный залп двенадцати ружей. Мадмуазель де Верней побледнела и, схватив Франсину за руку, вскрикнула:
— Умираю!.. Они убили его!
В гостиной послышались тяжелые солдатские шаги. Франсина испуганно поднялась с места и ввела в комнату капрала. Республиканец отдал честь мадмуазель де Верней и протянул ей два порядком испачканных письма. Не дождавшись от нее никакого ответа, капрал вышел, сказав на прощанье:
— Сударыня, это от нашего командира.
Мадмуазель де Верней, охваченная тяжелым предчувствием, прочла письмо, видимо, наспех написанное Юло:
«Мадмуазель, мои контршуаны изловили и только что расстреляли гонца маркиза Монторана. Посылаю вам одно из перехваченных писем, поскольку оно может представить для вас некоторый интерес...»
— Слава богу! Они убили не его! — воскликнула мадмуазель де Верней, бросив письмо в огонь.
Мари вздохнула свободнее и с жадным вниманием прочла пересланную ей записку: она была от маркиза и явно адресована г-же дю Га.
«Нет, ангел мой, сегодня вечером я не поеду в Виветьер: сегодня вы проиграете графу пари, а я одержу победу над Республикой в образе известной вам очаровательной девицы, и, надеюсь, вы согласитесь, что она стоит одной моей ночи. Это будет единственной моей реальной победой за всю кампанию, ибо Вандея решила покориться. Больше во Франции делать нечего, и я (вероятно, вместе с вами) возвращусь в Англию. Но отложим серьезные дела до завтра!»
Записка выпала у нее из рук, она закрыла глаза и, откинув голову на подушку, застыла в молчании. Вдруг она подняла глаза к камину и взглянула на часы: было четыре часа.
— Господин де Монторан не торопится! — сказала она с жестокой иронией.
— Ах, если бы он совсем не пришел! — воскликнула Франсина.
— Если он не придет, — глухим голосом сказала Мари, — я сама пойду за ним! Но нет, теперь уже недолго его ждать... Франсина, хороша я сегодня?
— Вы очень бледны!
— Скажи, — промолвила мадмуазель де Верней, — эта благоухающая комната, эти цветы, свечи, эта опьяняющая нега, — может все это вызвать мысли о небесном блаженстве в том, кого я хочу этой ночью одурманить наслаждениями любви?
— Что случилось, мадмуазель?
— Меня предали, обманули, осквернили, унизили, одурачили, погубили, и я хочу его убить, растерзать! Да, в его манерах всегда было плохо скрытое презрение, но я не хотела этого видеть! О, я умру от этого!.. Нет, нет, как я глупа! — воскликнула она, смеясь. — Он придет, у меня впереди целая ночь, и я докажу ему, что мужчина, который обладал мною, муж или любовник, уже не может покинуть меня. За оскорбление я отплачу полной мерой, и он погибнет в отчаянии. Я поверила, что в его душе есть какое-то величие, но он, вероятно, сын лакея. Конечно, он очень искусно обманывал меня, мне все еще трудно поверить, что человек, способный безжалостно отдать меня во власть Хватай-Каравая, может унизиться до плутовства, достойного Скапена. Так легко играть сердцем женщины, когда она любит, но ведь это самая подлая низость! Пусть бы он убил меня, пусть! Но лгать!.. Он способен лгать, а я так высоко его ставила! Нет, на эшафот его, на эшафот! Ах, я хотела бы видеть, как ему отрубят голову!.. И неужели я уж так жестока? Он умрет, все еще ощущая мои ласки, мои поцелуи, которые будут ему стоить двадцати лет жизни...
— Мари, — сказала Франсина с ангельской кротостью, — как и многие, многие женщины, будьте жертвой любимого, но не его любовницей и не его палачом. Храните в глубине сердца его образ, но не делайте его жестоким для себя воспоминанием. Если бы не было никакой отрады в безнадежной любви, что сталось бы с нами, бедными женщинами! Мари, вы никогда не думаете о боге, но он вознаградит нас за то, что мы исполним наше призвание на земле: любить и страдать!
— Кошечка, — ответила мадмуазель де Верней, поглаживая руку Франсины, — какой у тебя кроткий, умильный голос. Как привлекателен разум в таком милом облике. Мне бы очень хотелось послушаться тебя...
— Вы прощаете, вы его не выдадите?
— Молчи, не говори мне об этом человеке! По сравнению с ним Корантен благородное существо... Ты поняла меня?..
Она встала. Ужасающее спокойствие скрывало охватившее ее безумие и неутолимую жажду мести. Медленная, размеренная поступь говорила о каком-то бесповоротном решении. Углубившись в свои мысли, терзаясь оскорблением, но из гордости не желая ничем выдать свои муки, она отправилась на караульный пост у ворот Св. Леонарда спросить, где живет Юло. Едва только она ушла из дому, туда явился Корантен.
— Ох, господин Корантен! — воскликнула Франсина. — Если вы хоть немного жалеете этого молодого человека, спасите его! Мадмуазель хочет его выдать. Эта проклятая бумажка все погубила.
Корантен небрежным жестом взял письмо и спросил:
— А куда она пошла?
— Не знаю.
— Я побегу разыщу ее, — сказал Корантен, — надо спасти ее от отчаяния.
Он исчез, захватив с собой письмо, быстро пробежал по комнатам и сказал мальчугану, поджидавшему его у дверей:
— В какую сторону повернула та дама, что недавно вышла отсюда?
Сын Налей-Жбана прошел с Корантеном несколько шагов и указал ему улицу, которая вела вниз, к заставе Св. Леонарда.
— Вот сюда она повернула, — без колебаний сказал он, повинуясь чувству мести, которое мать вдохнула в его сердце.
Тем временем в дом мадмуазель де Верней вошло четверо переодетых мужчин, и ни Корантен, ни мальчик не видели этого.
— Возвращайся на прежнее место, — сказал мальчику шпион. — Притворись, что ты играешь, поворачивай, будто для забавы, вертушку у ставней, а сам следи хорошенько, смотри повсюду, даже на крыши...
Корантен бросился бежать по той улице, которую ему указал мальчик, в тумане увидел, как ему показалось, Мари и действительно догнал ее в ту самую минуту, когда она подходила к заставе Св. Леонарда.
— Куда вы идете? — спросил он, предлагая ей руку. — Как вы бледны! Что случилось? Разве прилично ходить одной по улицам?.. Обопритесь на мою руку.
— Где Юло? — спросила она.
Но не успела она произнести эти слова, как услышала шум и топот за воротами Св. Леонарда — возвратился с разведки отряд, и вскоре раздался голос Юло:
— Разрази меня гром! Ничего не видать. Никогда еще не бывало такого тумана! И как раз, когда мы пошли в дозор. Удобная погода для этого бывшего!.. Как по заказу!..
— На что вы ропщете? — ответила мадмуазель де Верней, крепко сжав его руку. — Такой туман может скрыть и месть и предательство. Командир, — тихо добавила она, — вы должны вместе со мною принять все меры для того, чтобы Молодец сегодня не мог ускользнуть.
— Он у вас? — взволнованно и удивленно спросил Юло.
— Нет, — ответила она, — но дайте мне надежного человека, и я пошлю его известить вас, когда маркиз явится.
— Что вы! — поспешно вмешался Корантен. — Если в вашем доме будет солдат, это вспугнет Монторана. Лучше возьмите ребенка; я найду смышленого мальчишку, он не возбудит недоверия.
— Командир, — снова заговорила мадмуазель де Верней, — благодаря туману, который вы проклинаете, вы уже теперь можете оцепить мой дом. Расставьте солдат повсюду. Один из постов пусть караулит в церкви Святого Леонарда, тогда в ваших руках будет эспланада, на нее выходят окна моей гостиной. Поставьте солдат и на бульваре: хотя от окна моей спальни до земли двадцать футов, но отчаяние иногда придает человеку силы спрыгнуть и с более опасной высоты. Слушайте, я, вероятно, выпущу маркиза через дверь, так поручите охранять ее человеку смелому — ведь Монторану нельзя отказать в храбрости, — сказала она со вздохом, — он будет защищаться!
— Гюден! — крикнул комендант.
Молодой житель Фужера выступил вперед: отряд, вернувшийся с Юло, стоял неподалеку в строю.
— Слушай, мальчик, — вполголоса сказал ему старый солдат, — эта чертова девка решила выдать нам Молодца. Почему? Не знаю. Но все равно, это дело не наше. Возьми с собой человек десять и поставь их в караул, пусть стерегут тупик, в глубине которого стоит дом этой девицы. Да смотри, чтоб ни тебя, ни твоих людей не было заметно.
— Слушаю, командир. Я это место знаю.
— Так вот, сынок, — продолжал Юло, — я пошлю к тебе Скорохода предупредить, когда придет время поиграть саблями. Постарайся сам догнать маркиза, и если тебе удастся убить его, чтобы мне не пришлось расстрелять его судебным порядком, — через две недели ты будешь лейтенантом, или пусть меня не называют Юло. Мадмуазель, вот вам удалец, который не подведет, — сказал он девушке, указывая на Гюдена. — Он хорошо будет нести охрану перед вашим домом, и если бывший пожелает войти туда или выйдет из дверей, этот смельчак не промахнется.
Гюден ушел, взяв с собою десять солдат.
— Вы хорошо понимаете, что делаете? — шепотом спросил Корантен мадмуазель де Верней.
Она не ответила и почти довольным взглядом смотрела, как солдаты под командой сублейтенанта направлялись на бульвар, а другие, по указанию Юло, становились вдоль темных стен церкви Св. Леонарда.
— Несколько домов примыкает к моему дому, — сказала она Юло, — оцепите их тоже. Нельзя упустить ни малейших предосторожностей, чтобы нам не пришлось потом раскаиваться.
«Вот бешеная!» — подумал Юло.
— Ну, разве я не пророк, — сказал ему на ухо Корантен. — А к ней я хочу подослать того мальчишку с красной ногой... Помните? И тогда...
Он не успел договорить: мадмуазель де Верней внезапно бросилась к своему дому. Корантен быстро пошел вслед за ней, насвистывая, с видом счастливого человека. Он догнал девушку у дверей и заметил на пороге сына Налей-Жбана.
— Возьмите с собой этого мальчика, мадмуазель, — сказал Корантен, — вам не найти гонца более простодушного и более проворного. — Слушай, как только увидишь, что Молодец вошел в дом, что бы тебе ни говорили, беги, разыщи меня в кордегардии, и тогда я дам тебе столько денег, что ты всю жизнь будешь лакомиться лепешками.
Слова эти Корантен как бы одним дыханием шепнул на ухо мальчику; в ответ маленький бретонец крепко сжал его руку и вошел в дом вслед за мадмуазель де Верней.
— А теперь, друзья любезные, объясняйтесь, когда вам будет угодно! — воскликнул Корантен, едва закрылась дверь. — Если тебе, дорогой маркиз, придется изведать наслаждения любви, то только на смертном одре!
И Корантен, не решаясь терять из виду роковой дом, направился на бульвар, где он нашел Юло, отдававшего распоряжения караулу. Прошло два часа, но никто из часовых, расставленных неподалеку один от другого, не мог заметить никаких признаков того, что маркиз пробрался через тройную цепь притаившихся бдительных дозорных, с трех сторон охранявших башню Попугая и все подступы к ней. Раз двадцать Корантен прибегал с бульвара в кордегардию, и всякий раз его ожидание было обмануто: маленький лазутчик все не появлялся. Погрузившись в свои мысли, шпион медленно прохаживался по бульвару, терпя мучительную пытку, ибо его терзали три страсти, ужасные при их столкновении: любовь, алчность и честолюбие. На всех городских часах пробило восемь. Луна в ту пору поднималась поздно. Ночь и туман окутали непроглядной тьмой место, где должна была произойти развязка драмы, задуманная этим человеком. Корантен умел подавлять свои чувства; крепко скрестив руки на груди, он уже не сводил глаз с окна, сияющим призраком светившегося над башней. Когда шаги приводили его к опасному обрыву, которым бульвар кончался со стороны долины, он машинально всматривался в туман, пронизанный бледными огоньками, кое-где мерцавшими в городе и в предместье, выше и ниже крепостного вала. Глубокую тишину нарушало только журчанье Нансона, мерные зловещие удары колокола, отбивавшего часы, тяжелые шаги караульных и бряцанье оружия, когда происходила ежечасная смена часовых. Все исполнилось торжественности: люди и природа.
— Темно, как в волчьей пасти! — сказал Хватай-Каравай.
— Ничего, лезь, — отозвался Крадись-по-Земле, — и молчи, как дохлый пес.
— Я и дышать-то боюсь, — оправдывался шуан.
— Кто столкнул камешек? Если этот умник хочет, чтобы я всадил ему нож в сердце, пусть попробует повторить, — сказал Крадись-по-Земле так тихо, что голос его сливался с плеском воды в Нансоне.
— Да это я, — ответил Хватай-Каравай.
— Ну, старый мешок с деньгами, — прошипел вожак, — ползи на брюхе, как уж, а не то мы раньше времени оставим здесь свои кости.
— Эй, Крадись-по-Земле! — продолжал неисправимый Хватай-Каравай. Цепляясь руками за кустики вереска, он подполз на животе к тому выступу, куда уже взобрался его товарищ, и зашептал ему на ухо, чтобы не услышали шуаны, поднимавшиеся вслед за ними: — Эй, Крадись-по-Земле! Коли верить Главной молодке, там мы найдем богатую добычу. Хочешь, поделим с тобой пополам?
— Слушай, Хватай-Каравай! — сказал Крадись-по-Земле и застыл на месте, распластавшись ничком. Весь отряд последовал его примеру: шуанов измучил трудный подъем со дна пропасти. — Я тебя знаю, ты из породы хапунов, хотя умеешь и ударить как следует, и не боишься сдачи получить, когда выбирать не приходится. Но помни, мы идем сюда не для того, чтобы обшаривать мертвецов: мы будем драться, как дьяволы против дьяволов, и горе тому, у кого когти окажутся коротки. Главная молодка послала нас спасать Молодца; подними свой собачий нос да глянь вон на то окно над башней! Он там!..
В эту минуту пробило полночь. Взошла луна, и туман стал похожим на белый дым. Хватай-Каравай крепко схватил товарища за плечо и молча указал ему на трехгранные штыки, блеснувшие в десяти шагах над ними.
— Синие уже там, — сказал Хватай-Каравай. — Силой нам не взять.
— Погоди, — ответил Крадись-по-Земле. — Коли я хорошо разглядел нынче утром, то у самой башни, между валом и бульваром, есть маленькая площадка, — там всегда сваливают навоз, и на него можно упасть, как на перину.
— Вот если бы святой Лавр пожелал претворить в крепкий сидр ту кровь, что скоро здесь прольется, тогда завтра в Фужере люди нашли бы изрядный запас сидра, — сказал Хватай-Каравай.
Крадись-по-Земле широкой ладонью зажал ему рот, затем чуть слышно подал сигнал опасности, и сигнал этот пробежал по всем вереницам шуанов, вплоть до последних, тех, что висели в воздухе, ухватившись за вереск, который покрывал сланцевые утесы. В самом деле, на краю бульвара стоял Корантен. Изощренный его слух не мог не уловить шороха кустов, потревоженных шуанами, и легкого звука падения камешков, скатившихся на дно пропасти. Крадись-по-Земле, казалось, обладал способностью видеть в темноте, а может быть, его чувства от постоянного упражнения обострились, как у дикарей, — он разглядел Корантена или, скорее, учуял его, как чует зверя хорошо натасканный охотничий пес. Напрасно дипломат из полиции вслушивался в тишину и всматривался в отвесную стену обрыва — он ничего не обнаружил. Мглистый свет луны позволил ему различить в тумане нескольких шуанов, но он принял их за обломки скалы, ибо эти живые человеческие тела сохраняли полную неподвижность мертвой природы. Опасность недолго угрожала отряду. Внимание Корантена привлек явственный шум, раздавшийся на другом конце бульвара, — там, где кончалась поддерживающая его стена и начинался крутой скат утеса. Как раз к этому месту вела тропинка, проложенная от Лестницы королевы по краю сланцевых скал. В ту минуту, когда Корантен подошел к тропинке, перед ним, словно по волшебству, выросла человеческая фигура; он протянул руку, чтобы схватить это привидение или живое существо, решив, что оно явилось с недобрыми намерениями; рука его ощутила округлые и мягкие женские формы.
— Черт бы вас побрал, голубушка! — шепотом сказал он, — Если б вы не со мной столкнулись, вам бы, пожалуй, пробили голову пулей. Куда и откуда вы идете в такой поздний час? Вы что, немая?
«А ведь это, несомненно, женщина», — подумал он.
Молчание становилось подозрительным, и незнакомка наконец ответила явно испуганным голосом:
— Ох, мы с посиделок идем, дяденька.
«Это мнимая «мамаша» маркиза, — решил Корантен. — Посмотрим, что она будет делать».
— Ну, ладно, пройдите вон той стороной, бабушка, — громко сказал он, притворившись, что не узнал женщину. — Сверните влево, если не хотите, чтобы вас пристрелили.
Он постоял с минуту, увидел, что г-жа дю Га направилась к башне Попугая, и последовал за нею, держась на расстоянии с дьявольской ловкостью. Во время этой роковой встречи шуаны очень искусно попрятались на кучах навоза, к которым их привел Крадись-по-Земле.
— Главная молодка пришла, — шепотом оповестил их Крадись-по-Земле и поднялся у стены башни, словно медведь. — Мы здесь, — сказал он г-же дю Га.
— Хорошо! — ответила она. — Если тебе удастся разыскать лестницу в саду, который находится на шесть футов ниже навозных куч, мы спасем Молодца. Видишь наверху окошечко? Там туалетная комната, из нее дверь в спальню. Туда надо забраться. Башню оцепили с трех сторон. Свободна только эта стена. Лошади готовы. Если ты поставил людей у переправы через Нансон, мы через четверть часа умчим его от опасности, невзирая на его безумства. Но если эта тварь вздумает бежать вместе с ним, заколите ее.
Корантен заметил во мгле проворное движение темных силуэтов, которые он сначала принял за камни, и бросился стремглав на караульный пост у ворот Св. Леонарда. Юло спал одетым на походной кровати в кордегардии.
— Да оставьте вы его! — грубо сказал Скороход. — Он только что лег.
— Шуаны в городе! — крикнул Корантен прямо в ухо Юло.
— Не может быть! Но тем лучше! — сказал Юло сквозь сон. — По крайней мере, сразимся!..
Когда Юло пришел на бульвар, Корантен указал ему необычайную позицию, занятую шуанами.
— Они обманули или задушили часовых, которых я поставил между Лестницей королевы и крепостью! — воскликнул Юло. — Ах, дьявол! Какой туман!.. Но погодите!.. Я сейчас пошлю вниз, к подошве утеса, полсотни солдат под командой лейтенанта. Здесь не стоит атаковать этих скотов, ведь они до того крепки, что могут камнем скатиться на дно пропасти и не переломают себе костей.
Надтреснутый колокол пробил на башне два часа ночи; в это время Юло вернулся на бульвар, приняв строжайшие меры к тому, чтобы захватить отряд Крадись-по-Земле. На всех постах удвоили караулы, дом мадмуазель де Верней стал центром действий маленькой армии. Юло заметил, что Корантен поглощен наблюдением за окошечком, светившимся над башней Попугая.
— Гражданин, — сказал ему Юло, — по-моему, этот бывший напакостит нам: ведь никто еще не пошевельнулся.
— Он там! — воскликнул Корантен, указывая на окно. — Я видел тень мужчины на занавесках... Не понимаю, что случилось с моим мальчишкой? Его убили или подкупили. Стой, командир! Видишь? Вон мужчина! Идем!
— Разрази меня гром! Я не пойду вытаскивать его из постели! Раз он вошел — значит, выйдет. Гюден его не упустит, — возразил Юло: у него были свои причины помешкать.
— Идем, командир! Именем закона предлагаю тебе немедленно захватить этот дом.
— Щенок, еще рано тебе приказывать мне!
Нисколько не смущаясь гневом Юло, Корантен холодно сказал:
— Ты подчинишься мне. Вот приказ по всей форме, подписанный военным министром, и он заставит тебя повиноваться. — Корантен вынул из кармана бумагу и продолжал: — Неужели ты воображаешь, что мы простаки и позволим этой девице действовать, как ей вздумается? Ведь нам надо подавить гражданскую войну, а великая цель оправдывает низкие средства.
— Позволю себе, гражданин, вольность послать тебя к... Понял? Довольно! Налево кругом, марш! Проваливай отсюда! Живо!
— Да прочти приказ! — сказал Корантен.
— Не лезь ты ко мне со своими полномочиями! — воскликнул Юло, возмущенный требованием подчиниться столь презренному существу, каким он считал Корантена.
В эту минуту перед ним появился сын Налей-Жбана, словно крыса, выскочившая из норы.
— Молодец ушел! — крикнул он.
— Какой улицей?
— Святого Леонарда.
— Скороход, — сказал Юло на ухо капралу, стоявшему возле него, — беги скажи своему лейтенанту, чтобы он двинулся к дому и открыл беглый огонь, да посильней. Понял? Слева по одному к башне, марш! — крикнул командир солдатам.
Для полного понимания развязки нам необходимо вернуться вместе с мадмуазель де Верней к ней в дом.
Когда страсти доходят до крайнего предела, они подчиняют нас могучей силе опьянения, не сравнимого с жалким угаром вина или опиума. Ясность, которую приобретают тогда мысли, обостренная тонкость взволнованных чувств вызывают явления самые необычайные и неожиданные. Находясь под тиранической властью одной-единственной мысли, люди иногда отчетливо видят предметы почти неуловимые, тогда как вещи вполне осязаемые как будто для них не существуют. Такое опьянение, преображающее бытие реальное в жизнь лунатика, охватило и мадмуазель де Верней, когда она прочла письмо маркиза и поспешила устроить все так, чтобы он не мог избегнуть ее мести, так же как недавно она старалась все подготовить к первому празднику своей любви. Но когда она увидела, что по собственному ее требованию дом окружили тройным рядом штыков, в душе ее, казалось, внезапно блеснул свет. Она поразмыслила над своими поступками и с ужасом подумала, что совершила преступление. В порыве раскаяния она бросилась к двери и на минуту застыла у порога, пытаясь обдумать что-то, но не могла закончить ни одной мысли. Неуверенность во всех своих действиях так поглотила ее, что она не могла понять, почему стоит в передней своего дома и держит за руку какого-то незнакомого мальчика. Перед ее глазами плавали тысячи искр, сливаясь в огненные языки. Она принялась ходить по комнатам, чтобы стряхнуть с себя тяжелое оцепенение, но, словно во сне, все вокруг потеряло для нее обычную свою форму и цвет. С непривычной неистовой силой она сжимала руку мальчика и, увлекая его за собой, шагала так стремительно, точно потеряла рассудок. Она пробежала через гостиную и никого не заметила там, хотя в комнате было трое мужчин, которые с поклоном расступились, чтобы дать ей пройти.
— Вот она, — сказал один.
— Как она хороша! — воскликнул священник.
— Да, — отозвался первый, — но как она бледна, взволнованна!
— И как рассеянна! — добавил третий. — Она даже не заметила нас.
У дверей своей спальни мадмуазель де Верней увидела кроткое, радостное лицо Франсины. Бретонка сказала ей на ухо:
— Он здесь, Мари!
Мадмуазель де Верней очнулась, поглядела пристально на мальчика, которого держала за руку, и, узнав его, сказала Франсине:
— Если хочешь, чтобы я осталась жива, запри этого мальчугана, стереги его хорошенько, не дай ему убежать.
Она произнесла эти слова очень медленно, не отрывая от двери ужасного, застывшего взгляда, словно сквозь толстые доски видела свою жертву. Тихо открыла она дверь и, не оборачиваясь, закрыла ее за собою, заметив, что у камина стоит маркиз. Костюм Монторана не был очень изысканным, но все же казался праздничным, нарядным и увеличивал блеск красоты, которой все женщины наделяют любимого человека. Увидев Монторана, мадмуазель де Верней обрела самообладание. Ее неподвижные, судорожно сжатые губы шевельнулись, приоткрыв белизну зубов, и застыли в улыбке, скорее грозной, чем сладострастной. Она медленно подошла к маркизу и, указывая на часы, сказала:
— Человек, достойный любви, конечно, заслуживает, чтобы его подождали!..
Но, обессилев от бурного волнения, она не могла стоять и опустилась на диван у камина.
— Дорогая моя Мари, как вы пленительны, когда гневаетесь, — сказал маркиз, садясь рядом с нею; он взял ее за руку, и она не отняла руки, но не подарила его взглядом, хотя он молил ее об этом. — Я надеюсь, — продолжал он ласковым голосом, — что через минуту Мари очень пожалеет, зачем она не захотела даже повернуть голову к своему счастливому мужу.
Мадмуазель де Верней круто повернулась и посмотрела ему в глаза.
— Что означает этот грозный взгляд? — продолжал он, улыбаясь. — Какая у тебя горячая рука! Любимая моя, что с тобою?
— Любимая? — повторила она глухим, дрогнувшим голосом.
— Да, любимая! — сказал он и, опустившись перед ней на колени, покрыл поцелуями ее руки. — Я твой на всю жизнь!
Она резко оттолкнула его и поднялась. Черты ее лица исказились, и, засмеявшись как безумная, она сказала:
— Ты сам не веришь ни одному своему слову. Ты лжешь, как самый последний негодяй!
Она бросилась к кинжалу, лежавшему возле вазы с цветами, и клинок сверкнул на волосок от груди удивленного Монторана.
— Нет, — сказала она, бросив оружие на пол, — я не убью тебя: для этого я недостаточно уважаю тебя. Не прольют твою кровь и солдаты: ты этого не достоин. И я вижу, что только палач...
Она с трудом, чуть слышно произносила эти слова и топала ногой, как избалованный, нетерпеливый ребенок. Маркиз подошел к ней и попытался обнять ее.
— Не прикасайтесь ко мне! — воскликнула она и с ужасом отпрянула от него.
— Она лишилась рассудка! — в отчаянии крикнул маркиз.
— Да, лишилась, — повторила она, — но еще не настолько, чтобы стать твоей игрушкой... Чего бы я не простила истинной страсти! Но стремиться обладать мною без любви... и написать об этом...
— Кому же я написал? — спросил он с неподдельным удивлением.
— Той целомудренной женщине, которая хотела меня убить.
Маркиз побледнел и так крепко сжал спинку кресла, за которую держался, что чуть не сломал ее.
— Если только госпожа дю Га способна была сделать еще какую-нибудь гнусность...
Мадмуазель де Верней стала искать письмо и не нашла его, тогда она позвала Франсину. Бретонка вошла.
— Где письмо?
— Его взял господин Корантен.
— Корантен?! Ах!.. Теперь я все понимаю!.. Он сам написал письмо, он обманул меня с дьявольским искусством, как он всегда обманывает.
Она пронзительно закричала, рухнула на диван, и слезы хлынули из ее глаз. Уверенность была не менее ужасной, чем сомнение.
Маркиз бросился к ногам возлюбленной, прижал ее к груди и раз десять повторил единственные слова, которые мог произнести:
— Не надо плакать, ангел мой! Что же тут дурного? Твои оскорбления были полны любви. Не плачь же, не плачь! Я люблю тебя, по-прежнему люблю.
Вдруг он почувствовал, что она с нечеловеческой силой обхватила его руками, и сквозь рыдания у нее вырвались слова:
— Ты все еще любишь меня?
— А ты в этом сомневаешься? — спросил он почти грустно.
Она вырвалась из его объятий и словно в испуге и в смущении отбежала от него.
— Сомневаюсь?.. — воскликнула она.
Маркиз улыбнулся с такой ласковой насмешкой, что слова замерли у нее на устах. Она молча позволила взять себя за руку и подвести к порогу двери. В глубине гостиной она увидела алтарь, наспех устроенный в ее отсутствие. Священник уже был в облачении. Зажженные свечи отбрасывали на потолок отблески, светлые, как надежда. Двое мужчин поклонились ей. Она узнала графа де Бована и барона дю Геника — это были два свидетеля, выбранные Монтораном.
— Неужели ты опять откажешь мне? — тихо спросил маркиз.
Неожиданное зрелище поразило Мари, она шагнула назад в спальню, упала на колени и, протягивая к маркизу руки, крикнула:
— Ах, прости, прости! Прости меня!..
Голос ее оборвался, голова запрокинулась, и она без чувств упала на руки маркиза и Франсины. Когда Мари открыла глаза, она встретила взгляд Монторана — взгляд, исполненный любви и нежности.
— Терпение, Мари, терпение! Это последняя буря, — сказал он.
— Последняя! — повторила она.
Франсина и маркиз удивленно переглянулись, но она жестом потребовала, чтобы они молчали.
— Позовите священника, — сказала она, — и оставьте меня наедине с ним.
Они вышли из комнаты.
— Отец мой, — порывисто сказала она, когда появился перед ней священник, — в дни моего детства седовласый старец, похожий на вас, часто говорил мне, что, когда человек горячо верит, он все может вымолить у бога. Правда это?
— Правда, — ответил священник. — Все возможно для того, кто все сотворил.
Мадмуазель де Верней в неведомом ей восторге бросилась на колени.
— Господи! — промолвила она в экстазе. — Вера моя в тебя равна моей любви к нему... Вдохнови меня! Сотвори чудо или возьми мою жизнь!
— Желание ваше будет исполнено, — сказал священник.
Опираясь на руку этого седовласого старика, мадмуазель де Верней вошла в гостиную. С глубоким, затаенным волнением готовилась она отдать себя во власть любви любимого и никогда еще не была так прекрасна. Сияние душевной умиротворенности, подобное тому, которым художники любят отмечать лица мучеников, придавало ее красоте величавый характер. Она протянула маркизу руку, вместе они подошли к алтарю и опустились на колени. Этот брак, который должен был получить благословение в двух шагах от брачного ложа, этот наспех устроенный алтарь, крест, церковная утварь, чаша, тайком принесенная священником, дым ладана, расстилавшийся под карнизами, видевшими прежде лишь пар дымящихся яств, священник, надевший только епитрахиль поверх сутаны, восковые свечи, горевшие в гостиной, — все создавало трогательную и странную сцену, довершавшую печальной памяти картину того времени, когда междоусобные распри низвергали самые святые установления. Религиозные обряды имели тогда обаяние таинства. Детей крестили в спальнях, где еще стонали матери. Как в давние времена, господь, простой и бедный, приходил утешать умирающих. А юные девушки принимали первое причастие там, где накануне они играли. Союз маркиза и мадмуазель де Верней готовились освятить актом, противоречившим новому законодательству, но позднее все подобные браки, по большей части совершенные у подножия дубов, были признаны законными. Старик священник, хранитель старинных обычаев, принадлежал к числу людей, которые и в разгар грозы остаются верными своим принципам. Он не принес присяги, которую потребовала Республика, однако голос его распространял среди бурь лишь слова мира. Он не раздувал, подобно аббату Гюдену, пламени пожара, но, как и многие другие, посвятил себя опасной миссии, выполняя обязанности священника среди людей, оставшихся в душе католиками. Чтобы успешно нести это трудное служение, он пользовался всеми уловками, дозволенными благочестием в пору гонения, — маркизу удалось отыскать его только в одной из тех вырытых пещер, которые до сих пор носят название аббатские тайники. Бледное, страдальческое лицо старика внушало уважение, располагало к молитве, и достаточно было его присутствия в этой светской гостиной, чтобы она приняла характер священного места. Все было готово для совершения брака, несшего горе или радость. Прежде чем начать обряд, священник среди глубокой тишины спросил имя невесты.
— Мари-Натали, дочь девицы Бланш де Катеран, умершей в сане аббатисы Сеэзского монастыря богоматери, дочь Виктора-Амедея герцога де Верней.
— Где родились?
— В Шатри, близ Алансона.
— Вот уж не думал, — шепнул барон графу де Бовану, — что Монторан сделает такую глупость и женится на ней... Побочная дочь герцога! Фи!..
— Если бы еще побочная дочь короля, — ну, куда ни шло! — улыбаясь, ответил де Бован. — Но я порицать его не стану, хотя мне больше нравится другая. Вот оседлаю «Кобылицу Шарета», и мы еще повоюем. Она-то уж не станет ворковать!..
Имена маркиза были уже заранее вписаны в брачное свидетельство. Жених с невестой подписались, за ними подписались свидетели. Началось богослужение, и в эту минуту только одна Мари расслышала тяжелые, мерные шаги солдат: несомненно, синие шли сменять караул, который, по собственному ее указанию, поставили в церкви Св. Леонарда. Она вздрогнула и подняла глаза к кресту, стоявшему на алтаре.
— Смотрите!.. Она как святая! — тихо сказала Франсина.
— Дайте мне побольше таких святых, и я стану дьявольски благочестивым, — шепотом отозвался граф.
Когда священник задал мадмуазель де Верней обычный вопрос, она ответила «да» и глубоко вздохнула. Наклонившись к мужу, она сказала ему на ухо:
— Скоро вы узнаете, почему я нарушила свою клятву никогда не выходить за вас замуж.
Обряд кончился, и все перешли в залу, где был сервирован ужин, но в ту минуту, когда гости сели за стол, появился перепуганный Иеремия. Несчастная новобрачная быстро поднялась со своего места и пошла ему навстречу вместе с Франсиной; найдя один из тех предлогов, которые женщины так хорошо умеют изобретать, она попросила маркиза несколько минут одному исполнять обязанности хозяина и поспешила увести из комнаты слугу, прежде чем он успел неосторожно сообщить весть, быть может роковую.
— Ах, Франсина! Чувствовать, что умираешь, и не иметь права сказать: «Умираю!» — воскликнула мадмуазель де Верней. Она не вернулась в столовую.
Ее отсутствие можно было объяснить какими-нибудь причинами, связанными с состоявшейся свадьбой. К концу ужина, когда беспокойство маркиза дошло до предела, Мари появилась во всем блеске наряда новобрачной. Лицо ее было радостным и спокойным, тогда как у сопровождавшей ее Франсины все черты выражали глубочайший ужас, и гостям показалось, что две эти женские фигуры представляют странную картину, которую могла бы создать причудливая кисть Сальватора Розы: «Жизнь и Смерть», держащие друг друга за руку.
— Господа, — сказала она, обращаясь к священнику, барону и графу, — на этот вечер вы будете моими гостями, для вас очень опасно выйти нынче из города. Вот этой славной девушке я дала распоряжения, и она вас проводит в отведенные вам комнаты. Не противьтесь, — сказала она священнику, который, видимо, хотел возразить. — Надеюсь, что вы не решитесь ослушаться женщины в день ее свадьбы.
Через час она осталась наедине с любимым в комнате, дышавшей чувственной негой, в спальне, которую она убрала так изящно. Они подошли наконец к тому роковому ложу, где, как в могиле, гибнет столько надежд; где пробуждение к блаженной жизни столь неверно, где умирает или рождается любовь, в зависимости от склада характеров, которые познаются лишь там. Мари взглянула на часы и подумала: «Жить осталось только шесть часов».
— Неужели я могла заснуть? — тихо воскликнула она, проснувшись под утро от невольного движения, как это бывает, когда человек, вздрогнув, пробуждается в определенный час, назначенный себе накануне. — Да, я спала, — промолвила она, увидев при свете горевших свечей, что стрелка часов на камине скоро укажет два часа ночи.
Она повернулась и долгим взглядом посмотрела на маркиза; он спал, как ребенок, подложив руку под голову, а другой рукой держал руку жены и чуть заметно улыбался, как будто уснул средь поцелуев.
— Ах, — еле слышно воскликнула она, — он спит, как дитя! Да разве он может не довериться мне, когда он дал мне несказанное счастье. — Она тихонько толкнула его, он проснулся, и улыбка раздвинула его губы. Поцеловав ту руку Мари, которую он держал во сне, он поглядел на несчастную женщину такими сверкающими глазами, что она не выдержала их страстного сияния и медленно опустила тяжелые веки, как будто хотела запретить себе опасное созерцание; но, затенив длинными ресницами огонь своих глаз, она этим мнимым отказом разделить желание еще больше воспламеняла его, и если б не глубокий ужас, который она пыталась скрыть, муж мог бы обвинить ее в чрезмерном кокетстве. В одну и ту же минуту оба подняли свои прелестные головы и обменялись взглядом, исполненным благодарности за наслаждение, которое они изведали. Но, быстро охватив восторженным взглядом прекрасную картину, какой являлось для маркиза лицо его жены, он заметил, как затуманилось ее чело, и, приписывая это чувству грусти, ласково спросил:
— Любимая, зачем эта тень печали?
— Альфонс, бедный мой Альфонс, куда, думаешь ты, я привела тебя? — спросила она с трепетом.
— К счастью.
— К смерти!
И, вздрогнув от ужаса, она бросилась из постели к окну. Удивленный маркиз последовал за нею. Мари в отчаянии исступленно заломила руки, затем приподняла занавеску и указала на площадь: там стояло человек двадцать солдат. Туман рассеялся, и в белом лунном свете ясно видны были мундиры, ружья, невозмутимый Корантен, который сновал взад и вперед, словно шакал, поджидающий добычу, и командир республиканцев, — он стоял неподвижно, скрестив на груди руки, и, подняв голову, вздернув губу, смотрел на дом внимательно и грустно.
— Ах, оставим их, Мари! Вернись!
— Почему ты смеешься, Альфонс? Ведь это я сама поставила их тут!
— Ты бредишь!
— Нет.
Секунду они смотрели друг другу в глаза, маркиз угадал все и, сжав ее в объятиях, сказал:
— Пусть даже так!.. Я по-прежнему люблю тебя.
— Тогда не все еще потеряно! — воскликнула Мари. — Альфонс, — сказала она, помолчав, — еще есть надежда.
В это мгновение они ясно услышали глухой крик совы. Из туалетной комнаты внезапно вышла Франсина.
— Пьер здесь! — сказала она с почти безумной радостью.
Изумительно быстро, как это умеют делать только женщины, маркиза и Франсина переодели Монторана в шуанское платье. Когда маркиза увидела, что ее муж заряжает пистолеты, которые принесла Франсина, она незаметно вышла из комнаты, обменявшись многозначительным взглядом с верной своей бретонкой. И тогда Франсина провела маркиза из спальни в туалетную комнату. Он увидел там груду крепко связанных одна с другой простынь и мог убедиться в деятельной заботливости бретонки, желавшей обмануть бдительность солдат.
— Мне тут ни за что не пролезть, — сказал маркиз, разглядывая маленькое оконце.
В это мгновение темное широкое лицо закрыло отверстие овальной рамы и хриплый, столь знакомый Франсине голос тихо окликнул:
— Генерал, торопитесь! Синие жабы зашевелились.
— О, еще один поцелуй! — произнес дрожащий и нежный голос.
Маркиз уже ступил обеими ногами на спасительную лестницу, но еще не выбрался из окошка, и в эту минуту почувствовал, что его обняли с силой отчаяния. Он узнал жену и невольно вскрикнул, поняв, что она переоделась в его платье; он хотел удержать ее, но Мари стремительно вырвалась, и ему пришлось спускаться. В руке у него остался обрывок ткани, и при свете луны, внезапно озарившей его, он увидел, что это лоскуток жилета, который был на нем накануне.
— Стой! Залпом пли!
Этот окрик Юло, раздавшийся среди грозной тишины, разрушил чары, под властью которых, казалось, были и люди и природа. Тотчас вслед за яростными залпами синих, поставленных на бульваре, к подножию башни градом полетели пули из глубины долины. Неумолимый, дружный огонь республиканцев не прекращался. Жертвы не издали ни единого крика. Мгновения тишины между залпами были страшны.
Однако Корантен заподозрил какую-то ловушку, заметив, что с высоты лестницы упала одна из висевших в воздухе фигур, на которые он указал Юло.
— Ни один из этих скотов не пикнул! — сказал Корантен. — Влюбленные вполне способны отвлечь наше внимание какой-нибудь хитростью, а сами, пожалуй, спаслись бегством с другой стороны башни.
Шпиону хотелось поскорее раскрыть тайну, и он послал сына Налей-Жбана за факелами. Предположение Корантена показалось Юло вполне вероятным; беспокойно прислушиваясь к треску выстрелов у ворот Св. Леонарда, где, несомненно, завязалась серьезная схватка, старый солдат воскликнул:
— Это верно! Не может быть, что их двое!
И он стремглав побежал в кордегардию.
— Молодцу всадили пулю в голову, командир, — сказал Скороход, выйдя ему навстречу. — Но он убил Гюдена и ранил двоих солдат. Ох, и бешеный! Он прорвался через три ряда наших ребят и наверняка улизнул бы в горы, если б часовой у ворот Святого Леонарда не подцепил его на штык.
Услышав эти слова, Юло бросился в кордегардию и увидел там окровавленное тело, которое только что положили на походную кровать. Он подошел к мнимому маркизу, поднял шляпу, закрывавшую ему лицо, и тяжело опустился на стул.
— Я так и думал! — крикнул он, крепко скрестив руки на груди. — Разрази меня гром! Слишком долго она держала его у себя.
Все солдаты остолбенели. Юло распустил длинные черные косы — это была женщина! Вдруг тишину нарушил топот идущего отряда людей. В кордегардию вошел Корантен, а за ним четверо солдат; на носилках, устроенных из ружей, внесли Монторана: пулями ему перебило оба бедра и обе руки. Маркиза положили на походную кровать рядом с женой. Он увидел ее и судорожным движением взял ее за руку. Умирающая с трудом повернула голову, узнала мужа, задрожала так, что страшно было смотреть, и еле слышно прошептала:
— День без грядущего утра!.. Бог слишком скоро внял моей мольбе!
— Командир, — вымолвил маркиз, собрав угасающие силы и не выпуская руку Мари. — Я полагаюсь на вашу честность. Сообщите о моей смерти в Лондон младшему моему брату. Напишите ему, что, если он хочет исполнить мою последнюю волю, пусть не поднимает оружия против Франции, не оставляя все же службы королю.
— Будет сделано, — сказал Юло, пожав умирающему руку.
— Отнесите их в ближайший госпиталь! — крикнул Корантен.
Юло схватил шпиона за плечо, и так крепко, что вонзил ему ногти в тело.
— Здесь твоя работа кончена. Убирайся вон! Да хорошенько запомни лицо командира Юло! Смотри не попадайся мне на дороге, а не то я всажу тебе в брюхо свою саблю.
И старый солдат уже схватился за рукоятку сабли.
«Вот еще один из порядочных людей, которые никогда не сделают карьеры», — сказал про себя Корантен, когда очутился уже далеко от кордегардии.
Маркиз еще нашел в себе силу кивком поблагодарить своего противника, выказывая ему то уважение, которое солдаты питают к честному врагу.
В 1827 году на рынке в Фужере один старик с женой покупал скот, и никто не говорил ему худого слова, хотя он убил больше ста человек; никто даже не припомнил ему прежнего его прозвища: Крадись-по-Земле. Особа, которой мы обязаны ценными сведениями о всех действующих лицах этого повествования, видела, как он вел с рынка корову, выступая с таким простодушным, наивным видом, что невольно хотелось сказать: «Какой славный человек!»
Что касается Сибо, по прозвищу Хватай-Каравай, то мы уже знаем, как он кончил. Может быть, Крадись-по-Земле пытался, хотя и безуспешно, спасти своего приятеля от эшафота и находился на площади в Алансоне во время ужасного побоища, которое было одним из событий знаменитого процесса Рифоэля, Бриона и Ла-Шантри...

Фужер, август 1827 г.