1 2 3 4 5 6 7 
— Не всё ли равно? — ответила Роза, покраснев.      

— Спасибо, дитя мое, — возразил Корнелиус, —   но я остаюсь.      

— Вы остаетесь? Боже мой! Боже мой! Разве вы не поняли,   что вас приговорят… приговорят к смерти через повешение, а может быть, вас   убьют, растерзают на куски, как растерзали господина Яна и господина Корнеля!   Ради всего святого! Я вас заклинаю, не беспокойтесь обо мне и бегите из этой   камеры! Берегитесь, — она приносит несчастье де Виттам!      

— О, о! — воскликнул пришедший в себя   тюремщик. — Кто там упоминает имена этих негодяев, этих мерзавцев, этих   подлых преступников Виттов?      

— Не волнуйтесь, друг мой, — сказал Корнелиус,   кротко улыбаясь. — При переломе раздражаться очень вредно.      

Обратившись к Розе, он сказал шопотом:      

— Дитя мое, я невиновен и буду ждать своих судей с   безмятежным спокойствием невинного.      

— Тише! — сказала Роза.      

— Почему?      

— Отец не должен подозревать, что мы с вами   переговаривались?      

— А что тогда будет?      

— А будет то, что он не позволит мне больше приходить   сюда, — ответила девушка.      

Корнелиус с улыбкой принял это наивное признание. Казалось,   в несчастии ему мелькнул луч света.      

— Ну, о чем вы там шепчетесь вдвоем? — закричал   Грифус, поднимаясь и поддерживая свою правую руку левой.      

— Ни о чем, — ответила Роза. — Господин   объясняет мне тот режим, которому вы должны следовать.      

— Режим, которому я должен следовать! Режим, которому я   должен следовать! У тебя тоже, голубушка, есть режим, которому ты должна   следовать.      

— Какой режим, отец?      

— Не заходить в камеры к заключенным, а если приходишь,   то не засиживаться там. Ну-ка, проваливай, да быстрей!      

Роза и Корнелиус обменялись взглядом.      

Взгляд Розы говорил: “Видите?”      

Взгляд Корнелиуса означал: “Да будет так, как угодно   судьбе”.      

 XI      

Завещание Корнелиуса   ван Берле      

       

Роза не ошиблась. На другое утро в Бюйтенгоф явились судьи и   учинили допрос Корнелиусу ван Берле. Но допрос длился недолго. Было   установлено, что Корнелиус хранил у себя роковую переписку де Виттов с   Францией.      

Он и не отрицал этого.      

Судьи сомневались только в том, что эта корреспонденция была   ему передана его крестным отцом Корнелем де Виттом. Но так как со смертью этих   мучеников Корнелиусу не было необходимости что-либо скрывать, то он не только   не скрыл, что бумаги были вручены ему лично Корнелем, но рассказал также, как и   при каких условиях пакет был ему передан.      

Признание свидетельствовало о том, что крестник замешан в   преступлении крестного отца. Соучастие Корнелиуса было совершенно явно.      

Корнелиус не ограничился только этим признанием. Он подробно   рассказал о своих симпатиях, привычках и привязанностях. Он рассказал о своем   безразличном отношении к политике, о любви к искусству, наукам и цветам. Он   сказал, что с тех пор, как Корнель приезжал в Дордрехт и доверил ему эти   бумаги, он к ним больше не прикасался и даже не замечал их.      

На это ему возразили, что он говорит неправду, так как пакет   был заперт как раз в тот шкаф, в который он каждый день заглядывал и с   содержимым которого постоянно имел дело.      

Корнелиус ответил, что это верно, но что он раскрывал этот   шкаф только затем, чтобы убедиться, достаточно ли сухи луковицы, и чтобы   посмотреть, не дали ли они ростков.      

Ему возражали, что, здраво   рассуждая,     его пресловутое равнодушие к пакету едва ли правдоподобно,   ибо невозможно допустить, чтобы он, получая из рук своего крестного отца пакет   на хранение, не знал важности его содержания.      

На это он ответил, что его крестный отец Корнель был очень   осторожным человеком и к тому же слишком любил его, чтобы рассказать о   содержании бумаг, которое могло только встревожить их хранителя. Ему возразили,   что если бы это было так, то господин де Витт приложил бы к пакету, на всякий   случай, какое-нибудь свидетельство, которое удостоверяло бы, что его крестник   совершенно чужд этой переписки, или во время своего процесса он мог бы написать   ему письмо, которое могло бы служить Корнелиусу оправданием.      

Корнелиус отвечал, что, по всей вероятности, крестный   считал, что его пакету не грозит никакая опасность, так как он был спрятан в   шкаф, который считался в доме ван Берле столь же священным, как ковчег завета[42], и, следовательно, он   находил такое удостоверение бесполезным. Что касается письма, то ему   припоминается: перед самым арестом, когда он был поглощен исследованием одной   из своих редчайших луковичек, к нему в сушильню вошел слуга Яна де Витта и   передал какую-то бумагу; но что обо всем этом у него осталось только смутное   воспоминание, словно о мимолетном видении. Слуга исчез, а бумагу, если   хорошенько поищут, может быть, и найдут.      

Но Кракэ было невозможно найти, — он исчез из   Голландии. Обнаружить бумагу было так мало шансов, что даже не стали   предпринимать поисков.      

Лично Корнелиус особенно и не настаивал на этом, так как,   если бы даже бумага и нашлась, еще неизвестно, имеет ли она какое-нибудь   отношение к предъявленному обвинению.      

Судьи делали вид, будто они желают, чтобы Корнелиус   защищался энергичнее. Они проявляли к нему некое благосклонное терпение,   которое обычно указывает или на то, что следователь как-то заинтересован в   судьбе обвиняемого, или на то, что он чувствует себя победителем, уже сломившим   противника и держащим его всецело в своих руках, почему и нет необходимости   проявлять к нему уже ненужную суровость.      

Корнелиус не принимал этого лицемерного покровительства и в   своем последнем ответе, который он произнес с благородством мученика и со   спокойствием праведника, сказал:      

— Вы спрашиваете меня, господа, о вещах, о которых я   ничего не могу сказать, кроме чистой правды. И вот эта правда. Пакет попал ко   мне указанным мною путем, и я перед богом даю клятву в том, что не знал и не   знаю до сих пор его содержания. Я только в день ареста узнал, что это была   переписка великого пенсионария с маркизом Лувуа. Я уверяю, наконец, что мне   также неизвестно, каким образом узнали, что этот пакет у меня, и не могу   понять, как можно усматривать преступление в том, что я принял на хранение   нечто, врученное мне моим знаменитым и несчастным крестным отцом.      

В этом заключалась вся защитительная речь Корнелиуса. Судьи   ушли на совещание.      

Они решили: всякий зародыш гражданских раздоров гибелен, так   как он раздувает пламя войны, которое в интересах всех надо погасить.      

Один из судей, слывший за глубокого наблюдателя, определил,   что этот молодой человек, по виду такой флегматичный, в действительности должен   быть очень опасным человеком, — под своей ледяной личиной он скрывает   пылкое желание отомстить за господ де Виттов, своих родственников.      

Другой заметил, что любовь к тюльпанам прекрасно уживается с   политикой, и исторически доказано, что много очень зловредных людей садовничали   так рьяно, как будто это было их единственным занятием, в то время как на самом   деле они были заняты совсем другим. Доказательством могут служить Тарквиний   Гордый[43], который разводил мак в   Габиях, и великий Кондэ[44],   который поливал гвоздики в Венсенской башне, в то время как первый обдумывал   свое возвращение в Рим, а второй — свое освобождение из тюрьмы.      

И в заключение судья поставил следующую дилемму[45]: или господин Корнелиус   ван Берле очень любит свои тюльпаны, или он очень любит политику; в том и в   другом случае он говорит нам неправду; во-первых, потому что найденными у него   письмами доказано, что он занимался и политикой; во-вторых, потому что   доказано, что он занимался и тюльпанами; луковички, находящиеся здесь, подтверждают   это. Наконец — а в этом и заключается величайшая гнусность — то обстоятельство,   что Корнелиус ван Берле занимался одновременно и тюльпанами и политикой,   доказывает, что натура у обвиняемого двойственная, двуличная, раз он способен   одинаково увлекаться и цветоводством и политикой, а это характеризует его как   человека самого опасного для народного спокойствия. И можно провести   некоторую, — вернее, полную аналогию между ним и Тарквинием Гордым и   Кондэ, которые только что были приведены в пример.      

В заключение всех этих рассуждений говорилось, что принц,   штатгальтер Голландии, несомненно, будет бесконечно благодарен магистратуре   города Гааги за то, что она облегчает ему управление Семью провинциями,   истребляя в корне всякие заговоры против его власти.      

Этот довод взял верх над всеми остальными, и, чтобы   окончательно пресечь всякие зародыши заговоров, судьи единогласно вынесли   смертный приговор Корнелиусу ван Берле, заподозренному и уличенному в том, что   он, Корнелиус ван Берле, под видом невинного любителя тюльпанов принимал   участие в гнусных интригах и в возмутительном заговоре господ де Виттов против   голландского народа и в их тайных сношениях с врагами — французами.      

Кроме того, приговор гласил, что вышеуказанный Корнелиус ван   Берле будет выведен из тюрьмы Бюйтенгоф и отправлен на эшафот, воздвигнутый на   площади того же названия, где исполнитель судебных решений отрубит ему голову.   Так как совещание это было серьезное, то оно длилось около получаса. В это   время заключенный был водворен в камеру, куда и пришел секретарь суда прочесть   ему приговор.      

У Грифуса от перелома руки повысилась температура, он был   вынужден остаться в постели. Его ключи перешли в руки сверхштатного служителя,   который и ввел секретаря, а за ним пришла и стала на пороге прекрасная   фрисландка Роза. Она держала у рта платок, чтобы заглушить свои вздохи и   рыдания.      

Корнелиус выслушал приговор скорее с удивлением, чем с   грустью. Секретарь спросил Корнелиуса, не имеет ли он что-нибудь возразить.      

— Нет, — ответил Корнелиус. — Признаюсь   только, что из всех причин смерти, которые предусмотрительный человек может   предвидеть для того, чтобы устранить их, я никогда не предполагал этой причины.      

После такого ответа секретарь поклонился Корнелиусу ван   Берле с тем почтением, какое эти чиновники оказывают большим преступникам всех   рангов.      

Когда он собрался выйти, Корнелиус остановил его:      

— Кстати, господин секретарь, скажите, пожалуйста, а на   какой день назначена казнь?      

— На сегодня, — ответил секретарь, несколько   смущенный хладнокровием осужденного.      

За дверью раздались рыдания.      

Корнелиус нагнулся, чтобы посмотреть, кто это рыдает, но   Роза угадала его движение и отступила назад.      

— А на который час, — добавил Корнелиус, —   назначена казнь?      

— В полдень, сударь.      

— Чорт возьми, — заметил Корнелиус, — мне   кажется, что минут двадцать тому назад я слышал, как часы пробили десять. Я не   могу терять ни одной минуты.      

— Чтобы исповедаться, сударь, не так ли? — сказал,   низко кланяясь, секретарь. — И вы можете требовать любого священника.      

При этих словах он вышел, пятясь назад, а заместитель   тюремщика последовал за ним, собираясь запереть дверь Корнелиуса. Но в этот   момент дрожащая белая рука просунулась между этим человеком и тяжелой дверью.      

Корнелиус видел только золотую шапочку с белыми кружевными   ушками, головной убор прекрасных фрисландок; он слышал только какой-то шопот на   ухо привратнику; последний положил тяжелые ключи в протянутую к нему белую руку   и, спустившись на несколько ступеней, сел посредине лестницы, которую таким   образом он охранял наверху, а собака — внизу.      

Золотая шапочка повернулась, и Корнелиус увидел заплаканное   личико и большие голубые, полные слез глаза прекрасной Розы.      

Молодая девушка подошла к Корнелиусу, прижав руки к своей   груди.      

— О сударь, сударь! — произнесла она.      

И не докончила своей фразы.      

— Милое дитя, — сказал взволнованный   Корнелиус, — чего вы хотите от меня? Теперь я ни в чем не волен,   предупреждаю вас.      

— Сударь, я прошу у вас одну милость, — сказала   Роза, простирая руки наполовину к небу, наполовину к Корнелиусу.      

      

— Не плачьте, Роза, — сказал заключенный, —   ваши слезы волнуют меня больше, чем предстоящая смерть. И вы знаете, что чем   невиннее заключенный, тем спокойнее он должен принять смерть. Он должен идти на   нее даже с радостью, как умирают мученики. Ну, перестаньте плакать, милая Роза,   и скажите мне, чего вы желаете.      

Девушка упала на колени.      

— Простите моего отца, — сказала она.      

— Вашего отца? — спросил удивленный Корнелиус.      

— Да, он был так жесток с вами. Но такова уж его   натура. Он был груб не только с вами.      

— Он наказан. Роза, он больше чем наказан переломом   руки, и я его прощаю.      

— Спасибо, — сказала Роза. — А теперь   скажите, — не могла ли бы я лично сделать что-нибудь для вас?      

— Вы можете осушить ваши прекрасные глаза, дорогое   дитя, — сказал с нежной улыбкой Корнелиус.      

— Но для вас… для вас…      

— Милая Роза, тот, кому осталось жить только один час,   был бы слишком большим сибаритом[46],   если бы вдруг стал что-либо желать.      

— Ну, а священник, которого вам предложили?      

— Я всегда верил в бога, Роза, и никогда не нарушал его   воли. Мне не нужно примирения с богом, и потому я не стану просить у вас   священника. Но всю мою жизнь я лелеял только одну мечту, Роза. Вот если бы вы   помогли мне осуществить ее.      

— О господин Корнелиус, говорите, говорите, —   воскликнула девушка, заливаясь слезами.      

— Дайте мне вашу прелестную руку и обещайте, что вы не   будете надо мной смеяться, дитя мое…      

— Смеяться? — с отчаянием воскликнула   девушка, — Смеяться в такой момент! Да вы, видно, даже не посмотрели на   меня, господин Корнелиус.      

— Нет, я смотрел на вас, Роза, смотрел и плотским и   духовным взором. Я еще никогда не встречал более прекрасной женщины, более   благородной души, и если с этой минуты я больше не смотрю на вас, так только   потому, что, готовый уйти из жизни, я не хочу в ней оставить ничего, с чем мне   было бы жалко расстаться.      

Роза вздрогнула. Когда заключенный произносил последние   слова, на Бюйтенгофской каланче пробило одиннадцать часов.      

Корнелиус понял.      

— Да, да, — сказал он, — надо торопиться, вы   правы, Роза.      

Затем он вынул из-за пазухи завернутые в бумажку луковички.      

— Мой милый друг, я очень любил цветы. Это было в то   время, когда я не знал, что можно любить что-либо другое. О, не краснейте, не   отворачивайтесь, Роза, если бы я даже признавался вам в любви. Всё равно, милое   мое дитя, это не имело бы никаких последствий. Там, на площади Бюйтенгофа,   лежит стальное орудие, которое через шестьдесят минут покарает меня за эту   дерзость. Итак, я любил цветы, Роза, и я открыл, как мне, по крайней мере,   кажется, тайну знаменитого черного тюльпана, вырастить который до сих пор   считалось невозможным и за который, как вы знаете, а быть может не знаете,   обществом цветоводов города Гаарлема объявлена премия в сто тысяч флоринов. Эти   сто тысяч флоринов, — видит бог, что не о них я жалею, — эти сто   тысяч флоринов находятся в этой бумаге. Они выиграны тремя луковичками, которые   в ней находятся, и вы можете взять их себе, Роза. Я дарю вам их.      

— Господин Корнелиус!      

— О, вы можете их взять, Роза. Вы этим никому не   нанесете ущерба, дорогое дитя. Я одинок во всем свете. Мой отец и мать умерли;   у меня никогда не было ни братьев, ни сестер; я никогда ни в кого не был   влюблен, а если меня кто-нибудь любил, то я об этом не знал. Впрочем, вы сами   видите, Роза, как я одинок: в мой предсмертный час только вы находитесь в моей   камере, утешая и поддерживая меня.      

— Но, сударь, сто тысяч флоринов…      

— Ах, будем серьезны, дорогое дитя, — сказал   Корнелиус. — Сто тысяч флоринов составят прекрасное приданое к вашей   красоте. Вы получите эти сто тысяч флоринов, так как я уверен в своих   луковичках. Они будут ваши, дорогая Роза, и взамен я прошу только, чтобы вы мне   обещали выйти замуж за честного молодого человека, которого будете любить так   же сильно, как я любил цветы. Не прерывайте меня, Роза, мне осталось только   несколько минут…      

Бедная девушка задыхалась от рыданий.      

Корнелиус взял ее за руку.      

— Слушайте меня, — продолжал он. — Вот как вы   должны действовать. Вы возьмете в моем саду в Дордрехте землю. Попросите у   моего садовника Бютрюисгейма земли из моей гряды № 6. Насыпьте эту землю в   глубокий ящик и посадите туда луковички. Они расцветут в будущем мае, то есть   через семь месяцев, и, как только вы увидите цветок на его стебле, старайтесь   ночью охранять его от ветра, а днем — от солнца. Тюльпан будет черного цвета, я   уверен. Тогда вы известите об этом председателя общества цветоводов города   Гаарлема. Комиссия определит цвет тюльпана, и вам отсчитают сто тысяч флоринов.      

Роза тяжело вздохнула.      

— Теперь, — продолжал Корнелиус, смахнув с ресницы   слезу (она относилась больше к прекрасному черному тюльпану, который ему не   суждено будет увидеть, чем к жизни, с которой он готовился расстаться), теперь   у меня больше нет никаких желаний, разве только, чтобы тюльпан этот назывался   Rosa Barlaensis, то есть напоминал бы одновременно и мое и ваше имя. И так как   вы, по всей вероятности, не знаете латинского языка и можете забыть это   название, то постарайтесь достать карандаш и бумагу, и я вам это запишу.      

Роза зарыдала и протянула ему книгу в шагреневом[47] переплете, на которой   стояли инициалы К.В.      

— Что это такое? — спросил заключенный.      

— Увы, — ответила Роза, — это библия вашего   крестного отца Корнеля де Витта. Я ее нашла в этой камере после смерти   мученика. Я ее храню, как реликвию. Напишите на ней ваше пожелание, господин   Корнелиус, и хотя, к несчастью, я не умею читать, но всё, что вы напишете,   будет выполнено.      

Корнелиус взял библию и благоговейно поцеловал ее.      

— Чем же я буду писать? — спросил он.      

— В библии есть карандаш, — сказала Роза, —   он там лежал, там я его и оставила.      

Это был тот карандаш, который Ян де Витт одолжил своему   брату.      

Корнелиус взял его и на второй странице — первая, как мы   помним, была оторвана — он, готовый умереть, подобно Корнелю, написал такой же   твердой рукой, как и его крестный:      

       

“23 августа 1672 года перед тем, как   сложить голову на эшафоте, хотя я и ни в чем не виновен, я завещаю Розе Грифус   единственное сохранившееся у меня в этом мире имущество, — ибо всё   остальное конфисковано, — три луковички, из коих (я в этом глубоко   убежден) вырастет в мае месяце большой черный тюльпан, за который назначена   обществом садоводов города Гаарлема премия в сто тысяч флоринов. Я желаю, чтобы   она, как единственная моя наследница, получила вместо меня эту премию, при   одном условии, что она выйдет замуж за мужчину приблизительно моих лет, который   полюбит ее и которого полюбит она, и назовет знаменитый черный тюльпан, который   создаст новую разновидность, Rosa Barlaensis, то есть объединенным моим и своим   именем.      

Да смилуется надо мною бог и да даст он   ей доброго здоровья.      

Корнелиус ван Берле”.      

       

Потом, отдавая библию Розе, он сказал:      

— Прочтите.      

— Увы, — ответила девушка Корнелиусу, — я уже   вам говорила, что не умею читать.      

Тогда Корнелиус прочел. Розе написанное им завещание.      

Рыдания бедной девушки усилились.      

— Принимаете вы мои условия? — спросил   заключенный, печально улыбаясь и целуя дрожащие кончики пальцев прекрасной   фрисландки.      

— О, я не смогу, сударь, — прошептала она.      

— Вы не сможете, мое дитя? Почему же?      

— Потому что есть одно условие, которое я не смогу   выполнить.      

— Какое? Мне казалось, однако, что мы обо всем договорились.      

— Вы мне даете эти сто тысяч флоринов в виде приданого?      

— Да.      

— И чтобы я вышла замуж за любимого человека?      

— Безусловно.      

— Ну, вот видите, сударь, эти деньги не могут быть   моими. Я никогда никого не полюблю и не выйду замуж.      

И, с трудом произнеся эти слова, Роза пошатнулась И от   скорби чуть не упала в обморок.      

Испуганный ее бледностью и полубессознательным состоянием,   Корнелиус протянул руки, чтобы поддержать ее, как вдруг по лестнице раздались   тяжелые шаги, еще какие-то другие, зловещие звуки и лай пса.      

— За вами идут! — воскликнула, ломая руки,   Роза. — Боже мой, боже мой! Не нужно ли вам еще что-нибудь сказать мне?      

И она упала на колени, закрыв лицо руками, задыхаясь от   рыданий и обливаясь слезами.      

— Я хочу вам еще сказать, чтобы вы тщательно спрятали   ваши три луковички и заботились о них согласно моим указаниям и во имя любви ко   мне. Прощайте, Роза!      

— О, да, — сказала она, не поднимая головы, —   о, да, всё, что вы сказали, я сделаю, за исключением замужества, —   добавила она совсем тихо: — ибо это, это, клянусь вам, для меня невозможно.      

И она спрятала на своей трепещущей груди дорогое сокровище   Корнелиуса.      

Шум, который услышали Корнелиус и Роза, был вызван   приближением секретаря, возвращавшегося за осужденным в сопровождении палача,   солдат из стражи при эшафоте и толпы любопытных, постоянных посетителей тюрьмы.      

Корнелиус без малодушия, но и без напускной храбрости принял   их скорее дружелюбно, чем враждебно, и позволил им выполнять свои обязанности   так, как они находили это нужным.      

Он взглянул из своего маленького окошечка с решеткой на   площадь и увидел там эшафот и шагах в двадцати виселицу, с которой по приказу   штатгальтера были уже сняты поруганные останки двух братьев де Виттов.      

Перед тем как последовать за стражей, Корнелиус искал   глазами ангельский взгляд Розы, но позади шпаг и алебард он увидел только   лежавшее ничком у деревянной скамьи тело и помертвевшее лицо, скрытое   наполовину длинными волосами.      

Однако, лишаясь чувств, Роза приложила руку к своему   бархатному корсажу и даже в бессознательном состоянии продолжала инстинктивно   оберегать ценный дар, доверенный ей Корнелиусом.      

Выходя из камеры, молодой человек мог заметить в сжатых   пальцах Розы пожелтевший листок библии, на котором Корнель де Витт с таким   трудом написал несколько строк, которые, если бы Корнелиус прочел их,   несомненно спасли бы и человека и тюльпан.      

 XII      

Казнь      

       

Чтобы дойти от тюрьмы до эшафота, Корнелиусу нужно было   сделать не более трехсот шагов.      

Когда он спустился с лестницы, собака спокойно пропустила   его. Корнелиусу показалось даже, что она посмотрела на него с кротостью,   похожей на сострадание.      

Быть может, собака узнавала осужденных и кусала только тех,   кто выходил отсюда на свободу.      

Понятно, что, чем короче путь из тюрьмы к эшафоту, тем   больше он был запружен любопытными. Та же самая толпа, которая, не утолив еще   жажду крови, пролитой три дня назад, поджидала здесь новую жертву.      

И, как только показался Корнелиус, на улице раздался   неистовый рев. Он разнесся по площади и покатился по улицам, прилегающим к   эшафоту. Таким образом эшафот походил на остров, о который ударяются волны   четырех или пяти рек.      

Чтобы не слышать угроз, воплей и воя, Корнелиус глубоко   погрузился в свои мысли.      

О чем думал этот праведник, идя на казнь?      

Он не думал ни о своих врагах, ни о своих судьях, ни о своих   палачах.      

Он мечтал о прекрасных тюльпанах, на которые он будет   взирать с того света.      

“Один удар меча, — говорил себе философ, — и моя   прекрасная мечта осуществится”.      

Но было еще не известно, одним ли ударом покончит с ним   палач или продлит мучения бедного любителя тюльпанов. Тем не менее ван Берле   решительно поднялся по ступенькам эшафота.      

Он взошел на эшафот гордый тем, что был другом знаменитого   Яна де Витта и крестником благородного Корнеля, растерзанных толпой, снова   собравшейся, чтобы теперь поглазеть на него.      

Он встал на колени, произнес молитву и с радостью заметил:   если он положит голову на плаху с открытыми глазами, то до последнего момента   ему видно будет окно за решеткой в Бюйтенгофской тюрьме.      

Наконец настало время сделать это ужасное движение. Корнелиус   спустил свой подбородок на холодный сырой чурбан, но в этот момент глаза   невольно закрылись, чтобы мужественнее принять страшный удар, который должен   обрушиться на его голову и лишить жизни.      

На полу эшафота сверкнул отблеск: это был отблеск меча, поднятого   палачом.      

Ван Берле попрощался со своим черным тюльпаном, уверенный,   что уходит в другой мир, озаренный другим светом и другими красками.      

Трижды он ощутил на трепещущей шее холодный ветерок от меча.      

Но какая неожиданность!..      

Он не почувствовал ни удара, ни боли. Он не увидел перемены   красок.      

До сознания ван Берле дошло, что чьи-то руки, он не знал,   чьи, довольно бережно приподняли его, и он встал, слегка пошатываясь.      

Он раскрыл глаза.      

Около него сто-то что-то читал на большом пергаменте,   скрепленном красной печатью.      

То же самое желтовато-бледное солнце, каким ему и подобает   быть в Голландии, светило в небе, и то же самое окно с решеткой смотрело на   него с вышины Бюйтенгофа, и та же самая толпа ротозеев, но уже не вопящая, а   изумленная, глазела на него с площади.      

      

Осмотревшись, прислушавшись, ван Берле сообразил следующее:      

Его высочество Вильгельм, принц Оранский, побоявшись, по   всей вероятности, как бы семнадцать фунтов крови, которые текли в жилах ван   Берле, не переполнили чаши небесного правосудия, сжалился над его мужеством и   возможной невиновностью. Вследствие этого его высочество даровал ему жизнь. Вот   почему меч, который поднялся с зловещим блеском, три раза взлетел над его   головой, подобно зловещей птице, но не опустился на его шею и оставил нетронутым   его позвоночник.      

Вот почему не было ни боли, ни удара. Вот почему солнце всё   еще продолжало улыбаться ему, в не особенно яркой, правда, но всё же очень   приятной, лазури небесного свода.      

Корнелиус, рассчитывавший увидеть бога и тюльпаны всей вселенной,   несколько разочаровался, но вскоре утешился тем, что имеет возможность свободно   поворачивать голову на шее.      

И кроме того, Корнелиус надеялся, что помилование будет   полным, что его выпустят на свободу, он вернется к своим грядкам в Дордрехте.      

Но Корнелиус ошибался.      

Как сказала приблизительно в то же время госпожа де Севинье[48], в письме бывает приписка.   Была приписка и в указе штатгальтера, содержавшая самое существенное.   Вильгельм, штатгальтер Голландии, приговаривал Корнелиуса ван Берле к вечному   заключению.      

Он был недостаточно виновным, чтобы быть казненным, но   слишком виновным для того, чтобы остаться на свободе.      

Корнелиус выслушал приписку, но досада его, вызванная   разочарованием, скоро рассеялась.      

“Ну, что же, — подумал он, — еще не всё потеряно.   В вечном заключении есть свои хорошие стороны. В вечном заключении есть Роза.   Есть также и мои три луковички черного тюльпана”.      

Но Корнелиус забыл о том, что Семь провинций могут иметь   семь тюрем, по одной в каждой провинции, что пища заключенного обходится дешевле   в другом месте, чем в Гааге, которая является столицей.      

Его высочество Вильгельм, у которого не было, по-видимому,   средств содержать ван Берле в Гааге, отправил его отбывать вечное заключение в   крепость Левештейн, расположенную, правда, около Дордрехта, но, увы, всё-таки   очень далеко от него. Левештейн, по словам географов, расположен в конце   острова, который образуют против Горкума Вааль и Маас[49].      

Ван Берле был достаточно хорошо знаком с историей своей   страны, чтобы не знать, что знаменитый Гроций[50] был   после смерти Барневельта[51] заключен   в этот же замок и что правительство, в своем великодушии к знаменитому   публицисту, юрисконсульту, историку, поэту и богослову, ассигновало ему на   содержание двадцать четыре голландских су[52] в   сутки.      

“Мне же, куда менее важному, чем Гроций, — подумал ван   Берле, — мне с трудом ассигнуют двенадцать су, и я буду жить очень скудно,   но, в конце концов, всё же буду жить”.      

И вдруг его поразило ужасное воспоминание.      

— Ах, — воскликнул Корнелиус, — там сырая и   туманная местность! Такая неподходящая почва для тюльпанов! И, затем, Роза,   Роза, которой не будет в Левештейне, — шептал он, склонив на грудь голову,   которая у него только что чуть не скатилась значительно ниже.      

 XIII      

Что творилось в это   время в душе одного зрителя?      

       

В то время, как Корнелиус размышлял, к эшафоту подъехала   карета. Карета эта предназначалась для заключенного. Ему предложили сесть в   нее. Он покорился.      

Его последний взгляд был обращен к Бюйтенгофу. Он надеялся   увидеть в окне успокоенное лицо Розы, но карета была запряжена сильными   лошадьми, и они быстро вынесли ван Берле из толпы, которая ревом выражала свое   одобрение великодушию штатгальтера и — одновременно — брань по адресу де Виттов   и их спасенного от смерти крестника.      

Зрители рассуждали таким образом: “Счастье еще, что мы   поторопились расправиться с негодяем из негодяев Яном и с проходимцем Корнелем,   а то, без сомнения, милосердие его высочества отняло бы их у нас так же, как   оно отняло у нас вот этого”.      

Среди зрителей, привлеченных казнью ван Берле на площадь   Бюйтенгоф и несколько разочарованных оборотом, какой приняла казнь, самым   разочарованным был один хорошо одетый горожанин. Он с утра еще так усиленно   работал ногами и локтями, что в конце концов от эшафота его отделял только ряд   солдат, окруживших место казни.      

Многие жаждали видеть, как прольется гнусная кровь   преступного Корнелиуса; но, выражая это жестокое желание, никто не проявлял   такого остервенения, как вышеуказанный горожанин.      

Наиболее ярые пришли в Бюйтенгоф на рассвете, чтобы   захватить лучшие места; но он опередил наиболее ярых и провел всю ночь на   пороге тюрьмы, а оттуда попал в первые ряды, как мы уже говорили, работая   ногами и локтями, любезничая с одними и награждая ударами других.      

И когда палач возвел осужденного на эшафот, этот горожанин,   забравшись на тумбу у фонтана, чтобы лучше видеть и быть виденным, сделал   палачу знак, означавший:      

— Решено, не правда ли?      

В ответ ему последовал знак палача:      

— Будьте покойны.      

Кто же был горожанин, состоявший, по-видимому, в близких   отношениях с палачом, и что означал этот обмен знаками?      

Очень просто: горожанином был мингер Исаак Бокстель, который   тотчас же после ареста Корнелиуса приехал в Гаагу, чтобы попытаться раздобыть   луковички черного тюльпана.      

Бокстель попробовал сначала использовать Грифуса, но последний,   отличаясь верностью хорошего бульдога, обладал и его недоверчивостью и   злобностью. Он увидел в ненависти Бокстеля нечто совершенно обратное: он принял   его за преданного друга Корнелиуса, который, осведомляясь о пустяшных вещах,   пытается устроить побег заключенному.      

Поэтому на первое предложение Бокстеля добыть луковички,   которые спрятаны, по всей вероятности, если не на груди заключенного, то в   каком-нибудь уголке камеры, Грифус прогнал его, напустив на него собаку.      

Но оставшийся в зубах пса клочок штанов Бокстеля не   обескуражил его. Он снова начал атаку. Грифус в это время находился в постели в   лихорадочном состоянии, с переломленной рукой. Он даже не принял посетителя.   Бокстель тогда обратился к Розе, предлагая девушке взамен трех луковичек головной   убор из чистого золота. Но хотя благородная девушка не знала еще цены того, что   ее просили украсть и за что ей предлагали невиданно хорошую плату, она   направила искусителя к палачу, — не только последнему судье, но и   последнему наследнику осужденного. Совет Розы породил новую идею в голове   Бокстеля.      

Тем временем приговор был вынесен; как мы видели, спешный   приговор. У Исаака уже не оставалось времени, чтобы подкупить кого-нибудь, так   что он остановился на мысли, поданной ему Розой, и пошел к палачу.      

Исаак не сомневался в том, что Корнелиус умрет, прижимая   луковички тюльпана к сердцу.      

В действительности же Бокстель не мог угадать двух вещей:   Розу, то есть любовь, Вильгельма, то есть милосердие.      

Без Розы и Вильгельма расчеты завистника оказались бы   правильными. Если бы не Вильгельм, Корнелиус бы умер. Если бы не Роза,   Корнелиус умер бы, прижимая луковички к своему сердцу.      

Итак, мингер Бокстель направился к палачу, выдал себя за   близкого друга осужденного и купил у него за непомерную сумму — свыше ста   флоринов — всю одежду будущего покойника, кроме золотых и серебряных украшений,   которые безвозмездно переходили к палачу.      

Но что значила эта сумма в сто флоринов для человека, почти   уверенного, что он покупает за эти деньги премию общества цветоводов города   Гаарлема? Это значило получить на затраченные деньги тысячу процентов, что   было, согласитесь, недурной операцией.      

Палач, с своей стороны, зарабатывал сто флоринов без всяких   хлопот или почти без всяких хлопот. Ему только нужно было после казни   пропустить мингера Бокстеля и его слуг на эшафот и отдать ему бездыханный труп   его друга.      

К тому же подобные явления были обычны среди приверженцев   какого-нибудь деятеля, кончавшего жизнь на эшафоте Бюйтенгофа. Фанатик, вроде   Корнелиуса, мог свободно иметь другом такого же фанатика, который дал бы сто   флоринов за его останки.      

Итак, палач принял предложение. Он выставил только одно   условие: получить плату вперед. Бокстель, подобно людям, которые входят в   ярмарочные балаганы, мог остаться недовольным и при выходе не пожелать внести   плату.      

Но Бокстель заплатил вперед и стал ждать.      

После этого можно судить, насколько он был взволнован и как   он следил за стражей, секретарем, палачом, как его волновало каждое движение   ван Берле: как он ляжет на плаху, как он упадет и не раздавит ли он, падая,   бесценные луковички; позаботился ли он, по крайней мере, положить их хотя бы в   золотую коробочку, так как золото самый прочный из металлов.      

Мы не решаемся описать то впечатление, какое произвела на   этого достойного смертного задержка в выполнении приговора. Чего ради палач   теряет время, сверкая своим мечом над головой Корнелиуса, вместо того, чтобы   отрубить эту голову? Но, когда он увидел, как секретарь суда взял осужденного   за руку и поднял его, вынимая из кармана пергамент, когда он услышал публичное   чтение о помиловании, дарованном штатгальтером, Бокстель потерял человеческий   облик. Ярость тигра, гиены, змеи вспыхнула в его глазах. Если бы он был ближе к   ван Берле, он бросился бы на него и убил бы его.      

Так, значит, Корнелиус будет жить. Корнелиус поселится в   Левештейне, он унесет туда, в тюрьму луковички и, быть может, найдется там сад,   где ему и удастся вырастить свой черный тюльпан.      

Бывают события, которые перо бедного писателя не в силах   описать и которые он вынужден предоставить фантазии читателя во всей их   простоте.      

Бокстель в полуобморочном состоянии упал со своей тумбы   среди группы оранжистов, так же, как и он, недовольных оборотом, принятым   казнью. Они подумали, что крик, который испустил Бокстель, был криком радости,   и наградили его кулачными ударами, не хуже, чем это сделали бы ярые   боксеры-англичане.      

Но что могли прибавить несколько кулачных ударов к тем   страданиям, которые испытывал Бокстель? Он бросился вдогонку за каретой,   уносившей Корнелиуса с его луковичками тюльпанов. Но, торопясь, он не заметил   камня под ногой — споткнулся, потерял равновесие, отлетел шагов на десять и   поднялся, истоптанный и истерзанный, только тогда, когда вся грязная толпа   Гааги прошла через него. Бокстель, которого положительно преследовало   несчастье, всё же поплатился только изодранным платьем, истоптанной спиной и   изодранными руками.      

Можно было подумать, что для Бокстеля достаточно всех этих   неудач. Но это было бы ошибкой.      

Бокстель, поднявшись на ноги, вырвал из своей головы столько   волос, сколько смог, и принес их в жертву жестокой и бесчувственной богине,   именуемой завистью. Подношение было, безусловно, приятно богине, у которой, как   говорит мифология, вместо волос, на голове — змеи[53].      

 XIV      

Голуби Дордрехта      

       

Для Корнелиуса ван Берле было, конечно, большой честью, что   его отправили в ту самую тюрьму, в которой когда-то сидел ученый Гуго Гроций.      

По прибытии в тюрьму его ожидала еще большая честь.   Случилось так, что, когда благодаря великодушию принца Оранского туда отправили   цветовода ван Берле, камера в Левештейне, в которой в свое время сидел   знаменитый друг Барневельта, была свободной. Правда, камера эта пользовалась в   замке плохой репутацией с тех пор, как Гроций, осуществляя блестящую мысль   своей жены, бежал из заключения в ящике из-под книг, который забыли осмотреть.      

С другой стороны, ван Берле казалось хорошим   предзнаменованием, что ему дали именно эту камеру, так как, по его мнению, ни   один тюремщик не должен был бы сажать второго голубя в ту клетку, из которой   так легко улетел первый.      

Это историческая камера. Но мы не станем терять времени на   описание деталей, а упомянем только об алькове, который был сделан для супруги   Гроция. Это была обычная тюремная камера, в отличие от других, может быть,   несколько более высокая. Из ее окна с решеткой открывался прекрасный вид.      

К тому же интерес нашей истории не заключается в описании   каких бы то ни было комнат.      

Для ван Берле жизнь выражалась не в одном процессе дыхания.   Бедному заключенному помимо его легких дороги были два предмета, обладать   которыми он мог только в воображении: цветок и женщина, оба утраченные для него   навеки.      

К счастью, добряк ван Берле ошибался. Судьба, оказавшаяся к   нему благосклонной в тот момент, когда он шел на эшафот, эта же судьба создала   ему в самой тюрьме, в камере Гроция, существование, полное таких переживаний, о   которых любитель тюльпанов никогда и не думал.      

Однажды утром, стоя у окна и вдыхая свежий воздух,   доносившийся из долины Вааля, он любовался видневшимися на горизонте мельницами   своего родного Дордрехта и вдруг заметил, как оттуда целой стаей летят голуби   и, трепеща на солнце, садятся на острые шпили Левештейна.      

“Эти голуби, — подумал ван Берле, — прилетают из   Дордрехта и, следовательно, могут вернуться обратно. Если бы кто-нибудь   привязал к крылу голубя записку, то, возможно, она дошла бы до Дордрехта, где   обо мне горюют”.      

И, помечтав еще некоторое время, ван Берле добавил: “Этим   “кто-нибудь” буду я”.      

Можно быть терпеливым, когда вам двадцать восемь лет и вы   осуждены на вечное заключение, то есть приблизительно на двадцать две или на   двадцать три тысячи дней.      

Ван Берле не покидала мысль о его трех луковичках, ибо,   подобно сердцу, которое бьется в груди, она жила в его памяти. Итак, ван Берле   всё время думал только о них, соорудил ловушку для голубей и стал их   приманивать туда всеми способами, какие предоставлял ему его стол, на который   ежедневно выдавалось восемнадцать голландских су, равных двенадцати   французским. И после целого месяца безуспешных попыток ему удалось поймать   самку.      

Он употребил еще два месяца, чтобы поймать самца. Он запер   их в одной клетке и в начале 1673 года, после того, как самка снесла яйца,   выпустил ее на волю. Уверенная в своем самце, в том, что он выведет за нее   птенцов, она радостно улетела в Дордрехт, унося под крылышком записку.      

Вечером она вернулась обратно. Записка оставалась под   крылом. Она сохраняла эту записку таким образом пятнадцать дней, что вначале   очень разочаровало, а потом и привело в отчаяние ван Берле.      

На шестнадцатый день голубка прилетела без записки.      

Записка была адресована Корнелиусом его кормилице, старой   фрисландке, и он обращался к милосердию всех, кто найдет записку, умоляя   передать ее по принадлежности как можно скорее.      

В письме к кормилице была вложена также записка,   адресованная Розе.      

Кормилица получила это письмо. И вот каким путем.      

Уезжая из Дордрехта в Гаагу, а из Гааги в Горкум, мингер   Исаак Бокстель покинул не только свой дом, не только своего слугу, не только   свой наблюдательный пункт, не только свою подзорную трубу, но и своих голубей.      

Слуга, который остался без жалования, проел сначала те   небольшие сбережения, какие у него были, а затем стал поедать голубей. Увидев   это, голуби стали перелетать с крыши Исаака Бокстеля на крышу Корнелиуса ван   Берле.      

Кормилица была добрая женщина, и она чувствовала постоянную   потребность любить кого-нибудь. Она очень привязалась к голубям, которые пришли   просить у нее гостеприимства. Когда слуга Исаака потребовал последних   двенадцать или пятнадцать голубей, чтобы их съесть, она предложила их продать   ей по шесть голландских су за штуку. Это было вдвое больше действительной   стоимости голубей. Слуга, конечно, согласился с большой радостью. Таким   образом, кормилица осталась законной владелицей голубей завистника.      

Эти голуби, разыскивая, вероятно, хлебные зерна иных сортов   и конопляные семена повкуснее, объединились с другими голубями и в своих   перелетах посещали Гаагу, Левештейн и Роттердам. Случаю было угодно, чтобы   Корнелиус ван Берле поймал как раз одного из этих голубей.      

Отсюда следует, что если бы завистник не покинул Дордрехта,   чтобы поспешить за своим соперником сначала в Гаагу, а затем в Горкум или   Левештейн, то записка, написанная Корнелиусом ван Берле, попала бы в его руки,   а не в руки кормилицы. И тогда наш бедный заключенный потерял бы даром и свой   труд и время. И вместо того, чтобы иметь возможность описать разнообразные   события, которые подобно разноцветному ковру будут развиваться под нашим пером,   нам пришлось бы описывать целый ряд грустных, бледных и темных, как ночной   покров, дней.      

Итак, записка попала в руки кормилицы ван Берле. И вот однажды,   в первых числах февраля, когда, оставляя за собой рождающиеся звезды, с неба   спускались первые сумерки, Корнелиус услышал вдруг на лестнице башни голос,   который заставил его вздрогнуть.      

      

Он приложил руку к сердцу и прислушался. Это был мягкий, мелодичный   голос Розы.      

Сознаемся, что Корнелиус не был так поражен неожиданностью и   не ощутил той чрезвычайной радости, которую он испытал бы, если бы это   произошло помимо истории с голубями. Голубь, взамен его письма, принес ему под   крылом надежду, и он, зная Розу, ежедневно ожидал, если только до нее дошла   записка, известий о своей любимой и о своих луковичках.      

Он приподнялся, прислушиваясь и наклоняясь к двери. Да, это,   несомненно, был тот же голос, который так нежно взволновал его в Гааге.      

Но сможет ли теперь Роза, которая приехала из Гааги в   Левештейн, Роза, которой удалось каким-то неведомым Корнелиусу путем проникнуть   в тюрьму, — сможет ли она так же счастливо проникнуть к заключенному?      

В то время, как Корнелиус ломал себе голову над этими   вопросами, волновался и беспокоился, открылось окошечко его камеры, и Роза,   сияющая от счастья, еще более прекрасная от пережитого ею в течение пяти   месяцев горя, от которого слегка побледнели ее щеки, Роза прислонила свою   голову к решетке окошечка и сказала:      

— О сударь, сударь, вот и я.      

Корнелиус простер руки, устремил к небу глаза и радостно   воскликнул:      

— О Роза, Роза!      

— Тише, говорите шопотом, отец идет следом за   мной, — сказала девушка.      

— Ваш отец?      

— Да, там, во дворе, внизу, у лестницы. Он получает   инструкции у коменданта. Он сейчас поднимется.      

— Инструкции от коменданта?      

— Слушайте, я постараюсь объяснить вам всё в нескольких   словах. У штатгальтера есть усадьба в одном лье от Лейдена. Собственно, это   просто большая молочная ферма. Всеми животными этой фермы ведает моя тетка, его   кормилица. Как только я получила ваше письмо, которое — увы! — я даже не   смогла прочесть, но которое мне прочла ваша кормилица, — я сейчас же   побежала к своей тетке и оставалась там до тех пор, пока туда не приехал принц.   А когда он туда приехал, я попросила его перевести отца с должности привратника   Гаагской тюрьмы на должность тюремного надзирателя в крепость Левештейн. Он не   подозревал моей цели; если бы он знал ее, он, может быть, и отказал бы, но тут   он, наоборот, удовлетворил мою просьбу.      

— Таким образом, вы здесь.      

— Как видите.      

— Таким образом, я буду видеть вас ежедневно?      

— Так часто, как я только смогу.      

— О Роза, моя прекрасная мадонна, Роза, —   воскликнул Корнелиус, — так, значит, вы меня немного любите?      

— Немного… — сказала она. — О, вы   недостаточно требовательны, господин Корнелиус.      

Корнелиус страстно протянул к ней руки, но сквозь решетку   могли встретиться только их пальцы.      

— Отец идет, — сказала девушка.      

И Роза быстро отошла от двери и устремилась навстречу   старому Грифусу, который показался на лестнице.      

 XV      

Окошечко      

       

За Грифусом следовала его собака. Он обводил ее по всей   тюрьме, чтобы в нужный момент она могла узнать заключенных.      

— Отец, — сказала Роза, — вот знаменитая   камера, из которой бежал Гроций; вы знаете, Гроций?      

— Знаю, знаю, мошенник Гроций, друг этого злодея   Барневельта, казнь которого я видел, будучи еще ребенком. Гроций! Из этой   камеры он и бежал? Ну, так я ручаюсь, что теперь никто больше из нее не сбежит.      

И, открыв дверь, он стал впотьмах держать речь к   заключенному.      

Собака же в это время обнюхивала с ворчанием икры узника,   как бы спрашивая, по какому праву он остался жив, когда она видела, как его   уводили палач и секретарь суда.      

Но красавица Роза отозвала собаку к себе.      

— Сударь, — начал Грифус, подняв фонарь, чтобы осветить   немного вокруг, — в моем лице вы видите своего нового тюремщика. Я являюсь   старшим надзирателем, и все камеры находятся под моим наблюдением. Я не злой   человек, но я непреклонно выполняю всё то, что касается дисциплины.      

— Но я вас прекрасно знаю, мой дорогой Грифус, —   сказал заключенный, став в освещенное фонарем пространство.      

— Ах, так это вы, господин ван Берле, — сказал   Грифус: — ах, так это вы, вот как встречаешься с людьми!      

— Да, и я, к своему большому удовольствию, вижу,   дорогой Грифус, что ваша рука в прекрасном состоянии, раз в этой руке вы   держите фонарь.      

Грифус нахмурил брови.      

— Вот видите, — сказал он, — всегда в   политике делают ошибки. Его высочество даровал вам жизнь, — я бы этого   никогда не сделал.      

— Вот как! Но почему же? — спросил Корнелиус.      

— Потому что вы и впредь будете устраивать заговоры.   Ведь вы, ученые, общаетесь с дьяволом.      

— Ах, Грифус, Грифус, — сказал смеясь молодой   человек, — уже не за то ли вы на меня так злы, что я вам плохо вылечил   руку, или за ту плату, какую я с вас взял за лечение!      

— Наоборот, чорт побери, наоборот, — проворчал   тюремщик: — вы слишком хорошо мне ее вылечили, в этом есть какое-то колдовство:   не прошло и шести недель, как я стал владеть ею, словно с ней ничего не   случилось. До такой степени хорошо, что врач Бюйтенгофа предложил мне ее снова   сломать, чтобы вылечить по правилам, обещая, что на этот раз я не смогу ею   действовать раньше чем через три месяца.      

— И вы на это не согласились?      

— Я сказал: нет! До тех пор, пока я смогу делать   крестное знамение этой рукой, — Грифус был католиком, — до тех пор,   пока я смогу делать крестное знамение этой рукой, мне наплевать на дьявола.      

— Но если вы плюете на дьявола, господин Грифус, то тем   более вы не должны бояться ученых.      

— О, ученые, ученые! — воскликнул Грифус, не   отвечая на вопрос. — Я предпочитаю охранять десять военных, чем одного   ученого. Военные курят, пьют, напиваются. Они становятся кроткими, как овечки,   когда им дают виски или мозельвейн. Но, чтобы ученый стал пить, курить или   напиваться. О, да, они трезвенники, они ничего не тратят, сохраняют свою голову   ясной, чтобы устраивать заговоры! Но я вас предупреждаю, что вам устраивать   заговоры будет нелегко. Прежде всего — ни книг, ни бумаги, никакой чертовщины.   Ведь благодаря книгам Гроцию удалось бежать.      

— Я вас уверяю, господин Грифус, — сказал ван   Берле, что, быть может, был момент, когда я подумывал о побеге, но теперь у   меня, безусловно, нет этих помыслов.      

— Хорошо, хорошо, — сказал Грифус: — следите за   собой; я так же буду следить. Всё равно, всё равно его высочество допустил   большую ошибку.      

— Не отрубив мне голову? Спасибо, спасибо, господин   Грифус.      

— Конечно. Вы видите, как теперь спокойно себя ведут   господа де Витты.      

— Какие ужасные вещи вы говорите, господин   Грифус, — сказал Корнелиус, отвернувшись, чтобы скрыть свое   отвращение. — Вы забываете, что один из этих несчастных — мой лучший друг,   а другой… другой мой второй отец.      

— Да, но я помню, что тот и другой были заговорщиками.   И к тому же я говорю так скорее из чувства сострадания.      

— А, вот как! Ну, так объясните мне это, дорогой   Грифус, я что-то плохо понимаю.      

— Да, если бы вы остались на плахе палача Гербрука….      

— То что же было бы?      

      

— А то, что вам не пришлось бы больше страдать. Между   тем здесь, — я этого не скрываю, — я сделаю вашу жизнь очень тяжелой.      

— Спасибо за обещание, господин Грифус.      

И в то время, как заключенный иронически улыбался тюремщику,   Роза за дверью ответила ему улыбкой, полной утешения.      

Грифус подошел к окну.      

Было еще достаточно светло, чтобы можно было видеть, не   различая деталей, широкий горизонт, который терялся в сером тумане.      

— Какой отсюда вид? — спросил тюремщик.      

— Прекрасный, — ответил Корнелиус, глядя на Розу.      

— Да, да, слишком много простора, слишком много   простора.      

В это время встревоженные голосом незнакомца голуби вылетели   из своего гнезда и, испуганные, скрылись в тумане.      

— О, о, что это такое?      

— Мои голуби, — ответил Корнелиус.      

— Мои голуби, — закричал тюремщик. — Мои   голуби! Да разве заключенный может иметь что-нибудь свое?      

— Тогда, — ответил Корнелиус, — это голуби,   которых мне сам бог послал.      

— Вот уже одно нарушение правил, — продолжал   Грифус. — Голуби! Ах, молодой человек, молодой человек, я вас   предупреждаю, что не позднее, чем завтра, эти птицы будут жариться в моем   котелке.      

— Вам нужно сначала поймать их, господин Грифус, —   возразил Корнелиус. — Вы считаете, что я не имею права иметь этих голубей,   но вы, клянусь вам, имеете на это прав еще меньше, чем я.      

— То, что отложено, еще не потеряно, — проворчал   тюремщик, — и не позднее завтрашнего дня я им сверну шеи.      

И, давая Корнелиусу это злое обещание, Грифус перегнулся   через окно, осматривая конструкцию гнезда. Это позволило Корнелиусу подбежать к   двери и подать руку Розе, которая прошептала ему:      

— Сегодня, в девять часов вечера.      

Грифус, всецело занятый своим желанием захватить голубей   завтра же, как он обещал, ничего не видел, ничего не слышал и, закрыв окно,   взял за руку дочь, вышел, запер замок и направился к другому заключенному,   пообещать ему что-нибудь в этом же роде.      

Как только он вышел, Корнелиус подбежал к двери и стал   прислушиваться к удалявшимся шагам. Когда они совсем стихли, он подошел к окну   и совершенно разрушил голубиное гнездо.      

Он предпочел навсегда расстаться со своими пернатыми   друзьями, чем обрекать на смерть милых вестников, которым он был обязан счастьем   вновь видеть Розу.      

Ни посещение тюремщика, ни его грубые угрозы, ни мрачная   перспектива его надзора, которым — Корнелиусу это было хорошо известно — он так   злоупотреблял, — ничто не могло рассеять сладких грез Корнелиуса и в   особенности той сладостной надежды, которую воскресила в нем Роза.      

Он с нетерпением ждал, когда на башне Левештейна часы   пробьют девять.      

Роза сказала: “Ждите меня в девять часов”.      

Последний звук бронзового колокола еще дрожал в воздухе, а   Корнелиус уже слышал на лестнице легкие шаги и шорох пышного платья прелестной   фрисландки, и вскоре дверная решетка, на которую устремил свой пылкий взор   Корнелиус, осветилась.      

Окошечко раскрылось с наружной стороны двери.      

— А вот и я! — воскликнула Роза, задыхаясь от   быстрого подъема по лестнице. — А вот и я!      

— О милая Роза!      

— Так вы довольны, что видите меня?      

— И вы еще спрашиваете!? Но расскажите, как вам удалось   прийти сюда.      

— Слушайте, мой отец засыпает обычно сейчас же после   ужина, и тогда я укладываю его спать, слегка опьяненного водкой. Никому этого   не рассказывайте, так как благодаря этому сну я смогу каждый вечер на час   приходить сюда, чтобы поговорить с вами.      

— О, благодарю вас, Роза, дорогая Роза!      

При этих словах Корнелиус так плотно прижал лицо к решетке,   что Роза отодвинула свое.      

— Я принесла вам ваши луковички, — сказала она.      

Сердце Корнелиуса вздрогнуло: он не решался сам спросить   Розу, что́ она сделала с драгоценным сокровищем, которое он ей оставил.      

— А, значит, вы их сохранили!      

— Разве вы не дали мне их, как очень дорогую для вас вещь?      

— Да, но, раз я вам их отдал, мне кажется, они теперь   принадлежат вам.      

— Они принадлежали бы мне после вашей смерти, а вы, к   счастью, живы. О, как я благославляла его высочество! Если бог наградит принца   Вильгельма всем тем, что я ему желала, то король Вильгельм будет самым   счастливым человеком не только в своем королевстве, но и во всем мире[54]. Вы живы, говорила я, и,   оставляя себе библию вашего крестного, я решила вернуть вам ваши луковички. Я   только не знала, как это сделать. И вот я решила просить у штатгальтера место   тюремщика в Горкуме для отца, и тут ваша кормилица принесла мне письмо. О,   уверяю вас, мы много слез пролили вместе с нею. Но ваше письмо только утвердило   меня в моем решении, и тогда я уехала в Лейден. Остальное вы уже знаете.      

— Как, дорогая Роза, вы еще до моего письма думали   приехать ко мне сюда?      

— Думала ли я об этом? — ответила Роза (любовь у   нее преодолела стыдливость), — все мои мысли были заняты только этим.      

Роза была так прекрасна, что Корнелиус вторично прижал свое   лицо и губы к решетке, по всей вероятности, чтобы поблагодарить молодую   девушку.      

Роза отшатнулась, как и в первый раз.      

— Правда, — сказала она с кокетством, свойственным   каждой молодой девушке, — правда, я довольно часто жалела, что не умею   читать, но никогда я так сильно не жалела об этом, как в тот раз, когда   кормилица передала мне ваше письмо. Я держала его в руках, оно обладало живой   речью для других, а для меня, бедной дурочки, — было немым.      

— Вы часто сожалели о том, что не умеете читать? —   спросил Корнелиус. — Почему?      

— О, — ответила, улыбаясь, девушка, — потому,   что мне хотелось читать все письма, которые мне присылают.      

— Вы получаете письма, Роза?      

— Сотнями.      

— Но кто же вам пишет?      

— Кто мне пишет? Да все студенты, которые проходят по   Бюйтенгофу, все офицеры, которые идут на учение, все приказчики и даже   торговцы, которые видят меня у моего маленького окна.      

— И что же вы делали, дорогая Роза, с этими записками?      

— Раньше мне их читала какая-нибудь приятельница, и это   меня очень забавляло, а с некоторых пор — зачем мне слушать все эти   глупости? — с некоторых пор я их просто сжигаю.      

— С некоторых пор! — воскликнул Корнелиус, и глаза   его засветились любовью и счастьем.      

Роза, покраснев, опустила глаза.      

И она не заметила, как приблизились уста Корнелиуса,   которые, увы, соприкоснулись только с решеткой. Но, несмотря на это   препятствие, до губ молодой девушки донеслось горячее дыхание, обжигавшее, как   самый нежный поцелуй.      

Роза вздрогнула и убежала так стремительно, что забыла   вернуть Корнелиусу его луковички черного тюльпана.      

 XVI      

Учитель и ученица      

       

Как мы видели, старик Грифус совсем не разделял расположения   своей дочери к крестнику Корнеля де Витта.      

В Левештейне находилось только пять заключенных, и надзор за   ними был нетруден, так что должность тюремщика была чем-то в роде синекуры[55], данной Грифусу на   старости лет.      

Но в своем усердии достойный тюремщик всей силой своего   воображения усложнил порученное ему дело. В его воображении Корнелиус принял   гигантские размеры перворазрядного преступника. Поэтому он стал в его глазах самым   опасным из всех заключенных. Грифус следил за каждым его шагом; обращался к   нему всегда с самым суровым видом, заставляя его нести кару за его ужасный, как   он говорил, мятеж против милосердного штатгальтера.      

Он заходил в камеру ван Берле по три раза в день, надеясь   застать его на месте преступления, но Корнелиус, с тех пор как его   корреспондентка оказалась тут же рядом, отрешился от всякой переписки. Возможно   даже, что если бы Корнелиус получил полную свободу и возможность жить, где ему   угодно, он предпочел бы жизнь в тюрьме с Розой и своими луковичками, чем   где-нибудь в другом месте без Розы и без луковичек.      

Роза обещала приходить каждый вечер в девять часов для   беседы с дорогим заключенным и, как мы видели, в первый же вечер исполнила свое   обещание.      

На другой день она пришла с той же таинственностью, с теми   же предосторожностями, как и накануне. Она дала себе слово не приближать лица к   самой решетке. И, чтобы сразу же начать разговор, который мог бы серьезно   заинтересовать ван Берле, она начала с того, что протянула ему сквозь решетку   три луковички, завернутые всё в ту же бумажку.      

Но, к большому удивлению Розы, ван Берле отстранил ее белую   ручку кончиками своих пальцев.      

Молодой человек обдумал всё.      

— Выслушайте меня, — сказал он, — мне   кажется, что мы слишком рискуем, вкладывая всё наше состояние в один мешок. Вы   понимаете, дорогая Роза, мы собираемся выполнить задание, которое до сих пор   считалось невыполнимым. Нам нужно вырастить знаменитый черный тюльпан. Примем   же все предосторожности, чтобы в случае неудачи нам не пришлось себя ни в чем   упрекать. Вот каким путем, я думаю, мы достигнем цели.      

Роза напрягла всё свое внимание, чтобы выслушать, что ей   скажет заключенный, не потому, чтобы она лично придавала этому большое   значение, а только потому, что этому придавал значение бедный цветовод.      

Корнелиус продолжал:      

— Вот как я думаю наладить наше совместное участие в   этом важном деле.      

— Я слушаю, — сказала Роза.      

— В этой крепости есть, по всей вероятности,   какой-нибудь садик, а если нет садика, то дворик, а если не дворик, то   какая-нибудь насыпь.      

— У нас здесь чудесный сад, — сказала Роза, —   он тянется вдоль реки и усажен прекрасными старыми деревьями.      

— Не можете ли вы, дорогая Роза, принести мне оттуда   немного земли, чтобы я мог судить о ней?      

— Завтра же принесу.      

— Вы возьмете немного земли в тени и немного на солнце,   чтобы я мог определить по обоим образчикам ее сухость и влажность.      

— Будьте покойны.      

— Когда я выберу землю, мы разделим луковички. Одну   луковичку возьмете вы и посадите в указанный мною день в землю, которую я   выберу. Она, безусловно расцветет, если вы будете ухаживать за ней согласно   моим указаниям.      

— Я не покину ее ни на минуту.      

— Другую луковичку вы оставите мне, и я попробую   вырастить ее здесь, в своей камере, что будет для меня развлечением в те долгие   часы, которые я провожу без вас. Признаюсь, я очень мало надеюсь на эту   луковичку и заранее смотрю на нее, бедняжку, как на жертву моего эгоизма.   Однако же, иногда солнце проникает и ко мне. Я постараюсь самым искусным   образом использовать всё. Наконец, мы будем, — вернее, вы будете держать   про запас третью луковичку, нашу последнюю надежду на случай, если бы первые   два опыта не удались. Таким путем, дорогая Роза, невозможно, чтобы мы не   выиграли ста тысяч флоринов — ваше приданое, и не добились бы высшего счастья,   достигнув своей цели.      

— Я поняла, — ответила Роза. — Завтра я   принесу землю, и вы выберете ее для меня и для себя. Что касается земли для   вас, то мне придется потратить на это много вечеров, так как каждый раз я смогу   приносить только небольшое количество.      

— О, нам нечего торопиться, милая Роза. Наши тюльпаны   должны быть посажены не раньше чем через месяц. Как видите, у нас еще много   времени. Только для посадки вашего тюльпана вы будете точно выполнять все мои   указания, не правда ли?      

— Я вам это обещаю.      

— И, когда он будет посажен, вы будете сообщать мне все   обстоятельства, касающиеся нашего воспитанника, именно: изменение температуры,   следы на аллее, следы на грядке. По ночам вы будете прислушиваться, не посещают   ли наш сад кошки. Две несчастные кошки испортили у меня в Дордрехте целых две   грядки.      

— Хорошо, я буду прислушиваться.      

— В лунные ночи… Виден ли от вас сад, милое дитя?      

— Окна моей спальни выходят в сад.      

— Отлично. В лунные ночи вы будете следить, не   выползают ли из отверстий забора крысы. Крысы — опасные грызуны, которых нужно   остерегаться; я встречал цветоводов, которые горько жаловались на Ноя за то,   что он взял в ковчег пару крыс[56].      

— Я послежу и, если там есть крысы и кошки…      

— Хорошо, нужно всё предусмотреть. Затем, — продолжал   ван Берле, ставший очень подозрительным за время своего пребывания в   тюрьме, — затем есть еще одно животное, более опасное, чем крысы и кошки.      

— Что это за животное?      

— Это человек. Вы понимаете, дорогая Роза, крадут один   флорин, рискуя из-за такой ничтожной суммы попасть на каторгу; тем более могут   украсть луковичку тюльпана, который стоит сто тысяч флоринов.      

— Никто, кроме меня, не войдет в сад.      

— Вы мне это обещаете?      

— Я клянусь вам в этом.      

— Хорошо, Роза. Спасибо, дорогая Роза. Теперь вся   радость для меня будет исходить от вас.      

И, так как губы ван Берле с таким же пылом, как накануне,   приблизились к решетке, а к тому же настало время уходить, Роза отстранила   голову и протянула руку.      

В красивой руке девушки была луковичка тюльпана. Корнелиус   страстно поцеловал кончики пальцев ее руки. Потому ли, что эта рука держала   одну из луковичек знаменитого черного тюльпана? Или потому, что эта рука   принадлежала Розе? Это мы предоставляем разгадывать лицам, более опытным, чем   мы.      

Итак, Роза ушла с двумя другими луковичками, крепко их   прижимая к груди.      

Прижимала она их к груди потому ли, что это были луковички   черного тюльпана, или потому, что луковички ей дал Корнелиус ван Берле? Нам   кажется, что эту задачу легче решить, чем предыдущую.      

Как бы там ни было, но с этого момента жизнь заключенного   становится приятной и осмысленной.      

Роза, как мы видели, передала ему одну из луковичек.      

Каждый вечер она приносила ему по горсти земли из той части   сада, какую он нашел лучшей и которая была действительно превосходной.      

Широкий кувшин, удачно надбитый Корнелиусом, послужил ему   вполне подходящим горшком. Он наполнил его наполовину землей, которую ему   принесла Роза, смешав ее с высушенным речным илом, и у него получился   прекрасный чернозем.      

В начале апреля он посадил туда первую луковичку.      

Мы не смогли бы описать стараний, уловок и ухищрений, к   каким прибег Корнелиус, чтобы скрыть от наблюдений Грифуса радость, которую он   получал от работы. Для заключенного философа полчаса — это целая вечность   ощущений и мыслей.      

Роза приходила каждый день побеседовать с Корнелиусом.      

Тюльпаны, о которых Роза прошла за это время целый курс,   являлись главной темой их разговоров. Но, как бы ни была интересна эта тема,   нельзя всё же говорить постоянно только о тюльпанах. Итак, говорили и о другом,   и, к своему великому удивлению, любитель тюльпанов увидел, как может   расширяться круг тем для разговоров.      

Только Роза, как правило, стала держать свою красивую   головку на расстоянии шести дюймов от окошечка, ибо прекрасная фрисландка стала   опасаться за себя самое, с тех пор, по всей вероятности, как она почувствовала,   что дыхание заключенного может даже сквозь решетку обжигать сердца молодых   девушек.      

Одно обстоятельство беспокоило в это время Корне-лиуса почти   так же сильно, как его луковички, и он постоянно думал о нем.      

Его смущала зависимость Розы от ее отца.      

Словом, жизнь ван Берле, известного врача, прекрасного   художника, человека высокой культуры, — ван Берле-цветовода, который   безусловно первым взрастил то чудо творения, которое, как это заранее было   решено, должно было получить наименование Rosa Barlaensis, — жизнь ван   Берле, больше чем жизнь, благополучие его, зависело от малейшего каприза   другого человека. И уровень умственного развития того человека — самый низкий.   Человек-тюремщик — существо менее разумное, чем замок который он запирал, и   более жесткое, чем засов, который он задвигал. Это было нечто среднее между   человеком и зверем.      

Итак, благополучие Корнелиуса зависело от этого человека. Он   мог в одно прекрасное утро соскучиться в Левештейне, найти, что здесь плохой   воздух, что водка недостаточно вкусна, покинуть крепость и увезти с собой дочь.   И вновь Роза с Корнелиусом были бы разлучены.      

— И тогда, дорогая Роза, к чему послужат почтовые   голуби, раз вы не сможете ни прочесть моих писем, ни излагать мне свои мысли?      

— Ну, что же, — ответила Роза, которая в глубине   души так же, как и Корнелиус, опасалась разлуки, — в нашем распоряжении —   по часу каждый вечер; употребим это время с пользой.      

— Но мне кажется, — заметил Корнелиус, — что   мы его и сейчас употребляем не без пользы.      

— Употребим его с еще большей пользой, — повторила   улыбаясь Роза. — Научите меня читать и писать. Уверяю вас, ваши уроки   пойдут мне впрок, и тогда, если мы будем когда-нибудь разлучены, то только по   своей собственной воле.      

— О, — воскликнул Корнелиус, — тогда перед   нами вечность!      

Роза улыбнулась, пожав слегка плечами.      

— Разве вы останетесь вечно в тюрьме? — ответила   она: — разве, даровав вам жизнь, его высочество не даст вам свободы? Разве вы   не вернетесь снова в свои владения? Разве вы не станете вновь богатым? А будучи   богатым и свободным, разве вы, проезжая верхом на лошади или в карете,   удостоите взглядом маленькую Розу, дочь тюремщика, почти дочь палача?      

Корнелиус пытался протестовать и протестовал бы, без   сомнения, от всего сердца, с искренностью души, переполненной любовью.      

Молодая девушка прервала его:      

— Как поживает ваш тюльпан? — спросила она с   улыбкой.      

Говорить с Корнелиусом о его тюльпане было для Розы способом   заставить его позабыть всё, даже самоё Розу.      

— Неплохо, — ответил он, — кожица чернеет,   брожение началось, жилки луковички нагреваются и набухают; через неделю,   пожалуй, даже раньше, можно будет наблюдать первые признаки прорастания. А ваш   тюльпан, Роза?      

— О, я широко поставила дело и точно следовала вашим   указаниям.      

— Послушайте, Роза, что же вы сделали? — спросил   Корнелиус. Его глаза почти так же вспыхнули, и его дыхание было таким же   горячим, как в тот вечер, когда его глаза обжигали лицо, а дыхание — сердце   Розы.      

— Я, — заулыбалась девушка, так как в глубине души   она не могла не наблюдать за двойной любовью заключенного и к ней и к черному   тюльпану, — я поставила дело широко: я приготовила грядку на открытом   месте, вдали от деревьев и забора, на слегка песчаной почве, скорее влажной, чем   сухой, и без единого камушка. Я устроила грядку так, как вы мне ее описали.      

— Хорошо, хорошо, Роза.      

— Земля, подготовленная таким образом, ждет только   ваших распоряжений. В первый же погожий день вы прикажете мне посадить мою   луковичку, и я посажу ее. Ведь мою луковичку нужно сажать позднее вашей, так   как у нее будет гораздо больше воздуха, солнца и земных соков.      

— Правда, правда! — Корнелиус захлопал от радости   в ладоши. — Вы прекрасная ученица, Роза, и вы, конечно, выиграете ваши сто   тысяч флоринов.      

— Не забудьте, — сказала смеясь Роза, — что   ваша ученица — раз вы меня так называете — должна еще учиться и другому, кроме   выращивания тюльпанов.      

— Да, да, и я так же заинтересован, как и вы,   прекрасная Роза, чтобы вы научились читать.      

— Когда мы начнем?      

— Сейчас.      

— Нет, завтра.      

— Почему завтра?      

— Потому что сегодня наш час уже прошел, и я должна вас   покинуть.      

— Уже!? Но что же мы будем читать?      

— О, — ответила Роза, — у меня есть книга,   которая, надеюсь, принесет нам счастье.      

— Итак, до завтра.      

— До завтра.      

 XVII      

Первая луковичка      

       

На следующий день Роза пришла с библией Корнеля де Витта.      

Тогда началась между учителем и ученицей одна из тех   очаровательных сцен, какие являются радостью для романиста, если они, на его   счастье, попадают под его перо.      

Окошечко, единственное отверстие, которое служило для   общения влюбленных, было слишком высоко, чтобы молодые люди, до сих пор   довольствовавшиеся тем, что читали на лицах друг у друга всё, что им хотелось   сказать, могли с удобством читать книгу, принесенную Розой.      

Вследствие этого молодая девушка была вынуждена опираться на   окошечко, склонив голову над книгой, которую она держала на уровне фонаря,   поддерживаемого правой рукой. Чтобы рука не слишком уставала, Корнелиус   придумал привязывать фонарь носовым платком к решетке. Таким образом Роза, водя   пальцем по книге, могла следить за буквами и слогами, которые заставлял ее   повторять Корнелиус. Он, вооружившись соломинкой, указывал буквы своей   внимательной ученице через отверстие решетки.      

Свет фонаря освещал румяное личико Розы, ее глубокие синие   глаза, ее белокурые косы под потемневшим золотым чепцом, — головным убором   фрисландок. Ее поднятые вверх пальчики, от которых отливала кровь, становились   бледно-розовыми, прозрачными, и их меняющаяся окраска словно вскрывала   таинственную жизнь, пульсирующую у нас под кожей.      

Способности Розы быстро развивались под влиянием живого ума   Корнелиуса, и когда затруднения казались слишком большими, то их углубленные   друг в друга глаза, их соприкоснувшиеся ресницы, их смешивающиеся волосы   испускали такие электрические искры, которые способны были осветить даже самые   непонятные слова и выражения.      

И Роза, спустившись к себе, повторяла одна в памяти данный   ей урок чтения и одновременно в своем сердце тайный урок любви.      

Однажды вечером она пришла на полчаса позднее обычного.      

Запоздание на полчаса было слишком большим событием, чтобы   Корнелиус раньше всего не справился о его причине.      

— О, не браните меня, — сказала девушка: — это не   моя вина. Отец возобновил в Левештейне знакомство с одним человеком, который   часто приходил к нему в Гааге с просьбой показать ему тюрьму. Это славный   парень, большой любитель выпить, который рассказывает веселые истории и, кроме   того, щедро платит и никогда не останавливается перед издержками.      

      

— С другой стороны вы его не знаете? — спросил   изумленный Корнелиус.      

— Нет, — ответила молодая девушка, — вот уже   около двух недель, как мой отец пристрастился к новому знакомому, который нас   усердно посещает.      

— О, — заметил Корнелиус, с беспокойством   покачивая головой, так как каждое новое событие предвещало ему какую-нибудь   катастрофу, — это, вероятно, один из тех шпионов, которых посылают в   крепости для наблюдения и за заключенными и за их охраной.      

— Я думаю, — сказала Роза с улыбкой, — что   этот славный человек следит за кем угодно, но только не за моим отцом.      

— За кем же он может здесь следить?      

— А за мной, например.      

— За вами?      

— А почему бы и нет? — сказала смеясь девушка.      

— Ах, это правда, — заметил, вздыхая,   Корнелиус, — не все же ваши поклонники, Роза, должны уходить ни с чем;   этот человек может стать вашим мужем.      

— Я не говорю: “нет”.      

— А на чем вы основываете эту радость?      

— Скажите, это опасение, господин Корнелиус…      

— Спасибо, Роза, вы правы, это опасение…      

— А вот на чем я его основываю.      

— Я слушаю, говорите.      

— Этот человек приходил уже несколько раз в Бюйтенгоф в   Гааге; да, как раз в то время, когда вас туда посадили. Когда я выходила, он   тоже выходил; я приехала сюда, он тоже приехал. В Гааге он приходил под   предлогом повидать вас.      

— Повидать меня?      

— Да. Но это, без всякого сомнения, был только предлог;   теперь, когда вы снова стали заключенным моего отца или, вернее, когда отец   снова стал вашим тюремщиком, он больше не выражает желания повидать вас. Я   слышала, как он вчера говорил моему отцу, что он вас не знает.      

— Продолжайте, Роза, я вас прошу. Я попробую   установить, что́ это за человек и чего он хочет.      

— Вы уверены, господин Корнелиус, что никто из ваших   друзей не может интересоваться вами?      

— У меня нет друзей, Роза. У меня никого не было, кроме   моей кормилицы; вы ее знаете, и она знает вас. Увы! Эта бедная женщина пришла   бы сама и безо всякой хитрости, плача, сказала бы вашему отцу или вам: “Дорогой   господин или дорогая барышня, мое дитя здесь у вас; вы видите, в каком я   отчаянии, разрешите мне повидать его хоть на один час, и я всю свою жизнь буду   молить за вас бога”. О, нет, — продолжал Корнелиус, — кроме моей   доброй кормилицы, у меня нет друзей.      

— Итак, остается думать то, что я предполагала, тем   более, что вчера, на заходе солнца, когда я окапывала гряду, на которой я   должна посадить вашу луковичку, я заметила тень, проскользнувшую через открытую   калитку за осины и бузину. Я притворилась, что не смотрю. Это был наш парень.   Он спрятался, смотрел, как я копала землю, и, конечно, он следил за мной. Это   он меня выслеживает. Он следил за каждым взмахом моей лопаты, за каждой горстью   земли, до которой я дотрагивалась.      

— О, да, о, да, это, конечно, влюбленный, — сказал   Корнелиус. — Что, он молод, красив?      

И он жадно смотрел на Розу, с нетерпением ожидая ее ответа.      

— Молодой, красивый? — воскликнула, рассмеявшись,   Роза. — У него отвратительное лицо, у него скрюченное туловище, ему около   пятидесяти лет, и он не решается смотреть мне прямо в лицо и громко со мной   говорить.      

— А как его зовут?      

— Якоб Гизельс.      

— Я его не знаю.      

— Теперь вы видите, что он не для вас сюда приходит.      

— Во всяком случае, если он вас любит, Роза, а это   очень вероятно, так как видеть вас — значит любить, то вы-то не любите его?      

— О, конечно, нет.      

— Вы хотите, чтобы я успокоился на этот счет?      

— Я этого требую от вас.      

— Ну, хорошо, теперь вы умеете уже немного читать,   Роза, и вы прочтете, не правда ли, всё, что я вам напишу о муках ревности и   разлуки?      

— Я прочту, если вы это напишете крупными буквами.      

Так как разговор начал принимать тот оборот, который   беспокоил Розу, она решила оборвать его.      

— Кстати, — сказала она, — как поживает ваш   тюльпан?      

— Судите сами о моей радости, Роза. Сегодня утром я   осторожно раскопал верхний слой земли, который покрывает луковичку, рассмотрел   ее на солнце и увидел, что появляется первый росток. Ах, Роза, мое сердце   растаяло от радости! Эта незаметная белесоватая почка, которую могло бы содрать   крылышко задевшей ее мухи, этот намек на жизнь, которая проявляет себя в чем-то   почти неосязаемом, взволновал меня больше, чем чтение указа его высочества,   задержавшего меч палача на эшафоте Бюйтенгофа и вернувшего меня к жизни.      

— Так вы надеетесь? — сказала улыбаясь Роза.      

— О, да, я надеюсь.      

— А когда же я должна посадить свою луковичку?