1 2 3 

Они совокупились молча, в спальне; она торопливо разделась и стала коленями на кровать. Кончив, они несколько минут молчали, да и после не говорили об этом. Она снова рассказала ему, как провела день, чем занималась с детьми; потом сообщила, что на ночь остаться не может.

В последующие три недели они повторяли это много раз, собственно говоря, всякий раз, когда она приходила. Он ожидал, что она заговорит о незаконности их отношений: в общем-то, ей было всего пятнадцать, а ему тридцать пять; он годился ей в отцы. Но, похоже, она воспринимала ситуацию иначе. Как же тогда? Да просто получала удовольствие,– понял он вдруг и ощутил волнение и благодарность. В результате его брака у него нарушились нормальные представления о мире; он забыл, что некоторым женщинам случается заниматься любовью для удовольствия. У Евхаристии он был не первым мужчиной, она уже попробовала годом раньше с мальчиком из выпускного класса, но с тех пор с ним не встречалась; большого опыта она не имела, в частности, ничего не знала об оральном сексе. Во время первой фелляции он сдержался, чтобы не извергнуть ей в рот, но потом очень скоро заметил, что ей это нравится, что ее это забавляет. Довести ее до оргазма ему обычно не составляло труда; сам же он испытывал огромное наслаждение, когда держал в руках ее гибкое, крепкое тело. Она была умна, любознательна, интересовалась его работой, задавала кучу вопросов: словом, делала все, чего не делала Одри. Жизнь большой фирмы была для нее диковинкой, ей хотелось знать, что там происходит; все эти вопросы она не могла бы задать отцу, а тот не смог бы ответить: он работал в больнице. Короче, его отношения с Евхаристией носили уравновешенный характер – удивлялся про себя Жан-Ив, снова сравнивая девушку с женой. Хорошо все-таки, что старшим ребенком у него был сын; а то он, глядишь, не избежал бы и инцеста; главное, непонятно, почему его нужно избегать.

Три недели спустя Евхаристия сообщила, что у нее появился парень, а потому она предпочитает прервать связь с Жан-Ивом. Увидев, как сильно он огорчился, она сказала, что может иногда делать ему минет. Он, по правде говоря, не понимал, чем это для нее лучше, но ведь он давно забыл, что чувствуют в пятнадцать лет. Вечерами он приходил домой, и они подолгу болтали о том о сем; когда начать, решала Евхаристия; она раздевалась до пояса, он гладил ее грудь, потом прислонялся к стене, а она опускалась перед ним на колени. По его стонам она точно угадывала приближение кульминации. Тогда она отстраняла лицо и ловкими движениями направляла струю то себе на грудь, то в рот. На лице у нее в эти минуты появлялось радостное детское выражение; вспоминая об этом, он с грустью думал, что для нее любовная жизнь только начинается и она еще составит счастье многих мужчин; он просто случайно встретился на ее пути; что ж, ему, можно считать, повезло.

Еще через неделю в субботу, когда Евхаристия, зажмурившись и раскрыв рот, с воодушевлением начала его ласкать, в комнату неожиданно заглянул Никола. Жан-Ив вздрогнул, отвел взгляд, а когда посмотрел на дверь снова, сына там уже не было. Евхаристия ничего не заметила; она просунула руку между его ног и осторожно сжала мошонку. Жан-Ив испытал странное ощущение остановившегося времени, на него словно бы снизошло прозрение, и он явственно увидел тупик. Поколения смешались, родство утратило смысл. Он обхватил Евхаристию за голову и притянул к себе; подсознательно он уже знал, что это у них в последний раз, и хотел насладиться ею. Как только она коснулась его губами, он кончил в несколько приемов, запихнув ей пенис в самое горло и содрогаясь всем телом. Потом она подняла на него глаза; он по-прежнему держал руками ее голову. Она еще минуты две не выпускала пенис изо рта и, закрыв глаза, медленно водила языком по головке. Когда она уходила, он сказал ей, что больше у них ничего такого не будет. Он не смог бы объяснить почему. Конечно, если сын проболтается, связь с няней будет свидетельствовать против Жан-Ива на бракоразводном процессе; но дело не только в этом: он и сам не очень хорошо понимал в чем. Неделю спустя он поведал эту историю мне, при этом постоянно винил себя так, что тяжело было слушать, и просил не говорить Валери. Если честно, я недоумевал и не понимал, в чем, собственно, проблема; я поддакивал ему из любезности, оценивал все «за» и «против», но его исповедь не задела меня за живое, я как будто смотрел ток-шоу Мирей Дюма.

Зато на работе у них все складывалось благополучно, о чем он мне и сообщил с большим удовлетворением. Некоторое время назад возникли осложнения с новым клубом в Таиланде: чтобы оправдать ожидания клиентов, здесь требовалось открыть секс-бар и массажный салон; а включить их в бюджет гостиницы не представлялось возможным. Жан-Ив позвонил Готфриду Рембке. Глава TUI сразу нашел решение: у него имелся партнер в Таиланде – обосновавшийся на Пхукете китайский предприниматель, он брался выстроить рядом с гостиницей такого рода развлекательный комплекс. Рембке был в превосходном настроении, похоже, дела шли хорошо. В начале ноября Жан-Ив получил экземпляр немецкого каталога и увидел, что составители постарались вовсю. На фотографиях местные девушки позировали с обнаженной грудью и в тонюсеньких трусах или прозрачных юбчонках; заснятые на пляже или даже в комнатах, они зазывно улыбались и проводили языком по губам: картина получалась недвусмысленная. Во Франции такое нипочем не издашь, сказал Жан-Ив Валери. И вот что любопытно, размышлял он вслух, мы приближаемся к единой Европе, идея объединения государств все больше укореняется в умах, а законодательство в области нравов нисколько не унифицируется. В Голландии и Германии проституция узаконена и существует легально, во Франции же многие требуют ее запретить и ввести наказания для клиентов, как это делается в Швеции. Валери посмотрела на него с удивлением: он выглядел странно и вообще в последнее время все чаще пускался в неконструктивные беспредметные рассуждения. Она между тем выполняла колоссальную работу, методично, холодно, целенаправленно; нередко ей приходилось принимать решения, не советуясь с ним. Она к этому не привыкла, я чувствовал, как ей трудно, как ее терзают сомнения. Генеральная дирекция не вмешивалась, предоставляла им полную инициативу.

– Они выжидают; хотят посмотреть, добьемся ли мы успеха или шею себе свернем,– пожаловалась она мне однажды, едва сдерживая злость. Она была совершенно права, я не мог ничего возразить; таковы правила игры.

Сам я не понимал, почему секс не может стать объектом рыночной экономики. Существует множество способов добычи денег, честных и бесчестных, требующих затраты серого вещества или мускульной силы. Человек получает деньги благодаря своему уму, таланту, силе, мужеству и даже красоте; иногда просто-напросто благодаря удаче. Чаще всего деньги достаются по наследству, как в моем случае; тут, значит, проблему их добывания решало предыдущее поколение. Очень разным людям удавалось разбогатеть на этой земле: спортсменам высокого класса, гангстерам, художникам, манекенщикам, актерам, предпринимателям и ловким финансистам, реже – инженерам, изобретателям. Одни состояния методично накапливались, другие – дерзко завоевывались. Во всем этом многообразии не просматривается единой логики. Зато критерии выбора в сексе отличаются предельной простотой: они сводятся к молодости и физической красоте. И то, и другое, понятно, имеет цену, но не беспредельную. В предшествующие века все обстояло иначе: тогда секс все-таки в первую очередь связывался с воспроизводством. Для поддержания человеческого рода необходимо было отбирать особи здоровые, молодые, сильные физически, а красота воспринималась лишь как материальное воплощение совокупности указанных качеств. Сегодня расклад поменялся: красота по-прежнему видится нам ценностью, но ценность эта самодостаточна и имеет денежное выражение. Если сексу и в самом деле суждено стать товаром, лучше всего, разумеется, выразить его стоимость в денежном эквиваленте как самом универсальном, позволяющем определить точную цену уму, таланту, компетенции и уже обеспечившем стандартизацию мнений, вкусов, образа жизни. Толстосумы, в отличие от аристократов, вовсе не утверждают, что они от рождения непохожи на других людей, утверждают лишь, что они богаче. Деньги абстрактны по своей сути, понятие денег не связано ни с расовой принадлежностью, ни с возрастом, ни с умом, ни с благородством, ни с чем вообще, кроме самих денег. Мои предки-европейцы трудились в поте лица в течение многих веков; они старались покорить мир и преобразить его, в определенном смысле они преуспели. Ими двигала экономическая выгода, любовь к труду, но более всего вера в превосходство своей цивилизации: это они изобрели мечту, прогресс, утопию, будущее. На протяжении всего двадцатого века сознание цивилизаторской миссии постепенно размывалось. Европейцы, по крайней мере некоторые из них, продолжали работать, а то и вкалывать в поте лица, но делали это только из соображений выгоды или из невротической привязанности к своему делу; они утратили ощущение своего естественного права господствовать в мире и направлять ход истории. Благодаря накопленному ранее Европа осталась богатым континентом; но ум и упорство, присущие моим предкам, мне уже не свойственны. Как состоятельный европеец, я мог за меньшие деньги приобрести в других странах пищу, услуги и женщин; как европеец эпохи упадка, в высшей степени эгоистичный и сознающий быстротечность жизни, я не видел причин лишать себя такой возможности. Однако я отдавал себе отчет, что это положение недопустимо, что с такими, как я, обществу не выжить, что такие вообще недостойны жить. Перемены произойдут, они уже происходят, но я, как ни старался, не ощущал их на себе; мной руководило лишь одно неподдельное желание: выбраться из этого дерьма, да поскорей. Ноябрь выдался холодным, хмурым; Огюста Конта я читал мало. Когда Валери не было дома, я в основном занимался тем, что смотрел в окно на бегущие облака. К вечеру скворцы собирались в огромные стаи и выписывали в небе над Жантийи наклонные круги и спирали; мне казалось, в них заключался какой-то тайный смысл, предвестие апокалипсиса.

13

Однажды вечером по дороге с работы я встретил Лионеля; мы не виделись почти год, с той самой поездки в Таиланд. Как ни удивительно, я его сразу узнал. Чудно даже, что он мне так хорошо запомнился, ведь я тогда с ним и тремя фразами не перемолвился.

Он сказал, что у него все в порядке. Кружок плотной черной материи закрывал его правый глаз. Производственная травма, что-то там взорвалось; но все сложилось удачно, его вовремя стали лечить, 50 процентов зрения он сохранит. Я пригласил его выпить стаканчик в кафе возле Пале-Рояля. Интересно, узнал бы я сразу Робера, Жозиану и других тогдашних попутчиков? Вполне возможно. Эта мысль меня удручила; получалось, что моя память постоянно заполняется совершенно ненужной информацией. Я человек и потому, естественно, более всего приспособлен к опознанию и запоминанию себе подобных. Человеку всего полезнее, человек. Я не очень ясно понимал, зачем пригласил Лионеля в кафе, не знал, о чем с ним говорить. Для поддержания беседы спросил, не ездил ли он больше в Таиланд. Он не ездил, и не потому, что не хотел, а потому, что не по карману. Видел ли кого-нибудь из группы? Нет, никого. Тогда я рассказал ему, что встретился с Валери, которую он, может быть, помнит, и что мы теперь живем вместе. Он очень за меня порадовался, мы оба тогда ему приглянулись. Сам он мало куда ездит, тот отпуск в Таиланде – одно из лучших воспоминаний в его жизни. Его простота и наивное стремление к счастью меня растрогали. В эту минуту я испытал душевное побуждение, которое и сегодня еще склонен называть добротой. Вообще-то я не добр, это качество мне не свойственно. Человечество в целом мне противно, участь других людей, как правило, безразлична, не припомню даже, чтобы я когда-нибудь испытывал чувство солидарности. А в тот вечер я сказал Лионелю, что Валери работает в туристической компании, что они собираются открыть новый комплекс в Краби и я могу без труда достать ему путевку на неделю с пятидесятипроцентной скидкой. Я придумал это на ходу, потому что решил сам за него доплатить. Возможно, в какой-то мере меня тянуло порисоваться; но, по-моему, мне искренне захотелось, чтобы он еще раз в жизни, хоть в течение недели, испытал наслаждение в руках опытных тайских проституток.

Когда я рассказал Валери о встрече с ним, она посмотрела на меня с недоумением; она не помнила, кто такой Лионель. В том-то и заключалась его беда: неплохой парень, но никакой индивидуальности, слишком сдержан, неприметен, о нем нечего вспомнить.

– Хорошо, сделаем, если тебе так хочется,– решила Валери.– Ему не придется платить даже пятидесяти процентов; я как раз собиралась тебе сказать: у меня будут бесплатные приглашения на неделю по случаю открытия клуба, оно приурочено к первому января.

На другой день я позвонил Лионелю и сообщил, что ему предоставляется бесплатная путевка; это было уже слишком, он никак не мог поверить, я с трудом уговорил его согласиться.

В тот день одна юная художница приходила показывать мне свои работы. Ее звали Сандра Эксжтовойан или что-то в этом роде, такую фамилию все равно не упомнить; будь я ее агентом, я бы посоветовал ей назваться Сандрой Холлидей. Совсем еще юное создание, в брюках и футболке, внешность самая обычная, лицо, пожалуй, чуть широковато, вьющиеся коротко остриженные волосы; выпускница Школы изящных искусств в Кане. Она пояснила мне, что работает исключительно на своем теле, и полезла в портфель; я наблюдал за ней не без опаски, надеясь, что она не станет показывать мне фотографии пластической операции на пальцах ног или на чем-нибудь еще,– я такого уже вдоволь навидался. Но нет, она протянула мне всего-навсего открытки с отпечатками своей розочки, обмокнутой в краски разных цветов. Я выбрал бирюзовую и сиреневую; пожалел, что не припас фотографий своего удальца,– могли бы обменяться. Миленькие карточки, но, насколько я помнил, Ив Кляйн уже делал подобное более сорока лет назад, а потому мне трудно будет что-либо сказать в защиту ее проекта. Да, да, согласилась она, это так – упражнения в стиле. Затем извлекла из картонной папки более сложную композицию, состоящую из двух колесиков различного диаметра, соединенных узкой резиновой лентой; приспособление приводилось в движение маленькой ручкой. На ленте виднелись небольшие выступы, я бы сказал, пирамидальной формы. Я повернул ручку, провел пальцем по двигающейся ленте и ощутил легкое и вполне приятное щекотание.

– Это муляжи моего клитора,– объяснила художница; я отдернул палец.– Я фотографировала его в минуты эрекции с помощью эндоскопа, затем перенесла все в компьютер. Потом в программе 3D восстановила объем, смоделировала и отправила данные на завод.

У меня создалось впечатление, что она не в меру увлекается технической стороной. Я снова крутанул ручку – это получилось машинально.

– Так и хочется потрогать, правда?– обрадовалась она.– Я предполагала еще подсоединить батарейку, чтобы там лампочка загоралась. Как вы думаете?

Я не одобрил: это нарушало простоту замысла. Для современной художницы девушка оказалась вполне симпатичной; я даже подумал, не пригласить ли ее как-нибудь поразвлечься втроем, не сомневаюсь, она бы поладила с Валери. Однако я вовремя спохватился: подобное предложение с моей стороны можно расценить как сексуальное домогательство; я с тоской поглядел на ее изделие.

– Видите ли,– сказал я в итоге,– я занимаюсь в основном финансовой стороной проектов. Что касается эстетики, вам лучше обратиться к мадемуазель Дюрри,– и записал ей на визитной карточке имя и телефон Мари-Жанны: должна же она, наверное, разбираться в клиторах.

Девушка выглядела немного обескураженной, но все-таки протянула мне пакетик с резиновыми пирамидками.

– Я вам их дарю,– сказала она,– мне на заводе много сделали.

Я поблагодарил ее и проводил к выходу. Перед тем как попрощаться, еще спросил, сделаны ли муляжи в натуральную величину.

– Разумеется,– отвечала она,– это входит в концепцию.

В тот же вечер я внимательно изучил клитор Валери. Прежде я его специально не рассматривал; когда я ее ласкал, лизал, я мыслил более общими категориями; мне запомнились позы, ритмы движений; теперь же я долго вглядывался в малюсенький орган, трепыхавшийся у меня перед глазами.

– Что ты там делаешь?– удивилась она, пролежав минут пять с раздвинутыми ногами.

– Создаю эстетическую концепцию,– отвечал я и лизнул ее для успокоения.

Муляжам не хватало, понятно, запаха и вкуса; а в остальном я нашел безусловное сходство. Закончив осмотр, я стал водить по клитору языком. То ли ожидание обострило ее желание, то ли мои движения сделались более точными и целенаправленными – так или иначе, она кончила почти сразу. Если разобраться, подумал я, эта Сандра неплохая художница: ее творчество заставляет вас по-новому взглянуть на мир.

14

Уже к началу декабря у нас не осталось сомнений, что клубы «Афродита» станут событием, возможно даже историческим. В туриндустрии ноябрь традиционно самый трудный месяц. В октябре запоздалые туристы еще пытаются захватить остатки курортного сезона; декабрь принимает эстафету благодаря рождественским праздникам; но мало, очень мало кто едет отдыхать в ноябре, разве что пенсионеры, да и то самые осмотрительные и непритязательные. А тут вдруг изо всех клубов стали поступать поразительные данные: новый проект пользовался бешеным успехом, прямо-таки повальное увлечение. Я ужинал с Валери и Жан-Ивом в тот день, когда они узнали первые цифры; они поглядывали на меня как-то странно: результаты превзошли все ожидания; в среднем за месяц их гостиницы на курортах в различных странах оказались заполненными более чем на 95 процентов.

– Н-да, секс…– протянул я нерешительно.– Людям необходим секс, только и всего, но они не осмеливаются в этом признаться.– Было над чем призадуматься; официант подал закуски.

– Вокруг открытия комплекса в Краби творится что-то невероятное…– продолжил Жан-Ив.– Рембке звонил, говорит, все забронировано еще три недели назад. И что интересно, в средствах массовой информации ни звука, ни строчки. Успех тайный; массовый, но конфиденциальный; именно то, к чему мы стремились.

Жан-Ив наконец решился уйти от жены и снять квартиру; ключи ему предстояло получить только 1 января, но он уже повеселел и заметно расслабился. Он был достаточно молод, красив и богат; все это, оказывается, не помогает жить, констатировал я с изумлением, зато, по крайней мере, привлекает внимание. К чему он стремится, зачем так усердно печется о карьере – этого я по-прежнему не понимал. Не думаю, чтобы ради денег: все равно большую их часть съедали налоги, а кроме того, он не любил роскошь. И не из преданности делу или каких-нибудь других альтруистических побуждений: развитие мирового туризма вряд ли можно счесть благородной миссией. Им руководило честолюбие как таковое, оно было его внутренней потребностью, которую я уподоблю скорее потребности созидать, нежели жажде власти или духу соперничества – о его однокашниках из Высшей коммерческой школы я никогда ничего не слышал и не думаю, чтобы он ими интересовался. Одним словом, мотивация вполне достойная, не она ли на протяжении всей истории вела человечество по пути развития цивилизации? Общество воздавало ему должное высокой зарплатой; при других социальных режимах награда выражалась бы в титулах или же в привилегиях, вроде тех, какими обладала номенклатура; не думаю, чтобы это повлияло на его деятельность. На самом деле Жан-Ив работал из любви к работе; это так загадочно и так просто.

Пятнадцатого декабря, за две недели до открытия нового комплекса, поступил тревожный сигнал из компании TUI: в Хат-Яй, на самом юге Таиланда, похищен немецкий турист вместе с сопровождавшей его юной тайкой. Местная полиция получила невнятное послание на плохом английском: похитители не выдвигали никаких требований, но сообщали, что молодые люди будут казнены за поведение, не соответствующее законам ислама. В приграничных с Малайзией районах в последние месяцы действительно активизировались исламисты, поддерживаемые Сирией; однако прежде они не похищали людей.

Восемнадцатого декабря прямо на центральной площади города злоумышленники выбросили на ходу из грузовика обнаженные изуродованные трупы немца и таиландки. Девушку забили камнями с неслыханной жестокостью; тело ее распухло до неузнаваемости, кожа полопалась. Немцу перерезали горло и, оскопив его, запихнули половые органы в рот. Информация попала в немецкую прессу, отголоски докатились и до Франции. Газеты не стали печатать фотографии жертв, но они сразу же появились на сайтах в Интернете. Жан-Ив ежедневно звонил в TUI, новости скорее обнадеживали: очень мало кто отказался от путевок, основная масса отпускников планов не поменяла. Премьер-министр Таиланда успокаивал как мог: речь идет, дескать, о случайном эпизоде. Все известные террористические движения и группировки дружно осудили похищение и убийство.

Между тем по прибытии в Бангкок я сразу ощутил напряженность, особенно в районе улицы Сукхумвит, где жили туристы с Ближнего Вос­тока, в большинстве своем из Турции или Египта, но некоторые и из бо­лее суровых стран: Саудовской Аравии или Пакистана. Я заметил, что прохожие поглядывают на них с недоброжелательством. Над входом во многие секс-бары я видел таблички: «Мусульманам вход воспрещен»; хо­зяин одного заведения на улице Патпонг не поскупился на объяснения и вывесил рукописный текст такого содержания: «We respect your Muslim faith: we don't want you to drink whisky and enjoy Thai girls» [20]. Не­счастные туристы-мусульмане, заметим, были ни в чем не виноваты, а в случае теракта рисковали больше других. Когда я посетил Таиланд впер­вые, меня поразило обилие приезжих из арабских стран; на самом деле они устремились сюда ровно по тем же причинам, что и европейцы, с той лишь разницей, что в разврат пускались, пожалуй, с еще большим энтузиазмом. В десять утра они уже сидели за стаканом виски в баре гос­тиницы; в массажные салоны приходили к открытию. 

Нарушая законы ислама, они, возможно, испытывали угрызения совести и оттого держа­лись мило и любезно.

Бангкок я нашел все таким же душным, грязным и шумным и все же был рад увидеть его снова. Жан Ив общался с какими-то банкирами и ми­нистерскими чиновниками – я особенно не вникал. Два дня спустя он сообщил нам, что встречи прошли успешно: местные власти проявили исключительную сговорчивость, соглашались на все, лишь бы привлечь инвестиции с Запада. Таиланд уже несколько лет не вылезал из кризиса, биржевые котировки и национальная валюта падали, государственный долг составлял 70 процентов валового внутреннего продукта. «Дела у них настолько паршивые, что им даже не до коррупции, – объяснял Жан Ив. – Я давал на лапу, но самую малость, сущий пустяк по сравне­нию с тем, что приходилось давать пять лет назад».

Утром 31 декабря мы отправились на самолете в Краби. Выйдя из микроавтобуса, я сразу наткнулся на Лионеля, прибывшего накануне. Он был в восторге, в полнейшем восторге, мне с трудом удалось остано­вить поток его благодарностей. Но когда я добрался до своего бунгало, мне открылся такой вид, что я и сам обомлел. Огромный девственный пляж, мельчайший, как пудра, песок. В нескольких десятках метров от берега океан из лазурного делался бирюзовым, чуть дальше – изумруд­ным. Громадные известковые скалы, поросшие сочной зеленью, высту­пали из воды и тянулись до самого горизонта, где растворялись в ярком свете, придавая бухте какое-то нереальное космическое измерение.

– «Пляж» здесь снимали? – спросила Валери.

– Мне кажется, нет – на Кох Пхи-Пхи. Я не видел фильма.

По ее мнению, я ничего не потерял; кроме пейзажей, там нет ниче­го интересного. Я вспомнил, что читал как-то книгу о туристах, ищущих не тронутый цивилизацией остров; в их распоряжении имелась только карта, которую нарисовал им старый путешественник, перед тем как по­кончить с собой в жалкой гостинице на Кхао Сен роуд. Они приехали сначала на Самуй, понятно, изгаженный туристами; оттуда переправи­лись на соседний остров, но и там обнаружили слишком много народу. Потом, наконец, подкупили лодочника, и тот отвез их в заповедник, на остров, закрытый для посетителей. Тут-то и начались неприятности. Первые главы великолепно иллюстрировали безвыходное положение туриста, устремившегося на поиск «нетуристических мест», которые с его появлением перестают быть таковыми, и бедняга вынужден заби­раться все дальше и дальше в погоне за мечтой, теряющей смысл по ме­ре ее осуществления. Занятие столь же безнадежное, как попытка убе­жать от собственной тени; данный парадокс, как сообщила мне Валери, хорошо известен в мире турбизнеса, на языке социологов он называет­ся «double bind» [21].

Описанная ситуация, похоже, не грозила курортникам в городке «Эльдорадор – Афродита»: на необъятном пляже все они сгрудились в одном месте. На первый взгляд, состав отдыхающих соответствовал ожиданиям: много немцев, по виду в основном высокооплачиваемые чиновники и люди свободных профессий. Валери знала и точные цифры: 80 процентов – немцы, 10 процентов – итальянцы, 5 процентов – испанцы и 5 процентов – французы. Неожиданно много приехало супружеских пар либерального склада, вроде завсегдатаев мыса Агд: большинство женщин с силиконовой грудью, у многих – цепочки на талии или на щиколотке. Я сразу заметил, что почти все купаются нагишом. Что ж, тем лучше, с такими людьми обычно нет проблем. В отличие от мест, славящихся «туристическим духом», курорты, посещаемые свингерами, где массовость – необходимое условие, никаким парадоксам не подвержены. В мире, где величайшей роскошью считается возможность избегать других людей, добродушную общительность «свободных» немецких пар следует расценивать как завуалированную форму подрывной деятельности, сказал я Валери, пока она снимала бюстгальтер и трусы. Раздевшись, я немного смутился, почувствовав, как поднимается мой член. Валери же раздвинула ноги, преспокойненько подставив свои интимные места солнцу. Расположившаяся в нескольких метрах справа от нас группа немок обсуждала, как мне показалось, статью в «Шпигеле». У одной из них волосы на лобке были выбриты и отчетливо виднелась тонкая прямая щель.

– Смотри, как здорово,– прошептала Валери,– так и хочется сунуть пальчик.

Действительно, здорово; однако слева от нас я видел чету испанцев: у дамы лобок курчавился густыми черными волосами – это мне тоже понравилось. Когда она ложилась, я обратил внимание на ее мясистые полные губы. Несмотря на молодость – я бы не дал ей больше двадцати пяти,– у нее была тяжелая пышная грудь с выпуклыми сосками.

– Повернись-ка на спину,– сказала Валери.

Я покорно перевернулся и закрыл глаза, как будто это что-то меняло. Мой возбужденный пенис тянулся головкой к солнцу. Через минуту я перестал думать о чем-либо и целиком сосредоточился на ощущениях, а ощущать солнечное тепло на слизистой оболочке бесконечно приятно. Я лежал зажмурившись и чувствовал, как струйка масла для загара льется мне на грудь, потом на живот. Пальцы Валери легко касались моей кожи то тут, то там. Воздух наполнился ароматом кокосового масла. Когда она начала смазывать в паху, я поспешно открыл глаза: Валери стояла возле меня на коленях, лицом к испанке, а та приподнялась на локтях, чтобы лучше нас видеть. Я откинул голову назад и устремил взгляд в голубое небо. Валери, обхватив одной рукой мои яйца, засунула средний палец мне в задний проход, а другой рукой методично растирала член. Повернув голову налево, я увидел, что испанка усердно занимается тем же со своим парнем, и снова уставился в небо. Совсем рядом зашуршали шаги по песку, и я опять зажмурился, затем услышал звук поцелуя и шепот. Не знаю, сколько рук и сколько пальцев ласкали меня; а море тихо-тихо плескалось о берег.

С пляжа мы отправились посмотреть досуговый комплекс; смеркалось, зажигались одна за другой разноцветные вывески баров «go-go». На круглой площадке их разместилось штук десять, а в центре – огромный массажный салон. У входа мы встретили Жан-Ива в сопровождении грудастой девицы в длинном платье, светлокожей, похожей на китаянку.

– Как там внутри?– спросила Валери.

– Шикарно. Китч, но роскошный. Фонтаны, тропические растения, водопады, даже греческих богинь понаставили.

Развалившись на мягком диване с парчовой обивкой, мы выбрали девушек. Массаж нам понравился; теплая вода и жидкое мыло растворили остатки кокосового масла. Гибкие девицы мылили нас грудью, ягодицами и ляжками; Валери застонала сразу, и я лишний раз восхитился эротичностью женского тела.

Обсохнув, мы легли на большую круглую кровать, охваченную зеркалами почти по всей окружности. Одна из девиц присосалась к Валери и быстро довела ее до оргазма; я стоял на коленях у нее над головой, вторая девица руками и губами работала с моим пенисом. Почувствовав, что дело у меня идет к развязке, Валери поманила девиц поближе: теперь одна лизала мне мошонку, другая целовалась с Валери – в эту минуту я на них и выплеснулся.

Из гостей на новогоднем банкете присутствовали преимущественно таиландцы, так или иначе связанные с туристическим бизнесом. Из руководства «Авроры» не приехал никто; глава TUI тоже не выбрался, хотя и прислал вместо себя сотрудника, который, судя по всему, не имел никаких полномочий, но бесконечно радовался представившейся возможности отдохнуть. Кормили изысканно блюдами тайской и китайской кухни: хрустящие немы с базиликом и мелиссой, оладьи из батата, карри с креветками в кокосовом молоке, соте из риса с кешью и миндалем, «лакированная» утка. Вина по случаю торжества заказали из Франции. Я поговорил несколько минут с Лионелем – тот млел от счастья. С ним была очаровательная девушка родом из Чиангмая по имени Ким. Он познакомился с ней в первый же вечер в топлес-баре и с тех пор не расставался и не спускал с нее восторженных глаз. Я прекрасно понимал, почему наш недотепа прельстился этим изящным созданием с неправдоподобно тонкой талией; на родине ему такой не встретить. Тайские проститутки – это сказка, подумал я, дар небесный, никак не меньше. Ким немного говорила по-французски. Она даже была в Париже, восхищенно рассказывал Лионель; ее сестра замужем за французом.

– Ах, вот как! И чем же он занимается?– поинтересовался я.

– Врач.– Лионель немного нахмурился.– Конечно, со мной у нее такой жизни не будет.

– Зато у тебя гарантия от безработицы,– приободрил я его.– Таиландцы все мечтают о государственной службе.

Он посмотрел на меня с недоверием. Между тем я говорил сущую правду: слова «государственная служба» оказывали на таиландцев гипнотизирующее воздействие. Правда, в Таиланде все чиновники коррумпированы; они не только имеют гарантированную работу, но еще и богаты. У них есть все.

– Что ж, счастливой ночи,– пожелал я ему и направился в бар.

– Спасибо,– отвечал он, краснея.

Сам не знаю, что это я вздумал играть в знатока жизни; видать, старел. Таиландочка внушала мне некоторые опасения: эти девчонки с севера нередко очень красивы, но, к сожалению, слишком хорошо понимают это сами. Проводят целые дни перед зеркалом с полным сознанием того, что их красота сама по себе представляет материальную ценность, и в результате становятся капризными и никчемными. С другой стороны, в отличие от европейской модницы, Ким не могла знать, что Лионель отнюдь не супермен. Основные критерии красоты универсальны – это молодость, отсутствие увечий и общее соответствие нормам данного вида. Критерии дополнительные расплывчаты и относительны; девушке другой культуры в них трудно разобраться. Экзотическая девушка – хороший выбор для Лионеля; пожалуй, наилучший. Короче, я сделал для него что мог. Я сел на скамейку с бокалом «Сент-Эстефа» в руке и стал смотреть на звезды. 2002 год ознаменуется вхождением Франции в европейский валютный союз, а кроме того, чемпионатом мира по футболу, президентскими выборами и другими событиями, широко распропагандированными в средствах массовой информации. Скалы вокруг бухты подсвечивались луной; в полночь, я знал, ожидается фейерверк. Через несколько минут ко мне подошла Валери, села рядом. Я обнял ее и положил голову ей на плечо; я почти не видел ее лица, но ощущал ее запах, осязал кожу. Когда вспыхнул первый залп фейерверка, я разглядел на ней зеленое полупрозрачное платье, то самое, которое она надевала год назад на Кох-Пхи-Пхи; она поцеловала меня в губы; я испытал такое чувство, будто мир перевернулся. Чудесным образом и совершенно незаслуженно мне предоставлялась возможность начать с начала. В жизни крайне редко нам дается шанс исправить прошлое – это противоречит всем законам. Я сжал Валери в объятьях, и мне захотелось плакать.

15

Если не властвует любовь, то как же может править разум? На практике главенствует действие.
Огюст Конт
Лодка скользила по бирюзовым просторам, и мне не нужно было беспокоиться о том, что я сделаю в следующую минуту. Мы выехали очень рано и направлялись к острову Майа, лавируя между выступающими из воды коралловыми рифами и известковыми скалами. Некоторые из них имели форму кольца с лагуной посередине, в которую можно было проплыть по узенькому каналу, проточенному в камне. В лагунах стояла неподвижная изумрудно-зеленая вода. Лодочник глушил мотор. Валери смотрела на меня, мы сидели молча, неподвижно; текли минуты в полной тишине.

На острове Майа он высадил нас в бухточке, окруженной высокой каменной стеной. У подножия скал метров на сто узким серпом протянулся пляж. Солнце стояло высоко, было уже одиннадцать. Лодочник запустил мотор и отчалил в сторону Краби; мы договорились, что он вернется за нами к вечеру. Как только он вышел из бухты, шум мотора стих.

За исключением полового акта, в жизни очень редки мгновения, когда тело наслаждается, исполняется радости просто оттого, что существует на свете; тот день 1 января целиком состоял у меня из таких мгновений. Мне запомнилось одно: ощущение полноты бытия. Наверное, мы купались, обсыхали на солнце, занимались любовью. Не помню, чтобы мы о чем-нибудь говорили или обследовали остров. Но помню запах Валери, вкус соли, высыхавшей у нее на лобке; помню еще, что заснул в ней и проснулся от ее содроганий.

Лодка пришла за нами в пять. Вернувшись в гостиницу, мы сидели на террасе, обращенной к морю; я выпил кампари, Валери – «май тай». В оранжевых лучах заката зубья известковых скал казались почти черными. С пляжа возвращались последние купальщики с полотенцами в руках. Какая-то парочка совокуплялась в воде в нескольких метрах от берега. Заходящее солнце сверкало на золотой крыше пагоды. В тишине несколько раз подряд пробил колокол. По буддийскому обычаю, колокольным звоном в храме отмечаются благодеяния и другие похвальные поступки; какая радостная религия, если она звонит о добрых делах на всю округу!

– Мишель,– сказала Валери после долгого молчания, глядя мне прямо в глаза,– я хочу остаться здесь.

– В каком смысле?

– Поселиться насовсем. Я все обдумала, пока мы плыли назад: это возможно. Надо только, чтобы меня назначили директором городка. У меня есть диплом, знания и опыт.

Я молча смотрел на нее; она взяла меня за руку.

– Но согласишься ли ты бросить работу?

– Да.

Я ответил мгновенно, без колебаний; это было самое простое решение из всех, какие мне когда-либо приходилось принимать.

Мы увидели Жан-Ива, выходящего из массажного салона. Валери махнула ему рукой, и он подсел к нам; она изложила ему свой план.

– Что ж,– сказал он задумчиво,– полагаю, это можно уладить. Руководство «Авроры», конечно, удивится: ты просишь о понижении. Твоя зарплата уменьшится по крайней мере вдвое, но иначе невозможно, несправедливо по отношению к другим.

– Знаю, на зарплату мне наплевать,– ответила она.

Он снова посмотрел на нее, удивленно покачивая головой.

– Если ты так решила… если ты так хочешь… В конце концов, «Эльдорадором» руковожу я,– сказал он таким тоном, будто только сейчас это понял.– Я имею полное право назначать руководителей городков по своему усмотрению.

– Значит, ты согласен?

– Да. Я не могу тебе запретить.

Странно ощущать, что жизнь твоя вдруг полностью меняется; сидишь, ничего особенного не делаешь и чувствуешь, как все переворачивается вверх дном. За ужином я молчал, погруженный в раздумья; Валери забеспокоилась.

– Ты уверен, что хочешь жить здесь? Ты не будешь жалеть, что уехал из Франции?

– Нет, я ни о чем жалеть не буду.

– Здесь нет никаких развлечений, нет культурной жизни.

Я это понимал; я много размышлял о нашей культуре; она представлялась мне логичной компенсацией нашего несчастливого бытия. Теоретически можно вообразить культуру совсем иного рода, праздничную и лирическую, рожденную в мире счастья; впрочем, это только предположение, к тому же абстрактное и уже не имевшее для меня никакого значения.

– Тут есть TV-5,– отвечал я с безразличием.

Она улыбнулась: канал TV-5, как известно, один из худших в мире.

– Ты уверен, что не будешь скучать?– настаивала она.

Мне доводилось испытывать в жизни страдания, подавленность, страх, но мне никогда не приходилось скучать. Я не имел ничего против бесконечного, глупого повторения одного и того же. Конечно, я не обольщался и понимал, что оно мне и не грозит; я знал, что несчастье могуче, цепко, изобретательно; но однообразие меня не пугало. В детстве я мог часами перебирать на лугу трилистники клевера; за многие годы мне ни разу не попался клевер с четырьмя листиками; но я не огорчался и не испытывал разочарования; я мог бы точно так же пересчитывать травинки; все трилистники казались мне бесконечно одинаковыми и бесконечно красивыми. Однажды, когда мне было двенадцать лет, я взобрался на верхушку опоры высоковольтной линии, расположенной в горах. Пока я карабкался вверх, я не смотрел под ноги. Стоя наверху на площадке, я обнаружил, что спускаться будет очень трудно и опасно. Вокруг, насколько хватало глаз, тянулись горные хребты, увенчанные вечными снегами. Куда проще было бы остаться на месте или прыгнуть вниз. Меня удержало только одно: я представил себе, как я разобьюсь в лепешку; иначе, наверное, я бы мог бесконечно наслаждаться полетом.

На другой день я познакомился с Андреасом, немцем, жившим здесь уже десять лет. Он был переводчиком, а потому мог работать и тут; раз в год он ездил в Германию на книжную ярмарку во Франкфурте; когда у него возникали вопросы, он задавал их через Интернет. Ему посчастливилось перевести несколько американских бестселлеров, в том числе «Фирму», что обеспечивало ему приличные доходы, а жизнь в Краби недорога. Прежде он почти не встречал здесь туристов и очень удивился неожиданному нашествию соотечественников; отнесся к этому без восторга, но и без неприязни. Его связь с Германией давно ослабла, хотя по роду занятий он постоянно пользовался немецким языком. Он женился в свое время на тайке, с которой познакомился в массажном салоне, и имел от нее двоих детей.

– Трудно ли здесь… э-э… иметь детей?– спросил я. Вопрос прозвучал для меня самого нелепо, словно бы я спрашивал, трудно ли завести собаку. Откровенно говоря, я всегда испытывал некоторое отвращение к детям; они представлялись мне маленькими чудовищами, которые только и делают, что какают и истошно вопят; мысль о ребенке никогда не приходила мне в голову. С другой стороны, большинство супружеских пар, как известно, производят на свет детей; не знаю уж, радуются они этому или нет, но жаловаться вслух не осмеливаются. Вообще-то, сказал я себе, обведя взглядом туристический комплекс, на такой территории как раз, пожалуй, и можно растить детей: гуляли бы себе между бунгало, играли бы с какими-нибудь палочками или не знаю с чем.

По словам Андреаса, растить тут детей чрезвычайно просто; в Краби есть школа, в нее можно ходить пешком. Тайские дети не похожи на европейских, они не раздражительные, не капризные. Родителей уважают, чуть ли не боготворят, этому их никто не учит – они впитывают это с молоком матери. Когда он приезжал к своей сестре в Дюссельдорф, поведение племянников приводило его в ужас.

Благотворное воздействие культурной традиции на молодое поколе­ние лишь отчасти развеяло мои сомнения; я успокаивал себя тем, что Ва­лери только двадцать восемь, а потребность в детях обычно одолевает женщин к тридцати пяти; но, впрочем, если нужно, я готов был иметь от нее ребенка: я знал, что такая мысль у нее появится обязательно. В кон­це концов, ребенок – это всего-навсего маленькое животное, правда со зловредными наклонностями – скажем, вроде обезьянки. Из него мож­но даже извлечь какую-нибудь пользу, например, я мог бы научить его иг­рать в «Миль борн» [22]. «Миль борн» – моя страсть, и страсть неутоленная: с кем мне играть? Конечно уж, не с коллегами по работе и не с художни­ками, которые приносят мне свои проекты. С Андреасом? Я смерил его взглядом: нет, не подойдет. Но в целом он выглядел человеком серьез­ным и умным; с ним стоило поддерживать отношения.

– Вы хотите остаться здесь… насовсем?– спросил он меня.

– Да, насовсем.

– Так лучше,– кивнул он в ответ.– С Таиландом очень трудно расстаться. Если бы мне сейчас пришлось отсюда уехать, не знаю, как бы я это пережил.

16

Дни пролетели с ужасающей быстротой; пятого мы должны были уезжать. Накануне вечером мы ужинали с Жан-Ивом в ресторане гостиницы. Лионель от приглашения отказался, пошел смотреть на Ким.

– Мне приятно видеть, как она танцует почти обнаженная перед мужчинами, и знать, что потом она будет моей,– сказал он нам. Жан-Ив посмотрел ему вслед.

– Наш газовщик делает успехи… Он уже проявляет склонность к извращениям.

– Не смейся над ним,– возразила Валери.– Я начинаю понимать, что ты в нем находишь,– добавила она, обернувшись ко мне.– Он трогательный парень. Во всяком случае, отпуск у него удался на славу, это точно.

Смеркалось; в домах зажигались огни. Последний луч заката догорал на золоченой кровле пагоды. С тех пор как Валери сообщила Жан-Иву о своем решении, он на эту тему больше не заговаривал – до самого прощального ужина; теперь он заказал бутылку вина.

– Мне будет тебя не хватать,– сказал он.– Все придется делать иначе. Мы работали вместе больше пяти лет. Хорошо ладили, ни разу всерьез не ругались. Я тебе многим обязан.

Стемнело, он говорил все тише и тише, словно бы для себя самого:

– Теперь мы расширим сеть. Бразилия напрашивается сама собой. Еще я думал о Кении: в идеале хорошо бы открыть другой комплекс внутри страны для сафари, а городок на побережье отдать под «Афродиту». Есть возможности и во Вьетнаме.

– Ты не боишься конкуренции?– спросил я.

– Нисколько. Американцы в это дело не сунутся, в Штатах слишком распространены пуританские взгляды. Если я чего и опасался, так это реакции французской прессы, но пока все тихо. Правда, у нас в основном иностранные клиенты, а в Германии и Италии спокойнее относятся к таким вопросам.

Ты станешь величайшим сутенером в мире.

– Почему сутенером?– возразил он.– Мы же не берем проценты с заработка девушек; мы просто не мешаем им работать.

– И потом,– вмешалась Валери,– девушки сами по себе, они не персонал гостиницы.

– В общем, да,– подтвердил Жан-Ив неуверенно,– по крайней мере здесь. Хотя я слышал, что в Санто-Доминго официантки охотно поднимаются в номера.

– Их никто не заставляет.

– Это уж точно.

– Короче,– Валери умиротворяюще повела рукой,– не слушай, что говорят лицемеры. Твое дело обеспечить структуру и уникальный стиль «Авроры», и все тут.

Официант принес суп с мелиссой. За соседними столиками сидели немцы и итальянцы с тайками, а также немецкие пары с тайками и без. Разные люди здесь, как видно, легко уживались друг с другом в атмосфере наслаждения; работа директора комплекса представлялась не изнурительной.

– Итак, вы остаетесь здесь…– снова заговорил Жан-Ив: похоже, ему верилось в это с трудом.– Я, конечно же, поражен, то есть отчасти я вас понимаю, но меня удивляет, что люди отказываются от больших денег.

– А зачем мне большие деньги?– произнесла Валери, чеканя каждый слог.– Чтобы покупать сумки фирмы «Прада»? Ездить на выходные в Будапешт? Есть свежие трюфели? Я заработала много денег и даже не помню, на что их потратила: наверное, на подобную ерунду. Ты-то сам знаешь, куда уходят твои деньги?

– М-м…– Он задумался.– Вообще-то я думаю, их в основном тратила Одри.

– Одри идиотка,– безжалостно вмазала ему Валери.– К счастью, ты разводишься. Это самое умное решение, какое ты когда-либо принимал.

– Ты права, она действительно идиотка,– ответил Жан-Ив, не смутившись; он улыбнулся, помялся, потом сказал: – Странная ты все-таки, Валери.

– Я не странная, это мир вокруг странный. Неужели тебе в самом деле хочется купить кабриолет «феррари»? Или домик в Довиле, который все равно разграбят? Или до шестидесяти лет работать по девяносто часов в неделю? Половину зарплаты отдавать в виде налогов на финансирование военной операции в Косово или на программу спасения предместий? Нам здесь нравится! здесь есть все, что нужно для жизни. Единственное, что отличает Запад,– это фирменные товары. Если тебе необходимы фирменные товары, оставайся на Западе; если нет, в Таиланде найдешь великолепные подделки.

– Странной мне кажется твоя позиция: ты столько лет работала на западный мир и не верила в его ценности.

– Я хищница,– ответила она спокойно.– Хищница маленькая и беззлобная: мне мало нужно. До сих пор я работала исключительно ради денег; теперь я начну жить. А вот других людей я не понимаю: что, к примеру, мешает тебе поселиться здесь? Женился бы на тайке: они красивы, приветливы и великолепно занимаются любовью. Некоторые даже по-французски немного говорят.

– Ну…– Он снова замялся.– Пока что я предпочитаю менять девушек каждый вечер.

– Это пройдет. И потом, никто не мешает тебе посещать массажные салоны после женитьбы, на то они и существуют.

– Я знаю. Видишь ли… на самом деле мне всегда было трудно принимать жизненно важные решения.

Смущенный своим признанием, он обратился ко мне:

– Мишель, а ты чем будешь здесь заниматься?

Ближе всего к истине был бы ответ «Ничем»; но такое очень трудно объяснить активному человеку.

– Он будет готовить,– ответила за меня Валери. Я посмотрел на нее с удивлением.– Да-да,– настаивала она,– я заметила, тебе нравится готовить, на тебя иногда прямо вдохновение находит. Это очень удачно – я терпеть не могу стряпню; не сомневаюсь, ты здесь увлечешься кулинарией.

Я попробовал курицу с карри и зеленым перцем; что ж, пожалуй, интересно было бы приготовить ее с манго. Жан-Ив задумчиво качал головой. Я взглянул на Валери: хищницей она была умной и упрямой; она выбрала меня, пожелала разделить со мной логово. Принято думать, что человеческие общества зиждутся если не на единой воле всех членов, то, по крайней мере, на консенсусе, который в западных странах некоторые журналисты с четкими политическими позициями называют соглашательством. Я сам по натуре соглашатель и никогда не пытался этот консенсус нарушить; существование же единой воли представлялось мне сомнительным. По Иммануилу Канту, достоинство человека заключается в том, чтобы подчиняться законам лишь в той мере, в какой он сам осознает себя законодателем,– подобная фантазия в жизни не приходила мне в голову. Я не только не ходил голосовать, но и не видел в выборах ничего, кроме великолепного телевизионного шоу, в котором моими любимыми актерами были, по правде говоря, политологи; особенно меня радовал Жером Жаффре. Работа политиков виделась мне трудной, требующей специальных навыков, изматывающей; я охотно делегировал свои полномочия. В молодости я встречался с разными активистами, полагавшими, что надо заставить общество развиваться в том или ином направлении; я не питал к ним ни симпатии, ни уважения. Со временем я стал их остерегаться: в их пристрастии к глобальным проблемам и уверенности, будто общество им что-то должно, угадывалось несомненное лукавство. В чем я лично мог упрекнуть западное общество? Ни в чем особенно, но и горячей привязанности к нему не питал (я вообще все меньше и меньше понимал, как можно испытывать привязанность к идее, к стране, к чему-нибудь, кроме конкретного человека). На Западе дорогая жизнь, холодно и проститутки некачественные. На Западе не разрешают курить в общественных местах и почти невозможно купить наркотики; там много работают, много машин и шума, а безопасность обеспечивается плохо. В общем-то, изъянов немало. Я вдруг ощутил неловкость оттого, что рассматриваю общество как естественную среду – саванну или джунгли,– к которой вынужден приспосабливаться. А что я плоть от плоти этой среды – такой мысли у меня никогда не возникало, будто атрофировалось что-то. С такими индивидами, как я, общество вряд ли выживет; я же мог выжить с женщиной, которую люблю, и постараться сделать ее счастливой. Я снова с благодарностью посмотрел на Валери и в эту минуту услышал справа какой-то щелчок. Прислушавшись, я различил шум мотора, доносящийся со стороны моря, затем он внезапно оборвался. На краю террасы высокая блондинка поднялась во весь рост и громко заорала. Раздался сухой треск автоматной очереди. Блондинка повернулась к нам, хватаясь руками за лицо: пуля угодила ей в глаз, в глазнице зияла кровавая дыра; женщина бесшумно рухнула на пол. Затем я увидел троих мужчин в тюрбанах, они приближались с автоматами наперевес. Затрещала вторая очередь, длиннее первой; вопли смешались со звоном битой посуды. Несколько секунд мы сидели парализованные, мало кто догадался спрятаться под стол. Вскрикнул Жан-Ив, его ранило в руку. И тут я увидел, что Валери медленно сползает со стула и валится на пол. Я бросился к ней, обхватил ее руками. Дальше я уже ничего не видел. В тишине, нарушаемой только звоном стекла, автоматные очереди следовали одна за другой; мне казалось, что это продолжается бесконечно долго. Сильно пахло порохом. Потом снова все стихло. Тогда я заметил, что моя левая рука в крови; наверное, пуля попала Валери в грудь или в горло. Ближайший к нам фонарь был разбит, стояла почти полная тьма. Жан-Ив, лежавший в метре от меня, попробовал подняться, застонал. В это самое мгновение в стороне спортивно-развлекательного комплекса прогремел мощнейший взрыв, сотряс воздух, раскатился по бухте. Мне показалось, что у меня лопнули барабанные перепонки; меня оглушило, но, несмотря на это, через несколько секунд я услышал чудовищные, нечеловеческие, поистине адские крики.

Спасатели приехали из Краби десять минут спустя; они бросились сначала в досуговый центр. Бомба взорвалась в самом большом баре «Неистовые губы» в час наплыва посетителей; ее пронесли в спортивной сумке и оставили возле подиума. Это было мощное самодельное устройство, начиненное динамитом, болтами и гвоздями и приводимое в действие будильником. Взрывной волной снесло тонкие кирпичные перегородки, отделявшие бар от соседних помещений; кое-где не выдержали металлические балки, и крыша держалась на честном слове. Увидев масштабы катастрофы, спасатели первым делом вызвали подмогу. Перед входом в бар корчилась на земле танцовщица в белом бикини, ей оторвало руки по локоть. Неподалеку на груде обломков сидел немец и руками удерживал кишки, вываливавшиеся у него из живота; рядом лежала его жена, ей наполовину срезало грудь. Внутри висел черный дым; пол был скользким от крови, хлеставшей из тел и обрубков тел. Агонизирующие люди с оторванными руками или ногами пытались ползти к выходу, оставляя за собой кровавый след. Кому-то болтами и гвоздями выбило глаза, раздробило кисти, искромсало лицо в клочья. Некоторых словно разорвало изнутри, их внутренние органы и конечности валялись на полу в нескольких метрах от тела.

Когда спасатели вбежали на террасу ресторана, я все еще сжимал Валери в объятиях; тело ее было теплым. В двух метрах от меня лежала женщина с залитым кровью и утыканным осколками стекла лицом. Иные сидели за столиками разинув рот – смерть застигла их врасплох. Я закричал, ко мне подошли два санитара, взяли у меня из рук Валери, бережно положили на носилки. Я попробовал встать, но тут же упал навзничь, стукнувшись затылком об пол. И тогда я отчетливо услышал, как кто-то сказал по-французски:

– Она умерла.

Часть третья

Паттайя Бич

1

Впервые за долгое время я проснулся один. Больница в Краби небольшая, светлая; в то же утро меня посетил врач-француз из организации «Врачи мира»; они прибыли сюда на другой день после взрыва. Доктору на вид лет тридцать, спина чуть сгорблена, выражение лица озабоченное. Он сказал, что я спал трое суток.

– То есть не то чтобы спали,– пояснил он.– Вы выглядели бодрствующим, мы пытались с вами говорить, но только сейчас нам удалось установить с вами контакт.

«Установить контакт»,– повторил я про себя. Он сообщил мне, что последствия взрыва чудовищны: число погибших достигло ста семнадцати; терактов такого масштаба еще не случалось в Азии. Некоторые пострадавшие находились в критическом состоянии, их сочли нетранспортабельными; в их числе Лионель. Ему оторвало обе ноги, осколок металла угодил в живот; шансы остаться в живых крайне малы. Других тяжелораненых перевезли в больницу Бумрун-град в Бангкоке. Жан-Ив отделался легко, пуля пробила ему плечевую кость; помощь оказали на месте. У меня же не было вообще ничего, ни царапинки.

– Что касается вашей подруги…– сказал доктор под конец,– ее тело уже доставлено во Францию. Я говорил по телефону с ее родителями: ее похоронят в Бретани.

Он замолчал; наверное, ждал, когда я что-нибудь скажу. Он наблюдал за мной исподволь, и взгляд его делался все более озабоченным.

Около полудня появилась санитарка с завтраком; час спустя она его унесла. Сказала, что я должен начать есть, это совершенно необходимо.

Во второй половине дня меня навестил Жан-Ив. Он тоже как-то странно на меня косился. Говорил в основном о Лионеле; бедняга умирал: вопрос нескольких часов. Лионель много раз звал Ким. Она каким-то чудом осталась цела и невредима и, похоже, быстро утешилась: накануне вечером Жан-Ив видел ее в Краби под ручку с англичанином. Он ни словом не обмолвился об этом Лионелю, но тот, как видно, и не обольщался. «Мне повезло, что я ее встретил»,– говорил он.

– Странно,– добавил Жан-Ив,– он выглядит счастливым.

Когда он уходил, я сообразил, что сам за все время не произнес ни звука; я совершенно не знал, что сказать. Я чувствовал: что-то тут не так, но это чувство было смутным, трудновыразимым. Мне казалось, что лучше всего молчать и ждать, пока все вокруг поймут свою ошибку; просто потерпеть какое-то время.

Прощаясь, Жан-Ив еще раз взглянул на меня и сокрушенно покачал головой. Как выяснилось позже, я, оставшись в палате один, говорил беспрестанно и замолкал, как только кто-нибудь входил.

Еще через несколько дней на санитарном самолете нас перевезли в больницу Бумрун-град. Я не очень понимал зачем; думаю, для того, наверное, чтобы нас допросила полиция. Лионель скончался накануне; проходя по коридору, я видел его тело, завернутое в саван.

Таиландские полицейские пришли в сопровождении работника посольства, который выполнял обязанности переводчика; к сожалению, я мало что мог им рассказать. Сдается, больше всего им хотелось узнать, были ли нападавшие арабами или азиатами. Я понимаю, почему их это волновало: важно было установить, добрался ли до Таиланда международный терроризм, или же это дело рук малайских сепаратистов; но я мог только повторить, что все произошло очень быстро и я не успел их разглядеть; как мне показалось, они могли быть и малайцами.

Потом приходили американцы, полагаю – из ЦРУ. Они разговарива­ли резко, неприязненно, так что я сам ощутил себя подозреваемым. При­гласить переводчика они не сочли нужным, а потому многое в их вопро­сах я не понял. Под конец они показали мне фотографии каких-то людей, надо думать международных террористов; я никого из них не узнал.

Жан-Ив заглядывал ко мне часто, садился в ногах. Я сознавал его присутствие, чувствовал от этого некоторое напряжение. Однажды утром, на третий день нашего пребывания в Бангкоке, он протянул мне пачку бумаг – копии газетных статей.

– Руководство «Авроры» прислало вчера по факсу без комментариев,– пояснил он.

Первая статья была из «Нувель обсерватер», она называлась: «Весьма сомнительный клуб» – длинная, на две страницы, очень подробная и проиллюстрированная фотографией из немецкого рекламного каталога. Журналист открыто обвинял группу «Аврора» в поощрении сексуального туризма в странах третьего мира и добавлял, что в данном случае реакцию мусульман можно понять. Ту же мысль развивал в редакционной статье и Жан-Клод Гийбо. Жан-Люк Эспиталье, писал он, заявил журналистам по телефону:

– Группа «Аврора», подписавшая Всемирную хартию этического туризма, категорически не одобряет подобного рода отклонений от норм морали; ответственные понесут наказание.

Далее следовала гневная, но бедная фактами статья Изабель Алонсо в «Журналь дю диманш», озаглавленная «Возврат к рабству». Формулировку подхватывала в своей колонке Франсуаз Жиру: «Как ни прискорбно это говорить, смерть нескольких богачей ничто в сравнении с униженным и рабским положением сотен тысяч женщин в мире». Взрыв в Краби, разумеется, привлек к этой теме всеобщее внимание. «Либерасьон» опубликовала на первой странице фотографию тех, кто остался в живых, в минуту их прибытия на родину, в аэропорт Руасси, и озаглавила статью «Не без вины пострадавшие». Жером Дюпюи в редакционной статье упрекал правительство Таиланда в потворстве проституции, торговле наркотиками и неоднократном нарушении принципов демократии. Что же до «Пари-матч», то там в статье под названием «Резня в Краби» ночь ужасов расписывалась во всех подробностях. Им удалось раздобыть фотографии, правда очень плохого качества – черно-белые, переданные по факсу; на них могло быть изображено что угодно, человеческие тела угадывались с трудом. Рядом они поместили исповедь «сексуального туриста», не имевшего никакого отношения к описываемым событиям, путешествовавшего в одиночку и все больше на Филиппины. Жак Ширак немедленно выступил с заявлением, в котором, возмущаясь терактом, клеймил «неприемлемое поведение некоторых наших соотечественников за границей». Ему вторил Лионель Жоспен, напоминая, что сексуальный туризм, даже если в нем участвуют только совершеннолетние, запрещен законодательно. Авторы двух статей, в «Фигаро» и в «Монд», задавались вопросом, как бороться с упомянутым бедствием и какую позицию должно занять мировое сообщество. В последующие дни Жан-Ив попытался дозвониться до Готфрида Рембке; в конце концов ему это удалось. Глава ТТЛ сожалел, искренне сожалел, что так случилось, но ничем помочь не мог. Таиланд так или иначе выпадал из турбизнеса не на один десяток лет. Отголоски разразившейся во Франции полемики докатились и до Германии; мнения там, правда, разделились, но большинство все же осудило сексуальный туризм; в этой ситуации Рембке предпочитал выйти из игры.

2

Как я не понял, зачем меня перевезли в Бангкок, точно так же не знал, почему меня отправили в Париж. Больничный персонал меня не жало­вал, наверное за пассивность; хоть на больничной койке, хоть на смертном одре – человек вынужден постоянно ломать комедию. Мед­работники любят, когда пациент сопротивляется, проявляет недисциплинированность, которую ему, медработнику, надо исхитриться преодолеть, разумеется, для блага больного. А я ничего такого не про­являл. Меня можно было повернуть на бок, сделать укол и через три часа застать ровно в том же положении. В ночь перед отъездом, разы­скивая туалет в больничном коридоре, я врезался в дверь. Наутро ли­цо мое было залито кровью – я разбил себе бровь; пришлось мыть, пе­ревязывать. Самому мне и в голову не пришло позвать медсестру; если честно, то я просто ничего не почувствовал.

Перелет не ознаменовался ничем особенным; я даже курить отвык. У конвейера с багажом я пожал руку Жану Иву; потом взял такси и отпра­вился на авеню де Шуази.

Войдя в квартиру, сразу понял, что находиться в ней не могу и не смогу. Распаковывать чемодан не стал. Я взял целлофановый пакет и стал складывать в него все фотографии Валери, какие только мог найти. В основном они были сделаны у ее родителей в Бретани, на пляже или в саду. Еще мне попалось несколько эротических – эти я снимал дома: мне нравилось смотреть, когда она себя ласкала, у нее красиво получа­лось.

Затем я сел на диван и набрал номер, который мне дали на случай, если я почувствую себя плохо, звонить можно было круглосуточно. Это был пункт психологической помощи, созданный специально для пост­радавших от теракта. Размещался он в одном из корпусов лечебницы Святой Анны.

Многие из тех, кто сюда обратились, и в самом деле пребывали в плачев­ном состоянии: несмотря на мощные дозы транквилизаторов, по ночам их мучили кошмары, они выли, кричали от ужаса, рыдали. Встречая их в коридоре, я всякий раз поражался их перекошенным, обезумевшим лицам; страх в буквальном смысле разъедал их изнутри. И от него не от­делаться до конца жизни, думал я.

Сам я ощущал главным образом бесконечную усталость. С постели вставал лишь затем, чтобы выпить чашку растворимого кофе или по­грызть сухарь; есть здесь не заставляли, лечиться тоже. Серию обсле­дований я все-таки прошел, а через три дня после поступления имел беседу с психиатром; обследования выявили «крайне притупленную реакцию». Я ни на что не жаловался, но действительно чувствовал се­бя крайне, сверх всякой меры «притупленным». Доктор спросил, что я собираюсь делать. Я ответил: «Ждать». Я проявил разумный опти­мизм, сказал, что грусть пройдет и я снова буду счастлив, надо только подождать. Видимо, я его не убедил. Доктор был человеком лет пяти­десяти с полным, жизнерадостным и напрочь лишенным раститель­ности лицом.

Через неделю меня перевели в другую психиатрическую клинику, те­перь уже на более долгий срок. Мне предстояло провести там три с лиш­ним месяца. К своему изумлению, я обнаружил там все того же психиат­ра. Ничего удивительного, объяснил он мне, оказывается, здесь его постоянное место работы. Помощью жертвам теракта он занимался вре­менно, он на ней в некотором роде специализировался: ему уже доводи­лось работать в аналогичном пункте, созданном после взрыва на стан­ции метро Сен-Мишель.

Его манера говорить отличалась от обычной болтовни психиатров, он был сносен. Помнится, он внушал мне, что надо «освободить себя от привязанности»: попахивало буддизмом. Что мне освобождать? Я сам привязанность. Будучи существом эфемерным, я, соответственно своей природе, привязался к тому, что эфемерно, – тезис не нуждался в ком­ментариях. А будь я вечным, добавил я для поддержания беседы, непре­менно привязался бы к чему-нибудь вечному. С теми из пострадавших, кого преследовали кошмары и страх смерти, его метод якобы хорошо срабатывал. «Это не ваши мучения, в действительности вы не страдаете; это призрачная боль, она существует лишь в вашем воображении», – го­ворил он им, и люди в конце концов верили.

Трудно сказать, когда именно я стал понимать, что произошло, со­знание возвращалось короткими вспышками. А потом наступал долгий период – по правде говоря, такие периоды бывают и сейчас, – когда Ва­лери и не думала умирать. Одно время я мог растягивать его до беско­нечности без малейших усилий. Помню, когда впервые возникли труд­ности и я по-настоящему ощутил бремя реальности: это случилось сразу после визита Жана Ива. Встречу с ним я перенес тяжело, он оживлял воспоминания, от которых мне трудно было отмахнуться; прощаясь, я не сказал ему, чтоб он заходил еще.

Приход Мари Жанны, напротив, принес облегчение. Она говорила мало, рассказала, что делается на работе; я сразу объявил ей, что не со­бираюсь возвращаться, потому что переселяюсь в Краби. Она молча кивнула. «Не беспокойся, – сказал я ей, – все будет хорошо». Она посмо­трела на меня с сочувствием; странно, но, кажется, она мне поверила.

Самой тяжелой была, конечно, встреча с родителями Валери; психи­атр, по-видимому, объяснил им, что у меня случаются периоды непри­ятия действительности, – в результате мать Валери рыдала почти без ос­тановки, отец тоже чувствовал себя неловко. Они пришли, кроме всего прочего, уладить некоторые практические вопросы, принесли чемодан с моими вещами. Они полагали, что я не собираюсь возвращаться в квартиру в XIII округе. «Разумеется, разумеется, – сказал я, – там видно будет»; и мать Валери снова заплакала.

В больнице жизнь течет сама собой, человеческие потребности в основном все удовлетворены. Я снова стал включать «Вопросы для чемпиона», это единственное, что я смотрел, новости меня теперь не интересовали нисколько. Другие проводили перед телевизором целые дни. Меня это не привлекало: слишком мелькает. Я считал, что если сохранять спокойствие и думать как можно меньше, то все в конце концов уладится.

Однажды апрельским утром я узнал, что, оказывается, и впрямь уладилось и что меня скоро выпишут, каковое обстоятельство я воспринял скорее как осложнение: придется искать комнату в гостинице, в нейтральной среде. Хорошо хоть, у меня были деньги.

– Надо видеть все с лучшей стороны,– сказал я медсестре. Она удивилась: я заговорил с ней впервые.

Против неприятия действительности, объяснил мне психиатр во время нашей последней встречи, не существует конкретного лечения, здесь нарушена не психика, а представление о мире. Все это время он держал меня в клинике только потому, что опасался попыток самоубийства – они нередко случаются, если пациент внезапно осознает реальность; но теперь я вне опасности.

– Ах, вот оно что,– сказал я.

3

Через неделю после выписки я улетел в Бангкок. Определенных планов я не имел. Были бы мы нематериальными, мы бы довольствовались солнцем в небе. В Париже слишком отчетливо выражена смена времен года, она источник постоянной суеты и волнений. В Бангкоке солнце встает в шесть и в шесть садится, а в означенном промежутке движется по неизменной траектории. Говорят, тут бывает период муссонов, но я его ни разу не заставал. Городская суета присутствует, но причины ее мне толком неясны, она – как естественная среда. Здешние жители на­верняка имеют свою судьбу, свою жизнь, насколько позволяет уровень доходов; но я знал о ней не больше, чем о жизни леммингов.

Я остановился в «Амари бульвар»; гостиницу заполняли преимущест­венно японские бизнесмены. Здесь мы в последний раз останавлива­лись с Валери и Жаном Ивом; неудачный выбор. Два дня спустя я пере­брался в отель «Грейс», всего в нескольких десятках метров от первого, но обстановка тут была совсем другой. Кажется, это было последнее ме­сто в Бангкоке, где еще селились сексуальные туристы-арабы. Они ста­рались незаметно скользнуть вдоль стенки и по возможности не высо­вывать носа из гостиницы – здесь имелась дискотека и собственный массажный салон. Изредка их можно было встретить на близлежащих улочках, где продавали кебаб и располагались международные перего­ворные пункты, а дальше – нет. Между прочим, сам того не желая, я при­близился к больнице Бумрунград.

Можно поддерживать в себе жизнь одним только чувством ненависти; многие люди так и делают. Ислам разбил мою жизнь, ислам – подходя­щий объект для ненависти; в течение нескольких дней я старательно проникался ненавистью к мусульманам. Мне это неплохо удавалось; я да­же снова стал следить за международной политикой. Всякий раз, узна­вая, что палестинский террорист, ребенок, беременная палестинка сра­жены пулей в секторе Газа, я радовался, что одним мусульманином на свете стало меньше. Что ж, и вправду, этим можно жить.

Однажды вечером в гостиничном кафе со мной заговорил банкир-иорданец. Этот любезный господин непременно пожелал угостить меня пивом; возможно, его угнетало насильственное затворничество в гостинице. «Я понимаю здешних жителей, я на них не сержусь, – сказал он мне. – Мы сами виноваты. Тут не исламская земля, и непо­нятно, зачем тратить сотни миллионов на строительство мечетей. Не говоря уже о том взрыве… – Заметив, что я его внимательно слушаю, он заказал еще пива и расхрабрился. – К несчастью для мусульман, – продолжал он, – обещанный пророком рай уже существует на земле: есть места, где девушки сладострастно танцуют, ублажая мужчин, где можно опьяняться нектарами под звуки небесной музыки; таких мест штук двадцать в радиусе пятисот метров от гостиницы. Они легко до­ступны; чтобы в них попасть, нет нужды исполнять семь обязаннос­тей мусульманина и вести священную войну, достаточно заплатить не­сколько долларов. А чтобы увидеть их, вовсе не обязательно отправляться в дальнее путешествие – надо просто обзавестись параболической антенной». Он нимало не сомневался, что исламский мир обречен: капитализм восторжествует. Молодые арабы думают только о потреблении да о сексе. Их заветная мечта – американский образ жизни, сколько бы они ни утверждали обратное; их агрессивность – лишь проявление бессильной зависти; к счастью, молодежь все боль­ше отворачивается от ислама. Но сам он для этого уже стар, ему не по­везло, он всю жизнь вынужден был подлаживаться к религии, кото­рую презирал.

Вот и со мной примерно то же: настанет день, когда человечество освободится от ислама, но для меня это будет слишком поздно. Я, соб­ственно, уже не живу; я жил в течение нескольких месяцев, что само по себе неплохо, не каждый может этим похвастаться. Увы, отсутст­вие желания жить не приводит автоматически к возникновению же­лания умереть.

Я увидел иорданца на другой день перед его отлетом в Амман; ему теперь целый год ждать следующего отпуска. Я был скорее рад его отъ­езду, иначе он наверняка затеял бы новую дискуссию, а мне от такой перспективы становилось не по себе: я теперь с трудом выносил ин­теллектуальные разговоры; я больше не стремился понять мир ни да­же просто его познать. Тем не менее наша беседа оставила во мне глу­бокий след; иорданец полностью убедил меня, что ислам обречен; вообще-то, если вдуматься, это и в самом деле очевидно. От этой мыс­ли всю мою ненависть как рукой сняло. И я опять перестал интересо­ваться международной политикой.

4

Бангкок все-таки слишком походил на обычный город, там крутилось слишком много деловых людей, болталось слишком много туристов. Две недели спустя я сел в автобус и уехал в Паттайю. Этим и должно бы­ло кончиться, сказал я себе, но потом подумал: нет, я не прав, детерми­низм здесь ни при чем. Я мог бы провести остаток дней с Валери в Таи­ланде, в Бретани, где угодно. Стареть вообще не здорово; стареть в одиночестве – хуже некуда.

Едва только я поставил чемодан на пыльную площадку автовокзала, я понял, что это и есть моя конечная станция. Старый, иссохший нарко­ман с длинными седыми волосами просил милостыню у турникета, на плече у него сидела большая ящерица. Я дал ему сто бат и зашел выпить пива в «Хайдельберг Хоф» напротив вокзала. На улицах раскачивали бе­драми пузатые и усатые педерасты-немцы в рубашках в цветочек. Возле них три русские девчонки, три жалкие сосалки, развратные донельзя, извивались под орущий гетто-бластер, корчились, чуть по земле не ката­лись. Кто только не повстречался мне на улице за несколько минут: рэп­перы в бейсболках, маргиналы из Голландии, киберпанки с красными волосами, лесбиянки-австриячки с пирсингом. Дальше Паттайи ехать некуда, это клоака, сточная канава, куда сносит все отбросы западного невроза. Будь ты хоть гомо-, хоть гетеросексуален, хоть и то и другое сразу, Паттайя – твой последний шанс, потом остается только отказать­ся от желаний. Отели, естественно, различаются по уровню комфорта и цен, а также по национальному составу проживающих. Две самые боль­шие общины – немецкая и американская (в них растворены австралий­цы и даже новозеландцы). Попадается немало русских, безошибочно узнаваемых по неотесанному виду и гангстерским замашкам. Есть заведе­ние и для французов, называется «Ma maison»; в гостинице всего деся­ток комнат, но ресторан пользуется успехом. Я прожил в ней целую не­делю, пока не обнаружил, что не питаю особого пристрастия к французским сосискам и лягушачьим лапкам, могу обходиться без спут­никовых трансляций чемпионата Франции по футболу, могу не просма­тривать ежедневно раздел культуры в газете «Монд». Мне все равно надо было искать долговременное пристанище. Обычная туристическая виза выдается в Таиланде на месяц; однако чтобы ее продлить, достаточно за­ново пересечь границу. В Паттайе множество агентств предлагают одно­дневную поездку на камбоджийскую границу и обратно: три часа на ми­кроавтобусе, час или два в очереди на таможне, обед на камбоджийской территории (оплата обеда и чаевые таможенникам включены в стои­мость путевки) – и назад. Большинство постоянно проживающих здесь иностранцев проделывают это ежемесячно; получить долгосрочную ви­зу куда трудней.

В Паттайю приезжают не для того, чтобы начать жизнь заново, а для того, чтобы приемлемым образом ее закончить. Если хотите формули­ровку помягче – для того, чтобы взять тайм-аут, сделать длительную ос­тановку, которая может оказаться последней. Именно так выразился один гомосексуалист лет пятидесяти, с которым я познакомился в ир­ландском пабе; большую часть жизни он проработал газетным версталь­щиком и скопил немного денег. Проблемы начались у него лет десять на­зад: он продолжал ходить по вечерам в те же бары, что и обычно, но все чаще возвращался ни с чем. Разумеется, он мог бы получить свое за день­ги, но, если уж на то пошло, предпочитал платить азиатам. На этом мес­те своего рассказа он извинился и выразил надежду, что я не усматриваю в его словах расистского оттенка. Нет, ни в коем случае, я его понимал: унизительно платить человеку и думать, что, будь ты моложе, он бы лю­бил тебя бесплатно; куда проще иметь дело с людьми, не вызывающими у тебя никаких воспоминаний и ассоциаций. Если секс платный, лучше, чтобы он был в какой-то мере недифференцированным. Всем известно, что первое впечатление, которое возникает при встрече с людьми дру­гой расы, – это невозможность их дифференцировать, ощущение, что все лица похожи одно на другое. Если прожить в регионе несколько ме­сяцев, впечатление рассеивается, а жаль – оно в известной мере отража­ет реальность: люди, в сущности, все ужасно схожи между собой. Мож­но, понятно, поделить их на мужчин и женщин; можно при желании провести границу между возрастными категориями, но более подроб­ное членение есть педантизм, навеянный, возможно, скукой. Скучаю­щий индивид любит копаться в нюансах и выстраивать иерархии – это его характерное свойство. По Хатчинсону и Роулинзу, развитие систем иерархического главенства в животном сообществе не обусловлено практической необходимостью или естественным отбором; оно есть не что иное, как способ борьбы с угнетающей скукой природной жизни.

Итак, бывший верстальщик премило доживал свой век, услаждая се­бя за деньги стройными мускулистыми юношами со смуглой кожей. Раз в год он ездил во Францию навестить семью и кое-кого из друзей. Его сексуальная жизнь протекала не так бурно, как можно предположить, рассказывал он мне; он выходил раз или два в неделю, не чаще. В Паттайе он обосновался шесть лет назад; обилие дешевых и изысканных ус­луг приводит, как ни странно, к ослаблению желания. Он всякий раз был уверен, что сможет обработать и пососать прелестных мальчиков, а те ублажат его чувственно и умело. Коль скоро возможностей предо­ставлялось вдоволь, он пользовался ими умеренно и тщательно готовил каждый выход. Из его речи я понял, что во мне он видит гетеросексуаль­ный аналог самому себе, то есть человека, обуянного сексуальным неис­товством первых недель в Паттайе. Я не стал его разубеждать. Он дер­жался приветливо, непременно пожелал сам заплатить за пиво, надавал мне адресов, где можно разместиться на долгий срок. Ему было приятно встретить соотечественника: проживающие здесь голубые были в боль­шинстве своем англичане, он поддерживал с ними хорошие отношения, но время от времени ему хотелось поговорить на родном языке. С фран­цузской общиной, посещающей ресторан «Ma maison», он мало общался; она состояла в основном из зажиточных гетеросексуалов, бывших коло­ниальных чиновников и военных. Если я поселюсь в Паттайе, мы могли бы встречаться иногда вечерком: все чин чином, разумеется; он оставил мне номер своего мобильника. Я его записал, зная, что никогда не по­звоню. Он был симпатичен, любезен, интересен даже, если хотите; про­сто я не желал больше общаться с людьми.

Я снял комнату на Наклуа-роуд, вдали от городской суеты. Тут имелись кондиционер, холодильник, душ, кровать и еще кое-что из мебели; сто­ило все три тысячи бат в месяц, то есть немногим более пятисот фран­ков. Я сообщил новый адрес в свой банк и послал заявление об уходе в Министерство культуры.

У меня осталось очень мало дел в этой жизни. Я купил несколько па­чек бумаги 21х29,7 решил записать кое-что из воспоминаний. Вообще, людям следовало бы чаще это делать перед смертью. Странно думать, что столько народу проживает целую жизнь, не оставив о ней никаких соображений, никаких комментариев – ни словечка. Не то чтобы эти комментарии и соображения были кому-то адресованы или имели ка­кой-то смысл; но все-таки мне кажется, лучше их написать.

5

Прошло полгода, я живу все там же, на Наклуа-роуд; кажется, я скоро за­кончу свою работу. Я скучаю по Валери. Если бы, начиная писать эти страницы, я надеялся смягчить боль потери или сделать ее терпимой, то теперь мог бы с уверенностью сказать: у меня ничего не вышло. Я страдаю от того, что Валери нет со мной, больше прежнего.

На третий месяц моего здесь существования я решил начать ходить в массажные салоны и секс-бары. Не скажу, чтобы меня туда очень тяну­ло, я опасался полного фиаско. Но нет, мой агрегат функционировал нормально, просто ни разу больше я не испытывал удовольствия. Девуш­ки, понятно, ни при чем, они не стали менее нежными и умелыми – это я сделался бесчувственным. Поначалу я продолжал раз в неделю посе­щать массажный салон, вроде как из принципа; потом бросил. Челове­ческих контактов предпочтительнее избегать. Если я не верил в возмож­ность наслаждения для себя, наслаждение могла испытать девушка, тем более что мой бесчувственный прибор мог держаться часами, когда я собственным усилием не прерывал упражнения. А там, глядишь, мне за­хотелось бы доставлять ей наслаждение, у меня появилась бы какая-то цель, а это лишнее. Моя жизнь совершенно пуста, и лучше ей такой ос­таться, потому что, если проберется в нее капля страсти, следом вскоре придет боль.

Моя книга приближается к завершению. Большую часть дня я теперь ле­жу на кровати. Иногда включаю утром кондиционер, а вечером выклю­чаю; между этими двумя действиями не происходит ничего. К жужжа­нию кондиционера я привык, хотя вначале оно меня раздражало; но привык и к жаре, так что мне все равно, включен он или нет.

Я давно перестал покупать французские газеты; думаю, президент­ские выборы уже состоялись. Министерство культуры, небось, худо-бед­но со своими обязанностями справляется. Может быть, Мари Жанна ме­ня иногда вспоминает, когда надо подсчитать бюджет выставки; я не пытался с ней связаться. Не знаю также, что стало с Жаном Ивом; после того как его уволили из «Авроры», он, наверное, работает на более низ­кой должности и, видимо, не связанной с туризмом.

Жизнь, из которой ушла любовь, становится в определенной степени условной и противоестественной. Ты сохраняешь человеческое обли­чье и повадки, но это внешнее; а сердце, как говорится, уже ни к чему не лежит.

Вниз по Наклуа-роуд проносятся мотороллеры, поднимая облака пы­ли. Уже полдень. Проститутки из отдаленных кварталов стягиваются к барам в центре города. Вряд ли я сегодня выйду из дома. Или, может, под вечер – съесть супу в лавчонке на углу.

Когда ты отказался от жизни, последние контакты, которые еще со­храняются, – это с лавочниками. В моем случае они ограничиваются не­сколькими английскими словами. Я не говорю по-тайски, отчего вокруг меня само собой образуется тоскливое безвоздушное пространство. Воз­можно, я никогда по-настоящему не пойму Азию; но это и не важно. В мире можно жить и не понимая его, надо только приспособиться полу­чать пищу, ласки и любовь. В Паттайе пища и ласки стоят дешево по ев­ропейским и даже азиатским меркам. Что касается любви, мне трудно об этом говорить. Я твердо знаю: Валери была счастливым исключением. Она принадлежала к тем людям, которые способны посвятить жизнь счастью другого, сделать это своей целью. Для меня это загадочный фе­номен. В нем секрет счастья, простоты, радости; но я до сих пор не по­нял, как и почему такое может происходить. А если я не понял любовь, что толку стараться понять остальное?

Я до конца своих дней останусь сыном Европы, порождением трево­ги и стыда; я не смогу сказать ничего обнадеживающего. К Западу я не испытываю ненависти, только огромное презрение. Я знаю одно: такие, как мы есть, мы смердим, ибо насквозь пропитаны эгоизмом, мазохиз­мом и смертью. Мы создали систему, в которой жить стало невозможно; и хуже того, мы продолжаем распространять ее на остальной мир.

Наступает вечер, над дверьми пивных баров зажигаются разноцвет­ные гирлянды. Пожилые немцы садятся за столики, кладут толстую лапу на ляжку спутницы. Тревога и стыд знакомы им лучше, чем другим наро­дам, потому им так необходимы эти нежные тела и мягкая освежающая кожа. Лучше, чем другим народам, им знакома жажда самоуничтожения.

В их среде редко встретишь сытый вульгарный прагматизм англо-амери­канских туристов и привычку постоянно сопоставлять услугу и цену. Они редко занимаются гимнастикой, не стремятся поддержать тело в хорошей форме. Обычно они много едят, пьют много пива, жиреют; большинство из них скоро умрет. Многие из них приветливы, любят шу­тить, угощать, рассказывать анекдоты; общение с ними успокаивает и навевает грусть.

Я понял смерть; не думаю, что она причинит мне страдания. Я по­знал ненависть, презрение, уныние и многое другое; я даже познал ко­роткие мгновения любви. От меня не останется ничего, я и не заслужи­ваю того, чтоб от меня что-то осталось; я прожил заурядную во всех отношениях жизнь.

Почему-то я воображаю, что умру посреди ночи, и все-таки немного волнуюсь при мысли о боли, сопровождающей отделение души от тела. Мне трудно представить себе, чтобы жизнь прекратилась совсем безбо­лезненно и незаметно; я знаю, я неправ, но мне трудно убедить себя в об­ратном.

Несколько дней спустя меня обнаружат аборигены; полагаю, доволь­но скоро; в здешних широтах трупы начинают быстро смердеть. Они не будут знать, что со мной делать; возможно, обратятся во французское посольство. Я не нищий, не бродяга, разобраться будет просто. На моем счету останется немало денег; не знаю, кому они достанутся, наверное, государству или, может, каким-нибудь дальним родственникам.

В отличие от других азиатских народов, тайцы не верят в привиде­ния и мало заботятся об участи покойников; чаще всего хоронят их в об­щей могиле. Поскольку я не оставлю специальных указаний, так же по­ступят и со мной. Выпишут свидетельство о смерти и далеко отсюда, во Франции, поставят галочку в книге актов гражданского состояния. Кое-кто из бродячих торговцев, привыкших встречать меня на улице, пока­чает головой. Квартиру мою сдадут другому иностранцу. И меня забудут. Очень быстро.