1 2 3 4 5 
Он долго молчал.
– Вот только обратно не хотелось, если честно. Никак не хотелось. Ни в сортир деревянный, ни к печи, ни к козам. Ну и не пришлось. Женился, невеста оказалась с жилплощадью, москвичка. Ну а дальше пошло-поехало. И оказалось, что хозяйственник, проще – завхоз, из меня получился лучше, чем, собственно, доктор. В медицине мне было скучновато. А вот организация, администрирование, решение глобальных вопросов – моя история. Такие вот дела! – Он развел руками и улыбнулся.
– Ну, «мамы всякие нужны», – ответила Елена. И добавила: – Спасибо за чай. Теперь, может быть, спать?
– Я поеду, – кивнул он.
Она пожала плечами.
В прихожей он долго надевал свой роскошный, «нездешний» плащ, возился с ботинками и наконец посмотрел на нее.
Она стояла у двери, устало прислонившись к косяку.
– Елена Сергеевна! А можно, я приглашу вас в театр? – тихо спросил он. И, не дожидаясь ответа, поспешно добавил: – Ну или в кино.
– Лучше в цирк, – усмехнулась она.
Он кивнул:
– Можно и в цирк.
– Послушайте! А зачем вам все это надо? Ей-богу, не понимаю!
Он недоуменно пожал плечами и, казалось, искренне удивился ее нелепому вопросу.
– Душевная потребность, – ответил он. – В умном, интеллигентном и тонком собеседнике. И еще – в прелестной женщине!
– Не смешите меня! – махнула рукой она.
Он прищурился:
– Интересно, а у вас какая версия?
Елена густо покраснела.
* * *
Сходили. И в театр, и в кино. И, представьте, в цирк. И в ресторан – да не в один.
И началась у Елены совсем другая жизнь. Чудеса. Теперь она ежедневно красила глаза и губы, следила за прической и делала маникюр. Попросила у верной подруги, «Элины всемогущей», чтобы та взяла ее к своей спекулянтке Мирке.
Там отхватила югославский костюм, замшевые туфли, две блузки под этот самый костюм – серую с кружевом и бежевую в полоску – и голубую водолазку.
Вопросов Эля не задавала, сидела в глубоком кресле и молча отслеживала Еленины суетливые движения.
Потом подошла к чемодану с волшебным и восхитительным бабским «добром», молниеносно выдернула розовое кружевное чудо – лифчик и трусики – и протянула Елене:
– Примерь!
Та покраснела и сказала охрипшим от волнения и смущения голосом:
– Мне этого не надо!
Эля пожала плечами:
– Не думаю. Хотя хозяин – барин.
Когда расплачивалась (цены такие, что вслух произнести страшно!), руки ходили ходуном. Мирка пересчитала деньги, криво усмехнулась и процедила, обращаясь исключительно к Эле:
– Скоро девки из Большого из Франции подтянутся. Будет трикотаж, нижнее и косметика. Тебе звонить?
Эля равнодушно кивнула.
Елена как потенциальный покупатель в расчет не бралась. Опытное Миркино око случайную покупательницу определило сразу – птица залетная, не нашего поля, подбирала, что дешевле и «ко всему». Работа мозга на морде была написана – мозги, видать, кипели: чтобы выгодней, экономней и не прогадать. В смысле – взять так, чтобы и в пир, и в мир. Не ее, Миркин, вариант.
Мирка любила баб с размахом – тех, кто хапал чемоданами. Денег не считали. Такие, которых грузины-любовники ждали у подъезда в «Волгах» или на крайний случай «Жигулях». Или – важняки на служебных машинах.
А эта… Наверняка прибарахлилась к мужу на юбилей. Или к чаду на выпускной. Никакого масштаба. Не клиент, а мелочь. Даже навар неинтересно подсчитать.
Новые тряпки Елена внесла в дом, словно воровка. Спрятала в Ольгину комнату и потихоньку разглядывала. И что интересно, ее больше огорчали неожиданные расходы, чем сам повод, на эти расходы ее сподвигший!
Про себя она решила: «Мужу изменять я не собираюсь. Ни в коем случае. Я просто общаюсь с приятным человеком. Просто добираю то, чего мне никогда не хватало, – внимания, заботы и преклонения. У нас не роман, ни-ни! Смешно, ей-богу! Просто мы – два одиноких и не очень избалованных вниманием человека. Друзья-приятели. Разве я не имею права сходить с приятелем в театр? Или в кино? Поужинать в ресторане?»
Врала себе безбожно. Потом, спустя много времени, когда все закончилось и остались только тоска, стыд и горечь, густо приправленные острым и непроходящим чувством вины, она удивлялась сама себе – неужели это была она? Она, которая привыкла анализировать любое действие! Она, привыкшая винить во всем себя и только себя! Она, презирающая любую, самую мелкую ложь! Не приемлющая адюльтеров в принципе. Признающая два цвета – белый и черный, без оттенков.
Как она могла? Как? Так безрассудно, так лихо, так глубоко упасть, вляпаться во всю эту историю?
Так глубоко, что выкарабкиваться пришлось всю оставшуюся жизнь. Ну или почти всю.
* * *
Про жену он рассказал ей однажды. Через полтора года после свадьбы – страшный диагноз: рассеянный склероз. Пока не было денег, ухаживал сам. Но и она тогда, слава богу, была еще на ногах. А когда окончательно слегла, появилась сиделка.
Болезнь прогрессировала, даже с его связями ничего поделать было нельзя.
Испробовано было все, даже заграница. Бросить ее? Да и в голову такое не приходило! Вот что детей нет… Это боль. А к одиночеству своему давно привык. Поговорить даже не с кем – жена молчит, сиделка тоже не из болтливых, да и при чем тут она? Друзей нет – у всех ведь здоровые жены, нормальные семьи. Дети и даже внуки. Кому он нужен – с его-то проблемами? Людям хватает и своих несчастий. На черта им чужие?
Да в ИХ кругу дружить как-то не принято. Все по своим норам. Все закрыты и осторожны.
Вот счастье, что Борьку встретил. И тебя!
При упоминании мужа она вздрогнула. «Борьку и тебя»!
Значит, у него никаких мыслей! «Борьку и тебя»!
Правильно, они – единое целое. Она и Борька. Просто Борька – не любитель театров, кино и ресторанов. А она – с удовольствием, пожалуйста! И, как выяснилось (сама удивилась, и еще как!), все это ей очень нравится! Засиделась птичка в клетке, засиделась. А он…
Он – очень одинокий и несчастный человек, прибился к их берегу. У них шумно, многолюдно. У них – семья! Просто он греется у ИХ костра.
Дура, дура и дура! Напридумывала себе черт-те что!
Наивная идиотка. Вот и получи! Так тебе и надо!
Борис был в курсе этой истории. Ну или почти в курсе. Например, про походы в театры или в кино она его информировала. Точнее, так:
– Борь, Генералов взял билеты на Таганку! «Гамлет» с Высоцким, ты представляешь?
Далее она следила за реакцией мужа. Борис сразу сникал. Устал, завтра важное совещание, и т. д. и т. п.
– Не пойдешь? – спрашивала она.
С надеждой, надо сказать, спрашивала.
Он принимался извиняться и оправдываться. Она делала вид, что огорчена и расстроена. И еще упрекала:
– Ну разумеется! Разве тебе что-то интересно, кроме твоей больницы? – Она презрительно усмехалась и делала обиженный вид.
– А Вовка что, не может? – с надеждой спрашивал он.
Она смотрела на него с укоризной:
– Вовка, как ты изволил выразиться, может. А муж мой, между прочим, ты! Если ты об этом иногда забываешь!
Он с явным облегчением вздыхал:
– Ну вот и славно, Ленушка! Тебе же важен сам спектакль, а не сопровождающий, верно?
Не верно. Ей был важен именно сопровождающий! Хотя и спектакль был интересен, естественно!
Но! Она представляла, как вечером к дому подъедет машина, как она выпорхнет из подъезда. Как он галантно откроет ей дверцу машины и поможет усесться поудобней. И – на заднем сиденье обязательно будет лежать букет цветов!
А когда в театральном фойе у зеркала она кокетливо станет поправлять свою пышную и тщательно уложенную прическу, то перехватит его взволнованный и внимательный взгляд. Мужской взгляд. Который от постороннего мужчины, наверное, она не ловила на себе никогда!
И кто, скажите, от всего этого добровольно откажется? Покажите такую женщину! Да еще на излете женской судьбы! Когда тебе уже чуть-чуть за сорок! Самую малость, и все же…
Тот самый возраст, когда ты уже прекрасно осознаешь, что это – все! Или – почти все! И после этого, мимолетного, такого скоротечного, ускользающего и тающего, как первая снежинка, дальше не будет ничего!
Потому… Потому что просто не будет! Потому что такова жизнь! Все просто.
А еще будет темный зал, где актеры взволнованно говорят о любви. Потому что все спектакли – непременно о любви. И о мужчине с женщиной.
А она будет чувствовать себя именно женщиной. Возможно, впервые в жизни – так остро!
И рядом будет мужчина. Именно мужчина, а не сожитель, супруг, вечный партнер, почти сосед или брат.
И от этого мужчины будет волнующе пахнуть терпким одеколоном, и она будет коситься на его крупную и, наверное, очень сильную и теплую ладонь.
И еще будет чувствовать боковым зрением, как он смотрит на нее. Как!
И в антракте в буфете возьмет черный кофе и шампанское, от которого непременно закружится голова. Или шампанское тут ни при чем?
А после спектакля он наденет на нее пальто, и она почувствует, как его руки чуть задержались на ее плечах. Или ей это опять только покажется?
А на улице он предложит ей прогуляться и отпустит машину. И они медленно пойдут по притихшим московским улицам, разумеется, под руку, и ей будет так спокойно, как никогда прежде.
И так они дойдут до ее дома и постоят немного в темном дворе. Он поправит воротник ее пальто и поцелует – всего лишь! – руку.
А она… Она будет ждать, что он ее обнимет!
«Кого ты обманываешь, Лена? – спросит она себя среди ночи, путаясь во влажных простынях, измученная бессонницей. – Кого? – И ответит: – Себя. Потому, что Борису на все это точно наплевать!»
Он даже не повернется, не проснется, не почувствует ее, когда услышит, что она ложится в постель. Супружескую, постылую им обоим постель. А утром спросит только: «Ну, как провела время? Как спектакль?» И торопливо поднимется из-за стола, не очень, честно говоря, рассчитывая на подробный ответ. Потому что в принципе ему наплевать, каков спектакль и как провела время его драгоценная супруга.
А она просидит полдня у окна, отрешенная от всего. И только Машка сумеет ее растормошить и отвлечь – после школы ее надо накормить обедом, собрать в музыкалку, заставить сделать уроки.
Умненькая не по годам девочка однажды задаст ей вопрос:
– А ты не влюбилась, Леночка?
И тогда она вздрогнет, покраснеет – и впервые закричит и даст Машке оплеуху. Не больно, но обидно.
И Машка не будет с ней разговаривать почти неделю – такой характер.
* * *
Случится все под Новый год, на даче. На его служебной даче, в Истомине. Предлог наивен и прост – чудный и ровный снег, ах, как хорошо сейчас пробежаться по скользкой лыжне!
Поехали. Борис обрадовался – воздух, зима, солнышко. Снегири, поди, на заборе! Не спеши обратно, заночуйте! Там наверняка прекрасно спится!
Послушная жена заночевала.
И спалось ей прекрасно – прав был муж, прав.
Особенно под утро. Когда закончились неспешные, очень тщательные, умелые и крепкие ласки. Когда не надо было никуда спешить и ни о чем думать!
Она потянулась на широкой кровати и сладко зевнула. Совсем как в юности.
И легкость была в теле необыкновенная! Такого она не испытывала уже давно.
И голова была пустой и ясной, и мыслей никаких – ну совершенно.
И это, оказывается, так здорово! И еще – совершенно не стыдно!
Он вошел в спальню с подносом в руках. На подносе – кофе и бутерброды.
Она поспешно натянула на себя одеяло.
Он поставил поднос на тумбочку, чмокнул – совсем по-свойски, непринужденно и мило, в нос и сказал, что идет работать. «А ты поспи, милая!»
Но «милая» для начала торопливо и жадно съела все три бутерброда. И пожалела, что было их всего-то три, а не больше. И вот только потом – и с каким наслаждением – она, как в детстве, укуталась в одеяло и опять уснула!
И проспала до пяти вечера – без зазрения совести, надо сказать.
* * *
Вечером она ходила по квартире, как сомнамбула. Борис ничего не заметил, а вот Машка…
Машка смотрела на нее внимательно, словно видела впервые в жизни. А потом тяжело вздохнула и погладила ее, как маленькую, по голове.
Елена вздрогнула, смущенно посмотрела на девочку и почему-то заплакала.
– Все будет хорошо, Леночка! – говорила девочка и продолжала гладить Еленины волосы. – Все будет хорошо!
А Елена все плакала, уткнувшись носом в узенькое детское плечо.
Очень хотелось задать вопрос: а когда?
Слава богу, постеснялась. Старая дура.
* * *
Те полгода Елена прожила словно во сне. Сначала – в прекрасном, потом, когда постепенно начала приходить в себя, в тяжелом и мутном.
И даже когда ей все стало уже ясно, или почти ясно, поездки на дачу продолжались.
Только они были уже не радостью, а мукой и отчаянием.
И каждый раз она говорила себе: «В последний раз. Вот это точно – в последний раз. Вот сегодня я с ним объяснюсь – и все закончится!»
Потому что дальше так невыносимо! Потому что зашло все слишком далеко и слишком глубоко. Потому… Потому что лгать тоже больше нельзя. А если не лгать, то нужно что-то менять и решать.
А это еще более мучительно, чем лгать.
Впрочем, кто предлагал ей что-то изменить? Никто.
Генералова все прекрасно устраивало. Однако Елена стала чувствовать, что он ею тяготится. Нет, разумеется, он был все еще внимателен и предупредителен, но…
Звонить стал реже, а поездки на дачу периодически отменял – дела, милая, дела.
Театры и концерты канули в Лету вместе с ресторанами и киношками.
По телефону он разговаривал сухо и коротко. И каждый раз она давала себе слово, что никогда, никогда звонить ему сама, первая, не будет. Но, не дождавшись звонка, звонила опять. Теперь секретарша ее с ним не соединяла: «Владимир Дмитриевич занят, у него совещание».
Тон у нее был наглый, Елена это слышала. Как-то раз почти нахамила: «Ну сколько можно! Вам же объяснили, что он у министра!»
Однажды Елена попросила его встретиться и объясниться.
Он раздраженно спросил:
– Зачем? Неужели ты не понимаешь, как сильно я занят? У меня совершенно нет времени на всякие бабьи глупости.
От обиды она разревелась – прямо в трубку.
Он жестко бросил:
– Ну просто гимназистка, ей-богу! Взрослая женщина, немолодая. Мать троих детей. Ты о чем, Лена? Приди в себя! И возьми себя в руки! Ты очень осложняешь мою и без того непростую жизнь!
Вот после этого дошло! Дошло наконец! Взяла себя в руки, взяла. И крепко держала обеими руками.
Помогли обстоятельства. Узнала, что его больная жена ни дня не жила «при нем». Сплавил он ее к родителям в первый же месяц после установления страшного диагноза – понимал, чем дело кончится.
И ребеночек у него был! По которому он, бедный и бездетный, стенал и тосковал. Родила ему девочку молодая женщина по имени Женя. Здоровую и красивую. Которую он не признал. И денег на которую не дал ни разу. А когда эта самая Женя тяжело заболела и крайне нуждалась в помощи и деньгах, отказал. Решительно и твердо: «Знать не хочу ни тебя, ни ребенка». И Женя эта умерла в обычной районной больнице. В палате на двенадцать коек. Умерла от осложнений после операции. Какой уход в районной больнице? И он ей не помог!
Девочку Дашу забрала тетка, Женина сестра. В Донецк, в шахтерский поселок.
Да! И еще сестрицы нашего героя! Те, кого он растил и пестовал! От дома всем было отказано – нищая родня ни к чему. И на просьбы – редкие, но крайне важные (по мелочам беспокоить его не решались) – не реагировал.
Но обстоятельства обстоятельствами, а плохо было так… Не приведи господи! Разные мысли были, разные. Даже пересчитала как-то Борино снотворное – хватит ли, чтобы так, сразу…
Чтобы совсем не свихнуться от обиды и вины, объявила виноватыми всех – мужа, мать и, конечно, Ольгу. Все бросили, подвели.
Все предали. Вот даже как. А что, неправда? Борис ушел с головой в работу. Изменял? Да наверняка! В больнице молодые девахи, готовые на все и сразу. Мать? Та предала давно, отказавшись перебраться в Москву: «Тяжело, не могу».
А она, Елена, могла? Тащить на себе дом, больного Никошу, маленькую Машку? Выносить презрение свекрови? Чувствовать вину перед Гаяне? Иркины пакости, Ольгин отъезд?
Все предали, все. Кстати, про мать. Как-то Эля рассказала, что у матери многолетний роман. Вот оно, оказывается, в чем дело!
С Элей об этом поделилась, а с родной дочерью…
Мужичок тот (по словам Эли) был приличный и тихий. Одним домом жить так и не стали, а вот свидания продолжались всю жизнь. Он, старый холостяк, у себя, маман у себя. Никакого обременения, все довольны.
Значит, мать предпочла маленького, робкого пузатого вдовца родной дочери и внукам.
Эля ее оправдывала: женщины того поколения жизнь устроить практически не могли. А тут такая удача!
– А почему врала? Скрывала? – не понимала обиженная Елена.
Эля усмехнулась:
– Ты же у нас святая! Остров Святой Елены не в честь тебя, часом, был назван?
Да уж, смешно… Знали бы все про ее святость…
А обида! Какая обида, господи! Сердце выжигала каленым железом. С ней – как с дешевой девкой…
А она готова была… На все была готова! Если бы позвал за собой, полетела бы, бегом побежала.
И на все наплевала бы, на все. «И на Никошу?» – задавала себе этот вопрос и холодела от ужаса. НЕТ! Никогда бы она не ушла. Или?..

Борис видел, что с Еленой происходит что-то странное. Как-то спросил:
– В чем дело?
Она, к счастью, нашлась:
– Климакс, Боря. Приливы, отливы. Настроение.
Он быстро успокоился: рановато, конечно, но – бывает.
Подошел к знакомому гинекологу, Марику Брайнину. Тот махнул рукой – ну разумеется. И тяжело вздохнул:
– Моя тоже психует. Невменяемая стала – орет, рыдает, по ночам не спит, по квартире мотается. И еще… – он наклонился к Борисову уху: – Слушай, даже говорить неудобно! Требует, ну ты понял, о чем я, – ну просто ежедневно. Как с цепи сорвалась! А мне, брат, не до того, поверь!
Борис понимающе кивнул. И тут же подумал – хорошо хоть, у Елены этого нет. Хоть здесь обошлось. А то… Просто рехнуться можно. Бедный Маркуша! Впрочем, его Галка всегда была взбалмошной и слегка сумасшедшей.
– Марик! А может, какие-то препараты? – жалобно спросил он.
– Это к эндокринологам подойди, в первой гинекологии. Они все про это знают.
Подумал, что в первую надо будет спуститься сегодня же. Ира Воропаева – прекрасный специалист. И тетка нормальная, не трепло. По больнице не понесет.
К вечеру он об этом уже не помнил. А когда, спустя неделю, увидел Иру на конференции, подумал: «Что-то я хотел от Воропаевой. Вот только что? Надо посмотреть в ежедневнике».
Записи в ежедневнике не обнаружилось. И ничего не вспомнилось тоже.
* * *
Елену привели в чувство два события, свалившиеся на голову, как водится, внезапно и без предупреждения.
Первое – появился Юра, дважды Борин и единожды ее зять. Да не один, а с сыном на руках. Точнее – за руку.
Мальчик Сережа, сын Юры и Ирки, был чрезмерно, до болезненности, худ и бледен. Налицо были анемия, рахит и какая-то неврологическая патология. Мальчик был напуган, часто вздрагивал и испуганно озирался по сторонам. Ел он неопрятно и жадно, глотал пищу, словно удав, не пережевывая. Ночью вскрикивал во сне и мочил простынку.
Юра был, как всегда, немногословен. Сказал, что с Иркой расстался давно, через три года после рождения мальчика. Куда она упорхнула – неизвестно. С кем – тоже. Ходили слухи, что укатила она с каким-то богатым восточным человеком, живет вроде где-то в Абхазии, и у мужа ее (или сожителя) большой бизнес, связанный с продажей мандаринов.
Выводы эти были сделаны из того, что дважды из Сухуми приходили «цитрусовые» посылки – ящики, закатанные в серый холст.
Ни письма, ни звонка от Ирки не было ни разу!
Было видно, что Юра попивает. Да он и не скрывал. Рассказывал, что запоям не подвержен, так что алкоголиком не является. Он «тихий пьяница».
По специальности давно не работает, а промышляет случайными заработками, чаще всего – в порту грузчиком. Еще рассказал, что сошелся с хорошей женщиной, «с жилплощадью и специальностью».
Женщина хорошая, а вот с Сережей не заладилось. Своих детей нет, а чужие ни к чему.
– Так какая же она хорошая? – удивился Борис. – Хорошая бы сына твоего приняла! – сказал он и посмотрел на Елену.
Юра пожал плечами:
– Всяко бывает. Да и Сережка не сахар. Много в нем от мамаши.
Возразить на это было нечего.
Машка Юру, родного отца, сторонилась. Брезговала. Говорила, что грязный и небритый. Да и он на общении не настаивал – кто ему Машка? Не растил, не привыкал.
Через неделю Юра исчез, оставив записку. В записке извинялся, но объяснял, что забрать с собой Сережу не может. И так намаялся, не дай бог! Просил прощения и проклинал Ирку.

Так в их доме появился Сережа. Их внук. И совершенно чужой мальчик.
Которым надо было заниматься, лечить, воспитывать, учить, откармливать.
И вообще – растить.
* * *
Елена приняла новенького внука как наказание. За все ею содеянное.
Приняла покорно и безропотно, словно так и надо.
Но к своим обязанностям, как всегда, приступила активно и ответственно сразу – школа, кружки, прививки, специалисты: неврологи, логопед, стоматолог, педиатр. Бассейн для осанки. Начала возить его по Москве. Музеи, выставки, театры.
Ему было неинтересно. Ничего. Тусклые глаза не загорались, эмоции на лице не проявлялись.
Оживлялся он только во время обеда и ужина. И появлялась такая жадность, при которой невозможно, противно было есть всем остальным.
Машка со стуком бросала вилку и демонстративно вставала из-за стола, бросив брату: «Свинья!» Никоша морщился, но терпел. Бориса тоже надолго не хватало.
Елена запаслась терпением. В сотый раз она объясняла внуку, как правильно вести себя за столом, какими пользоваться приборами и салфетками.
Сережа слушал ее, опустив голову. А когда она требовала поднять на нее глаза, смотрел сквозь нее. Мимо. И она видела, что он ее абсолютно не слушает. Или – не слышит?
Полюбить этого мальчика ей так и не удалось. Хотя старалась она очень, по-честному. Жалела – да. Стеснялась – да. Старалась от души – да. Но – не любила. Ни одного дня в своей и его, такой короткой, дурацкой и кошмарной жизни.
И в школе, разумеется, проблемы не кончались. Машку уговорили заниматься с Сережей. Увещевали долго, взывая к совести и жалости. Хватило ее на два дня. С криком: «Этот дебил ни-че-го не понимает!» – она отказалась от доброй миссии окончательно.
Елена написала Ольге большое и подробное письмо. Письмо тяжелое, обильно политое горькими слезами. Ольга приехала через две недели – насовсем.
Обнялись в дверях, поплакали и… простили друг друга сразу же. Вернее, простила Елена.
Она с удивлением разглядывала дочь. Перед ней сидела незнакомая, суровая, жесткая женщина. Не очень ухоженная. Женщина, которая давно и безвозвратно махнула на себя рукой.
И еще – абсолютно чужая.
Ольга сказала, что на работу устраиваться не будет – пока. Во-первых, устала. Во-вторых, надо разбираться «со всеми вами». А то у вас, мои милые, такой бардак, что глазам и ушам больно.
Елена была счастлива. Теперь, рядом с Лелей, все казалось не таким страшным и безысходным.
Она снова не одна! Не одна со всеми своими страхами, болями, обидами и проблемами.
А не одной на свете не так уже страшно!
Особенно после того, как ты долго был на передовой один.
А один, как известно, в поле не воин.
Теперь воинов было два.
* * *
Ольга взяла Сережу на себя – в полном смысле этого слова. Она ходила с ним по врачам, возила в кружки и в школу. Чуть подтянула его по основным предметам – терпение у нее, в отличие от Машкиного, было отменное.
Она умудрялась даже не раздражаться. А когда было совсем невмоготу, просто накидывала куртку, хватала пачку сигарет и спичечный коробок и выскакивала на улицу.
Про свой многолетний роман Елене она рассказала, но без подробностей. Сказала, что отношения давно приелись, никаких решений она от своего любовника не ждет – уже это неинтересно, да и никому не нужно. И в первую очередь – ей. Так, вялая переписка, редкие звонки и еще более редкие встречи.
– А семья? – забеспокоилась Елена. – Каждой женщине нужна семья. Муж, ребенок.
Ольга усмехнулась:
– А ты в этом уверена, мама?
И вот тут Елена растерялась. Растерялась, но позиций своих не сдала.
Ольга ее замешательство отметила и добавила:
– Ну, мамуль, семья-то у меня есть. И еще какая! На всех на вас бы сил хватило, а ты говоришь – дети, муж!
* * *
Машка восприняла Ольгин приезд с восторгом. Думала, у нее появилась подруга. Но нет, близкие отношения сложились не сразу.
Разница в возрасте, жизненном опыте и взглядах на жизнь была огромна, просто бездна.
Машка, столичная штучка, избалованная красотка, не просто толковая, а очень способная во всем, чего бы ни коснулась. Легкая, быстрая, без каких-либо комплексов, шумная и очень свободная, она являлась полной противоположностью сдержанной, жесткой, суховатой, опытной, закаленной и разочаровавшейся во многом Ольге.
Машка была уверена: жизнь – райский куст. Вечнозеленый и цветущий. И вдобавок усыпанный сочными плодами. Ничего сложного – только протяни руку! Стоит только захотеть и… Все и всё, моментально и без раздумий, упадут к Машкиным ногам.
Жизнь длинна, прекрасна, разнообразна и щедра на сюрпризы.
Машка тоже прекрасна и разнообразна – так отчего бы им не договориться и не понять друг друга?
Ольга знала уже все или почти все про эту же жизнь. Навидалась и вранья, и предательств, и обмана. Научилась пахать и выживать – милую и интеллигентную девочку из московской семьи обкатали, протрясли и закалили обстоятельства новой (теперь уже прежней) жизни по полной. Она научилась спать в кузове грузовика под брезентом, есть из банки холодную жирную тушенку, пить воду из реки, мыть голову холодной водой, расстройство желудка лечить разведенным крахмалом и полоскать больное горло керосином.
К тому же списку прилагались навыки, как пользоваться мхом, обернутым в разрезанный на полоски пододеяльник, в дни женских ежемесячных неприятностей, так как ваты в глубинке не видели уже давно. А про мох ей рассказала одна пожилая женщина, сельская учительница, прошедшая сталинские лагеря.
К длинному списку Ольгиных открытий прибавилось разочарование в людях, и в мужчинах особенно. Несколько лет она видела повальное пьянство, отсутствие желания работать, вести хозяйство и дом.
Все на своих плечах тащили женщины: и огороды, и скотину, и детей.
Нет, разумеется, исключения были – какие же правила без исключений? Был Савельич, хозяйственный, серьезный и непьющий. Еще Игнатий. И Ларисин любовник – директор совхоза. Имелись и другие добротные мужички – крепкие, работящие и почти непьющие. Но сколько их было! Пальцев на одной руке хватит, чтобы пересчитать. Еще она все поняла про мужчин – пусть опыт ее был не так велик в количественном смысле, а вот в качественном…
Семью в традиционном смысле она точно не хотела. Перед глазами стояли бабушка Лиза, Гаяне, бабушка Нина, Эля и мать. Пожалуй, именно судьба матери сыграла в ее решении определяющую роль.
Глядя на мать, совсем еще нестарую женщину, убитую заботами и бытом, не состоявшуюся в профессии, а если быть откровенной и беспощадной, замученную, затурканную, не интересную отцу и окружающим, бестолково и шумно хлопочущую по хозяйству, озабоченную только вопросами обеда, уборки и «доставания» какой-нибудь еды, с почти бесследно исчезнувшими обаянием и красотой, никем не оцененную, Ольге хотелось и плакать, и сокрушаться, и даже немного злорадствовать. Особенно когда мать в сотый раз поднимала вопрос об устройстве ее жизни.
Отец, от всего отстраненный и как бы ушедший во внутреннюю эмиграцию – самый, кстати, легкий путь в семейной жизни, – тоже ее одобрения не вызывал. Это, по мнению Ольги, называлось «удобно устроился».
К Машке тоже было полно вопросов. «Птичка певчая» – называла ее Ольга и осуждала за то, что от проблем семьи та ловко отвертелась. Впрочем, что взять с подростка? Ведь если вдуматься… Жизнь без матери и отца – с самого рождения. Понятно, Елена заменила всех. Ну или попыталась заменить. Отец Машку любит, несомненно. И еще ею гордится. Только при виде внучки у него загораются глаза.
Но излишняя легкость Машки, а точнее – легковесность, была причиной для беспокойства Ольги.
Никоша – вот здесь, несмотря на все проблемы, было все замечательно! Никоша прекрасно успевал, был усидчив, увлекался многим, занимался глубоко и вдумчиво. Был прекрасно воспитан, предупредителен и галантен. Никто и никогда не слышал от него резкого слова или раздраженного тона.
И, пожалуй, он был единственный, кто хоть как-то жалел мать.
Ольга видела, как мать и сын понимают и чувствуют друг друга – без слов. Достаточно одного взгляда.
Вечером Елена обязательно заходила в комнату к сыну, и они подолгу о чем-то шептались.
Отец Никошей тоже гордился, но близости между ними, увы, не случилось.
А вот новый и неожиданный член семьи был и вовсе проблемой. И все понимали: пока еще точно – цветочки. Про ягодки думать не хотелось.
Когда Ольга занималась с Сережей (точнее, пыталась это делать), она видела его испуганные и совершенно пустые глаза. Он не просто не хотел понимать – он не мог понимать! У него просто не получалось ни почувствовать, ни вникнуть.
– Ну ладно! Не всем же быть академиками, – успокаивала она Елену. – Получит хорошую специальность – механика, например. Или – закройщика. Хороший закройщик всегда на вес золота. В крайнем случае пойдет в таксисты. Хлеб нелегкий, но довольно сытный. Да мало ли замечательных и нужных профессий, прекрасно кормящих человека!
Но и тут все оказалось не так-то просто. У Сережи не было способностей ни к чему! Ни способностей, ни интереса.
Его не интересовали даже машины.
А руки у него были… Из серии «крюки, а не руки». Ольга, привыкшая за годы одиночества к любой домашней работе, пыталась научить его элементарным хозяйственным навыкам.
Но молоток обязательно попадал по Сережиным пальцам. Скворечник разваливался на куски через две минуты, а лампочка никак не входила в патрон.
«Никчемность» – так его определила про себя Ольга. Абсолютная никчемность и бездарность. Пустота снаружи и внутри. Звенящая пустота.
И что будет дальше? Тут хоть лоб расшиби…
Учительница вызвала как-то Ольгу на разговор. Сильно смущаясь, пыталась втолковать, что в «обычной школе» Сереже не место.
– Ищите школу для подобных детей, – посоветовала она. – Сочувствую, но здесь он учиться не сможет. Да и зачем вам это надо? Дети – существа жестокие. Он для них, мягко говоря, изгой. Они его дразнят и всячески обзывают. Он только озлобится на весь мир.
– Как обзывают? – уточнила Ольга.
Учительница покраснела и вздохнула:
– А надо ли, Ольга Борисовна?
Ольга кивнула.
– Дебил, например. Олигофрен. Достаточно?
Ольга простилась и пошла прочь.
Переводить в школу для умственно отсталых детей? Поставить на всей его жизни жирный крест? Перестать за него бороться?
«Нет. Я попробую еще», – подумала она.
Без всякого энтузиазма подумала.
Потом стали пропадать деньги. Обнаружила это не безалаберная Елена, а внимательная и осторожная Ольга.
Все стало ясно сразу. Сережа был вызван на ковер. За всю долгую беседу он ни разу не поднял глаза и не попытался оправдаться.
«И вправду дебил, – со злостью подумала Ольга. – Может, действительно поискать нужную школу?»
А через месяц разразился скандал. В школе пропали три меховые шапки. Кто-то опознал в воре Сережу.
Из школы Сережу исключили. В детской комнате милиции завели дело. Грозили детской колонией.
Спасли авторитет Бориса и журналистское удостоверение Ольги.
Но все уже понимали – это не конец. Дальше – больше.
Оставалось только готовиться к плохому. Только вот к чему?
А вот тут вариантов было множество. Выбирай, что хочешь.
Только все понимали, что выбор остается за ним. За Сережей.
Елена потихоньку ото всех написала Юре.
Ответ из Владика пришел через два месяца. Юра объяснял, что приехать не может. Потому что полгода на инвалидности – несчастный случай на работе, в порту. Да, был «выпимши», не скрывает. Жизнь такая. Результат – ампутированная правая кисть руки.
Какой уж тут Сережа?
Короче, сами разбирайтесь. Что вырастили, то вырастили.
И еще одно страшное осознание случившегося: и это – их Юра? Умница, красавец Юра. Начитанный и образованный столичный мальчик. Надежда советской геологии. Бывший муж Машки-большой. Отец Машки-маленькой.
Да, кстати, еще муж Ирки и отец Сережи – это так, к слову.
* * *
В тот же год объявился братец Миша. И это был тот самый второй удар.
После окончания военного училища Елена попрощалась с ним на выпускном. Определение по службе Миша получил на Камчатку.
Елена просила его писать, хотя бы изредка. Или сообщить адрес части.
В первые три года пришло три письма – в год по письму. Миша писал коротко и довольно бодро – служба нелегкая, но идет. Живу в бессемейном общежитии, обзавелся друзьями.
На вопрос по поводу устройства семейной жизни ответа не было.
«Стесняется», – подумала Елена.
А когда письма приходить перестали, Елена написала командиру части – обеспокоена, брат не пишет, все ли нормально.
Полковник ответил, что офицер Гоголев служит, но служит неровно. Нарекания имеются, особенно по части дисциплины. Нарекания связаны с «частыми и обильными возлияниями». Но – боремся! Пытаемся перевоспитать. Так как это прямая наша обязанность.
Тогда Елена решила, что к Мише обязательно надо съездить. Выкроить время и деньги и съездить.
Борис ее поддержал, а вот Эля отнеслась скептически.
– Кто он тебе? Брат? Не смеши, ей-богу. Переться в тмутаракань, тратить кучу денег и кучу времени? Чтобы он сплюнул сквозь зубы и послал тебя, сестрицу Аленушку, куда подальше? И поедешь назад оплеванная. Братец Иванушка давно стал козленочком! Давно. Еще при рождении.
Елена понимала, что подруга права. Но совесть скребла, корябала остреньким коготком. Давала ведь обещание Надежде, давала! На смертном, между прочим, одре.
Но, как водится, не собралась. Что-то в очередной раз навалилось, накрыло и…
Говорила себе – потом, как-нибудь. Сначала говорила, а потом перестала – поняла: бесполезно. Что себя обманывать? Легче от этого не становится, только хуже. Эля права – проще вычеркнуть и забыть.
И – забыла. А тут вот и пришло напоминание. Вместе с братцем Мишей.

Комиссованный за пьянку и «потерю облика советского офицера» братец возник на пороге квартиры поздно вечером, почти ночью, с чемоданом в руках.
Глядя на него, Елена поняла все и сразу. Это – не командировка и не отпуск. Это – навсегда. В ее семью и на ее голову.
Пришлось потесниться. Ольга объединилась с Машкой и Еленой, Борис взял к себе Сережу, Никошу оставили на прежнем месте – еще не хватало его трогать!
И начался ад! Миша пил ежедневно. Начинал примерно с обеда. После первой же рюмки становился практически невменяем. Орал, что квартиру оккупировали «эти суки». «Все прибрали и тепленько устроились».
Успокоить его было невозможно. Оставалось одно – ждать, пока он не напьется окончательно и не вырубится в каком-нибудь углу квартиры. Где – непредсказуемо. Иногда он засыпал в ванной, иногда сидя в туалете, и приходилось выламывать дверь. Ломился в «женскую» комнату и в комнату к Никоше. Машку спешно снарядили с вещами к Гаяне в коммуналку.
Боялись больше всего за Никошу. И не напрасно – приступы, которых не было несколько лет, возвратились.
На те пару часов, пока Миша пребывал в отключке, наступало мнимое затишье. С ужасом ждали его пробуждения – еще более страшного и опасного, чем предыдущие коленца.
Покоя не было и ночью. В двери врезали замки, но кого и когда они останавливали?
Не помогало ничего: ни увещевания, просьбы и слезы Елены, ни «мужские» разговоры Бориса, ни требования и условия Ольги. Ничего.
Он, нагло посмеиваясь, объявлял, что имеет право.
– И так сколько лет жировали на моей жилплощади! И все из-за этой дуры-мамаши! А теперь лафа кончилась, граждане и гражданки! – Он издевательски раскидывал руки и отбивал ногами дробь.
Эля сказала Елене:
– Здесь ничего не поделаешь! Даже не бейся! Вспомни про его бабку и дядьев. Остается отравить или задушить. Или ждать, пока подохнет сам. Если все вы не подохнете раньше его. Что, кстати, вероятнее всего.
Елена отмахнулась:
– Ты, Элька, сумасшедшая. Хотя выхода я, честно говоря, не вижу. Вообще.
– А давай его посадим! – оживилась Эля.
– Как это? – не поняла Елена.
– Вариантов множество, надо подумать.
– Не напрягайся, – нахмурилась Елена. – В том, что с ним случилось, есть и моя вина.
Эля вскинула брови и тяжело вздохнула:
– Знала, что ты идиотка. Но чтобы вот так…
А ситуация к лучшему не менялась. И даже совсем наоборот. Братец Иванушка стал притаскивать собутыльников. Это называлось «друзья». Корешки. То двоих, то троих, а то и поболее. Это были, естественно, местные алкаши. «Синяки», как называла их Ольга. Понять, кто из них женщина, а кто мужчина, было сложновато.
Эти «люди» тенями двигались по квартире, пользовались туалетом, ванной и кухней. Не гнушались залезть в холодильник или вытащить из кастрюли, стоящей на плите, кусок мяса – разумеется, руками.
Елена выливала содержимое кастрюли в унитаз, вытирала лужи мочи и выносила продукты из холодильника на балкон в своей комнате.
Потом перенесли в комнату холодильник. Ели теперь не на кухне, а в Никошиной комнате – там хотя бы не было кроватей, поставленных в ряд.
Но и это не спасало. Выветрить запах перегара, мочи и гнили было невозможно. Спать по ночам не получалось – Мишины собутыльники устраивали то спевки, то драки.
Борис часто оставался ночевать на работе. Никоша хлопотал о койке в общежитии университета – койку не давали. Москвич, с прекрасной жилплощадью. Общежитие полагалось только приезжим.
У Ольгиной кровати постоянно лежал топор.
А вот Сережа оживился – то, что происходило в Мишиной комнате, вызывало у него острейший интерес. И он оказался единственным, кого Миша приветил и не объявил врагом.
– Ты, пацанчик, такой же терпила, как я. У тебя ни мамки, ни папки – и я из таких. Тебя вроде как пожалели – и меня пытались. Думаешь, мы ИМ нужны? – спрашивал он у мальчика, кивая на дверь «вражеской» комнаты.
Сережа пожимал плечами. Миша гладил его по голове и говорил:
– То-то! Эти… Эти сожрут и не подавятся. Не сомневайся! И докторишка этот, интеллигент вшивый. И сестрица моя. Приличную из себя корчит. А эта грымза, старая дева, – вообще урод. Вместе с братцем – с кочаном вместо головы. Та еще семейка, не сомневайся. Держат нас с тобой за… Да, паря? А я, между прочим, офицер!
Сережа испуганно кивал.
Тогда же, в свои десять лет, из рук нового друга и «родственника» Миши он выпил первую рюмку портвейна. Точнее, не рюмку, стакан.
Ольга ездила в Банный и расклеивала объявления по обмену.
Тем временем Миша привел в дом подругу. А вскоре женился. И тыкал «соседям» в нос паспорт с печатью:
– Хозяйка, ясно?
«Хозяйка», тридцатилетняя алкашка Верка, с красным одутловатым лицом, на котором с трудом читался возраст и подобие хоть какой-нибудь мысли, с непременным фиолетовым бланшем то на одном, то на другом глазу, была шустрая и незлобивая – пока трезвая. Носилась по кухне и пыталась приготовить «харчи». От неожиданно привалившего счастья в виде собственной комнаты, теплой воды и отдельного сортира, да еще и законного мужа Верка ошалела и загордилась.
Поутру, наложив на лицо килограмм дешевого грима и обвязав голову платком на манер чалмы, она гордо выплывала на кухню и варила «кофэ».
Безуспешно пыталась завязать разговор с Еленой или Ольгой. С Борисом пыталась кокетничать – за что вечером отдувалась по полной. Муженек ее был не в меру ревнив и далеко не обходителен. Отсюда и наличие разноцветных бланшей под выцветшими Веркиными очами.
Кокетничала Верка и с дружками-собутыльниками, за что была неоднократно и крепко бита.
К Сереже она, бездетная, прикипела и называла его «малец».
Все варианты обмена Миша с Веркой отвергали. Причем главной здесь была именно Верка. То предложенная комната была узка, то темна, то не подходил метраж или этаж. Они желали «просторного и светлого жилья с видом на парк и вблизи у метро». Да! И обязательно в центре!
– Мы же привыкшие, – говорила Верка, навсегда позабыв родной деревянный барак в Гольянове.
Лукониным тоже надо было соблюсти свои интересы: три комнаты как минимум, конечно, желательно в старом районе, с большой кухней – такая семья, и с лифтом – для Никошиного удобства.
Если и попадалось что-нибудь подходящее, Верка гордо отвергала очередной предложенный вариант. А однажды, наивно хлопая голубыми, без ресниц, глазами, доверительно шепнула:
– Елен Сергеевн! Ну че нам торопиться? На голову не каплет, подхарчиться у вас всегда возможно. Да и друзья у нас здесь – куда нам без друзей?
Елена словно взбесилась:
– Друзья? Это не друзья, Вера, это – собутыльники! Вы катитесь в пропасть – ваше дело. Но наша жизнь никак не должна зависеть от вас! Это вы понимаете?
Испуганная Верка мелко закивала.
Ольга после очередного отказа «соседей» прижала Верку к стене и прошипела:
– Зашибу! Если в течение месяца не разъедемся – зашибу!
Верка отпрыгнула, испуганно заморгала, а потом взяла себя в руки:
– Зашибешь – сядешь! Суд у нас, слава богу, справедливый! Советский у нас суд! И за угрозу ответишь!
Ольга, стиснув зубы, пошла прочь.
Ситуация зашла в тупик. Машка с трудом уживалась с Гаяне, Никошины приступы повторялись, Елена сидела на успокоительных, Борис не справлялся с давлением, а Ольга словно окостенела от беспомощности и отчаяния. От того, что она не может защитить самых близких и родных людей. Родителей, брата и племянницу.
Где выход? Может, Эля права – отравить?
Хорошие мысли у интеллигентного человека. А ведь никто бы не осудил. Даже суд нашел бы оправдание. Достаточно вспомнить Чехова.
Шутник был Антон Павлович, шутник.
А тут не до шуток, извините.
* * *
Обменные цепочки рвались, лопались, длинные пирамидки сложносочиненных обменов осыпались, как песочные домики.
Наконец терпение лопнуло – по Элиному совету написали заявление в милицию. Милиция отреагировала сразу.
Пожилой участковый, осмотрев комнату «молодых» и проверив документы, Елену успокоил:
– Будем привлекать. Во-первых, за содержание притона, а во-вторых, за тунеядство. Можем еще принудительно полечить – в ЛТП определим на месяцок. Только, Елена Сергеевна, поможет вряд ли. У меня на эти темы такой опыт…
И он тяжело вздохнул.
Елена ответила:
– Попробуем полечить! А вдруг!
Участковый с сомнением и осуждением покачал головой – дело ваше!
Никаких «вдруг»! Из лечебницы Миша вышел еще более озлобленным.
Бились они с Веркой теперь не на жизнь, а на смерть. Верка выскакивала в коридор и колотила в Еленину дверь. И опять вызывали милицию.
Однажды Миша толкнул Никошу. В коридоре, проходя мимо. Толкнул сильно, кулаком в правый бок. Никоша в ответ замахнулся. Но тут, на счастье, выбежала Ольга.
Ночью у Никоши был сильнейший приступ. Две «Скорые» с интервалом в два часа. После приступа он неделю пролежал в кровати – без сил, вымотанный, раздавленный болезнью и унижением.
Это был край, конец. И Елена поняла, что больше так продолжаться не может.
Под Элину диктовку было написано заявление о пропаже крупной суммы денег и золотых вещей.
Заявление отнесли в милицию. Следователь Бобров тяжело вздохнул:
– Понимаю, обуза. Только вот по одному заявлению родственников в тюрьму мы – увы – не сажаем. Так что ждите, пока ваш Гоголев еще где-нибудь проколется, – сказал и усмехнулся: – Знаем мы вас, родственничков!
– В смысле? – не поняла Елена.
Следователь устало махнул рукой.
Ждать пришлось недолго. Через два месяца Миша с дружками «взял» водочный магазин на соседней улице. Подпоили сторожа и дельце обтяпали.
Вытащили три ящика водки, один тут же продали. Не отходя от кассы, в пяти метрах от магазина.
Сторож проспался и «побег» в милицию.
Михаила арестовали, Верка исчезла, как не было.
По суду дали пять лет. Хищение государственного имущества. От последнего слова подсудимый отказался.
Учли и Еленино заявление.
В суде, когда Михаила выводили, он обернулся и крикнул Елене:
– Ты же знаешь, никаких денег я у тебя не брал! И никакого золота тоже! Избавиться от меня захотела! Бог тебя накажет, сука!
Головы в его сторону Елена не повернула. А Ольга бросила ему вслед:
– Поздно о боге вспомнил, родственничек!
Разумеется, наступил покой. Внешне – да. А вот что творилось у Елены в душе…
Понимала только Ольга. Однажды сказала:
– Мам! А какой был у нас выход? Никошкина смерть?
Все правильно. Все она сделала правильно. Все шансы были – не взял, не захотел. В конце концов, все имеет квитанции по оплате. Все. У нее – целая стопка, оплаченных и еще нет. В эти «нет» входила и история с Мишей.
Что ж, она вполне была готова рассчитаться.
Про Мишу она никогда больше не слышала. Спустя два года написала на зону. Ответ пришел – умер от туберкулеза. Ольга сказала:
– Оставь. Уже ничего не исправишь. Просто надо забыть, как очередной кошмар.
Да, забыть. Забыть, как страшный сон. Во имя Никоши, Машки, Бориса. Ради себя, наконец.
Кстати, Мишу они выписали. Сразу после посадки. Справедливый советский закон это милостиво разрешил.
* * *
В квартире сделали ремонт – Елена постоянно слышала запахи прежней жизни. Казалось, что пары алкоголя и скандалов навсегда прочно въелись в кирпичные стены.
«Мишину» комнату с легкостью заняла вновь прибывшая, а оттого очень радостная и возбужденная Машка.
Жизнь, казалось, вошла в свою колею.
Никоша учился в университете легко – и никто этому не удивлялся. Первое полугодие – основы. Общая ботаника, зоология беспозвоночных, физика. Со второго курса устроился лаборантом на кафедре. Был увлечен и счастлив. Это было так очевидно, что счастливы были и все остальные.
Никоша ходил в университет, Машка в школу, Ольга устроилась на телевидение редактором новостной программы. Помогла бывшая одногруппница Лола Соколова, человек в «Останкино» известный и опытный.
Борис пропадал в больнице до позднего вечера.
Если бы не заботы о Сереже, Елена бы совсем растерялась – дети подросли, заботы поредели. Иногда, когда все разбегались по делам, она долго сидела на кухне. Как всегда, смотрела в окно и думала про свою жизнь.
Компромиссы, которых она всегда так остерегалась, караулили ее повсюду.
Шла она на них неохотно, но с возрастом, увы, понимала: без них никуда. Разве проживешь жизнь исключительно на привитых семьей и школой наивных принципах? Получалось, что нет. Еще выходило, что, оказывается, оставаться приличным человеком куда сложнее, чем кажется.
Это открытие, которое она сделала и приняла, облегчило ее жизнь, словно была выписана индульгенция на ряд неблаговидных поступков.
Казалось бы, как все просто – не желай зла другим, не обмани, не прелюбодействуй. Не бери чужого. Проще не бывает!
А получалось так – оставаться порядочным человеком сложнее всего. В такие воронки засасывала жизнь! Так пыталась затянуть! Попробуй выплыви!
Оправдание она вроде бы получила, только вот разочарование было куда сильнее, чем облегчение.
* * *
Машкин переходный возраст оказался бурным, но коротким. Разумеется, были какие-то взбрыки, истерики, хлопанье дверьми. Но все это довольно быстро прошло.
Учеба по-прежнему была для нее необременительна, внешние подростковые изменения ее миновали – ни кожа не испортилась, ни фигура: никакой нескладности, «цапельности», как говорила Елена, у нее не появилось.
Зато появились ухажеры. Да так много, что разрывался телефон.
У зеркала она крутилась постоянно.
А выговорить, попрекнуть было нечем. Ну, крутится перед ним, кокетничает. К тряпкам проявляет «нездоровый», как считала Ольга, интерес. Красит ресницы, ногти. Проколола уши. И что? Учится при этом замечательно. Не грубит, за хлебом и молоком бегает. Посуду, если попросят, помоет. Мусор вынесет. Всю неделю по секциям и кружкам. Какие претензии?
Словом, не девка – золото.
Елена видела, как Борис ею любуется. Да он своих чувств и не скрывал.
В общем, выходило так: Ирка – страшная боль. Боль и стыд. Вина и обида. Ольга – ничего не скажешь, никаких родительских разочарований. Кроме, разве, того, что сухарь, «синий чулок». С ней трудновато. Ее жесткость, излишняя, как им казалось, деловитость и практичность слегка удручали.
Елена понимала – это оттого, что одна, без детей и плетей.
Хотя нет, чего-чего, а пресловутых «плетей» Ольге хватало по самое горло.
Никоша – тоже вечная боль. Правда, другого свойства. Тоже боль и тоже чувство вины. И еще – гордость. Огромная гордость.
А вот Машка… Это тот случай, когда «в человеке все должно быть прекрасно».
Должно и было. Радость, утешение. Гордость.
Пока Елена с Ольгой на кухне шепчутся, шуршат, Борис шушукается с Машкой.
Она и с ним кокетничает: «Дед, ну ты даешь!»
Она со всеми кокетничает, даже с женщинами и детьми.
Они веселятся, треплются. Она ему – школьные байки, он ей – больничные.
А про Сережу Борис старался не думать.
Есть этот человек в их жизни, по воле судьбы, ну и есть. Относиться к этому надо как к неизбежности.
Понимал, что и Сережа – Еленин «рюкзак» на спине. К тому же груженный кирпичами. Ни у кого ничего не вышло – ни у Елены, ни у Ольги. Зря потрачены силы, деньги и время. Провальный проект, как модно было говорить. И что делать? А ничего. Потому, что ничего поделать нельзя. Он по-прежнему выпивает, не ночует дома, таскает из кошельков деньги. И смотрит на всех пустыми глазами. Точнее – сквозь всех.
* * *
После «удаления» братца Миши и сделанного ремонта отношения у Елены с Борисом, как ни странно, потеплели.
Просто они снова стали разговаривать.
А это в семейной жизни, как оказалось, самое главное.
Особенно когда прочие удовольствия и потребности сведены к минимуму. Или, как ни печально, почти к нулю.
Их интимная семейная жизнь, потерпевшая, казалось бы, окончательный крах, вдруг обнаружилась снова.
Правда, в другом качестве. Здесь была скорее какая-то благодарность, что ли, ненавязчивая, почти подростковая, робкая нежность, замешенная на обоюдной вине (его – за ее «испорченную» жизнь, ее – за известные только ей ее же «экзерсисы»).
Теперь, когда большие проблемы устранились, она снова засыпала на его плече. А утром он будил ее щекоткой – кончиком ее же волос по губам и носу. Она смешно жмурилась, отворачивала голову и даже чихала.
И с этого начиналось прекрасное утро.
Ольга, наблюдая исподволь за родителями, про себя усмехалась. Празднуют, старички, ренессанс, празднуют. Да и слава богу! Кому, как не им!
А Машка таращила глаза и удивлялась:
– Ты, Леночка, прям расцвела, как маков цвет! У тебя что, вторая молодость? Да и дед бодрячком! В джинсы обрядился. Просто клевый чувак! Людям показать не стыдно! – И пожимала плечами: – Чудеса!
Елена, словно опомнившись от дурного сна, снова бегала раз в месяц в парикмахерскую. А когда появились первые привозные шубы, как скоро выяснилось – совсем ненадежные в носке, но необычно красивые, а главное – легкие, норковую шубку себе прикупила. И форсила, форсила…
А к греческой красавице и сапоги на каблуке. Тяжело, а что поделать? Марку-то надо держать!
Греческая (или китайская, кто поймет) красавица подвела в первый же год. И полезла клочьями, и краска сползала, как змеиная шкура.
Как она тогда плакала! Как ребенок, потерявший любимую игрушку.
Борис, не скрывая, любовался ею. Как не любовался даже в молодости и в начале их любви. Ревниво оглядывал со всех сторон, поправлял воротник или складку и, притворно вздыхая, объявлял:
– Ну и красавица ты у меня, Ленка! Просто отпускать одну страшно!
Елена, краснея, отмахивалась:
– Хватит, Борь! Не смешно.
И все равно было приятно! Как ни крути, а чертовски приятно!
* * *
Еще затеялись с дачей. Тоже эпопея. Борису предложили на работе участок. Довольно близко от Москвы, сухой, ровный, на краю леса. На участке пара молодых березок и две приличные, взрослые и пышные елки.
На выходных поехали. Взяли с собой бутерброды, термос, Ольгу и Машку.
Та верещала больше всех:
– Ну давайте, родители! Будем шашлыки жарить, в речке купаться. В общем, получать от жизни удовольствия!
Машка носилась по участку и собирала мелкие ромашки с «укропными» листьями.
– Все бы тебе удовольствия! – буркнула Ольга.
Уехали притихшие и озадаченные. Вечером, за чаем, стали обсуждать «дачную» тему. Ольга опасалась строительства – доводы совершенно логичные. Кто? В смысле – кто будет строить, кто будет за всем этим следить и как будут все это оплачивать?
Масштабы бедствия не сознавал никто.
Зато всем было ясно – Борис Васильевич работает, Машка с Никошей не помощники. Елену обманут в два счета. Значит, кто? Правильно, Ольга.
Да! А деньги на это мероприятие? Откуда их взять? Сбережений – ноль. В последнее время Елена франтила, да и ремонт сожрал все.
Разошлись по своим углам молчаливые и озабоченные.
А перед сном, обняв жену, Борис вздохнул и мечтательно сказал:
– А хорошо бы, Ленушка, а? Все-таки дом есть дом. Семейное гнездо, так сказать. Когда вся семья вместе и за самоваром, а?
Она тоже вздохнула и кивнула:
– Да, хорошо. Просто перед этим «хорошо» будет очень много всего «тяжело» и «плохо».
Ночью не спала, думала. Представляла себе небольшой деревянный дом, палисадник с пестрым цветником, яблоню, усыпанную краснобокими мелкими яблочками. Запах яблочного пирога, пыхтящий самовар на веранде – солнечной, открытой, с деревянными скамьями и столом, на котором в кувшине благоухают разноцветные флоксы. И прозрачные капли дождя на подоконнике – в которых отражается солнце.
Утром позвонила Эле. Та сказала:
– Надо брать, разумеется. Безо всяких раздумий. Место прекрасное, всегда в цене. Пусть стоит – хлеба не просит. А если задумаете строиться – бригада есть. В прошлом году у нас в Кратове гостевой дом строили. Хорошие ребята, все, между прочим, сотрудники НИИ. Инженеры и кандидаты. Есть даже один доктор наук. Шабашат – семьи-то кормить надо! Не пьют, естественно, и сами себя кормят – что немаловажно. Да и берут весьма скромно – интеллигенция. А денег я тебе дам! Даже не думай, отдашь постепенно, как сможешь.
Брать в долг Елена ненавидела. А соблазн был велик. Думали, думали и… ввязались. Ольга возмущалась – авантюра чистой воды!
Но взялись. А наивная Елена как-то сказала дочери и мужу:
– А может, Сережку эта дача заинтересует? Включится в это дело?
Борис и Ольга посмотрели на нее с сожалением и жалостью, как на придурковатую или тяжело больную, что ли. И оба громко вздохнули.
И все-таки надумали.
Взялись, и, как водится, дело пошло. Ребята из НИИ оказались и вправду милыми и симпатичными. Строили быстро и умело. За три месяца обещали поставить дом. Не дом, конечно, домишко. Три малюсеньких комнаты и терраска. На втором этаже, в мансарде – комнатка под скошенной крышей, заранее забронированная Машкой.
Раз в неделю, обычно в субботу, на «объект» ездили Ольга с Еленой.
Лето было дождливым и сырым, солнце выглядывало так редко, что, когда голубело хмурое небо, радовались, как дети.
Тогда, в то холодное и мокрое лето, у Ольги случился роман с бригадиром. Тем самым доктором наук, о котором говорила Эля.
Весельчак-доктор проходил под кличкой Колобок. Здесь были две составляющие: во-первых, фамилия Колобов, а во-вторых, внешний вид самого доктора – низкорослого, пухлявого, круглолицего и краснощекого.
Колобок этот был мастер коммуникации – достать мог все, что угодно. От финской вагонки до деревянных, остродефицитных дверей. Еще он умел класть печи и камины – делал это «исключительно из удовольствия», хобби, так сказать.
Он и сложил печь-камин – маленькую, изящную и очень продуктивную. Да еще и выложил самодельными изразцами. Точнее, мозаикой, со вкусом собранной из остатков цветной керамической плитки.
Колобок резво гонял по Подмосковью на раздолбанных «Жигулях» и слушал кассеты с редкими записями Высоцкого.
Он был холост и жил с престарелой мамой. Из тех, кто туго натягивает короткий родительский поводок.
Маму свою Колобок обожал и, очевидно, боялся.
Первые месяцы их романа встречи проходили на недостроенной даче. В «Машкиной» мансарде, на полу, на матрасах.
Елена думала – ну, толк от «стройки века» уже есть. Что там дальше и как все сложится – не загадывать. А Лелька просто расцвела, захорошела. Румянец на щеках, глаза блестят. Даже волосы слегка закудрявились, вот чудеса.
Может быть, сложится? Дай-то бог! Все-таки человек неженатый, свободный. Ущерб никому не наносится.
Сережа, кстати, на стройке не появился ни разу, как Елена его ни уговаривала.
– Дела у меня, – бросал он, хватал куртку и выскакивал за дверь.
* * *
Никоша пребывал в прекрасном настроении. Был очень оживлен, остроумен и даже что-то напевал по утрам в ванной.
Ольга назвала это «головокружением от успехов».
Наивные! Дело было совершенно в другом.
Никоша влюбился. А они проглядели! И мать, и сестра, и отец ничего не заметили.
Какие дураки – решили, что этот вопрос, вопрос личной жизни, для него закрыт. Так были уверены, что и мыслей подобных, и опасений ни у кого не возникало.
Живет себе юноша, живет. Делает успехи, увлечен своим делом. Скорее всего, сделает успешную карьеру. И все. И все? Нет, не все.
В сентябре, когда строительство «родового поместья» подходило к концу и Ольга и Елена озабоченно мотались с Колобком на его «Жигулях» по окрестным поселкам и городишкам в поисках мебели, абажуров, кастрюль, посуды, занавесок и всяческой дачной утвари, Никоша объявил, что собирается представить им свою невесту. Официально – так как заявление в загс уже подано и остается, собственно, только всем познакомиться и все обсудить.
– Все остальное, – смущенно произнес он, – в смысле, по поводу свадьбы.
Елена остолбенела. Вот таких новостей она не ожидала точно. Да и никто не ожидал, что говорить. Все так растерялись, что дачные приятные уже хлопоты разом отошли на второй план.
Елена опять сидела на стуле и смотрела в окно.
Ольга пыталась ее растормошить:
– Да что плохого, мама? Все слава богу! И кто мог об этом мечтать? У Никоши будет нормальная, полноценная, человеческая жизнь. Семья, дети. Разве не радость?
Елена смотрела на дочь с осуждением:
– Какая радость, Леля? Какая семья? Какие дети? Он сам – дите. И дитем останется. А ответственность? А кормить эту самую семью? А его приступы? Кто и как будет с этим жить и бороться? Я лично вижу в этом что-то нездоровое. Какую-то корысть. Вот он говорит – нормальная, здоровая и интересная женщина. А скажи мне, зачем он нужен нормальной, здоровой и интересной женщине? Разве мало мужиков, прости меня, здоровых и нормальных? И это я говорю, заметь, о своем сыне! А мне даже думать об этом непросто. Не то что произносить вслух!
– Ты сомневаешься, что Никошку можно полюбить? Нашего Никошку? Самого чудного, трепетного, разумного и нежного мальчика? Или ты думаешь, что все это заметно только нам?
– А все остальное? – ответила Елена. – Не заметить всего остального, знаешь ли… И его физическое увечье, и его психику, и его неприспособленность. И все проблемы со здоровьем! И то, что в свои девятнадцать он похож на подростка – не только внешне… Знаешь ли, не думаю, что среди нынешних дам найдется женщина, способная на самоотречение и подвиг. А жить с больным человеком – точно подвиг. Я уже не говорю про скрытую от посторонних глаз семейную жизнь. Личную, так сказать. Хотя… Как врач, я понимаю – ТАМ может быть все вполне в норме. Ну или приближенно к норме. И все-таки…
– Мам! А что такое норма? Ты вот мне можешь объяснить? – И Ольга расхохоталась.
Елена махнула рукой:
– Да ну тебя!
Дата знакомства с невестой была согласована и озвучена. С угощением Елена решила не напрягаться (Машкины словечки).
– Много чести! Что есть, то и подадим, – сообщила она дочери.
И Ольга опять ее осудила:
– Подумай о Никоше! Ведь его ты, по крайней мере, уважаешь? – И добавила: – Не ревнуй, мам! Не губи себя и его.
Ревновала. Конечно, ревновала. Все шло именно отсюда. Привыкла, что этот мальчик – ее мальчик. Только ее! И так будет всегда. Всегда, до конца ее жизни. Всегда она будет заходить в его комнату, садиться на край его кровати, и они будут шептаться перед сном. Обо всем на свете, обо всем.
Ее любимый и самый нежный мальчик. Ее выстраданный и вымоленный сынок! Ее Одуванчик!
И он будет доверять ей все свои самые главные секреты. Ей и только ей.
Какая еще женщина, помилуйте! Какая женщина может встать между ними? Ее сыном и ею?
Невозможно. Просто невозможно, и все.
* * *
Оказалось – возможно. Даже очень. И женщина эта появилась в их квартире в положенный час, не задержалась.
И Елена увидела ее. Ох, а дальше было совсем плохо.
Женщина (не девушка – именно женщина!) в белом плаще, с букетом красных дурацких гвоздик, стояла на пороге, не решаясь войти в квартиру. Она была очень бледна и перепугана – и это бросалось в глаза.
Елена прислонилась к стене и невольно положила ладонь на левую грудь.
Первой пришла в себя Ольга. Кашлянула и буркнула:
– Проходите.
Гостья тревожно взглянула на Никошу и наконец шагнула в прихожую.
Никоша торопливо помог ей снять промокший плащ.
Она мельком глянула в зеркало, поправила волосы и обернулась к Елене.
– Катя, – сказала она и протянула руку.
– Без отчества? – уточнила Елена.
Ольга хмыкнула.
– Без, – спокойно ответила та и чуть прищурила глаза.
Прошли в столовую. Расселись за столом в полном молчании.
– Чаю? – предложила Ольга.
Катя молча пожала плечами.
Никоша беспокойно смотрел на мать.
Ольга разлила в чашки чай и нарезала торт.
Минут через десять, когда молчание стало совсем невыносимым, Ольга, откашлявшись, подала голос:
– Ну-с, и какие планы на дальнейшую жизнь?
– Леля! – взмолился Никоша.
Катя кивнула и слегка улыбнулась:
– Все понимаю, Ольга Борисовна. Все. И вас, Елена Сергеевна, тоже не сужу. Выглядит все по меньшей мере странно.
– Да уж! – подхватила Ольга. – Более чем.
Катя посмотрела на нее и твердо продолжила:
– Странно, но… Знаете ли, по-разному в жизни бывает. Всяко и разно.
Ольга понимающе кивнула – знаем, знаем.
Елена не поднимала глаз.
Катя, выдохнув, продолжила:
– Все понимаю, растерянность вашу и удивление. Но вот так вышло. Так получилось. Я долго сомневалась, очень долго. Бегала от Коли, как могла. Думала, спасусь. А потом… Потом решила – ну раз так вышло, что же бежать от себя? Да и кому от этого будет лучше? Мне? Точно нет. Коле? И ему вряд ли. Разница у нас не такая большая, одиннадцать лет. Бывает и больше. И живут люди в любви и понимании. Живут. И мы не хуже! И оба уверены: все у нас будет хорошо!
Она выдохнула и посмотрела на Никошу. Он взял ее за руку и твердо сказал:
– Мама, Леля! Я прошу одного – понять меня и Катю. Осуждать – ваше право. Не принимать все это – тоже. Но я не мог просто так уйти, ничего не объяснив. Хотя это, возможно, было бы проще.
– Спасибо! – усмехнулась Елена. И добавила: – Я этого не приму! Никогда. Весь этот бред и всю эту блажь. Его, – она кивнула на сына, – и вашу. Все понятно без слов. И ваш интерес, и его.
Она встала и вышла на кухню. Не было больше сил, не было. Ни слушать все это, ни смотреть на эту зрелую, дебелую, простолицую женщину.
Женщину, которая уводит – вот прямо сейчас, через полчаса, в дверь – ее Никошу!
Как она сказала – Колю? Ах, да! Он ведь и вправду Коля.
Другой, чужой мальчик с другим, чужим именем.
И это у нее отняли!
Она слышала, как хлопнула входная дверь, и не повернула головы от окна.
На кухню зашла Ольга и молча стала мыть чайные чашки.
Потом села на стул и спросила:
– И что дальше?
Елена пожала плечами:
– Он ведь ушел, мам. И кому от этого легче?
– А ты считаешь, – взорвалась Елена, – что весь этот бред мы должны принять?
Ольга кивнула:
– Должны, мам. А куда нам деваться? Мы же не можем вычеркнуть Никошку из своей жизни!
– Не вычеркивай, – ответила та. – А я – постараюсь. Может быть, тогда скорее все это закончится.
Как просто бросить в запале фразу! Как просто объявить о своем решении.
И как непросто не спать ночами, ни на минуту не выкидывать из головы эти мысли и не видеть собственного сына! Не видеть! Не слышать его голос, не знать, что он, как он.
Сына, с которым она не расставалась ни на один день – с того самого момента, как в первый раз взяла его на руки.
Характера хватило на две недели. Пошла на кафедру. Катя – Екатерина Зотова – работала там лаборанткой.
Елена вошла без стука. Лаборантка Зотова мыла в раковине инструментарий. Инструменты позвякивали, и Катя в такт мурлыкала какую-то мелодию.
Елена с ненавистью смотрела на ее плотную, широкую спину, туго обтянутую белым халатом.
Та, словно почувствовав взгляд, обернулась.
Испуганное лицо медленно заливала краска.
– Вы? – прошептала она.
– Присядем, – кивнула Елена. – Ну что, добились своего? – неласково усмехнулась она. – Увели парня из семьи. Нездорового, между прочим, парня. Нам он не звонит, не пишет, как говорится. Словно нас нет на этом свете. Я вот только спросить хочу. Надеюсь, имею право.
Катя кивнула.
– Надолго это у вас? Ну, в смысле, когда натешитесь?
– Зря вы так, – она покачала головой. – Зря. Никак не поверите, что у нас с Колей все серьезно.
– Не поверю, – сказала Елена. – И не трудитесь меня в этом убеждать. Не поверю ни за что. А вам могу объяснить. На пальцах, так сказать. Желаете?
Катя криво усмехнулась:
– Попробуйте.
– Вы – разведенная неудачница. К тому же неудачница с двумя детьми. Внешностью не блещете, образование среднее. Все, что есть – квартирка в Беляеве с проходной комнатой. Думали, здесь, поближе к науке, умного и солидного мужа себе отхватите. Дурака интеллигентного. А не попался!
Вместо солидного попался мой дурачок. Тоже умный, тоже интеллигентный, но… Не солидный. И это – минус. Правда, есть плюсы – инвалид, спросу с него никакого. Но – перспективный. Голова не хромает. А коли есть голова – так возможен вполне благоприятный ход событий. Ну, деньги, диссертация, научные труды, известность, наконец. К тому же изменять точно не будет. Какой из него изменник? Смешно. Да, человек хороший, добрый. Детей ваших принял. Плохому их точно не научит – не то что родной папка.
Это – про вас. А про него – еще проще. Первая женщина. Опытная к тому же. Приласкала, напела: милый, хороший. Талантливый. Заботой окружила, теплом. И он пропал. Все естественно и закономерно. Вот только что дальше? В смысле дальнейшей перспективы вашего, так сказать, союза? Вот вы лично, положа руку на сердце, как ее видите?
Катя Зотова качнула головой:
– Ох, зря вы так, Елена Сергеевна. Зря. И про сына своего зря. И про меня. И зря вы меня за дурочку деревенскую держите. И семья у меня была замечательная – папа строитель был. Высотки московские строил. Заслуженный, кстати, строитель. Мама в детском саду работала. Воспитателем. Дети ее обожали. Только вот ушли рано – мне всего пятнадцать было. Один за другим. Сначала папа, а через полгода мама. Не смогла без него жить. И муж мой был не дурак и не алкаш. Студент. Хороший парень. На мотоцикле разбился. И я осталась совсем одна – Галочке было три годика, а Андрюшке год. И мечты мои о высшем образовании канули в пропасть. Какой институт? Детей надо было кормить. И я на двух работах – здесь, на кафедре, и в ЖЭКе, полы в подъездах мою. Рано утром и поздно вечером, в ночь. Коля меня пожалел. А любовь часто начинается с жалости.
– Это в простонародном эпосе, Катя, – Елена впервые назвала будущую невестку по имени.
Она поднялась со стула.
– Ну, доводам моим вы не внемлете. Это я поняла. И про то, что Никоше нужна другая женщина – молодая, образованная, ему под стать – тоже. Сына мне вернуть не прошу – здесь каждый за себя, понимаю. Не очень честно вот так выстраивать свою судьбу, но… Как женщину вас понять могу. Вернее – пытаюсь. Что ж, мешать я вам не буду, обещаю. Но и помогать тоже. И еще – не обессудьте, – никогда ВАС не приму. Сердцем. Говорю честно.
– Спасибо и на этом, – грустно усмехнулась Катя. – Я и на это, честно говоря, не рассчитывала.
Елена развела руками и вышла из лаборатории.
* * *
Эля в который раз учила жизни:
– Открой глаза! Замечательный парень, но… Ты же понимаешь, как трудно ему устроить личную жизнь. Посмотри на все сторонним взглядом. А может, она хорошая девка? Невредная, жалостливая? Ухаживать будет, ценить. Знаешь, такие простые – они незатейливые. Благодарные. Ты ей на рубль – она тебе на два. И на черта ему образованная? У него у самого столько мозгов – на двоих хватит. Не будь дурой, прими. Обласкай. Вспомни, как Елизавета от тебя шарахалась. Приятно было? Мало она твоей крови испортила?
И добавила, покачав головой:
– Не ожидала я от тебя, Ленка. Не ожидала. Тетеха тетехой – а тут… Прямо на дыбы встала. Характер, так сказать, проявляешь. Вот только зря, мне кажется. Не тот случай. Извини, что тебе это говорю. Ну а если бы зеркальная ситуация? Ну наоборот, с твоей дочерью? С Лелькой, например? Вот привела Ольга, прости, инвалида. И ты, женщина и мать, понимаешь – как муж он, мягко говоря… И что бы тогда? Ты не встала бы на дыбы? Зачем тебе, Леля, мужчина, мягко говоря, не очень полноценный? Так что радуйся, что у девки этой родителей нет, что сирота. А дети – так, может, это и хорошо? Мужиком себя ощутит, кормильцем. Да и душа у него светлая – полюбит их еще так… Пуще родного отца. Ведь свои-то вряд ли будут. А корысти в ее действиях я не вижу! Какая тут корысть – за инвалидом ухаживать!
– Тебе не понять мою боль, – сухо бросила Елена. – У тебя сын здоров!
Эля расхохоталась от души:
– Нашла чему позавидовать! Мой Эдик – законченный идиот. Даром, что здоров! Голова-то пустая! Весь в бабулю-воспитательницу. А насчет боли, – Эля тяжело вздохнула, – ты права. Только у каждого она своя. И каждому кажется, что его яма черней и глубже.
* * *
И опять покой исчез, испарился, как утренний туман. Растаял. Снова бессонные ночи, снова тревога и слезы. Как она по нему скучала! Заходила в его комнату, садилась на кровать, брала в руки его рубашку и плакала, плакала.
Как-то зашла Ольга. Увидела и раскричалась:
– Как по покойнику, ей-богу! Хватит, мам!
Она и сама удивлялась – сколько было горя, сколько! Все перенесла, выстояла. А тут… Сломалась. Согнулась пополам. Ни на что ни сил, ни желаний.
Борис сказал как отрезал:
– Оставь их в покое! Хватит! Делом лучше займись! – И добавил, что больше ничего не хочет обсуждать.
Ольга посмеивалась:
– А ты классическая свекровь, мам! Вот уж от кого я этого не ожидала!
Эля осуждала:
– Дура – вот кто ты есть! – И тоже, покачав головой, добавляла: – Вот от кого не ожидала…
А мать, у которой она искала поддержки или хотя бы сочувствия, и вовсе отличилась:
– Ну вот, хорошо. Пристроила.
«Совсем спятила», – возмущенно думала Елена, торопясь на вокзал.
Опять никто не понял и не поддержал! Получается, опять все предали – как всегда. И опять она одна.
* * *
Думала ли она про Ирку? Конечно, думала. Правда, не так часто, как раньше. Даже лицо ее представляла уже расплывчато, смутно. А детские фотографии брать в руки боялась. Но знала – материнское сердце, – что у нее все в порядке. По ее, Иркиным, понятиям и меркам. Здорова, одета, обута, не голодает.
Человек сам выбирает свою судьбу – все понятно. И все равно мучило – почему? Как могло так получиться? В кого, господи? Когда пропустили? В их-то семье! Все вспоминала, перебирала по дням.
И вины своей не находила. Все в семье было детям, все для детей. С одной грядки – все трое.
А еще в голове стояли слова Бориса, сказанные лишь однажды. Впрочем, такое два раза не повторить, язык не повернется.
– Лучше бы она умерла, – сказал тогда он. – Один бы раз отрыдали.
Ей тогда стало так страшно, что она стала задыхаться. Как он мог? Ей, матери, сказать такое?
Оправданий, как обычно, она ему не искала, а обида осталась на всю жизнь. Такая обида…
Правда, и не поминала ему этого никогда.
Может, приберегала? Что бы однажды ударить посильней? С ног сшибить одним махом?
* * *
Жизнь Гаяне была тихой и однообразной, как медленное течение старой, заросшей травою реки.
И предложи ей сейчас другую, более яркую жизнь, полную событий и впечатлений, она бы испугалась и отказалась.
Коммуналку наконец расселили, и Гаяне отправилась в новую квартиру. Новую и отдельную – чудеса!
Когда грузчики внесли в квартиру мебель (свекровин буфет с «финтифлюшками», кушетку, дубовый стол и четыре венских стула), чемодан с носильными вещами, узел с бельем и коробку с посудой, она плюхнулась на кушетку и просидела так до позднего вечера.
Очнулась, когда квартира погрузилась в темноту. Соседние дома еще не заселили, снег не выпал – освещения извне не было вовсе.
Она подошла к окну и сразу, громко охнув, отпрянула. Одиннадцатый этаж против прежнего второго! Потом прижалась лбом к холодному стеклу и попыталась разглядеть жизнь за окном.
А за окном жизни не было. Строительные краны замерли до утра, чуть склонив жирафьи шеи, темная и блестящая от дождя дорога была вдалеке, и редкие машины проносились по ней. Соседние, уже построенные, но еще не заселенные дома чернели пустыми глазницами.
Она опять села на кушетку и завыла, закрыв лицо руками.
Ей показалось, что жизнь сегодня закончилась. Закончилась вместе с ее старой, уютной и любимой комнатой, знакомым видом из окна, любимыми обоями в коричневую клетку, потолками высотой почти в четыре метра с гипсовыми резными карнизами, утренним клекотом голодных голубей на подоконнике и ощущением жизни вокруг – только распахни окно или выйди за дверь. А там, за дверью квартиры, была знакомая и шумная улица, густо засаженная тополями и липами, запах свежего хлеба из соседней булочной, знакомые лица соседей, ставших почти родственниками, потому что про их жизнь известно все или почти все. В гастрономе за прилавком – знакомая продавщица Люся, оставляющая ей, как всегда, свежий кефир. В газетном киоске, укутавшись в оренбургский платок, сидит, как непременный атрибут улицы, мерзлячка Фаина и улыбается ей, как старой доброй знакомой. И всегда держит для нее дефицитную «Работницу» и самое ценное – свежий номер обожаемой «Юности». Кивает и постовой, молодой круглолицый парень, имени которого она, конечно, не знает. И старый сапожник приветливо машет ей из маленькой стеклянной будки, интересуясь ее делами и здоровьем.
Все исчезло.
Вместе со старой булочной и молочной в двух кварталах от дома. Вместе с соседками, сидящими на лавочке у подъезда. Вместе с огромными деревьями под окном, старым подъездом с выщербленной разноцветной плиткой на стенах, с рыжей кошкой Маруськой, старожилкой и любимицей двора.
Закончилась жизнь. Ее прежняя, такая знакомая. Не слишком сладкая, совсем невеселая, но все же та, в которой она ориентировалась и существовала, как умела.
Привыкшая к одиночеству – почти привыкшая, если к этому вообще можно привыкнуть, – сейчас, в новой квартире, еще пахнувшей свежей побелкой и краской, с непривычно гудящим за входной дверью лифтом, со сквозняком, шипевшим из-под плохо пригнанных оконных рам, с дурацкими обоями в жизнерадостный салатовый цветочек, она чувствовала себя не просто одинокой. Она чувствовала себя словно заживо похороненной в новом, как теперь говорили, спальном районе с веселым и весенним названием Вешняки.
Она подумала, что даже позвонить внучке Машке она теперь не может. Все просто – в квартире не было телефона. Впрочем, и ей, единственной внучке и родному по крови человеку, она тоже старалась не докучать.
Всю жизнь она старалась никому и ничем не надоедать. Не мешать, не тревожить, не раздражать. Просто не привлекать и не отвлекать чужое внимание.
Ей хотелось дожить свою жизнь так же незаметно, как она старалась ее ПРОЖИТЬ. Казалось бы, идеальное место для схрона – эти самые Вешняки. Ляг под одеяло, закрой глаза и… потеряйся. Теперь о тебе никто и не вспомнит. Да и кому вспоминать? Борису? Всегда она была на его шее тяжелым грузом. Смешно. Елене? О ней – только в превосходной степени, только. Но… Хлопот у нее – по горло. Такая семья, столько бед. А то, что она забрала Машку-маленькую – так Гаяне всю жизнь будет за нее Бога молить. На этом и на том свете. Она, родная бабка, брать не хотела. А Елена… Она святая, святая. Дай Бог ей сил!
У Машки своя жизнь. Юная. Какой с нее спрос? Звонила прежде раз в неделю – и на том спасибо. А если уж забегала… То просто счастье.
А то, что она больше любит Елену, – какие уж тут обиды! И так все понятно. Елена ее взяла, Елена вырастила. Елена. Она, Елена, ей родная.
Ольга. Ольга чудесная. Настоящая. Только сама неустроенная, в глазах беспокойство. Нервная, головные боли мучают. Она, Гаяне, знает, что такое женское одиночество. Не приведи бог. Да и кто она Ольге? Чужая тетка, бывшая отцовская жена.
Никого. Когда умерла Елизавета, Гаяне поначалу вздохнула. Все, отмаялась. Бедная! Как тяжело уходила! Про себя Гаяне тоже подумала – отосплюсь. Устала за эти годы так… Мечта была одна – лечь в постель часов в десять и проснуться в восемь. И чтобы ни разу ночью не встать. А раньше вставала по пять, а то и шесть раз – к свекрови. То напоить, то поменять простыню, то дать таблетку, то померить давление.
И вправду – спала. Дня четыре подряд спала как убитая. А когда выспалась – поняла, что никого больше у нее нет. И хлопот, правда, тоже нет. А разве это хорошо? Когда человеку не о ком заботиться? Поняла тогда, что Елизавета и была ее семьей. Единственным родным и близким человеком на всем белом свете, который нуждался в ней.
Она не заметила, как уснула, а проснулась оттого, что очень замерзла. Она встала с кровати, подошла к окну и увидела совершенно другую картину. За одну ночь пейзаж за окном абсолютно переменился – крыши домов, козырьки подъездов, дорожки перед домами – все было покрыто белоснежным и сверкающим одеялом первого, самого чистого снега. Солнце светило так ярко, так ослепительно, что она невольно сощурила глаза. За башней крана, стоящей совсем близко, раскинулась березовая роща, тоже щедро припорошенная снегом.
Она пошла в ванную, потрогала рукой белую кафельную плитку, включила горячую воду и долго грела под сильной струей озябшие руки.
Потом достала из коробки эмалированный ковшик – первое, что попалось под руку, налила воду и включила газ. Оттуда же, из коробки, извлекла пачку черного чая, овсяное печенье и остатки вишневого варенья. В любимую, еще Елизаветину, кружку налила чай и принялась «завтракать».
Улица за окном оживилась – загудела стройка, забегали шустрые грузовики и легковушки, из уже заселенных подъездов выбегали люди и торопились к автобусной остановке. Подъехал крытый грузовик, и из него стали выгружать скарб такие же, как она, новоселы.
Гаяне глубоко вздохнула, допила чай и, оглядев и обойдя еще раз свои «хоромы», принялась за дело.
Трудилась она почти до самого вечера. Присела только тогда, когда день за окном устал, потемнел и почти затих.
Она постелила себе постель, налила еще чаю, зажгла маленький ночничок с уютным бумажным колпачком и наконец улеглась.
Устало вытянув ноги, она в блаженстве закрыла глаза – предвкушая сладкий и глубокий, непременно глубокий – от усталости – сон.
И в этот блаженный момент в дверь позвонили.
Она испуганно нашарила тапки, накинула халат и, прихрамывая (артритные дела, возраст), поспешила к двери.
– Кто? – настороженно спросила она.
– Дед Мороз! – весело ответил ей знакомый голос.
На пороге, румяная, с выбивающимися из-под розовой вязаной шапки густыми темными локонами, смеялась ее единственная внучка Машка.
За ее спиной стоял Машкин дед, Борис Васильевич Луконин. Ее бывший муж. Чуть поодаль, прислонившись к стене, – Елена. Стояла и улыбалась. Опершись рукой на новый, белоснежный ящик – холодильник.
– С новосельем! – прокричали они хором.
И Борис вытянул из-за спины бутылку шампанского.
Гаяне, привалившись к стене, шумно охнула, взялась за сердце и… конечно, расплакалась.
Привыкла она к своему новому жилью не скоро, года через два. А когда привыкла, научилась находить и в этом свои, утешительные только для новоселов, прелести. Например, свежий воздух, наличие небольшого, но чистого еще леска с белками и ландышами ранней весной, простором, открывающимся с высоты ее одиннадцатого этажа.
Правда, с продуктами было туго. Да и что ей особенно было надо? Хлеб и молоко в ларек привозили, а за деликатесами вроде российского сыра и докторской колбасы она выезжала раз в неделю в центр, на Горького. И это тоже был своеобразный ритуал. Она с удовольствием проходила по длинной главной улице города почти до Белорусского вокзала, «надышивалась» горьким, знакомым воздухом старого центра. Покупала у Филиппова калачи и коричное печенье и, тяжело вздохнув, спускалась в метро.
Ни разу она не съездила туда, на старую улицу, где прошла вся ее жизнь.
Смелости не хватало.
Выйдя из метро на улицу и ожидая автобус, который должен был отвезти до дома, она представила, что это уже не Москва. Тетки в цветастых платках торговали на опрокинутых ящиках зеленью с огорода, мелкими местными яблоками с побитыми бочками и даже деревенским молоком в трехлитровых банках.
Мальчишки предлагали огромные, разлапистые, словно фиолетовое и белое облака, букеты сирени и черемухи, старый дедок в меховой ушанке даже в летнее время, сиротливо пристроившись к горластым и наглым торговкам, раскладывал на газетке грибы кучками. Горка лисичек или маслят, и отдельно – благородные боровики и подосиновики.
Она медленно проходила мимо торговцев, покупала молодую зелень и огурцы, пробовала смородину, неумело пыталась торговаться. Разумеется, ей не уступали: торговки – великие знатоки психологии. И замирала перед дедком в ушанке. Ей очень хотелось грибов. Она вспоминала Еленины грибные пироги, но… Как всякому кавказскому человеку, зверь под названием «грибы» казался ей опасным и не очень понятным.
Квартира ей уже нравилась, особенно ванная и кухня. Каждый день она мыла полы и натирала до блеска кафельную плитку.
После прогулки по окрестностям и обеда наступало блаженное время. Она читала.
И это было такое счастье! С благодарностью она вспоминала Елизавету Семеновну, свекровь, которая и приучила ее, почти безграмотную и совсем темную девочку, к этому волшебному и восхитительному занятию. Ненавязчиво объясняя, что большего счастья нет – узнавать про чужие судьбы, познавать города и страны, которые воочию не увидеть никогда. Никогда.
Машка приезжала раз в неделю. Конечно, ненадолго. Так с порога и заявляла.
Но полчаса или минут сорок были ее, Гаяне. Она смотрела на без умолку щебечущую внучку и сердце, сжатое столько лет в ледяной, жестко скрюченный и беспрерывно ноющий узел, словно оттаивало, раскручивалось и распрямлялось.
Она смотрела на внучку и находила в ней черты и гримасы дочери, размытые безжалостным временем. Не забытые, нет. Именно – немного стершиеся. И чуть позабытые.
Машка беззастенчиво поглядывала на часы, чмокала ее в щеку и… испарялась, как самое прекрасное на свете видение.
А она, растеряха, только потом вспоминала и горестно спохватывалась, что «девочку не покормила».
Старая дура!
Приезжали и Елена, и Ольга. Строгую Ольгу Гаяне побаивалась. Та разговоров «за жизнь» не разводила, а была предельно конкретна.
Вопросы задавала по делу – что надо, что привезти, куда отвезти. Теперь она водила машину – подержанные «Жигули». На них же она привозила продукты – овощи, крупы, мясо впрок.
Она отвезла Гаяне в глазную клинику в Благовещенский. На операцию.
Она же и поджидала Гаяне в палате после операции – помогла переложить медсестре с каталки на койку и села на стульчике рядом. Ровно на два дня. Кормила с ложки супом и подавала судно. Пока больной не разрешили вставать и самостоятельно пользоваться туалетной комнатой.
* * *
В Баку почти никого не осталось – только младшая сестра от второго брака отца, которую Гаяне видела лишь однажды – когда та, еще девочкой, приехала на каникулы в Москву. Что говорить, чужой человек. А кто родной? Получается – Елена, Ольга и, разумеется, Машка.
Вот как в жизни бывает.
Родной свой город она тоже помнила плохо. Вспоминался запах раскаленного асфальта, пыли, белое слепящее солнце, обманчиво притихшее сероватое море и громкие крики уличных торговцев.
И все это было совершенно в другой жизни.
Вот только в какой?
* * *
Дмитрий Андреевич Колобов, несмотря на довольно комичную внешность, раннюю лысину, маленький рост, пухлые ручки и весьма явный животик, вываливающийся из-под брючного ремня, успех у дам имел оглушительный.
Все очень просто – Дмитрий Андреевич был весельчак, балагур и остроумец. И к тому же характером обладал легким, не занудным и покладистым.
Вот только жениться он не собрался за всю свою жизнь ни разу. Даже мысли такой в голову не пришло.
Почему? Да все очень просто! У Димы Колобова была мама.
У всех есть мамы, и что с того? А то, что Димина мама объяснила ему еще в нежном возрасте, что права на него имеются только у нее, у Галины Степановны.
Потому что родила в нечеловеческих муках, растила одна, без какой-либо посторонней помощи, кормила, обувала и дала образование.
Да! И кстати, своей личной жизнью пренебрегла – вот что важно!
И еще более важно, что так все это крепко вбила в голову своего ребенка, что дальнейших вопросов у него не возникало.
Им с мамой никто не был нужен! Бедность кончилась – Дима прилично зарабатывал, отдельная квартира была, машина тоже. Мама наконец ушла на пенсию и занималась только хозяйством. И это у нее получалось, надо сказать, отменно.
Никто не пек таких пирожков с капустой, как мама. Никто не варил такого густого «настоящего» борща. Никто ТАК не гладил Диме рубашки и не отпаривал ТАК стрелки на брюках. Никто не заваривал такой крепкий и вкусный чай и не подавал ему перед сном в мельхиоровом подстаканнике.
Никто не стал бы стоять четыре часа за югославскими теплыми ботинками в ГУМе для него.
Никто. Только мама, дай бог ей здоровья!
И понимали они друг друга с полуслова. И скандалов никаких, и никаких претензий. Никаких разговоров, что мало денег и хочется новое пальто или французские духи. Мама ничего не требовала и была всем довольна. И еще она рассказывала такие истории про молодых жен сыновей своих подруг, что кровь в жилах леденела и застывала.
– Да что ты говоришь? – дивился Дима и возмущенно качал головой. – Нет, ну надо же! – И с удовольствием глотал обжигающий малиновый борщ и выбивал слякоть из мозговой косточки, громко стуча костью по краю тарелки.
Галина Степановна отворачивалась к мойке и прятала довольную улыбку.
Поев, Дима откидывался на стуле и, блаженно улыбнувшись, нежно благодарил мамулю.
А уж после чая с ватрушкой благости его не было предела.
– Ох, мамуль! Ну как же нам хорошо вдвоем! Вот никто больше не нужен!
Галина Степановна поджимала губы и поводила плечом:
– Ну не знаю, сынок. А как же семья? Детки?
Дима чмокал мамулю в зардевшуюся от удовольствия щеку и вяло отмахивался – да ну их всех! С ними одни проблемы.
Галина Степановна внуков не хотела. Ну, бывает и так – всяко бывает. И еще понимала – любая сноха, даже самая хорошая (А такие бывают? Вот она сомневалась!), ей будет не по нраву.
Ни с кем не хотела она делить своего Диму. Он для нее и был всем: и сыном, и другом, и кормильцем, и опорой.
И жизнь Галина Степановна прожила долгую – многое видела, многое слышала. Как сыновья про мать забывают, не звонят месяцами, не помогают. Всем известно – как жена повернет, так и будет. И еще, зная свой строптивый нрав, она понимала – невестка любить ее вряд ли будет.
Так же, впрочем, как и она ее.
Подруги, посмевшие упрекнуть ее в эгоизме, моментально попадали в разряд бывших. А тех, кто спорить с ней не спешил, милостиво терпела.
Понимала, что сынок ее – ходок. А вот когда он «цеплялся» за очередную надолго, начинала нервничать. Про эту «журналистку» справки навела.
Навела и успокоилась. Не первой свежести, никакой красоты. Вобла сухая и очкастая. Без своей жилплощади. Семья неплохая, но бардака там хватает. Какие-то приемные дети, одинокие старухи. Рожать соберется вряд ли – проблем выше крыши. В общем, волноваться нечего. Пусть шастают на дачу на выходные. Мальчику Диме нужна размеренная половая жизнь.
* * *
Диме Колобову впервые показалось, что он влюблен. Нет, даже скорее не так. Влюблен он был, наверное, множество раз.
Здесь было что-то другое. Впервые он не уставал от женщины. Впервые! Впервые она, женщина, не раздражала его глупой, бесконечной болтовней. Не раздражала бессмысленной суетой и алогичными поступками. Впервые (за столько времени!) он не услышал ни одного каприза и не увидел ни одной истерики.
Напротив, эта женщина давала ему четкие и грамотные советы, помогала решить неразрешимые, казалось, вопросы. Не названивала, не скулила, не жаловалась на жизнь. Не просила подарков – даже намеком!
Тащила на себе огромное бремя своей большой, непонятной и сложной семьи. Успевала всех опекать, всех поддерживать, всем помогать.
Успевала и работать – на телевидении, между прочим. Водила машину – и водила, надо признать, не хуже его. Лихо, бесстрашно, по-мужски.
И он ею откровенно восторгался. На похвалы Дима Колобов был щедр. На похвалы – точно. Ведь это ничего не стоило.
Однажды ему даже подумалось, что такая женщина, как Ольга, вполне бы смогла стать прекрасной женой. Спутником жизни, так сказать.
И с мамой она бы наверняка ужилась. Потому что умная, неконфликтная, сдержанная. Безо всяких там бабских штучек. Да и жизнь ее потрепала – а это тоже опыт, да и какой!
И впервые он предложил женщине поехать с ним в отпуск. Впервые! Это была, скорее всего, проверка. Хотя он для себя так и не думал формулировать.
Летний отпуск Дмитрий Андреевич проводил необычно. Так вожделенные двадцать один день не проводили советские люди.
Все стремились к теплому морю. Дураки! Грязные пляжи, усеянные окурками и нервным народом, крики детей. Вонь от прокисших арбузных корок, мутная, пенная и соленая морская вода, в которой под присмотром заботливых родителей беззастенчиво пи`сали капризные и крикливые малолетки.
Столовые с бесконечными очередями, запахом горелой каши, капусты и жирными алюминиевыми вилками и ложками.
Нет! Это все для дураков. А Дмитрий Андреевич дураком не был.
В августе он уезжал на Алтай. Снимал избушку у стариков на хуторе. Ловил рыбу – и какую! Ходил за грибами и на охоту с дедом Валерой. Парился в баньке, закусывая дефицитное пивко расстегаями с сомом, испеченными старухой Авдотьей.
Дед Валера был старичком болтливым, а бабка Авдотья – молчуньей, каких мало.
Дима шутил:
– Повезло тебе, дед, с бабкой – молчит, словно немая. Ни попрека, ни упрека.
Дед Валера оглянувшись, шептал:
– Жи`ла она, Димка. Такая жи`ла! Корки хлеба лишней не выпросишь. Поживи-ка с такой!
А однажды в баньке, под хмельком, признался:
– Помрет Дуня первой – утоплюсь. Ни дня не проживу, сдохну.
– Любишь так? – удивился Дима.
– Дурак! – откликнулся дед. – Какая любовь, что это за чудище? Какая такая любовь? Знать не знаю. Да и слова-то такие говорить в нашем возрасте смешно! А что дня без нее не проживу – знаю. Вот только что это за штука – объяснить не могу!
И дед Валера тоненько рассмеялся и отер со щеки слезу.
Никогда и ни с кем – даже и мысли такой в голову не приходило – Дима ни разу не подумал поехать туда, в это тайное его и волшебное место, с другом, приятелем и уж тем более, простите за грубое слово, с бабой.
А Ольгу позвал! Она согласилась сразу, так легко и быстро, что он засомневался – не поспешил ли? Не поломает ли она его покоя? Не помешает ли его уединению? И как воспримут ее старики? Найдет ли она с ними общий язык?
Поехали. Два рюкзака, почти одинаковые по весу, с провизией, аптечкой и подарками для хозяев. Перелет до Горно-Алтайска, а дальше – три часа на видавшем виды «зилке 130» по пням да по кочкам, как говаривал лихой водила Васька Бегун, до Ондугая. Старинный приятель Васька денег за дорогу не брал, обижался. А вот гостинцы для «баб» – жены и трех дочек – с удовольствием. Себе – бутылочку «Московской» и блок сигарет «Ява», для кайфа.
Наконец прибыли. Ольга часами смотрела на лес и речку Урсул. Одна бродила по лугам, собирая огромные охапки луговых цветов. Рано утром, одна, никого не разбудив, уходила за ягодами, подвязав по-деревенски, по-бабьи, косынку по глаза и прицепив к ремню берестяной туесок.
Но что было совсем чудным – бабка Авдотья с ней разговаривала! Часами сидели на скамеечке перед избой и тихо, почти шепотом, беседовали.
Удивлялся даже дед Валера – такой болтливой он не видел свою бабку ни разу. Проходил мимо и качал головой.
– Бабы! – словно осуждая, говорил он, тихонько и дробно смеялся.
Дима с Ольгой ходили «провожать солнце» – смотреть, как ярко-розовое светило, предзакатное и утомленное, проваливается за гору.
В лесу, собирая грибы и ягоды, он слушал Ольгино пение – чуть поодаль, за березками. Когда он к ней приближался, она смолкала – стеснялась. Он любовался ею – там, на природе, она помолодела. Обычно бледная, зарумянилась, глаза заблестели, волосы распушились.
А перед сном, сидя на крыльце, под мощный храп Авдотьи и деда, они не спеша говорили. Говорили обо всем. Ну или почти обо всем.
Никогда мужчина и женщина не расскажут друг другу о себе все.
Да и слава богу!
Авдотья учила Ольгу печь расстегаи с рыбой и вертушки с морошкой.
Ольга носила в ручей – ледяной и быстрый – полоскать старухино белье.
Они, старики, на нее дивились – ведь городская, из «интеллягентской» семьи, откуда такое терпение, такая сноровка, такие навыки?
И ведь ни одной глупости! Ни одного дурацкого, бабьего взбрыка! Куда ты меня привез? Ах, скучаю по горячему душу и теплому клозету! Ах, мой маникюр, ах, моя кожа!
Ни одной жалобы! Просто чудо какое-то, ей-богу!
Авдотья с дедом подливали масла в огонь.
– Женись, дурило! Девка-то наша, справная! Даром что не красавица, – посмеивался дед. – Ну да с лица воду не пить! Такая и в тайге не бросит, на себе притащит!
А Авдотья бросила по-своему сурово, как всегда:
– Дурень ты, Димка. Даром, что ученый. Упустишь ее – век не простишь. Так под материной юбкой и прокукуешь!
В подарки домашним везли, конечно же, мед – целый бидон – и вяленого хариуса – такого вкусного, что хотелось облизывать пальцы.
По дороге домой она ему тихо сказала:
– Спасибо тебе, Дим! Никогда и нигде я не была так оглушительно счастлива!
И Дмитрий Андреевич впервые почувствовал себя мужиком! Сильным, смелым, заботливым и… ответственным. За чужую судьбу, например.
* * *
Через два месяца после Алтая Ольга поняла, что беременна.
Эту новость она восприняла, мягко говоря, с большим удивлением. И с не меньшим страхом.
Она позвонила Диме домой. Обычно они созванивались по рабочему.
Трубку взяла Галина Степановна. Голос ее был суров.
– Дмитрий отдыхает! – сухо бросила она. – А вы не обратили внимание, который час?
Ольга глянула на часы – было полдесятого вечера.
– Разбудите! – твердо попросила она.
Дима подошел к телефону не скоро. Громко зевая, он недовольно осведомился:
– А что, собственно, случилось? Ты не могла подождать до утра?
– Нет, – ответила Ольга. – Выходит, что не могла.
Она замолчала, словно предчувствуя продолжение разговора.
– И? – раздраженно спросил он.
Ольга выдохнула:
– Я беременна, Дима.
Он долго молчал. А она все еще надеялась. Надеялась на то, что вот сейчас, через минуту, когда он немножечко придет в себя (со сна же человек!), очухается, она услышит его дрожащий от радости голос.
Услышала:
– И что, до утра с этой новостью дожить было нельзя?
Она осторожно положила трубку. От телефона не отходила еще полчаса. Вдруг одумается и перезвонит?
Наивная дура.
Получаса хватило, чтобы все понять.
Наутро она пошла в консультацию и попросила направление на аборт.
Направление дали быстро – незамужняя и «старородящая».
И никаких вопросов. Ни у врачихи, ни у нее.
Больше Дима Колобов ей не звонил.
Да нет, вопросы, конечно, возникли. У нее, в тот же вечер. Подумала со злостью: «И на черта мне этот эпикуреец, маменькин сынок?» Тогда, на Алтае, все было обманом. Миражом. Настоящий Дима Колобов здесь и сейчас, под теплым и уютным крылышком маменьки. И ничего ему не надо, по большому счету. Ни семьи, ни ребенка, ни ее, Ольги Лукониной.
Черт с тобой, толстый инфант! Много чести! Этого ребенка я рожу для себя!
И подниму – не сомневайтесь!
И она порвала направление на аборт.
А смелость ее прошла на следующий день. Дело вовсе не в смелости или трусости – так повернулась жизнь и сложились обстоятельства.
Навалилось опять сразу и по полной – у отца начались неприятности на работе. Какие-то дурацкие проверки по хозяйственной части. И много чего обнаружилось. Например, беззастенчиво-наглое воровство завхоза во время недавнего ремонта двух старых корпусов. И одновременно с ремонтом – строительство дач главврача и этого самого завхоза. Обнаружились недостачи плитки, паркета, дверей и унитазов. А тут еще всплыл факт строительства дачи самого Луконина.
То да се, выезд следственной группы в дачный поселок, актирование и прочая ерунда – ничего, разумеется, не подтвердилось, а мерзостей, слухов и сплетен было предостаточно. В «Труде» вышла разоблачительная статья «Воры в белых халатах». Обвинения в адрес Бориса Луконина не прозвучали, а имя промелькнуло. А кто будет вчитываться и разбираться? Обыватели не будут. А фамилию Луконин запомнят.
В итоге отец свалился со вторым инфарктом. В свою больницу, под обстрел многозначительных взглядов и шушуканий, лечь не захотел. Эля устроила его в Кремлевку. И тут опять ворох сплетен – сам-то в обычной больнице не лечится! Залег по блату на мягкие диваны и усиленную кормежку.
Отец совсем сдал – как-то очень быстро, за пару недель, – превратился в испуганного и слезливого старика.
В Ельце свалилась бабушка Нина – возраст, что поделаешь. От Москвы опять отказалась – болеть будет дома. Слава богу, возле нее крутился «сердешный друг». Но все равно – душа болела и покоя не было.
В ночь Ольга садилась в машину и гнала в Елец – то лекарства, то фрукты.
Елена проводила все дни в больнице у мужа.
Бабка Нина Ольге жаловалась:
– Родная дочь, а приехать не может! Времени не нашла. Вот и подыхаю тут одна, у чужих людей на руках.
И сухонький ее кавалер, Илья Родионыч, мелко кивал плешивой головой и поддакивал:
– Дети, Ниночка, редкие сволочи!
Никаких доводов Нина Ефремовна не принимала. Ольга поняла, что уговаривать и объяснять бесполезно.
Старость – это не только опыт и мудрость. Старость – это еще и обиды, и требования. И эгоизм, и нежелание понять и посочувствовать. И капризы, вечные капризы.
Верно говорят: что стар, что мал.
Обиднее всего был комментарий бабки про отца и его инфаркт:
– Допрыгался!
От возмущения Ольга расплакалась. Как же бабка его ненавидит! Всю жизнь. А главное – за что?
Нина Ефремовна пояснила: жизнь дочери сломал именно он! Лишил профессии, свалил на нее весь быт, Никошу тащила она, Машку-маленькую, его, между прочим, внучку, – тоже. А Гаяне? Кто она Елене? Бывшая жена ее мужа. А кто о ней заботится? Он? Я вас умоляю! Опять она, Елена. И еще этот Сережа…
Короче говоря, бедная дочь, несчастная Елена. А вот чтобы пожалеть эту несчастную дочь, посочувствовать… Войти в ее положение…
Нет. Обиды и обиды. Вот так, никакой последовательности. Заключение – муж важнее матери. С этим Ольга и уехала.
И это еще не все: опять проблемы с Сережей. И какие! Из дома пропала крупная сумма денег. Ольга пытала:
– На что? Ты объясни! И я сама дам тебе денег! Только объясни, на что!
Молчит. Взгляд сквозь нее. Упырь, ей-богу! И это ее родной племянник. Дальше больше – очередная смена школы. С его-то характеристикой! Дошла до завроно – и там скандал. Когда же вы нас оставите в покое! С боем устроила в профтехучилище. Господи! Может, хоть водопроводчик из него получится!
Идя по коридору училища под громкое цыканье и шуточки прыщавых развязных студентов, она внутренне содрогнулась – ну и рожи, прости господи! Ну и публика! Словно только что из колонии для несовершеннолетних!
Отчасти это была правда.
Впрочем, сейчас было не до Сережи. У Машки случился роман. Да ладно бы с ровесником – со вполне половозрелым, тридцатилетним женатым мужиком.
Машка была влюблена до обморока – если он не звонил, к ночи у нее поднималась температура. К телефону она не разрешала подходить никому – тут же выкатывалась в коридор и шумно вздыхала.
Весь день крутилась она возле трубки и смотрела на Ольгу больными глазами.
– Поговори! Хотя бы поговори со мной! Он – необыкновенный! – с придыханием говорила бедная Машка. – Таких нет на всем белом свете!
Ольга присаживалась на край ее кровати и… через минуту засыпала.
Машка обижалась и переставала с ней общаться.
– Никому до меня нет дела! Ни Леночке, ни деду, ни тебе!
К Гаяне, которая теперь полностью была на Машке, та почти не ездила.
Разумеется, Гаяне не роптала. Сидела молча в своих «лесах» и тихо страдала за всех.
Ольга умудрялась ездить и к ней. С Машки взятки гладки: «Мне плохо» – и все.
Молодость эгоистична, что поделать.
А сроки поджимали. На двенадцатой неделе она легла в больницу. Точнее, не легла – «забежала». Врача нашла, разумеется, Эля.
Отлежавшись после экзекуции пару часов, с кровавой пеленкой между ног, она села в машину и поехала домой.
Какой ребенок, господи!
У нее на руках – целый детский сад. Или – психиатрическое отделение. Или – богадельня. Как хотите!
Надо выхаживать отца. Мать совсем валится с ног. Уследить за Сережей. Разобраться с влюбленной и несчастной Машкой. Патронировать Гаяне. И наведываться в Елец, к бабке.
И все это – она.
Потому что больше некому. И потому что она отвечает.
Просто всегда отвечает за всех и за все.
Вот только за себя не получается, как оно обычно и бывает.
Как-то поехала к Эле – забирать остродефицитную черную икру для отца.
Там увидела Эдика, свою, между прочим, первую любовь, так сказать.
Встретила на улице – ни за что бы не узнала в этом мордатом, толстозадом, опухшем и каком-то раскисшем мужике в бархатном халате, из-под которого торчали очень белые и совсем безволосые ноги, тоненького кудрявого и большеглазого мальчика, ее первую детскую любовь.
– Хорош! – прокомментировала с болезненной усмешкой Эля, кивнув сыну вслед.
Ольга растерянно спросила:
– А как у него? Вообще?
Эля дернулась.
– Вообще? Вообще – отлично. Пьет, шляется по кабакам. Спит с проститутками. Не работает. Тянет из меня деньги. Фарцует валютой. Короче, славный получился паренек! Бабуленька с дедуленькой от души постарались!
Ольга молчала – что тут скажешь? Задать вопрос: а где же была ты, мать? Глупо и непродуктивно.
Прошли на кухню выпить чаю. Тут, при свете дня, Ольга увидела, как Эля ужасно выглядит. Худющая, почерневшая, под глазами темные круги.
– Ты в порядке? – с тревогой спросила она.
Они давно уже были на «ты».
– Я – отлично, – усмехнулась Эля. – Просто за-ме-ча-тель-но! Папе Яше на все, как всегда, наплевать. Теперь он собирает значки – марки заброшены. Своя жизнь и свои интересы. А чтобы не расстраиваться, ночует на родительской даче. И я вовсе не уверена, что один! – и Эля хрипло рассмеялась.
Ольга тогда подумала: переживает за Эдика, все понятно.
Эля много курила и пару раз выходила из кухни – Ольга слышала, как там, в глубине квартиры, мать и сын разговаривают на повышенных тонах.
Она быстро собралась домой – не до посиделок ни ей, ни Эле.
У двери чмокнула Элю в щеку:
– Ну, держись! У всех у нас, знаешь ли…
– Лелька! – вдруг тихо сказала она. – И это – итог всей моей жизни?
И глянула на Ольгу такими глазами, что у той захолонуло сердце.
Она обняла Элю за плечи и вдруг подумала – щуплая, как подросток. Или – старушка? Острые, вздрагивающие плечи, совсем высохшие руки, седые волосы.
Эля. Родная до боли. Не друг – давно родня. Иногда – странная и непонятная. Но – всегда рядом, всегда поможет в беде, никогда ни от чего не откажется. Вывернется наизнанку – для своих, для близких.
Красавица и умница. Ловкая, расторопная, отзывчивая.
И, кажется, очень несчастливая. Словно прожившая не свою жизнь. Об этом Ольга задумалась в первый раз.
А вот Элю она увидела тогда в последний. Точнее, следующая встреча была на кладбище. На Элиных похоронах. Всего через три недели.
Обширный инфаркт. Совсем не женская болезнь. Редкий, почти нестандартный медицинский случай.
Впрочем, и сама Эля была редкий и нестандартный случай.
Только заметил ли это кто-нибудь? Вряд ли.
* * *
Яков, постаревший разом на тридцать лет, был совершенно растерян. Словно не ожидал от жены такой вот подлянки.
Ушла, бросила. Как он теперь? Все и всегда решала она, Эля.
Всю жизнь он прожил за ее спиной – хрупкой, но самой надежной.
Жил, как у Христа за пазухой – работал вполноги, увлекался чем попало. Словно дитя – ни забот, ни быта.
А тут… От растерянности и обиды он плакал.
Ольга подумала: не от горя – от страха. Страха за себя и свою жизнь.
Про Эдика и говорить нечего – напился уже на кладбище, не дожидаясь поминок. Хрюкал, как свинья. Точнее, как боров. На его плече висела непотребная девица в короткой кожаной юбке и ажурных колготках.
Кто горевал по Эле?
Елена. Елена горевала так горько, так глубоко, словно только что осознала, КЕМ была для нее Эля.
А ведь подругой ее не считала – или не хотела считать. Слишком разные, слишком.
Слишком многое она в Эле не принимала, со многим не могла смириться.
Ставила такой вот барьерчик: она такая, а вот я – другая.
Не принимала, а пользовалась. Пользовалась всю жизнь. От помощи никогда не отказывалась.
А вот любила ли?
Поняла только теперь – любила. И ближе подруги у нее не было. И вернее тоже.
И еще горевала Ольга. Потому что понимала – ушел из жизни человек, на которого можно было рассчитывать. И быть уверенным, что не предаст и не бросит.
Много в жизни таких вот людей?
Оказывается – совсем мало. Такая вот потеря…
А «несчастный» вдовец, ливший горючие слезы, скоро «обженился». Причем по всем правилам, через загс.
На их с Элей домработнице. Жившей у них дома добрый десяток лет.
Счастливицу звали Зиной, и было ей около сорока. Молодая, здоровая, простецкая деревенская баба.
Хозяйство и финансы она быстренько прибрала к рукам. Яшкой, старым дураком, помыкала вовсю.
Даже Эдика построила – небывалый случай. Пьяного в дом не пускала, денег не давала и девок паскудных его вмиг разогнала.
Яшка был счастлив – можно было снова ни о чем не думать, собирать значки и монеты, часами раскладывать марки в толстенные кляссеры. Много и вкусно есть, долго спать и читать книги.
И… снова радоваться жизни.
В общем, жизнь продолжается. И ничуть, кстати, не хуже, чем была!
Про годовщину Элиной смерти Яша забыл. На упрек Елены растерянно пробормотал:
– Ну, Леночка, возраст! И к тому же – моя рассеянность, ты же знаешь!
Поминальный стол накрыла Елена. Так и посидели – своей семьей. Яша со строгой супругой после кладбища отбыли домой:
– Дела, знаете ли! Да и давление у Якова сегодня пошаливает, – хмуро бросила Зинаида.
Милый сынуля Эдик, естественно, тоже не появился, и этому никто и не удивился.
* * *
Борис теперь, после больницы, Елену от себя не отпускал – совсем. Когда жена собиралась в магазин или в аптеку, он держал ее за руку и… капризничал, как ребенок. Каждый вечер перед сном она читала ему что-нибудь из толстых журналов – «Новый мир», «Знамя», «Иностранку».
Иногда посреди чтения он засыпал. Тогда она осторожно выпрастывала свою руку из его и тихонько, на цыпочках, пыталась выйти из комнаты. Иногда получалось, чаще – нет. Он тихо всхлипывал и, не открывая глаз, шептал:
– Не уходи, Ленушка.
И она опять присаживалась на край кровати.
Однажды он попросил ее принести альбом с фотографиями детей.
Этот альбом, разделенный на четыре части, подписанные синим фломастером – «Маша», «Ира», «Леля» и «Никоша», – был собран Еленой к пятидесятилетию мужа. Под фотографиями были подписи типа: «Машуля в Анапе», или «Лелькино первое сентября», или «Никошин заплыв».
Он долго рассматривал альбом, задержавшись на страницах с фотографиями Машки-большой. Елена тихо вышла из комнаты.
Спустя полчаса, волнуясь, зашла. Он смотрел немигающим взглядом в стену и даже не повернул головы в ее сторону.
Она присела на стул и погладила его по руке.
– Бездарно жизнь прошла, Ленушка. Пусто и бездарно. Вот и ухожу как-то мелко, бесславно как-то.
Елена вздрогнула:
– Какой уход, Боря! Помилуй бог! Все самое сложное мы уже, дай бог, проскочили! Теперь – только хорошее, я тебе обещаю! Думаю, что мы свою горькую чашу испили. Ну не может же она быть бездонной! А про «бесславно» – ну, знаешь ли… Скольким людям ты спас жизнь, скольким просто помог! Как же ты можешь так говорить! – возмутилась она.
Он слабо махнул рукой:
– Я хирург, Лена. А занимался последние годы всякой чепухой – достать рентгеновский аппарат, новые койки, котлы в столовую. Полный бред! И заниматься этим самым бредом я начал, заметь, в самом плодотворном мужском возрасте – полный сил, умений и навыков.
Она молчала, боясь напомнить ему про то, что это было ЕГО решение, только его. Боясь спорить, чтобы не всплыли события тех лет – случай с Димой Комаровским, страхи Бориса и невозможность войти в операционную, его депрессия и упадок сил.
– Ладно, – усмехнулся он, – про мою, так сказать, «карьеру» говорить бессмысленно. – Он помолчал. – А вот про остальное… Машкина смерть, Никошина болезнь, то, что мы упустили Ирку… Да и Ольгина судьба… Разве женщине такое пожелаешь? Крутится возле нас, вьется, а своей судьбы – никакой. Про тебя я не говорю. Лишил тебя всего. Всего!
Она сжала его руку и попыталась что-то ответить.
Он покачал головой:
– Не спорь, Лена. И не пытайся меня утешить! Все знаю и за все свои слова отвечаю. Ты и только ты тащила все на себе! Машку-маленькую, Никошу. Да и Гаяне тоже. А тут прибыток этот, – он горестно усмехнулся.
«Сережа!» – поняла она.
– И опять все на тебя! И то, что тебе не удалось поработать, – тоже моя вина! Разве такой участи ты заслужила? А мне… Мне было проще уйти от всего, отмахнуться. Ты сильная, ты справишься, выдюжишь. Разве это поступок сильного мужика? А про судьбу Гаяне я и не говорю… – он закашлялся. – Грешник я, Лена, страшный грешник! И слабак. Куда мне против всех вас – тебя, Гаяне, Лельки.
Она закрыла ладонью ему рот:
– Молчи! Умоляю тебя, молчи! Все, что ты перечислил, вовсе не так! Точнее, не совсем так. И твоей вины тут нет! Так все сложилось, понимаешь! Жизнь, она, знаешь ли, пишет сценарий сама, не спрашивая советов у главных героев. Вот взять твою работу: оперировал, сколько мог. И сколько хотел. А твоя ТА должность… Разве ты мало принес пользы, выбивая рентгеновские аппараты и новые койки? А сколько ты бился за эти УЗИ? И у вас у первых они появились! Разве это не помощь людям?
Гаяне ты любил. Да, мальчишка, щенок. Но – любил. Потому и увез, а как же иначе? То, что случилось потом, – обычная история. Через подобное проходят тысячи людей. Любовь прошла. Закончилась. Испарилась. На то она и первая любовь. Машку ты не забывал. Да и Гаяне тоже. Помогал, как мог, и ни от чего не отказывался. А то, что случилось… Трагедия, страшней которой нет, это так. Вот только здесь ты точно не виноват. Такая судьба.
А кто виноват в Никошиной болезни? Ты? Или, может, я? Опять случай, судьба.
Ирка… Здесь вообще все непонятно. Какой-то генетический сбой. Вот сколько я ни раздумывала, сколько ни размышляла… Ольга – так она всем довольна. Ну не все женщины выходят замуж и рожают детей. И знаешь, я вот не думаю, что они гораздо несчастнее тех, у кого это все получилось!
А насчет моей, так сказать, «карьеры»… Ну, это вообще смешно. Ну чего бы я достигла? Места участкового врача в районной поликлинике? Думаю, не более. Так что медицина ничего не потеряла, уверяю тебя! Да и сколько женщин мне бы позавидовали! Вставать по утрам, бежать сломя голову на автобус. Мотаться в любую погоду по вызовам, слушать байки и жалобы стариков и старушек. А после работы – опять сломя голову, по той же схеме. Да еще и по магазинам – урвать кусок колбасы или мяса. И торопиться, торопиться домой. Потому что надо приготовить ужин. И обед на завтра. И проверить у детей уроки. И встать к корыту. Довольно? И вот такой участи ты мне пожелал? – Она рассмеялась.
Потом продолжила:
– А сколько у нас радости, Боря! Машка-маленькая! Это ведь такое поощрение, такой подарок! А если бы у нас ее не было? Да разве мы бедняки? Никошка такой умница… Лелька! Такая надега наша Лелька!
Гаяне, слава богу, с нами. Вот поедем на дачу, Боря! Скоро, совсем скоро, весна. Зацветет черемуха, потом сирень. Флоксы так будут пахнуть! Птицы петь на рассвете! Нет, ты только представь, – голос ее окреп, – мы все вместе сидим на террасе и пьем чай! На столе самовар – пусть электрический, пирог с яблоками. Ты сидишь в кресле, а все мы – вокруг! Лелька, Машка, Гаяне – все вместе и все рядом! Мы пьем чай и болтаем о жизни! Ну разве это не счастье?
И мы будем ходить с тобой в лес и в поле. Мы так всегда любили поля, помнишь? И будем собирать колокольчики и васильки, землянику. И грибы, кстати, тоже! Вдруг выпадет какой-нибудь сумасшедший грибной год? Как в семьдесят втором, помнишь? И будет тепло, и солнышко будет!
Он молчал и по-прежнему смотрел в стену.
Потом тихо спросил:
– И ты во все это веришь?
Она рассмеялась:
– Во что, Боренька? В весну и в лето? А у тебя есть сомнения по этому поводу? Думаю, что сачкануть им точно не удастся! Так же, как и тебе!
Он повернулся к ней:
– Значит, будем ждать, Ленушка. Будем ждать.
– А куда ж мы денемся? – улыбнулась она.
* * *
Выйдя из его комнаты, она бессильно прислонилась к стене. Ноги дрожали. Словно весь воздух из нее выпустили – такое было чувство. И все же она была несказанно рада этому тяжелому, почти невыносимому разговору – словно нарыв прорвался. Вскрылся гнойник. Теперь станет легче – и ей, и, главное, ему.

А вот с Сережей было совсем худо. Почти каждый вечер он приползал «на рогах». Запирался в ванной, и оттуда неслись омерзительные утробные звуки. Иногда он прямо в ванной и засыпал. Тогда приходилось выламывать дверь, а после убирать следы его пребывания.
Елена заматывала платком рот и нос и, пытаясь подавить рвотные позывы, ползала с тряпкой.
– Что-то надо делать! – как-то сказала Ольга.
– Что? – мертвым голосом спросила Елена.
– Да что угодно! – выкрикнула дочь. – Или ждать, когда умрешь ты или папа?
– «Что угодно», – повторила Елена и покачала головой. – «Что угодно» не будет. Мы уже однажды сделали «что угодно». С Мишей. Так больше я не хочу. Да и потом, Леля, если ты забыла – это мой внук. Это для справки.
Ольга досадливо махнула рукой и вышла из комнаты, понимая, что дальнейший разговор бесполезен.
Елена свято верила, что скорая весна, а затем – лето окончательно поправят их с Борисом жизнь. Она и сама мечтала о даче – внимательно слушала прогнозы на майские и торопила Ольгу с починкой машины.
Ей удалось купить льняную скатерть – белую в синюю густую полоску, а к этому чуду еще и вполне дачную, симпатичную посуду – толстые, грубоватые керамические чашки – синие в белый горох.
В конце апреля наступило почти июньское тепло – редкое для сурового, поздно просыпающегося Подмосковья. И начали потихоньку паковать сумки. Борис оживился, неловко пытался помочь Елене, отправился в гастроном и отстоял почти два часа за дефицитными шпротами и сгущенкой.
Горд был собой страшно – все твердил, что в первый раз принес семье ощутимую пользу.
До майских оставалась всего-то неделя. Вечерами на кухне жарко обсуждали предстоящий дачный сезон. Машка, в последнее время особенно грустная, слегка оживилась и спорила с Ольгой по поводу цветочной клумбы перед домом. Елена посмеивалась и предполагала, что вопросы с клумбой наверняка предстоит решать ей. Так как пыл у ее девочек быстро охладится и пропадет – после первого же удара лопатой о стылую землю.
Ольга требовала у племянницы отдать ей мансардную спальню – как «главному кормильцу, старшей и вообще – уважаемому человеку». Борис разбирал библиотеку и складывал в коробку давно не читанные книги, которые «очень хотелось перечесть». Теперь, когда наконец есть на это время.
Елена собирала в мешочки крупу, макароны и прошлогоднее варенье – на даче все идет «на ура». Гаяне звонила и нервничала по двум поводам – что часто звонит и «всем докучает» и что на даче будет докучать всем «еще сильней».
А потом Сережа пропал. Впрочем, с ним в последнее время это случалось частенько. Особенно уже и не волновались. Через сутки или двое он появлялся. И было очевидно – очередная попойка с дружками.
Ну не запирать же его, ей-богу! Решили твердо – парня надо лечить. Ольга, вздохнув, сказала, что займется этим сразу же после переезда родителей на дачу. Была уже договоренность с наркологом, специализирующимся на подростках.
А за два дня до обозначенного переезда поздно вечером раздался телефонный звонок. Звонили из милиции, местной, поселковой.
Сержант Коротюк – так представился звонящий – тяжело вздохнул и доложил, чуть покрякивая:
– Дача у вас сгорела. Вы уж меня извините! Подростки какие-то пошалили, соседи видели. – И осторожно добавил: – Дотла. Вы уж меня извините!
Ольга выехала на место пожара тем же вечером. Никаких следов, абсолютное пепелище. На заборе – единственном, что осталось от дачи – висела Сережина куртка.
Никаких «фрагментов» найдено не было. Оставалось только догадываться, точнее предполагать – погиб ли Сережа или от страха за содеянное просто сбежал.
Борис Васильевич молчал несколько дней. А когда Елена, не выдержав, расплакалась при нем – чего раньше себе не позволяла, – он посмотрел на нее и тихо сказал:
– За что, Ленушка? – И сквозь зубы добавил: – Чертово Иркино семя. Сколько еще будем платить?
Ответить было нечего. Борис с Еленой уехали в санаторий. Путевки купила Ольга.
* * *
Странно, но в то время Ольга очень похорошела. Вернее, так – в моду вошли сухие, поджарые женщины среднего возраста. Умные, толковые и успешные. Короче говоря – деловые. Даже костюмы для таких дам назывались «офисные». Новое время, в котором так нелегко приходилось людям немолодым, диктующее свои, жесткие условия, ей, как ни странно, очень подошло. Это было ее время.
На канале она занимала теперь должность выпускающего редактора новостных программ. Настало время рекламы, и потекли рекой деньги. Как следствие – неплохие зарплаты. Ольга была начальником требовательным, жестким и справедливым. Сотрудники ее побаивались, но все были уверены – просто так, без причины, Ольга Борисовна не придерется, не тот человек.
Возраст, как нечасто бывает, Ольге тоже потрафил. Она носила короткую стрижку, волосы красила в медный цвет, который очень шел к ее светлым глазам. Носила очки – по возрасту, разумеется. И они тоже – редкий случай – очень ей шли. С годами она четко определилась со стилем – узкие брюки или юбка, пиджаки дорогих марок, непременно в талию. Яркий платочек на шее, никакого золота – только серебро авторской работы. Конечно же, дорогая обувь и сумки. Все неброское, темных тонов и – для понимающих – очевидно недешевое.
Должность диктовала стиль – что тут поделать! Старые «Жигули» сменила новенькая иномарка.
Работала Ольга с самозабвением – все ей нравилось, все было интересно или, по крайней мере, любопытно. Тогда настали золотые времена для телевизионных гурманов и трудоголиков.
Конечно, она могла тогда позволить себе купить квартиру. Но… Пришла однажды в голову такая мысль и тут же испарилась. Как она уйдет с Гоголевского? Как оставит мать, отца и Машку? Нет. Невозможно. Все без нее пропадут. И дело тут вовсе не в деньгах. Деньги можно давать и так.
Просто она видела, как загораются глаза отца, когда она входит в квартиру. Как он, несмотря на протесты Елены – дай ребенку прийти в себя! – торопится поделиться с дочерью последними новостями. Почерпнутыми, естественно, из «Лелиного ящика».
Как теплеют глаза матери, которая ненароком погладит ее по плечу и бросится разогревать ужин. Как вдвоем они, ее «старики», будут сидеть на кухне, рядышком, напротив нее и открыто любоваться ею.
Как Машка, пронзенная капризной «амурьей» стрелой, будет болтаться под дверью ванной и канючить: «Лель, ну Лель! Ты скоро?».
Потому что ей надо непременно и срочно поделиться последними новостями с «влюбленного фронта».
А утром мать вскочит ни свет ни заря и будет варить Ольге овсянку и какао – «Надо, Лелька! С твоим-то желудком!».
А отец с вечера обязательно натрет вонючим гуталином ее итальянские ботинки – о боже!
И, не признавая никаких нововведений, будет настаивать на том, что гуталин – лучшее средство. Проверено временем.
И в подъезде она будет снова оттирать бумажной салфеткой жирный вонючий гуталин с несчастных нежных ботинок.
Еще одним из домашних удовольствий, кроме перечисленных выше, было новое – наблюдать за отношениями родителей. Тоже вполне себе новыми.
Эти два голубя теперь не расставались ни на минуту. Завтрак, домашние дела. Отец при матери, не отходит. Принимает горячее участие даже в готовке обеда – натрет морковь или порежет лук.
Мать гладит белье – отец складывает в стопки. Мать моет пол – отец выжимает тряпку.
Дальше променад. Под ручку, чин-чинарем. Магазин, аптека, сквер.
Обед, дневной сон, телепередачи, вечерний чай и – ожидание. Машки и Ольги. И еще – звонка от Никоши. Непременного, и слава богу, теперь ежевечернего. Созвон с Гаяне: «Как давление, все ли в порядке?»
Любимая фраза отца: «Как же я счастлив, когда все дома!»
Только после всех этих обязательных дел он шел в свою комнату и принимался читать. С абсолютно блаженным и счастливейшим видом.
Ольга с удивлением наблюдала, как родители, жившие прежде каждый своей жизнью, чувствуют друг в друге такую неистребимую, просто «героиновую» потребность, что становилось даже страшновато. Мысли-то были всякие. Теперь, к старости, их жизни сплелись так тесно и так крепко, что казались они сиамскими близнецами, существование которых друг без друга физически невозможно.
Елена, постаревшая как-то внезапно и сразу, худая до прозрачности, а оттого словно стеклянная, хрупкая, и отец, такой же сухой и седой, смотрелись, словно брат с сестрой.
На лице Елены теперь постоянно блуждала слабая и нежная улыбка.
Улыбка счастливого и спокойного человека, не имеющего к жизни ни малейших претензий.
Как-то Ольга спросила:
– Не устаете друг от друга? Все-таки двадцать четыре часа вместе, без передыху.
Елена так удивилась:
– Что ты! Это самые счастливые годы моей жизни! ТАК с Борей у нас не было никогда. И знаешь, – грустно усмехнулась она, – я ведь в первый раз в жизни не думаю о деньгах! И это такое счастье! Представляешь? Просто не думаю, и все. А как это выматывало, Леля! Жизнь прошла в постоянном стрессе – хватит ли дотянуть до получки. Хватит ли на новые ботинки и куртки вам, детям. Надо откладывать на отпуск. На новый холодильник. Надо, надо. Одну прореху закроешь – на подходе другая. А сейчас… Благодаря тебе… Такое спокойствие! Уселись на шею дочке и радуемся! Ужас-то какой!
И она грустно и заискивающе, словно извиняясь, посмотрела на дочь.
– Да я так рада, мамочка! – воскликнула Ольга. И, покачав головой, тихо добавила: – Вот просто не может больше быть радости для ребенка, чем такие слова. От родителей, мам! Понимаешь? Шерочка с машерочкой вы мои!
Подробностей не требовалось – этим было сказано все.