1 2 3 4 5 6 7 8 
– Весело было, чай? Ведь он ух какой краснобай и  дошлый-предошлый, даром что на селедку походит… И жену видел?    

– И жену видел.    

– Приглянулась?    

– Д-да… очень красивая женщина. Впрочем, я хорошенько  не рассмотрел ее.    

– Уж не ври, пожалуйста, – с улыбкой заметила  старушка и посмотрела на Привалова прищуренными глазами; она хотела по  выражению его лица угадать произведенное на него Антонидой Ивановной  впечатление. «Врет», – решила она про себя, когда Привалов улыбнулся.    

Антонида Ивановна, по мнению Бахаревой, была первой  красавицей в Узле, и она часто говорила, покачивая головой: «Всем взяла эта  Антонида Ивановна, и полнотой, и лицом, и выходкой!» При этом Марья Степановна  каждый раз с коротким вздохом вспоминала, что «вот у Нади, для настоящей  женщины, полноты недостает, а у Верочки кожа смуглая и волосы на руках, как у  мужчины».    

– Ну рассказывай, чем тебя угощала Антонида-то  Ивановна, – допрашивала старушка своего гостя.    

Привалов рассказал, как умел, про половодовский обед.    

– В саду обедали-то, говоришь?    

– В саду…    

– Это уж, видно, твоему поверенному жарко стало… Уж и  нашел себе поверенного, нечего сказать!..    

– А чем он плох, Марья Степановна?    

– Да я его не хаю, голубчик, может, он и хороший  человек для тебя, я так говорю. Вот все с Виктором Васильичем нашим  хороводится… Ох-хо-хо!.. Был, поди, у Веревкиных-то?    

– Был. Заезжал с Николаем Иванычем, чтобы вместе ехать  к Половодову.    

– Так… Когда вот я про этих Веревкиных вспомню, чудно  мне делается: в кого у них детки уродились. Мать – немка, хоть и говорит с  Хиной по-французскому; отец на дьячка походит, а вот – взять хоть ту же  Антониду Ивановну, – какую красоту вырастили!.. Или тоже взять Николая  Иваныча: издалека на него поглядеть – так чисто из нашего купеческого звания  паренек, ей-богу!.. Только я его боюсь, твоего поверенного: как вытаращит глаза  на тебя, запыхтит… Больно уж, говорят, дерзко он суд ведет, ну, и тоже такая  гуляка, что не приведи истинный Христос. Ты, смотри, не больно с ним путайся.    

За чайным столом скоро собралась вся семья. Надежда  Васильевна показалась сегодня Привалову особенно веселой. Она рассказывала о  своей поездке в Шатровский завод, о том, как Костя ждет Привалова, и т. д.  Виктор Васильич и Верочка по обыкновению дурачились, несмотря на самые строгие  взгляды Марьи Степановны.    

– Мы вместе с Сергеем Александрычем поедем в  Шатрово, – заявлял Виктор Васильич.    

– Левизором, что ли? – насмешливо спрашивала Марья  Степановна. – То-то, поди, Костя соскучился по тебе, ждет не дождется…    

– Нужно еще сначала спросить Сергея Александрыча,  возьмет ли он тебя с собой, – добавила Верочка, гремя чайной ложкой.    

– Ну, ты, радуга, разве можешь что-нибудь  понимать? – огрызался Виктор Васильич.    

Чтобы окончательно развеселить собравшееся за чаем общество,  Виктор Васильич принялся рассказывать какой-то необыкновенный анекдот про Ивана  Яковлича и кончил тем, что Марья Степановна не позволила ему досказать все до  конца, потому что весь анекдот сводился на очень пикантные подробности, о  которых было неудобно говорить в присутствии девиц.    

– Ну, не буду, не буду… – согласился Виктор  Васильич. – Я как-нибудь после Сергею Александрычу доскажу одному. Где эти  кислые барышни заведутся, и поговорить ни о чем нельзя. Вон Зося, так ей все  равно: рассказывай, что душе угодно.    

– Да не ври ты, ради истинного Христа, –  упрашивала Марья Степановна. – Так она тебя и стала слушать! Не из таких  девка-то, с ней говори, да откусывай…    

– Мама, да Зося никогда и не говорит с Витей, –  вмешалась в разговор Верочка. – Ведь он ей только подает калоши да иногда  сбегает куда-нибудь по ее поручению…    

– А ты когда же это к Ляховскому-то поедешь? –  обратилась Марья Степановна к Привалову. – Долго уж больно что-то  собираешься… Тоже вот на заводы не едешь.    

– Тихий воз будет на горе, – с улыбкой отвечал  Привалов.    

 IX    

     

– Ужо заходи как-нибудь вечерком, – говорила  Привалову Марья Степановна, когда он уходил.    

– С особенным удовольствием, – отозвался Привалов,  припоминая совет Виктора Васильича относительно преферанса.    

– Ну, там как знаешь, – с удовольствием или без  удовольствия. Скушно покажется со старухами-то сидеть? Не больно у нас  веселья-то много… Ничего, поскучай.    

Но вечера в бахаревском доме Привалову совсем не показались  скучными, а наоборот, он считал часы, когда ему можно было отправиться в  бахаревское гнездо.    

Всех больше вечерними визитами Привалова была довольна  Верочка, хотя на ее долю от этих визитов перепадало очень немного. Этой  практической девушке больше всего нравилось то, что в их доме появился наконец  настоящий мужчина со всеми признаками жениха. Раньше эти вечера были скучны до  тошноты, потому что на половине Марьи Степановны собиралось только  исключительно женское общество, да и какое общество: приплетется старуха  Размахнина, придет Павла Ивановна со своими бесконечными кружевами, иногда  навернется еще какая-нибудь старушка – вот и все. Попьют чайку, побеседуют и  усядутся за карточный стол играть в преферанс. Если, кроме Павлы Ивановны,  никого не было, усаживали играть Верочку, которая страшно скучала и потихоньку  зевала в руку. Появление Хины среди такого мертвого вечера было целым событием,  и Верочка по-детски заглядывала ей прямо в рот, откуда, как сухой горох из  прорванного мешка, неудержимо сыпались самые удивительные новости. Даже  старицам, начетчицам, странницам и разным божьим старушкам Верочка всегда была  рада, потому что вместе с ними на половину Марьи Степановны врывалась струя  свежего воздуха, приносившая с собой самый разнообразный запас всевозможных  напастей, болей и печалей, какими изнывал мир за пределами бахаревского дома.    

Василий Назарыч половину года проводил на приисках, а другую  половину почти все вечера у него были заняты кабинетной работой или визитами  разных нужных людей. Про Виктора Васильича и говорить нечего: с наступлением  сумерек он исчезал из дому с замечательною аккуратностью и возвращался только  утром. Надежда Васильевна вечером тоже редко показывалась на половине Марьи  Степановны, потому что обыкновенно в это время занималась у себя в  комнате, – «читала в книжку», как говорила про нее Марья Степановна. Таким  образом, появление Привалова перевернуло вверх дном вечернюю жизнь на половине  Марьи Степановны и оживило ее лихорадочной деятельностью сравнительно с  прежним. Павла Ивановна появлялась аккуратно каждый день, когда приходил  Привалов, и втроем они усаживались за бесконечный преферанс. По требованию  Марьи Степановны, Надежда Васильевна обязана была оставлять свое «чтение в  книжку» и тоже принимать участие в преферансе или занимать гостя разговором.    

– Да о чем же я с ним буду разговаривать? –  спрашивала Надежда Васильевна. – Разговаривать на заказ очень трудно.    

– Ладно, ладно… с другими умеешь разговаривать, а тут и  языка не стало.    

– С какими другими?    

– Ну, у Ляховских своих, поди, говоришь тоже… Ведь не в  молчанку же там играют…    

– У Ляховских, мама, в преферанс не играют, а говорят,  когда хочется и что хочется.    

– Не мудри, говорю. Вот к Хине не хочешь ехать с  визитом…    

– Вы знаете, почему я не еду к ней.    

Марья Степановна после размолвки Василия Назарыча с  Приваловым почти совсем упала духом относительно своих заветных планов;  Привалов не казал к ним глаз, Надежда Васильевна ни за что не хотела ехать к  Хине, – одним словом, выходило так, что Привалов совсем попался в ловкие  руки одной Хины, которая не преминет воспользоваться всеми выгодами своего  исключительного положения. Вот в этот критический момент Марья Степановна и  решилась обойтись совсем без Хины и повести дело вполне самостоятельно. Теперь  она была наверху блаженства, потому что, очевидно, Привалов с особенным  удовольствием проводил у них вечера и заметно искал случая поговорить с  Надеждой Васильевной. Марья Степановна каждый раз замечала, что присутствие  дочери оживляло Привалова и он украдкой часто посматривал на нее.    

– Устрой, господи, все на пользу! – шептала иногда  Павла Ивановна, когда оставалась одна с Марьей Степановной.    

– Мудрено что-то, – вздыхала Марья  Степановна. – Не пойму я этого Сережу… Нету в нем чего-то, характеру  недостает: собирается-собирается куда-нибудь, а глядишь – попал в другое место.  Теперь вот тоже относительно Нади: как будто она ему нравится и как будто он ее  даже боится… Легкое ли место – такому мужчине какой-нибудь девчонки бояться! И  она тоже мудрит над ним… Я уж вижу ее насквозь: вся в родимого батюшку пошла,  слова спросту не молвит.    

– Девичье дело, Марья Степановна… Нынче образованные да  бойкие девицы пошли, не как в наше время. Ну, у них уж все по-своему и выходит.    

– Выходит, да не больно… В наше время жених-то приехал  в дом, поглядел невесту издальки, а потом тебе и свадьба. А нынче: тянут-тянут,  ходят-ходят, говорят-говорят по-умному-то, а глядишь – дело и рассохлось, да и  время напрасно пропало.    

После одного очень скучного преферанса, когда Марья  Степановна вышла из комнаты, чтобы отдать Досифее какое-то распоряжение по  хозяйству, Надежда Васильевна пытливо и внимательно посмотрела на Привалова и  потом спросила:    

– Неужели вам нравится играть в карты?    

– Да.    

– Не может быть. Вы просто хотите угодить маме и,  вероятно, скучаете страшно.    

– Наоборот: я так люблю эту мирную обстановку в вашем  доме и ничего не желал бы лучшего.    

Девушка с недоверием посмотрела на Привалова и ничего не  ответила. Но в другой раз, когда они остались вдвоем, она серьезно спросила:    

– В прошлый раз вы сказали, что вам очень нравится наша  мирная обстановка, – это серьезно было сказано?    

– Совершенно серьезно.    

– А вы не чувствуете никаких диссонансов, какими  пропитана эта мирная обстановка?    

– Я хорошенько не понимаю, что вы хотите этим сказать…    

Надежда Васильевна на минуту задумалась и, по-видимому,  колебалась высказать свою мысль, но, взглянув Привалову в глаза, она тихо  проговорила:    

– Да везде эти диссонансы, Сергей Александрыч, и вы,  кажется, уже испытали на себе их действие. Но у отца это прорывается минутами,  а потом он сам раскаивается в своей горячности и только из гордости не хочет  открыто сознаться в сделанной несправедливости. Взять хоть эту историю с  Костей. Вы знаете, из-за чего они разошлись?    

– Да, кажется, из-за того же, из-за чего произошла и  наша размолвка, то есть из-за приисков.    

– С той разницей, что вы и Костя совершенно иначе  высказались по поводу приисков: вы не хотите быть золотопромышленником потому,  что считаете такую деятельность совершенно непроизводительной; Костя, наоборот,  считает золотопромышленность вполне производительным трудом и разошелся с отцом  только по вопросу о приисковых рабочих… Он рассказывает ужасные вещи про  положение этих рабочих на золотых промыслах и прямо сравнил их с каторгой,  когда отец настаивал, чтобы он ехал с ним на прииски.    

– Но ведь положение приисковых рабочих можно улучшить –  это зависит уже от самих золотопромышленников.    

– В том-то и дело, что Костя доказывает совершенно  противное, то есть что если обставить приисковых рабочих настоящим образом,  тогда лучшие прииски будут давать предпринимателям одни убытки. Они поспорили  горячо, и Костя высказался очень резко относительно происхождения громадных  богатств, нажитых золотом. Тут досталось и вашим предкам отчасти, а отец принял  все на свой счет и ужасно рассердился на Костю.    

– А по-вашему. Надежда Васильевна, прав Костя или нет?    

– И прав и нет. Прав в том отношении, что действительно  наше, например, богатство создано потом и кровью добровольных каторжников. Это  с одной стороны, а с другой – Костя, по-моему, не прав. Именно, он забывает то,  что отец вырос и состарился в известных взглядах, отнестись к которым критически  он решительно не в состоянии. Затем, специально для отца золотопромышленность  освящена гуляевскими и приваловскими преданиями, и, наконец, сам он фанатик  своего дела, на которое смотрит как на священнодействие, а не как на источник  личного обогащения. Вот вам первый диссонанс нашей мирной обстановки, –  закончила Надежда Васильевна свою речь с немного грустной улыбкой. – Мы  живем паразитами, и от нашего богатства пахнет кровью тысяч бедняков…  Согласитесь, что одно сознание такой истины в состоянии отравить жизнь.    

– Вы замечательно смело рассуждаете… – задумчиво  проговорил Привалов. – И знаете, я тысячу раз думал то же, только  относительно своего наследства… Вас мучит одна золотопромышленность, а на моей  совести, кроме денег, добытых золотопромышленностью, большою тяжестью лежат еще  заводы, которые основаны на отнятых у башкир землях и созданы трудом приписных  к заводам крестьян.    

– Да… Но у вас есть выход: вы можете выплавить свой  долг в той или другой форме. А вот другое дело, когда мы будем рассматривать  нашу частную жизнь, наше миросозерцание, наши нравственные понятия, стремления  и желания… Вот я именно поэтому и заговорила с вами о диссонансах. Возьмите,  например, хоть наше раскольничество: что осталось от того, за что люди умирали  сотнями, выносили пытки, изгнание и скитались по лесам, как звери?.. Решительно  ничего, кроме мертвой формы и кой-каких обрядов. И этим буквоедством пропитана  вся жизнь! Вы посмотрите, как мы относимся к другим! Сколько самой грубой  фальши!.. А самое скверное то, что мы этой фальшью покупаем себе полное  спокойствие совести.    

Надежда Васильевна очень горячо развила свою основную мысль  о диссонансах, и Привалов с удивлением смотрел на нее все время: лицо ее было  залито румянцем, глаза блестели, слова вырывались неудержимым потоком.    

– Скажите, пожалуйста, Надежда Васильевна, только  одно, – спрашивал Привалов, – когда и как вы успели передумать  столько?    

– Вы хотите сказать: кто меня научил всему этому? О,  это очень длинная история… Отчасти виноват Костя, потом доктор Сараев, у которого  я училась вместе с Зосей Ляховской; наконец, приходилось читать кое-что…    

Привалов видел, что девушке что-то хотелось ему досказать,  но она удержалась.    

Несколько таких разговоров быстро сблизили Привалова и  Надежду Васильевну, между ними выросла та невидимая связь, которая не  высказывалась словами, а только чувствовалась. Привалов увидел девушку  совершенно в новом для него свете: она тяготилась богатой обстановкой, в  которой приходилось жить, всякой фальшивой нотой, которых так много звучало в  жизни бахаревского дома, наконец, своей бездеятельной, бесполезной и бесцельной  ролью богатой невесты. Часто они с радостью открывали, что думали об одних и  тех же вопросах, мучились теми же сомнениями и нередко приходили к одним  результатам. Для Привалова не оставалось никакого сомнения, что Надежда  Васильевна живет в отцовском доме только внешним образом, а ее душа принадлежит  другому Миру и другим людям. Иногда девушка выражалась слишком резко о самых  близких людях, и Привалов не мог не чувствовать, что она находится под чьим-то  исключительным, очень сильным влиянием и многого не досказывает.    

В свою очередь, Привалов очень подробно рассказывал о своих  планах на будущее. На Шатровские заводы он смотрел, как на свой исторический  долг, который обязан выплатить сорокатысячному заводскому населению и башкирам.  В какой форме он это сделает, – пока для него еще не ясно, и придется  действовать сообразно указаниям опыта. Только в этих видах он и хлопочет о  своем наследстве, от которого даже не вправе отказаться. Но прежде чем можно  будет приступить к выполнению этих планов, необходимо очистить заводы от  государственного долга, что займет, может быть, период времени лет в десять.    

– Относительно опеки и государственного долга Костя  будет с вами совершенно согласен, – говорила Надежда Васильевна, – но  относительно ваших планов погашения исторического долга вы встретите в нем мало  сочувствия.    

– Почему вы так думаете?    

– Да по всему: у вас просто сердце не лежит к  заводскому делу, а Костя в этом отношении фанатик. Он решительно и знать ничего  не хочет, кроме заводского дела.    

Привалов подробно объяснил, что промышленность в Европе и у  нас пользуется совсем незаслуженным покровительством государства и даже науки и  всем своим гнетом ложится на основной источник народного благосостояния – на  земледелие. Эта истина особенно справедлива для России, которая надолго еще  останется земледельческой страной по преимуществу. С этой точки зрения русские  горные заводы, выстроенные на даровой земле крепостным трудом, в настоящее  время являются просто язвой в экономической жизни государства, потому что могут  существовать только благодаря высоким тарифам, гарантиям, субсидиям и всяким  другим льготам, которые приносят громадный вред народу и обогащают одних  заводчиков.    

– Теперь я понимаю, – говорила Надежда  Васильевна. – Мне кажется, что папа просто не понял вас тогда и согласится  с вами, когда хладнокровно обсудит все дело.    

– Нет, я на это не надеюсь, Надежда Васильевна.    

– Почему так?    

– Да так… Существует что-то вроде фатализма: люди,  близкие друг другу по духу, по складу ума, по стремлениям и даже по содержанию  основных идей, расходятся иногда на всю жизнь из-за каких-либо глупейших  пустяков, пустой фразы, даже из-за одного непонятого слова.    

– Значит, вы не верите в возможность разумно устранять  такие пустяки, которые стоит только выяснить?    

– Как вам сказать: и верю и не верю… Пустяки в нашей  жизни играют слишком большую роль, и против них иногда мы решительно бессильны.  Они опутывают нас по рукам и по ногам, приносят массу самых тяжелых огорчений и  служат неиссякаемым источником других пустяков и мелочей. Вы сравните: самый  страшный враг – тот, который подавляет нас не единичной силой, а количеством. В  тайге охотник бьет медведей десятками, – и часто делается жертвой комаров.  Я не отстаиваю моей мысли, я только высказываю мое личное мнение.    

Девушка задумалась. Она сама много раз думала о том, что  сейчас высказал Привалов, и в ее молодой душе проснулся какой-то смутный страх  перед необъятностью житейских пустяков.    

– Действительно, эти мелочи просто заедают нас, –  согласилась она. – Но ведь есть же средства против них?    

– И есть и нет, глядя по человеку.    

У Бахаревых Привалов познакомился с доктором Сараевым,  который по вечерам иногда заезжал навестить Василия Назарыча. Это был плотный  господин лет под пятьдесят, широкий в плечах, с короткой шеей и сильной  проседью в гладко зачесанных темных волосах и такой же бородке. Для своих лет  доктор сохранился очень хорошо, и только лицо было совершенно матовое, как у  всех очень нервных людей; маленькие черные глаза смотрели из-под густых бровей  пытливо и задумчиво. Ходил доктор торопливой, неслышной походкой, жал крепко  руку, когда здоровался, и улыбался одинаково всем стереотипной докторской  улыбкой, которую никто не разберет.    

– Мой учитель и друг, – рекомендовала Надежда  Васильевна доктора Привалову. – Борис Григорьич помнит вас, когда вы были  еще гимназистом.    

– Я тоже не забыл вас, Борис Григорьич, – отвечал  Привалов, – и сейчас бы узнал, если бы встретил вас.    

– А я так не скажу этого, – заговорил доктор  мягким грудным голосом, пытливо рассматривая Привалова. – И не мудрено: вы  из мальчика превратились в взрослого, а я только поседел. Кажется, давно ли все  это было, когда вы с Константином Васильичем были детьми, а Надежда Васильевна  крошечной девочкой, – между тем пробежало целых пятнадцать лет, и нам,  старикам, остается только уступить свое место молодому поколению.    

– Вы, доктор, сегодня, кажется, не в духе? – с  улыбкой спрашивала Надежда Васильевна.    

– Нет, я только констатирую факт; это одна из тех  старых историй, которые останутся вечно новыми.    

Привалов с особенным вниманием слушал доктора. Он хотел  видеть в нем того учителя, под влиянием которого развилась Надежда Васильевна,  но, к своему сожалению, он не нашел того, чего искал.    

– Как вы нашли доктора? – спрашивала Надежда  Васильевна, когда доктор уехал. – Он произвел на вас неприятное  впечатление своей вежливостью и улыбками? Уж это его неисправимый недостаток, а  во всем остальном это замечательный, единственный человек. Вы полюбите его всей  душой, когда узнаете поближе. Я не хочу захваливать его вперед, чтобы не  испортить вашего впечатления…    

 X    

     

Как Привалов ни откладывал своего визита к Ляховскому, ехать  было все-таки нужно, и в одно прекрасное утро он отправился к Половодову, чтобы  вместе с ним ехать к Ляховскому. Половодова не было дома, и Привалов хотел  вернуться домой с спокойной совестью, что на этот раз уж не он виноват.    

– Сергей Александрыч, куда же вы так бежите? –  окликнул его голос Антониды Ивановны. – Александр Павлыч сейчас должен  вернуться.    

Антонида Ивановна стояла в дверях гостиной в голубом  пеньюаре со множеством прошивок, кружев и бантиков. Длинные русые волосы были  ловко собраны в домашнюю прическу; на шее блестела аметистовая нитка. Антонида  Ивановна улыбалась и слегка щурила глаза, как это делают театральные ingenues.    

– Вы, вероятно, испугались перспективы провести со мной  скучных полчаса? Теперь вы искупите свою вину и неделикатность тем, что  проскучаете со мной целый час… Да, да, Александр просил сейчас же известить  его, как вы приедете, – он теперь в своем банке, – а я нарочно пошлю  за ним через час. Что, испугались?    

Антонида Ивановна весело засмеялась и провела Привалова в  маленькую голубую гостиную в неизменном русском вкусе. Когда проходили по залу,  Привалов заметил открытое фортепьяно и спросил:    

– Я, кажется, помешал вам, Антонида Ивановна?    

– Нет, это пустяки. Я совсем не умею играть… Вот  садитесь сюда, – указала она кресло рядом с своим. – Рассказывайте,  как проводите время. Ах да, я третьего дня, кажется, встретила вас на улице, а  вы сделали вид, что не узнали меня, и даже отвернулись в другую сторону. Если  вы будете оправдываться близорукостью, это будет грешно с нашей стороны.    

– Помилуйте, Антонида Ивановна, – мог только  проговорить Привалов, пораженный необыкновенной любезностью хозяйки. – Я  хорошо помню улицу, по которой действительно проходил третьего дня, но вашего  экипажа я не заметил. Вы ошиблись.    

– Нет, не ошиблась.    

– По крайней мере, назовите мне улицу, на которой вы  меня встретили.    

– Ах, какой хитрый… – кокетливо проговорила  Половодова, хлопая по ручке кресла. – Вы хотите поймать меня и обличить в  выдумке? Нет, успокойтесь: я встретила вас в конце Нагорной улицы, когда вы  подходили к дому Бахаревых. Я, конечно, понимаю, что ваша голова была слишком  занята, чтобы смотреть по сторонам.    

– Именно?    

– Нет, это я так болтаю, Сергей Александрыч. Третьего  дня у меня болели зубы, и я совсем не выходила из дому.    

В этой болтовне незаметно пролетел целый час. Привалов  заразился веселым настроением хозяйки и смеялся над теми милыми пустяками,  которые говорят в таких хорошеньких гостиных. Антонида Ивановна принесла  альбом, чтобы показать карточку Зоси Ляховской. В момент рассматривания  альбома, когда Привалов напрасно старался придумать что-нибудь непременно  остроумное относительно карточки Зоси Ляховской, в гостиной послышались громкие  шаги Половодова, и Антонида Ивановна немного отодвинулась от своего гостя.    

– Это мой узник, – объяснила Антонида Ивановна  мужу, показывая глазами на Привалова. – Представь себе, когда Сергей  Александрыч узнал, что тебя нет дома, он хотел сейчас же незаметным образом  скрыться. В наказание я заставила его проскучать целый час в моем обществе…    

– Ваше положение действительно было критическое, –  весело говорил Половодов, целуя жену в лоб. – Я не желал бы быть на вашем  месте.    

– Нет, я с большим удовольствием провел время, –  уверял Привалов.    

– Чтобы хоть чем-нибудь утешить Сергея Александрыча, я  показала ему карточку mademoiselle Ляховской, – объясняла Антонида  Ивановна, блестя глазами.    

– И отлично, – соглашался Половодов. – Теперь  нам остается только перейти, то есть, вернее сказать, переехать от фотографии к  оригиналу Тонечка, ты извини нас с Сергеем Александрычем мы сейчас отправляемся  к Ляховскому.    

– Знаю, знаю…    

– А ведь я думал, что вы уже были у Ляховского, –  говорил Половодов на дороге к передней. – Помилуйте, сколько времени  прошло, а вы все не едете. Хотел сегодня сам ехать к вам.    

– Ах, какой ты, Александр, недогадливый, – лукаво  говорила Антонида Ивановна. – Сергей Александрыч был занят все время…    

Половодов прикинулся, что не понимает намека, а Привалов  испытывал какое-то глупо-приятное чувство. На пороге Половодов еще раз  поцеловал жену, и эта картина семейного счастья могла тронуть даже каменное  сердце. Никто бы, конечно, не подумал, что такой поцелуй являлся только одной  нотой в той пьесе, которая разыгрывалась счастливыми супругами. Нужно заметить,  что пьеса не была каким-нибудь грубым заговором, а просто после известной уже  читателям утренней сцены между супругами последовало молчаливое соглашение. И,  странная вещь, после своего визита к maman, которая, конечно, с истинно  светским тактом открыла глаза недоумевавшей дочери, Антонида Ивановна как будто  почувствовала большее уважение к мужу, потому что и в ее жизни явился хоть  какой-нибудь интерес.    

 XI    

     

Приваловский дом стоял на противоположном конце той же  Нагорной улицы, на которой был и дом Бахарева. Он занимал собой вершину горы и  представлялся издали чем-то вроде старинного кремля. Несколько громадных белых  зданий с колоннами, бельведерами, балконами и какими-то странной формы куполами  выходили главным фасадом на небольшую площадь, а великолепными воротами, в  форме триумфальной арки, на Нагорную улицу. Непосредственно за главным зданием,  спускаясь по Нагорной улице, тянулся целый ряд каменных пристроек, тоже  украшенных колоннами, лепными карнизами и арабесками. Сквозные железные ворота  открывали вид на широкий двор, со всех сторон окруженный каменными службами,  конюшнями, великолепной оранжереей. Это был целый замок в помещичьем вкусе;  позади зеленел старинный сад, занимавший своими аллеями весь спуск горы.  Привалова поразила та же печальная картина запустения и разрушения, какая  постигла хоромины Полуяновых, Колпаковых и Размахниных. Дом представлял из себя  великолепную развалину: карнизы обвалились, крыша проржавела и отстала во  многих местах от стропил целыми полосами; массивные колонны давно облупились, и  сквозь отставшую штукатурку выглядывали обсыпавшиеся кирпичи; половина дома  стояла незанятой и печально смотрела своими почерневшими окнами без рам и  стекол. Видно было, что крыша в некоторых местах была покрыта свежей краской и  стены недавно выбелены. Единственным живым местом во всем доме была та  половина, которую занимал Ляховский, да еще большой флигель, где помещалась  контора; оранжерея и службы были давно обращены в склады водки и спирта. У  Привалова сердце сжалось при виде этой развалины: ему опять страшно захотелось  вернуться обратно в свои три комнатки, чтобы не видеть этой картины разрушения.  Когда коляска Половодова с легким треском подкатила к шикарному подъезду,  массивная дубовая дверь распахнулась, и на пороге показалась усатая улыбающаяся  физиономия швейцара Пальки.    

– Игнатий Львович дома? – спрашивал Половодов,  взбегая на лестницу по ступенькам в темную переднюю.    

– Дома, – почтительно вытянувшись, докладывал  Палька. Это был целый гайдук в три аршина ростом, с упитанной физиономией, во  вкусе старинного польского холопства.    

Передняя походила на министерскую приемную: мозаичный  мраморный пол, покрытый мягким ковром; стены, отделанные под дуб; потолок,  покрытый сплошным слоем сквозных арабесок, и самая роскошная лестница с  мраморными белыми ступенями и массивными бронзовыми перилами. По бокам лестницы  тянулась живая стена из экзотических растений, а внизу, на мраморных  пьедесталах, покоились бронзовые тритоны с поднятыми кверху хвостами,  поддерживая малюток-амуров, поднимавших кверху своими пухлыми ручонками тяжелые  лампы с матовыми шарами.    

– У них Альфонс Богданыч, – предупредил Палька,  помогая Половодову и Привалову освободиться от верхних пальто.    

– Ничего… Альфонс Богданыч – главный управляющий  Ляховского, – объяснил Половодов Привалову, когда они поднимались по  лестнице.    

Привалов издали еще услышал какой-то странный крик, будто  где-нибудь ссорились бабы; крикливые, высокие ноты так и лезли в ухо. Заметив  вопросительный взгляд Привалова, Половодов с спокойной улыбкой проговорил:    

– Самая обыкновенная история: Игнатий Львович ссорится  со своим управляющим… Ха-ха!.. Это у них так, между прочим; в действительности  они жить один без другого не могут.    

Когда они поднялись на вторую площадку лестницы, Половодов  повернул к двери, которая вела в кабинет хозяина. Из-за этой двери и неслись  крики, как теперь явственно слышал Привалов.    

– Пожалуйте, Сергей Александрыч, – проговорил  Половодов, распахнув дверь в кабинет.    

Ляховский сидел в старом кожаном кресле, спиной к дверям, но  это не мешало ему видеть всякого входившего в кабинет – стоило поднять глаза к  зеркалу, которое висело против него на стене. Из всей обстановки кабинета  Ляховского только это зеркало несколько напоминало об удобствах и известной  привычке к роскоши; все остальное отличалось большой скромностью, даже  некоторым убожеством: стены были покрыты полинялыми обоями, вероятно, синего  цвета; потолок из белого превратился давно в грязно-серый и был заткан по углам  паутиной; паркетный пол давно вытерся и был покрыт донельзя измызганным ковром,  потерявшим все краски и представлявшимся издали большим грязным пятном.  Несколько старых стульев, два небольших столика по углам и низкий клеенчатый  диван направо от письменного стола составляли всю меблировку кабинета.  Письменный стол был завален деловыми бумагами и расчетными книгами всевозможных  форматов и цветов; ими очень искусно было прикрыто оборванное сукно и  облупившаяся ореховая оклейка стола.    

Наружность Ляховского соответствовала обстановке кабинета.  Его небольшая тощая фигурка представлялась издали таким же грязным пятном, как  валявшийся под его ногами ковер, с той разницей, что второе пятно помещалось в  ободранном кресле. Несмотря на то, что на дворе стояло лето, почерневшие и  запыленные зимние рамы не были выставлены из окон, и сам хозяин сидел в старом  ваточном пальто. Его длинная вытянутая шея была обмотана шарфом. По наружному  виду едва ли можно было определить сразу, сколько лет было Ляховскому, –  он принадлежал к разряду тех одеревеневших и высохших, как старая зубочистка,  людей, о которых вернее сказать, что они совсем не имеют определенного  возраста, всесокрушающее колесо времени катится, точно минуя их. Такие засохшие  люди сохраняются в одном положении десятки лет, как те старые, гнилые пни,  которые держатся одной корой и готовы рассыпаться в пыль при малейшем  прикосновении. Большая голова Ляховского представляла череп, обтянутый высохшей  желтой кожей, которая около глаз складывалась в сотни мелких и глубоких морщин  При каждой улыбке эти морщины лучами разбегались по всему лицу. Ляховский носил  длинные усы и маленькую мушку под нижней губой; черные волосы с сильной  проседью образовали на голове забавный кок. Синие очки не оставляли горбатого  носа, но он редко смотрел в них, а обыкновенно поверх их, так что издали трудно  было угадать, куда он смотрит в данную минуту. В высохшем помертвелом лице  Ляховского оставались живыми только одни глаза, темные и блестящие они еще  свидетельствовали о том запасе жизненных сил, который каким-то чудом сохранился  в его высохшей фигуре. Альфонс Богданыч представлял полную противоположность  рядом с Ляховским: толстый, с толстой головой, с толстой шеей, толстыми  красными пальцами, – он походил на обрубок; маленькие свиные глазки юлили  беспокойным взглядом около толстого носа.    

– Вы хотите меня по миру пустить на старости  лет? – выкрикивал Ляховский бабьим голосом. – Нет, нет, нет… Я не  позволю водить себя за нос, как старого дурака.    

– Успокойтесь, Игнатий Львович, – спокойно ответил  Альфонс Богданыч, медленным движением откладывая на счетах несколько костяшек.    

– Альфонс Богданыч, Альфонс Богданыч… вы надеваете мне  петлю на шею и советуете успокоиться! Да… петлю, петлю! А Привалов здесь, в  Узле, вы это хорошо знаете, – не сегодня-завтра он явится и потребует  отчета Вы останетесь в стороне…    

– Не то что явится, а уж явился, Игнатий  Львович, – громко проговорил Половодов – Имею честь рекомендовать Сергей  Александрыч Привалов, Игнатий Львович Ляховский…    

– Ах, виноват… извините… – заметался Ляховский в  своем кресле, протягивая Привалову свою сухую, как щепка, руку. – Я так  рад вас видеть, познакомиться… Хотел сам ехать к вам, да разве я могу  располагать своим временем: я раб этих проклятых дел, работаю, как каторжник.    

Привалов пробормотал что-то в ответ, а сам с удивлением  рассматривал мизерную фигурку знаменитого узловского магната. Тот Ляховский,  которого представлял себе Привалов, куда-то исчез, а настоящий Ляховский  превосходил все, что можно было ожидать, принимая во внимание все рассказы о  необыкновенной скупости Ляховского и его странностях. Есть люди, один вид  которых разбивает вдребезги заочно составленное о них мнение, – Ляховский  принадлежал к этому разряду людей, и не в свою пользу.    

– Вы приехали как нельзя более кстати, – продолжал  Ляховский, мотая головой, как фарфоровый китаец. – Вы, конечно, уже  слышали, какой переполох устроил этот мальчик, ваш брат… Да, да Я удивляюсь.  Профессор Тидеман – такой прекрасный человек… Я имею о нем самые отличные  рекомендации. Мы как раз кончили с Альфонсом Богданычем кой-какие счеты и  теперь можем приступить прямо к делу… Вот и Александр Павлыч здесь. Я, право,  так рад, так рад вас видеть у себя, Сергей Александрыч… Мы сейчас же и  займемся!..    

«Ну, этот без всяких предисловий берется за дело», – с  улыбкой подумал Привалов, усаживаясь на место Альфонса Богданыча, который  незаметно успел выйти из комнаты.    

Половодов скрепя сердце тоже присел к столу и далеко вытянул  свои поджарые ноги; он смотрел на Ляховского и Привалова таким взглядом, как  будто хотел сказать: «Ну, друзья, что-то вы теперь будете делать Посмотрим!»  Ляховский в это время успел вытащить целую кипу бумаг и бухгалтерских книг,  сдвинул свои очки совсем на лоб и проговорил деловым тоном:    

– Вы, господа, кажется, курите? Ведь вот были где-то у  меня отличные сигары…    

Он быстро нырнул под свой стол, вытащил оттуда пустой ящик  из-под сигар, щелкнул по его дну пальцем и с улыбкой доктора, у которого только  что умер пациент, произнес:    

– Вот здесь была целая сотня… Отличные сигары от Фейка.  Это Веревкин выкурил!.. Да, он по две сигары выкуривает зараз, –  проговорил Ляховский и, повернув коробку вверх дном, печально прибавил: –  Теперь ни одной не осталось…    

– Не беспокойтесь, Игнатий Львович, – успокаивал  Половодов, улыбаясь глазами. – Я захватил с собой…    

– У меня тоже есть, – заметил Привалов; выходки  Ляховского начинали его забавлять.    

– Вот и отлично, – обрадовался Ляховский. – Я  очень люблю дым хороших сигар… У вас, Александр Павлыч, наверно, регалии… Да?  Очень хорошо… Веревкин очень много курит сигар.    

После этого эпизода Ляховский с азартом накинулся на  разложенные бумаги. Нужно сознаться, что он знал все дело, как свои пять  пальцев, и артистически набросал картину настоящего положения дел по опеке. Как  искусный дипломат, он начал с самых слабых мест и сейчас же затушевал их целым  лесом цифровых данных; были тут целые столбцы цифр, средние выводы за трехлетия  и пятилетия, сравнительные итоги приходов и расходов, цифровые аналогии, сметы,  соображения, проекты; цифры так и сыпались, точно Ляховский задался специальной  целью наполнить ими всю комнату. Привалов с напряженным вниманием следил за  этим цифровым фейерверком, пока у него совсем не закружилась голова, и он готов  был сознаться, что начинает теряться в этом лесе цифр. Чтобы перевести дух, он  спросил Ляховского:    

– Александр Павлыч мне говорил, что у вас есть черновая  последнего отчета по опеке… Позвольте мне взглянуть на нее.    

– Да, да… Есть, как же, есть. С большим удовольствием…    

Ляховский мягкими шажками подбежал к окну, порылся в  нескольких картонках и, взглянув в окно, оставил бумаги.    

– Извините, я оставлю вас на одну минуту, –  проговорил он и сейчас же исчез из кабинета; в полуотворенную дверь донеслось  только, как он быстро скатился вниз по лестнице и обругал по дороге дремавшего  Пальку.    

– Посмотрите, Сергей Александрыч… Ха-ха!.. –  заливался Половодов, подводя Привалова к окну. – Удивительный человек этот  Игнатий Львович.    

Половодов открыл форточку, и со двора донеслись те же  крикливые звуки, как давеча. В окно Привалов видел, как Ляховский с петушиным  задором наскакивал на массивную фигуру кучера Ильи, который стоял перед барином  без шапки. На земле валялась совсем новенькая метла, которую Ляховский толкал  несколько раз ногой.    

– Вы все сговорились пустить меня по миру! –  неестественно тонким голосом выкрикивал Ляховский. – Ведь у тебя третьего  дня была новая метла! Я своими глазами видел… Была, была, была, была!..    

– Она и теперь в конюшне стоит, – флегматически  отвечал Илья, трогая одной рукой то место, где у других людей бывает шея, а у  него из-под ворота ситцевой рубашки выползала широкая жирная складка кожи, как  у бегемота. – Мне на што ее, вашу метлу.    

– Да, да… Сегодня метла, завтра метла, послезавтра  метла. Господи! да вы с меня последнюю рубашку снимете. Что ты думаешь: у меня  золотые горы для вас… а?.. Горы?.. С каким ты мешком давеча шел по двору?    

– Известно с каким: мешок обыкновенный с овсом…    

– Хорошо, я сам знаю, что не с водой, да овес-то,  овес-то куда ты нес… а?.. Ведь овес денег стоит, а ты его воруешь… а?..    

– Ничего не ворую… вот сейчас провалиться, Игнатий  Львович. Барышня приказали Тэку покормить, ну я и снес. Нет, это вы напрасно:  воровать овес нехорошо… Сейчас провалиться… А ежели барышня…    

– Барышня?! Знаю я вас, молодцов… Вот я спрошу у  барышни.    

Ляховский кричал еще несколько минут, велел при себе убрать  новую метлу в завозню и вернулся в кабинет с крупными каплями холодного пота на  лбу.    

– Разоряют… грабят… – глухим голосом простонал он,  бессильно падая в кресло и закрывая глаза.    

– Мне кажется, что вы уж очень близко принимаете к  сердцу разные пустяки, – заметил Половодов, раскуривая сигару.    

– Пустяки?!. это пустяки?!. – возопил Ляховский,  вскакивая с места с такой стремительностью, точно что его подбросило. – В  таком случае что, по-вашему, не пустяки… а? Третьего дня взял новую метлу, а сегодня  опять новая.    

– Да ведь метла, Игнатий Львович, стоит у нас копейку.    

– Ах, молодые люди, молодые люди… Да разве мне дорога  самая метла? Меня возмущает отношение, – понимаете, отношение моих  служащих к моим деньгам. Да… Ведь я давно был бы нищим, если бы смотрел на свои  деньги их глазами. Последовательность нужна… да, последовательность! Особенно в  мелочах, из которых складывается вся жизнь Сергей Александрович, обратите  внимание: сегодня я спущу Илье, а завтра будут делать то же другие кучера, –  все и потащат, кто и что успеет схватить. Метод, идея дороги: кто не умеет  сберечь гроша, тот не сбережет миллиона… Да-с. Особенно это важно для меня: у  меня столько дел, столько служащих, прислуги… да они по зернышку разнесут все,  что я наживал годами.    

– Извините меня, Сергей Александрыч. – прибавил  Ляховский после короткой паузы. – Мы сейчас опять за дело…    

– Может быть, вы устали, Игнатий Львович, –  проговорил Привалов, – тогда мы в другой раз…    

– Ах нет, зачем же. Во всяком деле важен прежде всего  метод, последовательность…    

Чтение черновой отчета заняло больше часа времени. Привалов  проверил несколько цифр в книгах, – все было верно из копейки в копейку,  оставалось только заняться бухгалтерскими книгами. Ляховский развернул их и  приготовился опять унестись в область бесконечных цифр.    

– Нет, уж меня увольте, господа, – взмолился  Половодов, поднимаясь с места. – Слуга покорный… Да это можно с ума сойти!  Сергей Александрыч, пощадите свою голову!    

– Мне все равно, – соглашался Привалов. – Как  Игнатий Львович.    

– Ну и сидите с Игнатием Львовичем, – проговорил  Половодов. – Я не могу вам принести какой-нибудь пользы здесь, поэтому  позвольте мне удалиться на некоторое время…    

– Куда же вы, Александр Павлыч? – спрашивал  Ляховский с недовольным лицом. – Я просто не понимаю…    

– Чего ж тут не понимать, Игнатий Львович? Дело,  кажется, очень просто: вы тут позайметесь, а я тем временем передохну немножко…  Схожу засвидетельствовать мое почтение Софье Игнатьевне.    

Ляховский безнадежно махнул рукой на выходившего из комнаты  Половодова и зорко поглядел в свои очки на сидевшего в кресле Привалова,  который спокойно ждал продолжения прерванных занятий. Привалову больше не  казались странными ни кабинет Ляховского, ни сам он, ни его смешные  выходки, – он как-то сразу освоился со всем этим. Из предыдущих занятий он  вынес самое смутное представление о действительном положении дел, да и трудно  было разобраться в этой массе материала. Нужно было, по крайней мере, месяц  поработать над этими счетами и бухгалтерскими книгами, чтобы овладеть самой сутью  дела. Теперь задачей Привалова было ознакомиться хорошенько с приемами  Ляховского и его пресловутой последовательностью. Василий Назарыч указал  Привалову на слабые места опеки, но теперь рано было останавливаться на них:  Ляховский, конечно, сразу понял бы, откуда дует ветер, и переменил бы тактику,  а теперь ему поневоле приходилось высказываться в том или другом смысле. За  Приваловым оставалось в этой игре то преимущество, что для Ляховского он  являлся все-таки неизвестной величиной.    

– Вот уж поистине – связался черт с младенцем, –  ворчал Половодов, шагая по какому-то длинному коридору развязной походкой  своего человека в доме. – Воображаю, сколько поймет Привалов из этих книг…  Ха!..    

По дороге Половодов встретил смазливую горничную в белом  фартуке с кружевами; она бойко летела с серебряным подносом, на котором стояли  пустые чашки из-под кофе.    

– Кто у барышни? – спросил Половодов, загораживая  дорогу и стараясь ухватить двумя пальцами горничную за подбородок с ямочкой  посредине.    

– Ах, отстаньте… – кокетливо прошептала девушка,  защищаясь от барской ласки своим подносом. – Виктор Васильич, Лепешкин,  наш барин…    

– Понимаю, бесенок.    

Потрепав горничную по розовой щеке, Половодов пошел дальше  еще в лучшем настроении: каждое смазливое личико заставляло его приятно волноваться.    

 XII    

     

Занятия в кабинете Ляховского продолжались недолго, потому  что хозяин скоро почувствовал себя немного дурно и даже отворил форточку.    

– Мы отложим занятия до следующего раза, Игнатий  Львович, – говорил Привалов.    

– Ах нет, зачем же… Мы еще успеем и сегодня сделать  кое-что, – упрямился Ляховский и с живостью прибавил: – Мы вместо отдыха  устроим небольшую прогулку, Сергей Александрыч… Да? Ведь нужно же вам  посмотреть ваш дом, – вот мы и пройдемся.    

– Я боюсь, что такая прогулка еще сильнее утомит вас.    

– О, нисколько, напротив, я освежусь.    

Привалов покорно последовал за хозяином, который своими  бойкими маленькими ножками вывел его сначала на площадку лестницы, а отсюда  провел в парадный громадный зал, устроенный в два света. Восемь массивных колонн  из серого мрамора с бронзовыми базами и капителями поддерживали большие хоры,  где могло поместиться человек пятьдесят музыкантов. Потолок, поднятый в  интересах резонанса продолговатым овалом, был покрыт полинявшими амурами и  широкими гирляндами самых пестрых цветов. Старинная бронзовая люстра спускалась  с потолка массивным серым коконом. Стены, выкрашенные по трафарету,  растрескались, и в нескольких местах от самого потолка шли ржавые полосы,  которые оставляла просачивавшаяся сквозь потолок вода. Позолота на капителях и  базах, на карнизах и арабесках частью поблекла, частью совсем слиняла;  паркетный пол во многих местах покоробило от сырости, точно он вспух; громадные  окна скупо пропускали свет из-за своих потемневших штофных драпировок. Затхлый,  гниющий воздух, кажется, составлял неотъемлемую принадлежность этого медленно  разлагавшегося великолепия.    

– Этот зал стоит совершенно пустой, – объяснял  Ляховский, – да и что с ним делать в уездном городишке. Но сохранять его в  настоящем виде – это очень и очень дорого стоит. Я могу вам представить  несколько цифр. Не желаете? В другой раз когда-нибудь.    

– Да, думаю, что лучше в другой раз.    

Ляховский показал еще несколько комнат, которые находились в  таком же картинном запустении, как и главный зал. Везде стояла старинная мебель  красного дерева с бронзовыми инкрустациями, дорогие вазы из сибирской яшмы,  мрамора, малахита, плохие картины в тяжелых золоченых рамах, – словом, на  каждом шагу можно было чувствовать подавляющее влияние самой безумной роскоши.  Привалов испытывал вдвойне неприятное и тяжелое чувство: раз – за тех людей,  которые из кожи лезли, чтобы нагромоздить это ни к чему не пригодное и жалкое  по своему безвкусию подобие дворца, а затем его давила мысль, что именно он  является наследником этой ни к чему не годной ветоши. В его душе пробуждалось  смутное сожаление к тем близким ему по крови людям, которые погибли под  непосильным бременем этой безумной роскоши. Ведь среди них встречались  недюжинные натуры, светлые головы, железная энергия – и куда все это пошло?  Чтобы нагромоздить этот хлам в нескольких комнатах… Привалов напрасно искал  глазами хотя одного живого места, где можно было бы отдохнуть от всей этой  колоссальной расписанной и раззолоченной бессмыслицы, которая разлагалась под  давлением собственной тяжести, – напрасные усилия. В этих роскошных  палатах не было такого угла, в котором притаилось бы хоть одно теплое детское  воспоминание, на какое имеет право последний нищий… Каждый предмет в этих  комнатах напоминал Привалову о тех ужасах, какие в них творились. Тени  знаменитого Сашки, Стеши, наконец отца – вот что напоминала эта обстановка, на  оборотной стороне которой рядом помещались знаменитая приваловская конюшня и  раскольничья моленная.    

– Эти комнаты открываются раз или два в год, –  объяснял Ляховский. – Приходится давать иногда в них бал… Не поверите,  одних свеч выходит больше, чем на сто рублей!    

– Теперь нам остается только подняться в  бельведер, – предлагал Ляховский, бойко для своих лет взбегая по гнилой,  шатавшейся лестнице в третий этаж.    

Привалов свободно вздохнул, когда они вышли на широкий  балкон, с которого открывался отличный вид на весь Узел, на окрестности и на  линию Уральских гор, тяжелыми силуэтами тянувшихся с севера на юг. Правда, горы  в этом месте не были высоки и образовали небольшой угол, по которому бойко  катилась горная речка Узловка. Она получила свое название от крутого колена,  которое делала сейчас по своем выходе из гор и которое русский человек окрестил  «узлом». Город получил свое название от реки, по берегам которой вытянул в правильные  широкие улицы тысячи своих домов и домиков.    

Вообще вид на город был очень хорош и приятно для глаз  пестрел своими садами и ярко расписанными церквами. Это был бойкий сибирский  город, совсем не походивший на своих «расейских» братьев. Видно, что жизнь  здесь кипела ключом на каждом шагу. В густом сосновом бору, который широким  кольцом охватывал город со всех сторон, дымилось до десятка больших фабрик и  заимок, а по течению Узловки раскинулись дачи местных богачей. Привалов долго  смотрел к юго-востоку, за Мохнатенькую горку, – там волнистая равнина  тонула в мутной дымке горизонта, постепенно понижаясь в благословенные степи  Башкирии.    

– Бойкий город, не правда ли? – спрашивал  Ляховский, прищуривая глаза от солнца. – Вы, я думаю, не узнали его  теперь.    

– Да трудно и узнать, потому что я почти все забыл за  пятнадцать лет.    

– А вот подождите, проведут к нам железную дорогу,  тогда мы еще не так процветем.    

Привалов промолчал.    

– Теперь я покажу вам половину, где мы, собственно,  живем сами, – говорил Ляховский, бойко спускаясь по лестнице.    

Ляховский повел Привалова через анфиладу жилых комнат,  которые представляли приятный контраст со всем, что приходилось видеть раньше.  Это были жилые комнаты в полном смысле этого слова, в них все говорило о жизни  и живых людях. Даже самый беспорядок в этих комнатах после министерской  передней, убожества хозяйского кабинета и разлагающегося великолепия мертвых  залов, – даже беспорядок казался приятным, потому что красноречиво  свидетельствовал о присутствии живых людей: позабытая на столе книга, начатая  женская работа, соломенная шляпка с широкими полями и простеньким полевым  цветочком, приколотым к тулье, – самый воздух, кажется, был полон жизни и  говорил о чьем-то невидимом присутствии, о какой-то женской руке, которая производила  этот беспорядок и расставила по окнам пахучие летние цветы. Привалов настолько  был утомлен всем, что приходилось ему слышать и видеть в это утро, что не  обращал больше внимания на комнаты, мимо которых приходилось идти.    

 XIII    

     

– Пожалуйте сюда, Сергей Александрыч, – проговорил  Ляховский, отворяя перед Приваловым дверь на террасу, которая выходила на двор.    

Терраса была защищена от солнца маркизой, а с боков были  устроены из летних вьющихся растений живые зеленые стены. По натянутым шнуркам  плотно вился хмель, настурции и душистый горошек. Ляховский усталым движением  опустился на садовый деревянный стул и проговорил, указывая глазами на двор:    

– Моя дочь, Зося…    

С намерением или без всякого намерения, но едва ли Ляховский  мог выбрать другой, более удачный момент, чтобы показать свою Зосю во всем  блеске ее оригинальной красоты. Зося стояла в каком-нибудь десятке сажен от  террасы На ней была темно-синяя амазонка с длиннейшим шлейфом Из-под синей  шляпы с загнутым широким полем a la Rubens выбивались пряди бело-русых волос с  желтоватым отливом. Привалов внимательно смотрел на эту захваленную красавицу,  против которой благодаря именно этим похвалам чувствовал небольшое  предубеждение, и принужден был сознаться, что Зося была действительно  замечательно красива. Она принадлежала к тому редкому типу, о котором можно  сказать столько же, сколько о тонком аромате какого-нибудь редкого растения или  об оригинальной мелодии, – слово здесь бессильно, как бессильны краски и  пластика.    

«Неужели это ее отец?» – подумал он, переводя глаза на  Ляховского, который сидел на своем стуле с полузакрытыми глазами, как подбитое  молью чучело.    

Ляховская была не одна. Рядом с ней стоял в своем сером  балахоне Половодов; он всем корпусом немного подался вперед, как пловец,  который вот-вот бросится в воду. По другую сторону Зоси выделялась фигура  Виктора Васильича с сбитой на затылок шляпой и с выдававшейся вперед козлиной  бородкой. Тут же, неизвестно зачем, стоял в своем кафтане Лепешкин. От  расплывшейся по его лицу улыбки глаза совсем исчезли, и он делал короткие  движения своей пухлой пятерней каждый раз, когда к нему обращалась Ляховская. В  этой группе Привалов рассмотрел еще одного молодого человека с длинным испитым  лицом и подгибавшимися на ходу тоненькими ножками; он держал в руке длинный  английский хлыст. Этот молодой человек был не кто другой, как единственный сын  Ляховского – Давид; он слишком рано познакомился с обществом Виктора Васильича,  Ивана Яковлича и Лепешкина, и отец давно махнул на него рукой.    

– Илья, короче держи корду! – командовала  Ляховская.    

Посреди двора на длинной веревке описывал правильные круги  великолепный текинский иноходец светло-желтой масти. Илья занимал центр двора.  Его монументальные руки, какие можно встретить только на памятниках разных  исторических героев, были теперь открыты выше локтей, чтобы удобнее держать в  руках корду; лошадь иногда забирала веревку и старалась сдвинуть Илью с места,  но он только приседал, и тогда сорвать его с места было так же трудно, как  тумбу.    

– Обратите внимание на лошадь, – говорил Ляховский  Привалову. – Это настоящий текинский иноходец, который стоит на месте, в  Хиве, шестьсот рублей, да столько же стоило привести его на Урал.    

– Действительно отличная лошадь, – согласился  Привалов, знавший толк в лошадях.    

– Да это что… вы посмотрите Тэке, когда он идет под  дамским седлом.    

– Ну-с, Тэке, подойди ко мне, – проговорила  Ляховская, останавливая лошадь.    

Тэке, мотнув несколько раз головой и звонко ударив передними  ногами в землю, кокетливо подошел к девушке, вытянув свою атласную шею, и  доверчиво положил небольшую умную голову прямо на плечо хозяйки.    

– Напрасно вы, барышня, лошадь балуете, –  проговорил Илья, почесывая за ухом концом веревки. – Это такая лошадь,  такая… Ты ей корму несешь, а она ладит тебя ногой заразить или зубищами  ухватить за шиворот.    

– Отчего же Тэке не заразил ногой берейтора? –  спрашивала Ляховская, гладя лошадь своей маленькой крепкой рукой, затянутой в  шведскую серую перчатку.    

– Берейтор, известно… он, конечно, Софья Игнатьевна,  жалованье большое получал… это точно, а проехать-то и я не хуже его проеду.    

Тэке наконец был отпущен с миром в свою конюшню, и вся  компания с говором и смехом повалила за хозяйкой в комнаты. Один Лепешкин на  минуту задумался и начал прощаться.    

– Что же это вы, Аника Панкратыч? – удивилась  Ляховская.    

– Да уж так-с, Софья Игнатьевна. Никак не могу-с…  Как-нибудь в другой раз, ежели милость будет.    

– Отчего же не теперь? Может быть, у вас дела?    

– Нет, делов особенных нет…    

– Аника Панкратыч боится Игнатия Львовича, –  объяснил Половодов, показывая глазами на террасу.    

– Ах, вот в чем дело… – засмеялась  Ляховская. – А слыхали пословицу, Аника Панкратыч: «в гостях воля  хозяйская…»    

– Как не слыхать, Софья Игнатьевна, – отвечал  Лепешкин, щуря глаза. – Другая еще есть пословица-то…    

– Какая?    

– Гм… Старые люди так говорили: «гости – люди  подневольные, – где посадили, там и сидят, а хозяин, что чирей: где  захочет, там и сядет».    

Ляховская хохотала над этой пословицей до слез, и ее смех  напоминал почему-то Привалову рассказ Виктора Васильича о том, как он выучил  Зосю ловить мух. Виктор Васильич и Давид успели подхватить Лепешкина «под  крыльца» и без церемонии поволокли на лестницу.    

– Ох, поясницу мне изведете, ежовые головы, –  хрипел Лепешкин, напрасно стараясь освободиться. – И чего тащат… Тятенька  придет и всю артель разорит.    

 XIV    

     

– Идемте завтракать, Сергей Александрыч, –  предлагал Ляховский и сейчас же прибавил: – Я сам не завтракаю никогда, а  передам вас на руки дочери…    

Они вошли в столовую в то время, когда из других дверей  ввалилась компания со двора. Ляховская с улыбкой протянула свою маленькую руку  Привалову и указала ему место за длинным столом около себя.    

– А у меня дела, Сергей Александрыч, извините,  пожалуйста, – говорил Ляховский, трусцой выбегая из комнаты.    

– Вы извините papa, у него действительно столько  дела, – жеманно проговорила Зося. – Вы что там смеетесь, Аника  Панкратыч?    

– Он радуется, что Игнатий Львович вышел, –  объяснил Половодов, пристально наблюдавший Привалова все время.    

– А оно точно… – ухмылялся Лепешкин, жмуря  глаза, – всю обедню бы извели… Уж вы, Софья Игнатьевна, извините меня,  старика; тятенька ваш, обнаковенно, умственный человек, а компанию вести не  могут.    

– У вас хорошая привычка, Аника Панкратыч, –  заметила Ляховская, гремя ножом, – вы говорите то, что думаете…    

– Значит, «люблю молодца за обычай»? Ох-хо-хо! –  захрипел Лепешкин, отмахиваясь рукой.    

Это странное общество и сама молодая хозяйка заинтересовали  Привалова. И в тоне разговора, и в обращении друг к другу, и в манере хозяйки  держать себя – все было новостью для Привалова. Ляховская обращалась со всеми с  аристократической простотой, не делая разницы между своими гостями. Привалова  она расспрашивала как старого знакомого, который только что вернулся из  путешествия. Половодов выбивался из сил, чтобы вставить несколько остроумных  фраз в этот беглый разговор, но Ляховская делала вид, что не замечает ни этих  остроумных фраз, ни самого автора. Сначала Половодов относился к этому  равнодушно, а потом обиделся и замолчал. Ему казалось, что Зося приносила его в  жертву приваловским миллионам; против этого он, собственно, ничего не имел,  если бы тут же не сидели этот сыромятина Лепешкин и Виктор Васильич.    

– А что наш редактор детского журнала? –  спрашивала Ляховская, кивая головой в сторону молчаливо сидевшего Виктора  Васильича.    

– Он, кажется, сегодня не в духе…    

– Виктор Васильич оставил редакторство, – объяснил  Половодов, успокоенный внимательно-тревожным взглядом хозяйки. – Отныне он  просто Моисей…    

– Это еще что такое? – удивилась хозяйка.    

– А вот Аника Панкратыч расскажет…    

– Вышел такой грех, точно… – заговорил  Лепешкин. – Мы как-то этак собрались в «Золотом якоре», у одного  проезжающего. Проезжающий-то в третьем этаже номер занял. Ну, набралось нас  народу грудно… Иван Яковлич, Ломтев Миколя я, Виктор Васильич, ваш братец…  много народу понаперло. Выпили… Виктор Васильич и говорит: «Супротив меня  никому смелости не оказать…» Обнаковенно, человек не от ума сболтнул, а Иван  Яковлич подхватил: окажи им смелость сейчас, и шабаш. Ну, какую в номере  смелость окажешь, окромя того, что зеркало расщепать или другую мебель какую…  Туда-сюда, а Виктор Васильича карахтер вроде как телеграф: вынь да положь… Как  он закричит: «Спущайте меня на веревке на карниз… С бутылкой по карнизу  обойду!» Я отговаривал, да куда – чуть было меня за бороду не схватил. Ну,  думаю, ступай, – Василию Назарычу меньше по векселям платить. Связали  полотенца да на полотенцах его, раба божия, и спустили, как был, без сюртука,  без жилетки… Вот он встал этаким манером на карнизе, Христос его знает,  уцепился как-то ногами – стоит, и только, значит, хотел из бутылки пить, внизу  караульный прибежал… Думает, либо лунатик, либо вор по стене ползет. Ха-ха! И  сейчас «караул!!»… Полиция и всякое прочее. А Виктор Васильич не идет с карнизу  и шабаш: подавали мы полотенце – не берет, притащили лестницу – «не хочу». Сам  слезу, слышь. Ну, слезай. Вот он уцепился руками за карниз, да по окну и полез…  И господь его знает, совсем было слез, да по дороге зацепил, видно, голяшкой за  кирпичи, да как ногами бухнет в окно… Звон, треск!.. А окно-то выходило в  номер, где ташкентский офицер остановился. А у ташкентского офицера семь  дочерей, и все спали в этом самом номере. Обнаковенно, испужались до смерти и,  в чем были, прямо с постели в номер к тятеньке. Тятенька, обнаковенно, прибежал  с ливольвером и сейчас Виктора Васильича за ногу и, с позволения сказать, как  кошку, в номер к себе утащил: «Кто таков человек есть?» А Виктор Васильич, не  будь плох, отвечает: «Моисей». – «Из каких местов?» – «С неба упал…» А мы  там сидим и голосу не подаем, потому либо в свидетели потянут, либо тятенька  этот пристрелит.    

– И чем же кончилась вся эта история? – спрашивала  Ляховская, хохотавшая во время рассказа до слез.    

– Обнаковенно, к мировому. Миколя защитником объявился.    

Виктор Васильич смеялся вместе с другими самым беззаботным  образом. Давид хохотал как сумасшедший и старался под столом достать Лепешкина  своими длинными ногами.    

– Значит, мы потеряли редактора и получили  Моисея, – резюмировала Ляховская, когда пароксизм общего смеха немного  утих. – Так и запишем: Моисей…    

После этого шумного завтрака Привалов простился с хозяйкой;  как только дверь за ним затворилась, Половодов увел Ляховскую в другую комнату  и многозначительно спросил:    

– На ваш взгляд, Софья Игнатьевна, что за зверь этот  Привалов?    

– Привалов? А вам…    

– Нет, будемте говорить серьезно. Знаете, мужчина  никогда не поймет сразу другого человека, а женщина… Это, заметьте, очень  важно, и я серьезно рассчитываю на вашу проницательность.    

– Господи! Какая бездна серьезности и таинственности…  Вы на что это давеча изволили надуться за завтраком?    

– Ах, это пустяки… Разве кому-нибудь интересно знать,  что я могу чувствовать или думать!    

– Меня удивляет ваш тон, Александр Павлыч, –  вспыхнув, проговорила Ляховская. – Вы позволяете себе, кажется, слишком  много…    

– Простите… – проговорил Половодов, почтительно  целуя руку девушки, – вы знаете, что это со мной иногда случается…    

Они прошли в угловую комнату и поместились около круглого  столика. Ляховская сделала серьезное лицо и посмотрела вопросительно своими  темными глазами.    

– Видите ли, Софья Игнатьевна, – тихо начал  Половодов, – Привалов начинает дело… Поверенным Веревкин.    

– Nikolas?    

– Да, Nikolas…    

Последовала короткая пауза.    

– Что же вы от меня хотите? – спрашивала  Ляховская, общипывая пуговку на своей перчатке.    

– Я… я хочу слышать ваше мнение о Привалове, Софья  Игнатьевна.    

– Мое мнение… Знаете, Александр Павлыч, в лице  Привалова есть что-то такое – скрытность, упрямство, подозрительность, –  право, трудно сказать с первого раза.    

– Да, он умнее, чем может показаться с первого раза. Но  не заметили ли вы в нем, что намекало бы на бесхарактерность? Нерешительность  во взгляде, бесцельные движения… Обратите внимание, Привалов – последняя  отрасль Гуляевых и Приваловых, следовательно, в нем должны перемешаться родовые  черты этих фамилий: предрасположение к мистицизму, наконец – самодурство и  болезненная чувствительность. Привалов является выродком, следовательно, в нем  ярче и шире оставили свои следы наследственные пороки и недостатки, чем  достоинства. Это закон природы, хотя известным образованием и выдержкой может  быть прикрыто очень многое. Ведь вместе с своими миллионами Привалов получил  еще большое наследство в лице того темного прошлого, какое стоит за его  фамилией.    

– Вы иногда бываете, Александр Павлыч, очень умным и  проницательным человеком, – заметила девушка, останавливая глаза на  одушевленной физиономии Половодова.    

– Плохой комплимент, Софья Игнатьевна… Но я не могу  обижаться, потому что меня делает глупым именно ваше присутствие, Софья  Игнатьевна.    

– Ах, как это чувствительно и… смешно. Веревкин справедливо  говорит про вас, что вы влюбляетесь по сезонам: весной – шатенки, зимой –  брюнетки, осенью – рыжие, а так как я имею несчастье принадлежать к белокурым,  то вы дарите меня своим сочувствием летом.    

– Довольно, довольно… – упавшим голосом проговорил  Половодов.    

– Да, мы уклонились от нашего разговора.    

Половодов прошелся несколько раз по комнате, потер себе лоб  и проговорил:    

– Наше дело может кончиться очень плохо, Софья  Игнатьевна.    

– Именно?    

– Я не буду говорить о себе, а скажу только о вас.  Игнатий Львович зарывается с каждым днем все больше и больше. Я не скажу, чтобы  его курсы пошатнулись от того дела, которое начинает Привалов; но представьте  себе: в одно прекрасное утро Игнатий Львович серьезно заболел, и вы… Он сам не  может знать хорошенько собственные дела, и в случае серьезного замешательства  все состояние может уплыть, как вода через прорванную плотину. Обыкновенная  участь таких людей…    

– Вам-то какое горе? Если я буду нищей, у вас явится  больше одной надеждой на успех… Но будемте говорить серьезно: мне надоели эти  ваши «дела». Конечно, не дурно быть богатым, но только не рабом своего  богатства…    

В ее глазах, в выражении лица, в самой позе было что-то  новое для него. Сквозь обычную беззаботность и приемы женщины, привыкшей к  поклонению с первого дня рождения, прозвучала совершенно особенная нотка. Что  это? Половодов внимательно посмотрел на девушку; она ответила ему странной  улыбкой, в которой были перемешаны и сожаление, и гордость, и что-то такое…  «бабье», сказал бы Половодов, если бы эта улыбка принадлежала не Зосе  Ляховской, а другой женщине. Вдруг в голове у него мелькнула, как молния, одна  мысль, и он совершенно равнодушным тоном спросил:    

– Я что-то давно не вижу у вас Максима!    

– Он давно не был у нас, – невозмутимо ответила  Ляховская с той же улыбкой.    

 XV    

     

Сам по себе приваловский дом был замечательным явлением, как  живой памятник отошедшего в вечность бурного прошлого; по еще замечательнее  была та жизнь, которая совершалась под его проржавевшей кровлей.    

Игнатий Ляховский принадлежал к типу тех темных людей, каких  можно встретить только в Сибири. Сам он называл себя почему-то хохлом. Молва  гласила другое, именно, что он происходил из кантонистов. Свое состояние он  нажил в Сибири какими-то темными путями. Одни приписывали все краденому золоту,  другие – водке, третьи – просто счастью. Общий голос громко кричал о том, что  Ляховский пошел жить от опеки над наследством Приваловых. Вернее всего было,  что созидающими элементами здесь являлось много различных сил и счастливых  случаев, а узлом всего являлась удивительная способность Ляховского сразу  определять людей и пользоваться ими, как игрок пользуется шахматами в своих  ходах. Все-таки как источник богатства Ляховского, так и размеры этого  богатства оставались для обывателей уездного городка и всей губернии  неразрешимой загадкой.    

О странностях Ляховского, о его страшной скупости ходили  тысячи всевозможных рассказов, и нужно сознаться, что большею частью они были  справедливы. Только, как часто бывает в таких случаях, люди из-за этой скупости  и странностей не желают видеть того, что их создало. Наживать для того, чтобы  еще наживать, – сделалось той скорлупой, которая с каждым годом все толще  и толще нарастала на нем и медленно хоронила под своей оболочкой живого  человека.    

Мы здесь должны сказать о жене Ляховского, которая страдала  чисто русской болезнью – запоем. Все системы лечения, все знаменитости  медицинского мира в России и за границей – все было бессильно против этой  страшной болезни. Самым страшным для Ляховского было то, что она передала свои  недостатки детям. Ляховский в увлечении своими делами поздно обратил внимание  на воспитание сына и получил смертельный удар: Давид на глазах отца был  погибшим человеком, кутилой и мотом, которому он поклялся не оставить в  наследство ни одной копейки из своих богатств. Давид был тем же матушкиным  сынком, как и Виктор Васильич; эти молодые люди весело шли по одной дорожке, и  у обоих одинаково было парализовано самое дорогое качество в каждом человеке –  воля, характер. Они не были ни злыми, ни глупыми, ни подлецами, но всякую  минуту могли быть тем, и другим, и третьим в силу именно своей  бесхарактерности.    

Несмотря на все принятые предосторожности, в характере Зоси  рано сказалось ее мужское воспитание, и она по своим привычкам походила больше  на молодого человека. Женского общества она не выносила, и исключение,  сделанное для Нади, скоро потеряло всякое значение. Дела по приваловской опеке  расстроили хорошие отношения между Ляховским и Бахаревым. Последний не любил  высказываться дурно о людях вообще, а о Ляховском не мог этого сделать пред  дочерью, потому что он строго отличал свои деловые отношения с Ляховским от  всех других; но Надя с женским инстинктом отгадала действительный строй  отцовских мыслей и незаметным образом отдалилась от общества Ляховского.  Правда, по наружному виду это трудно было отгадать, но оно чувствовалось во  всем, и Ляховский искренне жалел об этом невыгодном для него обстоятельстве. Мы  уже видели, что в нем были и Лепешкин, и Виктор Васильич, и еще много других  лиц, на которых Ляховскому приходилось смотреть сквозь пальцы. Правда, для всех  было ясно, как день, что из Зоси вырабатывалась прозаическая натура,  недоступная увлечениям. Поэтому исключительно мужское общество не смущало ни  доктора, ни Ляховского.    

– Благодаря нашему воспитанию, доктор, у Зоси железные  проволоки вместо нервов, – не без самодовольства говорил Ляховский. –  Она скорее походит на жокея, чем на светскую барышню… Для нее же лучше. Женщина  такой же человек, как и мужчина, а тепличное воспитание делало из женщин нервных  кукол. Не правда ли, доктор?    

Доктор на это ничего не отвечал обыкновенно, и Ляховский  переходил на другой тон.    

– Что будете делать, что будете делать, – говорил  он, грустно покачивая головой. – Кровь великое дело. А в Зосе много дурной  крови… Да, в ней много дурной крови! Но ведь в этом не мы с вами виноваты. Я  вижу, что ей во многом еще недостает характера, силы воли, и она делается  несправедливой и злой именно в силу этого недостатка. Но научите меня, что еще  для нее я могу сделать? Отправить за границу, в Америку, – но ведь она не  поймет и десятой доли того, что увидит, а всякое полузнание хуже всякого  незнания. Как отец, я не могу отнестись беспристрастно, как желал бы к ней  отнестись, и, может быть, преувеличиваю ее недостатки. Не помню где, но,  кажется, в каком-то пустейшем французском романе я вычитал мысль, что нет  ничего труднее, как установить правильные отношения между отцом и взрослой  дочерью. А здесь затруднение усложняется тем, что у бедной Зоси нет матери…  Нет, гораздо хуже, чем нет! Да, доктор… Но войдите в мое положение и скажите,  не сделали бы вы то же самое, что я сделал?    

     

XVI    

     

Мы видели Ляховского с его лучших сторон; но он являлся  совершенно другим человеком, когда вопрос заходил о деньгах. В конце каждого  месяца в его кабинете с небольшими вариациями происходили такие сцены. В двери  кабинета пролезает кучер Илья и безмолвно останавливается у порога; он  нерешительно начинает что-то искать своей монументальной рукой на том месте,  где его толстая голова срослась с широчайшими плечами. Узкие глаза смотрят в  угол, ноги делают беспокойные движения, как у слона, прикованного к полу  железной цепью.    

– Зачем ты пришел, Илья? – спросит Ляховский  усталым голосом.    

– А насчет жалованья, Игнатий Львович…    

– Зачем?    

– Говорю: насчет жалованья…    

– За деньгами пришел?    

– За жалованьем.    

– Деньги… везде деньги, всякому подай деньги, –  начинает горячиться Ляховский. – Что же, по-твоему, я сам, что ли, делаю  их?    

– Не могу знать, Игнатий Львович.    

– Не могу знать!.. А где я тебе возьму денег? Как ты об  этом думаешь… а? Ведь ты думаешь же о чем-нибудь, когда идешь ко мне? Ведь  думаешь… а? «Дескать, вот я приду к барину и буду просить денег, а барин  запустит руку в конторку и вытащит оттуда денег, сколько мне нужно…» Ведь так  думаешь… а? Да у барина-то, умная твоя голова, деньги-то разве растут в  конторке?..    

По оплывшей бородатой физиономии Ильи от одного уха до  другого проползает конвульсивное движение, заменяющее улыбку, и маленькие  черные глаза, как у крота, совсем скроются под опухшими красными веками.    

– Ежели вы, Игнатий Львович, очень сумлеваетесь насчет  жалованья, – начинает Илья, переминаясь с ноги на ногу, – так уж  лучше совсем рассчитайте меня… Меня давно Панафидины сманивают к себе… и пять  рублей прибавки.    

– А кто эти Панафидины?    

– Купцы… В гостином дворе кожевенным товаром торгуют.    

– Купцы… Вот и ступай к своим Панафидиным, если не умел  жить здесь. Твой купец напьется водки где-нибудь на похоронах, ты повезешь его,  а он тебя по затылку… Вот тебе и прибавка! А ты посмотри на себя-то, на рожу-то  свою – ведь лопнуть хочет от жиру, а он – «к Панафидиным… пять рублей  прибавки»! Ну, скажи, на чьих ты хлебах отъелся, как боров?    

– Это уж божеское произволение, – резонирует Илья,  опять начиная искать в затылке. – Ежели кому господь здоровья посылает…  Другая лошадь бывает, Игнатий Львович, – травишь-травишь в нее овес, а она  только сохнет с корму-то. А барин думает, что кучер овес ворует… Позвольте  насчет жалованья, Игнатий Львович.    

– Что ты пристал ко мне с ножом к горлу? Ну, сколько  тебе нужно?    

– Да за месяц уж пожалуйте… двадцать пять рублей.    

– О-о-о… – стонет Ляховский, хватаясь обеими  руками за голову. – Двадцать пять рублей, двадцать пять рублей… Да ведь  столько денег чиновник не получает, чи-новник!.. Понял ты это? Пятнадцать  рублей, десять, восемь… вот сколько получает чиновник! А ведь он благородный, у  него кокарда на фуражке, он должен содержать мать-старушку… А ты что? Ну,  посмотри на себя в зеркало: мужик, и больше ничего… Надел порты да пояс – и  дело с концом… Двадцать пять рублей… О-о-о!    

– А вы, Игнатий Львович, и возьмите себе чиновника в  кучера-то, – так он в три дня вашего Тэку или Батыря без всех четырех ног  сделает за восемь-то цалковых. Теперь взять Тэка… какая это лошадь есть,  Игнатий Львович? Одно слово – разбойник: ты ей овса несешь, а она зубищами  своими ладит тебя прямо за загривок схватить… Однова пятилась да пятилась, да  совсем меня в угол и запятила. Думаю, как брызнет задней ногой, тут тебе, Илья,  и окончание!.. Позвольте, Игнатий Львович, насчет жалов…    

– На!.. бери, бери!.. – кричит Ляховский отодвигая  ящик конторки, на дне которого лежит несколько смятых кредиток. – На,  грабь меня, снимай последнюю рубашку.    

– Уж вы лучше сами отдайте…    

– Не могу… чувствую, что пропьешь!    

Эта история повторяется исправно каждый раз, поэтому Илья,  как по льду, подходит к столу и еще осторожнее запускает свою лапищу в ящик.    

– Покорно вас благодарю, – говорит Илья, пятясь к  двери, как бегемот. – Мне что, я рад служить хорошим господам. Намедни  кучер приходил от Панафидиных и все сманивал меня… И прибавка и насчет водки…  Покорно вас благодарю.    

Кучер Илья жил настоящим паразитом, но Ляховский никак не  мог ему отказать, потому что другого такого Ильи в целой губернии не  сыщешь, – ездил он мастерски и умел во всем потрафить барышне.    

Чтобы докончить характеристику жизни в доме Ляховского, мы  должны остановиться на Альфонсе Богданыче и Пальке. Альфонс Богданыч, безродный  полячок, взятый Ляховским с улицы, кажется, совсем не имел фамилии, да об этом  едва ли кто-нибудь и думал. Все привыкли к тому, что Альфонс Богданыч должен  был все знать, все предупредить, все угадать, всем угодить и все вынести на  своей спине, – к чему еще тут фамилия? Никто, кажется, не подумал даже,  что могло бы быть, если бы Альфонс Богданыч в одно прекрасное утро взял да и  забастовал, то есть не встал утром с пяти часов, чтобы несколько раз обежать  целый дом и обругать в несколько приемов на двух диалектах всю прислугу; не  пошел бы затем в кабинет к Ляховскому, чтобы получить свою ежедневную порцию  ругательств, крика и всяческого неистовства, не стал бы сидеть ночи за своей  конторкой во главе двадцати служащих, которые, не разгибая спины, работали под  его железным началом, если бы, наконец, Альфонс Богданыч не обладал счастливой  способностью являться по первому зову, быть разом в нескольких местах, все  видеть, и все слышать, и все давить, что попало к нему под руку Одним словом,  Альфонс Богданыч играл в доме ту же роль, как стальная пружина в часах, за что  в глазах Ляховского он был только очень услужливым и очень терпеливым  человеком. Ляховский считал Альфонса Богданыча очень ограниченной головой и  возвысил его из среды других служащих только за ослиное терпение и за то, что  Альфонс Богданыч был один-одинехонек Последнее обстоятельство в глазах  Ляховского служило лучшей гарантией, что Альфонс Богданыч не будет его обкрадывать  в интересах племянников и племянниц. Терпение у Альфонса Богданыча было  действительно замечательное, но если бы Ляховский заглянул к нему в голову в  тот момент, когда Альфонс Богданыч, прочитав на сон грядущий, как всякий добрый  католик, латинскую молитву, покашливая и охая, ложился на свою одинокую  постель, – Ляховский изменил бы свое мнение. Как это могло случиться, что  Ляховский, вообще видевший людей насквозь, не мог понять человека, который  ежедневно мозолил ему глаза, – этот вопрос относится к области психологии.  Может быть, это самая простая психическая близорукость у себя дома людей,  слишком дальнозорких вне этого дома.    

Палька был диаметральной противоположностью Альфонса  Богданыча, начиная с того, что он решительно ничего не делал и, по странной  случайности, неизменно пользовался репутацией самого верного слуги. Сам Альфонс  Богданыч был бессилен против Пальки, как был бессилен относительно Ильи. Но  Илья ленился потому, что его избаловали, а Палька потому, что ни на что больше  не был годен, ибо был холоп до мозга костей, и больше ничего. Положение Пальки  было настолько прочно, что никому и в голову не приходило, что этот  откормленный и упитанный хлоп мог же что-нибудь делать, кроме того, что  отворять и затворять двери и сортировать проходивших на две рубрики:  заслуживающих внимания и таких, про которых он говорил только «пхе!..».    

 XVII    

     

– Ну, что, как вы нашли Ляховского? – спрашивал  Веревкин, явившись к Привалову через несколько дней после его визита. – Не  правда ли, скотина во всех отношениях? Ха-ха! Воображаю, какого шута горохового  он разыграл перед вами для первого раза…    

Привалов подробно рассказал весь ход своего визита и свои  занятия с Ляховским, эпизод с сигарами и метлами вызвал самый неистовый хохот  Веревкина, который долго громким эхом раскатывался по всему домику Хионии  Алексеевны и заставил Виктора Николаича вздрогнуть и заметить: «Эк, подумаешь,  разобрало этого Веревкина!»    

– Так и есть, по всем правилам своего искусства,  значит, вел дело, – заговорил Веревкин, вытирая выступившие от смеха на  глазах слезы. – Дайте время, он начнет прикидываться глухим и слепым.  Ей-богу! Мерзавец такой, что с огнем поискать. У него есть здесь в Узле  несколько домов, конечно купленных при случае, за бесценок. Вот однажды один из  этих домов загорелся. Что бы вы думали: набат, народ бежит со всех сторон, и  Ляховский трусцой задувает вместе с другими, а пожар на другом конце города.  Видите ли, извозчик запросил с Ляховского пятиалтынный, а он давал гривенник.  Так в пятачке и разошлись. После говорят Ляховскому: «Как же это вы, Игнатий  Львович, пятачка пожалели, а целого дома не жалеете?» А он: «Что же я мог  сделать, если бы десятью минутами раньше приехал, – все равно весь дом  сгорел бы и пятачок напрасно бы истратил». Заметьте, выдержка какая дьявольская.  О, с ним нужно ухо востро держать! Какие он вам бумаги дал – посмотрим.    

– Вот все здесь, – отвечал Привалов, вынимая из  папки целую кипу взятых у Ляховского бумаг.    

Веревкин с сигарой в зубах самым комфортабельным образом  поместился в креслах и вооружил свой нос пенсне. Заметив, что Ипат принес и  поставил около него на подносе графинчик с водкой и закуску на стеклянной  тарелочке, он только улыбнулся; внимание Привалова к его жажде очень польстило  Веревкину, и он с особенным усердием принялся рыться в бумагах, швырял их по  всему столу и делал на полях красным карандашом самые энергичные nota bene. На  первый раз трудно было разобраться в такой массе цифр, и Веревкин половину  бумаг сложил в свой объемистый портфель с оборванными ремнями и сломанным  замком.    

– Да тут черт ногу сломит, батенька, – проговорил  он после часовой работы. – По меньшей мере недели две придется высидеть  над ними. Этот Альфонс Богданыч – видели? – такого, я думаю, туману  напустил… Ну, да мы их проберем и всех узлом завяжем. А вот что, –  совершенно другим тоном прибавил Веревкин, отваливая свою тушу на спинку  кресла, – я заехал, собственно, везти вас к Половодову… Мы отлично  пообедаем там, а вы кстати пощупаете Александра Павлыча, как он себя чувствует.  Ссориться с ними нам во всяком случае не приходится, потому что этим только  затянем дело; ведь бумаги все у них в руках. Да я и не люблю ссориться со  своими противниками.    

Привалову совсем не хотелось ехать к Половодову. Он пробовал  сопротивляться, но Веревкин был неумолим и даже отыскал шляпу Привалова,  которую сейчас же и надел ему на голову.    

– Нет, батенька, едемте, – продолжал  Веревкин. – Кстати, Тонечка приготовила такой ликерчик, что пальчики  оближете. Я ведь знаю, батенька, что вы великий охотник до таких ликерчиков. Не  отпирайтесь, быль молодцу не укор. Едем сейчас же, время скоротечно. Эй, Ипат!  Подавай барину одеваться скорее, а то барин рассердится.    

Всю дорогу Веревкин болтал, как школьник. Это веселое  настроение подействовало заразительно и на Привалова. Только когда они  проезжали мимо бахаревского дома, Привалову сделалось как-то немного совестно –  совестно без всякой видимой причины. Он заранее чувствовал на себе полный  немого укора взгляд Марьи Степановны и мысленно сравнил Надю с Антонидой  Ивановной, хотя это и были несравнимые величины.    

Обед у Половодова прошел скучнее, чем можно было  предполагать, и Привалов был очень недоволен, что послушался Веревкина.  Антонида Ивановна сегодня держала себя очень холодно, даже немножко грустно,  как показалось Привалову. Никто ни слова не говорил о Ляховских, как ожидал  Привалов, и ему оставалось только удивляться, что за странная фантазия была у  Веревкина тащить его сюда смотреть, как лакей внушительной наружности подает  кушанья, а хозяин работает своими челюстями. Привалову, конечно, и в голову не  пришло бы подумать, что Веревкин действовал по просьбе Антониды Ивановны, а  между тем это было так. Веревкин для такого сорта поручений был самый золотой  человек, потому что, несмотря на величайшие затруднения и препятствия при их  выполнении, он даже не задавал себе вопроса, для чего нужен был Антониде  Ивановне Привалов, нужен именно сегодня, а не в другое время. «Женская  фантазия», – говорил обыкновенно Веревкин, если от него непременно  требовали объяснений. Обед был точно такой же, как и в прошлый раз: редкие,  художественно исполненные кушанья съедались с редким вниманием и запивались  самыми редкими винами. Сейчас после обеда Половодов увел Привалова к себе в  кабинет.    

Пока в кабинете шла деловая беседа, Веревкин успел немного  прийти в себя после сытного обеда, поймал сестру и усадил ее за рояль.    

– Тонечка, голубушка, спой эту песню про Волгу, –  умолял он. – Уважь единоутробного брата… а?.. Привалова не стесняйся, он  отличный малый, хоть немножко и того (Веревкин многозначительно повертел около  лба пальцем), понимаешь – славянофил своего рода. Ха-ха!.. Ну, да это пустяки:  всякий дурак по-своему с ума сходит.    

– А ты, кажется, сегодня порядочно утешился за  Обедом? – спрашивала Антонида Ивановна, с нежностью глядя на  «единоутробного» братца.    

– Что же, я только в своей стихии – не больше того.  «Пьян да умен – два угодья в нем…» Видишь, начинаю завираться. Ну, спой,  голубчик.    

Антонида Ивановна взяла несколько аккордов и запела  небольшим, но очень чистым контральто проголосную русскую песню:    

     

Широка Волга разливалася,    

С крутым бережком поровнялася…    

     

Эта заунывная песня полилась с тем простым, хватавшим за  душу выражением, с каким поет ее простой народ и никогда не поют на сцене.  Антонида Ивановна умела вытянуть ту заунывную, щемящую нотку, которая неизменно  слышится во всех проголосных русских песнях: глухие слезы и смертная тоска по  какой-то воле и неизведанном счастье, казалось, стояли в этой песне. Веревкин  сидел на низеньком диванчике, положив свою громадную голову в ладони рук как  вещь, совершенно для него лишнюю. Спутанные шелковые кудри свалились к нему на  лоб и закрывали глаза, но он не поправлял их, отдавшись целиком тому  подмывавшему чувству, которое, как набежавшая волна прилива, тихо поднимало и  несло куда-то вдаль. Привалов что-то хотел отвечать Половодову, когда раздались  первые слова песни, да так и остался с открытым ртом на своем горнем месте,  куда усадил его Половодов.    

– Это Тонечка, – отвечал Половодов на немой вопрос  Привалова. – Она порядочно поет русские песни, когда бывает в ударе.    

Половодов вместе с Иваном Яковлевичем всему на свете  предпочитал французские шансонетки, но в качестве славянофила он считал своим  долгом непременно умилиться каждый раз, когда пела жена. У Привалова тихо  закружилась голова от этой песни, и он закрыл глаза, чтобы усилить впечатление.  В глубине души что-то тихо-тихо заныло. Пред глазами смутно, как полузабытый  сон, проносились картины густого леса, широкий разлив реки, над которым тихо  садится багровое солнце; а там уже потянуло и холодом быстро наступающей летней  ночи, и тихо зашелестела прибрежная осока, гнувшаяся под напором речной струи.    

– В женщине прежде всего – кровь, порода, –  говорил Половодов, раздвигая ноги циркулем. – На востоке женщина любит  припадками и как-то уж слишком откровенно: все дело сводится на одну животную  сторону. Совсем другое дело европейская женщина. В ней нет этой грязи,  распущенности, лени; в ее присутствии все нервы в приятном напряжении, чувства  настороже, а глаза невольно отдыхают на стыдливо прикрытых формах. Часто  женщину принимаешь за девушку. Здесь все построено на пикантных неожиданностях,  везде заманчивая неизвестность, и часто под опущенными стыдливо глазками, под  детскими не сложившимися формами кроется самая знойная страсть. Вам которая из  Бахаревых больше нравится? – неожиданно спросил Половодов.    

Привалов совсем не слушал его болтовни и теперь смотрел на  него с недоумением, не понимая вопроса; впрочем, Половодов сейчас же вывел его  из затруднения и проговорил:    

– Мне Верета больше нравится; знаете, в ней есть что-то  такое нетронутое, как переход от вчерашней девочки к завтрашней барышне. Тогда  пиши пропало все, потому что начнется это жеманство да кривлянье. Пойдемте в  гостиную, – прибавил он, подхватывая Привалова, по своей привычке, под  руку.    

В гостиной Половодов просидел недолго. Попросив жену занять  гостя, он извинился перед Приваловым, что оставит его всего на несколько минут.    

– Ты, Александр, подвергаешь Сергея Александрыча ничем  не заслуженному испытанию, – проговорила Антонида Ивановна, оставляя  рояль.    

– Вы несправедливы ко мне, Антонида Ивановна, –  мог только ответить Привалов. – Я считаю за счастье…    

– А?.. Чего? – спрашивал Веревкин, который спал на  своем диванчике и теперь только проснулся. – А я так расчувствовался, что  вздремнул под шумок… – Вы тут комплименты, кажется, говорите?    

Под смех, вызванный этим маленьким эпизодом, Половодов успел  выбраться из комнаты, и Привалов остался с глазу на глаз с Антонидой Ивановной,  потому что Веревкин уплелся в кабинет – «додернуть», как он выразился.    

– Почему вы думаете, Антонида Ивановна, что я избегаю  вашего общества? – спрашивал Привалов. – Наоборот, я с таким  удовольствием слушал ваше пение сейчас… Могу сказать откровенно, что никогда  ничего подобного не слышал.    

Антонида Ивановна внимательно посмотрела на Привалова,  накинула на плечи оренбургский платок из козьего пуха и проговорила с ленивой  улыбкой:    

– Я не понимаю, как это хочется мужчинам говорить вечно  одно и то же… Неужели нельзя обойтись без комплиментов?    

Они прошли в знакомую Привалову голубую гостиную, но на этот  раз Антонида Ивановна села очень далеко от своего гостя.    

– Вы не рассказали мне еще о своем визите к  Ляховским, – заговорила хозяйка, вздрагивая и кутаясь в свой  платок. – А впрочем, нет, не рассказывайте… Вперед знаю, что и там так же  скучно, как и везде!.. Не правда ли?    

– Я не понимаю, что вы хотите сказать этим?    

– Ах, самую простую вещь, Сергей Александрыч…  Посмотрите кругом, везде мертвая скука. Мужчины убивают время, по крайней мере,  за картами, а женщинам даже и это плохо удается. Я иногда завидую своему мужу,  который бежит из дому, чтобы провести время у Зоси. Надеюсь, что там ему  веселее, чем дома, и я нисколько не претендую на него…    

Привалов заговорил что-то об удовольствиях, о чтениях, о  занятиях, но Антонида Ивановна неожиданно прервала его речь вопросом:    

– Послушайте, когда ваша свадьба?    

– Какая свадьба?    

– Да ведь вы женитесь на Nadine Бахаревой. Это  решительно всем в городе известно, и я, право, от души рада за вас. Nadine  отличная девушка, серьезная, образованная. Она резко выделяется из всех наших  барышень.    

– Послушайте, Антонида Ивановна, – серьезно  заговорил Привалов. – Я действительно глубоко уважаю Надежду Васильевну,  но относительно женитьбы на ней и мысли у меня не было.    

– Неправда.    

– Совершенно серьезно говорю.    

– О, это пустяки. Все мужчины обыкновенно так говорят,  а потом преспокойнейшим образом и женятся. Вы не думайте, что я хотела  что-нибудь выпытать о вас, – нет, я от души радуюсь вашему счастью, и  только. Обыкновенно завидуют тому, чего самим недостает, – так и я… Муж от  меня бежит и развлекается на стороне, а мне остается только радоваться чужому  счастью.    

– Вы ошибаетесь, Антонида Ивановна, уверяю вас. Есть  обстоятельства, которые… Одним словом, я никогда не женюсь.    

Антонида Ивановна долгим, внимательным взглядом посмотрела  на Привалова, но ничего не отвечала и только плотнее – вместе с шеей –  укуталась в свой платок. Привалов еще никогда не видел Половодову такой  красивой. В его ушах еще стояла давешняя песня, а тут этот странный тон  разговора… Привалов почувствовал себя как-то жутко хорошо около Антониды  Ивановны и с особенным удовольствием испытывал на себе теплоту ее пристального  ленивого взгляда Невольная грусть, которая слышалась в ее разговоре, отвечала  невеселому настроению Привалова, и он горячо пожал Антониде Ивановне на  прощанье руку.    

Вечером этого дня, когда Антонида Ивановна вошла в спальню  своей maman, она имела самый утомленный и жалкий вид. Тяжело опустившись на  ближайший стул, она с заметным усилием едва могла проговорить:    

– Бревно этот ваш Привалов, и больше ничего.    

Агриппина Филипьевна пытливо и вопросительно посмотрела на  дочь, а потом спокойно ответила:    

– Нужно иметь терпение, мой друг…    

– Александр был здесь?    

– Был. Представь себе: захватил с собой Оскара, и  вместе отправились к Ляховскому. Оказывается, что это уже не первый их визит туда.    

– Решительно ничего не понимаю, maman…    

– И я тоже; но все-таки согласись, что очень и очень  странно. Что может делать этот идиот Оскар у Ляховского?    

Почтенная дама только пожала плечами и сделала презрительную  гримасу.    

 XVIII    

     

В последнее время Надежда Васильевна часто бывала у  Ляховских; Привалов встречался с ней там, когда в свободное от занятий время с  Ляховским заходил на половину Зоси. Там собиралось шумное молодое общество, к  которому примкнул и дядюшка Оскар Филипыч, необыкновенно смешно рассказывавший  самые невинные анекдоты.    

– Мы вас все будем называть дядюшкой, Оскар  Филипыч, – говорила Зося.    

– И отлично… – соглашался дядюшка. – Я буду  очень любить такую племянницу, как вы.    

Дядюшка в качестве любезника старой школы почтительно  целовал каждый раз руку Зоси и забавно шаркал ножкой. Половодов служил  коноводом и был неистощим в изобретении маленьких летних удовольствий: то  устраивал ночное катанье на лодках по Узловке, то маленький пикник куда-нибудь  в окрестности, то иллюминовал старый приваловский сад, то садился за рояль и  начинал играть вальсы Штрауса, под которые кружилась молодежь в высоких залах  приваловского дома. Виктор Васильич был правой рукой Половодова и слушался, как  собака, каждого его движения. Особенно смешил всех дядюшка, который боялся  лошадей и воды и так забавно танцевал вальс в два па, как его танцуют только  старики.    

Это шумное веселье было неожиданно прервано появлением  нового лица. Однажды, когда Привалов занимался с Ляховским в его кабинете,  старик, быстро сдвинув очки на лоб, проговорил:    

– Вы видели Лоскутова? Максима Лоскутова?    

– Нет…    

– Ну, так вы, батенька, ничего не видели; это unicus[19] в своем роде… Да, да. Наш  доктор отыскал его… Замечательная голова: философ, ученый, поэт – все, что  хотите, черт его знает, чего он только не учил и чего не знает! В высшей  степени талантливая натура. И очень благодарен доктору за этот подарок.    

Привалов рассмеялся.    

– Чего вы смеетесь? Конечно, подарок, а то как же? Мы,  сидя в Узле, совсем заплесневели, а тут вдруг является совершенно свежий человек,  с громадной эрудицией, с оригинальным складом ума, с замечательным даром слова…  Вы только послушайте, как Лоскутов говорит…    

Ляховский сделал кислое лицо и как-то по-жидовски расставил  руки.    

– Для нас этот Лоскутов просто находка, –  продолжал развивать свою мысль Ляховский. – Наши барышни, если разобрать  хорошенько, в сущности, и людей никаких не видали, а тут смотри, учись и  стыдись за свою глупость. Хе-хе… Посмотрели бы вы, как они притихнут, когда  Лоскутов бывает здесь: тише воды, ниже травы. И понятно: какие-нибудь  провинциальные курочки, этакие цыплятки – и вдруг настоящий орел… Да вы только  посмотрите на него: настоящая Азия, фаталист и немного мистик.    

– Вы так много насказали про Лоскутова, Игнатий  Львович, что я даже немного начинаю бояться его, – пошутил Привалов.    

– Я сам его боюсь… Да…    

Старик поднялся со своего кресла, на цыпочках подбежал  притворить двери кабинета, еще раз огляделся кругом и, наклонившись к самому  уху Привалова, шепотом говорил:    

– Лоскутов был в чем-то замешан… Понимаете – замешан в  одной старой, но довольно громкой истории!.. Да… Был в административной ссылке,  потом объехал всю Россию и теперь гостит у нас. Он открыл свой прииск на Урале  и работает довольно счастливо… О, если бы такой человек только захотел  разбогатеть, ему это решительно ничего не стоит.    

– А сам-то по себе кто такой этот Лоскутов?    

– Да бог его знает… Он, кажется, служил в военной  службе раньше… Я иногда, право, боюсь за моих девочек: молодо-зелено, как раз и  головка закружится, только доктор все успокаивает… Доктор прав: самая страшная  опасность та, которая подкрадывается к вам темной ночью, тишком, а тут все и  всё налицо. Девочкам во всяком случае хороший урок… Как вы думаете?    

Не дождавшись ответа Привалова, Ляховский вдруг громко  захохотал и даже, схватившись за живот руками, забегал, как сумасшедший, по  кабинету. Привалов так привык к выходкам этого странного человека, что даже не  обиделся на такой странный оборот разговора. Задыхаясь от смеха, Ляховский  несколько раз раскрывал рот, чтобы что-то сказать и объяснить Привалову, но  только махал безнадежно руками и опять начинал хохотать. На его лбу очки так и  прыгали, на висках вспухли толстые синие жилы, и из глаз катились слезы, только  приступ удушливого кашля остановил этот гомерический смех, и Ляховский мало-помалу  успокоился.    

– Сергей Александрыч, извините меня… Ха-ха… –  заливался старик, вытирая глаза платком. – Вы только представьте себе  картину… О-ха-ха!.. Ох, задохся!.. Вы представьте себе… Половодов… ха-ха-ха!..  Ведь вы знаете, что за человек Половодов: делец в нынешнем вкусе и бонвиван par  excellence,[20] и вдруг он встречается с  Лоскутовым… Ха-ха-ха!.. Ничего подобного в жизни своей не встречал… Все равно  что свести волка с собакой, так и Лоскутова с Половодовым… Александр Павлыч,  бедняжка, совсем утратил все свои достоинства и снизошел до последней степени  унижения: начал сердиться на Лоскутова за то, видите ли, что тот в тысячу раз  умнее его… А у девочек так глазки и разгорелись: ведь поняли, в чем дело, без  слов поняли. Это, батенька, целая школа: один такой урок на целую жизнь хватит…  Да! И представьте себе: этот самый Александр Павлыч, милый и обязательный  человек во всех отношениях, глубоко убежден, что Лоскутов жалкий авантюрист,  как сказочная ворона, щеголяющая в павлиньих перьях…    

– А Лоскутов давно живет на Урале?    

– Да как вам сказать: год… может быть полтора, и никак  не больше. Да пойдемте, я вас сейчас познакомлю с Лоскутовым, – предлагал  Ляховский, – он сидит у Зоси…    

Привалов испытал некоторое волнение, когда они входили в  гостиную Зоси, оттуда доносились громкие голоса. Ляховский бежал трусцой и  несколько раз взбил свой кок на голове. Когда они вошли в гостиную, Привалов в  первую минуту не заметил, кого искал глазами. На синем атласном диване с  тяжелыми шелковыми кистями сидела Зося, рядом с ней, на таком же атласном  стуле, со стеганой квадратами спинкой, помещалась Надежда Васильевна, доктор  ходил по комнате с сигарой в зубах, заложив свои большие руки за спину. На  столе перед диваном в беспорядке стояли чашки с простывшим недопитым кофе и лежала  раскрытая книга.    

– Максим Лоскутов… – проговорил Ляховский с  особенной, крикливой ноткой в голосе.    

Из низкого голубого кресла поднялся среднего роста господин  и протянул Привалову руку. Это и был Максим Лоскутов. На вид ему можно было  дать лет тридцать пять; узкое бледное лицо с небольшой тощей бородкой было  слегка тронуто оспой, густые, сросшиеся брови и немного вздернутый нос делали  его положительно некрасивым. Только большой белый лоб, прикрытый спутанными  мягкими темными волосами, да усталый, точно надломленный взгляд больших глаз с  приподнятыми внешними углами придавали этому лицу характерный отпечаток. Такие  лица не забываются. Небольшая, но плотная фигура Лоскутова, с медленными,  усталыми движениями, обличала большую силу и живучесть; короткая кисть  мускулистой руки отвечала Привалову крепким пожатием, а светло-карие глаза,  того особенного цвета, какой бывает только у южан, остановились на нем долгим  внимательным взглядом Темная визитка Лоскутова, покрытая кое-где пылью и пухом,  и смятая сорочка свидетельствовали о вкусах своего хозяина, который, очевидно,  не переменил костюма с дороги.    

– Ну, я не буду вам мешать, – торопливо заговорил  Ляховский. – У меня бездна дел…    

В гостиной воцарилось на минуту принужденное, тяжелое  молчание. Привалов чувствовал себя лишним в этом интимном кружке и напряженно  молчал.    

– Хотите кофе? – предлагала Ляховская.    

Привалов отказался.    

– Я просил бы вас продолжать ваш прежний  разговор, – заметил он, – если только я не мешаю…    

– Нет, зачем же мешать, – ответил за них Лоскутов.    

 XIX    

     

В кабинете Ляховского весело и дружелюбно беседовали с  хозяином Половодов и «дядюшка». Особенным оживлением отличался сегодня  Половодов. Он фамильярно трепал дядюшку по плечу и старался разогнать в  Ляховском те минуты сомнений, которые оставляли на его лбу глубокие морщины и  заставляли брови плотно сдвигаться. Ляховский, очевидно, не решался на что-то,  чего домогался Половодов; дядюшка держался в стороне и только напряженно  улыбался, сохраняя свой розово-херувимский вид.    

– Да уж вы, Игнатий Львович, не беспокойтесь, –  объяснил Половодов, широко расставляя свои длинные ноги, точно последнее было  самым неопровержимым аргументом.    

– Я и не беспокоюсь… Нет, не беспокоюсь, – отвечал  Ляховский, ерзая в своем ободранном кресле.    

– Оскар Филипыч знает все… – проговорил наконец  Половодов, любивший одним ударом разрешать все недоумения.    

– Как все? Что такое все? – как-то жалко залепетал  Ляховский, испытующе переводя глаза с Половодова на дядюшку. – Кажется,  между нами нет никаких особенных секретов…    

Половодов неестественно захохотал, запрокинув голову назад,  а потом самым беззаботным голосом проговорил:    

– Не беспокойтесь и не сомневайтесь, дорогой Игнатий  Львович. Вы можете быть совершенно откровенны с Оскаром Филипычем: я объяснил  ему все относительно приваловской опеки…    

Эти слова для Ляховского были ударом грома, и он только  бессильно съежился в своем кресле, как приколотый пузырь. Дядюшка принял  серьезный вид и вытянул губы.    

– Прежде чем объяснить все всякому постороннему  человеку, вам не мешало бы посоветоваться со мною, Александр Павлыч, –  глухо заговорил Ляховский, подбирая слова. – Может быть, я не желаю  ничьего постороннего вмешательства… Может быть, я не соглашусь посвящать никого  в мои дела! Может быть… наконец…    

– Э, батенька, перестаньте ломать комедию! – с  сердцем перебил его Половодов, делая злые глаза. – Вы меня знаете, и я вас  хорошо знаю… Что же еще представляться!    

– Вы слишком много себе позволяете, Александр Павлыч…  я… я.    

– Послушайте, Игнатий Львович, – настойчиво  продолжал Половодов. – Если я доверился Оскару Филипычу, следовательно, вы  можете ему доверять, как мне самому…    

«Дурак, дурак и дурак! – с бешенством думал Ляховский,  совсем не слушая Половодова. – Первому попавшемуся в глаза немчурке все  разболтал… Это безумие! Ох, не верю я вам, никому не верю, ни одному вашему  слову… Продадите, обманете, подведете…»    

– Я ничего не знаю и умею молчать… – заявил с  своей стороны дядюшка, прерывая общее тяжелое молчание.    

– Мне до вас решительно никакого нет дела!.. –  резко отозвался Ляховский, вскакивая с кресла. – Будете вы говорить или  молчать – это меня нисколько не касается! Понимаете: нисколько!..    

– Однако так нельзя вести дело, Игнатий Львович, –  уговаривал Половодов, – я вас предупреждал, и вы сами согласились…    

– Вы лжете!.. Я ни на что не соглашался и не мог  согласиться.    

Половодов только засвистал, а Ляховский бросился в кресло и  враждебным взглядом смерил дядюшку с ног до головы. Беззвучно пожевав губами и  поправив кок на голове, Ляховский быстро обратился к дядюшке:    

– Ну, а вы что же молчите? Какую такую пользу вы можете  принести нашему делу? На что вы надеетесь?    

– О, отлично надеюсь…    

– «Отлично надеюсь»! – передразнил  Ляховский. – Вы говорить-то сначала выучитесь по-русски… Не сегодня-завтра  Веревкин отправится хлопотать по опеке, ну, на что же вы надеетесь, позвольте  полюбопытствовать?    

– Конечно, не на себя, Игнатий Львович, – деловым  тоном отвечал немец. – Я – маленький человек, и вы и Александр Павлыч –  все мы маленькие люди… А где маленькие мухи запутываются в паутине, большие  прорывают ее.    

Ляховский пожевал губами, потер лоб рукой и проговорил:    

– А вы знаете, что большие мухи любят брать большие  куски?    

– Из двух зол нужно выбирать меньшее: или лишиться  всего, или пожертвовать одной частицей…    

– Что же вы думаете делать?    

– Для вас прежде всего важно выиграть время, –  невозмутимо объяснял дядюшка, – пока Веревкин и Привалов будут хлопотать  об уничтожении опеки, мы устроим самую простую вещь – затянем дело Видите ли,  есть в Петербурге одна дама. Она не куртизанка, как принято понимать это слово,  во только имеет близкие сношения с теми сферами, где…    

– Короче – у нее бывают большие люди? – перебил  Ляховский, нетерпеливо ежа свои острые плечи…    

– Именно… Если она возьмется за это дело, тогда можно  все устроить, решительно все!..    

– Но ведь ей нужно платить, этой вашей даме… –  застонал Ляховский, хватаясь за голову, – понимаете: пла… тить!!    

– Она берет известный процент с предприятия, смотря по  обстоятельствам: пять, десять… Вообще неодинаково!.. Придется, конечно, сделать  небольшой авансик, пустяки – каких-нибудь пятнадцать-двадцать тысяч  единовременно.    

– О-о! – завопил Ляховский, точно у него вырывали  зуб – Нет, благодарю вас… У меня и денег таких нет! Довольно, довольно…    

– Игнатий Львович, что же вы в самом деле? –  вступился Половодов. – Дайте хоть рассказать хорошенько, а там и  неистовствуйте, сколько душе угодно!    

– Я согласен, что двадцать тысяч довольно круглая  цифра, – невозмутимо продолжал дядюшка, потирая руки. – Но зато в  какой безобидной форме все делается… У нее, собственно, нет официальных  приемов, а чтобы получить аудиенцию, необходимо прежде похлопотать через других  дам…    

– Которым тоже нужно платить!! – вскричал  Ляховский, скрипя зубами.    

– Да, тысячи три-четыре…    

– Да за что же? за что?    

– Как за что? – удивился дядюшка. – Да ведь  это не какие-нибудь шлюхи, а самые аристократические фамилии. Дом в лучшей  улице, карета с гербами, в дверях трехаршинный гайдук, мраморные лестницы,  бронза, цветы. Согласитесь, что такая обстановка чего-нибудь да стоит?..    

– Стоит, стоит… Ужасно много стоит! – стонал  Ляховский.    

Ляховский до того неистовствовал на этот раз, что с ним  пришлось отваживаться. Дядюшка держал себя невозмутимо и даже превзошел самого  Альфонса Богданыча. Он ни разу не повысил тона и не замолчал, как это делал в  критические минуты Альфонс Богданыч.    

– Да скажите же, ради бога: вы из папье-маше, что ли,  сделаны? – кричал Ляховский, тыкая дядюшку пальцем.    

После страшной борьбы Ляховский наконец согласился с теорией  дядюшки «затянуть дело», но все приставал с вопросом:    

– А как я могу вас проверить, Оскар Филипыч? Ну,  скажите: как?    

– Я вам представлю расписки от самой, –  невозмутимо отвечал дядюшка.    

– Вы сами напишете?!.    

Выйдя от Ляховского, дядюшка тяжело вздохнул и отер лоб  платком; Половодов тоже представлял из себя самый жалкий вид и смотрел кругом  помутившимися глазами.    

– Это сам дьявол, а не человек, – проговорил  наконец дядюшка, когда они вышли из подъезда.    

– Хуже дьявола… – согласился Половодов, шаркая  ногами. – А все-таки на нашей улице будет праздник…    

– Но чего это стоит!.. – вздохнул дядюшка; он был бледен  и жалко мигал глазами.    

Основной план действия Половодов и дядюшка, конечно, не  открыли Ляховскому, а воспользовались им только для первого шага, то есть чтобы  затянуть дело по опеке.    

 XX    

     

Вечерние посещения бахаревского дома Привалову уже не  доставляли прежнего удовольствия. Та же Павла Ивановна с своим вечным вязаньем,  та же Досифея, та же Марья Степановна с своими воспоминаниями, когда люди жили  «по-истовому». Это однообразие нарушалось только появлением Верочки, которая  совсем привыкла к Привалову и даже вступала с ним в разговор, причем сильно  краснела каждый раз и не знала, куда девать руки. Привалову нравилось  разговаривать с этой свежей, нетронутой девушкой, которая точно заражала своей  молодостью даже степенные покои Марьи Степановны.    

– У нас скучно, – говорила Верочка, несмело  взглядывая на Привалова.    

– Почему скучно?    

– Да так… Никого не бывает почти.    

– А знакомые?    

– Да кто у нас знакомые: у папы бывают  золотопромышленники только по делам, а мама знается только со старухами да  старцами. Два-три дома есть, куда мы ездим с мамой иногда; но там еще скучнее,  чем у нас. Я замечала, что вообще богатые люди живут скучнее бедных. Право,  скучнее…    

– А ведь это верно, – засмеялся Привалов. – А  если бы вам предложили устроить все по-своему, вы как бы сделали?    

Верочка не ожидала такого вопроса и недоверчиво посмотрела  на Привалова; но его добродушный вид успокоил ее, и она наивно проговорила:    

– Я бы устроила так, чтобы всем было весело… Да!.. Мама  считает всякое веселье грехом, но это неправда Если человек работает день,  отчего же ему не повеселиться вечером? Например: театр, концерты, катание на  тройках… Я люблю шибко ездить, так, чтобы дух захватывало!    

– Вы разве не бываете в театре?    

– Очень редко… Ведь мама никогда не ездит туда, и нам  приходится всегда тащить с собой папу. Знакомых мало, а потом приедешь  домой, – мама дня три дуется и все вздыхает. Зимой у нас бывает бал…  Только это совсем не то, что у Ляховских. Я в прошлом году в первый раз была у  них на балу, – весело, прелесть! А у нас больше купцы бывают и только  пьют…    

Мало-помалу Привалов вошел в тот мир, в каком жила Верочка,  и он часто думал о ней: «Какая она славная…» Надежда Васильевна редко  показывалась в последнее время, и если выходила, то смотрела усталою и  скучающею. Прежних разговоров не поднималось, и Привалов уносил с собой из  бахаревского дома тяжелое, неприятное раздумье.    

Раз, когда Привалов тихо разговаривал с Верочкой в синей  гостиной, издали послышались тяжелые шаги Василия Назарыча. Девушка смутилась и  вся вспыхнула, не зная, что ей делать. Привалов тоже почувствовал себя не  особенно приятно, но всех выручила Марья Степановна, которая как раз вошла в  гостиную с другой стороны и встретила входившего Василия Назарыча. Старик,  заметив Привалова, как-то немного растерялся, а потом с улыбкой проговорил:    

– Ну, ты что же ко мне-то не заходишь?    

– Да вы все были заняты, Василий Назарыч…    

– Занят-то занят – это верно, а ты заходи.    

Старик остался в гостиной и долго разговаривал с Приваловым  о делах по опеке и его визитах к опекунам. По лицу старика Привалов заметил,  что он недоволен чем-то, но сдерживает себя и не высказывается. Вообще весь  разговор носил сдержанный, натянутый характер, хотя Василий Назарыч и старался  казаться веселым и приветливым по-прежнему.    

– А где же Надя? – спросил старик Марью  Степановну.    

– Да ей нездоровится что-то… – подобрав губы,  ответила Марья Степановна. – Все это от ваших книжек: читает, читает, ну и  попритчится что ни на есть.    

Бахарев рассмеялся и, взглянув на Верочку, любовно  проговорил:    

– Ну, а ты, коза, «в книжку не читаешь»?    

– Оставь ты ее, ради Христа, – вступилась Марья  Степановна за свою любимицу, которая до ушей вспыхнула самым ярким румянцем.    

После этой сцены Привалов заходил в кабинет к Василию  Назарычу, где опять все время разговор шел об опеке. Но, несмотря на взаимные  усилия обоих разговаривавших, они не могли попасть в прежний хороший и  доверчивый тон, как это было до размолвки. Когда Привалов рассказал все, что  сам узнал из бумаг, взятых у Ляховского, старик недоверчиво покачал головой и  задумчиво проговорил:    

– Все это не то… нет, не то! Ты бы вот на заводы-то сам  съездил поскорее, а поверенного в Мохов послал, пусть в дворянской опеке  наведет справки… Все же лучше будет…    

У Ляховского тоже было довольно скучно. Зося хмурилась и  капризничала. Лоскутов жил в Узле вторую неделю и часто бывал у Ляховских. О  прежних увеселениях и забавах не могло быть и речи; Половодов показывался в  гостиной Зоси очень редко и сейчас же уходил, когда появлялся Лоскутов. Он не  переваривал этого философа и делал равнодушное лицо.    

– Отчего вы не любите Максима? – допытывалась  Зося, но Половодов только поднимал плечи и издавал неопределенное мычание.    

Скоро Привалов заметил, что Зося относится к Надежде  Васильевне с плохо скрытой злобой. Она постоянно придиралась к ней в  присутствии Лоскутова, и ее темные глаза метали искры. Доктор с тактом истинно  светского человека предупреждал всякую возможность вспышки между своими  ученицами и смотрел как-то особенно задумчиво, когда Лоскутов начинал говорить.  «Тут что-нибудь кроется», – думал Привалов.    

Однажды, в середине июля, в жаркий летний день, Привалов  долго и бесцельно бродил по саду, пока не устал и не забрался в глубину сада, в  старую, обвалившуюся беседку. Он долго мечтал здесь, не замечая, как бежало  время. Тихий разговор вывел его из задумчивости. Кто-то шел по узенькой аллее  прямо к нему. Едва он успел сообразить всю невыгодность своей позиции, как  из-за шпалеры темно-зеленых пихт показалась стройная фигура Надежды Васильевны;  она шла рядом с Лоскутовым. Привалов хотел выйти из своей засады, но почему-то  остался на месте и только почувствовал, как встрепенулось у него в груди  сердце.    

– Сядем здесь, Максим… Я устала, – послышался  голос Надежды Васильевны, и затем она сейчас же прибавила: – Я не желала бы  встретить Привалова.