1 2 3 4 5 6 
– Я  повелел тебе говорить только правду. Ты слышал, теуль? Если твоя мать была из  их племени, разве ты не такой же, как они, разве ты не плоть от плоти и не  кровь от крови своей матери?    

– Как  будет угодно повелителю, – проговорил я с поклоном и начал рассказывать об  испанцах – об их стране, об их величин, жестокости я ненасытной жажде золота.  Монтесума слушал с жадностью, но, по-видимому, не верил и половине того, что я  говорил, ибо страх сделал его безмерно подозрительным. Когда я умолк, он снова  спросил меня:    

– Для  чего же они явились в Анауак?    

– Боюсь,  повелитель, что они пришли, чтобы захватить эту землю или, в лучшем случае,  чтобы разграбить все ее сокровища и свергнуть ее богов.    

– Что  же ты мне посоветуешь, теуль? Как защититься от этих могучих воинов, одетых в  металл и скачущих на свирепых диких зверях? У них есть какие-то трубки,  грохочущие словно гром, от звуков которого валятся сотни врагов, а в руках у  них оружие ив сверкающего серебра. Как бороться с ними? Увы, противиться им  невозможно, ибо они – сыновья Кецалькоатля, вернувшиеся, чтобы завладеть своей  землей. Я слышал о них с самого детства, я страшился их всю жизнь, и вот  сегодня они стоят у моего порога.    

– Я  всего лишь бог, – ответил я, – но если земной владыка дозволит, я дам  ему простой совет. На силу отвечают силой! Теулей мало, и против каждого из них  ты можешь выставить тысячу воинов. Напади из них первым, не жди, пока они  найдут себе союзников, раздави их сразу!    

– И  это советует мне тот, чья мать была из племени теулей, – с ехидной  усмешкой проговорил император. – Скажи мне еще, советник, как я смогу  узнать, что против меня сражаются люди, а не боги? Как я смогу узнать истинные  желания и замыслы этик людей или богов, если они не говорят на моем языке, а я  не говорю на их языке?    

– Это  нетрудно сделать, о Монтесума, – ответил я. – Мне знаком их язык.  Пошли меня – и я все для тебя узнаю.    

Произнося  эти слова, я почувствовал, как в сердце моем загорелась надежда. Если бы мне  удалось добраться до испанцев, я бы спасся от жертвенного алтаря! А может быть,  даже вернулся на родину. Ведь они приплыли на кораблях, и корабли, наверное,  поплывут обратно. Пока что мне нечего было жаловаться на свою участь, но, само  собой разумеется, больше всего мне хотелось бы снова очутиться среди христиан.    

Некоторое  время Монтесума молча смотрел на меня, потом ответил:    

– Теуль,  ты, наверное, принимаешь меня за глупца. Да неужели ты думаешь, что я пошлю  тебя к ним, чтобы ты рассказал своим братьям о моем страхе, о моей слабости и  показал им все наши уязвимые места? Неужели ты думаешь, мне неизвестно, для  чего ты сюда явился? Глупец! Я знаю – ты лазутчик теулей! Ты пробрался к нам,  чтобы все разведать о нашей стране! Я узнал об этом в первый же день, и клянусь  богом Уицилопочтли, если бы ты не был посвящен Тескатлипоке, твое сердце завтра  же дымилось бы на алтаре! Поостерегись же и не давай мне больше лживых советов,  иначе ты умрешь гораздо раньше, чем думаешь. Знай, я расспрашивал тебя нарочно,  ибо так повелели боги. Я прочел их волю на сердцах сегодняшних жертв и  заговорил с тобой, чтобы выведать твои тайные мысли и обратить их против тебя.  Ты советуешь мне сразиться с теулями? Так вот, я не буду с ними сражаться. Я  встречу их ласковыми словами и подарками, ибо знаю: ты советуешь мне только то,  что меня погубит!    

Все это  Монтесума проговорил негромко, захлебываясь от ярости; он стоял передо мной со  скрещенными на груди руками, низко опустив голову, и нервная дрожь сотрясала  все его тело. Я испугался не на шутку. Хоть я и был богом, я прекрасно понимал,  что достаточно одного кивка земного властелина, чтобы обречь меня на самую  мучительную смерть. И тем не менее больше всего в тот момент меня поразила  глупость этого человека, во всем остальном столь мудрого и рассудительного. Он  не доверял мне и в то же время слепо верил своим идолам, толкавшим его на  верную смерть. Но почему? Только сегодня я нашел ответ на этот вопрос.    

Сам  Монтесума не был виноват, Неотвратимый рок направлял каждый его шаг, и сама судьба  говорила его устами. Боги Анауака были ложными богами. Я знаю теперь, что за их  уродливыми каменными изваяниями скрывался живой дьявольски жестокий ум  жрецов, – не зря ведь они говорили, что боги любят кровавые человеческие  жертвы. Но проклятие тяготело над ними. И когда император вопрошал своих идолов  через жрецов, они давали ему лживые советы, обрекавшие на гибель их самих и  всех, кто им поклонялся, ибо так было предопределено.    

Пока мы  говорили, солнце быстро зашло, и все погрузилось во мрак. Только снежные  вершины вулканов Попокатепетль и Истаксиуатль все еще были освещены зловещим  кроваво-красным заревом.    

Никогда  еще фигура мертвой женщины, покоящейся в своем вечном гробу на вершине Истаксиуатля,  не вырисовывалась с такой четкостью и совершенством, как в ту ночь. Может быть,  это была игра воображения, однако я ясно видел гигантское окровавленное женское  тело, лежащее на смертном одре.    

Но,  очевидно, это была не только моя фантазия, потому что когда Монтесума умолк,  взгляд его случайно упал на вершину вулкана, и он тоже замер, не в силах  отвести от нее глаз.    

– Смотри,  теуль! – проговорил он, наконец, с горьким смехом. – Смотри! Там  покоится душа народа Анауака, омытая кровью и готовая к погребению, Ты видишь,  как страшна она даже в смерти?    

Но едва  он произнес эти слова и повернулся, чтобы уйти, как со стороны горы понесся  дикий нечеловеческий вопль, преисполненный такой страшной муки, что у меня  кровь застыла в жилах. Монтесума в ужасе уцепился за мою руку, и мы оба  уставились на Истаксиуатль, откуда неслись эти неземные рыдания. Нам  показалось, что окровавленная, залитая жутким багровым светом фигура спящей  женщины приподнялась из своего каменного гроба. Она поднималась медленно,  словно пробуждаясь ото сна, и, наконец, встала во весь свой гигантский рост на  вершине горы. Дрожа от страха, смотрели мы на пробудившуюся великаншу,  закутанную в белоснежные одеяния, словно запятнанные кровью.    

Несколько  мгновений призрак стоял неподвижно, глядя вниз на Теночтитлан. Затем он внезапно  простер к нему руки, жестом, преисполненным сострадания, и в тот же миг ночной  мрак поглотил его, и скорбные стоны постепенно затихли вдали.    

– Скажи,  теуль, – прошептал император, – разве это не ужасно, каждый день  видеть подобные знамения? Я боюсь. Прислушайся к стенаниям в городе! Там тоже  видели этот призрак. Слышишь, как кричит от страха народ? Слышишь, как жрецы  бьют в барабаны, чтобы отвратить от нас проклятие? Плачь, плачь, народ мой!  Молитесь, жрецы, и умножайте жертвы, ибо день вашей гибели близок! О  Теночтитлан, царь всех городов! Я вижу тебя разрушенным и поруганным. Я вижу  дворцы твои почерневшими от пожарищ, храмы твои – оскверненными, прекрасные  сады – одичавшими. Я вижу твоих благородных жен наложницами чужеземцев; твоих  царственных принцев – их слугами. Каналы твои покраснели от крови детей твоих,  дамбы твои усыпаны их обугленными костями. Смерть повсюду, бесчестие – хлеб  твой, отчаяние – участь твоя. Ты взрастил меня, царь городов, колыбель моих  предков. А ныне я говорю тебе – прощай навсегда!    

Так  горевал Монтесума среди ночной темноты, громко изливая свою скорбь. Но вот  из-за гор выглянула полная луна, и ее тусклое сияние просочилось сквозь ветви  кедров, увешанные призрачными бородами лишайников. Оно осветило высокую фигуру  Монтесумы, его искаженное горем лицо, его тонкие руки, то взлетающие, то  падающие в пророческом экстазе, мои блестящие украшения и кучку замерших от  страха придворных и музыкантов, которые на сей раз позабыли о своих дудках.  Налетел слабый порыв ветра, печально прошелестел в ветвях могучих деревьев на  склонах и у подножия холма Чапультепека и смолк. Никогда еще я не видел более  странной и зловещей сцены, таинственной и полной неосознанного ужаса. Монарх  заранее оплакивал падение своего народа и своего могущества! Еще ничего не  случилось ни с ним, ни с его подданными, а он уже знал, что они обречены, и  слова отчаяния вырывались из его сердца, сокрушенного одной лишь тенью грядущих  бед.    

Но  чудеса этой ночи еще не кончились.    

Когда  Монтесума прокричал в тоске свои пророческие видения, я осторожно спросил, не  позвать ли придворных, которые обычно его окружали, но сейчас держались от нас  на некотором расстоянии.    

– Нет, –  ответил император ацтеков. – Я не хочу, чтобы они прочли страдание и страх  на моем лице. Они могут бояться, но я должен казаться неустрашимым. Пройдись  немного со мной, теуль, и если ты задумал убить меня – убей, я не буду об этом  жалеть.    

На это я  ничего не ответил и молча последовал за Монтесумой; он направился вниз по одной  из самых темных тропинок, извивающихся между стволами кедров. Если бы я захотел,  я мог бы легко его здесь убить, но что в этом пользы? Кроме того, хотя я и  знал, что Монтесума мой враг, сердце мое возмущалось при одной мысли об  убийстве.    

Милю с  лишним император прошагал, не произнося ни слова. Мы шли то в тени деревьев, то  по открытому месту среди садов, украшенных чудными цветами, пока не очутились  перед воротами, за которыми находилась усыпальница царского дома. Как раз  напротив ворот была широкая прогалина, залитая ярким лунным светом. Посреди нее  лежало что-то белое, похожее издали на тело женщины, но заметил это я один.  Ничего не видя вокруг, Монтесума пристально смотрел на ворота. Наконец он  заговорил:    

– Эти  ворота открылись четыре дня назад для моей сестры Папанцин. И вот я думаю – через  сколько дней они откроются для меня?    

Когда он  заговорил, фигура на траве вздрогнула, словно пробуждаясь ото сна. Она вздрогнула,  как снежная женщина на горе, она так же приподнялась, так же встала во весь  рост и так же простерла руки. Теперь Монтесума увидел ее и задрожал, и я  почувствовал, что меня тоже бьет дрожь.    

Женщина –  ибо это была женщина – медленно приближалась к нам. Уже можно было разглядеть,  что она облачена в смертные одежды. Но вот она подняла голову, и лунный свет  упал на ее лицо. Монтесума дико вскрикнул, и я закричал вместе с ним: мы узнали  тонкое бледное лицо принцессы Папанцин, той самой Папанцин, что была погребена  здесь четыре дня назад.    

Ступая  легко и неслышно, словно во сне, она шла к нам, пока не остановилась перед  кустом, тень от которого нас скрывала. Здесь Папанцин – или дух Папанцин –  посмотрела прямо на нас открытыми, но ничего не видящими слепыми глазами и  произнесла голосом Папанцин:    

– Монтесума,  брат мой, ты здесь? Я чувствую, что ты рядом, но не вижу тебя.    

Тогда  Монтесума вышел из тени и встал лицом к лицу с привидением.    

– Кто  ты? – проговорил он. – Кто ты, принявшая облик мертвой и носящая  одеяние мертвой?    

– Я  Папанцин, – ответила та. – Я воскресла из мертвых, чтобы принести  тебе весть, брат мой Монтесума.    

– Какую  весть ты несешь мне? – хриплым голосом спросил император.    

– Весть  о гибели, брат мой. Царство твое падет, скоро ты умрешь, а вместе с тобой –  десятки и десятки тысяч твоих подданных. Четыре дня я была среди мертвых и там  я видела твоих ложных богов. Это не боги, а дьяволы! Там же я видела тех, кто  им поклоняется, и жрецов, которые им служат. Все они осуждены на муки  невыносимые. Народ Анауака обречен, потому что он чтит этих дьявольских идолов.    

– Папанцин,  сестра моя, неужели у тебя нет для меня ни слова утешения?    

– Ни  слова, – ответила она. – Если ты отречешься от ложных богов, ты,  может быть, спасешь свою душу, но свою жизнь и жизнь своего народа тебе уже не  спасти.    

После  этого Папанцин повернулась и скрылась в тени деревьев; я слышал, как ее  смертные одеяния прошелестели по траве.    

Безудержная  ярость охватила вдруг Монтесума.    

– Будь  же ты проклята, сестра моя Папанцин! – закричал он громовым голосом. –  Для чего ты воскресла? Неужели только для того, чтобы принести мне эту черную  весть? Если бы ты принесла мне надежду, если бы указала путь к спасению – я бы  с радостью тебя приветствовал. А теперь – уходи назад во мрак, и пусть вся  тяжесть земли придавит твое сердце навечно! А мои боги – им поклонялись мои  отцы, и я буду им поклоняться до конца. Пусть даже они отвернутся от меня, я их  все равно не оставлю! Боги разгневаны, ибо жертвы оскудевают на алтарях. Отныне  я их удвою! Я прикажу положить на алтари всех жрецов, потому что они не могут  умилостивить богов.    

Монтесума  неистовствовал, как слабый человек, обезумевший от ужаса. Знать и придворные,  следовавшие за нами в отдалении, столпились теперь вокруг него, испуганные и  недоумевающие.    

Наконец,  Монтесума разодрал на себе царское одеяние и, вырывая клочья волос из головы и  бороды, в судорогах покатился по земле. Придворные подхватили его и унесли во  дворец.    

Три дня  и три ночи императора никто не видел. Однако то, что он говорил о жертвоприношениях,  оказалось не пустыми словами, ибо со следующего утра количество жертв было  удвоено по всей стране. Тень креста уже пала на алтари Анауака, но к небесам  все еще вздымался дым жертвоприношений, а с вершин теокалли по-прежнему  слышались страшные крики пленников. Час дьявольских богов уже пробил, но они  все еще собирали свою последнюю кровавую жатву, и жатва их была изобильной.    

Я, Томас  Вингфилд, видел эти знамения собственными глазами, но чем они были – предупреждением,  ниспосланным свыше, или просто случайным явлением природы – сказать не берусь.  Всю страну в те дни охватил ужас, и вполне возможно, что мятущийся разум людей  принимал за вещие знаки то, на что в другое время никто не обратил бы внимания.    

Что же  касается воскресения Папанцин, то это истинная правда, хотя скорее всего она  вовсе не умирала, а просто была погружена в глубокий обморок. С той ночи она  уже не появлялась, и сам я больше ее не встречал. Однако мне говорили, что  впоследствии Папанцин приняла христианство и часто рассказывала об удивительных  и странных вещах, которые она видела в царстве смерти.[23][24]    

 18. ВЫБОР НЕВЕСТ    

     

Со дня  моего превращения в бога Тескатлипоку до вступления испанцев в Теночтитлан  прошло несколько месяцев, и все это время, город был охвачен тревогой. Снова и  снова Монтесума слал к Кортесу послов со щедрыми дарами, с золотом и  драгоценными каменьями, упрашивая его удалиться. Безумный император не понимал,  что, выставляя напоказ свои огромные богатства, он только дразнит стервятника,  привлекая его к своему гнезду.    

Кортес  отделывался от его послов ничего не стоящими вежливыми заверениями и такими же  дешевыми безделушками. И это – было все.    

Но вот  испанцы двинулись в глубь страны, и Монтесума с ужасом узнал о разгроме воинственного  племени тласкаланцев. Тласкаланцы были его извечными злейшими врагами, но до  сих пор они являлись преградой между ацтеками и белыми завоевателями. Затем пришла  весть о том, что побежденные тласкаланцы превратились в союзников и слуг своих  недавних противников, и теперь тысячи свирепых тласкаланских воинов идут вместе  с испанцами на священный город Чолулу. Прошло еще немного времени, и повсюду  разнесся слух о кровавой бойне в Чолуле, где победители свергли всех святых,  или, вернее, святотатственных богов, этого города с их пьедесталов.    

Об  испанцах рассказывали всяческие чудеса. Шептались об их мужестве я силе, об их  неуязвимых доспехах, об их оружии, извергающем гром во время сражений, о  свирепых зверях, на которых они скакали. Однажды Монтесуме доставили головы  двух белых людей, убитых в одной ив схваток, – две устрашающие огромные  волосатые головы, а вместе с ними – голову лошади. При виде этих чудовищных  останков Монтесума едва не потерял сознание от страха, но все же приказал  выставить их в большом храме напоказ и объявить народу, что подобная судьба  ожидает каждого, кто посмеет вторгнуться в Анауак.    

Тем  временем в делах империи царили разброд и смятение. Каждый день собирались  советы знати, верховных жрецов и вождей соседних дружественных племен. Одни  говорили одно, другие – другое, а в конечном счете оставались лишь  неуверенность и преступная нерешительность. Если бы Монтесума прислушался в те  дни к голосу великого воина Куаутемока, Анауак не был бы сейчас испанским  владением, ибо Куаутемок снова и снова убеждал Монтесуму отбросить все его  страхи и, пока еще не поздно, объявить теулям открытую войну. Довольно послов и  подарков! Надо собрать все бесчисленное войско ацтеков и раздавить врага в  горных проходах!    

Но –  увы! – на все его уговоры Монтесума неизменно отвечал:    

– Ни  к чему все это, племянник. Можно ли бороться против этих людей, если сами боги  за них. Если боги захотят, они вступятся за нас, а если нет    

– горе  нам! О себе я не думаю, но что будет с моим народом? Что будет с женщинами и  детьми, что будет с больными и стариками? Горе нам, горе!    

После  этого он закрывал лицо и принимался стонать и плакать, как малый ребенок.  Куаутемок покидал его, не находя слов от ярости при виде подобной глупости  великого императора. Но что он мог сделать? Так же, как и я, Куаутемок полагал,  что само небо лишило Монтесуму разума, чтобы покарать и уничтожить Анауак.    

Здесь  следует сказать, что, хотя мое положение бога и позволяло мне все знать и все  видеть, я, Томас Вингфилд, оставался вместе с тем только жалкой игрушкой, увлекаемой  волной великих событий, которые в течение двух последующих поколений стерли  державу ацтеков с лица земли. Правда, я был игрушкой, вознесенной на вершину  этой волны, но власти у меня было ровно столько же, сколько у клочка пены на  гребне морского вала. Монтесума принимал меня за шпиона и не верил ни одному  моему слову; жрецы смотрели на меня как на бога и как на будущую жертву; только  мой друг Куаутемок да еще Отоми, тайно любившая меня, все-таки доверяли мне, и  с ними я часто беседовал обо всем, объясняя им истинный смысл того, что  происходило на наших глазах. Но оба они тоже были бессильны.    

Утратив  разум, Монтесума все еще сохранял всю полноту власти и дрожащей рукой направлял  корабль империи то туда, то сюда; казалось, что это гигантское судно покинуто  всеми матросами и несется по воле стихий прямо навстречу гибели.    

Ужас  перед грядущим охватил поголовно всех. Но несмотря на это, а может быть, именно  поэтому люди безудержно предавались наслаждениям, отрываясь от них только для  свершения религиозных обрядов. В те дни никто не пропускал ни одного  празднества, и ни один алтарь не оставался пустым. Подобно реке, убыстряющей  бег свой по мере приближения к пропасти, в которую ей предстоит низвергнуться,  народ Анауака, словно предвидя скорую гибель, пробудился ото сна и зажил  напряженной лихорадочной жизнью. С утра до вечера с алтарей на вершинах теокалли  слышались вопли жертв, и с вечера до утра улицы оглашала нестройная дикая  музыка. «Заморские боги идут на нас, – говорили люди. – Давайте же  пировать и пить, потому что завтра мы умрем!» И вот самые добродетельные женщины  пускались в безудержное распутство, самые благородные мужи, дорожившие честью  своего имени, становились подлецами, и даже дети в те дни шатались пьяные по  улицам города, хотя это для ацтеков – неслыханное преступление!    

Монтесума  покинул Чапультепек и вместе со всем своим двором перебрался во дворец на  обширной площади напротив большого теокалли. Этот дворец был настоящим городом  внутри города. Под его кровлями по ночам собиралось более тысячи человек, не  говоря уже о всевозможных карликах и уродцах, о сотнях редкостных птиц в  птичнике и множестве диких зверей в клетках. Здесь, в этом дворце, я пировал  каждый день с кем хотел, а когда мне надоедали пиршества, облачался в  сверкающие одеяния и в сопровождении толпы юных слуг и знатных мужей выходил на  улицы, наигрывая на ацтекской лютне (до какой-то степени я овладел этим  ненавистным инструментом). Народ с криками выбегал из домов и склонялся передо  мной, дети осыпали меня цветами, девушки плясали вокруг, целуя мне руки и ноги,  и вскоре за мной уже двигалась тысячная толпа. И я тоже плясал и вопил, как  юродивый, потому что в те дни среди всеобщего фанатизма меня охватило какое-то  странное безумие. Я старался заглушить страх, я хотел забыть о том, что обречен  на жертвоприношение и что каждый день приближает к моему сердцу окровавленный  жреческий нож.    

Я хотел  забыть, но – увы! – это было не в моей власти. Сколько бы я ни пил, пары мескаля  и пульке[25]  мгновенно улетучивались из моей головы; ароматы цветов, красота женщин и  преклонение народа больше не волновали меня; неотступно, неотвязно думал я о  своей обреченности, с тоской вспоминая родной дом и далекую любимую. В те дни  мне казалось, что сердце мое не выдержит, и если бы не доброта Отоми, я бы,  наверное, наложил на себя руки. Но прекрасная и величественная дочь Монтесумы  всегда была рядом со мной. Она находила тысячи способов отвлечь меня и  успокоить, а время от времени с ее уст срывались неясные слова надежды, от которых  кровь начинала быстрее пульсировать в моих жилах.    

Я хочу  напомнить, что, когда я впервые встретил Отоми при дворе Монтесумы, она показалась  мне очень красивой и привлекательной. Но сейчас, хотя я по-прежнему находил ее  такой же прекрасной, в моем окаменевшем от ужаса сердце не было места для  нежных чувств ни к Отоми, ни к какой-либо другой женщине. Когда я не был  опьянен хмелем или поклонением толпы, все мои помыслы устремлялись к небесам: я  старался примирить с ними свою душу, что, по правде говоря, было нелегко.    

Я часто  беседовал с Отоми, рассказывая ей о нашей вере и прочих вещах, как когда-то рассказывал  Марине, которая теперь была, по слухам, любовницей и переводчицей Кортеса,  предводителя испанцев. Отоми сосредоточенно слушала, не сводя с меня своих  нежных глаз, но не больше, ибо скромность этой прекраснейшей из женщин можно  было сравнить только с ее мужеством и красотой.    

Так  продолжалось до тех пор, пока испанцы не выступили из Чолулы на Теночтитлан.    

Как-то  утром я сидел в саду с лютней в руках. Знатные мужи из моей свиты и мои наставники  о чем-то оживленно разговаривали, держась на почтительном расстоянии. Со своего  места мне был виден двор, где ежедневно собирался императорский совет, и я заметил,  что, когда вожди удалились, по двору начали сновать жрецы, а затем показалась  группа красивых девушек в сопровождении нескольких женщин средних лет.    

Появился  принц Куаутемок и подошел ко мне. В последнее время он не часто улыбался, но  сегодня Куаутемок с улыбкой спросил, знаю ли я, что там происходит. Я ответил,  что не знаю, да и знать не хочу, должно быть, Монтесума собирает новые  «подношения», чтобы отправить их своим испанским хозяевам.    

– Думай,  о чем говоришь, теуль! – запальчиво проговорил Куаутемок. – Даже если  бы ты сказал правду, я бы заставил тебя проглотить свои слова и не поглядел бы,  что в тебе дух Тескатлипоки! Только моя любовь спасает тебя.    

Затеи,  немного успокоившись, он продолжал:    

– Увы,  безумие моего дяди привело к тому, что такие речи стали возможны. Ах, если бы я  был императором Анауака! Не прошло б и недели, как головы всех этих теулей из Чолулу  уже украшали бы карнизы вон того храма!    

– Думай,  о чем говоришь, принц, – насмешливо ответил я. – Если кое-кто услышит  твои слова, тебе придется их проглотить самому. Но когда-нибудь ты сделаешься  императором, и тогда мы посмотрим, как ты справишься с теулями. Во всяком  случае другие посмотрят, потому что я-то уже этого не увижу. Но что там  происходит? Может быть, Монтесума выбирает себе новых жен?    

– Да,  он выбирает жен, но только не для себя. Знай, теуль, тебе осталось недолго жить.  Поэтому Монтесума вместе со жрецами уже выбирает тех, кто станут твоими женами.    

– Моими  женами? – крикнул я, вскакивая на ноги. – Женами того, кто обручен со  смертью? Что мне теперь в любви и в женитьбе! Пройдет неделя, другая – и моим  брачным ложем станет алтарь. Ах, Куаутемок, ты говоришь, что любишь меня. Я  спас тебе жизнь. Если ты меня любишь, спаси меня теперь. Ведь ты поклялся это  сделать.    

– Я  поклялся сделать все, что в моей власти, и готов отдать за тебя жизнь, теуль. Я  готов сдержать свое слово, ибо не все ценят жизнь так высоко, как ты, мой друг.  Но помочь тебе я все равно не смогу. Ты посвящен богам, и умри я хоть тысячу  раз, это не изменит твоей судьбы. Только небо может спасти тебя, если захочет.  Поэтому утешься, теуль, и когда придет час – умри мужественно. Твоя участь  ничем не хуже моей и многих других, ибо смерть ожидает нас всех. А теперь –  прощай!    

Когда  принц удалился, я покинул сады и ушел в свои покои, где обычно принимал тех,  кто приходил на поклонение к богу Тескатлипоке, как меня называли. Здесь я сел  на свое золотое ложе и окутался табачным дымом. По счастью, я был один. Без  моего позволения сюда никто не осмеливался входить.    

Но вот  главный из моих слуг объявил, что кто-то желает со мной говорить. Я был измучен  своими мыслями, и чтобы хоть как-нибудь отвлечься, склонил голову в знак  согласия. Слуга вышел, и передо мной очутилась закутанная женщина. С удивлением  посмотрев на нее, я приказал ей открыть лицо и говорить. Женщина повиновалась,  и я увидел принцессу Отоми.    

Ничего  не понимая, я встал ей навстречу. Обычно принцесса никогда не приходила ко мне  одна, но я подумал, что у нее ко мне дело, а может быть, она выполняет  какой-нибудь неизвестный мне обряд.    

– Прошу  тебя, сядь, – смущенно проговорила Отоми. – Тебе не подобает стоять  передо мной.    

– Отчего  же? – спросил я. – Если бы я даже не уважал тебя, как принцессу, я  все равно воздал бы должное твоей красоте.    

– Довольно  слов! – прервала меня Отоми жестом гибкой руки. – Я пришла сюда, о  Тескатлипока, по древнему обычаю, ибо я несу тебе весть. Те, кто станут твоими  женами, избраны. Я должна назвать тебе их имена.    

– Говори,  принцесса Отоми?    

– Это… –  и здесь она назвала имена трех девушек. Я знал, что они были первыми красавицами  в стране.    

– Мне  показалось, что их должно быть четыре, – проговорил я с горькой  усмешкой. – Или у меня отняли четвертую жену?    

– Их  четыре, – ответила Отоми и снова умолкла.    

– Говори  же! – вскричал я. – Скажи мне, какую еще несчастную девку выбрали в  жены мошеннику, обреченному на жертвоприношение?    

– Тебе  выбрали одну девушку высокого рода, носившую иные титулы, чем те, которыми ты  ее награждаешь, о Тескатлипока.    

Я  вопросительно взглянул на нее, и Отоми тихо проговорила:    

– Четвертая  и первая среди всех – это я, Отоми, принцесса племен отоми, дочь Монтесумы.    

– Ты! –  воскликнул я, падая на подушки ложа. – Неужели ты?    

– Да,  я. Слушай! Я была избрана жрецами, как самая красивая девушка Анауака, хоть я и  недостойна такой чести. Мой отец, император, пришел в ярость и сказал, что ни  за что на свете его дочь не станет женой пленника, который должен умереть на  жертвенном алтаре. Но жрецы ответили ему, что в такое время, когда боги  разгневаны, он не должен требовать исключений для своей дочери. «Разве  знатнейшая женщина страны не достойная жена для бога?» – спросили они. И тогда  мой отец согласился и сказал, что пусть будет так, как я пожелаю. И я сказала  вслед за жрецами, что в нашей юдоли скорби самая гордая должна унизиться до  праха под ногами и стать женой пленного раба, названного богом и обреченного на  жертвоприношение. Так я, принцесса Отоми, согласилась стать твоею женой, о  Тескатлипока! Но если бы я знала тогда то, что читаю сейчас в твоих глазах, я  бы, наверное, не согласилась. В своем унижении я надеялась обрести любовь хотя  бы на краткий миг, чтобы затем умереть рядом с тобой на алтаре, ибо обычай  моего народа, если я захочу, дает мне на это право. Однако теперь я вижу – ты  мне не рад. Отступать уже поздно, но ты можешь не бояться. У тебя будут другие,  а я тебя не потревожу. Я сказала все, что должна была сказать. Могу я теперь  удалиться? Торжественное бракосочетание назначено через двенадцать дней, о  Тескатлипока!    

Поднявшись  с ложа, я взял Отоми за руку и проговорил:    

– Благодарю  тебя, благородная душа! Если бы не ты с Куаутемоком, если бы не ваши заботы и  доброта, которыми вы меня окружили, я бы, наверное, давно уже погиб. Но ты хочешь  утешать меня до последнего мгновения, ты даже решила умереть вместе со мной,  если только я правильно тебя понял. Но почему, скажи мне, Отоми? В нашей стране  женщина должна полюбить мужчину небывалой любовью, чтобы решиться разделить с  ним ложе, ожидающее меня вон на той пирамиде. Я не могу поверить, чтобы ты,  достойная любого властелина, отдала свое сердце жалкому рабу! Как истолковать  мне твои слова, принцесса Отоми?    

– Ищи  ответ в своем сердце, – прошептала она, и рука ее дрогнула в моей руке.    

Я  посмотрел на Отоми: она была прекрасна! Я подумал о ее преданности, о ее самоотверженности,  не отступившей перед самой ужасной из смертей, и дуновение нежности, сестры любви,  коснулось моей души. Но даже в этот миг передо мной встал английский сад, образ  девушки-англичанки, с которой я простился под дитчингемским буком, и я вспомнил  клятвы, которыми мы тогда обменялись. Я знал, что она была жива к верна мне. И  я подумал, что, пока я жив, я должен хранить ей верность, хотя бы в душе. Мне  придется жениться на этих индеанках, и я женюсь на них, но если я хоть однажды  скажу Отоми, что люблю ее, я нарушу клятву. А Отоми нужна любовь, и на меньшее  она не согласится. И как я ни был взволнован, как ни велико было искушение, я  не сказал ей слов, которых она ждала.    

– Присядь,  Отоми, – проговорил я. – Присядь и выслушай меня. Ты видишь этот золотой  перстень?    

Я снял с  пальца Лилино колечко и показал ей:    

– Видишь  надпись внутри кольца?    

Отоми  кивнула головой, но не произнесла ни слова. В глазах ее я увидел страх.    

– Я  прочту тебе эту надпись, Отоми, – сказал я и перевел на ацтекский язык  трогательное двустишие:    

Пускай  мы врозь, Зато душою вместе.    

Только  тогда Отоми заговорила.    

– Что  означает эта надпись? – спросила она. – Ведь я понимаю только наши  письмена-рисунки, теуль.    

– Она  означает, Отоми, что в далекой стране, откуда я пришел, живет одна женщина. Она  любит меня, и я люблю ее.    

– Значит,  она твоя жена?    

– Нет,  Отоми, она мне не жена, но она обещана мне в жены.    

– Она  обещана тебе в жены, – горестно повторила Отоми. – Значит, так же,  как и я. В этом мы с ней равны, теуль. Разница только в том, что ее ты любишь,  а меня – нет. Ты это хотел мне сказать? В таком случае не трать больше слов – я  все поняла. Но если я потеряла тебя, то и она потеряет. Между тобой и твоей  любимой катит волны великое море с бездонными глубинами, между вами встал  жертвенный алтарь и всепожирающая смерть. А теперь позволь мне уйти, теуль. Я  должна стать твоей женой, это уже неизбежно, но я не буду тебе слишком  докучать, и скоро все это кончится. Ты отправишься в Звездный Дом, и я буду молиться,  чтобы ты нашел там, что ищешь. Все эти месяцы я старалась вдохнуть в тебя надежду,  найти выход, и мне уже казалось, что я его нашла. Но я ошиблась, и теперь все  кончено. Если бы ты от души сказал, что любишь меня, было бы много лучше для  нас обоих; если ты скажешь это перед самым концом, нам еще может быть хорошо,  однако об этом я тебя не прошу. Не надо лжи! Я ухожу, теуль, но хочу сказать  тебе перед уходом: сейчас я уважаю тебя больше, чем раньше, за то, что ты  осмелился мне, дочери Монтесумы, высказать всю правду, когда солгать было так  легко и куда безопаснее. Эта женщина за морями должна быть тебе благодарна. Я  не желаю ей ничего худого, но между мной и ею отныне вражда не на жизнь, а на  смерть. Мы с ней чужие и останемся чужими, но она касалась твоей руки так же,  как я прикасаюсь к ней сейчас; ты соединил нас и ты сделал нас врагами. Прощай,  мой будущий муж! Мы больше не встретимся до того дня, когда «несчастная девка»  будет отдана в жены «мошеннику». Ты сам так сказал, теуль!    

С этими  словами Отоми встала, закуталась с головой в свои одеяния и медленно вышла из  комнаты, оставив меня в крайнем смущении. Только глупец мог отвергнуть любовь  этой царицы женщин, и теперь, когда я так поступил, меня терзало раскаяние. Я  спрашивал себя: смогла бы Лили снизойти с высоты подобного величия, сбросить  пурпур императорской мантии и лечь рядом со мной на окровавленный жертвенный  камень? Наверное, нет, потому что подобной дикой самоотверженности не встретишь  среди женщин нашего мира. Лишь дочери Солнца любят с такой огромной полнотой и  ненавидят так же страстно, как любят. Им не нужны жрецы, чтобы освятить  любовные узы, но если эти узы станут им ненавистны, их не удержат никакие мысли  о долге. Желание, чувство – для них единственный закон, и они повинуются ему  слепо. Ради удовлетворения своей страсти они готовы пойти на все, вплоть до  смерти, вплоть до полного самозабвения.    

 19. ЧЕТЫРЕ БОГИНИ    

     

Прошло  еще немного времени, и вот наступил день, когда Кортес со своими завоевателями  вступил в Теночтитлан. Не стану описывать всего, что творили испанцы в городе,  ибо это дело историка, а я рассказываю лишь свою собственную историю. Поэтому я  буду говорить лишь о том, что касается меня лично.    

Мне не  довелось видеть самой встречи Кортеса с Монтесумой. Я видел только, как император  облачился в самые великолепные одеяния и отбыл в сопровождении знатнейших  мужей, подобный Соломону в сиянии своей славы. Но думаю, что ни один раб не шел  к жертвенному алтарю с таким тяжелым сердцем, какое было у Монтесумы в тот  злосчастный день. Безумие погубило его, и, наверное, он сам понимал, что идет  навстречу своей судьбе.    

Позднее,  уже под вечер, я снова увидел императора: в золотом паланкине он направлялся во  дворец, выстроенный его отцом, Ахаякатлем, и расположенный шагах в пятистах от  собственного дворца Монтесумы, как раз напротив, по западную сторону от  большого храма. Вслед за этим послышались крики толпы, ржание лошадей, голоса  вооруженных солдат, и я увидел из своих покоев испанцев, двигавшихся по главной  улице. Сердце мое радостно забилось: ведь это были христиане!    

Впереди  на коне ехал, закованный в богатые доспехи, предводитель испанцев, Кортес,  человек среднего роста, с благородной осанкой и задумчивыми, но все  подмечающими глазами. За ним, некоторые верхом, но большей частью в пешем  строю, двигались солдаты его маленькой армии. Завоеватели с изумлением  озирались вокруг, переговариваясь по-испански. Их была всего горсточка,  бронзовых от солнца, израненных в битвах и одетых почти в лохмотья. Глядя на  этих зачастую даже плохо вооруженных людей, я мог только восхищаться их  непреклонным мужеством, которое проложило дорогу сквозь тысячные толпы врагов  и, несмотря на болезни и беспрестанные схватки, позволило им добраться до  самого сердца империи Монтесумы.    

Рядом с  Кортесом, держась рукой за его стремя, шла красивая индеанка в белом платье и  венке из цветов. Проходя мимо дворца, она повернула голову – и я тотчас ее  узнал: то была моя старая знакомая, Марина. Она принесла своей стране  неисчислимые беды, но, несмотря на это, по-видимому, была счастлива, согретая  славой и любовью своего повелителя.    

Пока  испанцы проходили мимо, я пристально вглядывался в их лица со смутной и злой  надеждой. Конечно, смерть могла разделить нас навсегда, но все же я был почти  уверен, что увижу среди конкистадоров[26]  своего врага. Неясный инстинкт говорил мне, что он жив, и я знал: при первой же  возможности де Гарсиа присоединится к этому походу – запах крови, золота и  грабежа должен был привлечь его жестокое сердце. Однако среди тех, кто входил в  этот день в Теночтитлан, я не увидел его.    

Ночью я  встретился с Куаутемоком и спросил, как идут дела.    

– Хорошо  для коршуна, который забрался в гнездо голубки, – с горькой усмешкой ответил  принц, – но для голубки совсем скверно. Сейчас мой дядюшка Монтесума  воркует там, – принц указал на дворец Ахаякатля, – и предводитель  испанцев воркует вместе с ним. Но я слышал клекот ястреба в его голубином  ворковании. Скоро мы увидим в Теночтитлане страшные дела!    

И он был  прав. Через неделю испанцы предательски захватили Монтесуму и сделали своим  пленником. Они держали императора в предоставленном им дворце Ахаякатля, и солдаты  стерегли его день и ночь.    

Дальнейшие  события следовали одно за другим. Вожди прибрежных племен взбунтовались и убили  нескольких испанцев. По наущению Кортеса Монтесума вызвал их в Теночтитлан, а  когда они явились, испанцы сожгли непокорных живьем на дворцовой площади. Но  это было еще не все. Самого Монтесуму, закованного в цепи, заставили  присутствовать при казни. Император ацтеков пал так низко, что на него надели  кандалы, словно на обыкновенного вора. Тотчас после этого унижения Монтесума  поклялся в верности королю Испании, а вскоре обманом завлек и передал в руки  испанцам Кокамацина, правителя Тескоко, задумавшего напасть на захватчиков.  Затем Монтесума вручил испанцам все накопленное им золото и все императорские  сокровища стоимостью в сотни и сотни тысяч английских фунтов. И народ все это  терпел, потому что люди были поражены и по привычке продолжали повиноваться  приказам своего плененного императора.    

Но когда  Монтесума позволил испанцам устроить богослужение в одном ив святилищ большого  храма, поднялся ропот возмущения, и тысячи ацтеков охватила безмолвная ярость.  Она носилась в воздухе, ее можно было услышать в каждом слове, и голос ее был  подобен отдаленному рокоту бушующего океана. Тучи сгустились. Буря могла  разразиться с минуты на минуту.    

Несмотря  на все это, жизнь моя протекала по-прежнему, за исключением того, что теперь  мне не позволяли выходить из дворца, опасаясь, как бы я не связался  каким-нибудь способом с испанцами, хотя те даже не подозревали, что ацтеки  захватили и обрекли на жертвоприношение белого человека. Кроме того, я в эти  дни почтя не встречался с принцессой Отоми. После нашего странного объяснения в  любви первая из назначенных мне невест избегала меня, и, когда мы все же  оказывались вместе за трапезой или в саду, она говорила только о самых общих  предметах или о государственных делах. Так продолжалось до нашего бракосочетания.  Я помню, что оно произошло за день до страшной гибели шестисот знатнейших  ацтеков, собравшихся по случаю празднества в честь Уицилопочтли.    

В день  моей свадьбы мне воздавали величайшие почести, как настоящему богу. Самые высокопоставленные  люди города приходили на поклонение и окуривали меня ароматами, так что под  конец я почувствовал тошноту от всех этих фимиамов.    

Несмотря  на то что страна была охвачена горем, жрецы по-прежнему неукоснительно  выполняли все обряды, и жестокость их нисколько не уменьшилась. На меня  возлагали большие надежды, люди верили, что, принеся меня в жертву, они  отвратят от себя гнев богов, потому что я в их глазах был одним ив теулей.    

На  закате в мою честь было устроено роскошное пиршество, продолжавшееся более двух  часов. По окончании его все присутствующие поднялись и хором начали меня  славить:    

– Слава  тебе, о Тескатлипока! Да будешь ты счастлив здесь, на земле, и да будешь ты  счастлив там, в Доме Солнца! Когда ты придешь туда, вспомни о нас! Вспомни, что  мы почитали тебя, вспомни, что мы отдавали тебе все наилучшее, и прости нам  наши грехи. Слава тебе, о Тескатлипока!    

Затем  вперед выступили двое знатных старейшин и, засветив факелы, провели меня в великолепную  залу, где я до этого ни разу не бывал. Здесь они переодели меня в еще более  роскошный наряд из тончайшей хлопковой ткани с вышивками из сверкающих перьев колибри.  На голову мне возложили венец из цветов, а на шею и на запястья – изумрудное ожерелье  и браслеты с каменьями невиданной величины и ценности. В этом наряде, который  больше подошел бы какой-нибудь красотке, я чувствовал себя самым разнесчастным  щеголем…    

Когда  мое облачение было завершено, все факелы внезапно погасли, и на мгновение воцарилась  тишина. Затем издалека донеслись приближающиеся женские голоса: девушки пели свадебную  песню, по-своему очень красивую, однако я затрудняюсь ее описать.    

Песня  кончилась. В темноте слышалось теперь только шуршание одежд и тихий шепот. Но  вот из мрака прозвучал мужской голос:    

– Вы  здесь, избранницы неба?    

– Мы  здесь, – откликнулся женский голос. Мне показалось, что это была Отоми.    

– О  девы Анауака! – снова заговорил из темноты незримый человек. – О  Тескатлипока, бог среди богов! Внимайте мне! Вам, девы, оказана великая честь.  Небо вас наделило знатностью, добродетелями и красотой четырех великих богинь,  и небо избрало вас в спутницы великому богу, вашему создателю и властелину,  соизволившему посетить нас на короткий срок, после которого он возвратится в  свой дом, в Обиталище Солнца. Будьте же достойны этой чести! Угождайте ему и  ублажайте его, чтобы он снизошел к вашим ласкам и, когда настанет час  возвращения на небеса, унес с собой добрую память и самые лучшие мысли о вашем  народе. В этой жизни вам недолго придется быть рядом с ним, ибо дух его,  подобно птице в клетке, уже расправляет крылья и скоро вырвется из темницы  плоти, чтобы нас покинуть. Близок день, когда он вновь обретет свободу! Если вы  захотите, одной из вас будет дозволено последовать за ним в его светлый дом и  вознестись вместе с ним в Обиталище Солнца. Но я говорю вам всем, последуете вы  за ним или останетесь здесь, чтобы оплакивать его до конца своих дней, –  любите его и ублажайте его, будьте с ним нежны и приветливы, иначе вас ожидает  кара и в этой жизни и в той, иначе гнев небес будет преследовать вас и весь наш  народ. А тебя, о Тескатлипока, мы просим принять этих девушек, наделенных  именами и достоинствами своих небесных богинь-покровительниц, ибо они знатнее и  прекраснее всех дев Анауака, а одна из них – дочь нашего императора. Конечно,  все они не совершенны, ибо истинное совершенство возможно только в твоем  небесном царстве. Здесь нет совершенных женщин, и они лишь тени, лишь  воплощения высоких богинь, твоих настоящих жен. Увы, мы отдаем тебе самое  лучшее, и у нас нет иного. Но мы надеемся, что, когда ты покинешь нас, ты не  будешь думать плохо о женщинах этой страны и благословишь их с высоты, ибо у  тебя останутся приятные воспоминания о тех, которые на земле были названы  твоими женами.    

Голос  умолк, затем зазвучал снова:    

– Женщины,  именами всех богов и вашими божественными именами – Хочи, Хило, Атла, Клихто[27] – соединяю  вас с нашим создателем Тескатлипокой на все время его пребывания на земле! Бог  воплощенный, создавший вас, берет вас в жены! Да будет завершен обряд, и да  будет счастлив ваш брак. Но знайте – радость ваша не вечна! Взгляните сейчас на  то, что грядет впереди!    

Едва  отзвучали эти слова, в дальнем конце зала вспыхнуло множество факелов, озарив  ужасающую сцену. Там, на жертвенном камне, лежал человек. Я до сих пор не знаю,  что это было – живой человек или восковая фигура, но либо он был раскрашен,  либо слеплен из воска, потому что кожа у него была светлая, как у меня. Пять  жрецов держали его за руки, за ноги и за голову, а шестой стоял над ним, сжимая  двумя руками обсидиановый нож. Жрец взмахнул ножом, и, когда лож, сверкая,  начал опускаться, все факелы вдруг погасли. Послышался глухой удар, протяжный  стон прозвучал из темноты, и все стихло.    

Но вот  невесты снова затянули свадебную песню, однако после того, что я видел и слышал  мгновение назад, даже этот странный, дикий и нежный напев уже не мог меня  взволновать.    

Они пели  в темноте все громче и громче, пока в дальнем углу не загорелся один факел, потом  второй, еще и еще, но я так и не заметил, кто их зажигал. Наконец весь зал был  залит ярким светом. Алтарь, жертва, жрецы    

– все  исчезло. Мы остались одни – я и четыре моих жены.    

Это были  высокие красивые женщины, облаченные в белые одежды невест, украшенные цветами  и драгоценными каменьями. На лбу у каждой был начертан символ одной из четырех  богинь, и воистину Отоми, самая статная и прекрасная из всех, казалась  настоящей богиней. Одна за другой они подходили ко мне, с улыбкой преклоняли  колени и говорили, целуя мне руки:    

– Я  избрана, чтобы стать на время твоей женой, о Тескатлипока. Я счастливейшая из  жен. Пусть сделают добрые боги так, чтобы я понравилась тебе и ты полюбил меня  так же сильно, как я почитаю тебя!    

Проговорив  эти слова, девушка отходила в сторону, чтобы не слышать того, что будет говорить  другая.    

Последней  приблизилась ко мне Отоми. Она преклонила колени, произнесла священную формулу,  а затем негромко добавила:    

– Я  говорила с тобой, как невеста и богиня должна говорить со своим мужем и богом  Тескатлипокой. А теперь, теуль, я говорю с тобой, как женщина с мужчиной. Ты не  любишь меня и, если дозволишь, мы не будем мужем и женой, ибо нас соединили по  чужой воле. Этим ты меня избавишь от унижения. А о них не беспокойся, –  она кивнула в сторону остальных трех невест, – это мои подруги, и они меня  не выдадут.    

– Как  хочешь, Отоми, – коротко ответил я.    

– Благодарю  тебя за доброту, теуль, – с печальной улыбкой прошептала Отоми, еще раз  склонилась передо мной и отошла – такая величественная и прекрасная, что сердце  мое снова сжалось, как от любви. С той ночи и до страшного часа  жертвоприношения мы не обменялись с принцессой Отоми ни одним поцелуем, ни  одним нежным словом.    

Тем не  менее наша привязанность и дружба росли с каждым днем. Мы часто беседовали, и я  делал все возможное, чтобы склонить сердце Отоми к истинной вере. Но это оказалось  нелегким делом. Подобно своему отцу Монтесуме, принцесса Отоми почитала богов  своего народа, хотя и ненавидела жрецов. Человеческие жертвоприношения, если  только жертвами не были враги, вызывали ее возмущение. Она говорила, что все  это придумано жрецами и что раньше на алтари богов возлагали не людей, а цветы.    

Так  продолжалось изо дня в день. Чувство мое постепенно и незаметно становилось все  глубже, так что под конец, сам не знаю как, я полюбил Отоми больше всех на  свете – после Лили.    

Что  касается остальных трех женщин, то, несмотря на всю их доброту и привлекательность,  они вскоре стали мне ненавистны. Но я по-прежнему продолжал с ними пировать и  бражничать ночи напролет, ибо, если бы стало известно, что они не смогли мне  угодить, их ожидала бы постыдная смерть. А кроме того, я старался утопить свой  страх в вине и наслаждениях, ибо дни мои были сочтены и ужасный конец  приближался неотвратимо.    

На  следующий день после моей женитьбы произошло позорное убийство шестисот знатных  ацтеков, совершенное по приказу идальго Альварадо, который командовал испанцами  в отсутствие Кортеса. Сам Кортес в это время находился на побережье и сражался  с Нарваэсом, которого послал против Кортеса его старый враг, губернатор Кубы  Веласкес.    

В тот  день должно было состояться празднество в честь бога Уицилопочтли с жертвоприношениями,  песнями и танцами на большом дворе храма, окруженном стеной с высеченными на  ней извивающимися змеями. По счастливой случайности принц Куаутемок, прежде чем  отправиться в храм, решил в то утро сначала навестить меня.    

Взглянув  на его пышное одеяние, я спросил, не собирается ли он принять участие в празднестве.    

– Да, –  ответил принц. – А почему ты об этом спрашиваешь?    

– Потому  что на твоем месте я бы туда не пошел, Скажи, Куаутемок, у танцующих будет  оружие?    

– Нет,  это против обычая.    

– Значит,  они будут безоружны, Куаутемок, эти благородные юноши, цвет страны. Они будут  плясать безоружные внутри замкнутой ограды, а вооруженные теули будут на них  смотреть. Скажи мне теперь, принц, что станет со всеми этими знатными  танцорами, если теули затеют с ними ссору?    

– Не  знаю, почему ты так говоришь? Я уверен, что белые люди не способны на трусливое  подлое убийство, однако я послушаюсь твоего совета. Празднество все равно начнется, –  видишь, все уже собрались, – но я на него не пойду.    

– Ты  мудр, Куаутемок, – проговорил я. – Ты всегда был мудр, я это знал!    

Немного  погодя Отоми, Куаутемок и я вышли в сад и поднялись на вершину небольшой  пирамиды, миниатюрного теокалли, выстроенного Монтесумой, чтобы наблюдать  сверху за торговой площадью и храмовыми дворами. Отсюда хорошо были видны  знатные ацтеки, танцующие под музыку и пение. В ярких лучах солнца их накидки  из перьев сверкали и переливались, как драгоценные камни. Какое это было  радостное зрелище! И разве могли они предположить, чем все это кончится?    

Среди  танцоров кучками стояли испанцы в латах, вооруженные мечами и аркебузами.  Вскоре я заметил, что постепенно они выбрались из толпы индейцев и, как пчелы в  рои, начали собираться у входов и в других местах под прикрытием Змеиной Стены.    

– Что  бы это значился – спросил я Куаутемока, и в то же мгновение увидел, как один ив  испанцев взмахнул над головой куском белой ткани.    

Не  успела белая тряпка опуститься, как весь двор храма заволокло дымом, и вслед за  этим до нас донесся звук залпа из аркебуз. Мертвые и раненые усеяли весь двор,  но основная масса безоружных танцоров продолжала стоять посредине, сбившись в  кучу, словно стадо испуганных овец, и онемев от ужаса. Тогда испанцы обнажили  мечи я, выкрикивая имена своих святых покровителей, как они это всегда делают,  когда намереваются совершить какое-нибудь злодеяние, бросились на беззащитных  ацтеков и начали их убивать. Одни были зарублены на месте, другие с криками  пытались спастись бегством, но уйти не удалось никому, потому что выходы  охранялись, а стены были слишком высоки, чтобы через них перебраться. Испанцы –  да покарает их всевидящий бог! – перебили всех до единого. Они управились  быстро? Не прошло и десяти минут после того, как белая тряпка взвилась в  воздух, как шестьсот ацтеков, мертвых или умирающих, уже лежало на каменных  плитах двора, а испанцы с победными криками срывали с поверженных драгоценные  украшения.    

Я  повернулся к принцу.    

– Похоже,  ты хорошо сделал, что не отправился на это веселое празднество, друг мой Куаутемок, –  проговорил я.    

Куаутемок  не ответил. Он стоял молча и, не отрываясь, смотрел на убитых и на убийц.  Только Отоми сказала с горькой улыбкой:    

– Вы,  христиане, добрые люди! Так-то вы отблагодарили нас за гостеприимство? Я думаю,  что мой отец Монтесума теперь может быть вполне доволен своими гостями Ах, будь  я из его месте – все эти люди уже лежали бы на жертвенных алтарях! Ты говорил  мне, что наши боги – дьяволы Кто же тогда эти убийцы, почитающие твоего бога?    

Но тут  наконец Куаутемок заговорил:    

– Нам  остается только одно – месть! Монтесума превратился в женщину. Для меня он  умер. И если понадобится, я убью его сам, собственными руками! Но в Анауаке еще  осталось двое мужчин – мой дядя Куитлауак и я. Хватит! Иду собирать войска!    

И  Куаутемок ушел.    

Всю ночь  город гудел, как осиное гнездо, а наутро торговую площадь и все улицы,  насколько хватал глав, заполнили десятки тысяч вооруженных воинов, Волна за  волной устремлялись они на дворец Ахаякатля и, подобно волнам, разбивающимся об  утес, откатывались назад под огнем испанцев. Ацтеки трижды ходили на приступ и  трижды отступали. Перед четвертым штурмом на стене появился Монтесума, этот  трусливый женоподобный монарх. Он умолял народ разойтись, потому что иначе ему  самому грозила гибель, и благоговение ацтеков перед священной императорской властью  все еще было так велико, что они прекратили штурм.    

Однако  расходиться никто не думал. Раз Монтесума запретил убивать испанцев, решено  было уморить их голодом, и с этого часа началась глухая блокада дворца.    

В первом  сражении погибли сотни ацтекских воинов, но осажденные понесли более ощутимые  потери. Ацтеки захватили в плен нескольких испанцев и множество их союзников  тласкаланцев. Несчастных пленников тут же втащила на большой теокалли и  принесли в жертву перед храмами на глазах их товарищей.    

Спустя  несколько дней в Теночтитлан вернулся с подкреплением Кортес. Он разгромил своего  соперника, и многие солдаты Нарваэса примкнули к победителю. Среди них был один  человек, которого я знал более чем хорошо.    

Неизвестно,  почему Кортесу позволили беспрепятственно соединиться с его соратниками во  дворце Ахаякатля. На следующий день он приказал выпустить на свободу брата  Монтесумы Куитлауака, правителя Палапана, надеясь, что тот успокоит народ.  Однако Куитлауак не был трусом. Едва очутившись за оградой своей темницы, он  тотчас созвал совет, который в его отсутствие возглавлял Куаутемок. На совете  было принято решение сражаться до конца. Монтесуму объявили изменником,  погубившим страну своей трусостью. И битва возобновилась.    

Если бы  это решение было принято на какие-нибудь два месяца раньше, в Теночтитлане уже  не осталось бы ни одного живого испанца. Конечно, Марина, возлюбленная Кортеса,  немало способствовала своей хитростью его успехам, но главным виновником  собственного падения и гибели империи Анауак был все же Монтесума.    

 20. СОВЕТ ОТОМИ    

     

На  другой день после возвращения Кортеса в Теночтитлан, за час до рассвета, пронзительные  крики тысяч воинов, звуки дудок и бой барабанов прервали мой тяжелый сон. Я поспешил  подняться на свой наблюдательный пост на вершине маленького теокалли. Вскоре ко  мне присоединилась Отоми.    

Внизу  собрались для боя все жители города. Повсюду, куда ни взглянешь, в садах, на торговых  площадях, на всех улицах, толпились тысячи и десятки тысяч людей. Одни были  вооружены пращами, другие – луками и стрелами, третьи – копьями с медными  наконечниками и дубинами, утыканными острыми осколками обсидиана. Самым  беднейшим горожанам оружием служили обожженные на огне колья. Тела знатных  воинов прикрывали золотые доспехи и плащи из перьев, на головах у них  красовались деревянные раскрашенные шлемы с пучками волос на гребне,  изображавшие морды волков, змей или пум; на тех, кто победнее, были эскаупили,  или панцири из стеганого хлопка, но большая часть воинов не имела на теле  ничего, кроме набедренных повязок. Даже на плоских кровлях домов и на уступах  большого теокалли толпились отряды воинов, забравшиеся туда, чтобы сверху осыпать  занятый врагами дворец метательными снарядами. Странное и незабываемое зрелище  представлял собой город, залитый алым светом зари.    

Но вот  первые лучи солнца скользнули над крышами храмов и над стенами дворца, озарив  по одну сторону переливающиеся перья и острия бесчисленных пик, а по другую –  яркие боевые значки и сверкающие латы испанских солдат, суетившихся позади  своих укреплений. Испанцы лихорадочно готовились к защите.    

Едва  солнце взошло, жрец пронзительно затрубил в раковину, и, словно в ответ ему, в  лагере испанцев тревожно запела труба. Тысячи ацтеков с яростными криками  двинулись на приступ. Небо потемнело от ливня стрел и камней.    

В тот же  миг стены дворца Ахаякатля опоясала зигзагообразная линия огня и дыма. С  грохотом, подобным грому, аркебузы и пушки христиан косили наступающих воинов,  разметая их толпы, как осенние листья.    

На  мгновение ацтеки заколебались. Стоны и вопли неслись к небесам. Но тут я  увидел, как вперед вырвался Куаутемок с боевым значком в руках, и его воины,  сомкнув ряды, устремились за ним. Вскоре они уже были под стенами дворца, и  штурм начался.    

Ацтеки  сражались самоотверженно. Раз за разом пытались они взобраться на стену, карабкаясь  по телам убитых, словно по лестнице, и каждый раз откатывались с жестокими  потерями. Видя, что таким способом ворваться во дворец не удастся, индейцы  начали разбивать нижнюю часть стены тяжелыми бревнами, но когда стена рухнула и  воины, мешая друг другу, ринулись в образовавшуюся брешь, испанцы встретили их  огнем пушек. Каждый залп расчищал в толпе нападающих длинные кровавые просеки,  оставляя на месте десятки трупов.    

Тогда  ацтеки принялись обстреливать испанцев горящими стрелами. Им удалось поджечь  внешние деревянные строения, однако сам дворец, сложенный из камня, не мог загореться.  Яростные атаки продолжались двенадцать долгих часов подряд, и только внезапно  наступившая темнота прервала сражение. Но всю ночь в городе пылали бесчисленные  факелы, слышались стоны умирающих и рыдания женщин: ацтеки уносили убитых.    

А с  рассветом битва возобновилась. Кортес с большей частью испанских солдат и несколькими  тысячами своих союзников-тласкаланцев предпринял вылазку. Сначала я решил, что  он ударит по дворцу Монтесумы, и смутная надежда на спасение забрезжила передо  мной – я думал, что в сумятице боя мне, может быть, удастся бежать. Однако я  ошибся в своих предположениях. Кортес хотел прежде всего сжечь окружающие дома,  с плоских кровель которых ацтеки осыпали его солдат градом стрел и камней,  причиняя значительный урон, особенно тласкаланцам. Атака была отчаянной и  увенчалась успехом. Ацтеки дрогнули под натиском всадников – их обнаженные тела  не могли противостоять испанской стали. Вскоре запылали десятки домов, и к небу  поднялся огромный вращающийся столб дыма, подобный тому, что поднимается над  жерлом Попокатепетля.    

Однако  многие из тех, кто выехал на коне или вышел в пешем строю из дворца Ахаякатля,  не вернулись в тот день назад. Ацтеки бросались под ноги лошадям и стаскивали  всадников с седел. В тот же день всех плененных принесли в жертву Уицилопочтли  на большом теокалли, чтобы их товарищи могли это видеть. Одновременно на алтарь  положили одну из захваченных лошадей, которую с великим трудом наполовину  ввели, наполовину втащили на вершину ступенчатой пирамиды. Никогда еще жертвы  не были так многочисленны, как в эти дни непрекращающихся боев. Кровь потоками  струилась по алтарям, вопли жертв, не смолкая, звенели в моих ушах, а проклятые  жрецы трудились без устали, ибо этим они надеялись умилостивить своих ботов и  вымолить у них победу над теулями.    

Теперь  жертвоприношения совершались даже ночью, при свете неугасимого священного огня.  Те, кто участвовали в них, казались снизу какими-то адскими духами, терзающими  несчастных грешников среди пламени преисподней, совсем как на изображении Страшного  Суда в нашей дитчингемской церкви. И каждый час грозный голос звучал из  темноты, призывая на головы испанцев все беды и проклятия:    

– Эй,  теули, Уицилопочтли жаждет вашей крови! Скоро, скоро вы последуете за теми, кто  уже взошел на его алтарь. Вы их видели сами! Близок час! Клетки готовы, ножи  остры, железо для пыток раскалено. Готовьтесь, теули! Вы можете перебить еще  многих, но вам не уйти?    

Битва не  утихала. Каждый день ацтеки несли огромные потери. Погибло уже несколько тысяч  воинов, однако испанцы тоже едва держались. Измученные беспрестанными  схватками, израненные и голодные, они не знали теперь ни минуты покоя.    

Но вот  однажды утром в самый разгар штурма на главной башне дворца появился сам  Монтесума, разодетый в великолепные одеяния с диадемой на голове. Перед ним  стояли глашатаи, держа в руках золотые жезлы, а вокруг теснились прислуживавшие  пленному императору придворные и испанская стража.    

Монтесума  вытянул вперед руку – и сражение мгновенно замерло. Мертвая тишина простерлась  над площадью, даже раненые перестали стонать. И тогда Монтесума заговорил,  обращаясь к многотысячной толпе. Я был слишком далеко и не разобрал его слов;  мне пересказали его речь позднее. Император просил свой народ прекратить войну,  он называл испанцев своими гостями и друзьями и обещал, что они сами оставят  Теночтитлан. Но едва он успел произнести эти трусливые слова, ярость охватила  его подданных, столько лет почитавших своего повелителя, словно бога. Толпа  заревела. Казалось, все выкрикивают только два слова:    

– Баба!  Предатель!    

Затем  снизу взвилась стрела и вонзилась в императора. Следом за стрелой посыпался  град камней. Я увидел, как Монтесума пошатнулся и упал на плоскую кровлю башни.    

Вдруг  чей-то голос прокричал:    

– Монтесума  умер! Мы убили нашего императора!    

С  испуганными воплями толпа бросилась врассыпную, и через мгновение на площади,  где только что стояли тысячи воинов, не осталось ни одной живой души.    

Отоми  все время находилась рядом со мной и видела, как упал ее царственный отец. Пытаясь  хоть как-нибудь утешить плачущую девушку, я повел ее во дворцовые покои. Здесь  мы столкнулись с принцем Куаутемоком. В полном вооружении, с луком в руках он  выглядел свирепо и устрашающе.    

– Правда  ли, что Монтесума умер? – спросил я.    

– Не  знаю и знать не хочу, – ответил принц с дикой усмешкой. Затем, обращаясь к  Отоми, прибавил:    

– Ты  можешь проклясть меня, сестра, потому что этого трусливого вождя, превратившегося  в предателя и бабу, этого изменника, лгущего своему народу и своей стране,  поразила моя стрела.    

Отоми  вытерла слезы.    

– Нет, –  проговорила она, – я не стану тебя проклинать, Куаутемок. Боги поразили моего  отца безумием раньше, чем ты поразил его своей стрелой, и если он умрет, будет  лучше для него самого и для его народа. Но я знаю, Куаутемок, что твое  преступление не останется безнаказанным. За это святотатство ты сам погибнешь  позорной смертью.    

– Мюжет  быть, – ответил Куаутемок, – зато я не умру предателем.    

И с  этими словами он вышел.    

Должен  сказать, что этот день, как я полагал, был последним днем моей жизни, потому  что назавтра истекал ровно год воплощения Томаса Вингфилда в бога Тескатлипоку.  В следующий полдень меня должны были принести в жертву. Несмотря на всеобщее  смятение, несмотря на несмолкающий плач над убитыми и ужас, нависший над  городом, подобно грозовой туче, все религиозные церемонии и празднества  соблюдались так же строго и, пожалуй, даже строже, чем раньше. Так в эту ночь  было устроено в мою честь прощальнее пиршество. Я должен был сидеть увенчанный  цветами в окружении своих жен и принимать поклонение знатнейших людей города,  еще оставшихся в живых. Среди них был и Куитлауак, которому после смерти  Монтесумы предстояло стать императором.    

Это была  печальная трапеза. Как я ни старался заглушить все чувства и мысли хмелем,  страх не покидал меня, да и у гостей не было особых причин для веселья. Сотни  их родичей и тысячи соплеменников погибли; испанцы продолжали держаться в своей  крепости; император, которого они почитали, как бога, пал в этот день от руки  одного из них, а самое главное – все они чувствовали себя обреченными. Чему же  тут удивляться, если они не радовались? Поистине никакие поминки не могли быть  тоскливее этого пиршества: ни цветы, ни прекрасные женщины не радовали глаз. Но  в конечном счете это и были поминки – поминки по мне.    

Наконец  пир окончился, и я удалился к себе. Отоми осталась, а три моих жены последовали  за мной, называя меня самым счастливым и самым благословенным, потому что завтра  я вознесусь в свой божественный дом, то бишь – на небеса! Но я не благословил  их за это и, придя в ярость, выгнал всех троих, сказав на прощание, что если я  действительно вознесусь, то моим единственным утешением будет мысль о том, что  сами они останутся далеко внизу.    

После  этого я упал на подушки своего ложа и горько зарыдал от страха и тоски. Вот к  чему привела меня клятва покарать де Гарсиа! Завтра мое сердце вырвут из груди  и принесут в дар дьяволу. Воистину прав был мудрый Андрес де Фонсека, когда  советовал воспользоваться счастливым случаем и забыть о мести. Если бы я  прислушался к его словам, я уже был бы женат на своей нареченной и наслаждался  ее любовью в родном доме в мирной Англии. А вместо этого моя загубленная душа  отдана во власть дьяволов, которые завтра принесут ее в жертву сатане.    

Обезумев  от этих мыслей и невыносимого страха, я с громкими рыданиями воззвал к творцу,  умоляя его избавить меня от столь жестокой смерти или хотя бы отпустить мне мои  грехи, чтобы я мог завтра умереть с миром.    

Так,  плача и бормоча молитвы, я незаметно погрузился в полусон. Мне привиделось,  будто я иду по склону холма близ тропинки, бегущей через наш сад к  дитчингемской церкви. Ветерок шепчется с травами на склонах, сладкий запах  наших английских цветов щекочет мне ноздри, и душистый воздух июня овевает мой  лоб. Мне снилась ночь, и я думал о том, как прекрасно сияние луны над лугами и  над рекой, а вокруг со всех сторон звенели соловьиные трели. Но меня занимали  не эта музыка и не красоты природы. Я все время видел перед собой тропинку,  спускающуюся от церкви по холму к задней стороне нашего дома, и напряженно  прислушивался, стараясь уловить шорох приближающихся шагов. Но вот на холме  послышалась песенка – очень грустная песенка о том, кто уплыл далеко-далеко и  уже никогда не вернется, – и вскоре на вершине под яблонями показалась  белая фигура. Медленно-медленно приближалась она ко мне, и я знал, что это  Лили, моя любимая! Вот она перестала петь, тихонько вздохнула и подняла  опечаленное лицо. И хотя я увидел лицо женщины средних лет, оно все еще было  прекрасно, даже прекраснее, чем в расцвете юности.    

Лили  спускается к подножию холма, приближается к маленькой садовой калитке, и тогда  я выхожу из тени деревьев и останавливаюсь перед ней. С испуганным криком  отступает она назад, молча всматривается в мое лицо, и чуть слышно шепчет:    

– Неужели?  Неужели это ты, Томас? Ты так изменился… Скажи, это ты, живой, воскресший из  мертвых, или это твой призрак?    

И  медленно, робко видение протягивает ко мне руки, чтобы меня обнять.    

Тут я  проснулся. Я проснулся, и что же: передо мной стояла прекрасная женщина в белом,  и луна освещала ее точно так же, как во сне, и руки ее были с любовью простерты  мне навстречу.    

– Это  я, любимая, а не призрак! – воскликнул я, соскакивая со своего ложа и прижимая  возлюбленную к своей груди. Но прежде чем я успел поцеловать ее, прежде чем мои  губы коснулись ее губ, я понял все. Та, кого я держал в объятиях, была не моя  нареченная Лили Бозард, а Отоми, принцесса племен отоми, названная моей женой.  Я понял, что это был только сон, самый жестокий и грустный сон, посланный мне,  словно в насмешку, чтобы вся горькая правда еще ярче предстала передо мной.    

Выпустив  Отоми, я громко застонал и упал на свое ложе. Краска стыда залила лицо и шею  принцессы, ибо она любила меня и мой поступок оскорбил ее до глубины души;  Отоми было нетрудно догадаться, что означали мои слова и жесты.    

Тем не  менее она ласково заговорила со мной:    

– Прости  меня, теуль, я хотела только взглянуть, как ты спишь, и не собиралась тебя  будить. А потом я хотела поговорить с тобой наедине, пока не взошло солнце.  Может быть, я еще смогу что-нибудь сделать или хотя бы утешить тебя, ибо конец  уже близок. Скажи, ты хотел обнять меня, потому что спутал во сне с другой  женщиной? Наверное, она для тебя прекраснее и милее…    

– Мне  снилось, что это была моя невеста, которую я люблю, – с трудом ответил  я. – Она далеко за морями. Только незачем сейчас говорить о любви и прочих  вещах. На что мне все это, если я сам ухожу во мрак?    

– По  совести говоря, я и сама не знаю, теуль, но я слышала от мудрых людей, что истинная  любовь вспыхивает во мраке смерти и превращает его в свет. Не печалься! Если в  твоей или в нашей вере есть хоть капля правды, глазами души ты увидишь свою  любимую на земле или в небесах, прежде чем солнце зайдет еще раз, а я буду  молиться, чтобы она осталась тебе верна. Скажи, она тебя сильно любит? Легла бы  она рядом с тобой на жертвенный камень, как хотела сделать я, если бы у нас все  шло по-другому?    

– Нет, –  ответил я. – Не в обычае наших женщин расставаться с жизнью из-за того,  что мужу приходится умирать.    

– Наверное,  они считают, что лучше жить и выйти замуж за другого, – спокойно проговорила  Отоми, но я заметил, как глаза ее сверкнули, а грудь, освещенная луной,  задышала глубоко и часто.    

– Довольно  болтать об этих глупостях, – прервал я ее. – Слушай, Отоми, если бы я  действительно был тебе дорог, ты бы спасла меня от ужасной казни или уговорила  Куаутемока помочь мне? Ты – дочь Монтесумы. Неужели за все эти месяцы ты не  могла добиться от своего отца – императора приказа о моем помиловании?    

– Плохо  же ты обо мне думаешь, теули – взволнованно ответила Отоми. – Я была тебе  лучшим другом. Знай – все эти месяцы день и ночь я только и делала, что искала  и придумывала способы тебя спасти. Пока мой отец император сам не стал  пленником, я не давала ему покоя, и, наконец, он приказал не пускать меня к  себе. Я пыталась подкупить жрецов, я все подготовила для твоего побега, и  Куаутемок помогал мне, потому что он тебя тоже любит. Если бы не приход этих  проклятых теулей, если бы не война, охватившая город, я бы наверняка спасла  тебя, ибо женский ум изворотлив и всегда найдет лазейку даже там, где отступит  любой мужчина. Но война изменила все. Предсказатели и жрецы, читающие по  звездам, обрекли тебя на смерть. Они сказали, что если завтра ровно в полдень  кровь твоя обагрит алтарь, а сердце будет принесено в дар богу Тескатлипоке,  наш народ одержит победу над теулями и уничтожит их всех. Но если  жертвоприношение свершится раньше или позже назначенного часа – гибель  Теночтитлана предрешена. Кроме того, жрецы объявили, что ты должен умереть не в  «Доме Оружия» посреди озера, а на вершине большого теокалли перед великой  статуей бога. Об этом известно всей стране. Сейчас тысячи жрецов возносят  молитвы, чтобы жертва была счастливой. Над жертвенным камнем уже подвешено  золотое кольцо, через которое солнечный луч ровно в полдень упадет на твою  грудь, там, где бьется сердце. Последние недели, боясь, что ты убежишь к  теулям, жрецы подстерегали каждый твой шаг, как ягуар добычу. За нами, твоими  женами, тоже следят. В эту ночь вокруг дворца установлено три ряда стражи, а за  твоими дверями и под каждым окном стерегут жрецы. Суди сам, теуль, стоит ли  надеяться на побег!    

– Пожалуй,  не стоит, – ответил я. – И все же я знаю один путь. Если я умру сам,  они не смогут меня убить.    

– Нет,  нет! – поспешно вскричала Отоми. – Что тебе это даст? Пока ты жив,  можно еще надеяться, но когда ты умрешь – все будет кончено. К тому же если  умирать, то лучше от руки жреца. Верь мне, хотя такая смерть и кажется ужасной, –  при этих словах Отоми содрогнулась, – зато она мгновенна и почти  безболезненна – так говорят все жрецы. Сначала они хотели тебя пытать, чтобы  воздать богу высшую честь, но от этого мы с Куаутемоком сумели тебя избавить.    

Отоми  присела рядом со мной на ложе, взяла меня за руку и продолжала:    

– О  теуль, не думай больше о кратком миге ужаса! Думай о том, что грядет за ним.  Неужели смерть, даже мгновенная, так страшна? Мы все умрем: этой ночью, завтра  или послезавтра – неважно когда, а твоя вера, как наша, учит, что за гробом нас  ожидает бесконечная благодать. Подумай об этом, друг мой! Завтра ты избавишься  от всех тревог и суеты; борьба, страдание, страх перед будущим, отравляющий  душу, – все останется позади, и ты обретешь покой, которого уже никто никогда  не нарушит. Ты встретишься там со своей матерью – я о ней столько слышала!  Может быть, к тебе придет та, что любит тебя еще больше, чем твоя мать, и – кто  знает? – наверное, встретишь там и меня.    

Тут  глаза Отоми как-то странно блеснули.    

– Тебе  придется пройти по темной дороге, но зато она хорошо проторена и в конце ее  сияет свет. Будь же мужчиной, мой друг, и ни о чем не скорби! Радуйся тому, что  так рано избавился от горестей и сомнений и скоро достигнешь врат счастья;  радуйся, что пересек пустыню жизни и теперь увидишь сверкающие озера, цветущие  сады я храмы страны блаженных. А теперь прощай! Мы больше не встретимся до  жертвоприношения, когда женщины, называемые твоими женами, придут проститься с  тобой на нижней ступени теокалли. Прощай, добрый друг мой, и помни мои слова.  Согласишься ты с ними или нет, но я уверена – ты будешь храбр, потому что я  тебя об этом прошу и потому что иначе ты себя обесчестишь. Ты умрешь  мужественно, теуль, как если бы на тебя были обращены глаза всего твоего  народа.    

Неожиданно  Отоми нагнулась, нежно, как сестра, поцеловал меня в лоб и выскользнула из  комнаты. Занавес на дверях опустился за ней, но эхо ее благородных слов все еще  продолжало звучать в моем сердце.    

Ничто не  может заставить человека думать с радостью о близкой смерти, а меня ожидала  такая смерть, перед которой содрогнулся бы любой. Но в то же время я понимал,  что Отоми права. Смерть сама по себе не так страшна, жизнь бывает куда  страшнее. И вскоре неестественное спокойствие окутало мою душу, словно густой  туман, опустившийся над океаном. Пусть бушуют внизу незримые волны, пусть сияет  наверху солнце – здесь в непроницаемой серой мгле царит покой.    

Я как бы  отрешился от своего земного существа и на все смотрел теперь со стороны с  новым, неизведанным доселе чувством. Мое жизненное плавание подходило к концу,  берег смерти был уже близок, и в ту ночь я понял, как понимаю это сегодня, на  склоне лет, что для нас, простых смертных, смерть значит гораздо больше, чем  быстролетное мгновение жизни. Я мог спокойно вспомнить свое прошлое, спокойно  раздумывать о том, что ожидает мою душу в будущем, и даже восхищаться кроткой  мудростью этой индеанки, способной на столь благородные слова и мысли.    

Да, что  бы ни случилось, в одном я ее не разочарую: уповая на бога, я умру мужественно,  как умирают настоящие англичане. Эти варвары не посмеют сказать, что иноземец  был трусом. Разве не умирают на алтарях сотни таких же, как я, не проронив ни  звука? Разве не умерла моя мать от руки убийцы? Разве не замуровали живьем  Изабеллу де Сигуенса только за то, что она имела глупость полюбить негодяя,  который ее покинул? Мир полон ужаса и страданий, и кто я такой, чтобы  жаловаться и роптать?    

Так я  размышлял, пока не рассвело и голоса воинов, готовых к бою, не зазвучали  навстречу восходящему солнцу. Теперь с каждым днем сражение кипело все  ожесточенней, и этому дню суждено было стать одним из самых ужасных. Но мне не  было дела до войны ацтеков с испанцами. Я готовился к своей последней схватке,  ибо смерть уже простерла надо мною длань.    

 21. ПОЦЕЛУЙ ЛЮБВИ    

     

Но вот  послышалась музыка, и в сопровождении художников – мастеров по разрисовке тела –  в комнату вошли мои слуги с еще более роскошными нарядами, чем все, что я носил  до сих пор. Слуги раздели меня, и художники принялись за работу. Все мое тело  они раскрасили уродливыми красно-бело-синими узорами, так что я стал похож на  какое-то знамя, а лицо и губы вымазали багряной краской. На груди, над сердцем,  они как можно точнее и тщательнее намалевали алый круг. Затем, собрав мои  падающие на плечи длинные волосы, они соорудили из них на макушке пучок,  перевязанный красной вышитой лентой, как это принято у индейцев, и воткнули в  него несколько ярких перьев.    

После  этого меня облачили в пышное одеяние, чем-то напоминающее верховные ризы,  продели мне в уши золотые кольца, надели на руки и ноги золотые обручи, а на  шею – ожерелье из бесценных изумрудов. Кроме того, на моей груди сверкал  огромный драгоценный камень, переливавшийся, как море при лунном свете, а к  подбородку мне подвесили бороду из розовых морских раковин. Наконец, нацепив на  меня столько венков и цветочных гирлянд, что я превратился в настоящее майское  дерево, какое устраивают в нашей дитчингемской общине, они отошли в сторону,  восхищенные делом своих рук.    

Вновь  зазвучала музыка. Мне дали две лютни, по одной в каждую руку, и повели в  большой зал дворца.    

Здесь  уже собрались все знатные ацтеки, облаченные в праздничные одежды. На возвышении  стояли четыре мои жены в одеяниях четырех богинь – Хочи, Хило, Атлы и Клитхо.  Эти имена они получили в день свадьбы. Атлой была принцесса Отоми.    

Когда я  занял свое место на возвышении, они приблизились ко мне, по очереди целуя меня  в лоб, и начали предлагать мне всякие сласти; на золотых блюдах, а также  шоколад и мескаль в золотых чашах. Я не мог ничего есть и только выпил крепчайшего  мескаля, чтобы хоть немного приободриться.    

Когда  эта церемония завершилась, наступила мгновенная тишина, а затем в дальнем конце  залы показалась зловещая процессия людей в багряных жертвенных одеяниях. Это  шли жрецы, с ног до головы заляпанные кровью. Кровь склеивала их длинные  спутанные волосы, кровь покрывала голые руки, и даже свирепые глаза, казалось,  были налиты кровью. Жрецы приблизились к возвышению, и тогда верховный паба  внезапно вскинул вверх руки и возопил:    

– Люди,  склонитесь перед бессмертным богом!    

Все, кто  собрались в зале, простерлись ниц, громко восклицая:    

– Мы  поклоняемся богу!    

Жрец  трижды прокричал эти слова, и присутствующие трижды падали наземь, повторяя  ответ. Затем, когда все поднялись на ноги, верховный жрец обратился ко мне:    

– Прости  нас, Тескатлипока, что мы не можем почтить тебя по обычаю, ибо наш повелитель  должен был склониться перед тобой вместе с нами. Но ты знаешь, какое горе постигло  твоих рабов: нам приходится в своем собственном доме сражаться с теми, кто  богохульствует и оскорбляет тебя, о Тескатлипока, и других богов, твоих  братьев, а наш возлюбленный император тяжко ранен и находится в руках  святотатцев. Скоро, скоро ты достигнешь предела своих желаний и вознесешься на  небеса! Ты покинешь свою земную оболочку, показав нам всем, что человеческое  благополучие – лишь быстролетная тень. И тогда, во имя нашей любви к тебе,  заклинаем тебя, о Тескатлипока, сделай так, чтобы мы победили твоих врагов,  святотатцев, и смогли почтить тебя, принеся их в жертву на твоем алтаре. О  Тескатлипока, ты недолго побыл среди нас, и ты не желаешь оставаться с нами,  ибо тебе уготована вечная слава. Давно уже ты ожидал этого счастливого дня, и  вот, наконец, он пришел. Мы любили тебя, мы поклонялись тебе, сделай же так,  чтобы мы, твои дети, увидели тебя в сиянии славы! Ниспошли нам радость венного  благополучия, о Тескатлипока, ниспошли благодать народу, среди которого ты  согласился прожить этот год!    

Так  говорил верховный жрец, и голос его временами тонул среди громких рыданий  собравшихся и горестных воплей моих жен. Отоми стояла молча.    

Наконец  верховный паба сделал знак, заиграла музыка, и жрецы окружили нас со всех  сторон. Две мои жены-богини встали впереди меня, две – позади, и так мы вышли  из зала, а затем через широко распахнутые перед процессией ворота – за стены  дворца. С каменным спокойствием смотрел я по сторонам, и в этот последний час  ничто не ускользало от моего внимания. Странное зрелище открылось передо мной!  В нескольких сотнях шагов индейцы продолжали яростно штурмовать дворец Ахаякатля,  где укрылись испанцы. Отдельные отряды воинов то тут, то там пытались  взобраться на стены; испанцы косили их смертоносным огнем, а их союзники  тласкаланцы сбрасывали нападающих копьями и боевыми палицами. В то же время  другие отряды ацтеков, усеявшие крыши уцелевших от пожара соседних домов и все  выступы большого теокалли, на котором мне предстояло испустить дух, осыпали  тысячами дротиков, стрел и камней занятый испанцами дворец и другие участки  обороны противника.    

А всего  в пятистах ярдах от того места, где кипела эта смертоносная битва, на другом  конце площади, у ворот дворца Монтесумы разыгрывалась совершенно иная сцена.  Огромная толпа с множеством женщин и детей собралась здесь, чтобы увидеть мою  смерть. Люди пришли с охапками цветов, с музыкой, с песнями, и, когда я  предстал перед ними, приветственные крики на мгновение заглушили гром выстрелов  и яростный шум сражения. Время от времени шальное пушечное ядро врезалось в  толпу, оставляя на месте убитых и раненых, но никто не разбегался и не прятался.  Люди только громче кричали:    

– Слава  тебе, Тескатлипока, и прощай! Будь благословен, спаситель наш! Слава тебе и  прощай!    

Процессия  медленно пробиралась сквозь толпу по узкому проходу, сплошь усыпанному цветами.  Наконец мы пересекли площадь и достигли подножия теокалли. Здесь собралось так  много народу, что нам пришлось остановиться. Пока жрецы расчищали путь,  какой-то воин проложил себе дорогу сквозь толпу и склонился передо мной. Я  узнал принца Куаутемока.    

– Теуль,  чтобы проститься с тобой, я оставил своих людей, – прошептал Куаутемок,  кивнув в сторону воинов, готовых к штурму дворца Ахаякатля. – Наверное, мы  скоро встретимся снова. Верь мне, теуль, я сделал бы все, чтобы выручить тебя,  но это невозможно. Если бы мог, я поменялся бы с тобой местами. Прощай, друг?  Ты дважды спас мою жизнь, а я твою спасти не сумел.    

– Прощай,  Куаутемок, – ответил я. – Да хранит тебя небо, ибо ты был мне верным  другом.    

И мы  расстались.    

У  подножия теокалли все шествие выстроилось заново, и здесь одна из моих жен простилась  со мной, бросившись мне на грудь и заливаясь слезами. Но я не стал рыдать на ее  груди. Медленно и торжественно мы начали подниматься по каменным лестницам,  расположенным таким образом, что после каждой из них нам приходилось совершать  полный круг на очередном уступе пирамиды. Целый час бесконечная процессия  ползла к вершине, обвивая весь теокалли пестрой ломаной спиралью. На каждом  повороте мы останавливались, и я расставался либо с одной из жен, либо с одним  из своих музыкальных инструментов (причем это я делал без малейшего сожаления),  либо с одной из частей своего странного наряда.    

Но вот,  наконец, по широким ступеням последней лестницы мы взошли на плоскую вершину  теокалли. Это была ничем не огражденная площадь, более обширная, чем весь наш  церковный двор в Дитчингеме. Здесь на головокружительной высоте стояли храмы  Уицилопочтли и Тескатлипоки, огромные сооружения из камня а дерева, внутри  которых находились безобразные идолы этих богов и страшные комнаты, залитые  кровью жертв. Напротив храмов горел неугасимый священный огонь, стояли  жертвенные камни, орудия пыток и большой барабан, обтянутый змеиной кожей.  Остальная часть вершины теокалли была совершенно голой. Голой, но не безлюдной.  На стороне, обращенной к испанцам, толпилось несколько сотен воинов, беспрестанно  осыпавших врага стрелами и камнями, а на противоположном краю собрались в  ожидании моей смерти жрецы. Внизу вся обширная площадь, окруженная развалинами  домов, была заполнена многотысячной толпой. Некоторые из ацтеков по-прежнему  сражались с испанцами, но большинство собралось сюда только для того, чтобы  увидеть, как меня принесут в жертву.    

Мы  достигли вершины теокалли за два часа до полудня, потому что до жертвоприношения  еще предстояло выполнить ряд церемоний. Сначала меня ввели в святилище бога  Тескатлипоки, имя которого я носил. Здесь стояло его изваяние из черного  мрамора с золотыми украшениями. Идол держал в руке полированный золотой щит,  устремив на него глаза из драгоценных камней. Жрецы говорили, что он видит в  этом зеркале все, что было и что будет на созданной им земле.    

Перед  идолом стояло золотое блюдо. Верховный жрец взял его и, бормоча заклинания,  принялся вытирать концами своих длинных слипшихся волос. Начистив блюдо до  блеска, жрец поднес его к моим губам, чтобы я дохнул на сверкающую поверхность.  Смертельная слабость и головокружение охватили меня: я понял, что после этого  обряда блюдо готово принять сердце, которое еще трепетало и билось в моей  груди.    

Не знаю,  какие еще церемонии ожидали меня в этом проклятом капище, – внезапное смятение  на площади вокруг пирамиды заставило жрецов бросить все и поспешно вывести меня  ив храма. Я взглянул вниз и замер: доведенные до бешенства градом стрел и  камней, сыпавшихся на них с уступов, испанцы пошли на приступ большого  теокалли.    

Крупные  отряды под предводительством самого Кортеса прокладывали себе дорогу сквозь  толпы ацтеков, запрудивших всю площадь. Вместе с испанскими солдатами пробивалось  несколько сотен их союзников, тласкаланцев. Но в то же время к подножию первой  лестницы устремились тысячи ацтекских воинов, чтобы здесь раздавить белых  захватчиков. Через пять минут враги встретились, и отчаянная, беспощадная  схватка началась.    

Под  прикрытием залпов из аркебуз и мушкетов испанцы непрерывно атаковали ацтеков,  однако их кони скользили на каменных плитах пирамиды и съезжали вниз. Тогда испанцы  пошли на приступ в пешем строю. Нанося ацтекам огромные потери, они добрались  до первых ступеней нижней лестницы, но впереди весь спиральный подъем, все  уступы и вся вершина теокалли были сплошь облеплены сотнями воинов. Сумеют ли  испанцы пробиться сквозь подобную массу? Задача казалась невыполнимой. И все  же, когда я подумал об этом, вспышка надежды потрясла меня, как удар. Ведь если  испанцы захватят храм, жертвоприношение не состоится! До полудня меня не посмеют  принести в жертву (так сказали Отоми) – значит, впереди без малого два часа.  Если испанцы за эти два часа одержат верх – я, может быть, останусь жив; если  же нет – меня ждет неминуемая смерть.    

Когда  меня вывели из святилища Тескатлипоки, я с удивлением увидел принцессу Отоми,  или, как ее называли, богиню Атлу. Последней из четырех жен она склонилась передо  мной у самого входа в храм, но вместо того, чтобы уйти, все еще стояла среди  жрецов и о чем-то с ними спорила. Из-за шума сражения я ничего не слышал,  однако страстные слова Отоми, во-видимому, убедили жрецов; они были смущены, и  в то же время в их главах сверкала жестокая радость. Жрецы склонились перед  принцессой. Неторопливо отвернувшись от них. Отоми направилась ко мне, и даже в  это мгновение я не мог не залюбоваться ее царственно-величавой поступью. Я  взглянул на ее сосредоточенное лицо – оно светилось глубоким внутренним огнем  отречения и одновременно было счастливым, как у невесты, идущей навстречу  объятиям любимого.    

– Почему  ты не ушла, Отоми? – спросил я. – Теперь уже поздно: испанцы окружили  теокалли. Теперь тебя убьют или захватят в плен.    

– Пусть  будет что будет, – коротко ответила она, и некоторое время мы молча наблюдали  за продолжавшимся штурмом.    

Битва  становилась все ожесточеннее. Защищая святилище своих богов, ацтекские воины  сражались отчаянно. На глазах бесчисленных толп, окруживших площадь и молча  наблюдавших за боем, они бросались на испанские мечи, хватали испанцев голыми  руками и, завывая от ярости, старались столкнуть их с уступов теокалли. Иногда  это им удавалось, и целый ком человеческих тел, в середине которого оказывался  один из испанцев, срывался вниз и разбивался о каменные плиты мостовой. Однако,  несмотря на все усилия ацтеков, их войско, подобно огромной змее, медленно сокращаясь,  отползало к вершине теокалли, а ряды испанцев, закованных в сверкающие доспехи,  следовали за ним под градом копий и стрел. С каждой минутой шаг за шагом они  взбирались все выше. Испанцы дрались так, как могут драться лишь те, кто знает,  какая судьба ждет жертвы богов Анауака. Они сражались за свою жизнь, за честь и  за свои души, ибо знали, что в случае поражения им всем уготована смерть на  жертвенных алтарях.    

Так  прошел час. Испанцы достигли уже середины теокалли. Устрашающие звуки битвы  становились все громче и громче. Испанцы испускали воинственные крики и  призывали на помощь своих святых, ацтеки отвечали им дикими воплями, жрецы  взывали к богам и криками старались подбодрить воинов, а наверху заглушая даже  выстрелы из аркебуз и пушек, грозно гудел огромный барабан из змеиных кож, по  которому исступленно колотил полуголый жрец. Лишь толпы народа внизу оставались  безмолвными и недвижимыми. Не произнося ни звука, люди стояли с поднятыми вверх  лицами, и я видел, как солнце отражается в тысячах широко раскрытых глаз.    

Все это  время мы с Отоми находились около жертвенного камня, окруженные кольцом жрецов.  Над камнем на четырех вставленных в особые углубления столбах был натянут  большой кусок черной ткани с укрепленной в середине золотой воронкой дюймов шести  в поперечнике. Лучи солнца, проходя сквозь воронку, падали на затененное черной  тканью пространство ярким пятном величиной с яблоко. По мере того как солнце  поднималось все выше, это световое пятно перемещалось, пока, наконец, не  достигло края жертвенного камня и не легло на него.    

В то же  мгновение верховный паба подал знак, и жрецы схватили меня. Словно жестокие  дети, ощипывающие живую птицу, они сорвали последние яркие одежды и теперь на  моем разрисованном теле не осталось ничего кроме набедренной повязки. Я понял,  что час мой пробил. Но – странное дело! – впервые за весь этот день  мужество вернулось ко мне, и я даже обрадовался, зная, что скоро избавлюсь от  своих мучителей.    

– Прощай,  Отоми! – ясным голосом заговорил я, поворачиваясь к ней, и умолк на полуслове.  Покончив со мной, жрецы раздевали теперь ее! Через мгновение великолепные  одеяния принцессы были сорваны, и она предстала передо мной во всем  совершенстве своей красоты, едва прикрытой волною длинных волос да вышитым  клочком хлопковой ткани на бедрах.    

– Не  удивляйся, теуль, – тихо проговорила она в ответ на мой невысказанный  вопрос. – Я твоя жена, и этот камень будет нашим брачным ложем, первым и  последним. Хоть ты и не любишь меня, я сегодня умру рядом с тобой той же  смертью, что и ты. На это у меня есть право! Я не могу тебя спасти, теуль, но  умереть вместе с тобой я могу.    

От  изумления я онемел, и, прежде чем снова обрел дар речи, жрецы меня повалили.  Второй раз в жизни я очутился на проклятом жертвенном камне! В тот же миг  послышался еще более яростный и продолжительный вопль сражающихся, возвестивший  о том, что испанцы уже поднялись до подножия последней лестницы.    

Едва  меня уложили на огромный жертвенник, как Отоми оказалась рядом. Ей пришлось  прижаться ко мне вплотную, потому что я должен был лежать в самой середине, и  для нее почти не осталось места. Но час жертвоприношения еще не наступил. Жрецы  привязали вас веревками к медным кольцам, вделанным в каменные плиты,  покрывавшие вершину теокалли, и отвернулись, наблюдая за битвой.    

Несколько  минут мы лежали молча бок о бок, и с каждым мгновением во мне росло чувство  удивления и бесконечной благодарности – удивления перед смелостью этой женщины  и благодарности за ее великую любовь, которую она не побоялась скрепить своей  кровью. Ради любви ко мне Отоми решила умереть вместе со мной, потому что без  меня ей не нужны были ни жизнь, ни почести, ни богатство. И в то мгновение,  когда я подумал об этом чуде, неизведанное сияние озарило мне душу. Всем  сердцем потянулся я к Отоми, ибо понял, что никто не будет мне дороже и ближе  этой царственной женщины – никто, даже моя невеста! Я почувствовал… Нет, об  этом я не смогу рассказать. Я знаю только, что слезы хлынули из моих глаз,  потекли по моему раскрашенному лицу, и я повернулся к Отоми.    

Напрягаясь,  насколько позволяли веревки, она старалась повернуться на левый бок, длинные  волосы ниспадали с жертвенного алтаря на каменные плиты, и лицо ее было обращено  ко мне. Мы лежали так близко друг к другу, что наши губы почти соприкасались.    

– Отоми, –  прошептал я. – Отоми, ты слышишь? Я люблю тебя!    

Я  увидел, как затрепетала ее грудь, перетянутая веревкой, и румянец заиграл на ее  лице.    

– О,  я вознаграждена, – ответила она, и наши губы слились в поцелуе, первом и,  как мы думали, последнем. Да, мы поцеловались на жертвенном камне под ножом  жреца, когда тень смерти уже простерлась над нами. Много бывало на свете  необычных любовных сцен, но о такой я не слыхивал никогда.    

– Теперь  я вознаграждена, – повторила Отоми. – Ради этого мига я готова  умереть десять раз и молю бога, чтобы смерть пришла прежде, чем ты успеешь  взять назад свои слова. Ибо я знаю, теуль, другая тебе дороже. Просто  преданность индейской девушки смягчила сейчас твое сердце, и ты решил, что  любишь. Но, прошу тебя, дай мне умереть, думая, что слова твои не были сном.    

– Не  говори так! – возразил я с трудом, ибо даже в этот миг вспомнил о  Лили. – Ты отдала за меня свою жизнь, и я тебя люблю.    

– Моя  жизнь не значит ничего, а твоя любовь для меня – все, – с улыбкой  проговорила Отоми – Ах, теуль, какая тайная сила заключена в тебе? Чем ты  заставил меня, дочь Монтесумы, по собственной воле лечь рядом с тобой на алтарь  наших богов? Что до меня, то иного ложа я не желаю. Пусть будет так. Наверное,  мы скоро оба узнаем ответ на эти и на все другие вопросы.    

 22. ГИБЕЛЬ БОГОВ    

     

– Отоми, –  заговорил я после короткого молчания. – Когда нас убьют?    

– Когда  луч света упадет на круг, начертанный над твоим сердцем, – ответила Отоми.    

Я  взглянул на солнечный луч, падавший сквозь нависшую над нами тень, как золотая  стрела. Сейчас он находился дюймах в шести от моего бока. Я высчитал, что он  коснется багряного круга, намалеванного на моей груди, примерно через четверть  часа.    

Тем  временем шум сражения, приближаясь, становился все громче. Вытянувшись,  насколько позволяли веревки, я приподнял голову и увидел, что испанцы уже  достигли вершины пирамиды. Битва кипела теперь на самом ее краю.    

Никогда  еще я не видел такой жестокой схватки! Ацтеки сражались с яростью обреченных,  уже не думая о спасении и стараясь только погубить как можно больше испанцев  хотя бы ценой своей собственной жизни. Их грубое оружие зачастую оказывалось  бессильным перед стальными доспехами, но у них оставался еще один выход –  столкнуть врага с верхней площадки, чтобы он разбился о мостовую, как яичная  скорлупа. И они так и делали.    

Сражающиеся  разделились на изолированные группы. Враги наступали и отступали, сшибаясь над  самой пропастью, куда время от времени скатывались целые отряды по десять –  двадцать человек. Некоторые жрецы, забыв об опасности, тоже устремлялись на  осквернителей святыни. Я видел, как один из них, человек огромного роста,  обхватил испанского солдата поперек туловища и вместе с ним ринулся вниз. Но  понемногу, шаг за шагом, испанцы и тласкаланцы оттесняли ацтеков к центру  верхней платформы. Здесь угроза столь ужасной смерти была уже не так велика,  ибо теперь ацтекам нужно было сначала дотащить врага до края площадки. И  наконец битва приблизилась к жертвенному камню.    

Все  оставшиеся в живых ацтекские воины – их было человек двести пятьдесят, не считая  жрецов, – окружили нас непроницаемой стеной. К этому времени неумолимый  солнечный луч, падавший сквозь золотую воронку, уже коснулся моего  разрисованного тела, и это прикосновение обожгло меня, как раскаленным железом.  Но я не мог заставить солнце остановиться, пока не кончится битва, как это  сделал некогда Иисус Навин в долине Аиалонской.[28]    

Едва луч  солнца коснулся моей груди, пять жрецов уцепились за мои руки, ноги и голову, а  верховный жрец, тот самый, что привел меня из дворца, двумя руками поднял свой  обсидиановый нож. Смертельная слабость охватила меня, и я закрыл глаза, думая,  что уже все кончено. Но в этот миг верховный звездочет, человек с безумным,  диким взглядом, который, как я успел заметить, стоял чуть поодаль, остановил  убийцу:    

– Жрец  Тескатлипоки, еще не время! Если ты ударишь раньше, чем солнце засияет на  сердце жертвы, боги Анауака погибнут и Анауак погибнет.    

Заскрежетав  зубами от ярости, верховный жрец посмотрел на неторопливо ползущее пятно света,  потом оглянулся через плечо на сражающихся. Кольцо воинов вокруг нас медленно  сжималось, и так же медленно золотой луч передвигался по моей груди. Вот его  внешний край достиг багряного круга над моим сердцем. Снова жрец поднял свой  ужасный нож, я опять закрыл глаза и снова услышал предостерегающий вопль звездочета:    

– Еще  не время! Остановись, или боги твои погибли!    

И тут я  услышал другой голос – это Отоми звала на помощь.    

– Спасите  нас, теули! – закричала она так пронзительно, что ее призыв долетел до  ушей испанцев. – Спасите, нас убивают!    

– Ко  мне, друзья! – послышалась в ответ кастильская речь. – Вперед! Эти  псы убивают кого-то на алтаре!    

Последовал  могучий натиск, отбросивший ацтекских воинов и опрокинувший верховного жреца,  так что он свалился поперек моего тела.    

Этот  натиск повторялся трижды, подобно натиску морского прибоя, и с каждым разом  кольцо защитников алтаря редело. Затем оно распалось, и мечи испанцев  засверкали со всех сторон. Но золотой луч уже достиг середины круга над моим  сердцем.    

– Рази,  жрец Тескатлипоки! – завопил звездочет. – Рази во славу твоих богов!    

С жутким  воем жрец взмахнул ножом. Я увидел, как сверкнул на его клинке солнечный луч,  остановившийся прямо над моим сердцем, и нож устремился вниз. Но тут наперерез  ему, просияв в том же луче, мелькнул стальной клинок и вонзился в грудь палача.  Огромный обсидиановый нож вылетел из его рук. Он достиг цели, но уже не смог  поразить свою жертву. Ударившись об алтарь между мной и Отоми, нож разлетелся  на куски и только поранил обоих. Наша кровь смешалась на жертвенном камне,  соединив нас в одно целое, а сверху поперек наших тел рухнул, корчась в агонии,  тот, кто пытался принести меня в жертву. Но на сей раз он уже больше не встал.    

Словно  во сне, я услышал жалобный голос звездочета, оплакивавшего гибель богов  Анауака:    

– Пал  жрец, и все его боги пали! Тескатлипока отверг свою жертву и теперь обречен!  Погибли боги Анауака, победили кресты пришельцев!    

Удар  меча оборвал его горестный вопль, и я понял, что провидец тоже мертв.    

Чья-то  сильная рука сбросила с нас умирающего жреца. Он покатился в сторону алтаря,  где горел вечный огонь, и своей кровью и тяжестью тела погасил священное пламя,  пылавшее на протяжении многих поколений. Затем кто-то перерезал ножом наши  путы. Дико озираясь, я приподнялся на жертвенном камне и в этот миг услышал,  как один ив испанцев проговорил, обращаясь к своим товарищам:    

– Еще  немного, беднягам пришел бы конец. Опоздай я на секунду, этот дикарь проделал  бы в парне дыру величиной с мою голову. А девочка, право, недурна, если,  конечно, ее отмыть хорошенько. Клянусь всеми святыми, я выпрошу ее у Кортеса!  Это моя добыча!    

Я  услышал голос и узнал его. Только один человек на свете обладал таким холодным  и ясным тембром. Я узнал его даже сейчас, на жертвенном камне. И когда,  соскользнув на землю, я поднял глаза, то увидел именно того, кого ожидал  увидеть. Передо мной стоял закованный в латы мой старый враг Хуан де Гарсиа.  Это его меч волей судьбы поразил жреца. Это он меня спас. Но если бы де Гарсиа  знал, кого он спасает, он бы скорее направил клинок в собственное сердце, чем в  сердце моего палача.    

«Уж не  сон ли все это?» – подумал я, и с губ моих невольно сорвалось восклицание:    

– ДЕ  ГАРСИА!    

Услышав  мой голос, он вздрогнул, как подстреленный, оглянулся и протер глаза. Теперь он  меня узнал, несмотря на разрисовку.    

– Матерь  божья! – прохрипел де Гарсиа. – Проклятый Томас Вингфилд! И Я САМ  СПАС ЕМУ ЖИЗНЬ!    

Только  тут я пришел в себя и, понимая, какую страшную ошибку совершил, бросился  бежать. Но де Гарсиа не собирался упускать свою жертву. Выхватив меч, он  бросился за мной, рыча от ярости, словно дикий зверь. Быстрее мысли бежал я  вокруг жертвенного камня, спасаясь от его обнаженного меча. Но де Гарсиа не  пришлось бы долго за мной гоняться, потому что я ослаб от пережитого ужаса, а  ноги мои затекли от веревок. По счастью, какой-то офицер (судя по доспехам и  повелительному тону, это был не кто иной, как сам Кортес) в последнее мгновение  успел отбить меч де Гарсиа.    

– Что  с вами, Сарседа? – проговорил он. – Вы что, совсем обезумели от крови  и хотите заняться жертвоприношениями, как индейский жрец? Оставьте беднягу в  покое!    

– Он  не индеец, а английский шпион! – крикнул де Гарсиа, пытаясь ударить меня мечом.    

– Ну  ясно, он просто обезумел, – проговорил Кортес, взглянув на меня.    

– Придумать  только – это несчастное создание и вдруг англичанин! Эй, вы! Проваливайте  отсюда оба, не то еще кто-нибудь так же ошибется! Ступайте! – приказал он  нам и сделал знак мечом, думая, что я его не понимаю.    

Де  Гарсиа, онемев от бешенства, снова попытался на меня наброситься, но Кортес сердито  крикнул:    

– Стой,  во имя господа бога! Я этого не потерплю! Мы пришли спасать жертвы, как  христиане, а не убивать их. Ко мне, друзья! Держите этого дурака, чтобы он не  загубил свою душу убийством!    

Несколько  испанцев схватили де Гарсиа, который только проклинал их и обливал гнусной  бранью, ибо, как я уже сказал, в ярости он больше походил на дикого зверя, чем  на человека. А я в это время стоял перед ним, не зная, куда бежать. К счастью,  рядом оказалась Отоми; она хоть и не понимала испанского языка, зато соображала  гораздо быстрее.    

– Бежим,  скорее бежим! – шепнула она и, схватив меня за руку, потащила прочь от  жертвенного камня.    

– Куда  нам бежать? – спросил я. – Не лучше ли положиться на милость  испанцев?    

– На  милость этого дьявола с мечом? – воскликнула Отоми. – Ну нет! Молчи,  теуль, и не отставай!    

Она  повела меня за собой. Испанцы пропускали нас беспрепятственно и даже выказывали  нам сочувствие, зная, что мы едва спаслись от жертвоприношения, а когда  какой-то тласкаланец бросился вперед, чтобы прикончить нас палицей, испанский  солдат проткнул ему плечо, и мерзавец, обливаясь кровью, покатился по мощеной  платформе.    

У самого  края теокалли мы оглянулись, и я увидел, что де Гарсиа уже нет возле жертвенного  алтаря: он вырвался из рук своих друзей или просто объяснил им в чем дело,  обретя наконец дар речи, и теперь был от нас ярдах в пятидесяти. С мечом в руке  испанец гнался за нами. Подстегиваемые страхом, мы понеслись от него быстрее  ветра. Бок о бок мчались мы вниз по лестнице, перескакивая через ступеньки,  через убитых и умирающих, и лишь время от времени останавливаясь, чтобы нас не  сшибли тела жрецов, которых испанцы сбрасывали с вершины теокалли. Один раз,  оглянувшись, я заметил де Гарсиа далеко позади, но потом он совсем отстал.  Может быть, его утомила погоня, но скорее де Гарсиа просто боялся попасть в  руки ацтекских воинов, все еще толпившихся у подножия пирамиды.    

В тот  день мы с принцессой Отоми избежали многих опасностей, однако прежде чем хотя  бы на время обрести покой, нам пришлось пережить еще одну. Когда мы достигли подножия  теокалли и уже хотели смешаться с обезумевшей от страха толпой, которая перекатывалась  по площади, унося убитых и раненых, словно волны морского отлива, смывающие  обломки и мусор, сверху послышался вдруг какой-то шум, похожий на раскаты  грома. Я поднял глаза и увидел огромную глыбу, несущуюся вниз, подпрыгивающую  на уступах теокалли. Это было изваяние бога Тескатлипоки, свергнутое испанцами  с его пьедестала. Даже тогда я узнал его. Подобно демону мести, оно катилось  прямо на меня! Через мгновение мраморный идол должен был нас раздавить, Бежать  поздно! Смерть казалась неминуемой. Мы избавились от жертвоприношения духу бога  лишь для того, чтобы обратиться в прах под тяжестью его изваяния.    

Идол  приближался под торжествующие крики испанцев. Вот он ударился основанием о каменный  выступ пирамиды футах в пятидесяти над нами и теперь, вращаясь в воздухе,  описывал дугу, чтобы опуститься в трех шагах от вас. Я почувствовал, как  вздрогнул от удара массивный склон теокалли, и в тот же миг воздух потемнел от  ливня осколков. Огромные камни жужжали со всех сторон. Казалось, под нашими  ногами взорвали пороховую мину, оторвавшую от земли скалу. Идол Тескатлипоки  разлетелся на сотни кусков! Они просвистели над нами и вокруг нас, как стрелы,  но ни один даже не оцарапал ни меня, ни Отоми. Голова изваяния почти коснулась  моей головы, одна нога упала на волосок от моих ног, и все-таки я остался  невредим. Ложный бог оказался бессильным перед ускользнувшими от него жертвами!    

Что было  потом – не помню. Я пришел в себя уже в своих покоях во дворце Монтесумы,  который я больше не надеялся увидеть. Отоми была рядом со мной. Она принесла  воды, чтобы смыть с моего тела краску и кровь, обильно струившуюся из глубокого  прореза, оставленного жреческим ножом. Не думая о себе, Отоми прежде всего  искусно перевязала мою рану. После этого она переоделась в чистое белое  одеяние, мне тоже раздобыла одежду, а заодно – еду и питье. Я заставил ее  поесть вместе со мной и, когда она насытилась, постарался собраться с мыслями.    

– Как  быть дальше? – спросил я Отоми. – Придут жрецы и слова потащат нас на  заклание. Здесь нам надеяться не на что. Нужно довериться милосердию испанцев и  бежать к ним.    

– Ты  веришь в милосердие того человека с мечем? Ты его знаешь, теуль? Скажи мне, кто  он?    

– Тот  самый испанец, о котором я тебе рассказывал. Он мой смертельный враг, Отоми.  Это за ним я последовал через океан.    

– А  теперь ты хочешь отдаться ему на милость? Ты поистине неразумен, теуль!    

– Лучше  попасть в руки христиан, чем в руки ваших жрецов!    

– Не  бойся, – успокоила меня Отоми, – теперь жрецы не страшны. Если ты  однажды ускользнул от них – они тебя не тронут. Только до сих пор почти никому  не удавалось вырваться живым из их когтей – для этого нужно быть настоящим  волшебником! Наверное, твой бог и вправду сильнее наших богов, раз он сумел  укрыть нас, когда мы лежали на алтаре. Ах, теуль, что ты со мной сделал? Я  дошла до того, что стала сомневаться в наших богах и позвала на помощь врагов  своей страны! Верь мне, ради себя я никогда бы этого не сделала. Я бы скорей  умерла с твоим поцелуем на губах, пока эхо твоих слов еще не замерло в душе. А  теперь мне придется жить, зная, что это счастье уже не вернется!    

– Но  почему? – спросил я. – Ведь я сказал тогда правду, Отоми. Ты хотела  умереть со мной, и ты спасла мне жизнь, когда позвала на помощь испанцев.  Отныне моя жизнь принадлежит тебе, ибо ты самая нежная и самая смелая женщина  на свете. Я люблю тебя, Отоми, жена моя! Наша кровь смешалась, и наши губы  слились на жертвенном камне, пусть же это будет нашим свадебным обрядом. Может  быть, я проживу недолго, но покуда я жив – я твой!    

Так я  говорил от полноты души, ибо силы мои были подорваны, мужество ослабело, страх  и одиночество измучили меня, и единственное, что еще оставалось во мне, –  это вера в провидение и любовь Отоми, сделавшей для меня так много. И вот,  забыв свои клятвы, я прильнул к ней, как ребенок к матери. Конечно, не  следовало мне этого делать, но хотел бы я видеть мужчину, который на моем месте  поступил бы иначе! К тому же я не мог взять назад роковых слов, произнесенных  на жертвенном камне. Тогда я думал, что это мои последние слова, и отказаться  от них теперь, когда смерть уже не грозила мне, значило признаться в  собственной трусости. К добру или к худу    

– я  отдал себя дочери Монтесумы, и мне оставалось только хранить ей верность или  покрыть себя несмываемым позором.    

Однако  благородство этой индейской девушки было так велико, что даже сейчас она не  захотела поймать меня на слове. Некоторое время Отоми стояла с печальной  улыбкой, поглаживая ладонью свои волосы. Потом она заговорила:    

– Ты  сейчас сам не свой, теуль, и я была бы глупа, если бы заключила такой торжественный  союз с человеком, который сам не знает, что говорит. Там, на алтаре, в свой  смертный час ты сказал, что любишь меня, и в тот миг ты сказал правду. Но  сейчас, когда ты вернулся к жизни, скажи мне, мой господин, кто надел тебе на  руку вот это золотое колечко и что на нем написано? Даже если ты не лжешь мне,  даже если ты немножко любишь меня, там, за морями, есть другая, и ее ты любишь  сильнее. Но с этим я могу примириться. Из всех мужчин сердце мое выбрало одного  тебя, и если ты будешь хоти бы добр ко мне, я согреюсь в лучах твоей доброты.  Но однажды увидев свет, я уже не смогу блуждать в темноте. Ты не понял меня?  Хорошо, я скажу, чего я боюсь. Я боюсь, что когда… когда мы станем мужем и  женой, ты скоро пресытишься мною, как это бывает с мужчинами, и воспоминания о  былом постепенно опять овладеют тобой. И тогда, рано или поздно, ты уплывешь за  море и вернешься в свою страну, к своей любимой. Тогда ты покинешь меня, теуль,  а этого я не перенесу, лучше нам остаться просто друзьями. Помни: со мной,  дочерью императора Монтесумы, нельзя играть, как с какой-нибудь танцовщицей,  подругой одной ночи! Если ты женишься на мне, это будет на всю жизнь. Ты ведь  не думал о таком долгом сроке? Да, не думал… Ты просто поцеловал меня на  алтаре, хотя кровь и соединила нас.    

Отоми  взглянула на багряное пятно, выступившее сквозь ее одежды в том месте, где была  рана, и продолжала:    

– А  теперь, теуль, я покину тебя. Нужно найти Куаутемока, если он еще жив, и других  близких мне людей; теперь, когда власть жрецов пала, они сумеют тебя защитить и  возвысить. Подумай пока о моих словах и не торопись решать. Или, может быть, ты  хочешь сразу покончить с этим делом и бежать к белым людям? Я постараюсь тебе помочь!    

– Мне  надоело убегать, – ответил я. – К тому же не забывай: среди испанцев  мой враг, которого я поклялся убить. Его друзья – мои враги, а враги моих  врагов – мои друзья. Я никуда не побегу, Отоми.    

– Вот  теперь ты говоришь мудро, – отозвалась она. Если бы ты вернулся к теулям,  этот человек убил бы тебя. Он убил бы тебя, открыто или исподтишка, но убил –  это я поняла по его глазам. А теперь отдохни, пока я позабочусь о твоей  безопасности, если только еще можно говорить о безопасности в этой залитой кровью  стране.    

 23. ТОМАС ЖЕНАТ    

     

Отоми  повернулась и вышла. Златотканый занавес опустился за ней. Я откинулся на свое  ложе и мгновенно уснул.    

В тот  день я был так слаб и чувствовал себя настолько измученным и больным, что почти  ничего не видел и не понимал. Лишь позднее мне удалось вспомнить все, о чем рассказано  выше.    

Должно  быть, я проспал много часов подряд, потому что снова открыл глаза уже глубокой  ночью. Настала ночь, но в комнате по-прежнему было светло. Сквозь зарешеченные  оконные проемы снаружи проникали кровавые отблески пожарищ и беспорядочный гул  сражения.    

Одно из  окон заходилось как раз над моим ложем. Встав на него ногами, я ухватился за  деревянные прутья и с большим трудом, преодолевая боль от резаной раны в боку,  подтянулся на руках. Сквозь решетку я увидел, что испанцы не удовлетворились  захватом большого теокалли и предприняли ночную вылазку. Они подожгли сотни  домов. Зарево полыхало над городом, словно зарницы. При свете его я увидел, как  белые люди отходят к своим укреплениям, теснимые со всех сторон тысячами  ацтеков, осыпающих врага стрелами и камнями.    

Оторвавшись  от окна, я опустился на ложе я принялся размышлять. Мной снова овладели  сомнения. Что делать? Покинуть Отоми и при первой возможности бежать к  испанцам? Но там меня ждет верная смерть от руки де Гарсиа. Остаться среди  ацтеков, если они дадут мне убежище? Но тогда придется стать мужем Отоми. Был  еще третий выход – остаться с ацтеками и не жениться, пожертвовав всем, даже  честью. Одно было ясно: если я возьму Отоми в жены, мне придется самому  превратиться в индейца и позабыть об Англии и о своей невесте. Надежды на  возвращение на родину у меня почти не оставалось, но, пока я жив и свободен,  еще можно на что-то рассчитывать. Другое дело, если мои руки будут связаны  женитьбой. Тогда, пока Отоми жива, я ни о чем не смогу даже думать, а что  касается Лили Бозард, то для нее я умру навсегда. Я ведь и так уже изменил ее  памяти и своему слову! Но мог ли я оттолкнуть Отоми, которая отдала мне все и,  по совести говоря, стала мне почти так же дорога? Ангел или герой нашли бы  выход из этого положения, но – увы! – я не был ни ангелом, ни героем, а  самым обыкновенным человеком со всеми человеческими слабостями. Отоми казалась  мне самой прекрасной и самой нежной, и она была со мной рядом.    

И тем не  менее я решил воспользоваться ее благородством. Я решил взять свои слова  обратно, попросить ее оставить меня и никогда со мной не встречаться, чтобы я  не нарушил своего обещания, данного на дитчингемском берегу, потому что иначе  мне пришлось бы поклясться Отоми в верности до гроба, а этой клятвы я страшился  больше всего.    

Так я  раздумывал, находясь в самом жалком состоянии духа я даже не подозревая, что  выбора у меня уже нет, что для меня открыт лишь один путь и мне остается только  вступить на него или умереть. Но пусть эти размышления послужат доказательством  моей честности. Если бы я хотел скрыть правду, я бы не стал писать о своих  колебаниях, о своей слабости и об угрызениях совести. Достаточно было сказать,  что независимо от Отоми мне предоставили на выбор либо жениться на ней, либо  погибнуть, и никто не стал бы меня хулить за то, что я избрал первое, а не  второе.    

На самом  деле так оно и случилось. Должен признаться, что, хотя я и женился на Отоми, в  этом деле я был только игрушкой судьбы, не оставившей мне иного выхода. Однако  сказать только это – значит сказать половину правды. Душа моя разрывалась на  части, и если бы все не было решено за меня, не знаю, чем закончилась бы моя  внутренняя борьба.    

Сегодня,  оглядываясь на далекое прошлое, оценивая, как беспристрастный судья, свой  характер и свои поступки, я могу сказать, что, будь у меня больше времени на  размышления, я нашел бы еще один довод в пользу Отоми. Де Гарсиа находился  среди испанцев, а ненависть к нему определяла тогда всю мою жизнь. Она была  даже сильнее любви к обеим женщинам, составлявшим мое счастье. По сей день,  несмотря на то, что после смерти де Гарсиа прошло уже много лет, я по-прежнему  его ненавижу, и каким бы греховным ни казалось это желание, я до сих пор, даже  в мои годы, сожалею, что больше ничем не могу ему отомстить. А тогда… В те дни,  оставаясь среди ацтеков, врагов испанцев и де Гарсиа, я мог встретиться с ним в  бою и убить его. И, наоборот, в испанском лагере, если бы мне даже удалось до  него добраться, меня самого ждала верная и скорая смерть. Де Гарсиа, конечно,  уже сплел обо мне такую историю, что меня бы там сразу повесили как английского  шпиона или прикончили каким-нибудь иным способом.    

Но  довольно этих бесполезных рассуждений! Единственная их цель – показать, как  мучительно долго я не мог сделать выбор между далекой и близкой любовью. Пора  вернуться к событиям, которые сразу положили конец всем моим колебаниям.    

Так я  сидел на своем ложе и размышлял, когда занавес на двери раздвинулся и в комнату  вошел мужчина с факелом в руках. Это был Куаутемок. Ночная схватка закончилась,  оставив после себя только пылающие руины, и он пришел ко мне прямо с поля боя.  Перья с его шлема были сорваны, золотой панцирь изрублен испанскими мечами,  стреляная рана на шее кровоточила.    

– Привет  тебе, теуль, – проговорил он. – Вот уж не думал увидеть тебя этой  ночью живым! Я сам едва уцелел. Впрочем, настали странные времена, и сейчас во  всем Теночтитлане творится такое, о чем раньше никто даже не помышлял. Но не  будем терять времени. Я пришел, чтобы отвести тебя на совет.    

– Что  со мной сделают? – спросил я. – Неужели снова потащат на жертвенный  камень?    

– Нет,  этого не бойся. А что там решат, я и сам не знаю. Через час ты либо умрешь, либо  возвысишься, если только еще можно возвыситься в эти дни унижения и позора.  Отоми хорошо поработала. Она говорит, что уже замолвила за тебя словечко вождям  и советникам. Если у тебя есть сердце, ты должен быть ей благодарен. Редкие  женщины умеют так любить. Что до меня, то я был занят другим делом, –  принц покосился на свои помятые доспехи, – но и я скажу свое слово. А  теперь идем, друг, факел уже догорает! Мы с тобой сегодня пережили десять  смертей: одной меньше, одной больше – какая разница?    

Я встал  и последовал за Куаутемоком в тот самый большой зал, обшитый кедровыми панелями,  где еще утром все поклонялись мне, как богу. Сейчас я уже был не богом, а просто  пленником, участь которого пока что не решена.    

На  возвышении, где я недавно стоял в своем божественном обличии, собрались полукругом  вожди и советники, еще оставшиеся в живых. Некоторые, подобно Куаутемоку, были  в доспехах и окровавленных панцирях, другие – в своих обычных одеждах, а один –  в облачении жреца. Но всех объединяли две общие черты – знатный род и угрюмые  лица. Они собрались этой ночью вовсе не для того, чтобы решить мою судьбу – для  них это было третьестепенное дело, – а для того, чтобы держать совет, как  изгнать испанцев, пока они полностью не разрушили Теночтитлан.    

На  возвышении в центре полукруга сидел человек в доспехах. Я узнал Куитлауака, который  после смерти Монтесумы должен был стать императором. Когда я вошел, он коротко  взглянул на меня и проговорил:    

– Кого  это ты привел, Куаутемок? А, вспомнил: это теуль, который был богом Тескатлипокой  и сегодня спасся от жертвоприношения. Слушайте, вожди! Что делать с этим человеком?  Законно ли будет снова положить его на алтарь?    

– Нет, –  отозвался жрец. – К сожалению, это против обычая, высокородный принц! Он  уже лежал на жертвенном камне, он даже был ранен священным ножом, но бог отверг  его в роковой час. Убейте его, если хотите, но только не на алтаре.    

– Как  мы решим? – снова спросил Куитлауак. – Он теуль по крови, а значит –  наш враг! Главное, чтобы он не мог пробраться к этим белым дьяволам и  рассказать им о наших потерях. Не лучше ли покончить с ним разом?    

Многие закивали  головами, но другие члены совета остались безмолвными и недвижимыми.    

– Решайте! –  проговорил Куитлауак. У нас нет времени для этого человека, когда речь идет о  тысячах жизней. Я спрашиваю еще раз должен ли он умереть?    

Тогда  поднялся Куаутемок и заговорил:    

– Прости  меня, благородный отец, но я думаю, что полезнее будет сохранить жизнь этому  пленнику. Я его хорошо знаю. Он храбр и честен, а кроме того, он теуль только  наполовину. В нем течет кровь другого белого племени, которое ненавидит теулей  так же, как и мы. Наконец, он знает их обычаи, знает, как они сражаются, а нам  этих знаний не хватает, и я уверен, он сможет добрым советом помочь нам в беде.    

– Советовал  волк оленю – остались одни рога, – холодно отозвался Куитлауак. – Его  советы заведут нас прямо в пасть теулей! Кто поручится, что этот чужестранец не  предаст нас, если мы ему доверимся?    

– Я  поручусь своей жизнью, – ответил Куаутемок.    

– Твоя  жизнь, племянник, слишком большой заклад по такой игре. Все люди белого племени  – лжецы. Даже если он сам даст слово, оно немного будет стоить. Я думаю, лучше  его прикончить и сразу разделаться со всеми сомнениями.    

– Этот  человек, – снова заговорил Куаутемок, – муж Отоми, принцессы народа  отоми, дочери Монтесумы и твоей племянницы. Она любит его так сильно, что  решилась умереть вместе с ним на жертвенном камне. И я уверен, она тоже  поручится за него. Дозволь ее позвать, пусть скажет сама. – Как хочешь,  племянник. Влюбленная женщина слепа, и он, конечно, уже успел ее обмануть.  Кроме того, она стала его женой только для священного обряда. Но пусть решает  совет. Будем ли мы слушать принцессу Отоми?    

Теперь  кое-кто сказал «нет», но большинство – это были те, кого Отоми успела склонить  на свою сторону, – ответило утвердительно, и один из членов совета  отправился за Отоми.    

Она  вошла в вал в своем царственном наряде, очень бледная, но внешне спокойная, и  склонилась перед советом.    

– Мы  хотим спросить тебя, принцесса, – обратился к ней Куитлауак, – что  делать с этим теулем? Убить его или сделать одним из наших, если только он  принесет клятву? Здесь принц Куаутемок ручался за него и говорил, что ты тоже  поручишься. Но женщина может это сделать лишь одним способом – если возьмет в  мужья того, за кого ручается. Ты уже связана с этим чужестранцем священным  обрядом. Согласна ли ты стать его женой по обычаю нашей страны и связать свою  жизнь с его жизнью?    

– Согласна, –  спокойно ответила Отоми, – если он согласится.    

– Не  велика ли честь для этой белой собаки? – вспылил Куитлауак. –  Одумайся, племянница! Ты принцесса народа отоми и одна из дочерей нашего  императора. Мы надеялись, что ты приведешь к нам горные племена отоми,  связанные сейчас союзом с проклятыми тласкаланцами, рабами теулей. Твоя жизнь  слишком драгоценна, чтобы доверять ее чужеземцу. Ибо знай, Отоми, если он нас  предаст, даже твой знатный род не спасет тебя от смерти!    

– Я  это знаю, – все так же спокойно проговорила Отоми. – Чужеземец он или  нет, я люблю этого человека и отвечаю за него своей кровью. Вместе с ним я  хотела отправиться к своему племени и напомнить народу отоми о его истинном  долге. Но пусть он скажет сам за себя. Может быть, он не захочет взять меня в  жены.    

Куитлауак  мрачно усмехнулся и проговорил:    

– Когда  приходится выбирать между объятиями смерти и объятиями твоих прекрасных рук,  племянница, ответ угадать нетрудно. Ну что ж, говори, теуль, только быстрее!    

– Я  не задержу тебя, господин, – ответил я. – Если принцесса согласна  быть моей женой, я согласен стать ее мужем.    

Так  сразу разрешились все мои сомнения и тревоги. Как справедливо заметил Куитлауак,  сделать выбор между Отоми и смертью было нетрудно.    

Услышав  мой ответ, Отоми пристально посмотрела на меня и тихо спросила:    

– Ты  помнишь, о чем мы с тобой говорили, теуль? Этой женитьбой ты отрекаешься от  своего прошлого и вручаешь мне свое будущее.    

– Помню, –  ответил я, и в это мгновение передо мной возникло лицо Лили, каким я видел его  в последний раз, в день разлуки. Так я нарушил свое обещание.    

Куитлауак  посмотрел на меня, словно пытаясь заглянуть в мою душу, и сказал:    

– Я  тебя выслушал, теуль. Ты, белый пришелец, милостиво согласился взять в жены  принцессу Отоми и благодаря ей сделаться одним из знатнейших вождей нашей  страны. Но скажи, можно ли тебе верить? Если ты нас обманешь    

– твоя  жена умрет! Или это для тебя тоже ничего не значит?    

– Я  готов поклясться в верности, – ответил я. – Испанцев я ненавижу, ибо  с ними мой злейший враг – вчера он пытался меня заколоть, Чтобы убить его, я  переплыл океан. Больше мне сказать нечего, и если вы мне не верите, лучше  покончим сразу. Я уже столько натерпелся от вашего народа, что теперь мне все  равно – жить или умереть.    

– Смело  сказано, теуль! А теперь, вожди, решайте: отдать ей в мужья Отоми, чтобы он  принес клятву и стал одним из наших, или убить на месте? Вы знаете все. Если  ему можно довериться, как говорят Куаутемок и Отоми, он один будет стоить  целого войска, потому что знает язык, обычаи, оружие и военные хитрости этих  белых дьяволов, которых боги наслали на нас. Но если нет – а доверять людям  этого племени трудно, – он сможет принести нам неисчислимые беды! Рано или  поздно он сбежит к теулям и выдаст им все – тайны наших советов, наши силы и  наши слабости. Решайте, вожди, его участь!    

Члены  совета начали спорить и переговариваться. Одни думали одно, другие – другое, и  по всему было видно, что между ними нет единодушия. Наконец, наскучив  ожиданием, Куитлауак призвал их решить дело большинством голосов. Сначала  подняли руки те, кто осуждал меня на смерть, потом те, кто считал, что лучше  оставить меня в живых. Всего их было двадцать шесть человек, не считая  Куитлауака, и голоса разделились поровну – тринадцать за казнь и тринадцать  против.    

– Видно,  мой голос будет решающим, – сказал Куитлауак, когда все стало ясно. Кровь  застыла у меня в жилах при этих словах: я знал, что Куитлауак меня не пощадит.  Но тут снова заговорила Отоми:    

– Прости  меня, дядя, – сказала она. – Прежде чем выносить решение, выслушай  меня! Я вам нужна, не правда ли? Народ отоми поверит только мне, и только я  смогу привлечь его на нашу сторону. Моя мать была последней из древнего рода  вождей отоми, я – ее единственная дочь, а мой отец – император. Пусть моя жизнь  ничего не значит, зато мое имя кое-чего да стоит в эти смутные времена, ибо  только я могу привести под ваши знамена тридцать тысяч воинов. Жрецы на большом  теокалли тоже знали об этом. Больше всего на свете они жаждали царственной  крови, но когда я захотела по данному мне праву лечь рядом с теулем на  жертвенный камень, они противились до тех пор, пока я не призвала на них проклятие  богов. А теперь слушай меня, повелитель! Слушайте и вы, вожди! Если хотите, убейте  этого человека, но тогда я завершу начатое вчера и последую за ним в могилу, а  вам придется поискать кого-нибудь другого, чтобы привести мятежные племена  отоми к верности.    

Отоми  умолкла. Собравшиеся в зале удивленно перешептывались: никто из них не подозревал,  что в женском сердце может быть столько любви и мужества. Только Куитлауак  пришел в ярость.    

– Изменница! –  вскричал он. – Ты предпочла любовника своей родине? Как ты осмелилась?  Позор тебе, бесстыдная дочь императора! Видно, это у вас в крови – каков отец,  такова и дочка! Разве Монтесума не бросил свой народ и не предпочел остаться  среди теулей, ложных детей Кецалькоатля? А теперь и дочь идет по той же  дорожке. Признайся, женщина, как тебе с любовником удалось спастись от смерти  на теокалли, когда все остальные погибли? Может быть, ты уже в заговоре с  теулями? Если бы дела шли по-другому, клянусь тебе, племянница, ты умерла бы  рядом с этим человеком. Ты ведь этого хочешь? Этого?    

Куитлауак  задохнулся от гнева, и только глаза его продолжали метать молнии. Но Отоми не  дрогнула. Бледная и спокойная, она стояла перед ним, крепко сжав руки и не поднимая  глав.    

– Не  упрекай меня за силу моей любви, – ответила она. – Впрочем, упрекай,  если хочешь, я сказала свое последнее слово. Можешь осудить этого человека на  смерть, но тогда, повелитель, ищи другого посла, чтобы заставить отоми  сражаться за Анауак. Куитлауак задумался, тяжело глядя в пространство перед  собой и пощипывая бородку. Воцарилась мертвая тишина. Никто не знал, каким  будет его решение.    

Но вот  он заговорил:    

– Да  будет так! Нам нужна моя племянница Отоми. Бороться с женской любовью неразумно.  Теуль, мы дарим тебе жизнь, а вместе с ней богатство, честь, знатнейшую женщину  нашей земли и место на нашем совете. Прими все это, но подумайте – я говорю вам  обоим! – подумайте, как этим воспользоваться. Если ты нас предашь, если ты  только задумаешь нам изменить, клянусь, ты умрешь самой медленной и такой  страшной смертью, что при одной лишь мысли о ней сердце твое оледенеет! И с  тобой умрут все – жена, дети, слуги. Ты понял? Покончим на этом. Пусть он  принесет клятву.    

Я слушал  его, а сердце мое едва билось и глаза застилало туманом. Еще раз мне удалось  спастись от неминуемой гибели!    

Но вот  туман рассеялся, и мои глаза встретились с главами женщины, которая меня  спасла. Отоми, жена моя, смотрела на меня с грустной улыбкой.    

Ко мне  приблизился жрец. В руках у него была деревянная чаша, покрытая причудливой  резьбой, и кремневый нож. Он заставил меня обнажить руку, сделал на ней надрез,  так что кров брызнула в чашу, затем вылил из нее несколько капель на землю,  бормоча какие-то заклинания. После этого жрец вопросительно посмотрел на  Куитлауака, и тот, горько усмехнувшись, ответил ему:    

– Освяти  его кровью принцессы Отоми. Ведь она за него ручалась!    

– Нет,  повелитель! – возразил Куаутемок. – Они уже смешали свою кровь на  жертвенном камне, а кроме того, они муж и жена. Но я тоже за него поручился, и  я дам свою кровь, как залог моей жизни.    

– У  этого теуля хорошие друзья, – сказал Куитлауак. – Ты ему оказываешь слишком  много чести, принц. Но пусть будет по-твоему!    

Куаутемок  вышел вперед. Жрец хотел надрезать ему руку ножом, но принц удержал его и со  смехом проговорил, показывая на стреляную рану у себя на шее:    

– Убери  нож! Вот рана, нанесенная теулями. Словно нарочно для такого случая!    

Сдвинув  повязку, жрец собрал немного крови Куаутемока в другую маленькую чашу, затем  обмакнул в нее палец и начертил у меня на лбу крест, словно христианский  священник на лбу новорожденного.    

– Перед  ликом нашего бога, – медленно заговорил жрец, – именем бога  всевидящего и вездесущего отмечаю тебя этой кровью, и да будет она твоей! Перед  ликом нашего бога, именем бога всевидящего и вездесущего проливаю твою кровь на  землю!    

Тут он  пролил часть моей крови и продолжал:    

– Как  эта кровь исчезла в земле, пусть исчезнет и будет забыта твоя прошлая жизнь,  ибо ты вновь родился среди народа Анауака. Перед ликом нашего бога, именем бога  всевидящего и вездесущего я смешиваю кровь с кровью, – жрец смешал кровь  из обеих чаш, – и касаюсь этой кровью твоего языка, – обмакнув палец  в чашу, он коснулся им кончика моего языка, – дабы ты мог повторить слова  клятвы: «Пусть все страдания и болезни поразят меня, пусть проживу я всю жизнь  в нищете и умру в мучениях страшной смертью, пусть душа моя будет изгнана из  Обители Солнца, пусть она странствует вечно во мраке, лежащем за звездами, если  преступлю эту клятву.    

Я,  теуль, клянусь в верности народу Анауака и его законным правителям. Клянусь  сражаться со всеми его врагами, вплоть до их истребления, а особенно с теулями,  покуда не будут они сброшены в море. Клянусь не гневить богов Анауака. Клянусь  быть верным супругом Отоми, принцессы народа отоми, дочери Монтесумы, до конца  ее дней. Клянусь не пытаться бежать из этой страны. Клянусь позабыть об отце и  матери и о земле, на которой родился, ради этой земли, что стала мне новой  родиной. И да будет клятва моя нерушима, пока из жерла Попокатепетля  извергается дым и пламя, пока наши вожди царствуют в Теночтитлане, пока наши  жрецы приносят жертвы на алтарях богов и пока существует народ Анауака.»    

– Клянешься  ли ты во всем этому? – возгласил жрец.    

И мне  пришлось ответить:    

– Клянусь  во всем.    

Многое в  этой клятве мне совсем не нравилось, однако делать было нечего. Но вот что  примечательно! С той ночи не прошло и пятнадцати лет, как Попокатепетль  перестал извергать дым и пламя, в Теночтитлане не осталось ни одного ацтекского  вождя, жрецы перестали приносить жертвы на алтарях богов, народ Анауака  перестал быть народом, и, следовательно, клятва моя утратила всякую силу и  смысл. А ведь жрец перечислял все это как нечто самое незыблемое, нерушимое!    

Когда я  принес клятву, Куаутемок приблизился и обнял меня:    

– Приветствую  тебя, теуль, брат мой по крови и духу! – сказал он. – Теперь ты один  из наших, и мы ждем от тебя совета и помощи. Садись со мной рядом.    

Я  недоверчиво взглянул на Куитлауака, но тот ответил мне с ласковой улыбкой:    

– Теуль,  судьба твоя решена. Мы тебя приняли, и ты принес великую клятву братства и  верности. Нарушить ее – значит умереть страшной смертью и обречь себя на  мучения на том свете. Забудь же обо всем, что было сказано, когда весы  колебались, ибо чаша склонилась на твою сторону. Пока ты не дашь нам повода  усомниться в тебе, в нас ты можешь не сомневаться. Отныне, как муж Отоми, –  ты вождь среди вождей, наделенный богатством и властью, и можешь по праву  сидеть на нашем совете рядом со своим братом Куаутемоком.    

Я занял  указанное мне место, и Отоми удалилась. Со мной было все решено. Куитлауак  вернулся к насущным государственным делам.    

Он  говорил медленно, с трудом, и голос его не раз прерывался от горя. Он говорил о  страшных бедствиях, обрушившихся на страну, о гибели сотен храбрейших ацтеков,  об избиении жрецов и воинов на большом теокалли, о надругательстве над богами  Анауака. Положение было отчаянное.    

– Что  делать? – спрашивал Куитлауак. – Монтесума умирает пленником в лагере  теулей, а тем временем огонь, который он сам раздул, пожирает страну. Все  усилия наши разбиваются о железную мощь этих белых дьяволов, вооруженных  непонятным и страшным оружием. Каждый день приносит новые поражения. На что  надеяться, когда боги свергнуты, когда их алтари залиты кровью жрецов, когда  оракулы безмолвствуют или пророчат гибель?    

Один за  другим поднимались вожди и военачальники, высказывая свое мнение. Наконец,  Куитлауак проговорил, глядя на меня:    

– Среди  нас находится новый член совета, опытный в военных делах и обычаях белых людей.  Час назад он сам был одним из них. Может быть, он скажет что-нибудь утешительное?  Говори, брат мой!    

И тогда  я заговорил:    

– Высокородный  Куитлауак, вожди я принцы! Вы оказали мне честь, спрашивая у меня совета. Я  отвечу вам коротко. Вы зря тратите силы, бросая свои отряды против каменных  стен и оружия теулей. Так вы их не одолеете. Чтобы добиться победы, нужно  действовать по-другому. Испанцы не боги, как думают невежды, они обыкновенные  люди, и ездят они не на демонах, а на обыкновенных вьючных животных. В стране,  где я родился, эти животные служат для всевозможных целей. Испанцы, как я  сказал, обыкновенные люди. А разве люди не испытывают жажды и голода? Разве они  могут обходиться без сна? Разве их нельзя убить сотнями способов? И разве вы  сами не видите, что они уже смертельно измучены? Пусть это будет моим словом  утешения. Прекратите атаки и окружите лагерь теулей так плотно, чтобы ни к ним,  ни к их союзникам тласкаланцам не проникало ни крошки пищи. Не пройдет и десяти  дней, как они либо сдадутся, либо попытаются прорваться к побережью. Но для  этого им придется сначала выйти из города. Если мы пересечем все дамбы рвами,  теулям придется нелегко! И вот тогда, когда они попытаются вырваться,  нагруженные золотом, которого они жаждали и ради которого сюда явились, тогда,  повторяю, настанет час обрушиться на них и уничтожить всех до единого!    

Ропот  одобрения встретил мои слова.    

– Похоже,  что мы не ошиблись, сохранив жизнь этому человеку, – сказал  Куитлауак. – Он говорит мудро, и я жалею только о том, что мы не  действовали так с самого начала. Я готов последовать его совету. А что скажете  вы, вожди?    

– Мы  скажем вместе с тобой: его слова мудры! – ответил Куаутемок. – Надо,  чтобы они стали делом.    

Вскоре  после этого совет закончился, и на исходе ночи я отправился в свою комнату,  полуживой от усталости и волнения, пережитого за эти сутки, полные всевозможных  событий. На востоке уже разгоралась заря. Сумеречный свет ее помог мне отыскать  дорогу среди безлюдных переходов дворца, и, наконец, я добрел до знакомого  занавеса. Я откинул его и вошел. Там в дальнем конце комнаты стояла женщина,  Призрачный свет мерцал на ее белоснежном одеянии, на ее распущенных  иссиня-черных волосах и золотых украшениях. Это была Отоми, моя жена.    

Я  приблизился к ней. Она скользнула мне навстречу с простертыми вперед руками.  Они обвились вокруг моей шеи, а губы ее запечатлели поцелуй на моем лбу.    

– Свершилось, –  прошептала она. – О, любовь моя, господин мой! К добру или к худу, но  теперь мы одно до самой смерти, ибо наши клятвы нельзя нарушить.    

– Поистине  свершилось, Отоми, – ответил я, – и клятвы наши нерушимы на всю  жизнь, хотя ради них я нарушил другую клятву.    

Так я,  Томас Вингфилд, стал супругом Отоми, принцессы народа отоми, дочери Монтесумы.    

 24. «НОЧЬ ПЕЧАЛИ»    

     

Наутро,  когда я проснулся, решение совета уже было исполнено: все мосты, соединявшие  дамбы, разрушены, а сами дамбы, пересекающие озеро, подобно широким приподнятым  над водой дорогам, перекопаны глубокими рвами.    

К  вечеру, облаченный в наряд индейского воина, я вместе с Куаутемоком и военачальниками  отправился на переговоры с Кортесом. Кортес говорил с той самой башни, на которой  стрела Куаутемока поразила Монтесуму. Переговоры ничего не дали, и я вспоминаю  о них лишь потому, что впервые после того, как оставил Табаско, увидел вблизи  Марину и услышал ее певучий и нежный голос. Она стояла, как обычно, рядом с  Кортесом и переводила ацтекам его условия перемирия. Одно ив них показало мне,  что де Гарсиа не потратил времени зря. Кортес обещал отпустить несколько  знатных ацтеков в обмен на белого человека, сбежавшего с жертвенного алтаря,  которого испанцы хотели повесить как шпиона и дезертира, изменившего королю  Испании.    

«Интересно, –  подумал я, – знает ли Марина, что „белый человек“ – это ее старый друг из  Табаско?»    

– Как  видишь, тебе повезло, теуль, – со смехом обратился ко мне Куаутемок. –  Если бы ты не стал одним из наших, твои собратья встретили бы тебя веревочной  петлей!    

Затем он  ответил Кортесу, ни словом не упоминая обо мне. Он советовал испанцам готовиться  к смерти.    

– Многие  из нас погибли, – говорил Куаутемок, – но и вы погибнете тоже. Теули,  вы умрете от голода и жажды или на алтарях наших богов. Вам нет спасения,  теули, ибо мосты разрушены!    

И вся  многотысячная толпа подхватила его слова:    

– Вам  не спастись, теули! Мосты разрушены!    

Затем  засвистели стрелы, и я вернулся во дворец, чтобы рассказать Отоми все, что мне  удалось узнать о ее двух сестрах-заложницах и о ее отце. По словам испанцев,  Монтесума лежал при смерти.    

Я также  поведал Отоми о происках своего врага. Она поцеловала меня и, улыбаясь,  сказала, что, хотя отныне моя жизнь и связана с вей, это все-таки лучше, чем  если бы я попал в руки испанцев.    

Два дня  спустя по городу разнесся слух о смерти Монтесумы, а вскоре после этого испанцы  передали ацтекам для погребения его труп, облаченный в великолепные царственные  одежды. Монтесуму перенесли в приемный зал дворца а оттуда ночью переправили в  Чапультепек и похоронили без всяких церемоний, опасаясь, как бы разъяренная  толпа не растерзала на клочки даже его останки.    

Стоя  рядом с плачущей Отоми, я в последний раз видел лицо этого несчастнейшего из  монархов, чье царствование началось так блистательно и кончилось так плачевно.    

«Чьи  горести могут сравниться с его страданиями? – думал я, глядя на мертвого  императора. – Он умирал, лишенный власти и окруженный ненавистью своего  народа, которому сам изменил. Он умирал пленником чужеземных хищников,  терзающих сердце его родины. Понятно, почему Монтесума срывал повязки со своих  ран и не давал себя перевязывать. Самая глубокая рана была у него в душе, и  исцелить ее могло только одно лекарство – смерть. А ведь он был не так уж  виноват! Трусливым и суеверным его сделали идолы, почитаемые им за богов, идолы,  ныне низвергнутые вместе со своими жрецами. Если бы они не внушили Монтесуме  тот непреодолимый ужас, который заставил его впустить испанцев в Теночтитлан,  ацтеки оставались бы свободными еще долгие годы. Но, видно, судьба решила  иначе: обесчещенный и ныне мертвый император был только ее орудием!»    

Так  размышлял я над телом великого Монтесумы, когда Отоми, сдерживая слезы, поцеловала  покойного и воскликнула:    

– Хорошо,  что ты умер, отец мой, ибо все, кто тебя любил, не хотели тебя видеть в рабстве  и унижении! Да пошлют мне твои боги силу отомстить за тебя! А если они не боги –  я найду эту силу в себе. Клянусь тебе, отец, пока у меня останется хоть один  воин, я буду мстить!    

Не  прибавив больше ни слова, Отоми взяла меня за руку, и мы удалились.    

Этой  своей клятве она была верна до конца.    

В тот  день и на следующий испанцы предприняли несколько вылазок, чтобы завалить  сделанные нами разрывы в дамбах. Им удалось это сделать, правда, не без потерь,  но едва они отступили, мы снова перекопали дамбы еще более глубокими рвами, так  что усилия противника не привели ни к чему.    

В эти  дни я впервые принял участие в схватках. Мой английский лук сослужил мне добрую  службу, и случилось так, что первая выпущенная ив него стрела полетела в моего  заклятого врага де Гарсиа. Но мне снова не повезло, хотя цель была  превосходной. То ли от чрезмерного волнения, то ли с отвычки я взял слишком  высоко, и наконечник стрелы пронзил самую верхушку его железного шлема, не  причинив испанцу никакого вреда: он только покачнулся в седле – и все. Но и  этот весьма скромный успех необычайно возвысил меня в глазах ацтеков. Лучники  они были прескверные, и к тому же ни разу не видели, чтобы стрела пробивала  испанские доспехи. Я бы тоже не смог этого сделать, если бы не подобрал тяжелые  стрелы от испанских арбалетов и не приделал их железные наконечники к своим  стрелам. Когда расстояние не слишком велико и цель хорошо видна, против такой  стрелы не мог защитить ни один панцирь.    

После  первого боевого дня меня назначили военачальником отряда в три тысячи лучников.  Теперь впереди меня носили мой боевой значок, сам я ходил в пышном облачении  военного вождя. Но мне лично гораздо больше пришлась по душе кольчуга, снятая с  убитого испанского всадника. В течение многих лет я всегда носил ее под  стеганым хлопковым панцирем, и это не раз спасало мне жизнь, потому что даже  пули не пробивали такую двойную броню.    

Мне  довелось командовать своими лучниками всего двое суток – срок слишком ничтожный,  чтобы научить их дисциплине, о которой они имели весьма слабое представление,  хотя каждый из них в отдельности был достаточно храбр. А затем пришло время  бросить их в бой. Это случилось в ту самую роковую ночь, которую испанцы до сих  пор называют «nochе triste» – «Ночь печали».[29]    

Вечером  накануне во дворце собрался совет. Я выступил на нем и сказал, что теули  наверняка попытаются вырваться из города и сделают это скорее всего под  покровом темноты, потому что иначе они не пытались бы засыпать рвы в дамбах.  Куитлауак, ставший после смерти Монтесумы императором, хотя еще и не коронованным,  ответил мне, что теули, конечно, помышляют о бегстве, но никогда не осмелятся  выступить ночью, ибо тогда они запутаются в лабиринте улиц и дамб.    

Я  возразил ему:    

– Ацтеки  не привыкли к ночным сражениям и переходам, но для белых людей они обычное  дело. Вы уже могли в этом убедиться. Испанцы знают, что ночью ацтеки не воюют,  и именно потому скорее всего постараются ускользнуть под прикрытием темноты,  надеясь, что их враги будут в это время спать. Я советую поставить часовых в  начале каждой дамбы.    

Куитлауак  согласился. Охрану дамбы, ведущей на Тлакопан, он поручил Куаутемоку и мне.    

Ночью мы  с Куаутемоком и несколькими воинами отправились в обход постов, установленных  нами на дамбе. Время приближалось к полуночи. В кромешном мраке моросил мелкий  дождь, и вокруг ничего не было видно, словно у нас в Норфолке осенью, когда землю  по ночам окутывает туманная мгла. С трудом отыскали мы и сменили часовых,  которые сказали, что все было спокойно. Лишь на обратном пути к большой площади  я вдруг услышал неясный шум, похожий на звук сотен шагающих ног.    

– Слушай! –  проговорил я.    

– Это  теули, – шепотом ответил Куаутемок. – Они уходят?    

Мы  бросились бегом к улице, выходившей с большой площади на дамбу, и здесь даже  сквозь темноту и дождь увидели тусклый блеск панцирей.    

– К  оружию! – закричал я страшным голосом. – К оружию! Теули уходят по  дамбе на Тлакопан!    

Часовые  мгновенно подхватили мой призыв, и, переходя от поста к посту, он вскоре  зазвучал по всему городу. Его выкрикивали на улицах и на каналах, он гремел с  кровель домов и верхних площадок сотен храмов. Город с ропотом пробуждался.  Воды озера забурлили под ударом десятков тысяч весел, словно бесчисленные стаи  водяных птиц разом сорвались со своих тростниковых гнездовий. Повсюду, то  здесь, то там, падающими звездами вспыхивали и угасали факелы, со всех сторон  слышались дикий вой труб и хриплые звуки раковин, а над всем этим, надрываясь,  гудел на теокалли барабан из змеиной кожи, в который неистово колотили жрецы.  Скоро глухой ропот превратился в рев, и многочисленные отряды вооруженных  ацтеков устремились к тлакопанской дамбе. Некоторые бежали по суше, однако  большинство прибывало на челнах, сплошь покрывших все озеро, насколько хватал  глаз.    

Но вот  появились испанцы. Их было тысячи полторы, да еще тысяч шесть-восемь тласкаланцев.  Они вступили на дамбу, вытягиваясь в тонкую линию.    

Куаутемок  и я, собирая по пути воинов, бросились навстречу врагу, к первому каналу,  пересекающему дамбу, где уже теснились десятки наших челнов. Авангард испанской  колонны достиг тем временем противоположного берега канала, и сражение  закипело.    

Ацтеки  дрались беспорядочно, без всякого плана. Военачальники в темноте не видели  своих воинов, а те не слышали их приказов. Но ацтеков было бесчисленное  множество, и в груди у каждого горело только одно желание – уничтожить теулей!    

Загрохотала  пушка, осыпав нас градом картечи, и при вспышке выстрела мы увидели, что  испанцы перекидывают через канал заранее приготовленный переносный мост. Мы бросились  на врага. Все смешалось. Каждый сражался теперь сам за себя.    

Первый  натиск испанцев расшвырял нас с Куаутемоком, как вихрь осенние листья, и хотя  оба мы уцелели, в эту ночь нам больше не удалось встретиться. Вместе с нами и  следом за нами по дамбе катился растянувшийся поток испанцев и тласкаланцев, в  то время как ацтеки вгрызались во фланги продвигающейся с боем колонны, словно  муравьи в раненого червя.    

Как  рассказать обо всем, что произошло в ту ночь? Я этого сделать не могу, потому  что сам видел немного. Знаю только, что в течение двух часов я дрался как  одержимый.    

Врагам  удалось пройти через первый канал, но переносный мост под их тяжестью осел и  так увяз в грязи, что его уже невозможно было сдвинуть с места. А впереди через  шестьсот ярдов дамбу пересекал второй канал, еще шире и глубже первого.  Перебраться через него испанцы смогли бы, только завалив его трупами.    

Казалось,  все дьяволы сорвались с цепи и разбушевались на этой узенькой полоске земли.  Гром пушек, мушкетов в аркебуз, предсмертные стоны и вопли ужаса, призывы испанских  солдат и боевые кличи ацтеков, ржание раненых лошадей, плач женщин, свист дротиков,  жужжание стрел и глухой шум ударов – все смещалось в дикую, отвратительную, потрясающую  небеса какофонию. Словно обезумевшее стадо, длинная колонна испанцев с ревом  металась из стороны в сторону. Многие скатывались с дамбы в озеро, и здесь в  воде их либо убивали, либо втаскивали в челны и увозили, чтобы принести в  жертву, другие тонули сами, но больше всего испанцев было затоптано в грязь и  погибло при переходе каналов.    

Сотни  ацтеков тоже пали в этом бою, и большей частью от руки своих соплеменников,  которые рассыпали в темноте удары, не зная, кому они достанутся, и стреляли из  луков, не ведая, в чью грудь вонзятся их стрелы.    

Я  сражался вместе с небольшим отрядом собравшихся вокруг меня воинов до самого  рассвета, когда первые лучи, наконец, озарили ужасающую картину боя. Оставшиеся  в живых испанцы и их союзники перебрались через второй канал, заваленный  трупами их соратников, пушками, остатками снаряжения и грузом сокровищ. Теперь  сражение на дамбе кипело уже по ту сторону канала. Но часть испанцев и  тласкаланцев еще пробивалась тесной толпой через второй страшный мост; на  них-то я и напал со всеми своими воинами.    

Я  устремился в гущу врагов. Внезапно передо мной мелькнуло лицо де Гарсиа. Закричав,  я бросился на него, и он узнал меня, оглянувшись на мой голос. С проклятием  обрушил он свой тяжелый меч мне на голову, но клинок отколол только часть моего  деревянного раскрашенного шлема и лишь ранил меня. Но, падая, я нанес де Гарсиа  удар прямо в грудь своей боевой палицей и тоже сбил его с ног. Наполовину  оглушенный и ослепленный ударом, я ползком пробирался к нему сквозь давку. Я  ничего не видел, кроме его сверкающего в грязи панциря. Вцепившись в горло  испанца, я подтащил его к краю дамбы, и мы вместе скатились в озеро. Здесь у  самой дамбы было неглубоко. Оседлав своего врага, я с жестокой радостью отер  кровь с лица, чтобы теперь-то разделаться с ним наверняка.    

Все тело  его было под водой, но голова лежала на выступе дамбы. Палицу свою я потерял, и  единственное, что мне оставалось, – ото окунуть его с головой и держать в  воде, пока он не захлебнется.    

– Попался,  де Гарсиа! – крикнул я по-испански, стискивая пальцы на его шее.    

– Отпусти  меня, ради бога! – прохрипел снизу грубый голос. – Болван, ты принял  меня за индейского пса!    

С  удивлением уставился я на своего врага. Я схватил де Гарсиа, но голос был не  его и лицо не его. Передо мной был обыкновенный огрубевший в походах испанский  солдат.    

– Кто  ты? – спросил я, ослабляя хватку. – Куда делся де Гарсиа, – вы  его называете Сарседой?    

– Сарседа?  Откуда я знаю! Минуту назад он валялся носом вверх на дамбе. Этот дурак  подкатился мне под ноги, и я упал. Отпусти, говорят тебе! Я не Сарседа, но даже  будь я им, разве сейчас время сводить личные счеты? Я твой товарищ Берналь  Диас. Матерь божья! А ты кто? Ацтек, говорящий по-испански?    

– Я  не ацтек, – ответил я. – Я англичанин и сражаюсь за ацтеков только  для того, чтобы убить этого Сарседу, как вы его зовете. Но к тебе у меня нет  вражды. Вставай, Берналь Диас, и спасайся, если можешь. Нет, твой меч я оставлю  себе.    

– Англичанин,  испанец, ацтек или сам черт, – проворчал Диас, выбираясь из тины, –  кто бы ты ни был, ты добрый малый, и, клянусь, если я сегодня уцелею и  когда-нибудь потом случайно схвачу за глотку тебя, я вспомню о твоей услуге.  Прощай!    

Не  прибавив больше ни слова, он вскарабкался по откосу дамбы и нырнул в поток отступающих,  оставив свой добрый меч у меня в руках. Я хотел последовать за ним, чтобы  отыскать де Гарсиа, который снова ушел от расплаты, но силы меня оставили. Рана  была слишком глубока. Истекая кровью, я сидел в воде до тех пор, пока не  подошел челн и меня не отвезли к Отоми. Ей пришлось ухаживать за мной целых  десять дней, прежде чем я снова смог встать на ноги.    

Таково  было мое участие в «Ночи печали». Увы, наша победа ничего не дала, несмотря на  то, что в ту ночь пало более пятисот испанцев и тысячи их союзников. Ацтеки не  имели никакого понятия ни о военном искусстве, ни о дисциплине и не сумели  воспользоваться своим преимуществом. Вместо того, чтобы преследовать испанцев и  уничтожить их всех до последнего, они бросились грабить мертвых и вылавливать  из озера живых для своих жертвоприношений.    

Отоми  эта ночь отмщения тоже принесла много горя. Два ее брата, сыновья Монтесумы,  которых испанцы захватили в качестве заложников, погибли во время отступления.    

Что  касается де Гарсиа, то я так и не узнал, уцелел он тогда или нет.    

 25. СОКРОВИЩА  МОНТЕСУМЫ    

     

Пока я  лежал не поднимаясь, Куитлауак был коронован императором вместо своего умершего  брата Монтесумы. Меня приковали к ложу две раны: одна от меча де Гарсиа, а  вторая от жертвенного ножа жреца. Эта рана не успела зажить: во время яростного  боя в «Ночь печали» она снова открылась и начала сильно кровоточить. Долгие  годы она доставляла мне немало беспокойства, и даже сейчас я ее чувствую с  приближением осени.    

Отоми  заботливо ухаживала за мной. Странная вещь – сердце женщины! Из-за того, что я  не погиб и даже прославился в бою, она словно позабыла о постигшем ее горе, о  смерти отца и братьев, и с увлечением рассказывала мне о пышной церемонии  коронации.    

Ацтеки  поистине обезумели от радости. Наконец-то теули ушли! Все забыли или делали  вид, что забыли о гибели тысяч воинов и знатнейших людей, цвета нации, и,  казалось, совсем не думали о будущем. От дома к дому, из улицы в улицу носились  группы юношей а девушек в венках из цветов, громко выкрикивая:    

– Теулей  нет! Радуйтесь вместе с нами! Теули бежали, веселитесь!    

И горе  тем, кто не смеялся вместе с ними, несмотря на то, что многие семьи посетила  смерть.    

На  большой пирамиде снова отстроили храмы я поставили изваяния богов, а с воздвигнутым  испанцами распятием ацтеки поступили так же, как в свое время испанцы с идолами  Уицилопочтли и Тескатлипоки, то есть сбросили его вниз с теокалли,  предварительно принеся перед ним в жертву несколько испанских пленников. Об  этом святотатстве мне рассказал Куаутемок, впрочем, без особого восторга. Я ему  уже кое-что говорил о нашей вере, и хотя Куаутемок был слишком закоренелым  язычником, чтобы отречься от своих идолов, в глубине души он считал, что бог  христиан – это бог истинный и всемогущий. К тому же Куаутемок, как и Отоми,  никогда не был сторонником человеческих жертвоприношений, однако ему  приходилось это скрывать, опасаясь жрецов, ибо власть их была велика.    

Выслушав  его рассказ, я пришел в такую ярость, что утратил всякую осторожность и  воскликнул: