1 2 3 4 5 
   
Троица бандитов приехала в Москву из Твери. На самом деле к бандитам из них можно было отнести только Боряна, отсидевшего за разбой. Остальные двое — разменявший тридцатку Ромуля и двадцатисемилетний Гешка, ну какие из них бандиты? Так, жульбаны. Ромуля после армии помыкался охранником, потом «торпедой» у местной братвы, собирал деньги на тверских рынках, потом братву разогнали, и повис Ромуля в воздухе. Ни семьи, ни детей. Работать негде, бандитизмом заниматься тоже. Весь Ромулин поселок Нижние Кочмы — пустой магазин да заколоченное здание сберкассы. Грабить, в общем, некого, кроме друзей-алкашей. Поехал обратно в Тверь, устроился на автомойку, где и познакомился с Боряном, изредка заезжавшим мыть свою «девятину».
   
А в гешкиной судьбе если что и было бандитского, так это дворовые разговоры и обсуждения сериала «Бригада». Купившись на блатное очарование Боряна, Гешка за разговорами о воровском фарте притирался-притирался и оказался в конце концов в их компании, будто всегда там был.
   
Вместе пытались вписаться в пару полукриминальных тем, но реальность резко диссонировала с кино. Никаких «полян», которые можно было бы отжать в криминальной войне с конкурентами, в городе не было. Все «конкуренты» носили синие костюмы и имели корочки помощников депутатов, а «поляны» оформились в холдинги, концерны и фонды. А те, что не оформились, плотно сидели под местными ментами, прокуратурой или налоговой.
   
Еще год назад емкие определения «ссучился как, а ведь мы с ним в девяносто втором», которые отпускал Борян в адрес людей, с которыми был знаком по блатному прошлому, воспринимались уважительно и давали надежду на то, что Борян, единственный «не ссучившийся», ввинтится в криминально-деловую среду города, используя свой блатной авторитет. Сегодня говорил такое Борян все реже, и даже Гешка, похоже, уже не надеялся в отдельно взятой губернии повторить путь Саши Белого.
   
Обмозговав текущую ситуацию одним погожим вечером за бутылкой водки, пацаны решили, что ехать надо туда, где хорошо и жирно. Туда, куда хотят попасть все, чтобы кусок этого жирного оттяпать. В Москву. Небольшой неприятностью были сами москвичи, которые, по мнению пацанов, никого не любили, да и уступать свои куски не хотели. Но «на пятнадцать мильонов человек пара десятков лохов для нас всегда найдется», — заключил Борян. На том и порешили. Ромуля за неделю справил у знакомых военных два «Стечкина», Гешка кой-чего продал, кой-чего занял на первое время. Борян намарафетил «девятку», и поехали они в Москву…
   
— «Белорусский вокзал», — вслух прочел вывеску Борян. — Почти в центре, кажись. Надо бы хату снять на первое время. Как думаешь, Ромуль?
   
— Дело, — сухо ответил Ромуля.
   
— Давайте я выскочу, поспрошаю людей, тут, мне говорили, прям с табличками «сдам хату» стоят. Прям на вокзале, — затараторил Гешка.
   
— Не мельтеши, — осадил его Борян, — вокзал — место приметное. Нечего тут палиться.
   
— Я думаю, надо газету купить и по объявлениям прошерстить, понять, что да как, а посмотреть Гешку отправим. Скажет, мол, молодая семья, сам менеджером работаю, — предложил Ромуля.
   
— Слышь, какой я тебе менеджер! — забычил Гешка. — Борян, скажи ему, чё он меня так называет?
   
— Осади, — закурил Борян сигарету. — Мобила левая нужна, пацаны. И пожрать было бы неплохо.
   
Ромуля тормознул у обочины, под вывеской какого-то кафе.
   
— «Рыга», — прочел Гешка и заржал. — Воту них в Москве пизданутые названия! Борян, ты бы стал жрать в кафе с названием «Рыга»?
   
— Я тебе кто? Ты еще спроси, стал бы я жрать в кафе с названием «Параша»! — сплюнул Борян в окно.
   
— Пацаны, «Волгу» видите? — Ромуля указал пальцем вперед, через две машины. — Из нее какой-то старый фраер вылезает, может, сорганизуем?
   
— Не стремно? — Борян поглядел по сторонам.
   
— Чё стремно-то? Я такого на раз сделаю! — Гешка вспомнил, как несколько лет назад воровал барсетки из машин торговых представителей, забиравших выручку за реализованное шматье в местных «Промтоварах».
   
— Как думаешь? — Борян похлопал Ромулю по плечу.
   
— Годится, — кивнул Ромуля. — Ты знаешь, Борян, я…
   
   
… — Ты знаешь, Саслан, я против таких решений. С другой стороны, этот человек украл твои деньги, — ставлю на стол пустую чашку, смотрю на «командирские». — Это твое дело. Поступай с ним как знаешь. Адрес точно записал?
   
Разъединяюсь. Прикуриваю, смотрю по сторонам. Глазам даже зацепиться не за кого. Еще вчера здесь сидела примодненная молодежь, телевизионная тусовка и приятного вида бездельницы. Но стоило «Рагу» прослыть модным местом, как все изменилось. В одном конце зала — бухгалтерия с неимоверными рисунками на нарощенных ногтях, в другом — менеджеры социальных медиа (так, кажется, теперь принято называть всех, кто уже не торговый агент, но еще не безработный). Владельцы, кажется, даже музыку сменили. Звучит какой-то постылый downtempo, смесь не то La Roux с Еленой Ваенгой, не то Nouvelle Vague со Стасом Михайловым. Впрочем, от всех четверых давно хочется блевать. Перевожу взгляд на кейс. Один миллион долларов. Вот, собственно, и все.
   
Подгружаю в айфоне расписание рейсов на Лондон. В теории успеваю на поздний аэрофлотовский из Шарика. Один миллион долларов. Вспоминаю всех героев сегодняшнего дня. Проститутку, ментов, гастеров, Дениса этого малахольного. Можно не сомневаться, что эти деньги для них гораздо важнее, чем для чеченцев.
   
Я пытаюсь вспомнить их глаза, но ничего, кроме суженных зрачков чужого страха, не всплывает. Наверное, у них были мечты, вполне вероятно, их жизнь могла бы как-то измениться с внезапным обретением миллиона.
   
Минут через сорок деньги вернутся владельцам. Еще через час будут доставлены московскому чиновнику. Взятка за очередной кусок земли, дом или что там он им подписывает. Если вдуматься, какое это свинство — один чиновник получит чемодан, полный мечтаний как минимум шестерых людей. Мечтаний о другой жизни, которой никогда не будет.
   
Был бы я писателем романтического направления, я написал бы что-то вроде «этим крысам в пыльных кабинетах можно простить то, что они воруют наши деньги. Но то, что они воруют наши мечты, — никогда».
   
Но я не писатель. Я работник по временному договору. А все эти сопли — от усталости. И кейс мои викинги, скорее всего, никуда не повезут. Лужка-то сняли. Да и жизнь моих сегодняшних пациентов никак бы не изменилась, с шаровыми деньгами. Просрали бы они их так же глупо, как получили, уж в этом я уверен. Можно сказать, что жизнь показала этим людям эпизод увлекательного кино. Кино, права на которое купили другие…
   
И единственная романтика этой повести в том, что у «хвостатого» курьера красивая жена. Возможно, у нее все наладится после исчезновения этого дебила, который даже деньги в руках удержать не сумел. Надеюсь, они его все-таки убьют, а не просто покалечат. Не хотелось бы, чтобы она остаток жизни провела между случайными приработками и работой сиделки. В самом деле, не хотелось бы. Совершенно искренне говорю…
   
Уже на улице мысленно укоряю себя за то, что бросил деньги, не посмотрев счет. За то, что не спешу отучаться от этих жлобских привычек, с которыми в Лондоне будет тяжело. Бросаю кейс на сиденье рядом с собой, завожу крокодилоподобную «Волгу» со второго раза, включаю поворотник. Трогаю.
   
Величайшей проблемой людей, думаю я, является наивное заблуждение, что они умнее или хитрее других. Всех моих сегодняшних героев сгубили идиотские мелочи, продиктованные собственной жадностью и глупостью. Никто здесь уже давно не заморачивается деталями, в которых, как известно, кроются дьявол и исламские радикалы. Машину слегка ведет, или мне так кажется.
   
Невнимание к деталям рождает ошибки. Вовремя не посмотрел налево, переходя дорогу, не пропустил пьяного водителя, не обернулся, снимая деньги у банкомата. Господи, да я могу книжку написать, как подобные мелочи нас губят.
   
Достаю зайчика. Прикладываю к правой ноздре. Теперь он слегка пахнет «конторским» пиджаком. Неприятно.
   
Машину снова ведет. Сбрасываю скорость, выруливаю к левой обочине, останавливаюсь, выхожу. Так и есть. Правое заднее пробито, резина практически сплющена под ободом. И какого черта я до сих пор не сменил это говно на «японку»? То ли от лени, то ли от детского очарования бравыми кагэбэшниками на таких же «Волгах» из фильма «ТАСС уполномочен заявить»…
   
Вскидываюсь на визг тормозов. За ним следует звук разлетающегося вдребезги стекла. Чьи-то руки выдергивают с пассажирского сиденья кейс, и «девятка» или подобное совковое говно цвета «мокрый асфальт», заерзав задними колесами, уносится вперед. Рука бессознательно выхватывает «Глок», но это уже не спасет. В голове поселяется хаос: Кто? Залетные? Следили давно? Меня подставили? Может, их чехи наняли, чтобы за работу не платить? Шлюха эта навела? Менты?
   
Через пару минут все это становится неважным. Как мальчишку расчесали. Как клерка после получки. Лошара ты дешевая, Володя. Лошара. Достаю телефон. Тычу в цифры:
   
— Алексей Михайлович, я вас сильно отвлек? Это Вова. У меня в вашем районе вещь украли. Мы могли бы встретиться? Это важно.
  
  
   
    
ПАРИТЬСЯ
   
   
Пресненские бани. Двадцать часов пятнадцать минут
   
— А-а-а-а-а-а, Гешка, дай пять! — Борян звонко хлопнул по протянутой ладони и снова захлебнулся хохотом. — Я умру ща! Ну, красава!
   
— Не, ну, главное, как этот поц старый закипишевал, а? — Гешка изобразил человека, выходящего из машины. Сделал встревоженное лицо, поднял брови, вытаращил глаза, отклячил зад и засеменил вокруг стола, размахивая руками. Потом присел на корточки, нарочито комично, чуть не завалившись на бок. — Не, ну как же так-то! Колесо-то! А тут мы — опаньки! Я ебашу стекло, хватаю чемодан, по газам — ив дамки!
   
— Ну, артист! — Ромуля хлопнул себя по коленям, отчего простыня, в которую он был обмотан, съехала, обнажив плечи и грудь с татуировкой, чуть выше сердца — чайки и полустертая дата. — Братишка, тебе, в натуре, надо в театр идти или в кино!
   
— А старик, наверное, ща с инфарктом лежит, готовится ласты клеить! — Гешка ловко подцепил с тарелки вспотевший кусок докторской колбасы, — а главное, непонятно, откуда у него такие бабки-то!
   
— Спиздил, откуда ж еще. — Борян начал разливать водку из запотевшей бутылки. — Они тут, в Москве, только и делают, что пиздят. А Россия на них работает. Будем, пацаны.
   
Троица чокнулась и разом замерла, ожидая, когда водочный заряд, опалив глотки, упадет в желудок. Вид у присутствующих был довольно странный. На столе колбасы, сыр, рыба трех сортов, коньяк, водка и овощи. Графин с соком. В общем, все то, чем славен стол в дорогом ресторане, в рамках представления о таком ресторане у парня со Среднерусской возвышенности. На лицах братвы, между тем, нарисована была какая-то отстраненность. Будто это и не ими были оплачены сауна и богатый стол, и не для них везли проституток, а попали ребята сюда случайно. Закутались в простыни и ждут, когда зашедший банщик или хозяин трапезы погонит их вон. Вероятно, так чувствовали себя варвары, забравшиеся после взятия города в термы. Не понимая, как им себя вести — то ли копировать манеру поведения римлян, то ли придумать свою.
   
— Ромуль, а ты со своей доляной что делать станешь? — первым очнулся Борян.
   
— Я-то? — Ромуля почесал затылок. — Магазин у себя на местности выкуплю. Водкой буду торговать, макаронами там… а может, и нет… но первым делом хату куплю в Твери… чтобы, значит, такая. — Ромуля начал было изображать руками контуры будущей квартиры и замер.
   
— А я дом куплю. — Борян вставил в уголок рта сигарету, чиркнул зажигалкой, потом вынул сигарету изо рта. — Где-нить подальше от Твери. К озерам хочу. Баню срублю. Не это вот говно, — он обвел руками пространство, — а настоящую, русскую.
   
— Мужики! — вскочил Гешка, — давайте лучше тот автосервис выкупим, ну, где мы все познакомились, а? Чё думаете?
   
Но договорить ему не дал официант, просунувший голову в дверь:
   
— Мужчины, к вам посетители.
   
В предбанник ввалился долговязый парень в джинсовой куртке, надетой поверх «кенгурушки», и спортивных штанах с мотней. За ним робко протиснулись пятеро девиц, прижимавших к груди сумочки из кожзаменителя, так, будто боясь замочить их в разом поднявшейся воде.
   
— О, какие гости! — крякнул Ромуля. — Заходи, не бойся, девчонки! Мы уж заждались!
   
— Здрасте! — выплюнул парень. — Как отдыхается?
   
— Все путем, мужик! — Борян подтянул простыню, встал с лавки и начал ходить вокруг девчонок.
   
— Девочки чистые, нерожавшие, — затянул сутенерскую мантру парень.
   
— А мы вроде тоже холостые бездетные! — Заливисто хохотнул Гешка. Проститутки выстроились вокруг стола и принялись недоверчиво разглядывать клиентов. Клиенты, судя по лицам некоторых девиц, доверия не внушали.
   
— А сколько берем-то? — Геша подошел к рослой брюнетке и сунул ей руку под футболку. Брюнетка сделала шаг назад. — Не, ну мы так не договаривались! — Гешка деланно обиделся. — Мы вслепую выбирать не можем. Командир, ты им скажи, чтобы весь прайс-лист показали!
   
— Девочки, раздеваемся! — Сутенер подошел к Боряну, безошибочно определив в нем старшего. — Вы сразу на два часа возьмете? Или продлите после часа?
   
— Мы-то? — Борян посмотрел сначала на Ромулю, уже заигрывавшего с блондинкой, успевшей раздеться до чулок телесного цвета, потом на кейс с наброшенным сверху махровым полотенцем. — Я даже не знаю… Пацаны, вы как думаете?
   
— Через час разберемся! — бросил Гешка, стараясь не отвлекаться от двух девиц. — Хотя я бы этих двух часа на три в тест-драйв бы взял.
   
— Борян, берем на час всех, кроме длинной! — Ромуля ткнул пальцем в сторону сиротливо прижавшейся к стене рослой брюнетки, похожей на знаменитую «девушку с веслом». — Или, может, всех…
   
— Ясное дело! — крякнул Борян. — Короче, дылду забираешь, а остальные пусть в парную идут… чтобы… значит… — чем закончить фразу, Борян так и не нашел.
   
— Платить сейчас будем или по ходу пьесы разберемся? — вкрадчиво начал сутер.
   
— По ходу, по ходу! — заторопился Борян, увидев, как подельники увлекают за собой девиц в соседнее помещение. — Через час заходи, только не раньше! — Борян подошел к джинсам, вытащил из них две пятитысячных купюры, протянул сутенеру и, закинув край простыни за плечо, двинул в парную.
   
Сутенер, дождавшись, пока за Боряном закроется дверь, двумя пальцами, будто червяка, поднял купюры на уровень глаз. Посмотрел на них, потом на накрытый полотенцем кейс и презрительно плюнул на пол.
   
Борян плотно прикрыл дверь, сделал товарищам знак рукой и увлек их в боковую спальню. Гешка, перед тем как нырнуть туда, успел хлопнуть одну из проституток по заднице.
   
— Ух! — Гешка потер руки. — Ну, пацаны, Бог нам помог, вот как я скажу!
   
— Не поминай всуе, — назидательно посмотрел на него Борян. — Накличешь.
   
— А чё? Видно, фраер тот по-плохому деньги нажил, вот они к нам и ушли. Скажи, не так, что ли? — Гешка хлопнул по руке Ромулю, ища поддержки.
   
— По ходу так. — Ромуле явно не терпелось в парную.
   
— Я вот чё скажу. — Борян обнял за плечи товарищей. — Вы цены за сауну и харч видели?
   
— Ну? — насупил брови Ромуля.
   
— А представьте, сколько мы за блядей заплатим?
   
— Борян, ты чё, у нас теперь денег-то, — начал было Ромуля.
   
— Не мельтеши! — Борян нагнул голову вниз, подавая пример товарищам. — Я тут черный ход присмотрел, дверь железная, сразу от выхода из парной. Так вот, я свалю через нее с вашими вещами и чемоданом, а вы минут через десять подтягивайтесь к главному входу, как есть, в простынях. Я вас там прихвачу на машине.
   
— Чего, прям ща, что ли? — Гешка скривил губу.
   
— Да хорош ты! — Борян вдавил руку в его плечо. — Потом, конечно. Я ж не кум, чтобы от шмар тебя отрывать, гы-гы-гы…
   
— А охрана-то не прочухает? — Ромуля недоверчиво посмотрел на Боряна.
   
— Слы, вы же в простынях. Скажите, друзей встретить. Чё она прочухает?
   
— Борян дело говорит! — Гешка шмыгнул носом. — Ты прикинь, на сколько мы эту баню выставим! А еще девок посчитай!
   
— А не надо такие цены ломить, — заключил Борян. — За всю жись не заработаешь, чтобы тут один раз нормально попариться…
  
  
   
    
СУТЕНЕР
   
   
Третье транспортное кольцо в районе метро «Беговая». Двадцать один час пятнадцать минут
   
Закрыв крышку кейса, Кирилл подумал о том, что столько он не смог бы заработать, даже если бы получилось продать все женское население одного спального района города Москвы на горную базу моджахедов. Во-первых потому, что Кирилл не знал, где находятся базы моджахедов, а только слышал о них в новостях, во-вторых, — даже если бы операцию удалось провернуть, моджахеды бы вряд ли заплатили.
   
К такому количеству бабла Кирилл тем не менее отнесся обыденно. Это лишний раз подтверждало его теорию Большого шанса. Кирилл четко знал: чтобы преуспеть в этой жизни, нужно делать что-то слегка противозаконное, но работая при этом кропотливо, хорошо, а главное — с людьми.
   
Его родители были инженерами и занимались, в основном, перекладыванием бумаг со стола на стол за призрачную зарплату и еще более призрачные перспективы. Тогда как тетка, имея высшее образование, работала медсестрой, посещая пенсионеров на дому («и воровала у них, где чего могла», как частенько злословила мать). Зато когда Кириллу исполнилось тринадцать, тетка въехала в двухкомнатную квартиру в Мытищах, которую ей нежданно-негаданно оставила в наследство одна из пациенток — одинокая старуха. Как единственной, кто выносил за ней «утки» и подавал корвалол.
   
В пятнадцать теория Большого шанса снова подтвердилась. Кирилл начал таскать деньги у родителей. У отца денег в карманах было мало, но пропажи часто приходивший пьяным отец никогда не хватался. С одной стороны, это позволяло Кириллу оставаться безнаказанным, с другой — деньги приходилось таскать уже с понедельника, чтобы к пятнице набиралась сумма, необходимая для похода на дискотеку.
   
Работа по отъему излишков денег у отца напрягала монотонностью, а главной проблемой была родная мать, осуществлявшая инспекцию отцовских карманов минутами раньше. Но Кирилл не сдавался и верил в свой Большой шанс.
   
И вот, в преддверии Восьмого марта и большой школьной вечеринки, Кириллу удалось опередить в прихожей мать, увлеченно рассматривавшую на кухне подарок, и выудить из хитрого тайника в подкладке отцовского пиджака увесистую котлету.
   
Следующим утром это породило большой социальный скандал, едва не закончившийся разводом. Мать метала молнии не столько из-за несправедливых упреков отца, обвинявшего ее в краже премии, сколько из-за отчаянной обиды, что этот «пьяный мудак потерял в метро кучу денег» (как позже она описывала ситуацию подруге по телефону).
   
Таким образом, Кирилл понял, что везет не тем, кто работает, а тем, кто раньше оказывается у кассы.
   
Именно этим он руководствовался при выборе будущей бизнес-модели. В девятнадцать, переехав в Москву, пока сверстники занимали свое время получением образования, Кирилл уже работал на подхвате у местных бандитов на нелегком сутенерском поприще. Пару лет он развозил по ночам проституток на точки, размещал рекламу и принимал звонки от клиентов. Когда лихие девяностые сменились тучными нулевыми, Кирилл, почувствовав дух времени, исполнил прием, опробованный на родителях, но уже в версии 2.0.
   
Кассира с пятничной выручкой из трех точек Кирилл забирал на своей машине каждое субботнее утро и отвозил на квартиру к одному из пацанов. Одним таким утром, по пути «на хату», кассир вышел из машины за сигаретами, а Кирилл, заменив в его сумке деньги на пачку таблеток экстази, набрал номер местного отделения милиции и сообщил о передаче крупной партии героина. Доблестные сотрудники приняли сразу всех — и кассира, и владельцев предприятия по торговле «мохнатой нефтью». Кирилл тогда добровольно явился в милицию в качестве свидетеля. Подельники отъехали на зону, менты ушли на повышение, а три точки с проститутками остались Кириллу. С тех пор прием денег с точек, звонки от клиентов и даже переговоры по съему квартир он осуществлял только сам, понимая, что кроить жизнь, исходя из теории Большого шанса, пытаются еще процентов десять постсоветских мальчишек, некогда поменявших пионерский галстук на жвачку Juicy Fruit у югослава на Арбате.
   
Бизнес Кирилла не то чтобы процветал, но и не умирал почти до самого конца нулевых, пока однажды его не вызвал майор из местного отделения и не прочел лекцию о последних президентских планах по модернизации, борьбе с коррупцией и готовящемся законе о полиции. На вопрос Кирилла, как все это соотносится с его бизнесом, майор сухо ответил:
   
— Будут сокращать. Выгонят. А у меня дача не достроена. Поэтому со следующей недели не двадцать, а сорок процентов. И чтобы без дураков, Кирюха…
   
— А если… — начал было Кирилл.
   
— А это уже закон об экстремизме, — подытожил майор.
   
В теории можно было сдать ментовского службе собственной безопасности, но что-то подсказывало, что в этом случае трюк не пройдет. СБ, получив «палку» на коррупционном майоре, наверняка приравняет проституток к полезным ископаемым, и, следуя соображениям национальной безопасности, отберет бизнес, как это уже вышло с ЮКОСом. Пораскинув мозгами, Кирилл решил, что Ходорковский наверняка пару миллиардов припрятал на будущее, а у Кирилла так не получится. Срок дадут тот же, а за душой только двухкомнатная квартира в Сокольниках, записанная на маму. И согласился с майором.
   
Тем не менее с того памятного разговора Кирилл присутствия духа и уверенности в завтрашнем дне не терял, так как больше ему ничего не оставалось.
   
Большой шанс представлялся ему теперь в виде девушки Прасковьи из Подмосковья, которую он тысяч за двести продавал региональному олигарху в жены, или забытого клиентом чемодана с компроматом, банковскими шифрами и фамилиями бенефициаров, или пьянки с политиком, после которой в руках у Кирилла оказывалась правильная ксива и щепотка федерального бюджета на организацию поставок молодежи женского пола на митинги, слеты и форумы.
   
Украденный кейс сочетал в себе достоинства всех трех вариантов Большого шанса — от него веяло кэшем, чужой тайной, вседозволенностью и, несомненно, вытекающими последствиями.
   
— О последствиях мы в Шенгене подумаем, — вслух сказал Кирилл, опустил окно и выкинул недокуренную сигарету.
   
«Сейчас они, конечно, телок еще месят, но через час опомнятся. — Он надавил на педаль газа. — Загранпаспорт, пиджак, заначка с евро — и до Питера. А оттуда в Латвию. За домиком».
   
— Ибо наличное все непременно быть чем-нибудь должно. Лукреций Кар «О природе вещей», — брякнуло радио. — Банк «Веста». Банковские ячейки. Прайватбанкинг.
   
— И я о том же, — согласился Кирилл. Получить зарубежную недвижимость и вид на жительство в виде кейса с наличными, украденного у провинциальных бандитов, как раз не выходило за рамки понимания Кириллом природы вещей. Не то чтобы он когда-то читал или слышал о труде Лукреция, просто воровать у бандитов ему было не впервой, да и сложившимся в России принципам передачи собственности это вполне отвечало.
   
Вместе с крышкой кейса Кирюха приоткрыл дверь в пыльную каморку своих мечтаний, заклинившую оттого, что ею давно никто не пользовался. Пространство, о котором он не то что другим не рассказывал, а даже себе вспоминать не позволял. С одной стороны, такие мечтания были совсем не пацанские, с другой — на них тупо не хватало денег. В том мире был пансионат на Рижском взморье, молодые родители, сосиски и кожаный мяч. С годами пансионат трансформировался в собственный дом, родители — в семью, мяч — в кабриолет. Неизменными оставались только сосиски. И не было Москвы…
   
— Даже кафе можно прикупить, собственные сосиски жрать, — кивнул своему отражению Кирилл и повернул на Третье кольцо.
   
Кирилл гнал в левом, семафоря случайно сунувшимся в этот ряд «бомбилам», и подпевал Антонову:
   
— Море, море — мир безбре-е-е-ежный!
   
Затрещал прикрепленный к панели мобильник:
   
— «СеваУно», — обозначилось на дисплее.
   
— Нет! — крякнул Кирилл. — Пошел ты в жопу. Не сегодня, — и прибавил громкости у Антонова. Мобильник продолжал верещать. Кирилл посмотрел на часы, оценил мерцающие огни Москвы, прикинул, что утром, оно, конечно, легче, чем вечером, а у Севы и переночевать можно, да от него и на Ленинградку выскакивать намного ближе, сбавил скорость и рванул с панели мобильник.
   
— Алло!
   
— Ола, Амиго! Кеталь? Кетамин? Кетанов?
   
— Дебил, сколько тебя учить, не шути такие шутки по телефону?!
   
— Да ладно, расслабься! Не хочешь увидеться со старым школьным другом?
   
— Я тебя и так каждую неделю вижу.
   
— Такого ты точно не ню… не видел. Ну чё, как?
   
— Ладно. Через час на нашем месте, мне заехать переодеться нужно.
   
— Согласились. Отбой.
   
«Как же ты не вовремя», — подумал Кирилл. Лучи подсветки рекламного щита прошли через лобовое стекло и отразились на хромированных замках кейса, создав иллюзию дискобола.
   
— Или вовремя? — Кирилл улыбнулся и полез за сигаретой. — Только сначала за паспортом…
  
  
   
    
СКРОМНОЕ ОБАЯНИЕ ХЭНАНЬ
   
   
    
У стен монастыря опять большой переполох —
    
По мелкой речке к ним приплыл четырнадцатирукий бог.
    
Монахи с матом машут кольями, бегут его спасти,
    
А бог глядит, что дело плохо, и кричит «пусти-пусти!»
    Борис Гребенщиков. Древнерусская тоска
   
   
Вова. Новый Арбат, Ресторан «Купол». Двадцать один час пятнадцать минут
   
Сижу в «Куполе» на Новом Арбате. Обстановка напряженная. На семерых гостей примерно двенадцать охранников. Хотя я могу ошибаться. На охранников тут похожи все. И официанты, и гардеробщики, и собственно гости. Стоят, сидят, слоняются и постоянно буравят окружающих свинцовым взглядом. Ощущение такое, будто ты в рентгеновской машине, просвеченный до костного мозга. Я даже воды боюсь попросить — вдруг это не метрдотель, а старший группы?
   
Решаю умирать от жажды, пока не придет Рашпиль. В него-то точно стрелять из-за стакана воды побоятся. Краем глаза отмечаю пару известных чиновников, троих депутатов от КПРФ, еще кого-то из тех, что живут в телевизоре. Интересно, зачем Рашпиль назначил мне встречу именно здесь? Он вроде человек не публичный. Может, уверовал на склоне лет? Название-то вы со ко духовное, практически православное. «Купол»… и вместе с тем, что-то есть от цирка. И в имени, и в атмосфере. А хотя, в Париже есть такая кафешка знаменитая. Там еще с двадцатых годов прошлого века богема тусовалась…
   
Отмечаю движение у гардероба. Ленивым шагом, будто мусор идут выбрасывать, в зал проходят трое поджарых молодцев, оглядывают столы, персонал. Один возвращается к выходу, двое других остаются подпирать колонны.
   
Наконец заходит Рашпиль, весьма странно одетый. Лаковые туфли, подобные тем, что носят под смокинг, черные брюки и черный пиджак без лацканов, отделанный желтыми кистями. Что-то подобное я видел на фотографии то ли Мао, то ли барона Унгерна. Весь этот наряд резко контрастирует с простецким лицом Рашпиля.
   
Здороваемся. Рашпиль садится, отдает свой телефон охраннику, жестом показывает, что мне следует сделать то же самое.
   
— Слушают? — интересуюсь я.
   
— Да кто ж их знает, Вова! — Рашпиль лезет во внутренний карман пиджака, достает платок, сморкается. — Может, слушают, а может, и нет. Они же теперь на нанотехнологиях помешаны. Интернет, блоги, сайты, этот… как его? Который у каждого теперь…
   
— Твиттер, — подсказываю я.
   
— Во-во. Твитырь. Они теперь в нем и жрут, и срут, и модернизацией занимаются. Зайдешь в этот ваш интернет, а там… ебать. Заводы строятся, космические корабли взлетают, мосты, дороги, машины новые. Террористов стреляют, коррупционеров сажают. Ну, все только на фотографиях, конечно.
   
— Вы, Алексей Михайлович, какой-то политизированный стали. В курсе дискурса, так сказать.
   
— Да какой там! — отмахивается он. — Просто люди всякий стыд потеряли, про понятия я даже не говорю. Чиновники, к примеру, оборзели так, что прям бери «калаш» и клади всех поголовно. И главное — каждого есть за что. — Он наклоняется ко мне и говорит шепотом: — Скоро Царь-колокол и стул президента продадут, точно тебе говорю! Если еще не продали.
   
— Что-то на вас не похоже, — улыбаюсь я, — давно ли вас проблемы вороватых чиновников волнуют?
   
— Водки принеси, — командует он подскочившему официанту. — Будешь?
   
Отрицательно верчу головой.
   
— А, ну да. Ты же у нас эстет. Водку, как простые люди, не пьешь. Весь в отца. Значит водки, двести. Салат с крабами. Краб здесь проверенный, — кивает он в мою сторону, — два.
   
Официант приседает на корточки, чуть склоняет голову набок и начинает записывать.
   
— Суп, уха рыбная. Две воды без газа. Вов, что еще?
   
— Я подумаю.
   
— У нас исключительный дикий сибас, с легким мильфёй. — Официант мечтательно закатывает глаза.
   
— Ты можешь так ко мне не наклоняться?! — рявкает на него Рашпиль, официант вскакивает.
   
— Горячее позже закажем, — с нажимом говорю я, и мальчик отваливает.
   
— Не, ну что у халдеев за манеры стали, ты мне скажи? Садятся на корты, как чурки, голову тебе чуть ли не на колени кладут, как петушары. Кто их этому учит?
   
— Это теперь везде так, Алексей Михайлович. Создают интимную зону.
   
— Чё?
   
— Ну… обстановку доверия.
   
— У нас на лагере в Мордовии за такое доверие… Короче, это его путь.
   
— В смысле? — фраза про «его путь» в лексикон Рашпиля никогда не входила.
   
— Я чё начал говорить-то? — чешет он затылок.
   
— Страну продали, Алексей Михайлович. Подбираются к Царь-колоколу.
   
— В натуре, — соглашается Рашпиль. — Сегодня встречаюсь с одним хуем из мэрии. Знаешь, из таких… сто лет там сидят, уже туалетная бумага в сортире из золотой фольги, наверное. И дорого, и жопу уже не царапает, каменная потому что. Он мне говорит, родственник его где-то в Капотне, имеет мазу на нефтяном заводе. И наехали на этого родственника молодые азерботы. Как-то там его отжимают. Помоги, мол. Я звоню туда ментам, криминалу местному, навожу справки, дело не то чтобы плевое, но разруливаемое. Перезваниваю этому фраеру, говорю, что решу. Встречаемся.
   
— А он сам, из мэрии, родственнику помочь не может?
   
— Да хер его знает! Ты же в курсе, какие они там ссыкуны. Все бы чужими руками делать. В общем, описываю ему мазу, называю цену вопроса, триста косарей. Смотрю, он, гнида, затих. Смотрит на меня выжидающе. «В чем, говорю, дело-то? Работаем?» Да, говорит, но есть один нюанс.
   
— Какой же? — Я отпиваю воды, Рашпиль махом опрокидывает рюмку водки.
   
— Ты ему, говорит, родственнику моему, объявишь цену в пол-лимона. А мне, обратно, зашлешь триста.
   
— Чего? — Я подаюсь вперед.
   
— Вот и я говорю. Ты, говорю, совсем края не видишь? Я тебе объявил триста косых. А ты, сука, мало того что со своего родственника хочешь двести получить, так еще и меня на сотку продавить? Ну, говорит, как хочешь. Есть одни дагестанцы, они готовы за сто пятьдесят решить. Я тебе, по старой дружбе, полтинник накидываю. Типа тендар у меня.
   
— Тендер? — Я закуриваю. — А они теперь конкурс подрядчиков на все объявляют? И лес валить, и людей?
   
— Ты понимаешь, каков сучара?! Я так ему и говорю. Ты мне, вору, предлагаешь тебе взятку дать, пидорасина ты конченая? Совсем охуел на старости лет? Баксы зраки застят, людей не разбираешь?
   
— И чем закончилось столкновение двух миров?
   
— Отмудохал я его прямо в кабинете. Потом еще маляву пустил по своим, чтобы знали. Но я так чую, что напрасно. Раз он мне такое предложил, значит, не впервой. Говорю тебе, Вова, проебали мы страну. Разнесли Расею по гвоздю, и все. Каждый тащит и продает, что может. Работяга — болт, генерал — танк, поп — крест колокольный, мент — дубину. Ни законов нет, ни понятий. Когда это видано, чтобы чиновник государев с вора в законе откат торговал? Ладно! — Рашпиль махнул еще водки. — Говори, что там у тебя за душой?
   
Пока рассказываю историю с кейсом, Рашпиль все перебирает крупные каменные четки коричневого цвета, которые он достал из кожаного, сильно затертого временем мешочка, изредка что-то нашептывает себе под нос и кивает головой в такт моей речи. Выслушав, подзывает охранника, бубнит ему в ухо, тот достает блокнот, записывает и отходит.
   
— Ну, а на черта ты в это ввязался-то, Вова? Работаешь с кем попало, а вдруг они террористы? — выдыхает Рашпиль, когда я заканчиваю.
   
— Я помогаю людям, а выяснять, кто террорист, — компетенция других органов. Ничего личного, только бизнес. — Допиваю воду, ставлю стакан на стол и кляну себя за этот звонок, предвкушая целый час патетических воровских нотаций. — Вы, Алексей Михайлович, если помочь не можете, так и скажите. Я извинюсь, что отвлек вас от дел.
   
— Да! — Рашпиль запускает ложку в тарелку с ухой, несколько раз зачерпывает, подносит ко рту, медленно вливает. Задумчиво смотрит вдаль, потом снова черпает. — Да. Истинно так и получается. Пропал народ, и страна пропала. Вот и ты, Вова, туда же свалиться норовишь. А я ведь тебя о-о-от таким еще помню, — Рашпиль показывает мой размер расстоянием между большим и указательным пальцем. — Можно даже сказать, когда ты еще у бати своего с конца не упал, помню. А ты мне «ничего личного» говоришь. С чеченцами работаешь. Тебе что, денег не хватает?
   
— Не хватает, — честно говорю я, — сто тысяч долларов до миллиона как раз и не хватает.
   
— А потом что? Когда сотню получишь?
   
— Потом, — я щелкаю пальцами, — здесь все продам. В Лондоне переоденусь в чистое — в новую квартиру, машину и костюм. Еще чаю выпью. Обязательно выпью чаю. В «Ритце», к примеру. Хоть это и пошло.
   
— Генка, ну-ка принеси мой блокнот! — Охранник приносит Рашпилю совковый бумажный блокнот, из каких мы в институте шпаргалки рвали. — Вот что я те скажу, Володя. Вот, что я тебе скажу. — Рашпиль укоризненно качает головой и надевает очки в тонкой металлической оправе, отчего становится похожим на ученого кота, и начинает читать, — «Благородный муж (цзюнь-цзы) думает о праведном пути и не думает о пропитании. Он может трудиться в поле и быть голодным».
   
— Это откуда? — таращу я глаза в недоумении.
   
— Это, Вова, Конфуций. Был такой китайский мудрец. А вот еще: «Благородный муж знает только долг, низкий человек знает только выгоду». Это в ответ на твое про бизнес. И про личное. Я себе много навыписывал, ты не думай! — Рашпиль грозит мне пальцем.
   
— А откуда у вас, Алексей Михайлович, такая тяга к конфуцианству вдруг образовалась?
   
— А ты думаешь, ты один тут умный и борзый, да еще с образованием?
   
— Нет, не думаю, — грустно ответил я. — Судя по количеству машин стоимостью более восьмидесяти тысяч евро внизу, на парковке, думаю, что не один. А учитывая тот факт, что машины эти не благородных мужей, а здешних блядей и официантов, что-то, Алексей Михайлович, подсказывает мне, что не только не один, а даже и не умный.
   
— Правда? — недоверчиво косится на меня Рашпиль. — Ну, тогда еще надежда на тебя есть. Знаешь, — наклоняется он ко мне, — надежда исправиться, она всегда есть. Возьми меня — три ходки, две «мокрые», руки в партаках, а душа в заусенцах. А и меня на старости лет взяло так, что не отпускает. Как хороший чифирь.
   
— Что не отпускает? — судя по внезапной страсти к Конфуцию, Рашпиль на старости лет таки познал волшебный мир химически синтезированных наркотиков.
   
— Год назад мои влезли в один блудняк с оружием в Гонконге. — Рашпиль вертит головой по сторонам, потом снова наклоняется ко мне. — Туда-сюда, чё-то у них там не задалось, — короче, схлестнулись они с местной братвой. Триадами себя называют. Стали они наших крошить, как капусту. И случись так, что пятеро моих прихватили какого-то деда с бабой и ребенком, с кучей лаве. Вроде как общак их подломили. Заперлись с этими бабками и заложниками в отеле. Китаезы их обложили со всех сторон, но выкуривать испугались, шутка ли — старший их там со своей бабой и дитем.
   
День сидят, два, три. На четвертый баба китаеза говорит на чистом русском языке: так, мол, и так. Мистер Чен попросил вам сказать, что сегодня самоубьется через остановку дыхания, а после братва его вас всяко замочит. А то, что мистер Чен сам себе ласты завяжет, можете не сомневаться.
   
Мои, конечно впали в ахуй и стали мне звонить. Прилетел на следующий день. Своим велел в комнате остаться. Сел с этим Ченом и бабой его тереть. В ванной.
   
Чен вместо «здрасте» берет с полки флакон с духами, разбивает, и вены себе на правой руке взрезает. Вот, говорит, Алиоса, через три часа кровью истеку. А если на левой вскрою, то через два. А потом мои люди зайдут и убьют вас. Хотя я мог бы обменять себя, ребенка и жену на деньги, которые вы украли, и вам бы удалось бежать, я не стану этого делать, чтобы не мешать моим людям исполниться своего Дао.
   
У денег нет пути и нет сущности, Алиоса. Деньги кончаются, а цзюнь-цзы, узнавший Дао воина, не кончится никогда. Ты, говорит, Алиоса, понимаешь это? В чем твое Дао? Ты же благородный человек. Или ты ищешь выгоду вместо того чтобы искать сердце?
   
— И что же вы, Алексей Михайлович? — Я пытаюсь понять, не слишком ли большие зрачки у неофита.
   
— И подумал я, Вовка, — цзюнь-цзы я или шмара помойная? И так мне обидно стало, веришь — нет, что отдал я все бабки, отпустил его жену с ребетенком и сказал: косяки моих людей на мне. Их отпусти, а меня мочи прямо здесь.
   
А он мне отвечает: вижу, Алиоса, скоро ты на путь Дао встанешь. И смотрит вроде как испытующе. Самому на вид лет сто, а глаза молодого парня. Как у тебя вот. Сказал, потом подул на свою руку, кровь кап-кап — и остановилась. В натуре. Выпьем?
   
— Ага. — Я автоматически подставляю стопку. Нет, на известные мне наркотики не похоже, слишком четко говорит и глаза нормальные. Чем же его там вставили? Гипноз?
   
— Ну, потом, конечно, еще много чего было, — продолжает Рашпиль. — Монастыри, чай, осознание Дао, ушу, «утренняя роса оставляет след на листе», «лотос распускается в камне», «дракон ебет черепаху». Ну, — Рашпиль перебрал четки, — с драконом, это я, конечно, маху дал. Ты вот, сам-то, пытался хоть раз в жизни осознать свое Дао?
   
— Что? — Я от неожиданности глотаю табачный дым. — Дао?
   
— Дао, — мечтательно тянет Рашпиль, потом оборачивается, — это Лао-цзы придумал. Он вроде старшего смотрящего был при Конфуции.
   
— По-моему, это весьма спорно.
   
— Тут и спорить нечего. Возьми, к примеру, вот это: «Дао — это то, что движет вещами, путь его загадочен и непостижим». Но при этом смотри какая еботня интересная выходит, Дао — оно как бы везде и во всем, но сказать, что мы видим Дао как нечто отдельное, нельзя. А я так скажу — Дао это есть Понятие. Почему говорили раньше — живет по понятиям, поступает по понятиям. А что это за понятия и откуда они взялись — никто ведь никогда не выяснял. Однако у каждого слоя населения были свои понятия. Свое Дао. Дао мента, Дао вора, Дао вояк, профессоров, врачей, таксистов. И так далее. Но над всем этим — одно большое Дао. Потому что Понятия, — он поднимает палец вверх, — Понятия, они были раньше нас. И был порядок. И сам порядок был по Понятиям. Сечешь, чего дальше вышло?
   
— В первом приближении. Судя по тому, куда вы клоните, в середине девяностых с метафизической зоны вышло по УДО сразу несколько злых демонов, которые отняли у всех российских граждан не только понятия, но и сбережения, так?
   
— Чё-то ты загнался. Не было никаких демонов. Хотя, — Рашпиль обвел зал торжествующим взглядом, — может, и были. А я думаю, просто люди понятия сами смешали, и наступил окончательный пиздец. Вор делит бабки с ментом, врач наркотой барыжит, учитель детей ебет, поп за партию «Единая Россия» подписывает. А простые люди увидели это и поняли, что при коммуняках Ленин был понятием, при Ельцине беспредел был понятием, а сейчас только бабло понятием и осталось. А бабло понятием быть не может. Нету у бабла никакого Дао. Потому как если бабки есть — ты при понятиях, а бабки кончились? А? А Дао никогда не кончается, не может кончиться.
   
— При этом Ван Фучжи, — я мучительно выуживаю из извилин скудный запас знаний о китайской философии семнадцатого века, чтобы хоть как-то соответствовать, — учит, что Лао-цзы был слеп. И еще никто не избежал конкретности вещей.
   
— Пидорасина этот твой Ван Фучжи! — Рашпиль жахает рукояткой вилки по столу. — Откуда фраерок? Из шанхайских? Я щас позвоню, спрошу, что они там за петушар вырастили, если позволяют себе Лао-цзы вот так запросто хуесосить!
   
— Да бросьте вы, не стоит он того. — Я опускаю глаза на пепельницу, понимая, что такими дешевыми приемами, или «погремухами», в блатной риторике, можно сбить с толку только первокурсницу МГУ, а не новоявленного китаиста с тремя судимостями.
   
— Главное — понять, в чем твое Дао. — Рашпиль прикрыл глаза и сделал длинный выдох. — А как у каждого придет осознание Дао, будут и понятия. И порядок будет, и жизнь будет. Как в Китае.
   
— В Китае применяют пытки и существуют концлагеря, — робко пытаюсь я занять последний бастион либеральных ценностей.
   
— Вот только пропагандой американской мозги мне ебать не надо! — ощеривается Рашпиль. — Лагеря! Лагеря у нас на Магадане. А у них — исправительные центры. Мало ли гондонов штопаных, которые не хотят свое Дао искать и другим мешают? Тычутся по жизни, как слепые с паперти, и других баламутят. Я вот осознал себя воином и теперь с этим Дао живу. — Рашпиль мечтательно закатил левый глаз. — И когда-то, Вовка, я проснусь на берегу Хэнань. Может, рисовым зерном, а может шумом в соснах, и наступит вечность. А разве может думать о деньгах тот, кто собирается ступить за бамбуковую занавесь, чтобы быть всегда, Вовка? Готовясь к такой ебатории, думаешь только о том, как бы лишних косяков здесь не напороть. А другим так прет, и они уже при жизни понимают, что на самом деле они рисовое зерно. И тогда совсем благодать наступает. Как в чифире утонул. — Рашпиль посмотрел на часы и молодцевато расправил плечи.
   
— Только почему-то так выходит, Алексей Михайлович, что как только осознаешь себя рисовым зерном, тебя тут же склюет какой-нибудь петух, вроде вашего чиновника.
   
— Вот поэтому я пока воин, — вздохнул Рашпиль, потом отвернулся от меня и сделал знак охране. Детина принес ему листочек. — Слушай сюда. Час назад какие-то фраера в банях на Пресне порезали двух шлюх и одного халдея. Не насмерть. По слухам — подломили у фраеров чемодан с бабками. Не твой ли это чемоданчик, Вова? Имеется наколка на сутера, что баб в ту баню возил. Адресок, телефончик. Один поедешь или людей дать?
   
— Я сам, Алексей Михайлович. Буду делать первые шаги на пути воина.
   
— Это ты молодец, Володя! — Рашпиль по-отечески похлопал меня по плечу. — Действуй, а я поеду. У меня через два часа урок китайского, а до этого надо еще одного коммерсанта в русло Гуанчжоу вернуть.
   
— Это как?
   
— Да взял компьютеры у знакомых китайцев (они же теперь все через меня идут) и бабки не платит. Приехал к нему в офис представитель компании продавца, рассказал про дракона, который безнаказанно воровал рис у крестьян Поднебесной, а коммерс его послал. Он думает, если это Москва и у него два джипа сопровождения ментовских, можно и драконов на хуе вертеть?
   
— И что теперь?
   
— Будем вызывать на товарищеский суд. Шутка ли, пять лимонов грина! За такие бабки любой кедровый орех из Манчжоу-Го станет гранатой РГД. Ладно, это его путь. А ты помни, Володя, про Дао. Познай его. И про вечность помни.
   
   
Уже в машине я подумал, что городская легенда о лучах, которые случайно вырвались из недр секретного НИИ и поразили почти всех жителей города, не совсем вранье. И может быть, в числе первых жертв был Алексей Михайлович Головня 1952 года рождения, отсидевший один срок за разбой (по малолетке) и полтора срока за убийство (по второму освобожден условно-досрочно), проходивший по делу об организации преступной группировки в России и на Украине, в отмывании денег в Испании, по заказным убийствам в Москве, Донецке и Израиле. Алексей Михайлович Головня по кличке Рашпиль, вор в законе, который только что рассказал мне не «за братву и зону», и даже не «за Бога забыли», а про Дао, Конфуция и Гонконг. Возможно, я не прав, и Рашпиль действительно стал той самой бабочкой, махнувшей крылом на площади Тяньаньмэнь, чтобы породить финансовый ураган в Нью-Йорке.
   
Но что-то во всем этом разговоре отдавало морозной тревогой. Что-то такое, что словно намекало — пиздец особенно близок.
   
Косвенно наличие тревоги в воздухе подтверждал щит с рекламой «Газпрома», глядя на который невольно думаешь, что как раз тем, кто собирается в вечность, деньги, по ходу, нужны еще больше.
   
Я закурил и принялся вспоминать, нужно ли получать визу в посольстве или в Гонконге ее ставят прямо в аэропорту?
  
  
   
    
ДИЛЕР
   
   
Двор в районе метро «Курская». Двадцать три часа пять минут
   
— Ты чего, в Майами? — Кирилл ошарашенно смотрел то на Севу, то в зеркало заднего вида.
   
— А чего такого? — Сева выпрямился, протер рукой приборную панель и облизнул пальцы. — Не кипешуй, карму портишь.
   
— Какая, в жопу, карма? — Кирилл сильнее обхватил лежащий на коленях чемодан. — Чего, до дома потерпеть нельзя? Обязательно в машине хуячить?
   
— Блин! — Сева чихнул, выпустив из левой ноздри легкое облачко. — Я же тебе говорил, карму портишь. Ну вот. Теперь нужно повторить. Не хочешь с панели, давай кейс.
   
— Э-э! — Кирилл хлопнул Севу по руке. — Давай только не на моем кейсе!
   
— А чё у тебя там, килограмм героина? — расхохотался Сева. — Тогда понятно, почему ты «первый» не хочешь.
   
— Кто про что, а вшивый про баню. У тебя, кроме как про наркоту, других шуток нет? — скривился Кирилл.
   
— А чего это мы такие правильные? В четыре утра будить друга из-за шести граммов ты не стесняешься. Чего у тебя в кейсе-то? Прижал, будто там лимон грина лежит! — В глазах Севы мелькнул злобный огонек. Кирилл похолодел и выпустил воздух, как спущенный шарик:
   
— Документы там у меня, — промямлил он, — в Латвию, на вид на жительство подаю.
   
— Ого! — присвистнул Сева. — Ты мне не рассказывал. А чего так поспешно?
   
— Менты работать не дают, а деньги просят. Телки умные стали. Через день в ресторанах ошиваются, в поисках сазана. Трое за месяц свалили. Ну и вообще… заебала эта рашка.
   
— А ты уже недвижимостью обзавелся? Говорят, если квартиру там покупаешь или дом, сразу вид на жительство дают.
   
— Присматриваюсь, — уклончиво ответил Кирилл. — Ладно, делай, что ли.
   
Сева хмыкнул, принял у Кирилла кейс, положил на колени, достал целлофановый пакет граммов на двадцать и отсыпал на крышку небольшой холмик.
   
— Не боишься столько возить с собой? — теплым участливым голосом поинтересовался Кирилл.
   
— Работа! — пожал плечами Сева и передал пакет. — Брось в дверцу, если что — сразу за окно, только ногтем дырку продырявь, чтобы по ветру разнесло. А то мне не с руки, я рулить буду.
   
Кирилл подождал, пока Сева нагнется к крышке кейса, и незаметно убрал пакет в карман своей куртки.
   
— Богота, — выдохнул Сева, передавая Кириллу карточку. — Чистая Богота!
   
— Кто?
   
— Неважно. Давай, ты такого еще не пробовал. Я сам такого, почеснаку, давно не пробовал.
   
Склоняясь над кейсом, лежащим на коленях у Севы, Кирилл бросил взгляд в зеркало заднего вида.
   
— Если на нас сзади кто смотрит, подумает, ты у меня сосешь! — заржал Сева.
   
— Слышь! Шутки выбирай, в натуре. — Кирилл резко выпрямился и в этот момент понял, что ему не показалось. Сзади приближались фары — менты!
   
Кирилл бросил на пол карточку, распахнул дверь машины и побежал. Раздался визг протекторов. Кирилл бежал долго, петляя между деревьями, пока не оказался на другой стороне парка. Уже виднелся в просвете аллеи павильон метро. Кирилл перешел на шаг, восстановил дыхание, огляделся по сторонам, остановился.
   
Вытащил сигареты из одного кармана, полез за зажигалкой в другой, и пальцы нащупали предмет, оказавшийся при свете уличного фонаря пакетом с кокаином. Кирилл оценил на глаз весовую стоимость, подумал о том, как менты будут ловить Севу, а тот пустой, как завтра Сева позвонит и срывающимся от волнения голосом поинтересуется судьбой пакета. А Кирилл ответит, что выбросил со страху. Сева тихонько заскулит и пробормочет что-нибудь о трешке грина.
   
Кирилла охватил нервный хохот. Деньги к деньгам. Он прижался спиной к березе и прикрыл рот ладонью, чтобы не привлекать внимание. Смешно было так, что пришлось присесть, чтобы сбить истерику.
   
Отсмеявшись, Кирилл выбросил погасшую сигарету, достал новую, зажег. Глубоко затянулся и вдруг почувствовал холодок между лопатками. Что-то его не отпускало. Что-то говорило Кириллу об изменении в атмосфере. Будто бы час назад он был одним, а теперь стал… или не стал? Или что-то у него было между парком и машиной Севы, а теперь… карточка, менты, пакет с коксом… А-А-А-А-А!..
   
Кажется, последнее он уже прокричал.
  
  
   
    
БЕГИ, КРОЛИК!
   
   
    
Беги, кролик, кролик, беги, реки
    
крови, огни.
    
Танцуй, плыви, гори, скользи,
    
Убивай лишки, смотри,
    
Все бессмысленно и бесполезно.
    Mujuice. Беги, Кролик; беги!
   
   
А-А-А-А-А! Й-Ю-Ю-Юху! — закричал Сева, убедившись, что фары милицейской машины больше не показываются в зеркале заднего вида. Для верности он совершил еще пару маневров, чтобы сбросить «хвост», — проехал дворы за театром «Ромэн» и вырулил на Третью улицу Ямского Поля. Припарковавшись между служебных машин у здания ВГТРК, первым делом вышел, открыл пассажирскую дверцу и принялся осматривать салон в поисках пакета, который передал Кириллу. В дверце было пусто. На полу, между сиденьями, в бардачке — ничего похожего. Для успокоения Сева приподнял коврик и пошарил рукой, но реальность била наотмашь. Пакет исчез.
   
— Минус три, — Сева уселся на корточки, как азербайджанцы на рынке, и закурил. — Даже звонить бесполезно, скажет, что выбросил со страху. Или правда выбросил. Всяко не легче.
   
С одной стороны, подумал Сева, три тысячи потерять обидно. С другой — если бы менты прихватили с таким пакетом, отдал бы десятку, а то и больше. А учитывая последние тенденции борьбы за чистоту рядов, десятку можно было не отдать, а получить. В таком разрезе выходила не просто экономия, а сразу условно-досрочное освобождение. Картину счастливого исхода слегка подгадил Кирюха, умыкнувший стаф, но в сочетании с угрозой сменить модную джинсовку Dsquared на лагерный ватник это выглядело досадным пустяком. «Ему еще бед карма обраткой-то вернется», — заключил Сева.
   
Кейс, валявшийся за спинкой пассажирского кресла, он обнаружил, когда садился за руль. «Вот завтра мы и устроим натуральный обмен моего товара на твой вид на жительство», — улыбнулся Сева, погладив шершавый пластик, — а если там еще и паспорта лежат, тебе пиздец, брателло. А они там наверняка лежат».
   
То, что лежало в кейсе, вполне можно было бы назвать видом на жительство. В последний раз такое количество денег Сева видел в спортивной сумке, стоявшей на кухонном столе в офисе Таракана, который продавал наркотики оптом. Это было на прошлой неделе. И на позапрошлой тоже. Такое бывало, когда Сева сталкивался в тараканьем офисе с «региональными дистрибьюторами». Они пили чай и травили анекдоты, пока помощник Таракана нарочито медленно пересчитывал деньги.
   
Каждый раз, наблюдая за этой процедурой, Сева размышлял над тем, сколько же снюхивает население Подмосковья, учитывая то, что даже это немалое количество порошка будет разбодяжено втрое, а то и вчетверо. А по телевизору говорят об инфляции и безработице. А вчера вроде как кризис был. А Москва и окрестности все так же «невер слип».
   
Еще Сева пытался прикидывать выручку этих ребят, но всегда спотыкался. Считать чужие деньги было однозначно плохой кармой, но гораздо хуже было осознание того факта, что посчитав их, можно прийти к выводу, что заработать даже двадцать процентов от годового оборота этих ребят невозможно. А такое знание делало жизнь унылым беспросветным говном и низводило профессию драг-дилера (модная машина, открытые двери в злачных местах города, общение с опасными, но правильными людьми) до уровня заместителя менеджера по персоналу в крупной конторе, подсчитывающего бабки начальника в перерывах между мастурбацией с кредитным авто-калькулятором и просмотром горящих путевок.
   
Хотя на самом деле Сева знал, что дилером его зовут только близкие друзья, из вежливости и ради потакания Севиному кумиру — Тони Монтана из «Лица со шрамом». А остальные — просто барыгой.
   
Крутить наркобизнес Сева начал три года назад, после знакомства с одним майором из ФСКН, принявшим его на дискотеке с двумя таблетками экстази и подписавшим на роль — вначале осведомителя, потом — мелкооптового продавца.
   
Как человек неглупый и знакомый с религиозными течениями, Сева понимал: чтобы пробиться наверх наркопирамиды, надо обладать не просто «монтановскими» яйцами, но еще и сильным тотемным символом, потому что на фразу: I want my fuck-in'human rights, now! Just like the President Jimmy Carter says, — придут не офицеры иммиграционной службы США, а два подполковника-силовика. Причем второй придет уже с видео, взятого с ютьюба, на котором отчетливо видно, как Сева устраивает взрывы в московском метро.
   
Прочитав книгу про транснациональные корпорации в торговле, Сева уяснил, что единственный способ противостоять крупному ритейлеру типа Wal-Mart, уничтожавшему конкурентов с помощью низких цен, можно двумя путями — объединением мелких торговцев для получения больших скидок от поставщика или переходом в формат All-in-one Concept store, когда широта ассортимента и близость к жителям своего района дает тебе шанс на большую лояльность покупателей.
   
На первом пути вместо скидок можно схлопотать по роже, а за объединение в натуре лишиться лицензии на торговлю (читай: грохнут).
   
В книге еще описывался вариант, когда монстры торговли просто покупали бизнес у наглого малыша-конкурента, оставляя хозяев в управлении, но то, что слияния-поглощения в России происходят на уровне выше курирующего Севу майора, он уяснил давно.
   
Оставался кропотливый путь «старого доброго магазина нашего квартала», хозяина которого любят соседи как своего. «Стать Lovemark» — учила книга. Ассортиментный ряд — иногда кокс, чаще героин, экстази, гашиш, унизительная и малоприбыльная торговля бутиратом. Контингент покупателей соответствующий — щенки-студенты, играющие в тусовщиков, нищие районные джанки, угрюмые айтишники и местная гопота. С «Лавмарк» было еще тяжелее. Добрые соседи ненавидят барыг. Главное — непонятно почему.
   
Чтобы успокоиться, Сева отошел от машины и добил небольшой косяк, из тех, что лежат на черный день в запасном колесе. Кейс сулил феерический полет за мечтой, которой Сева проникся после первого визита в Голландию. С того момента он заболел идеей переезда в небольшой голландский город, покупки лицензии на кофешоп и организации бесперебойного туристического трафика для жителей эрэфии. Сева знал процедуру оформления заявки, примерную стоимость бизнеса, разбирался в сортах травы и текущих ценах на внутреннем голландском рынке. Тема кофешопа всплывала каждый раз во время пьянок с товарищами. Каждый из них знал, что делать на следующий день после севиного отъезда. Со временем мечта доросла до размеров холдинга со своим туроператором, продажей авиабилетов и сторонним бизнесом вроде автозапчастей. Словом, Сева, как человек нежадный, комфортно устроил в своей мечте всех приятелей. Оставалось одно небольшое «но». И вот сейчас, в эту самую минуту, это «но» лежало у Севы на коленях.
   
В стакане между сиденьями изредка трепыхался мобильный, высвечивая одного и того же абонента — «Кирилл».
   
— А вот хуй! — сказал Сева телефону, когда тот в очередной раз заерзал. Телефон, видимо, понял и умолк.
   
Трогая, Сева не особенно понимал, куда ехать. Сначала позвонил Машке и спросил, как у нее с загранпаспортом, на что она пропищала: «Сколько времени, знаешь? Опять обнюхался!» — и еще много обидного. Потом остановился и выкинул все оставшиеся в багажнике косяки. Включил диск Найка Борзова и долго ездил по Садовому кольцу, подпевая «Лошадке» и барахтаясь в теплых мечтах о Голландии. Правильная музыка и правильная трава постепенно делали свою работу, и на втором круге Сева ощущал себя в салоне самолета, то ли приземляющегося в Скипхоле, то ли стартующего из Шереметьево.
   
    
     
Я маленькая лошадка,
     
И мне живется несладко.
     
Мне трудно нести мою ношу —
     
Настанет день, и я ее брошу.
    
   
   
То, что машина «Нового желтого такси» двигается за ним от «Курской» до «Маяковки» не случайно, Сева понял, когда ошибся поворотом и вернулся на Садовое, а таксист исполнил тот же маневр. Желтый «Форд» отстал от него только на Смоленской. Зато сразу после «Парка культуры» на хвост села «Рено».
   
Интересно, откуда они про кейс узнали? Кирюху вели? Сева включил поворотник. Ехать к Машке, спрятать у нее кейс и отсидеться? Там двор такой неудобный, зажмут — не выберешься.
   
    
     
Я маленькая лошадка,
     
Но стою очень много денег.
     
Я везу свою большую повозку
     
С того на этот берег.
    
   
   
На втором круге по Садовому к таксистам добавилась машина ГИБДД, проследившая за Севой вплоть до съезда на проспект Мира, где ее сменил знакомый «Форд», выпрыгнувший со стоянки у метро. Несомненно, таксисты передавали эстафету гаишникам, а те обратно таксистам. Причем делали это так слаженно, что сперва и не подумаешь, что следят. Конкретно, суки, натренировались. Нет, к Машке точно нельзя. Может, к ее отцу в сервис, они вроде с утра работают? Но тут он вспомнил, как недобро посмотрел ее отец, когда Сева на вопрос о своей профессиональной деятельности ответил: «Коллега. Колеса продаю, присадки, там, всякие». Автосалон отпадал. Старому мудаку доверять нельзя. Сдаст или обкрадет. Делать нечего. Как говорится, дома и стены помогают.
   
    
     
Мне машут даже деревьев ветви,
     
Меня приветствуют все, все как один —
     
Я привезла им новый мир!
     
Я привезла кокаин!!!
    
   
   
Сева ехал так, как ночные птицы улетают от более грозного хищника. Медленно двигался в полузнакомых дворах, чтобы потом совершить стремительный бросок по главной дороге. Зависал на светофорах, проверяясь, останавливался у обочин, разворачивался и уходил обратно в центр. Последнего таксиста он сбросил в районе Песчаной. Тот делал вид, что остановится у метро, а сам в последний момент поехал дальше, но Сева уже предугадал его маневр и свалил во дворы.
   
Уже на районе последний раз проверился и припарковался за пять домов, а там кустами добежал до своего подъезда.
   
— Сев! — окликнули его сзади. Сева вжал голову в плечи, развернулся и автоматически выставил вперед кейс как щит. От стены у подъезда отделился торчок. Имени его Сева не помнил. Из тех, кому уже и тащить из дому нечего. — Сев, я ща сдохну!
   
— У меня нет ничего, отвали! — буркнул Сева и двинулся вперед.
   
— Брат, я тя прошу, брат. Я сдохну ща, реально!
   
— Я те чё, врач? — огрызнулся Сева. С торчками в таком состоянии нужно быть предельно конкретным и ни в коем случае не вестись на всякие суицидальные угрозы, это Сева уяснил давно. — Иди домой, бля!
   
— Я н-н-не могу, меня ломает, — затрясся торчок, — я тебя прошу, хочешь, на колени встану!
   
Сева прикинул, как глупо стоять, держа в руках кейс, полный денег, ранним утром, в не самом лучшем московском дворе. Особенно когда на коленях перед тобой стоит нарколыга в ломках.
   
— Ладно, — посмотрел он по сторонам, — пошли!
   
Оставив торчка стоять перед входной дверью, Сева быстро достал из сливного бачка полиэтиленовый сверток и вернулся на лестницу.
   
— Сколько тебе?
   
— А это на сколько тянет, как думаешь? — протянутой к Севе ладони, с впитавшими грязь, дым, и еще черт знает что линиями судьбы, жизни и прихода, лежало тусклое желтое кольцо.
   
— Это что? — Сева сделал шаг назад. — Я тебе чё, ломбард? Нал есть?
   
— Материно, золотое, брат. Я потом выкуплю, брат. Материно. — Ладонь придвинулась ближе. — Возьми!
   
— Да хоть бабкино, оно мне не нужно!
   
— Обручальное… — Ладонь сунулась Севе практически в лицо. Кольцо, потом эти чертовы линии, мелкий кафель в просвете между пальцами. — Брат, я тя прошу, брат!
   
— Да какой я тебе брат?! Нахуй пошел отсюда! — Сева вдарил по руке, кольцо отлетело в сторону, и в тот самый момент, когда оно должно было издать звук, ударившись о кафель, нарколыга прошипел одно слово:
   
— Сучара…
  
  
   
    
НОЧЬ
   
   
Вова, гостиница «Марриотт Грандъ Отель». Три часа утра
   
Выпускаю в потолок тугую струю табачного дыма, ловлю себя на мысли о том, насколько тяжелым и старомодным кажется мне виски, с тех пор как я «пересел» на Bacardi Spice. Тем не менее добиваю миниатюрную бутылку Dewars и аккуратно кладу под кровать. Она катится, потом звякает, ударяясь о кучу своих пустых подруг из мини-бара, и останавливается.
   
В голове клиповая нарезка: встреча с Рашпилем, десять сигарет в машине, поимка сутенера, потом клубы, клубы, поиски этого гребаного дилера, какие-то торчки на танцполе, извивающиеся полуодетые поблядушки и набыченная охрана. И саундтрек к воспоминаниям, очень кстати:
   
    
     
She is your friend until the ocean breaks
     
And when you dream, dream in the dream with me
     
And when you dream, dream in the dream with me
     
81-82-83-84, —
    
   
   
кидаются в меня заученными еще в школе строчками Simple Minds. Оглядываю неимоверно большой номер «Марриотта», натягиваю плед к подбородку, достаю очередную сигарету, но курить больше не хочется.
   
— У меня рука затекла, — отзывается из ванной прикованный к батарее Кирилл.
   
— Да ты что! — нехотя отвечаю я.
   
— Мне лежать неудобно, — истерит он. — Спину ломит!
   
— Не ври, я подстелил одеяло. — Встаю, беру с тумбочки листок для заказа завтрака, изучаю ассортимент.
   
Веры в то, что Кирилл не знает логова этого дилера, нет никакой. Знает, сучонок, еще как знает. Просто в квартире, где прячется этот пушер, лежит чемодан с деньгами. С его, как ему кажется, кирюхиными бабками, которые дилер украл. И между бабками и Кирюхой — я и одна ночь в «Марриотте». Он перетерпит. Даже две перетерпит. Ну, реально, не убьет же его этот службист (то есть я) в плохо сшитом костюме? Опять же, как ему кажется. Ну, изобьет, ну заморочит голову допросами, делов-то. А миллион — это миллион. Даже если челюсть сломают.
   
На экране телевизора «Информаторы» — рок-звезда выходит из ванной, обвязывает вокруг пояса полотенце, берет бутылку водки и ступает на пол. Следующий кадр — он поскальзывается, бутылка падает из рук, разбивается. Следом на осколки падает он, режет кисть. Крупный план — звезда недоуменно смотрит на руку, струйка крови стекает по запястью и падает на пол.
   
— Я не чувствую запястья, — снова напоминает о себе сутер.
   
— Завтракать будешь?
   
— Что? — переспрашивает он после некоторой паузы.
   
— Завтракать. Если сейчас закажем, есть шанс, что с утра они заберут бумажку из-под двери. Знаешь, хороший завтрак — это очень важно. Каша, например. Свежевыжатый сок. Яйца. Хотя есть яйца каждый день вредно. Вообще, все проблемы с желудком из-за того, что люди не завтракают. Перебиваются днем черт-те чем, а потом нажираются на ночь. Это неправильно. Любой диетолог скажет, ты уж поверь.
   
— Я не знаю, где Сева!!! — вопит сутенер. — Пожалуйста, отпусти меня! Я тебя прошу, я правда не знаю, где он! ОТКРОЙ ЭТИ ЕБАНЫЕ БРАСЛЕТЫ!
   
— Давай ты сейчас резко перестанешь орать, ок? — захожу в ванную. — В конце концов, это неприлично, уже три часа ночи.
   
— Курить хочу, — шипит сутер.
   
Достаю сигарету, сую ему в зубы, даю прикурить. Кирилл затягивается, выпускает дым, вытаскивает сигарету свободной рукой и смотрит на меня злобно, как дворовый кот.
   
— Ты с утра кофе или чай?
   
— Мне похуй! — Сутер бросает недокуренную сигарету на пол.
   
— Фу, как некрасиво! — Я смотрю на него, потом — на дымящийся на плитке окурок.
   
— Я ссать хочу, — развязным тоном замечает Кирилл.
   
— В чем проблема?
   
— Мне туалет нужен!
   
— У тебя целая ванна.
   
— Ну ты и козел! — огрызается он и расстегивает ремень. — Может, выйдешь тогда?
   
— А ты стесняешься?
   
— А ты чё, пидор?
   
— О, да! — бью ему в нос, он гулко ударяется затылком о ванну. Выхожу.
   
Достаю из-под кровати чемодан с инструментами, вынимаю пилу, оселок, прибавляю громкость у телевизора, вынимаю из холодильника бутылку Perrier.
   
— Ты там закончил?
   
— Я и не начал, — как-то гортанно отвечает он.
   
— Слушай, — делаю несколько глотков, плещу водой на ладони, протираю лицо, — я читал историю кинозвезды, которая лежала в ванне, случайно уронила в воду магнитофон, и ее убило током. На самом деле таких историй было много. И у меня все время руки чесались проверить, представляешь? Несколько лет назад я даже решил найти физическую лабораторию, чтобы поставить опыт. То есть не в том смысле — убивает или нет, а в том, какой должен быть прибор, падающий в воду, чтобы током ударило очень больно, но не смертельно. Скажем, до судороги!
   
— Я СЕЙЧАС НАЧНУ ОРАТЬ И КОЛОТИТЬ НОГОЙ В СТЕНУ!!! — орет Кирилл, втягивая сочащуюся из носа кровь. — ПРИБЕЖИТ ОХРАНА И СКРУТИТ ТЕБЯ, ЕБАНЫЙ МАНЬЯК! ТАКИХ, КАК ТЫ, НАДО КАСТРИРОВАТЬ ПРИ РОЖДЕНИИ, ИЛИ ВЫШКУ, СУКА, ДАВАТЬ, ПО СУДУ! ТЫ УРОД! УРОД! И ЗАЧЕМ ТЫ ТОЛЬКО ЖИВЕШЬ?! БОГ ТЕБЯ НАКАЖЕТ, МАНЬЯЧИНА!
   
— Зачем я живу? Хороший вопрос, — возвращаюсь в ванную, открываю воду над раковиной, плотно закрываю дверь. — Я с рожденья им мучаюсь. Так и не могу ответить. Но знаешь, что странно?
   
Он испуганно переводит глаза с меня на пилу и обратно.
   
— Странно то, что такие ничтожества, как ты, находят на него ответ очень быстро. Те, кто торгует героином, или шлюхами, или ворует чужие деньги. У них всегда есть ответ на этот вопрос. Знаешь, чувак, я столько раз встречал ублюдков похлеще тебя. И у вас всегда есть ответ. Я книгу хочу написать, даже наброски делаю, честно. Ты когда-нибудь писал стихи или прозу?
   
— Нет, — хрипит он, безумно повращав глазами и сконцентрировавшись на пиле.
   
— А я начал недавно. Год назад. Из ваших историй великолепная книга может сложиться. Как «Декамерон» Боккаччо… ой прости, это для тебя сложно. Как «Денискины рассказы». Читал, наверное, в школе?
   
Кирилл отчаянно кивает.
   
— Вот ты говоришь, что я урод и маньяк. А у тебя ведь нет оснований делать подобные выводы. — Достаю сигарету, присаживаюсь на унитаз, точу пилу. — Моя работа — решать чужие проблемы. Я торгую своими возможностями, а ты — людьми. Чувствуешь разницу?
   
— Угу, — кивает он. Кажется, его уже мелко трясет.
   
— Ты сутенер. Скажи, сколько у тебя шлюх на подхвате?
   
— Два..
   
— Что два, баран? Ты и мальчиками торгуешь?
   
— …Двадцать…
   
— Двадцать. — Я затягиваюсь с мечтательной улыбкой. — Вот ты тут мне Бога вспоминал (а ваша порода, я заметил, вообще сплошь любители поверовать, без отрыва от производства). А родители твоих подопечных тоже наверняка в Бога веруют. И сами девушки. Чистые, провинциальные девушки. А еще они верили в то, что вырастут красавицами. И счастливо выйдут замуж, нарожают детей. Они, наверное, придумывали им имена и рисовали в своих девичьих мечтах прекрасных принцев. Оставалось только школу закончить и в Москву переехать. А там сразу и принц встретится. А вместо принца им встретился ты, врубаешься? Рассказал про рестораны и машины, и богатых любовников, и пару историй, как такие же провинциалки в Америку отъезжали замуж, да? А потом отобрал паспорт и показал, как работают на ментовских субботниках те, кто сбежать пытается. Отбираешь краснокожие-то?
   
— Да, — разлепляет он пересохшие губы.
   
— А скольких ты вместе с Севой своим посадил на герку, чтобы они за дозу работали? А сколько девок пропало за время твоей работы? Ну, просто приехали к клиенту и пропали, ты же сам их не убивал, правда? Ты даже не знаешь, что с ними было! Про аборты в левых больницах, про то, скольких людей они черт знает чем заразили, я даже не вспоминаю. Я думаю не о том, зачем ты живешь, а как ты со всем этим в голове живешь. Хорошо ли ты спишь? — Я встаю и примериваюсь лезвием пилы к его щиколотке. — Да, надо будет полотенцами обложить.
   
— Не надо! — Кирилл начинает плакать. — Не надо, умоляю! Я не то украл, простите меня, пожалуйста. Сева, барыга этот гребаный, наверняка на дальней хате сидит. Он думает, я не знаю, а я, сука, знаю, где она…
   
— Так быстрее будет, — переношу пилу чуть выше щиколотки, — а тут кость чуть толще. Данте, восьмой круг ада. Что ты говоришь? Прости, я отвлекся.
   
— Улица Фестивальная, дом… — Он сгибает корпус, насколько позволяет цепь наручника, наклоняется ко мне, хватает свободной рукой пилу и тараторит как в припадке: — Фестивальная двенадцать, Фестивальная двенадцать, не надо, пожалуйста, миленький, Фестивальная…
   
— Да фиг с ней, с Фестивальной! — бью его по руке, провожу оселком по лезвию. — Ты лучше скажи, какому богу молишься, чтобы он тебя не наказал? Шиве? Мардуку? Они к тебе во сне не приходят? Сторчавшиеся, задушенные и выброшенные в подмосковном лесу. А глаза? Скажи, тебе их глаза снятся? А глаза их матерей? Знаешь, я никак не могу избавиться от глаз. Мне все время снятся глаза матерей. — Встаю, подхожу к зеркалу, приглаживаю волосы, медленно-медленно, как в черно-белом кино. — Глаза матерей всех этих Коль, Миш, Паш и Алин. Глаза матерей, которых я никогда не видел.
   
— Снятся… у-у-у-у… иногда… — Кирилл рыдает в голос. — Я ж не сам… начал… не сам… доза… на системе тогда я был… плотно… барыги подсказали… я не сам… когда… не сам я…
   
— Знаешь, Кирюха, я бы на твоем месте однажды утром, — беру в руку металлический душевой шланг, перепиливаю одним движением, удовлетворенно смотрю на пилу, — однажды утром посмотрел бы на чистый русский снег. Потом собрал бы паспорта всех этих несчастных, отвез бы баб на вокзал. Дал бы денег на дорогу. Проводил. А потом… потом бы и сам уехал. Но ты ведь не смог, Кирюха! И не сможешь, — присаживаюсь на край ванны, беру его за щиколотку, примериваюсь пилой.
   
— Фестивальная двенадцать, я смогу, фестивальная двенадцать, пожалуйста, нет, я сам, Богом клянусь, ФестивальнаЯ-Я-Я-Я… — На его джинсах выступает мокрое пятно. Увеличивается в размерах, темнеет.
   
— Ну что же ты писаешься при посторонних мужчинах, Кирилл?! Я же не гей, чтобы на твои извращения смотреть! — встаю, выхожу из ванной. Фестивальная двенадцать, значит. — А какая квартира на Фестивальной?
   
— Двести седьмая! Двести седьмая, кажется… Я по памяти доведу. Там по памяти я… узнаю… все сразу узнаю по памяти… там. — Кажется, даже отсюда я слышу, как стучат с каждым выдохом его зубы.
   
— Хорошо, Кирилл… узнаешь. А с девчонками ты зря связался. Как ты там говоришь? Бог тебя накажет? Хотя, конечно, не мое это дело, лезть в чужой бизнес. Просто не могу пройти мимо… не могу, и все… Бездуховно. Ладно, ложись, Кирка, спать, завтра продолжим про духовность.
   
Я достаю зайчика, глубоко вдыхаю лаванду, думаю о том, что Станиславский сказал бы: «Не так уж и плох этот Володя. Не так уж он и безнадежен для большой сцены».
   
— Я их отпущу, — слышится из ванной, — всех до одной отпущу, а Люську еще и вылечу. Просто вы мне поверьте.
   
— Ты слишком серьезно к себе относишься. Так что с напитками? Я, пожалуй, возьму апельсиновый сок.
   
— Воду, — всхлипывает сутер. — Я их всех до одной домой отправлю! Вы за них не переживайте.
   
— Да мне, собственно, все равно, куда ты их там отправишь, — выдыхаю я. — Воду конгаз?
   
— СУ-У-КА! — кричит наконец пришедший в себя сутер. — СУЧАРА ЕБАНАЯ!
   
— Не кричи, Кира, а то я тебе в самом деле ногу отпилю, завтра. На Фестивальной двенадцать, рыбка моя. В квартире номер двести семь. Буэнос ночес.
   
   
Под утро мне приснился странный сон. Будто я хожу по пустому городу, в котором светят неоновые вывески, витрины магазинов и работают светофоры. А на улицах никого нет. Ни одного человека. И тихий голос постоянно шепчет мне «Дао, Володя. Найди свое Дао». И будто бы я захожу в гостиницу, а за стойкой портье никого нет, и кругом зеркала, и, кажется, играет музыка. С моего места виден вход в ресторан, где стоят сервированные столики, и, кажется, посетители только что ушли все разом. Странное дело, но я не отражаюсь ни в одном зеркале, и от этого мне становится страшно. Я бегом поднимаюсь по лестнице, захожу в первый попавшийся номер, открываю дверь в ванную, умываю лицо, и тут, в зеркале над раковиной, наконец появляется мое отражение.
   
— Где же ты, мое Дао? — шепчу я отражению. — Где?
   
— В пизде, — грустно отвечает мне человек из зеркала и пропадает.
   
В голове конницей проносятся ассоциации с женским детородным органом, откуда все берется, природа вещей, мать-первородительница. Потом чехи, цифровые счета в Швейцарии, горы одинаковых пластиковых кейсов на выдаче багажа в аэропорту, что-то еще, такое же безутешное… А потом картинка распадается, и все погружается в один сплошной туман…
  
  
   
    
ТОРЧОК
   
   
Улица Фестивальная. Около пяти утра
   
…а прошлое мое подернуто сплошным туманом. Вроде детский садик, школа, Бивис и Батхед по МТВ, мать чё-то там такое за кризис говорит, потом вроде как опять школа. А потом кто-то вдруг ра-а-аз — и жгут на левом предплечье перетянул. Сначала больновато от резинки, потом кольнуло в вену, заныло, а потом разлилось, и ништяк такой, что сразу и не понятно, где было вчера, и что такое сегодня. Дальше вроде ее Викой звали, квартиры какие-то съемные, инсулинки, жженые ложки, сказали, у нее гепатит, ломки стали лютые, Валера обиделся, говорит, я у него телевизор спиздил, все потом долго кипешевали, пока Валера вдруг не умер. Или он раньше, чем телевизор того… хуй я его помню. Мать приходила какая-то постаревшая. Тебе двадцать шесть, а выглядишь на сорок, я ей говорю, на себя посмотри, а она мне про соседку, и какой-то в пизду там Валаам. Просил денег, она в слезы, полезла в сумку, дальше опять провал, менты, руки от браслетов болят пиздец, в обезьяннике чуть не вскрылся, так ломало, выпросил у врача релашки, потом отпустило, и опять я дома. Какие-то хачи пришли покупать магнитолу, нос разбили. Или это с месяц назад было? А по ходу ваще, может, зимой…
   
День помню точно. Ноги начало сводить так, что я с кровати упал. Вырубить. Выкурил сигарету, кое-как догнался вторяками — попустило. Добрел до матери, сказал, на Валаам уезжаю, там у монахов переломаюсь, как она говорила. Попросил с билетами помочь, а она меня по роже — говорит, врешь ты все, наркоман проклятый, когда же меня Бог-то заберет отсюда? Вырубить. Кольцо в ванной взял на автомате, вернулся домой, начал обзванивать барыг. Гешка в отказе, Ден только в нал дает, Сурен сказал: «Вы ошыблысь», и трубку бросил.
   
К вечеру ломать так стало, что пиздец, я подумал, реально надо на Валаам сваливать, или в Сибирь в это… короче, село, про которое Паша сказал. А тут еще эта проснулась… Вика… то есть Вика это та была, а эта, как ее, короче… остался только один мудозвон, но он, сучара, не дает ни под металл, ни под вещи. Позвонил ему, просипел чего-то про деньги, он не поверил. Сказал, мать на билет дала. На Валаам. Ладно, говорит, Севе позвони, у него есть точно. Сунул в карман отвертку, может, магнитолу вырву, по дороге… возьмет? Сева этот, сучара, трубу не снимает весь вечер, вернулся домой, там опять провал какой-то и уже утро опять, но не так чтобы совсем утро, а которое вроде пока ночь. Подорвался, пошел этого барыгу караулить у подъезда. Часа через два перехватил, идет, сука, с кейсом. А там герка, наверное. Полный сундук.
   
Доковыляли до его этажа, с порога протянул ему кольцо, а он мне… нет, ну сучара конкретная! Это же материно кольцо, оно золотое, а он! Чего ему, жалко?! Я отдал бы через месяц, если бы он не быканул. И как-то оно само так вышло. Будто отвертку в руку кто сунул. Сучара он, базара нет, но вроде не хотел же. Мягко так вошло, как «баян» второй раз входит. Пиздец по ходу, десять дозняков того не стоили. Ваще Москва стала лютая, что пиздец. Валить по ходу. Мать права. Переламываться, лечиться и вообще сюда больше ни ногой. Вот только сейчас… Вены ушли напрочь, в ногу хер попадешь в этой темноте, хоть бы они лампочки ставили! Зато без лампочек менты не видят… уффф… нет, реально, валить из Москвы, а потом дрянь эту не видеть… никогда… и всех убивать, кто ее продает или там говорит. А чего у него в чемодане-то, интересно? Сейчас попустит, посмотрю… попустит сейчас, да… попууууустииит… попус… не втыкать ща главное… не вты… щас попуст…
  
  
   
    
СОСЕДИ
   
   
Улица Фестивальная. Семь часов утра
   
— Сколько еще этажей? — спрашиваю.
   
— Три, — бухтит Кирилл. В сотый раз мысленно называю себя малодушным бараном за то, что так и не собрался с силами бросить курить к чертовой матери. Два. Впереди пыхтит пристегнутый ко мне наручником сутер. Стараюсь не концентрироваться на учащающемся пульсе, представляю, как поднимусь на этаж, достану из постели этого пушера, и… на этот раз надо постараться без долгой преамбулы. Осталось пролет пройти. Сразу силовая отработка. Потом возьму кейс, спокойно спущусь по лестнице (вниз всегда легче) и сегодня буду курить строго по одной сигарете в час. То есть следующая в 9 утра.
   
На том самом этаже нездоровое движение. Трое ментов, собака, две испуганно жмущихся друг к другу старушки, врачи. На полу нечто, укрытое замызганным одеялом.
   
— Вы в какую квартиру? — Тень мента угрожающе отделяется от стены.
   
— В двести седьмую, майор. Все нормально, соседи!
   
— Какие еще соседи? Проживаете тут? — Его напарник заходит мне за спину, Кирилл начинает нервно оглядываться.
   
— Соседи у вас одни, — ощупываю внутренний карман в поисках ксивы, и чуть не достаю вместо нее зайчика. Где же эта чертова книжица? Господи, дай мне силы и вид на жительство в Соединенном Королевстве. Наконец нащупываю. — ФСБ России. Отойдем?
   
— Майор Кудрявцев. — Мент отдает честь и пропускает меня в квартиру. — Этот с вами?
   
— Ага, — киваю, поднимаю руку, к которой пристегнут наручник, заставляя Кирилла вскинуть свою, так, что мы становимся похожими на «Рабочего и Колхозницу. Gay Edition». — Участник федеральной программы по защите свидетелей.
   
— Ясно, — кивает майор.
   
— Что здесь произошло?
   
— Барыгу убили, товарищ полковник. Сегодня под утро. Заточкой или отверткой, непонятно.
   
— Так, — достаю сигарету. «В девять утра следующая», — робко подсказывает кто-то внутри. — Подозреваемые? Особые обстоятельства?
   
— Да судя по всему, торчок убил. Там бабка стоит, она пошла с утра мусор выносить, а на площадке парень лежит. Она в «скорую», парня забрали с передозом. По-моему, жмуром уже. А потом та, вторая бабка, вот этого нашла. — Майор снимает фуражку. — Как же они надоели, товарищ полковник, вы бы знали! Скорее бы они друг друга покрошили, в фарш, нам бы легче работалось.
   
— Сева… — Кирилл пытается то ли всхлипнуть, то ли чихнуть. Делаю движение, чтобы пережать ему наручником лучезапястный. — Ясно, — глубоко затягиваюсь. — По нашей информации, к убитому должна поступить крупная партия героина. Квартиру обыскивали?
   
— Никак нет. Только место преступления описывать начали. — Майор достает из кармана платок, протирает залысины на голове. — Приступать? Или ваших дождемся?
   
— Сева… — снова всхлипывает Кирилл.
   
— Знакомый ваш? — участливо интересуется майор.
   
— Они были… — выдерживаю долгую паузу, — друзьями, так сказать… — Кирилл пытается встрепенуться, и мне приходится завернуть ему руку почти за спину, заставляя корчиться от боли так, что он ойкает.
   
— Да уж, — понимающе мычит майор и брезгливо отворачивается.
   
— И чумодан, чумодан тама валялся, рядом с ним, — слышится из-за приоткрытой двери голос бабки.
   
— Какой чемодан? — спрашивает младший мент.
   
— Алюминеный, — шамкает бабка.
   
— Погоди, майор, — вылезаю обратно в парадное, утаскивая за собой Кирилла, как собаку на поводке.
   
— А куда потом чемодан делся, бабуль? — стараюсь быть как можно более ласковым. — Куда чемоданчик-то делся?
   
— А хер яво знает, — бабка хлопает себя ладонями по ляжкам, — «скорыя» уехали, труп яво забрали, может, и…
   
— Понятно, — достаю из кармана ключик, отстегиваю Кирилла.
   
— Э… — Кирилл непонимающе таращится на меня.
   
— Свободен, — шепчу ему на ухо, — испарись отсюда! Понадобишься, я сам тебя найду.
   
— И куда мне… теперь? — в ответ шепчет он.
   
— Куда хочешь.
   
— Можно, я домой поеду?
   
— Тебе все можно, ты живешь в свободной стране.
   
Кирилл кивает, делает пару робких шагов в сторону и кубарем скатывается по лестнице вниз. Возвращаюсь в квартиру:
   
— Майор, номер «скорой», которая первый труп забирала, есть?
   
— Сейчас установим! — Майор лезет в карман за мобильным.
   
— Устанавливай скорее, — достаю сигарету.
   
— А что в чемодане-то было? Героин? Или бабки? — спрашивает майор, одновременно тыцкая по клавишам.
   
— Хуже, майор, — делаю глубокую затяжку, — полкило плутония. Ты даже не представляешь, кого тут убили. Международного нарко-террориста, члена кавказского отделения «Аль-Каиды».
   
— Нихуя себе! — майор застывает с трубкой, не донесенной до уха. — Извините, товарищ полковник.
   
— Ты знаешь, что такое полкило плутония? Этого хватило бы взорвать Москву, а развалины заразить радиацией лет на сто. Взорвать и заразить, — выпускаю струю дыма ему в лицо. — Представляешь? Весь твой ебучий город, майор. Взорвать и заразить.
   
— А может… может, так оно и лучше было бы? — после долгой паузы отвечает он.
   
   
А может, в самом деле так оно и лучше было бы. Я сосредоточенно курю в машине, ожидая, когда светофор загорится зеленым. На обочине два гопника тащат в видавшую, кажется, еще Горбачева «девяносто девятую» девчонку лет двадцати. Девчонка верещит и сопротивляется (или делает вид, что сопротивляется). Мимо идут погруженные в свои дела москвичи. На встречной полосе, так же ожидая светофора, стоит «скорая помощь», чуть за ней — милицейская машина. На происходящее никто не реагирует.
   
Если гопники сейчас случайно убьют девчонку, прохожие начнут фотографировать труп на мобильные. Потом пойдут дальше. И мне бы вылезти из машины и вмешаться, или даже не вылезать, а просто высунуть в окно ствол. Но я точно знаю, что гопники побегут в одну сторону, девчонка… скорее всего, в ту же, менты меня заломают, а врачи из «скорой» выступят свидетелями того, как я хотел ее изнасиловать, угрожая пистолетом.
   
Или девчонка окажется женой одного из них, или сестрой. Она от кого-то из них родит, а потом, когда ребенок вырастет таким же гопником, расскажет ему по пьянке, что однажды «его папка тащил мамку на свидание, а какой-то олень подумал, что папка мамку хочет изнасиловать, и стал заступаться.
   
Оленя сдали ментам, а сами посмеялись». Как-то так она и скажет.
   
А может, ее в самом деле хотят изнасиловать. Я этого никогда не узнаю и никогда больше не увижу ни ее, ни гопников. Я не буду им мешать. Я выброшу сигарету в окно и все забуду. Не потому, что боюсь, и даже не потому, что когда этот город насиловал меня, все стояли и смотрели в другую сторону. Просто с каждым разом обостренное некогда чувство вселенской несправедливости вспыхивает все слабее и слабее. Теперь от него даже сигареты не прикурить. И как бы оправдательно это ни звучало, виной тому не я, а ты, любимый город-герой.
   
Из-за тебя я двигаюсь от пепелища к пепелищу, оставляя после себя сожженные дотла деревни собственных эмоций. Я искренне стараюсь не помнить имен, мест, дат и событий. Я боюсь зацепиться за корягу чужой истории, чтобы, выпутываясь из нее, корень за корнем, ветка за веткой, не осознать однажды, что сросся с этой корягой.
   
Мне все время снится один и тот же странный сон. Большие фотографии, как в школе. На них лишь в одном обведенном кружочке — мое лицо. Все остальные рамки — пусты. Мне все время снится этот сон. Или я придумал, что он мне снится?
  
  
   
    
ЛЮДИ В БЕЛЫХ ХАЛАТАХ
   
   
Район метро «Сокол». Восемь часов утра
   
— В анамнезе миллион долларов. — Фельдман щелкнул крышкой кейса и поежился. Видно, так ему было страшно от суммы, которую он озвучил.
   
— Трофиму ска… — начал было Котомин и тут же осекся. — Трофим чемодан видел?
   
— Не уверен! — Фельдман засунул кейс под носилки и отвернулся к окну. — А ты?
   
«Не уверен он. Вот сволочь! — озлобленно хмыкнул про себя Котомин, — ох уж эта мне манера уклончивых еврейских полуответов. „Не уверен. Не думаю. Боюсь, не получится“. Ты, сука, или боишься, или точно не получится. Чего наводить тень на плетень? Или в вас сидит вечный страх концлагерей и погромов? Скажешь „да“ — витрину разобьют, скажешь „нет“ — в газовую камеру отправят. Так вас именно за эту ебучую неопределенность и громили и травили, неужели за столько веков не понятно?»
   
Котомин не любил Фельдмана не в силу присущих последнему ярко выраженных черт характера еврейского народа, а скорее за отсутствие таковых. Кроме привычки отвечать вопросом на вопрос, ничего другого анекдотично-пейсатого в Марке Арнольдовиче не было. Он всегда был опрятен, вежлив, в меру носат, не стремился переложить работу на других или увильнуть. В подлости замечен не был, давал в долг по мелочам и честно делил деньги, которые благодарные больные (а такие попадались только Фельдману) совали в карманы врачебного халата.
   
Антисемитизм Котомина не был бытовым. Ненависть к Фельдману происходила из пещерной архаики русского человека, лучше всего описанной в анекдоте про коммерсанта девяностых, продавшего черту душу за миллион долларов. Коммерсант, в принципе удовлетворенный уверением сатаны в том, что в ближайшее время за эти деньги делать ничего не придется, шел домой и говорил про себя: «Все же в чем-то ты меня наебываешь».
   
Вот и Котомин за все два года работы с Фельдманом не мог понять, в чем его наебывают. Пара тысяч рублей в долг, «до пятницы», отдаваемая через месяц, легкий отказ от своей доли в «пациентских» в пользу водителя (у него жена беременная), понимающие, участливые глаза в похмельные дни у сотрудников. Все это говорило, что существует у Фельдмана какой-то секрет. Есть, есть в жизни этой падлы что-то большее. Что-то, позволяющее ему с легкостью отказываться от «леваков» и соболезновать похмельному Трофимову. Что-то глобально несправедливое, достающееся Фельдману «на шару». Что-то такое, в чем, несомненно, есть доля Котомина, которую Фельдман тщательно от него маскирует своими фальшивыми улыбочками и веселенькими анекдотами. А потом, небось, приходит этот Фельдман домой, к жене и детям (у него второй недавно родился. И как он их кормит на свою зарплату? Жена у него работает, ага, так мы и поверили), и за ужином рассказывает, как ловко в очередной раз развел этого барана Котомина.
   
Был бы Фельдман жаден, изворотлив, расчетлив и подл — Котомин бы с легким сердцем хлопнул себя по ляжкам и сказал: «Ну, чего еще от еврея ждать». А так ждать приходилось непонятно чего, но явно нехорошего. И жить с этим Котомину было все труднее и труднее, хоть с работы уходи.
   
И вот теперь этот чемодан. Как развязка плохого сериала. Котомин предчувствовал, нет, даже точно знал — именно в этот раз все и случится. К этому все, собственно говоря, и шло. Фельдман возьмет и кинет и его, и Трофима (хотя Трофим чемодан не видел, Котомин это точно знал). Кинет легко и непринужденно. На один миллион долларов. Пока непонятно как, но это же Фельдман! А главное, зачем ему так много? Отец у Арнольдыча известный хирург, мать гинеколог. Про практику в частной клинике тоже всем известно. Чего ему, денег, что ли, на жизнь не хватает? Как Котомину или Трофиму? Зачем ему вообще эти бабки? Он чего, нуждается? Точно кинет. Нет в нем русской широты души и вечного стремления к справедливости. Нет, и все тут.
   
Котомину отчаянно захотелось курить. Машина встала на перекрестке, он уставился в окно и без особого интереса стал наблюдать, как на противоположной стороне улицы двое бугаев спортивного вида пытались затащить в «девяносто девятую» упирающуюся девчонку. Та отбивалась, громко верещала, но прохожие шли мимо, погруженные в свои московские проблемы. «Вот же пидоры какие все стали равнодушные. Так и меня с Трофимом сейчас разведут, а всем хоть бы хны… Такой город», — подумал Котомин, а вслух сказал:
   
— Конечно, нужно уезжать из Москвы.
   
— Что? — переспросил Фельдман.
   
— Уезжать надо отсюда. Из Москвы, из страны.
   
— А, — пожал плечами Фельдман, — наверное, ты прав.
   
Фельдман точно знал, что Котомин прав. Фельдман и сам так думал. И Надя так же думала, и родители, и многие друзья. «Знаешь, Марик, — сказал ему как-то его сокурсник, проживающий ныне в городе Нью-Йорке, — вся история еврейского народа подчинена лозунгу „во имя жизни“. Во имя продолжения жизни мы не разводимся, не бросаем детей, не ведем ненужных войн и всеми силами стараемся выживать во враждебной среде, пока не найдем островок безопасности. Ты же, Марик, живешь во имя смерти. Все, чем ты занимаешься, — вопреки нашей истории. Вопреки профессии, вопреки стране проживания, вопреки народу, который тебя окружает, и государству, которое тебе ни хрена не платит. Сгинешь ты в Рашке».
   
И среда обитания доказывала Марику, что так оно и будет. Один за другим его друзья и сокурсники свалили. Кто в Штаты, кто в Израиль, а те немногие, что остались у Марика к сорока годам, рассосались по заграничным представительствам российских нефтяных компаний, с джокером в виде двойного гражданства в кармане.
   
И вроде бы с деньгами, благодаря нескольким работам, все было в порядке, и в семье хорошо, и работу свою Марик любил, но память поколений подсказывала, что воздух в Москве становится плотнее. Плотнее до такой степени, что, кажется, завтра не ты его, а он тебя вдохнет и распылит на молекулы.
   
Это ощущалось везде. В пробках, в метро, во взглядах кавказских бомбил, в голосах проклинающих за поздний приезд больных с артериальным давлением, в суете коллег, подписывающих коллективные письма в защиту Системы Здравоохранения против доктора Рошаля, в растущем числе национал-патриотических блогов рунета, в выпусках новостей, докладывающих об очередном убитом в тридцать девятый раз «лидере бандформирования» или успешном прохождении страной «очередного витка кризиса». Это было в самих людях, наконец.
   
Один из этих людей сидел и безучастно смотрел, как двое гопников затаскивают в машину девицу. Сидел и даже не пытался привлечь к этой сцене внимание Марика, не говоря уже о попытке вмешаться. Да и сам Марик предпочел в этот момент отвернуться. Не из равнодушия, а из неоднократно усвоенного урока: не высовываться. Потому что потом либо гопники окажутся ментами при исполнении, либо девица — женой одного из них, в общем, для того, кто вмешается, в любом случае ничем хорошим это не обернется. Марик это точно знал. И Котомин знал, что Марик знает. И Трофим, наверное, тоже знал. И было во всем этом такое ничтожество, что ситуацию спасла их тронувшаяся на сигнал светофора «скорая», оставляющая позади и девчонку, и гопников.
   
Котомин хмыкнул и покосился в сторону кейса, потом поднял глаза на Марка. Взгляд Котомина был отчаянно дружелюбен, настолько, что Марку захотелось заплакать. За что Котомин не любил его, он за два года совместной работы так и не понял. Марк часто размышлял об этом. Вроде старался быть как все. Выпивал с коллегами, давал денег в долг, делился «пациентскими», даже не из щедрости, а в силу неудобства, что народ таким образом компенсирует врачам зарплату, недоплачиваемую государством. В такие моменты Марку было стыдно и за себя, и за профессию, и за того человека, который давал деньги скорее вынужденно, чем от души.
   
Котомин, в общем, был не одинок. На работе Марка недолюбливали. Может, за замкнутость, может, за успешных родителей, может, за то, что не ныл и не жаловался. Может… черт его знает. Был бы еврей, а повод найдется. Все эти анекдоты, шуточки, смехуечки по поводу шаббата. А вот теперь, кажется, и настоящий повод нашелся в виде кейса.
   
В Марке боролись две сущности. Одна говорила о том, что кейс надо немедленно сдать главврачу по приезде. Пусть он его потом украдет, разделит, вернет, главное — к Марку это никакого отношения иметь не будет. Вторая сущность говорила… нет, кричала о том, что Марк мудак. Что в своем хитрожопом стремлении быть как все нужно идти до конца. Разделить эти чертовы деньги, причем на двоих, потом написать бумагу в Израильское посольство, семью в охапку — и валить. Там клинику открыть или магазин. Да что угодно, только не здесь.
   
Но первая сущность предательски побеждала. Точнее, не она, а банальный инстинкт самосохранения. Убьют за такие деньги. Рано или поздно обязательно найдется хозяин и убьет. Двое детей, престарелые родители. В общем, кейс нужно отдать. К этому все больше склонялся Марк.
   
«Как же я тебя, сука, ненавижу», — говорила каждая складка одежды Котомина, будто почуявшего грядущую подляну.
   
«За что? — Марк захотел вдруг схватить Котомина за грудки, встряхнуть и заорать ему в лицо. — Что я тебе такого сделал, ебаный антисемит?! Деньги чужие не даю тебе своровать? Думаешь, на скольких делить? Мысленно расписал их уже, а теперь я, со своей честностью сраной, влез?»
   
Но орать Марк не стал. Про себя решил: пусть будет как будет. Пусть Котомин первым голос подаст. Если предложит разделить на двоих, кидая Трофима, точно сдам чемодан по приезде, а предложит на троих, значит… значит, не все еще так плохо. Разделим, а там первый рейс «Эль Аль», и все заново… вот сейчас посмотрим, что он скажет.
   
«Вот сейчас возьми ты это все и подели на двоих, — думал Котомин, — на троих. Да хоть бы на четверых. И все. И не будет больше десяти чашек кофе в ночное дежурство, приведение в чувство молодящихся чиновничьих пенсионеров с зашкаливающим давлением и их окриков: „Нина, денег им не давай!“ — чудовищного запаха старушатины в обшарпанных „хрущевских“ однушках, годами не стриженных, желто-зеленых ногтей на ногах ветеранов войны, избитых гастарбайтерами провинциалок на седьмом месяце. Ничего этого больше не будет.
   
Но Фельдман же не даст. И даже знаю, как оно все будет. — Котомин сжал кулаки. — Сейчас мы приедем, и ты, сука, скажешь, что надо вернуть чемодан, соврешь чего-то там про клятву Гиппократа, потом пойдешь с этим чемоданом к главврачу, и вы его разделите. Ты даже главврача наебешь, а мне и возразить нечего, деньги-то не мои. Это же преступление, обворовывать тех, кого лечишь, да? Не для всех, конечно, преступление. Фельдману можно, он же у нас самый чистенький».
   
Поднимающаяся пена беспомощной злости упростила ситуацию донельзя. Решение валить с кейсом оказалось логичным и единственно правильным.
   
«Схватить чемодан при первой остановке, — Котомин нащупал кейс ногой, — дверь в сторону — и ноги. А там разберемся. Ты же меня не догонишь, правда, Фельдман? Евреи не спортсмены! Но я уж буду до конца правильным, как ты. Интересно, что ты мне сейчас ответишь, а? Просто интересно, ошибся я или нет? Ведь не ошибся, да?»
   
«Скорая» остановилась перед проходной. Трофим вышел из машины и направился на вахту.