1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 
Но нашей  горестной внемли мольбе    

И  смилуйся над жалкой долей нашей,    

Хоть  капля сострадания из чаши    

Твоих  щедрот на нас пусть упадет,    

Ведь  каждая из нас ведет свой род    

От  княжеской иль королевской крови, -    

Меж тем  в пыли влачим мы век свой вдовий,    

Коварный  рок, увы, неумолим:    

Всех  давит злобным колесом своим.    

О  господин, мы ждем тебя с войсками    

Уж целую  неделю в этом храме    

Богини  милосердья. Помоги нам,    

Яви себя  всесильным властелином.    

Я, что  сдержать рыданий не умею,    

Была  женой владыки Капанея,    

Который  в Фивах пал в проклятый час.    

Проклятие  да ляжет и на нас,    

Рыдающих  теперь перед тобою.    

Мужей  лишились мы во время боя,    

Когда  был город Фивы осажден.    

Теперь  же – горе нам! – старик Креон,    

Что ныне  царствует в пределах Фив,    

Исполнен  гнева и несправедлив,    

Тиранства  ради и из жажды зла,    

Чтоб  обесчестить мертвые тела    

Фиванцев,  павших в лютой битве той,    

Велел  сложить из трупов холм большой,    

И ни за  что не допускает он,    

Чтобы  сожжен был кто иль погребен:    

Всех  псам обрек он мерзостным приказом».    

И с  этими словами дамы разом    

Все пали  ниц, издав плачевный стон:    

«О, пожалей  нас, безутешных жен,    

Чтоб  горесть наша в грудь твою вошла».    

Тут  знатный герцог вмиг сошел с седла,    

Скорбя  об их несчастье и позоре.    

Он  думал, сердце надорвется с горя,    

Узнав о  том, что довелось снести    

Недавно  жившим в славе и в чести.    

Фиванок  он в объятья заключил,    

Стал  тихо утешать по мере сил    

И в том  им дал торжественное слово,    

Что всей  своею мощью так сурово    

Мучителю  Креону отомстит,    

Что в  Греции народ заговорит    

О том,  как поступил Тезей с Креоном,    

Достойным  казни по любым законам.    

И в тот  же час, не мешкая ничуть,    

Он,  распустив свой стяг, помчался в путь -    

К  твердыне Фивам во главе дружины.    

Не  въехал он и не вошел в Афины,    

Не  отдыхал и половины дня,    

Всю ночь  в походе не слезал с коня,    

Царицу ж  Ипполиту той порой    

С красой  Эмилией, ее сестрой,    

Послал в  Афины жить в чести и в холе,    

А сам на  бранное помчался поле.    

С копьем  и со щитом, багряно ал,    

Бог Марс  на белом знамени сиял,    

По  складкам стяга всюду блеск свой сея,    

А рядом  трепетал флажок Тезея,    

Весь  златом тканный: там набит, глядите,    

Тот  Минотавр, что им сражен на Крите.    

Так ехал  герцог, славный сын побед,    

А с ним  и рыцарства блестящий цвет,    

Пока у  Фив не стал он на лугу,    

Где дать  решил сражение врагу.    

Но  сокращу я повести объем.    

Креона  он, что в Фивах был царем,    

В бою  открытом поразил геройски,    

Посеял  страх и бегство в фивском войске    

И  приступом их град завоевал,    

Разбивши  стены крепкие и вал.    

Несчастным  вдовам возвратил он прах    

Супругов  их, поверженных в боях,    

Чтоб, по  обряду древних, трупы сжечь.    

Но  чересчур бы затянулась речь    

Про  скорбный плач, про вопли без числа,    

Про горе  дам, покуда жгли тела,    

Про  почести, что в милости своей    

Сей  победитель доблестный, Тезей,    

При  расставанье оказал тем вдовам…    

Прослыть  я не желаю многословом.    

Победоносный  вождь Тезей, сразив    

В бою  Креона, стал владыкой Фив.    

Проночевал  он ночь в открытом поле,    

И край  перед его смирился волей.    

Чтоб  обобрать тела убитых всех,    

Чтоб с  них совлечь одежду и доспех,    

Трудились  тати рьяно и исправно    

На утро  той победы достославной    

И вот  нашли средь груды бездыханной    

Покрытых  не одной кровавой раной    

Двух  рыцарей младых, лежавших рядом,    

В  доспехах сходных, с дорогим окладом,    

Из коих  звали одного Арситой,    

Другой  же Паламон был знаменитый.    

Смерть  овладела ими не вполне,    

И тотчас  в них герольды по броне    

Признали  августейших двух господ,    

Ведущих от  владыки Фив свой род -    

Двух  сыновей от царственных сестер.    

К Тезею  братьев отнесли в шатер,    

Отрывши  из-под кучи мертвых тел.    

А он  тотчас отправить их велел    

В Афины  век в неволе коротать    

(За них  он отказался выкуп взять).    

Великий  вождь, отдав приказ такой,    

Со всею  ратью поспешил домой,    

Чело  победным лавром увенчав,    

И там со  славой и среди забав    

До  смерти жил. (Что говорить нам доле?)    

Но в  тесной башне в страхе и неволе    

Томился  Паламон с Арситой-братом…    

Не  откупить их ни сребром, ни златом…    

Так день  за днем идет и год за годом,    

Когда  однажды в мае пред восходом    

Эмилия,  чей образ был милее,    

Чем на  стебле зеленом цвет лилеи,    

Свежей,  чем мая ранние цветы    

(Ланиты  с розами сравнил бы ты:    

Не знаю  я, которые алей),    

Покорствуя  привычке юных дней,    

Оделась,  встав до света на востоке:    

Не по  душе ведь маю лежебоки.    

Все  нежные сердца тревожит май,    

От сна  их будит и кричит: «Вставай    

И верно  мне служи, расставшись с ленью».    

Эмилия,  исполненная рвенья    

Приветить  май, на луч рассвета глядя,    

Предстала  свежей в утреннем наряде.    

Златые  кудри, в косу сплетены,    

На  добрый ярд свисали вдоль спины.    

Она по  саду, чуть взошло светило,    

Меж  распускавшихся дерев бродила.    

Срывая  цвет, то розовый, то белый,    

Для  головы венок плела умело    

И пела,  словно ангел неземной.    

Большая  башня с толстою стеной,    

Главнейшая  темница в той твердыне    

(Где  рыцари в плену томились ныне,    

О коих  был и дале будет сказ),    

Над  садом этим высилась как раз,    

Где  весело Эмилия бродила.    

Над  морем воссияло дня светило,    

И бедный  узник Паламон тогда же,    

Как  ежедневно, с разрешенья стражи,    

Шагал по  верхней горнице темницы,    

Преславный  город видя сквозь бойницы    

И садик,  где под зеленью ветвей    

Во всей  красе и свежести своей    

Эмилия  гуляла по дорожкам.    

Так  грустный Паламон перед окошком    

Своей  тюрьмы шагает взад-вперед    

И сам с  собой печально речь ведет.    

«Зачем  рожден я?» – молвит в скорби жгучей.    

И вышло  так, – судьба ли то иль случай? -    

Что  сквозь литые прутья на окне,    

Подобные  бревну по толщине,    

Он вдруг  узрел Эмилию в саду.    

«Ах!» –  крикнул он, качнувшись на ходу,    

Как бы  стрелой жестокою пробитый.    

Проснувшийся  от возгласа Арсита    

Спросил  его: «Что у тебя болит?    

Твой лик  смертельной бледностью облит!    

Как?  Плачешь ты? Кто оскорбил тебя?    

Сноси в  смиренье, господа любя,    

Плененья  гнет мучительный: ведь он    

Самой  Фортуной, видно, нам сужден;    

Сатурна  ли враждебным положеньем    

Иль  прочих звезд злосчастнейшим стеченьем    

Ниспослан  он, – таков, как ни борись,    

Был вид  небес, когда мы родились.    

Итак,  терпи: вот краткий мой совет».    

Тут  Паламон промолвил так в ответ:    

«Мой  милый брат, оставь такое мненье,    

Тебе его  внушило заблужденье.    

Нет, не  тюрьма исторгла этот стон:    

Я сквозь  глаза был в сердце поражен    

До  глубины, и в этом – смерть моя.    

Да,  прелесть дамы, что, как вижу я,    

По саду  там гуляет взад-вперед, -    

Причина  слез моих и всех невзгод.    

Богиня  ль то иль смертная жена?    

Самой  Венерой мнится мне она».    

И, в  увлечении не зная меры,    

Он, ниц  упав, воскликнул: «О Венера,    

Коль ты  явилась в вертограде том    

Передо  мной, презренным существом,    

То  помоги нам выйти из тюрьмы.    

Но если  повеленьем рока мы    

До  смерти здесь обречены невзгодам,    

То  смилуйся хотя б над нашим родом,    

Низверженным  по прихоти злодея».    

Меж тем  Арсита, обозрев аллеи,    

Где дама  та бродила взад-вперед,    

Ее  красою дивной в свой черед    

Не менее  был ранен и пленен,    

А может  быть, сильней, чем Паламон,    

И,  жалостно вздохнув, он говорит:    

«Увы, я  дивной прелестью убит    

Красавицы,  гуляющей по саду!    

И если я  не вымолю отраду    

Лик  созерцать ее хотя порою,    

Ждет  смерть меня – я от тебя не скрою».    

Когда  услышал эти речи брат,    

Он  молвил, злобный обративши взгляд:    

«Ты  говоришь, должно быть, для забавы?»    

А тот в  ответ: «Мне не до шуток, право:    

Свидетель  бог, тебе я не солгал».    

Тут  Паламон, нахмурив бровь, сказал:    

«Не  много чести обретешь ты в том,    

Что  станешь предо мною подлецом.    

Я брат  тебе по крови и обету.    

Мы  крепкой клятвой подтвердили это, -    

Мы  поклялись, что коль нас не замучат    

И смерть  сама навек нас не разлучит,    

В делах  любви не будешь мне врагом,    

Мой  милый брат, как и ни в чем другом,    

Меня во  всем поддержишь ты, любя,    

Как и во  всем я поддержу тебя.    

Так ты  клялся, и так клялся я тоже.    

От  клятвы отрекаться нам негоже.    

Ты,  спора нет, советник мой и друг,    

Но, как  изменник, возмечтал ты вдруг    

О той,  кому служу я, полюбив,    

И буду  так служить, покуда жив.    

Нет,  злой Арсита, не бывать тому!    

Я первый  полюбил и своему    

Наперснику  и брату по обету    

От всей  души доверил тайну эту.    

И ты,  что клятвой рыцарскою связан,    

По мере  сил мне помогать обязан.    

Иль ты –  изменник, в том сомненья нет».    

На то  Арсита гордый дал ответ:    

«О нет,  изменник здесь не я, а ты;    

Ты  изменил, скажу без клеветы.    

К ней  par amour [78]я  первый воспылал.    

А ты где  был? Ведь ты тогда не знал,    

Назвать  ее женой или богиней!    

Ведь у  тебя – почтенье пред святыней,    

А здесь  – любовь к живому существу.    

И сей  любви в свидетели зову    

Я  кровного и названого брата.    

Пусть  первый ты, – ужели это свято?    

Ты  знаешь, древний вопрошал мудрец:    

«Кто  даст закон для любящих сердец?»    

Любовь  сама – закон; она сильней,    

Клянусь,  чем все права земных людей.    

Любое  право и любой указ    

Перед  любовью ведь ничто для нас.    

Помимо  воли человек влюблен;    

Под  страхом смерти все же служит он    

Вдове  ль, девице ль, мужней ли жене…    

Но нет  надежды ни тебе, ни мне    

При  жизни милость дамы обрести.    

Ты  знаешь сам: сидим мы взаперти;    

Обречены  мы жить в темнице сей    

Без  выкупа до окончанья дней.    

Так  спорили два пса за кость большую,    

Дрались  весь день, а вышло все впустую:    

Явился  коршун вдруг, у драчунов    

Под  носом кость стащил и был таков.    

В  палатах царских правило такое:    

Всяк за  себя, других оставь в покое!    

Люби,  коль хочешь. Я люблю ее    

И буду  впредь ей верен. Вот и все,    

Мы здесь  в тюрьме должны страдать жестоко.    

Так  пусть же каждый ждет веленья рока!»    

В  сердцах и долго спорили друзья.    

Но  повесть мне затягивать нельзя.    

Вернемся  к сути. Приключилось раз    

(Путем  кратчайшим поведу рассказ),    

Что  знатный герцог, славный Перитой    

(Который  был Тезею друг большой    

С  младенчества и в детские года)    

В Афины  прибыл, чтобы, как всегда,    

С  приятелем покоротать досуг, -    

Милее  всех ему был этот друг;    

А тот  его любил с таким же жаром,    

И даже  (если верить книгам старым),    

Когда  один изведал смертный хлад,    

Другой  его искать спустился в ад.    

Рассказывать  о том охоты нет.    

Тот  Перитой с Арситой много лет    

Был  связан в Фивах дружбою святой.    

И, по  мольбам и просьбам Перитоя,    

Тезей  Арсите разрешил свободна    

Вон из  тюрьмы уйти куда угодно,    

Без  выкупа, с условием одним,    

Рассказ  о коем следует за сим.    

Тезей с  Арситой ясно меж собой    

Установили  уговор такой,    

Что если  бы Арситу кто застиг    

В  Тезеевой земле хотя б на миг,    

Иль  днем, иль ночью, иль в любую пору,    

То  пойманный герой, по уговору,    

Главы  своей лишится под мечом,    

И нет  ему спасенья нипочем.    

Вот он  простился и спешит домой…    

Эй,  берегись, ответишь головой!    

Какую же  Арсита терпит муку!    

Он в  сердце чует хладной смерти руку.    

Он  плачет, стонет, жалостно рыдает,    

С собой  покончить втайне помышляет.    

«Зачем, –  он думает, – родился я?    

Теперь  еще тесней тюрьма моя.    

Я из нее  вовеки не уйду:    

Я не в  чистилище – уже в аду.    

Узнал  меня на горе Перитой:    

Мне у  Тезея в башне запертой    

Остаться  бы в оковах, на запоре!    

Там в  радости текла бы жизнь, не в горе.    

Лишь  видом той, которой я служу    

(Хоть  милости вовек не заслужу),    

Уже  вполне я был бы услажден».    

«Мой  милый брат, – он молвит, – Паламон!    

Победа –  ах! – осталась за тобой!    

В тюрьме  сидишь ты, взысканный судьбой…    

В  тюрьме? О нет! Верней сказать – в раю.    

Судьба  на счастье мечет зернь твою.    

Ее ты  видишь, я же так далек;    

А раз ты  с ней и так изменчив рок    

(Ведь  рыцарь ты, отважен и удал),    

То,  может быть, и то, чего ты ждал,    

Тебе  пошлет судьба когда-нибудь.    

А я  изгнанник, и к блаженству путь    

Мне без  надежд отрезан навсегда.    

Земля,  огонь, и воздух, и вода,    

И  существа, что сделаны из них,    

Не  утолят ужасных мук моих.    

Погибну  я, истерзанный тоской.    

Прощайте,  жизнь, и радость, и покой!    

Увы,  напрасно от людей так много    

Поклепов  слышим на судьбу и бога,    

Что  жалуют нас лучшими благами,    

Чем  можем мы порой придумать сами.    

Иной  богатство вымолит, – оно ж    

Недуг  накличет иль убийцы нож.    

А тот  покинул, помолясь, тюрьму,    

Но  челядью убит в своем дому.    

Нас  караулят беды что ни шаг.    

Не знаем  мы, каких мы просим благ.    

Мы все –  как тот, кто опьянен вином.    

Пьянчуга  знает – есть, мол, где-то дом,    

Не знает  только, как пройти домой,    

И  склизок путь под пьяною ногой.    

Вот так  же мы блуждаем в сей юдоли:    

Мы жадно  ищем путь к счастливой доле,    

Но без  конца плутаем, как на грех,    

Все  таковы, и сам я хуже всех.    

Не я ли  мнил и тешился мечтой,    

Что,  чуть я выйду из темницы той,    

И ждут  меня веселье и услады.    

А ныне  лучшей я лишен отрады.    

Эмилия!  Нельзя мне видеть вас!    

Спасенья  нет, настал мой смертный час».    

Тем  временем несчастный Паламон,    

Узнав,  что он с Арситой разлучен,    

Так  возрыдал, что стены бастиона    

Тряслись  от причитания и стона    

И  кандалы, что на ногах он нес,    

Намокли  от соленых горьких слез.    

Он  восклицал: «Арсита, брат, о горе!    

Ты плод  сорвешь, бог видит, в нашем споре!    

Свободно  ты по Фивам ходишь ныне    

И мало  тужишь о моей кручине.    

С твоим  умом и мужеством, я мню,    

Собрать  ты можешь войско и родню    

И край  весь этот разорить войной.    

По  договору ль, хитростью ль иной,    

Ты  женишься на той прекрасной даме,    

По коей  здесь я изойду слезами,    

Ведь  если все возможности учесть, -    

С тех  пор как ты свободу смог обресть,    

Ты –  государь, соперник слишком сильный,    

А я  погибну в клетке сей могильной,    

Вопя и  воя до скончанья дней    

От всех  тягот и мук тюрьмы моей.    

К тому ж  любви терзанье роковое    

Скорбь и  кручину умножает вдвое».    

Тут дико  ревность разгорелась в нем,    

Проникла  в сердце, грудь сожгла огнем.    

И стал  похож наш узник безотрадный    

На букс  засохший иль на пепел хладный.    

Он  говорил: «Богиня, злой кумир,    

Что  вечным словом сковываешь мир    

И на  плите из твердого алмаза    

Навек  законы пишешь и указы,    

Мы все,  твоей подвластные короне, -    

Толпа  овец, толкущихся в загоне.    

Ведь  человека бьют, как скот рогатый,    

Сажают в  тюрьмы, башни, казематы;    

Он  терпит боль, несчастье и тревогу,    

И часто  незаслуженно, ей-богу.    

Скажите,  где же мудрость провиденья,    

Когда  невинность терпит зря мученья?    

Ведь  человек страдает тем сильней,    

Что  должен по религии своей    

Во имя  бога страсти побороть,    

А скот  творит, чего желает плоть.    

Подохнет  скот – и нет ему забот,    

А  человека наказанье ждет,    

Хоть он  и в жизни зло и скорбь терпел.    

Поистине,  таков его удел.    

Пусть  богослов на это даст ответ,    

Одно я  знаю: полон муки свет.    

Увы, я  вижу, вор и подлый змей,    

Изведший  многих праведных людей,    

Свободно  ходит и живет прекрасно,    

А я – в  узилище томясь всечасно,    

Гоним  Юноной бешеной, ревнивой,    

Почти  что обескровившею Фивы    

(Хоть  крепки были стены и брустверы),    

Терплю к  тому еще и от Венеры,    

Боясь  Арситы и к нему ревнуя».    

Но тут о  Паламоне речь прерву я,    

Его в  тюрьме оставлю и в плену    

И об  Арсите вновь рассказ начну.    

Проходит  лето, удлинились ночи,    

Страдают  вдвое горше и жесточе    

И узник  и влюбленный, и, ей-ей,    

Не знаю  я, чей жребий тяжелей.    

Сказать  короче: бедный Паламон    

Пожизненно  в темницу заключен,    

Чтоб в  ней томиться до скончанья дней;    

Арсита ж  изгнан из державы сей,    

И  никогда под страхом смерти впредь    

Возлюбленной  ему не лицезреть.    

Кому ж  теперь – влюбленные, решите! -    

Тяжеле?  Паламону иль Арсите?    

Ведь  этот даму видит день за днем,    

Но сам  он скрыт в узилище своем,    

А тот  повсюду ходит без труда,    

Но дамы  не увидит никогда.    

Судите  сами: вам оно видней,    

Я ж возвращаюсь  к повести своей.    

Арсита в  Фивах жил и сокрушался,    

Твердил:  «Увы!» – и часто чувств лишался:    

Он с  дамою своей навек в разлуке.    

Я  вкратце вам скажу об этой муке,    

Что не  был и не будет так убит    

Тоской  никто – с тех пор как свет стоит.    

Еда,  питье и сон на ум нейдут,    

И стал  он тощ и высох, словно прут.    

Глаза  ввалились, смотрит мертвецом,    

Как  хладный пепел, бледен, желт лицом.    

Он, как  отшельник, вечно одинок,    

Всю ночь  рыдает, сетуя на рок,    

А чуть  услышит песнь иль струнный звон,    

Безудержно  и долго плачет он.    

Так пал  в нем дух и вместе естество    

Так  изменилось, что узнать его    

По  голосу и речи невозможно,    

А вид  изобличает непреложно    

Не тот  недуг, что бог Эрот дарит,    

А манию,  которую родит    

Сок  черной желчи в чаше головной,    

Седалище  фантазии шальной.    

Ну,  словом, повернулось все вверх дном    

В  Арсите, воздыхателе больном, -    

Обличье,  обхождение и стать…    

Что мне  о том весь день повествовать?    

Претерпевал  бедняжка год-другой    

Всю эту  муку, скорбь и непокой,    

Как  сказано, в стенах родимых Фив.    

Вот раз  лежал он, крепко опочив;    

Меркурий,  бог крылатый, над постелью    

Явился  вдруг, зовя его к веселью.    

Волшебный  жезл в руке его подъят,    

А из-под  шляпы волосы блестят.    

Так он  одет (Арсита видит сон),    

Как в  час, когда был Аргус усыплен. [79]    

И молвил  бог: «Направь стопы в Афины:    

Там ждет  тебя конец твоей кручины».    

При сих  словах Арсита встал от сна.    

«Поистине,  сколь мука ни сильна, -    

Он  молвил, – я тотчас помчусь в Афины,    

Меня не  сдержит страх лихой кончины.    

Увижу  ту, кому, любя, служу.    

И голову  к ее ногам сложу».    

Сказавши  так, он в руки взял зерцало    

И видит,  что с лица вся краска спала,    

Что стал  его неузнаваем лик.    

Тут  помысел в уме его возник,    

Что если  так сменилось естество    

От злой  болезни, мучившей его,    

То он,  назвав себя простолюдином,    

Ходить  неузнан мог бы по Афинам    

И дамой  тешить день за днем свой взор.    

Не  медля, он переменил убор    

И,  нарядившись скромным бедняком,    

С одним  лишь сквайром, что уж был знаком    

С его  делами всеми без изъятья,    

Одетым,  как и он, в простое платье,    

Вошел в  Афины по прямой дороге    

И,  появившись в герцогском чертоге,    

Там  предложил услуги у ворот    

По части  всяческих ручных работ.    

Чтоб  повесть вам моя не докучала,